Экар Жан - Шапка Ивона

Шапка Ивона.

Разсказъ Жана Экара*).

*) Авторъ не прибавилъ отъ себя ни одной подробности къ этой исторіи. Онъ передалъ здѣсь одинъ изъ тѣхъ фактовъ, которымъ только скептики не повѣрятъ, потому что здѣсь обрисованъ самоотверженный человѣкъ -- полный душевной красоты. Прим. автора.

Переводъ съ французскаго М. М. Красновой *).

*) Жанъ Экаръ -- современный французскій писатель. Его первые разсказы были посвящены изображенію провинціальной жизни южной Франціи. Особенное вниманіе обратили критики и читатели на молодого писателя послѣ его большого романа "Черный алмазъ". Прим. переводчицы.

Дѣйствительно, это былъ неисправимый бретонецъ.

Это былъ истый бретонецъ, по своему упрямству и необыкновенному пристрастію къ пьянству.

При всемъ томъ, онъ былъ чуднымъ матросомъ. Всѣ офицеры его очень любили. Я былъ тогда лейтенантомъ, и въ одно время съ Ивономъ мы вступили на палубу "Formidable", судна, которое шло подъ адмиральскимъ флагомъ.

Ивонъ не шутилъ службою. Неутомимый въ работѣ, быстрый въ исполненіи приказаній, онъ былъ, говоря по совѣсти, самымъ исправнымъ матросомъ.

"Долгъ службы прежде всего" -- это былъ его лозунгъ; вѣрность ему обуздывала даже его порокъ -- слабость къ вину; у Ивона была своя особая манера напиваться; онъ соблюдалъ при этомъ извѣстный порядокъ, въ который вносилъ сознаніе важности своей службѣ во флотѣ,-- самому государству, а также и сознаніе своего личнаго достоинства.

Наивность Ивона и разныя его чудачества были до крайности забавны, но въ его присутствіи товарищи воздерживались отъ смѣха, зная, что онъ былъ вспыльчивъ и не любилъ шутокъ.

Добрый малый постоянно высылалъ своей женѣ почти все свое жалованье. То небольшое количество денегъ, которое Ивонъ оставлялъ себѣ, онъ долго копилъ, пока, наконецъ, не составлялась сумма, достаточная для такой выпивки, какую онъ называлъ основательнымъ, разумнымъ пьянствомъ.

Все время до этого Ивонъ велъ себя безукоризненно.

Онъ только собиралъ на днѣ своего мѣшка тѣ драгоцѣнныя монеты, благодаря которымъ, наконецъ, настанетъ столь желанный день, когда сбудутся его мечтанія -- день, посвящаемый водкѣ.

Мѣшокъ Ивона -- это цѣлая поэма. По внѣшнему виду онъ былъ очень широкій, какъ всѣ мѣшки матросовъ. Главное его отличіе отъ другихъ, подобныхъ ему мѣшковъ, состояло въ томъ, что онъ былъ весь разрисованъ однимъ товарищемъ Ивона, мечтавшимъ когда-нибудь сдѣлаться художникомъ. Этотъ товарищъ написалъ на мѣшкѣ Ивона разные рисунки нестираемыми чернилами и даже красками, очень яркихъ тоновъ. На серединѣ мѣшка былъ изображенъ большой морской щитъ, поддерживаемый двумя перекрещивающимися морскими флагами, на щитѣ красками трехъ цвѣтовъ изображена была группа веселящихся матросовъ; нѣкоторые изъ нихъ поддерживали другъ друга подъ руки, другіе, побѣжденные хмелемъ, уже лежали на землѣ, нѣсколько человѣкъ стояло поодаль, въ такихъ позахъ, какъ извѣстные персонажи на картинѣ Рубенса "Кермесса". Тутъ же внизу была надпись: "Да здравствуетъ вино Франціи!"

Пока у Ивона было мало денегъ, чтобы какъ слѣдуетъ повеселиться, устроивъ себѣ настоящій праздникъ, онъ никогда не отпрашивался со своими товарищами на берегъ. Нѣсколько стакановъ его не удовлетворили бы; ему требовалось гораздо больше: онъ хотѣлъ насладиться "до полноты чувствъ". Все или ничего -- неправда ли? Ивонъ понималъ пьянство идеально. Онъ любилъ постепенно съ начала дня понемногу напиваться и, наконецъ, насладившись всѣми степенями опьяненія, свалиться съ ногъ. Послѣ всѣхъ наслажденій полное забвеніе всего! А чтобы достигнуть этой блаженной минуты, ему надо было порядочно-таки жидкости! Право, онъ не былъ слабымъ ребенкомъ! Онъ гордо носилъ свою матросскую куртку. Ивонъ былъ человѣкомъ, котораго не уложили бы на мѣстѣ нѣсколько бутылокъ. Онъ могъ бороться съ огромною бочкою. Онъ только тогда удовлетворялся, когда бочка была пуста...

И вотъ подобными шутками его всегда осаждали товарищи. Но онъ ихъ выдерживалъ съ достоинствомъ: когда совѣсть покойна, ничто не смущаетъ.

Надо было видѣть, какія необыкновенныя приготовленія предшествовали наканунѣ всѣмъ его праздникамъ,-- тѣмъ днямъ, когда онъ ходилъ съ корабля на берегъ, чтобы опустошить свой кошелекъ.

Со дна своего знаменитаго мѣшка Ивонъ вынималъ прежде всего, съ особеннымъ благоговѣніемъ, старый кисетъ для табаку, который служилъ ему копилкою. Онъ съ минуту смотрѣлъ на него растроганнымъ взоромъ, такъ какъ уже одинъ видъ его давалъ полное представленіе о тѣхъ радостяхъ, какія Ивонъ черезъ него получитъ.

Затѣмъ Ивонъ долго разсматривалъ содержимое кошелка, закрывалъ его и взвѣшивалъ на рукѣ и, наконецъ, клалъ кошелекъ въ карманъ; потомъ онъ вынималъ изъ своего мѣшка зеркальце и внимательно разсматривалъ себя въ него.

Красивъ былъ нашъ молодецъ -- широкоплечій, съ тщательно расчесанною бородою; его волосы, подстриженные подъ гребенку, своимъ блескомъ и цвѣтомъ напоминали бобровый мѣхъ; его красныя губы показывали бѣлые, острые зубы, точно у акулы.

Шапка Ивона, сдѣланная изъ грубаго холста, натянутаго на легкое ивовое кольцо, была у него всегда немного на затылкѣ, причемъ надъ его лбомъ, какъ бы съ самохвальствомъ, бросалась въ глаза надпись золотыми буквами: "Formidable"; по плечамъ нашего матроса, точно флаги, развивались вѣтромъ два конца ленты, украшенные золотыми якорями.

Ивонъ былъ всегда очень аккуратно и чисто одѣтъ; его шея, немного красная, выдѣлялась изъ полосатаго трико; его рубашка была разглажена, даже воротникъ былъ слегка накрахмаленъ, что было не по формѣ... но въ дни торжествъ "онъ себѣ разрѣшалъ нѣкоторыя отступленія". Начальство его очень любило и въ эти дни многое спускало.

Командиръ судна выказывалъ Ивону особое расположеніе, родъ нѣкотораго уваженія, полнаго добродушія и снисходительности, которыя проявлялись въ его отеческой фамильярности съ матросомъ. Ивонъ этимъ гордился.

Какъ только Ивонъ попадалъ на берегъ, въ день своихъ праздниковъ, онъ моментально исчезалъ.

-- Вотъ, нашъ Ивонъ отправился искать славы!

Было ли это въ Брестѣ, Тулонѣ, Алжирѣ, Тунисѣ, Пиреѣ, вездѣ происходило одно и то же.

По какимъ безвѣстнымъ закоулкамъ скитался нашъ матросъ въ свои священные дни, его товарищи не знали. Трактиры порта, честно открывавшіе свои двери при восходѣ солнца и выставлявшіе на соблазнъ публики разные яды -- до него не касались. Ивонъ плавалъ по малоизвѣстнымъ отдаленнымъ окрестностямъ. "Большому кораблю, большое и плаванье". Онъ ничего не боялся. Нашъ бретонецъ поражалъ своей смѣлостью всѣхъ незнакомцевъ.

Ивонъ былъ вѣренъ своей женѣ. Онъ требовалъ себѣ въ тавернахъ только права кричать и ударять своимъ сильнымъ кулакомъ по столу, заставленному бутылками и стаканами. Разгулявшійся матросъ довольствовался тѣмъ, что обращался къ кутившимъ тамъ женщинамъ на "ты", или, обнявъ ихъ рукой за талію, подъ вліяніемъ винныхъ паровъ, уже представлялъ себѣ, что переживаетъ мимолетный сонъ настоящей любви, длящейся всего одну минуту... Когда же эти несчастныя дѣвушки дѣлались съ нимъ слишкомъ фамильярны, Ивонъ съ достоинствомъ ихъ отстранялъ, давая понять, что, угостивъ виномъ, онъ уже отблагодарилъ ихъ за компанію и больше имъ нечего отъ него ждать.

Затѣмъ достаточно выпивъ, порядкомъ нашумѣвъ, опрокинувъ почти всѣ столы и стулья въ отдаленныхъ кабачкахъ, Ивонъ дѣлался пасмурнымъ и немного пошатывался. Онъ слегка накренивался, какъ судно, во время небольшого шторма. Потомъ, какъ "Formidable" во время бури, Ивонъ то и дѣло наклонялся, то на правый бортъ, то на лѣвый.

Какъ только Ивонъ замѣчалъ это за собой,-- его совѣсть все время бодрствовала,-- онъ бралъ себѣ подъ мышку бутылку съ остатками абсента или водки, три четверти которой онъ уже осушилъ съ своими собутыльниками, и приступалъ къ расплатѣ по счету, причемъ соблюдалъ необыкновенную аккуратность. Ивонъ до двадцати разъ пересчитывалъ тѣ послѣднія деньги, съ которыми долженъ былъ разстаться; затѣмъ, собравъ всѣ свои силы, онъ уже довольно твердою поступью возвращался на пристань, оставивъ кутить другихъ своихъ компаньоновъ, не столь благоразумныхъ, какъ онъ.

Ивонъ ни за что на свѣтѣ не хотѣлъ пропуститъ срокъ, къ которому слѣдовало явиться на судно. "Служба прежде всего". Съ этою мыслію нашъ молодецъ торопился на пристань къ тому мѣсту, гдѣ обыкновенно приставали баркасы съ "Formidable". На пристани Ивонъ располагался всегда на такомъ мѣстѣ, откуда, былъ увѣренъ, что прибывшіе съ судна товарищи замѣтятъ его и возьмутъ съ собой. Здѣсь онъ снималъ жилетъ и устроивалъ себѣ изъ него родъ подушки, затѣмъ, допивъ остатки изъ бутылки, уже мертвецки пьянымъ закончивалъ свой хорошо проведенный праздникъ. Теперь Ивонъ достигалъ своего идеала и спалъ сномъ праведника.

Привычки Ивона были всѣмъ извѣстны и, когда онъ спалъ, подъѣзжавшіе гребцы еще издали искали его глазами, а штурманъ съ борта "Formidable" указывалъ имъ дорогу и кричалъ:

-- Я вижу моего Ивона отсюда. Это не человѣкъ, это какая-то огромная свая для привязыванія канатовъ. Смѣлѣе, ребята! У меня глазъ вѣрный... это, безъ сомнѣнія, онъ!

Матросы причаливали, каждый что-нибудь да прибавлялъ отъ себя:

-- Это, конечно, онъ! Ахъ, ты бродяга! Вотъ негодяй! Право, теперь онъ дошелъ до полнаго удовольствія! Онъ круглъ, какъ бочка! Онъ, молодчина, не ошибся, выпилъ какъ слѣдуетъ!

Матросы подбирали Ивона, кто за руки, кто за ноги, и укладывали, какъ мертваго, на дно лодки. Раздавалось "отчаливай!" и Ивонъ и другіе матросы, бывшіе на берегу, всѣ возвращались на "Formidable". Дорогой смѣхъ не умолкалъ; матросовъ особенно занимало, какъ при такомъ состояніи Ивонъ могъ быть аккуратенъ и ни разу не заснулъ гдѣ-нибудь въ тавернѣ или на улицѣ.

Слѣдующій эпизодъ отлично рисуетъ характеръ Ивона и несокрушимую силу его порока.

Случилось какъ-то разъ, что одна лодка была спущена съ судна по какимъ-то обстоятельствамъ раньше обычнаго времени; но нашъ Ивонъ уже былъ на сборномъ пунктѣ и спалъ, какъ тюлень. Гуляка разсчитывалъ поспать на землѣ еще смѣло часовъ пять, но, могу васъ увѣрить, что въ то же время онъ былъ не въ состояніи выразить не только какого-либо протеста, но даже не понималъ, что съ нимъ происходило. Матросы, какъ всегда, перенесли Ивона совсѣмъ соннаго на бортъ "Formidable", гдѣ онъ проснулся только на другой день.

-- Однако, Ивонъ, ты, кажется, желаешь отличиться? Вчера ты вернулся изъ отпуска двумя часами раньше!

Услышавъ эти слова отъ одного своего товарища, Ивонъ воскликнулъ:

-- Я вернулся раньше срока! Это невозможно, скорѣе солнце и луна сойдутся, чѣмъ это случится! Пусть посмѣетъ кто-нибудь это утверждать!.. Я пришелъ къ сборному пункту какъ всегда, когда мнѣ надо было, зная, что товарищи не могутъ меня унести оттуда раньше обыкновеннаго прихода лодки!..

-- Да вѣдь ты былъ пьянъ и ничего не помнишь!.. Да, дружище, ты былъ достаточно хорошъ... тебя несли, какъ грузъ. И угостился же ты, должно быть, здорово, и очень здорово!

Разузнавъ смыслъ этихъ шутокъ, Ивонъ "во имя справедливости" и для разрѣшенія своего недоумѣнія пошелъ къ командиру.

Увидя командира, Ивонъ посмотрѣлъ на него серьезно, потомъ сталъ вертѣть въ рукахъ свою полотняную шапку, въ которой подъ непромокаемой подкладкой лежали: щепотка табаку, наперстокъ, черныя и бѣлыя нитки, а можетъ быть и какіе-нибудь дорогіе для нашего бретонца амулеты.

-- Что тебѣ надо, любезный?

Тогда матросъ началъ свободно:

-- Господинъ командиръ, меня обидѣли!

-- Тебя, мой другъ? Да вѣдь это невозможно! Ты всеобщій любимецъ какъ товарищей, такъ и начальства. Никто не станетъ тебя обижать!

Командиръ судна улыбался. Ивонъ гордо поднялъ голову:

-- Да, господинъ командиръ, меня обидѣли.

-- Какъ же это могло случиться? Объясни мнѣ.

Ивонъ чистосердечно все передалъ, при чемъ слегка понижалъ голосъ во время признаній о своемъ обычномъ пьянствѣ, но вслѣдъ затѣмъ опять говорилъ громче, когда передавалъ, насколько у него сознаніе службы выше всѣхъ его дурныхъ привычекъ. Затѣмъ онъ заключилъ:

-- Я имѣлъ отпускъ до десяти часовъ. Они же меня подняли въ пять часовъ. Я могъ бы еще проспать свободно пять часовъ на землѣ! Вѣдь я имѣлъ право еще оставаться на берегу! Дурного я тамъ ничего не дѣлалъ, а только спалъ.

-- Хорошо, Ивонъ, но сознавалъ ли ты, гдѣ находился, на землѣ или въ другомъ мѣстѣ? Сообрази же, чѣмъ для тебя хуже, что ты спалъ на бортѣ судна вмѣсто того, чтобы, какъ бродяга, спать на пристани?

-- Они не имѣли права меня поднимать. Вотъ и все. Я имѣлъ право еще поспать на свободѣ. И теперь надо мной потѣшаются товарищи. А я этого не люблю.

Затѣмъ съ необыкновенною важностью, почти торжественно онъ произнесъ:

-- На этотъ разъ я это дѣло оставлю. Но могу я надѣяться, господинъ командиръ, что подобный случай больше не повторится?

Ивонъ твердо отстаивалъ свои права. Обезпечить за Ивовомъ его личное право значило въ то же время быть увѣреннымъ, что и онъ, съ своей стороны, будетъ строгъ въ исполненіи своей служебной обязанности.

Командиръ былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые понимаютъ, съ кѣмъ имѣютъ дѣло. Онъ сдѣлалъ огромное усиліе, чтобы быть серьезнымъ, и, смѣясь въ душѣ, сказалъ:

-- Успокойся, Ивонъ, можешь быть увѣренъ, я тебѣ обѣщаю, что это больше не повторится... Но кстати, позволь мнѣ еще разъ дать тебѣ добрый совѣтъ... Брось, любезный, свою дурную привычку. Излечись отъ твоего порока. Онъ тебѣ въ жизни можетъ повредить. Ты самъ видишь, что въ это время не понимаешь, ни что самъ дѣлаешь, ни что дѣлаютъ съ тобой другіе. Послушайся меня, Ивонъ, не пей больше; это будетъ гораздо лучше!

Ивонъ печально поникъ головою. Этотъ порокъ слишкомъ въ немъ вкоренился; иногда выпить было единственнымъ удовольствіемъ, какое онъ признавалъ.

-- Я отъ многаго откажусь,-- говорилъ онъ иногда,-- только чтобы время отъ времени получать свою выпивку! Отъ нея отказаться? Никогда! Развѣ когда я умру... лучше умереть, чѣмъ отъ этого отказаться!

Вдругъ, къ общему удивленію, всѣ узнали, что въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ Ивонъ не сходилъ съ борта своего судна. Да, что вы думаете?-- онъ пересталъ выходить на берегъ въ тѣ дни, когда имѣлась на то полная возможность... Чѣмъ это объяснить, ужь не конецъ ли свѣта насталъ? О, Господи, что же это значитъ! Ужь больше не видно на Ивонѣ ни необыкновенно тщательно разглаженной рубашки, ни накрахмаленнаго воротничка... Не охорашивается нашъ молодецъ больше передъ своимъ зеркальцемъ. Гдѣ тотъ кошелекъ, которымъ Ивонъ любовался съ такимъ забавнымъ видомъ, вынимая его изъ мѣшка и взвѣшивая на рукѣ по нѣскольку разъ?

Товарищи надъ нимъ трунили:

-- Ужь не покаялся ли ты во всѣхъ грѣхахъ? Теперь ты совсѣмъ, какъ барышня или послушникъ изъ монастыря.

Да, Ивонъ дѣйствительно бросилъ пить!

Онъ отказался отъ своего "большого праздника".

Мы стояли въ Тулонѣ; Ивонъ не сходилъ съ "Formidable", самаго внушительнаго броненосца даже среди другихъ, тоже довольно большихъ кораблей. Это былъ плавучій военный городъ, защищенный желѣзною бронею; на мачтахъ были расположены желѣзные балконы и башни; въ ихъ отверстіяхъ, по всѣмъ направленіямъ горизонта, грозно выглядывали пушки. Этотъ движущійся городъ былъ населенъ цѣлымъ народомъ.

-- Ну, что же, Ивонъ, ты зѣваешь, вѣдь сегодня день твоего отпуска,-- сказалъ я ему какъ-то утромъ, когда онъ стоялъ на палубѣ и глядѣлъ на длинный остроконечный баркасъ, увозившій его товарищей.-- Ты, дружище, больше не ѣздишь? Нааонецъ-то ты послушался нашихъ совѣтовъ!

Во взглядѣ нашего любимца было какое-то мрачное равнодушіе. Это былъ взглядъ монаха, въ глубцнѣ своей кельи размышляющаго о мірской суетѣ.

Ивонъ мнѣ не отвѣчалъ. Я началъ смѣяться.

-- Ты теперь совсѣмъ перемѣнился, это очень хорошо! Значитъ, мы не напрасно тебѣ совѣтовали не напиваться!... Ты, наконецъ повѣрилъ нашимъ словамъ?

Никакого отвѣта.

-- Что же, Ивонъ, ты молчишь? Довѣрься мнѣ, разскажи наконецъ, какъ ты достигъ своего полнаго исцѣленія?

Я зналъ, что Ивонъ меня очень любилъ.

-- Ахъ, лейтенантъ, я вовсе не исправился,-- сказалъ онъ мрачнымъ голосомъ,-- мнѣ очень тяжело, что я не ѣзжу теперь на берегъ.

-- Зачѣмъ же тебѣ ѣздить на берегъ? Вѣдь ты больше не пьешь. Вотъ уже сколько времени ты ведешь себя благоразумно.

На это онъ мнѣ возразилъ все тѣмъ же глухимъ недовольнымъ голосомъ:

-- Если я не бываю на берегу, то не оттого, что я не хочу больше пить! О, нѣтъ! Я скучаю безъ этого удовольствія.

-- Если такъ, то почему же ты больше не позволяешь его себѣ? Тогда, какъ бы конфузясь, не глядя на меня, Ивонъ отвѣчалъ: -- Вамъ я могу разсказать это, капитанъ: вы всегда выказывали ко мнѣ дружеское расположеніе. Вотъ въ чемъ дѣло. Тамъ, въ Брестѣ, въ одномъ домѣ съ нами, знаете, гдѣ я живу наверху, подъ самой крышей, была у насъ одна сосѣдка.... и вотъ умерла. Остались послѣ нея два мальчугана: пяти и восьми лѣтъ; моя жена взяла ихъ къ себѣ, какъ и надо было.... Теперь по совѣсти я больше не могу пить... Приходится высылать имъ все жалованье ради этихъ двухъ маленькихъ мальчугановъ.

О, чудное сердце бѣднаго матроса! Безъ фразъ онъ подчинился обязанности, которую оно ему подсказало... "По совѣсти я больше не могу пить: надо все высылать", эти слова выражали ясно сознанный имъ долгъ къ ближнему. Простякъ не задумывался надъ этимъ вопросомъ. Сосѣдка оставила двухъ ребятишекъ, и онъ взялъ ихъ на воспитаніе; чтобы ихъ прокормить, бѣдный матросъ отказался отъ единственнаго удовольствія, которое позволялъ себѣ; онъ бросилъ глубоко вкоренившійся въ него порокъ, противъ котораго безсильны были не только совѣты и приказы начальства, но даже предостереженія докторовъ о грозившей ему болѣзни и смерти. Послушно, какъ ребенокъ, Ивонъ покорился необходимости быть добрымъ и сострадательнымъ, хотя бы цѣною самыхъ геройскихъ усилій. Ивонъ исполнилъ завѣтъ Бога, котораго представлялъ себѣ, должно быть, необыкновенно почтеннымъ адмираломъ, заслуживающимъ особаго уваженія.

Я глядѣлъ вслѣдъ Ивону и былъ глубоко растроганъ.

Спустя восемь дней, мы оставили Тулонъ. Время стояло холодное, но чудное ясное солнце освѣщало рейдъ. Повсюду вдоль берега и на пристани виднѣлись любопытные въ праздничныхъ платьяхъ, собравшіеся посмотрѣть на прибывавшія и отплывавшія суда.

"Formidable" снялся съ якоря, слегка дрогнулъ и величественно двинулся въ путь, постепенно ускоряя свой ходъ.

Ивонъ помогалъ при уборкѣ якоря, который поднимали на бортъ; босыми ногами онъ сталъ на этотъ гигантскій якорь, висѣвшій надъ едва колыхавшейся водой. Вода въ морѣ казалась ледяной при одномъ взглядѣ на нее.

Стояли мы недалеко отъ фарватера: поэтому судно быстро вышло изъ рейда и, поднятое волной, стало удаляться, постоянно ускоряя свой ходъ.

Вдругъ раздался крикъ, сопровождаемый пронзительными свистками съ борта:

-- Человѣкъ въ морѣ!

Надо было остановить паровую машину. Сложное дѣло! Началась необыкновенная суматоха, всѣ уже отданныя приказанія пришлось отмѣнить, и отдать новыя, необходимыя въ данномъ случаѣ. Вахтенный офицеръ сердится, топаетъ ногой. Командиръ недоволенъ; адмиралъ также.

Чудное маневрированіе при отъѣздѣ нарушено на глазахъ множества праздничныхъ зрителей, наблюдавшихъ за нами съ берега и навѣрно обвинявшихъ всѣхъ насъ въ неправильно отданной командѣ.

-- Скверная исторія!

Стоя на своемъ посту, я взглянулъ за собой въ воду, ища упавшаго матроса, и вдругъ увидѣлъ моего храбраго Ивона!...

О немъ я не безпокоился... Онъ плавалъ, какъ морская свинка; каждый взмахъ его руки почти равнялся сажени, но, странное дѣло, чудакъ, вмѣсто того, чтобы плыть къ "Formidable", гдѣ отданы приказанія его принять, очень быстро сталъ отъ насъ удаляться!...

Вскорѣ я замѣтилъ причину этого неожиданнаго поступка нашего матроса. Шапка Ивона, опрокинутая донышкомъ книзу, точно маленькая лодочка, качалась на волнахъ то вверхъ, то внизъ, по слѣдамъ нашего судна.

Конечно, Ивонъ отправился ловить свою шапку.

Я видѣлъ, какъ онъ ее схватилъ, быстро надѣлъ на голову и старательно подправилъ подъ подбородокъ бѣлый шнурокъ! Потомъ онъ повернулъ къ борту и поплылъ къ намъ...

Я втайнѣ смѣялся, хотя въ то же время и жалѣлъ бѣднаго пловца, которому, вѣрно, было очень холодно.

Когда Ивона подняли на бортъ, вода лилась съ него ручьями; его зубы стучали. Всѣ боялись, чтобы съ нимъ не случился ударъ, такъ какъ онъ обѣдалъ менѣе часа тому назадъ. Нашего храбреца растерли и затѣмъ уложили въ лазаретъ. Часъ спустя, я пошелъ его навѣстить. Онъ уже напился чаю и рому. Видъ у него былъ уже здоровый, но въ его открытомъ взглядѣ я подмѣтилъ что-то лукавое... Мнѣ захотѣлось узнать...

-- Ну, разсказывай, Ивонъ, какъ это произошло, вѣдь такой ловкій матросъ, какъ ты, не можетъ даромъ свалиться съ якоря при такой тихой погодѣ! Ты закаленный морякъ, держишься на якорѣ, какъ паукъ на стѣнѣ, и когтями, и лапами!...

Мой Ивонъ улыбался... Тогда я попробовалъ задѣть его самолюбіе.

-- Неужели ты оплошалъ и упалъ по неосторожности? Ахъ, ты, мой бѣдный новичекъ, вѣдь это тебѣ должно быть стыдно!

-- Да, упалъ,-- замѣтилъ на это Ивонъ съ загадочнымъ видомъ.-- Вы ко мнѣ очень добры, господинъ капитанъ, и потому вамъ я могу сказать... вы меня не выдадите!... Я вовсе не падалъ; вы поймете... другіе не догадались... Вѣдь упала только моя шапка, ее сдернулъ у меня съ головы конецъ каната, брошеннаго въ море! Я же, стоя на якорѣ, увидалъ, какъ мою шапку погнало отъ меня вѣтромъ, точно дѣтскій корабликъ... Мнѣ стало ея жаль... Вѣтеръ гналъ ее все сильнѣе и сильнѣе по мѣрѣ того, какъ наше судно на всѣхъ парахъ пошло въ обратную сторону... Ну, я и не могъ этого выдержать... Моя шапка, подумайте, чего въ ней только нѣтъ... иголки, нитки, мой наперстокъ, табакъ и еще другія вещи. Къ тому же она сама чего стоитъ! Всего навѣрно набралось бы на пять франковъ... Теперь вы знаете все, капитанъ, это вѣдь деньги двухъ бѣдныхъ мальчугановъ. "Formidable" долженъ былъ для этого остановиться!...

"Formidable" долженъ былъ для этого остановиться! Онъ былъ правъ. Нашъ Ивонъ прекрасно выяснилъ себѣ смыслъ законовъ жизни. Для двухъ маленькихъ ребятишекъ, о которыхъ онъ заботился, для двухъ сиротъ,-- да, конечно, "Formidable" долженъ былъ остановиться!

Итакъ, шапка Ивона имѣла большую власть: она остановила на всемъ ходу одинъ изъ самыхъ грозныхъ броненосцевъ Франціи, на которомъ помѣщался цѣлый военный арсеналъ и экипажъ изъ шестисотъ человѣкъ съ адмираломъ во главѣ.

Послѣ этого случая я не могъ смотрѣть на шапку Ивона безъ особаго умиленія.

"Вѣстникъ Иностранной Литературы", No 5, 1897