Еленевский Кузьма Самойлович - Очерк местного городского православного духовенства из одного провинциального города Западной России

"День" И. С. Аксакова: История славянофильской газеты: Исследования. Материалы. Постатейная роспись

СПб.: ООО "Издательство "Росток"", 2017. -- Ч. 1. (Славянофильский архив; Кн. 5).

<В. А. Елагин>

ОЧЕРК ГОРОДСКОГО МЕСТНОГО ДУХОВЕНСТВА

Несколько предварительных слов от редакции

Понятно ли нашим читателям все значение о православном духовенстве в Западных губерниях? Для нас это значение особенно объяснилось с тех пор, как Редакция получила множество писем и статей русских и польских из этой, мало известной у нас, стороны. К сожалению, этими письмами и статьями мы почти не можем делиться с нашими читателями, -- можем помещать только некоторые из них вполне, из прочих сообщать одни отрывки: мешает тут не одна цензура, а то, что обе стороны, и русская, и польская, равно выходят из границ литературного приличия. Взаимные обвинения и подозрения ожесточенны; притязания с обеих сторон невыносимы, если смотреть на них со стороны; с обеих сторон много правды путается с многою ложью. Но не увлекаться спором -- почти невозможно, когда оба противника проникнуты искренним убеждением в своей правоте!... Русские думают, что не может быть никакого вопроса о народности тех краев, где простой народ говорит по-русски, исповедует православную веру -- и принадлежит Российской империи; что возражения против гисто русской народности такого края -- заслуживают не опровержения, а посмеяния и... полицейских мер. (Признаемся с горестью, что мы получили не одну статью, которая, во имя народности, хотела явиться в печати с неустрашимою проповедью правительственных мер против польских наших сограждан.) Напротив, защитники польских мнений утверждают, что в некоторых Западных областях (мы не беремся обозначить определительно эти области и их границы) местного русского осталось так мало, нравственное значение этих остатков так невелико, историческое и племенное их сходство с прочими отраслями народа, который мы называем в собирательном смысле русским (вовсе не российским и не великорусским) так ничтожно, четырехвековая ближайшая связь так породнила их с Польшею, что они почти срослись с нею в одно народное тело! Ногти -- потому, что следует только немножко потрудиться, -- и кончится великое цивилизующее дело четырех веков: народ, который некогда был чистою Русью, хотя назывался, в отличие от Москвы, таким же собирательным государственным именем Литвы, -- станет не то, чтобы совсем Польским -- о нет! Этого вовсе не нужно ни одному поляку (не может быть никакой речи об угнетении какой-нибудь народности угнетенною польскою, говорят поляки, -- у поляков не вражда, а напротив, полнейшее согувствие ко всякой местной народности, и они желают, напротив, спасти ее всякой насильственной общественной централизации Московской, Петербургской, Варшавской), -- народ станет таким русским, каким был, напр<имер>, польский король Михаил Вишневецкий,1 будет иметь такую же русскую народность, какою гордятся нынешние писатели: Семевский, Весиоловский, Шуйский,2 признающие себя чистыми русинами, но пишущими по-польски! Для этого только нужно простой народ выучить польской азбуке, выучить пренебрегать изобретением Кирилла, Кирилловскою грамотою, а польская литература довершит остальное: и из самого же русского народа возникнут вновь народные белорусские и литовские писатели вроде литовца Мицкевича3 или козака Залесского...4 так пишут нам поляки.

Такому бесспорно сильному -- нравственному влиянию польской цивилизации и польского общества, -- препоною могло бы быть только одно туземное русское духовенство.

Мы знаем, что оно всегда было в течение XVI, XV, XVI, XVII и части XVIII века неодолимым, главным, грозным противником грамоты и веры не русской. Но почему-то его духовная власть над умами стала ослабевать -- и наконец вдруг, в начале нашего XIX столетия, так упала, что дворяне и образованные люди, которые в республике Польской не знали и не хотели знать по-польски, называли себя народом русским, говорили и писали только по-русски, -- в течение каких-нибудь 15, 20 лет стали католиками, стали писать и говорить только по-польски, забыли русский язык и уже не хотели его знать... Все это огромное преобразование совершилось без малейших потрясений под властью Российского правительства и совершенно ускользнуло от глаз русского общества. Оно теперь не знает, почему в обширных краях вдруг упала власть русского духовенства над умами; -- оно и теперь еще не охотно вникает в эти внутренние вопросы своего собственного быта; охотнее объяснило бы все действием иезуитов, ошибками правительства и прочими внешними причинами, которые легко удалить, как давно уже удалили иезуитов! Оно, может быть, весьма неохотно будет выслушивать горькие речи русского туземца, принадлежащего к самому духовенству: потому что, по мнению весьма многих, духовенство очень легко было бы поднять распоряжениями чисто внешними, не требующими от нас никакого особенного усилия над собою, маленькими практическими мерами, для которых вовсе и не нужно обращаться к началам, очень и очень неприятным и беспокойным для того апатического самодовольствия, которое основано покуда только на милостивой поддержке правительства!.. Ред.

<К. С. Еленевский>

ОЧЕРК МЕСТНОГО ГОРОДСКОГО ПРАВОСЛАВНОГО ДУХОВЕНСТВА ИЗ ОДНОГО ПРОВИНЦИАЛЬНОГО ГОРОДА ЗАПАДНОЙ РОССИИ

Светская литература по большей части старается обходить вопрос о духовенстве: она подробно трактует о крестьянах, помещиках, чиновниках, купцах, мещанах и т. д., занимается рассуждениями, похожими на толчение воды, пере-ливанье из пустого в порожнее, вроде рассуждений о почве и подпочве. Духовенства она касается только стороною, указывая на некоторые частные факты или высказывания о нем свое мнение в общих, категорических положениях, поголовно обвиняя его в беспечности, пьянстве, называя его целой армией "дармоедов". Но она не брала на себя труда разобрать быт духовенства, раскрыть пред обществом причины, заправляющие жизнию этого сословия. Духовенство для нее как бы заколдованный кружок, на который она с видом презрительным указывает издали, но в который не хочет проникнуть. Мы положительно знаем, что светские журналы возвращали авторам статьи, где выяснились законы, сдавливающие жизнь нашего духовенства: они находили для себя неловким помещать эти статьи, хоть в программе обещали принимать описания, особенно критические, разного рода воспитательных и учебных учреждений, как русских, так и иностранных, в современном состоянии и историческом развитии.

Но, сравнивая с этой стороны светскую литературу с духовной, мы должны сказать, что она для духовенства сделала гораздо больше последней. Она заставила духовную литературу рассуждать о практических вопросах из жизни духовенства, указала эти вопросы, точку зрения на них. В ее беглых заметках о духовенстве сказано гораздо больше и дельнее, чем в духовных журналах.

Сравните подобные статьи духовных журналов с теми же о духовенстве, которые были напечатаны в "Современнике", "Отечественных Записках", "Русской Речи", "Искре" под собственными, а чаще иносказательными названиями Темных Уголков, Макаров Гасильников, Психов.5 "Обозрение"6 добросовестно занялось вопросом о духовенстве. Нет, не совсем добросовестно. Кто знает хорошо дело, тот не может без чувства досады, негодования против этого журнала читать его в высшей степени поверхностные, в высшей степени фельетонные заметки о семинариях; оно повторяет и притом с большими пропусками то, что уже сказано светской литературой, оно пропускает мимо ушей меткие заметки светских журналов о явлениях из жизни духовенства; оно намеренно старается не замечать этих явлений, хоть они должны быть очень хорошо знакомы ему и его сотрудникам и прежде всего должны быть разоблачены; под ними кроется корень зла. {Эта статья писана была, вероятно, еще до помещения в "Прав<ославном> Обозр<ении>" статьи г. Троицкого, не заслуживающей такого отзыва. Ред. <И. С. Аксакова}7 На страницах газеты "День" мы прочитали призыв к корреспонденции, обращенный к лицам всех сословий, не исключая духовенства. Это дало нам повод надеяться, что "День" отмежует на своих страницах больше места для вопроса о духовенстве. С искренней готовностью отзываемся на этот призыв. На первый раз сделаем очерк местного духовенства.

Оно резко делится на две партии -- семинаристов -- аристократов и плебеев. Странно видеть это разделение в духовном сословии: ведь оно взяло на себя обязанность религиозно воспитать общества в духе братской любви и равенства о Христе, проповедует другим, что пред голосом христианства, пред величием крестной смерти Спасителя должны сникнуть, рассыпаться, как прах, все национальные, сословные и другие различия, все преимущества, которыми мы так любим гордиться друг перед другом, что в христианстве нет еллинов и евреев, варваров и скифов, рабов и свободных, но все составляют одно тело: все дети одного Отца небесного, который равно всех любит, братья Иисуса Христа, братья между собою и ничем не обязаны в отношении друг к другу, кроме любви. Странно, говорим, слышать одно, а на деле видеть совершенно другое. Насколько мы знакомы с разными сословиями, не обинуясь можем сказать, нигде разде-ленность так глубоко не въелась, как в духовенстве; она вошла в его плоть и кровь, сделалась его характеристической чертой; в духовенстве личность человека совершенно отодвинута не на второй план, а на последний план; в нем больше всего ценится покрой, цвет платья, отличие на груди, мирские связи и т. д....

Пойдем же со мной, читатель, на официальный обед или чай, где собрано все местное духовенство. Гости расположились в двух комнатах -- гостиной и зале. В гостиной заседают семинаристы-аристократы: от инспектора семинарии, смотрителя училища до кафедрального протоиерея; в зале поместились семинаристы-плебеи -- диакона, священники -- не члены консистории, консисторские чиновники, учителя училища и семинарии. С первого же раза вас неприятно поразит эта вялость, монотонность, отсутствие разговорчивости в гостях, деление их на кружки: вот диакона, вот чиновники консистории, вот учителя училища и семинарии, а вот и наша аристократия. Каждый, по большей части, держится своего кружка; разговор, если где и есть, ведется тихо; все смотрят как-то недоверчиво, как будто собрались не для дружеской беседы, а с целию следить друг за другом. Разговор никогда не бывает общим, потому что не прикасаются жидове самарянам:8 он имеет характер, главным образом, анекдотический: чем богаче кто анекдотами, тем он милей; наше общество не брезгливо. Даже в кружку аристократов пробавляются анекдотами. Рассуждений не полагается; тут можно высказать свое мнение; но у нас иметь собственное мнение равняется преступленью; на другой день можете рассчитывать на получение выговора, если ваше мнение не понравится сильному аристократу. Мы могли бы сказать, что между гостиной и залой утверждается пропасть великая, если бы хозяин изредка, для приличия, не обходил кружки плебейские; за то из залы ни у кого нет охоты проникать в гостиные. Даже учителя семинарии, которые всегда могли бы найтись в этом аристократическом кружку, обыкновенно заходят в гостиную, чтобы раскланяться с хозяином и его почетными гостями, -- и тотчас же после этого ретируются в залу.

Аристократ-семинарист не позволит себе рассуждать пред высшими, но и сам не терпит выслушивать рассуждения от низших; он с презрением относится к семинаристам-плебеям, зато внимателен к лицам из других сословий и, как истый патриот, особенно льнет к военным людям; в рясе он чувствует себя неловко. Чтобы избавить своих детей от горькой необходимости носить ее, он их воспитывает в гимназии и корпусе, и в то же время семинаристам-плебеям наставительно внушает, что Министерство народного просвещения -- министерство тьмы, что все зло в обществе происходит от науки. Он не столько делает, сколько хочет казаться занятым, заваленным серьезными делами, и речь о них приплетает кстати и не кстати, так что, слушая его, невольно подумаешь: "Боже мой! Да как же это хватает его на все! Никто так часто, как он, не любит употреблять священных слов: "Бог, любовь, совесть". Но хотите ли знать, как эти слова прилагаются к делу, спросите у кого-нибудь из подчиненных ему плебеев-семинаристов.

Местная аристократия делится на два разряда: белую и черную. Силу белой составляют "nepotes" {Непотизмом в духовном мире называется система, по которой лица, облеченные административною властию в церкви, лучшие места и должности раздают своим родственникам. Прим. автора.}, a силу nepot'ов, сок аристократии, составляет так называемая плебеями "sacra familia" {"святое семейство" (лат.).}. Белая аристократия управляет делами епархии по плану, указанному "sacr'ой family". Черную аристократию составляют ученые монахи -- настоятели местных монастырей и экономы архиерейского дома. В ее руках находится управление семинарией, училищами и монастырями. В образе жизни черная аристократия ничем не отличается от людей холостых. Черные аристократы -- это в особенном смысле холостяки -- старые и средних лет... Взаимные отношения черной и белой аристократии в нашей местности несколько отличны. Тогда как в других местах белые аристократы -- "приидите поклонимся черным", -- у нас наоборот: черные должны заискивать у белых.

Награды и повышения щедрой рукой раздаются черной аристократии; из белой -- особенно nepot'ам. Один и тот же воспитанник академии, пока считается мирянином, не признается даже достойным -- быть учителем в училище; с поступлением в монашество -- вдруг у него находят все достоинства, поручают ему главный надзор за училищем, потом переводят инспектором в семинарию, вешают на него ордена, возводят в сан архимандрита!..

Роль семинаристов-плебеев -- чисто страдательная. Они послушные орудия в руках семинаристов-аристократов; они на своих плечах выносят всю тяжесть работы по духовному ведомству, услаждаясь только сознанием -- как приятно трудится для одной пользы, и предоставляя другим пожинать более существенные плоды. "В моем лице вы все, господа, награждены", -- сказал однажды семинарист-аристократ своим подчиненным, пришедшим поздравить его с монаршей милостью. Они -- вьючный скот, который вдобавок содержат на подножном корму; их деятельность имеет характер по большей части механический; они исполняют свое дело не потому, чтобы вполне признавали его полезным для общества или чтобы чувствовали к нему симпатию, а вследствие одной необходимости; нужно же чем-нибудь жить: следовательно, ими руководит в действиях животное чувство самосохранения. Одни из них, по естественному чувству собственного бессилия полной зависимости от семинаристов-аристократов, совершенно подчиняются последним; как верные псы служат им и прислуживаются, ожидая, не упадет ли с их обильного стола хоть крупица; другие имеют еще тень независимости и пользуются видимым уважением со стороны семинаристов-аристократов, которые, впрочем, в душе весьма их не любят. Это преподаватели семинарии -- миряне, в числе 4 человек, народ холостой. Скудость средств к жизни, при нынешней дороговизне в нашем краю, заставляет их заглушать в себе самые законные естественные стремления, подавлять в зародыше чувство любви к лицу другого пола, иссушать сердце и жить одним рассудком. Что делать: по одежке нужно протягивать ножки. Они составляют у нас плотную корпорацию, не похожую на учительские кружки в других семинариях; между ними не бывает ни дрязг, ни сплетен, ни подыскивания друг под друга, -- что, к несчастью, нередко случается в других семинариях: все недоразумения улаживаются откровенными объяснениями; в их обществе нет ни первого, ни последнего, но все равны. Каждый из них настолько знаком со своим предметом, что может с пользою преподавать его; каждый следит за литературой своей науки и за вопросами, интересующими все общество. Каждый из них выходит из академии с горячей любовью к труду, с полной готовностью служить развитию молодого поколения, с мечтой об общем действии наставников и воспитателей! Но действительность на первых же порах выводит новичка из заблуждения. В семинарии есть испокон веков установившийся порядок, установившиеся понятия о различных предметах преподавания; учителю остается только подойти под этот порядок, подделаться под эти понятия: тогда он может пользоваться хорошей репутацией у своего начальства, да и то не может быть уверен в том, что его публично не выругают "образиной" или чем-нибудь другим. Когда же он не захочет быть бездушной машиной, а захочет действовать по совести, какую ему Бог дал, то ему придется выдержать продолжительную упорную работу. Придется бороться с семинаристами-аристократами, и с воспитанниками, не привыкшими к умственной самодеятельности, и с материальной нуждой, и с незаметно подкрадывающейся мыслью о том, что не из-за гего хлопотать, что как приехал ты учителем на 400 р<ублей> сер<ебром>, так учителем и умрешь. Не раз вы услышите, что вас считают человеком вредным, нравственно испорченным, с мрачным, злым взглядом на все, тогда как мир Божий так прекрасен; вашим воспитанникам внушат не слушать вас, будут стараться всеми силами подорвать ваше влияние. Мы не говорим, чтобы эти приемы употреблялись ко всем преподавателям-мирянам. Семинаристы-аристократы владеют множеством средств научить новичка, как они выражаются, смирению, -- заставить его прочувствовать зависимость своего положения; но почти всякий преподаватель-мирянин, который с первого раза не подходил под уровень местной семинарии, получал самые глубокие раны, терял вследствие этого энергию, соглашался на безмолвное послушание, в нем осталось живучим только одно чувство: сознание материальных нужд и тягостного нравственного поражения.

Таким образом, служащие в семинарии делятся на две совершенно противоположные партии, которые находятся в постоянном антагонизме, во взаимной вражде. Этот антагонизм и вражда -- вредные в деле воспитания, уничтожатся, если за преподавателями-мирянами признать права образованных педагогов, т. е. те права, какими пользуются на своей службе учителя гимназии, а не смотреть на них как на вьючный скот. Пусть дадут им право голоса в обсуждении вопросов по части учебного, нравственного и экономического управления; пусть предоставят им доступ к должностям инспекторским и ректорским -- за личные достоинства, -- независимо от покроя платья\.. У нас есть женское училище для девиц духовного звания. Начальница этого училища светская женщина. Неужели заслуживают меньшего доверия преподаватели-миряне после того, как каждому из них пришлось просидеть 16 лет за скамьей в разных духовно-учебных заведениях? Мы только коснулись вопроса об устранении преподавателей от деятельного участия в делах семинарских и должностей ректора и инспектора, -- так как здесь кроется главная причина антагонизма между преподавателями-мирянами и служащими при семинариях учеными монахами. Следовало бы духовным журналам обстоятельно рассмотреть вопрос о том: можно ли допускать кандидатов и магистров-мирян к занятию должностей ректора и инспектора и какие из этого выйдут последствия? По нашему мнению, он стоит серьезного обсуждения.

Но неужели для учителей-мирян никаких нет поощрений? Как не быть, есть. Они украшены медалью за кампанию 1853--1856 гг.: под Севастополем, -- видите ли, были. Может быть, есть денежные награды? Как не быть, есть. Не помню, в каком году, в нашем городе всем чиновникам выдавалось пособие, даже с окладами в 600, 700 и более рубл<ей> серебр<ом>. Вот учителя семинарии вздумали было толкнуться к своему начальству: "У меня диакона столько не получают жалованья", изволили ответить на их просьбу. Мало того, читатель: они не получают даже денег, добытых кровными трудами. Несколько лет тому назад умер в здешней семинарии преподаватель словесности. С января по октябрь его место оставалось праздным. Словесность пришлось читать другим преподавателям. И когда они "на законном основании" {Учитель, в продолжение трех месяцев занимавший незамещенную должность, имеет право на получение следующих за нее денег. Прим. автора.} попросили в вознаграждение за свои труды -- разделить между ними жалованье, ассигнованное учителю словесности, их обсчитали, удержали часть из этой скудной суммы на том основании, чтобы "не пробудить чувства радости о смерти товарища". О, какое глубокое знание человеческого сердца! Какое внимание к мертвецу, которому при жизни было не лучше, чем другим! В здешнем училище был инспектором воспитанник академии. По независящим от него обстоятельствам, он начал свою службу с должности учителя училища, прошел несколько мытарств и, наконец, сделан инспектором и в собственном смысле нес всю тяжесть училищного управления. Вот открылось смотрительское место. Еще академическим начальством, по окончании курса, он был признан вполне достойным к должности преподавателя в семинарии или смотрителя в училище; теперь на его стороне были и лета службы, и педагогический такт. По всем правам следовало бы его сделать смотрителем, если уж без этой должности нельзя обойтись. Но он был не монах, и место на этом одном основании ушло от него. Выписали смотрителя из Брынских лесов.9 По осознанию его сторонников -- это человек с ограниченным умишком, а по нашему мнению -- он вовсе не годится для училищной службы; он плохо знает греческий язык, который ему пришлось преподавать, вовсе не объясняет воспитанникам в классе, требует от них одного зубренья, приходит в класс, когда вздумается, за слабое знание урока дает от 25 до 35 розог, заставляя самих воспитанников исполнять все эти экзекуции, бранит их площадными словами в самые священные минуты, напр<имер> во время молитвенных собраний, не стесняясь даже святостию места, ни богослужением, дерет воспитанника за уши, толкает его в грудь за то, что он осмелился подойти приложиться к Евангелию в перчатке на правой руке: у него была обыкновенная в нашем училище наружная болезнь, и он носил перчатку по распоряжению доктора. И это служитель Христов, это один из представителей в здешней стране православия, один из воспитателей, на котором лежит обязанность приготовить священников! Ну, не поздоровится от подобных господ ни здешним воспитанникам, ни русскому началу в здешней стране: через это ведь позорится имя русское, роняется православие в глазах самих православных. Вы негодуете, читатель, но уверяю вас -- скорей 2 + 2 не будет 4, если этот господин (он пользуется репутацией ловкого кавалера) чрез год или больше не получит ордена, архимандричьей митры и не будет назначен инспектором или ректором семинарии! Что делать, скажите вы, читатель; ошиблись в человеке; зато дети в зимнюю пору избавлены от необходимости ходить к богослужению в другие церкви. В том-то и дело, что и этого нет. В летнюю пору, когда для мальчиков очень легко ходить в ближайшие церкви, они слушают богослужение в своей церкви; а зимой, когда для их здоровья было бы полезней всего помолиться в домовой церкви, их гоняют в соседскую церковь; жаль смотреть на этих крошечных детей, когда они на сильном морозе, во время пронизывающих холодных ветров, идут маленькой толпой в церковь -- кое-кто в шинели, а большинство в суконных сюртучках: своя-то церковь холодна! Но есть лица с окаменелым сердцем, для которых недоступно чувство жалости, которые для своего принципа готовы пожертвовать и не такою мелочью, как дети нашего духовенства.

Разделенность, господствующая в нашем духовенстве, естественно отражается и на семинаристах-воспитанниках. Они считаются между собою происхождением, местами в общем списке, разрядами. Сын священника или благочинного позволяет себе с презрением относится к сыну причетника; перворазрядный, не стесняясь, назовет человеком ограниченным своего товарища второразрядного. Этот порядок получает свое начало вне семинарии; он глубоко коренится в домашней жизни нашего духовенства; в семинарии его только поддерживают. В семинарии есть своего рода аристократы -- это воспитанники богословского отделения. Первое место между ними занимают старшие, числом 12-ть, избранные в соответствие двенадцати апостолам. "Мы вас избрали двенадцать человек, -- сказал им воспитатель при назначении их в должность старших, -- подобно тому, как Спаситель избрал двенадцать апостолов, чтобы вы смотрели за порядком и нравственностью воспитанников". Остальные отделения -- среднее и низшее -- образуют plebs -- чернь. Воспитанник низшего отделения -- существо безгласное. Воспитанники среднего отделения обнаруживают сравнительно более независимости в своих действиях; оттого у них постоянная борьба с богословами, которая затихает только к концу курса. С переходом в высшее отделение они вдруг совершенно изменяются. Возьмем для примера хоть нынешних богословов. В среднем отделении они были поборниками мысли о братстве, равенстве между отделениями семинарии, внушали богословам, что они ничем не отличаются от прочих отделений, только раньше их поступили на богословие, что как между ними есть умные и бездарные, так и в других классах, что если из их класса отправляют в академию, зато из среднего поступают в университеты и медико-хирургическую академию. По переходе в богословский класс только несколько простачков остались верны своим понятиям; это отчасти повредило им во мнении о них начальства. Большинство оказалось более здравомыслящим; оно отбросило в сторону мечтательные, неприложимые к делу понятия о братстве, которые им прежде внушались. В самом деле, в богословском отделении наш семинарист может опочить на лаврах, не ходит в класс, уходить в город, спать ad libitum {по желанию, по собственному усмотрению (лат.).}, угощать себя в столовой лучшей порцией блюда; а тут в перспективе представляется невеста с местом, и место непременно будет: следует только, пред кем нужно, прикидываться смиренником, а это так легко. К чему тут утомлять себя занятиями по классу, не лучше ли провесть время в так называемых "гавэндках"10 о невестах, о местах, в постройке воздушных замков, в игре в штосе, которой дирижирует богослов, по мнению воспитателей, лучший между самыми лучшими, т. е. между двенадцатью. Начальство имеет полную доверенность к богословам. В качестве старших и подстарших оно поставляет их блюстителями за нравственностью других отделений; мы не скажем неправды, если нравственными воспитателями семинаристов назовем богословов, ректора и инспектора: преподаватели тут ни в чем не причастны. В исполнении своей обязанности богослов руководится не столько чувством справедливости, уважением к личности другого, сколько стремлением показать богословское але! или, выражаясь термином русским, богословское "я", очень часто чувством оскорбленного самолюбия, которое у него очень щепетильно, или близорукой привязанности к миловидным физиономиям -- "мухам" (у нас и воспитатели не равнодушны к ним). Подобно тем лицам, для которых богослов служит бдительным оком, он не любит рассуждений со стороны низших, простит поступок, если все предадут его милостивой воле, но отмстит тому, кто позволит себе смелую защиту и сгоряча прибавит: "Да ведь вы и ваши товарищи поступаете еще хуже". Тут оскорблена богословская честь: воззвание делается к целому классу -- смирить смельчака. И поделом тебе, земляк: незачем было забывать семинарскую пословицу: "Quod licet jovi, non licet bovi".11 Пока ты в низшем отделении, помни, что ты принадлежишь к разряду быков, имей телячье терпенье; зато в высшем отделении ты ни с того, ни с сего сделаешься семинарским юпитером, ну, тогда делай, что угодно. Уклонения от семинарских правил, какие позволяют себе богословы-аристократы, мы объясняем не недостатком добросовестности, отсутствием чувства законности, но единственно трудностью самонаблюдения. Приходилось ли вам, читатель, наблюдать над своими мыслями, чувствами и желаниями? Не правда ли -- работа нелегкая; помимо вашей воли слабеет и распадается на свои составные части деятельность душевная, которую вы принялись анализировать. Психологи объясняют это тем, что здесь человек двоится; в одно и то же время он и лицо наблюдающее, и наблюдаемый предмет. Эта раздвоенность оказывает во всей своей силе свое влияние на старших семинаристов. Наблюдать над другими им очень удобно, как и нам наблюдать явления внешнего мира. Но наблюдать над самим собою далеко труднее. Поставьте себя на место богослова: положим, вам сказали: "Смотри за собой, чтоб ты не манкировал своею обязанностью, не обирал просителей, не прижимал подчиненных", -- вас так и начинало подмывать и небрежно заниматься своим делом и поступить недобросовестно с просителем, и держать в тисках подчиненных, особенно с честным и прямым характером...

Спустимся ниже -- в духовное училище. Здесь господствует та же разделенность. Грубый произвол высших и овечья покорность низших высказываются еще резче вследствие малой развитости воспитанников. Все воспитанники делятся на три класса -- высшее отделение, среднее и низшее. Воспитанник высшего отделения может свободно войти в классную комнату воспитанников среднего и низшего отделений и делать тут, что ему вздумается. Воспитанник среднего отделения пользуется такими же правами в отношении к низшему отделению. Напротив, зал, где помещается высшее отделение, составляет недоступное святилище для низшего и среднего отделений; зал среднего отделения -- недоступен для низшего. Как отверженному парию, воспитаннику низшего класса не позволяется переступить порог комнаты высшего класса: не прикасаются жи-дове самаряном, -- иначе за смелость он рискует хохлом, спиной и боками. Воспитанник высшего отделения позволяет себе возмутительные жестокости с воспитанниками низших классов. В сердцах -- побои, брань неудобопечатными словами сыплются на беззащитного мальчика, который не смеет и рукой двинуть для обороны своей личности; просить защиты у начальников и не думай; тогда вышеотделенцы заклюют и вооружат против бедняка и самих начальников. Остается втихомолку поплакать. Бранью, толчками, пиньками, щелчками, очень чувствительными, вышеотделенец выражает часто свое благоговение к воспитанникам низшего класса. Несмотря на боль, последний улыбается сквозь слезы; он уже не гоняется за формой, ценит одно содержание, а ведь такое счастье не всякому выпадает! Эта грубость нравов, эта разделенность оказывают сильное влияние и на родственные чувства. Воспитанник высшего отделения держит себя в почтительном отдалении от родного брата ниже-- или среднеотделенца. Он не защитит его от жестокостей своего товарища, но еще примет сторону последнего. -- Вот совершенно свежий факт. Один из вышеотделенцев до крови выдрал за уши воспитанника из другого отделения, -- хотел, видите ли, помочь приготовить урок. Дело кончилось бы тем, что бедняжка бы поплакал, а ухо зажило; случись на эту пору проходить одному начальнику. Он принял сторону обиженного; но брат последнего, который очень некстати подвернулся, принял сторону своего товарища именно потому, что он его товарищ -- не больше. Подобный порядок разрушительно действует на характер здешних духовных воспитанников. Он развивает в них наклонность к произволу в отношении к низшим, лесть, лицемерие в отношении к высшим, а так как этот порядок подкрепляется священными словами Бог, любовь, совесть, то предметы совершенно теряют всякое значение в глазах семинариста. Из него выходит холодный исполнитель церковной обрядности, -- существо без живых убеждений и живого слова. Если к этому прибавить, что воспитанники вовсе не работают рассудком, долбят в училище и в низшем отделении семинарии, а в среднем начинают уже бросать надоевшие им хуже горькой редьки занятия, в богословском окончательно ложатся на лавры, так что два года проходят почти без пользы для их умственного развития, то положительно можно сказать, что это порядок останавливает их умственное развитие. Мы не лжем, и всякий православный житель увидит в наших словах правду, если ему удавалось быть на богослужении ставленников. Представьте себе -- шестнадцать лет провел человек в духовном училище, специально готовясь к духовному званию, и, несмотря на это, делает грубые ошибки в богослужении, даже не совсем-то хорошо читает по-славянски! Здешний кафедральный протоиерей всякого ставленника подвергает у себя испытанию, когда ему нужно отправляться на место. Ставленники этим очень недовольны. Еще бы! С своей стороны, мы вполне одобряем эту меру; только следовало бы испытывать познания церковной службы без всякой брани, не по рукоположении, а до рукоположения, и не допускать семинариста к рукоположению до тех пор, пока не будет знать хорошо церковного богослужения. Конечно, это вторичное испытание противоречит существующим постановлениям, но оно очень кстати; выпускные экзамены производятся необыкновенно слабо. Вот почему право на священство дается часто таким, которые хорошенько не умеют прочитать по-славянски и мало знакомы с богослужением.

Такой порядок, несмотря на свою нелепость, поддерживается семинаристами-аристократами, твердо стоящими на почве устава. В самом деле, он их освобождает от работы головой, от необходимости отыскивать средства, как действовать лучше на воспитанников и вообще на лиц подчиненных, чтобы от этого действительно выигрывало общее дело; благоприятствует блаженной беспечности, так как у нас поощрения раздаются не за заслуги, а за то, к какому разряду принадлежит семинарист, к аристократам или плебеям, за то, в каких отношениях находится к аристократам... Такой порядок для аристократов -- геркулесовские столбы: дальше его они не хотят ничего видеть. Помнится, семь лет тому назад спрашивали у семинарии мнения насчет того, какие поделать преобразования. Собрав учителей (это было 1-й раз, да никак и последний, когда спросили их мнения по педагогическому вопросу), местный ректор пренаивно сознался: "Я, право, не знаю, какие же тут улучшения нужны? Все так хорошо идет". Но время, идеи берут свое, их влиянию начинают подчинятся и дебелые натуры наших аристократов; и они как будто сознают необходимость некоторых улучшений, но их поправки можно сравнить с теми жердочками, какими наш крестьянин подпирает свою обвалившуюся хату: корень зла -- субординацию, безусловное повиновение низшего высшему -- они тщательно оберегают. Один из здешних преподавателей-мирян старается внушить своим воспитанникам мысль о братстве, товариществе всех отделений. Чтобы яснее дать им сознать нелепость нынешних отношений и влияние их на деятельность священников, он назначил тэмы: об отношениях между отделениями семинарии и каковы они должны быть? Об отношения священника к причту и прихожанам... Его воспитанники с сочувствием отозвались на его голос. Но тут восстало начальство с девизом: да хранятся древние обычаи! Воспитанников таскали к допросу, как будто они совершили какое-нибудь преступление, и чем искреннее кто писал, тем было для него хуже. Воспитатели стараются всеми силами поддержать разделенность между воспитанниками (divide et impera {разделяй и властвуй (лат.).}) и при всяком удобном случае подрывают возникающие между ними товарищеские отношения. Об этом особенно хлопочет начальник заведения. Раз, посещая комнаты, в одном No он нашел богословов и философов за общим разговором, счел долгом тотчас вооружиться против подобных признаков сближения, напомнил богословам о том, как солидно, степенно, истинно по-начальничьи ведут себя богословы Симбирской семинарии, представил наглядно, с какою гусиною важностию расхаживают они по семинарским коридорам с Библией под мышкой и с каким благоговением относятся к ним воспитанники низшего и среднего отделения: пред богословом они стоят без фуражки.

Грустное, тяжелое впечатление выносим от изучения местного духовенства. Оно взяло на себя обязанность поддержать православие в нашей стране, русское начало; а между тем само страдает такими глубокими язвами! Нынешний порядок годен для семинаристов-аристократов; он вошел в их плоть и кровь, сделался в собственном смысле душой их общества и всеми силами отстаивается ими. Поэтому усилия частных лиц, в духовенстве, сознающих нелепость такого порядка вещей, оканчиваются ничем. Надеяться на молодое духовное поколение нельзя: их воспитание находится в руках семинаристов-аристократов; последние и сами внушают и других заставляют внушать воспитанникам те понятия, которые находят сообразными с личными интересами. Остается вся надежда на общество и литературу. Пора нам бросить это разделение дел на светские и духовные; пора перестать думать, что светскому обществу нет никакого дела до духовенства, а духовенству до светского общества; пора перестать только говорить, что мы все братья, что в наших жилах течет одна русская кровь, что мы должны помогать друг другу; а нужно подумать о приложении этих фраз к делу. В нашем краю были когда-то братства: в состав их входили лица всех сословий; в его собраниях обсуживались все вопросы и гражданские, и духовные. Пусть этим братством будет для нас литература. Нынешнее положение духовенства тяжело для него самого и для общества. Решительно говорим: пока светская литература не возьмется за решение этого вопроса, до тех пор он все будет стоять на очереди или двигаться так, что сделает шаг вперед, а два назад. Кто этого не видит? С 1857 года стали толковать о преобразовании духовно-учебных заведений, а далеко ли мы двинулись по этому вопросу? С какого времени подняли вопрос об улучшении быта западно-православного духовенства? А покамест только и вышло, что частные лица получили ордена за то, что на казенный счет прокатились в Питер и там прожили несколько месяцев без всякой пользы для общего дела!

Но ведь вопрос о духовенстве ближайшим образом касается духовной журналистики; это ее специальность. Из духовных журналов в нас возбудил надежды на лучшее время только "Дух Христианина".12 Он первый смело и беспристрастно отнесся к вопросу о духовенстве. Мы надеемся, что "Дух Христианина" решит нам удовлетворительно и вопрос о семинариях; в настоящую пору он располагает очень дельным материалом. Дай Бог ему силы не сворачивать с своей дороги. Что касается других журналов, у них много дела. Нужно раскрывать перед обществом истины догматические, нравственные, внушать ему, что делается и делалось на Западе (ведь он для нас образец во всех отношениях), а из русской церковной жизни удостаивать особенного внимания древность, везде почтенную, рыться в пыли ее архивов или делиться с читателями известиями о том, сколько у нас епархий, кого повысили, кого произвели в чиновники, кому дали орден и проч. При таком множестве дел и такой важности, нашим духовным журналам, естественно, некогда заниматься серьезно какими-нибудь мелкими явлениями из жизни духовенства, которое и в обществе-то занимает низшую ступень; довольно с него будет, если они, спустившись из-за облаков отвлеченных понятий или высунув головы свои из пыли прошедшего, слегка коснутся его жизни и в своих беглых заметках побьют лежачих, что, мол, в семинариях все зло в учителях и семинаристах, в епархиальном духовенстве все зло в причетниках; а корень всех зол -- недостаток материальных средств... Как будто в деньгах все спасение, как будто ничего не значит правильное распределение нравственных сил так, чтобы они не сдавливали одна другую и действовали согласно! Мы знаем сословие, которое ворочает огромными материальными средствами. На одно из учебных заведений этого сословия ассигнуется сумма, почти равная той, какая отпускается на какой-нибудь округ Министерства народного просвещения. А между тем, лучше ли здесь идут дела! В деле преобразования следует прежде всего пересмотреть общество, которому оно нужно, а потом уже хлопотать о деньгах. А постоянные жалобы на безденежье, при отсутствии серьезной попытки разобрать устройство общества, похожи на христарадничанье.

К-н

Впервые опубликовано: День. 1862. 12 мая. No 31. С. 2--7. Слова от редакции принадлежат В. А. Елагину. Статья написана К. С. Еленевским. Атрибуция по письму Аксакова к В. А. Елагину от 28 июля 1863 г.: "Вчера был у меня Еленевский (помните -- тот, за статью которого в прошлом году "День" был прекращен)" (ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 2. Ед. хр. 17. Л. 11).

1 Михаил Корибут Вишневецкий (Wisniowiecki; 1640--1673) -- польский король. Елагин намекает на то, что он был украинского (русского) происхождения: по отцовской линии Михаил был потомком знаменитого основателя Запорожской Сечи Дмитрия Байды-Вишневецкого и родной сестры митрополита Киевского Петра Могилы.

2 Видимо, имеются в виду публицисты, близкие к консервативной позиции, занимаемой Юзефом Шуйским (1835--1883) -- польским политическим деятелем, ученым и публицистом.

3 Адам Мицкевич (1798--1855) -- польский поэт, политический публицист, деятель польского национального движения, родился в с. Заосве, близ Новогрудка, Минской губернии.

4 Юзеф Богдан Залесский (1802--1886) -- польский поэт "украинской школы" польского романтизма. Уроженец Киевской губернии, с 1830-х гг. жил в Галиции, А. Мицкевич считал его русином.

5 Имеются в виду фельетоны, опубликованные в этих журналах. Так, Макар Гасильник -- персонаж, который в газете "Искра" (в отделе "Нам пишут", составлявшемся M. M. Стопановским) представлял реакционера-обскуранта.

6 Имеется в виду ежемесячный духовный журнал "Православное Обозрение", основанный профессором Н. А. Сергиевским; он издавался в Москве, в типографии Московского университета, с 1860 по 1891 г.

7 В редакционном примечании упомянута статья А. М. Иванцова-Платонова "К вопросу об улучшениях в быте духовенства", опубликованная в No 1 (VII) за 1862 г. "Православного Обозрения" (с. 102--129), подписанная псевдонимом А. Троицкий. Алексей Михайлович Иванцов-Платонов (1836--1894) -- протоиерей, богослов, церковный историк, проповедник, писатель. Закончил Московскую духовную академию, в С.-Петербургской духовной академии преподавал на кафедре новой церковной истории с 1860 г. С 1863 г. служил законоучителем Александровского военного училища. Впоследствии профессор Московского университета.

8 Евангельское выражение: "Не прикасаются бо жидове самаряном" (Ин 4:9).

9 То есть из глухомани, возникновение фразеологизма из Брынских лесов исторически связано с местностью в Калужской губернии по течению реки Жиздра, где расположены непроходимые леса, которые упоминаются в былинах. Впоследствии в лесах ставили скиты раскольники, их называли последователями Брынской веры.

10 Гавэндки -- беседы, от польск. pogawedka -- беседа, разговоры.

11 Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку (лат.) -- латинский фразеологизм, определяющий, что равенства среди людей нет и быть не может.

12 "Дух Христианина" -- ежемесячный духовный журнал, выходивший в Петербурге с сентября 1861 г. по 1865 г.; редакторы-издатели -- священники Д. Флоринский, И. Заркевич, И. Флеров и А. Гумилевский.