Эрн Владимир Францевич - На пути к логизму

Владимир Францевич Эрн

На пути к логизму

Братья!.. лоно Земли лобзайте,
Плачьте над ней: "О, мать, живи!"
"Бог твой воскрес", благовестить дерзайте,
Бог твой живет, и ты живи!

Вяч. Иванов;

В 1874 г. Вл. Соловьев с юношеским увлечением констатировал глубокий кризис западной философской мысли. Более тридцати пяти лет прошло с тех пор, и кризис разросся, углубился и раскинулся на все области философского творчества.

Над Европой восстала трагическая фигура Фридриха Ницше. Магистраль исторического развития всегда идет через гениев. Если тридцать тысяч посредственных специалистов утверждает, что в их области все благополучно, то один гений, больной какой-то ноуменальной болезнью, опрокидывает все их утверждения. Гений больше, чем "индивидуум". В нем творит, воздыхает и болеет душа мира. Болезнь гения страшнее холеры, чумы, самой губительной эпидемии. Она свидетельствует, что самые истоки жизни, от которых все мы пьем, поражены недугом. Болезнь гения всегда есть скрытая наша болезнь, и чем опаснее болезнь гения, тем опаснее замалчивание его тревожных речей под тем мнимым предлогом, что он болен, а мы нет.

Безумие Ницше имеет глубокие корни. Философская мысль Европы или должна вернуться к каким-то забытым началам, или уделом ее будет непременно безумие. Безумие Ницше обосновано всей историей новой философии. Основной принцип этой философии, ratio, в корне своем поражен болезнью дурной отвлеченности. Минуя действительность, ratio с необходимостью вовлекается дурной своей логикой в пустой схематизм. Разрыв между сущим и мыслью, между формой и содержанием, между априорным и апостериорным, между явлением и тем, что является, -- этот фатальный, поистине трагический разрыв, коренясь в самом существе ratio, с гениальностью закрепляется Кантом, величайшим аналитическим умом новой Европы, -- закрепляется и становится каким-то кодексом, какой-то священной скрижалью для огромного большинства философов XIX века. А между тем в этом разрыве уже заложены корни безумия.

Придавая последнюю чеканку разделению, сполна уже сделанному Кантом, Риккерт определяет переживание (содержание) как абсолютно иррациональное, а понятие (форму) как абсолютно рациональное. При такой постановке мост между тем и другим становится невозможным не только логически, но и словесно. Соединить эти два термина -- значит впасть в вербальное противоречие. Философия становится абсолютно внежизненной, внедействительной. В полном согласии с этой тенденцией Коген постулирует (правда, постулирует, а не дает -- по полной невозможности дать) философию абсолютно внечеловеческую. Гносеологический дуализм принимает небывало абсолютные формы.

И этот дуализм коррелятивен с безумием Ницше. Если форма (идея, понятие) извлекается без остатка из той слитной гущи, которую мы называем жизнью, -- то жизнь, абсолютно лишенная формы (смысла, Логоса), -- предстает в виде чистого хаоса. Хаос жизни, не побеждаемый разумными формами, овладевающий сознанием вне этих форм, -- и есть causa materialis [материальная причина - лат.] безумия.

И это уже не тот зиждительный, родной, хотя и страшный хаос, который воспевается Тютчевым, который играет огромную роль в космогониях древних. Хаос первоначальный как некая темная мощь творящей природы, как живая сила неосуществленных возможностей, как непросветленная, но могущественная основа космической жизни -- есть живой корень всякого бытия, и горе тем, кто отрывается от него. Но хаос, к которому приводит философия Канта, есть абсолютная тьма, ибо тут вместо мощи -- предельная немощь бытия -- погашение жизни в мертвящей атмосфере систематического меонизма. Это хаос пустой, не имеющий никакой силы, ничего не рождающий, наоборот -- все убивающий. Он так же отличается от хаоса Тютчева, как отлично безумие умалишенных от священной μανία [мания - др.-греч.] поэтического вдохновения.

И если приникать к хаосу первому, "целовать в умилении Землю" -- Κληξετε μάτερα γαιαν! [Славьте мать землю! -- др.-греч.] -- говорит додонский оракул, -- есть первое условие душевного и духовного здоровья, первое условие правильного религиозного роста, то хаос второй -- неминуемо приводит к безумию, ибо нельзя с умом относиться к тому, что лишено всякого смысла, а хаос второй ведь и есть материя жизни, абсолютно лишенная какой бы то ни было разумной формы.

Виды безумия в современной философии различны, но существо их одно и то же.

Безумие философии Когена или Риккерта не только коррелятивно трагическому безумию Ницше, но ничем существенным от него не отличается. Разница только в подходе. У Риккерта или Когена -- подход методический. Оба, оперируя методом трансцендентальным, устанавливают в сущности одно и то же: философия, т. е. мысль человеческая, будучи в корне и безусловно рациональной, не имеет никакого отношения к безусловно иррациональной действительности вселенского целого. Никакая частица жизни не может быть понята, никакое чувство осмыслено, никакое разумное желание осуществлено. Между человеком и миром встает абсолютно непобедимая преграда. Ни понимать разумно, ни чувствовать, ни действовать разумно человек абсолютно не может. Преграда непобедима именно своей трансцендентальностью. Она разделяет человека не только от внешнего мира, но и от внутреннего. Не только in rerum natura [в природе вещей -- лат.], но и в себе человек не может понять ничего. Внутренний мир человека в своей материи (ύλη), в конкретном многообразии своего фактического содержания, не менее иррационален, т. е. несообразен разуму -- без-умен, -- как и любая res [вещь, предмет, факт.-- лат.] внешнего мира. Получается карикатурно-трагическое положение. Все люди в плену; в плену у трансцендентального меона, у какой-то умопостигаемой и методической нирваны. В каждое сознание тянется невидимая нить, с какой-то фатальной властью над всем содержанием как внутреннего, так и внешнего опыта. Таинственной властью трансцендентальных принципов сознание сковано и лишено всяких прав на действительность. И вот человек. будь он хоть Геркулесом, хоть Прометеем, невидимой нитью подвешен к трансцендентальному субъекту совершенно так же, как за жабры подвешивается рыба, которую хотят вялить или коптить.

Трагично тут то, что философы этого направления переживают действительное чувство умопостигаемой подвешенности и считают себя не в силах и не вправе что-нибудь в этой жизни осмысливать. Еще трагичнее то, что они чувствуют себя в силах и вправе все обессмысливать, и не только для себя лично, но для неопределенного множества доверчивых, большею частью молодых душ (обоего пола), попадающихся на удочку глубокомыслия и заражающихся чувством подвешенности.

Поистине карикатурна эта картина со стороны. Это похоже на то, как если бы кто-нибудь счел себя стеклянным (это встречается среди душевнобольных) и боялся бы двигаться -- чтобы не разбиться. С другой стороны, это напоминает слова В. Соловьева: "Когда философствующий человек на основании им самим измышленного понятия... признает себя обреченным на ничтожество, то это похоже на судью, который сам сочинил бы закон и на основании этого закона сам осудил бы себя на смертную казнь".

Все это было бы смешно, Когда бы не было так грустно!

А грустно, поистине грустно то, что, исходя из чувства подвешенности, современные "Вагнеры", одержимые методоманией, приходят к ужасающему тупику.

Для них весь мир, вся жизнь, вся действительность необходимо должна предстать в виде абсолютного безумия, в виде παράνοια καθ'εαυτόν [безумие само по себе -- -- др.-греч.]. Отношение между философом трансцендентальной подвешенности и миром, вселенной, космосом совершенно подобно отношению врача-психиатра к такому душевнобольному, у которого помешательство сплошное, непрерывное, без малейших просветов. Возможно ли между ними какое-нибудь взаимодействие? Все подходы врача к такому больному абсолютно бесполезны. Врачу нечего делать с ним, и ему нечего делать с врачом. Если он силен, он может, не ведая что творит, уничтожить врача. Если помешательство у него методическое, соблазнительно-последовательное, он увлечет в свое безумие здорового врача, и врач незаметно сам займет палату No 6. Эту аналогию я привожу не для картинности. Я серьезно верю в ее роковую правду.

Суспензисты (от слова suspensus -- подвешенный), т. е. философы трансцендентальности, живут еще некоторыми иллюзиями, спасающими их от окончательных выводов, которые мы позволяем себе делать за них. Эти иллюзии -- суть остаток старинных онтологических верований. Они верят -- вопреки логически-принудительному смыслу всех своих воззрений, -- что, хотя переживание (т. е. содержание, материя всякого опыта) абсолютно иррационально, оно тем не менее не без-умно.

Почему?

Если "рациональность" включает в себя весь разум целиком, если разумное и рациональное есть безусловно тождественные понятия -- тогда то, что иррационально, -- должно быть уже вне-разума, т. е. без-разума, без-умно.

Почему же они верят, что это безумное содержание всякого опыта (т. е. мира, жизни) не только не безумно, но и глубоко морально? Почему "переживание" чистого хаоса для них не бессловесно (т. е. тупо и глупо), а несказанно? Другими словами, почему они, определив всякое содержание опыта как чистый хаос, не сходят с ума? Причина тут совершенно нефилософского свойства. В качестве просто людей они сохраняют, правда, минимум онтологических привычек. Онтологические навыки, мысли, уничтоженные ими всюду, кроме данного вопроса, и в данном вопросе присутствующие лишь в замаскированном виде, удерживают их на краю пропасти.

А в пропасти уже бурлит безумие в самом чистом, несмешанном виде. Они висят над бездной хаотического бессмыслия, и от падения в бездну, от бесследного погружения в хаос их спасает то, чего они сами не сознают и что они должны были бы моментально уничтожить, если бы только сумели сознать. Возможен, впрочем, и иной, более достойный выход. Увидев, что их спасает от трагической катастрофы, что их удерживает на краю гибели, они, не испугавшись признаться в ошибках, могут объявить трудный, но радостный возврат к забытым, но вечно живым, бессмертным богам онтологического мироощущения.

III

Кризис современной философии, принявший столь тяжелые формы, -- глубоко показателен. Не только философия, но и культура находится в самом трагическом положении.

И чрезвычайно характерно для философии трансцендентализма -- что она совершенно игнорирует огромную трудность культурной проблемы. Никогда не было столько "культурфилософов", как в наше время, и культуре никогда, кажется, не грозила столь явная опасность при 77 тысячах нянюшек остаться совершенно без глаз.

Рационализм не понимает в культуре самого главного, Ведь корень культуры -- творчество. Созидается культура лишь творчеством. Всякое же творчество двуедино. Дионис вдохновения катартически ищет исхода в аполлинической форме. Где нет Диониса, там нет основы для творчества. Где нет Аполлона, там нет исхода для творческого порыва. Соотношение между материей и формой и их взаимная соответственность, столь необходимая в процессе познания, есть абсолютно необходимое в процессе творчества вообще (ибо познание есть лишь один из видов творчества).

В творчестве острие вопроса об отношении материи к форме. Всякое творчество есть воплощение формы (идеи) в той или иной материи (материале). Всякое творчество есть преодоление формой (конкретной, зиждительной идеей) косности и упорства материала (материи).

И первый акт преодоления -- в восторге дионисического вдохновения, который плавит косный материал -- безразлично какой -- в текучую, восприимчивую к форме, пластическую материю.

И уже когда материал расплавлен вдохновением, наступает второй момент преодоления -- отлитие расплавленной массы в ту или иную форму, возникающую аполлиническим видением из темного хаоса дионисического вдохновения.

Эти два момента характеризуют всякое творчество. Аскет, который из косного материала своей греховной души созидает духовную красоту святого, преодолевая наличный, грубый материал своей психики той ослепительной идеей своего существа, которую он ощущает в Боге, -- скульптор, воплощающий свой творческий замысел в мраморе или бронзе, поэт, своим вдохновением преображающий косную стихию обычно немощного человеческого слова в магическую речь, заставляющую трепетать и плакать, -- у всех одинаково процесс творчества определенно выражается в вдохновенном преодолении того или иного материала светоносной, зиждительной формой.

Как же относится рационализм к творчеству? Он не в силах его осмыслить он не может его понять. При том разрыве между формой и содержанием, который заложен в самом существе ratio и который в неокантианстве как завершителе рационализма получает абсолютную формулировку, -- творчество является делом вздорным и прежде всего невозможным. Воплощение формы в материи немыслимо. Если материя абсолютно не сообразна разуму, т. е. идее, -- очевидно, никакого органического сочетания формы с материей -- мыслить нельзя. Ergo [следовательно -- лат.] творческий процесс есть процесс иллюзорный, в котором все переживаемое творцом не может быть принято взаправду и, как проникнутое "психологизмом", не может быть введено в настоящую философию. Форма не укрощает хаоса, идея не побеждает основного безумия жизни. Суспензизм исповедует страннейший принцип. Он утверждает, что, что бы ни делать, сколько ни преодолевать материи формой и жизни идеей, -- количество безумного хаоса ни уменьшится, ни увеличится. Количество чистого хаоса есть раз навсегда данное, есть величина постоянная, подобно тому как физики говорят, что количество энергии при всех превращениях остается всегда одно и то же. Можно переливать хаос из одной формы в другую, но и на самых высших ступенях он абсолютно не смешивается с формой, не просветляется ею, остается в прежнем, абсолютно неразрушимом своем состоянии. Отсюда получаются самые печальные следствия. Культура живет и созидается творчеством. Культуру всего правильнее определить как -- солидарная преемственность творчества. Во что же она превращается, если рационализм обессмысливает ее primum movens ["первое движущее", первый двигатель -- лат.] творчество?

Она превращается в дело абсолютно бессмысленное. Так как истинного творчества, т. е. истинного преодоления материи формой, быть не может, то культура в своих основах призрачна. Как дела, т. е. в порядке онтологическом, ее не существует. Она есть чистый феномен, не имеющий никакого отношения к миру ноуменов. Она только видимость, кажимость, и все культурные достижения человечества в сущности ничего не достигают. Они и между собой не связаны. Внутренней зависимости, напр., Платона от Сократа, нет, ибо зависимость здесь только феноменальная, внешняя, т. е. призрачная. Культуры как единого дела свободы -- нет, она рассыпается на ряд эпифеноменов, из которых каждый призрачен сам по себе. Их "объединяет" только одно: единство иллюзии.

Если бы человечество на один момент всецело разделило взгляды современных культурфилософов -- культурная история должна была бы остановиться. Ибо культура в таком случае стала бы "философским камнем". Философский камень можно было искать, лишь веруя в его объективную возможность и находимость. Но, раз эта вера потеряна сознательно и окончательно, очевидно, только школьная тупость может после этого заниматься таким бессмысленным и безнадежным делом, как отыскание того камня, который заведомо есть ens rationis.

Принципиально и до конца хаотизируя жизнь, рационализм необходимо обессмысливает и то цветение жизни, которое мы называем культурой.

Острие рационализма устремляется на самую душу культуры, на творчество, и тот, кто действительно проникается рационализмом, тот уже не способен не только участвовать творчески в великом культурном делании человечества, но даже и понимать то, что уже сделано, что делается и что должно делаться в будущем.

Я убежден: для истинной культуры нет врага более ужасного, чем рационализм. Культура есть собирание и высшая творческая организация самых глубинных стихий жизни, а рационализм, как мы видели, принципиально и безнадежно-сознательно хаотизирует жизнь.

Зачатки рационализма встречаются уже в древности, но никогда он не вырастал до такой огромной исторической силы, как в Новое время. И сейчас он продолжает расти, делает новые завоевания и в философских школах современного кантианства оттачивает свое орудие до предельной остроты.

Хаотизация жизни шла исторически параллельно с ростом рационализма. Систематическая и все растущая хаотизация жизни началась с тех пор, как новое человечество в борьбе с мистическим началом средневековья сознательно оторвалось от Природы как Сущего и орудием своего властного самоутверждения провозгласило -- рационализм.

В великом течении европейской истории с тех пор обозначилось два потока. Один, более глубокий, основной и подземный, питаясь великими традициями прошлого, продолжает без перерывов линию вселенской культуры. Сюда относятся прежде всего искусство, мистика, католичество. Сюда же относится все гениальное в мысли, слове и деле, явленное в новой европейской истории. Корни гения всегда уходят в мистические глубины Сущего, и потому, как бы ни отрекался от Сущего гений, как бы ни поддавался рационализму и связанному с ним меонизму, -- он в силу своей гениальности, конкретно являемой. свидетельствует против всех своих заблуждений. Для тех, кто имеет уши слышать, самый τόνος гениальности всегда радостен, как трепетная волнующая весть из родимых глубин.

Второй поток, хотя и имеет некоторые истоки в прошлом. существенно характерен для Нового времени. Он все ширится и растет, и шум его, как "шум вод многих", угрожает окончательно затушить в современном человечестве чувствование потока первого. Это не культура уже, а цивилизация. Многие путают эти слова. Но нет ничего враждебнее культуре, чем цивилизация.

Цивилизация есть изнанка культуры. Культура, как дело полубогов, не может быть пищей, пригодной для большинства. Vulgus profanum [непосвященная толпа -- -- лат.] может жить всегда лишь готовым. А культура всегда есть не готовое, а завоеванное. Культурой как творчеством можно лишь заражать. И те, кто, заразившись, сами окрылились творческим порывом, культуре приобщаются. Цивилизация передается механически. Ею не заражаются -- ее внушают, Цивилизация есть овещественный рационализм. Техника и промышленность, машинное производство во всех областях созданы рационализмом как исторической (я бы сказал и больше: как космической) силой. Тот отрыв от Природы как Сущего, который лежит в основе рационализма, вкладывается как скрытая, магически разделяющаяся сила в каждый продукт цивилизации. То, что делает с мозгами рационализм как философская система. то с натуральным строем жизни и с людьми, в нем живущими, проделывает любой продукт машинно-бездушного производства. Племена и народы гибнут от внешнего соприкосновения с европейской цивилизацией. "Шумом вод многих" заглушается тихая мудрость людей, живущих близко к Природе. "Первопророчица Земля" (выражение Эсхила) перестает быть слышимой в трескучем дурмане "цивилизованной" жизни. Я говорю не только о диких народах, растлеваемых и пожираемых Молохом цивилизации. Я говорю о человеке вообще. В каждом человеке, как бы он ни был глубок, цивилизация мнет инстинктивную мудрость Природы, заглушает пророчествующий и научающий голос великой первопророчицы Геи. И в этом смысле каждый продукт цивилизации -- спички, папиросы, граммофоны, синематографы -- есть все растущая, непрерывная, гипнотическая проповедь рационализма, т. е. принципиального отрыва от Сущего. Коген в Марбурге или Риккерт в Фрейбурге и братья Патэ в Париже -- делают в сущности одно и то же дело. Только Коген занимает видное место в главном штабе рационализма, а бр. Патэ совместно со всеми другими фабриками мира поставляют бесчисленных рядовых в ту самую армию, главный штаб которой составляют ученые и философы. Великий, слишком мало еще оцененный протест Толстого праведно направлен против этой цивилизации, во главе которой стоят не только ученые и философы, но часто horribile dictu [страшно оказать - лат.] -- художники.

Положение культуры становится трагическим от роста и успехов цивилизации. Рационализм врывается всюду и нежные, живые, полные ноуменальной прелести цветы культуры топит в море бумажных мертвых цветов, изготовляемых обездушенными людьми на бездушных машинах. Культура погибает в подделках, и Поэт, который, по Шиллеру, опоздал на дележ мира, уже поступившего во владение не-поэтов, -- в настоящее время, как правильно говорит Вяч. Иванов, с ужасом видит, что "не только поделен без него вещественный мир и певцу нет в земном части и удела, но что и все слова его родного языка захвачены во владение хозяевами жизни и в повседневный обиход ее обыденными потребностями". То, что здесь говорится о поэте, -- есть великая правда о всяком ποιητής[творец, поэт, автор, сочинитель. -- др.-греч.], т. е. о всяком творце и делателе культуры. Всякий истинный созидатель должен чувствовать теперь, что "все слова его родного языка захвачены хозяевами жизни", что широкий поток цивилизации завладел всеми стихийными материалами, которым он призван дать высшую форму и, завладевши, наделал из них бесчисленное множество цивилизованной дряни. В гневе разбить подделки, бичом прогнать торгующих из храма -- вот первое, что должен делать теперь каждый носитель творческой формы. И только сказав "хозяевам жизни" -- гневное: "подите прочь!" odi profanum vulgus et arceo [ненавижу и гоню прочь непосвященную чернь. -- Гораций "Оды" III. I. I.], носитель культуры может приняться за свое дело. Это создает глубочайшую черту нашего времени: теперь ясно обозначилось, что культура против цивилизации, что потоки текут в разные стороны. Гений нашего времени стоит спиной к современности. Он ее ненавидит, бичует, не хочет иметь с ней ничего общего. Можно сказать теперь: -- чем больше и несомненнее гений, тем дальше он от современности. А было так не всегда. Античность, Средние века, даже эпоха Возрождения характеризуются иным отношением: гений творил в сотрудничестве и во внутреннем согласии с живой средой. Совершался здоровый обмен сил и потенций, взаимное проникновение.

Делатели истинной культуры попадают в безнадежное положение: сила солому валит. Одинокие усилия одиноких людей уже не могут спасти культуры от задушения цивилизацией. Приходится сниматься с мест, уходить вглубь, оставляя Вавилону цивилизацию, строиться и созидаться. В этой трагедии оставаться спокойным может лишь тот, кто ощущает метафизическую основу подлинного человеческого творчества, кто верит, что зиждительная форма божественного Логоса неслиянно и нераздельно соединилась с материей человечества. Богоматерь с Христом -- вот скрытая настоящая основа человеческой культуры, и только веря в Них, мы можем верить в конечную победу и вечный смысл всего истинного культурного делания человечества. С этой верой можно безбоязненно сходить с поверхности истории, собираться в катакомбах и там, религиозно соединяясь с метафизическим средоточием культуры, -- копить силы и ждать того катастрофического взрыва, который должен рассыпать в прах все гордые сооружения Вавилона и обнаружить, на каком песке, на каком призрачном основании ослепленное человечество хочет "устроиться без Бога".

Кризис современности, уже вступающий в фазу всемирно-исторической углубленности, вызывает целый ряд замечательных попыток выбраться из него. В области философии обращают на себя внимание прежде всего прагматизм и бергсонианство. В "Размышлениях о прагматизме" я указываю, почему прагматизм, как он ни важен и как ни отраден в качестве симптома, не может быть признан никаким выходом. Еще серьезнее в философском отношении попытка Бергсона. Но и о ней mutatis mutandis нужно сказать то же, что сказано о прагматизме.

Причина здесь коренная.

Как эти попытки, так и многочисленные попытки "синтеза", явленные философской мыслью Европы за последнее время, страдают все одинаково коренным недостатком. Как критика современной мысли, так и попытки "синтеза" не выходят из области рационализма Рационализму не противополагается принципиально и сознательно никакого иного начала. Основной грех рационализма -- отрыв от Природы как Сущего -- игнорируется. Принимаются во внимание и критикуются грехи второстепенные и производные. Но, оставляя корень нетронутым, никак нельзя гарантировать себя от новых побегов рационалистической мысли, имеющих законные права, доколе жив корень. Но раз новые побеги имеют законные права на существование, то критика оказывается недостаточной. А всякий "синтез", не выходящий из пределов рационалистической мысли, совершаемый ее средствами, призрачен, потому что внешен, ибо ratio есть начало по отношению к rerum natura внешнее, и материя опыта, будучи абсолютно иррациональной, т. е. ratio не подвластной, никакого участия в рационалистическом "синтезе" принять не может, и синтез, таким образом, только формален, а никак не реален. Но синтез формальный призрачен и никакого выхода из рационалистического марева представить не может.

Очевидно, недостаточно критиковать частности и искать синтеза внешнего. Для того чтобы действительно преодолеть рационализм, необходимо по-новому, метафизически осознать природу мысли.

Тому самоопределению мысли в качестве ratio, которое было сделано новым европейским человечеством по выходе из Средних веков, необходимо противопоставить иное самоопределение, более глубокое, более отвечающее истинной природе мысли. Прежде чем искать синтеза внешнего, нужно найти синтез внутренний, а синтез внутренний есть осознание мысли в той ее глуби, где τό αυτον 'εστι τό νοουν και νοούμενον["Мыслящее и постигаемое суть едины" -- др.-греч.], в той ее силе, которая испепеляет призрачную разделенность мысли от Сущего.

Метафизически и по-новому осознать природу мысли -- это значит преодолеть основной грех рационалистической мысли, вернуться к Природе как Сущему. Нужно осознать мысль в Природе и Природу в мысли. Ведь мысль, освобожденная из плена феноменальностей, из порабощения человеческими, только человеческими ассоциациями, -- есть живой член великой Natura creata creans, и Космос в целом есть великое откровение божественной Мысли. Вернуться к Природе как Сущему, метафизически осознать себя в ней -- это значит еще радостно разбить те искусственные преграды, которые воздвигнуты рационализмом между мыслью философов и мыслью поэтов. Для рационализма поэзия есть чистый вымысел, лишенный какого бы то ни было отношения к Сущему, а всякая метафизика -- лишь "поэзия понятий", т. е. опять-таки вымысел только в понятиях (а поэзия есть вымысел в образах). Но это понимание или, лучше, непонимание поэзии есть лишь частный вывод рационализма из основного рационалистического догмата о меоне природы.

Отвергнуть меонический миф о Природе, измышленный и разработанный новоевропейским рационализмом, и тем самым философски осознать реалистическую правду языка символов, которым говорило, говорит и всегда будет говорить всякое истинное искусство, -- вот первый шаг к преодолению хаоса современной философии.

Но этот шаг implicite [в неразвернутом виде -- лат.] заключает в себе следующий шаг, еще более важный.

Осознать Природу как Сущее -- это значит осознать ее как самостоятельно Сущее. Самостоятельность Природы как Сущего не может определяться одною ее самостоятельностью по отношению к человеку. Она должна быть в известном смысле самостоятельной по отношению к Богу, т. е. к абсолютно Сущему. Эта самостоятельность может обусловливаться лишь внутренним соотношением Природы как Сущего к Сущему Абсолютному, ибо только при внутреннем согласии Сущего Абсолютного на относительную самостоятельность Природы -- и может быть мыслима Природа как самостоятельно Сущее.

Это значит: осознавая Природу как Сущее и выходя тем самым из плоскостного понимания мира, свойственного рационализму, мы не доходим еще до самого корня мысли. Метафизический корень мысли глубже. Он -- там, где лежит творческая причина самой Природы. Метафизический корень Мысли в том божественном Логосе, Которым сотворено все существующее и без Которого "ничто не начало быть из того, что начало быть" [Евангелие от Иоанна, глава 1, 2]

Только осознавши свой корень в божественном Логосе, может мысль найти то цельное самоопределение, которое спасает ее от всех противоречий и от всякой недоговоренности и которое с действительной силой может быть противопоставлено рационалистическому самоопределению мысли, уже совершившему почти весь круг своего развития и дошедшему до чистого хаоса и безумия.

Мне уже приходилось говорить, что осознание Логоса с неповторенной свежестью мысли началось в античности, что с редкой любовью античное зерно Логоса было усвоено христианским Востоком и дало пышные и богатые ростки в глубочайшем умозрении так наз. Дионисия Ареопагита, св. Максима Исповедника, Григория Нисского и их западного ученика -- И. С. Эригены

Но говоря о необходимости нового метафизического осознания природы мысли, я менее всего думаю о простом возврате к логизму античности и к логизму восточнохристианского умозрения.

Историческое изучение христианского логизма, доселе ни у нас, ни на Западе не поставленное на принципиальную почву, безусловно необходимо. Это -- область, увлекательная для проницательного и чуткого историка мысли. Здесь можно сделать много открытий и исправить много грубых ошибок. Это, можно сказать, очередная задача истории философии.

Но одно историческое изучение совершенно недостаточно. Возврат к логистическому миропониманию -- может быть свершен лишь творческим путем. Те основные метафизические истины, которые живут в сокровищнице христианского умозрения, -- не могут быть усвоены чисто историческим изучением. Они могут быть найдены лишь в метафизической глубине нашего самосознания. Для того чтобы осознать мир в Логосе и мысль в ее божественной сущности -- нужно свершить не один только подвиг творческого и коренного прозрения в природу вещей -- вечный подвиг истинных философов, -- но и другой подвиг -- творческого раскрытия основных прозрений в утонченных терминах современного мышления. Для того чтобы логизм мог стать тем путеводным огненным столпом, который будет указывать дорогу в великом исходе культуры из египетского пленения цивилизацией -- в единственный Ханаан истинной культуры -- в Новую Землю -- под новыми небесами -- для этого необходимо, чтобы основы логизма были "проведены сквозь строй" всего рационалистического воинства. Каждый шаг метафизического и религиозного углубления должен быть завоеван творческой борьбой не только с внешним врагом школьного самодовольства и схоластической утонченности, но с внутренним врагом собственной постоянной греховной плененности рационалистическим маревом.

Поэтому не "назад к логизму!" -- а "вперед к логизму!". Не простое усвоение мудрости прошлого, а творческое развитие того глубочайшего умозрения, которое начала великая Эллада, которое продолжил христианский Восток и которое было почти совершенно устранено с магистрали философской мысли новой Европы.

Философское развитие начал логистического миропонимания требует непрерывной, интенсивной работы, и не единичной только, а коллективной и солидарно-преемственной. Логизму как философской системе, как подлинно синтетической точке зрения, мне кажется, предстоит в будущем огромная роль. Подобно тому, как в прошлом логизм могущественно воздействовал на организацию догматического сознания Церкви (вспомним, как великий представитель логизма, св. Максим Исповедник, один боролся против монофелитства и, в конце концов, победоносно, хотя это и стоило ему жизни), так в настоящем и будущем логизму предстоит организация метафизического и религиозного самосознания подлинной культуры. Культура должна осознать свое средоточие в Церкви, а христианство должно осознать в подлинной культуре периферию Церкви. Истинный мир между культурой и Церковью, нарушенный новой историей и процветавший в Средние века и в Византии, может быть восстановлен лишь логистической разработкой метафизических основ культурного делания человечества.

Я не могу здесь входить в гносеологическое и метафизическое развитие основоначал логизма. Этому развитию будут посвящены дальнейшие, более крупные работы. Но для того чтобы единство взглядов и критики, предлагаемых в моих "опытах", было яснее -- я укажу в двух словах несколько основных черт различия между рационализмом и логизмом

1. Рационализм, считая личность за безусловно иррациональное, воспринимает весь мир в категории вещи. Логизм, прозревая в личности вечную, не гибнущую идею, образ и подобие Божие, воспринимает весь мир в категории личности. "Мир веществен лишь в обмане". Мертвенной вещности рационалистического мышления логизм противополагает живой и живящий персонализм.

2. Вещь, отрешенная от всех иррациональных моментов, может браться рационализмом лишь в узких пределах ее механических свойств. Отсюда рационализм неизбежно исповедует: a) механистическую точку зрения не как метод только, но и как последнее объяснение космической жизни и b) связанный с этим универсальный детерминизм. Логизм, в корне отвергая механистическую точку зрения, воспринимает всякое явление космической и человеческой жизни -- органически, т. е. или как относительно-самостоятельный организм, или как живую часть организма более сложного или более высшего. Отвергая детерминизм, логизм радикально утверждает себя как философия свободы.

3. Вещь, необходимо лишенная жизни в себе, обращается в простую категорию познающего субъекта. Отсюда иллюзионизм и меонизм рационализма. Беркли объявил не существующей материю. Юм объявил иллюзией личность. Кант, признав то и другое, закрепил универсальный меонизм своим трансцендентализмом. Логизм, объявляя иллюзией меонистическую точку зрения, порожденную отрывом от Природы как Сущего, исповедует всесторонний онтологизм, т. е. признает метафизически Сущими и человека, и мир, и Церковь, и Бога.

4. Вещь, взятая как чистая категория, есть не что иное, как схема. К схеме математической, динамической, трансцендентальной или диалектической и старался всегда рационализм свести все существующее. Отсюда всесторонний схематизм рационализма. Место схемы занимает в логизме символ. Alles vergДngliche ist nur ein Gleichniss ["Все быстротечное -- символ, сравнение". -- Гете И. В. "Фауст" Ч. 2. Акт 5 (пер. Б. Пастернака)]. И весь мир есть не что иное -- как "лес символов", реалистически трактуемых. Отсюда всесторонний символизм в философии Логоса. Если меонизм и схематизм вызывают бездонную пропасть между рационализмом и искусством, а также между рационализмом ч религией, то естественный и существенный символизм философии Логоса самыми внутренними, интимными связями соединяет логизм как с великим символическим языком искусства, так и с символизмом религий.

5. Схема как внутренне отрешенная от вещи и чуждая ей мыслится необходимо как что-то по отношению к ней внешнее. Внешняя схема долженствования есть норма. Отсюда нормативизм рационалистической мысли, столь проникающий как учение Канта, так и все современное неокантианство. Меонической норме рационализма логизм противополагает онтологический τόνος. Тонос есть внутренне определенная напряженность. Тонизм враждебен нормативизму. Подчиняемость норме всегда подзаконна. Это "долг" Канта, осмеянный Шиллером, раскритикованный Шопенгауэром. Тонизм свободен, благодатен, выше всяких норм. Тонична любовь, тонично вдохновение, тоничен подвиг святых. "Бог есть любовь" -- вот высшее утверждение тонизма.

6. Воспринимая мир в схеме однородного пространства и располагая историю в схеме однородного времени, рационализм исповедует точку зрения универсальной непрерывности. Эволюционизм есть частный вид понимания космической жизни sub specie непрерывности. Непрерывность -- это дурная, отрицательная бесконечность; с дурной бесконечностью и с эволюционной точкой зрения необходимо связаны -- те мечты о человекобожии, которые синтезируются и осуществляются в социалистическом движении. Отрицательной бесконечности рационализма логизм противополагает положительную, актуальную бесконечность. Отсюда восприятие мира, жизни, истории sub specie прерывности. Точки зрения эволюционной противополагается точка зрения катастрофическая. Как философия культуры, так философия истории -- в логизме катастрофичны.

7. Все эти различия усугубляются различием еще иного порядка. Рационализм есть мировоззрение абсолютно статическое. Ему некуда двигаться. В своем чистом виде он непременно вне-человечен, вне-жизнен. Отсюда роковые пределы и грани. Тот, кто стоит, всегда ограничен какими-нибудь горизонтами. Напротив, логизм динамичен. Он требует творчества, непрерывного волевого усилия, непрерывного возрастания. Отсюда беспредельность познания и живая подвижность все углубляющихся перспектив. Динамизм уже не роднит только с жизнью. Он есть сама жизнь, жизнь in actu, жизнь крепнущая и зацветающая. В противоположность школьности, схоластичности и кабинетности рационалистической философии -- логизм есть философия жизненная, творческая, вселенская.

* * *

Эти пункты различия можно было бы умножить и углубить. Здесь я только хотел наметить их как бы пунктиром для того, чтобы внимательному читателю, хотя бы в пунктирном виде, стало ясным то целое, органическими и обусловленными частями которого являются отдельные положения этой книги.

Если бы кто-нибудь спросил: какую же роль может играть философия при том трагическом и катастрофическом понимании жизни, какое мною высказывается, и не сведется ли в таком случае значение всякой философии к нулю, -- я могу ответить, что значительность свободного и вдохновенного философствования при таком понимании не только не уничтожается, но наоборот -- признается в самой высокой степени.

Логизм признает, что философия имеет ноуменальные корни. Философия отнюдь не есть дело только индивидуальное и личное. Философ не только сам философствует, но и в нем философствует нечто сверхличное. В некоторой степени и философ может сказать то, что говорит о себе поэт: "Поэт всесилен как стихия, не властен лишь в себе самом" [Тютчев Ф. И. "Не верь, не верь поэту, дева..."]. Как певец поет волею и даром свыше, так и философ стремится к мудрости и упивается Эросом вечности не только потому, что ему так хочется, но и потому, что его подхватывает поток вдохновения, который больше его и мудрее его. Если жизнь понимать прерывно -- а иначе ее нельзя понимать, -- каждый должен идти своим путем -- делать до конца свое дело, ибо "в доме Отца Моего обителей много" [Евангелие от Иоанна, глава 14, 2]. И философ с специфической энергией, ему присущей, никогда не будет лишним, доколе мы не выйдем за грани истории.

Эта вечная субъективная значительность философствования вовсе не лишает философии возможности быть и объективно значительной. Для истинной философии всегда есть радостная надежда сделать то великое дело, которое сделали евангельские волхвы. Не философом творится истина, и нет у него силы и призвания коренным образом побеждать мир, во зле лежащий. Но может философ, если он верен пути своему, увидать звезду на Востоке -- прийти поклониться Истине, родившейся, рождающейся и имеющей родиться в мире, и прийти не с пустыми руками, а с дарами: с золотом своей верности, с смирной своих созерцаний и с благоухающим ладаном своих вселенских надежд и чаяний.

10 января 1911 года.

Оригинал здесь: http://vladimir-ern.narod.ru/Logos/ERN_LOGOS-15_Na-puti-k-logizmu.html