Великовский Самарий Израилевич - Поль Элюар (1895--1952)

Поль Элюар
(1895--1952)

Хмурый Париж зимы 1942/43 года. Бесконечные очереди с утра вытягиваются у дверей булочных. Люди в поношенной одежде зябко дуют на руки. Усталые, голодные пассажиры стоя засыпают в вагонах подземки. По мостовым гулко печатают шаг нацистские патрули. Город, недавно оживленный и радушный, настороженно замер, глубоко затаив свою боль и надежду, свою гордую непокоренность, пламя своего мятежа. Оружие мужества куется в ночи. Поздно, после комендантского часа сквозь светомаскировку в окнах четвертого этажа старого дома по улице Ла Шапель просачивается слабый свет. Лампа освещает стены, сплошь покрытые рядами книг, картинами старых и новых мастеров. Особенно много рисунков Пикассо -- хозяин дома его близкий друг. Он сидит за рабочим столом: высокий купол лба, красивое удлиненное лицо, виски заметно тронуты сединой, глаза большие, голубовато-серые, спокойные -- такой взгляд бывает только у очень добрых людей. Пальцы, которыми он перебирает стопку листков, слегка дрожат. Листки исписаны разными почерками. Неведомыми путями попали они на этот стол из гитлеровских застенков, лагерей военнопленных, партизанских убежищ, эмиграции. Они пропитаны кровью расстрелянных, потом ссыльных, копотью лондонских туманов, раскаленной пылью Африки. Из них предстоит собрать поэтическую книгу -- летопись смутной поры оккупации, свидетельство того, что французские поэты с честью выдержали испытание трагических лет, дав сражающейся Франции оружие своей песни. Отчетливым, почти ученическим почерком составитель выводит на чистой странице слова заглавия -- "Честь поэтов". На следующий день рукопись будет отправлена в подпольную типографию. Закончено еще одно из многочисленных дел, которые Поль Элюар хладнокровно, с почти безрассудной дерзостью проводил под самым носом у оккупантов.

В умах кое-кого из его давних поклонников Элюар-подпольщик, певец взявшихся за оружие соотечественников и составитель листовок, никак не вязался с не раз возникавшим на страницах его прежних книг обликом отчаянного строителя хрупких обиталищ любви и радости, возведенных среди неуютного, потрясенного мира. Надо было быть очень чутким другом поэта, чтобы в пору, когда он мучительно кружил по окольным тропам и терялся на перепутьях, суметь различить у него в руке надежную нить, которая вела его сквозь лабиринт смятенного сознания к правде, позволившей ему встать вровень с историческими запросами XX века. И если нелегкий "путь издалека" был пройден Элюаром до конца, то прежде всего потому, что шаги его неизменно направляла тяга к нежности и чистоте, мечта о дружеском доверии к человеку-брату и о полноте счастья здесь, на земле,-- все то, что сделало "закон доброты" смыслом его жизни, исканий, искусства.

В граде скорби

Эжен Грендель, вошедший в поэзию под именем Поля Элюара, принадлежал к поколению тех юношей, которым пришлось, едва сняв гимназическую форму, неловкими руками прилаживать солдатские обмотки и кутаться в не по росту сшитую, облепленную окопной грязью солдатскую шинель. Сунув в походный вещмешок "Листья травы" Уитмена и томик стихов Аполлинера, новобранец Элюар в декабре 1914 года явился на призывной пункт своего санитарного взвода. Прослужив несколько месяцев при разных госпиталях, он добился перевода в пехотный полк и вскоре отправился на фронт. Демократия, во имя которой его призвали сражаться, оказалась бессмысленной бойней в траншеях, воспетое дорогими его сердцу поэтами братство -- газовыми атаками. В госпитальной палате для тяжелораненых и отравленных ипритом, на отдыхе в прифронтовой деревне писал Элюар свои ранние стихи о горьких разочарованиях сверстников -- "солдат с чужим ружьем", о "печальных землях, где люди безумно устали и радости так далеки", о лающем стуке пулеметов и окопных крысах, приконченных выстрелами из пистолета. Но на дорогах слез и крови, где "долг и тревога делили суровую жизнь пополам", он не уставал в затаенных уголках души хранить веру в жизнь с ее цветением любви и сирени, ее родниковыми ключами и "спокойной надеждой".

Вернувшись домой, демобилизованный солдат Элюар создал в своей поэзии одну из самых прекрасных гуманистических "робинзонад", возникших в растерзанной послевоенной Европе. Это была лирика свершившейся грезы, радужное славословие в честь одного из "счастливцев земли" -- вчерашнего солдата, вернувшегося к родному очагу: "Долгое время лицо мне было не нужно, но теперь лицо у меня, чтобы быть любимым, чтобы быть счастливым". Он пел приветливую улыбку и чистоту дорогих глаз, заступ садовника, вольный полет птицы, зелень весенних всходов. Он слагал гимн рукам труженика, которые, устав от бесчисленных разрушений, вновь взялись за орудия созидания -- плуг, рубанок, перо, скрипичный смычок:

Видеть в деревьях -- доски,

В лучшем возрасте, в возрасте силы,

В горных кручах -- дороги.

Ткать железо и камни месить,

И украшать природу

Человеческой красотою --

Работать.

(Перевод М. Ваксмахера)

Поэт любовался тихим уютом семейного очага и настороженно ловил ровное дыхание жены; он упорно возводил стены дома, за которыми может укрыться от бурь и ледяного ветра истории скромное человеческое счастье. Пусть небесная лазурь загорожена крышей -- ведь разведен огонь в очаге. Но нельзя долго жить иллюзией, даже очень заботливо взлелеянной. Рано или поздно творцы "робинзонад" обнаруживают, что дом, казавшийся столь прочным, слишком похож на воздушный замок. И тогда в сердце строителя закрадывается тревога:

Заплаканы глаза, несчастия несчастных. . .

Они не имеют значенья, и слезы бесцветны,

И ничего он не просит для чуткого сердца.

В тюрьме он печален, печален и на свободе.

(Перевод А. Ладинского)

Эпоха настойчиво стучалась в души молодых людей, вернувшихся с чужой войны. На Востоке из-под обломков царской империи вставала молодая Советская держава. По Европе блуждала инфляция, оставляя после себя зеленых от голода детей и пухлые карманы дельцов. В мюнхенских пивных юродивый ефрейтор уже пророчил поход против коммунистов и учинял еврейские погромы. Эпоха требовала от каждого: сделать выбор.

Каждый выбирал свое. Одни вступали в банды фашистской молодежи, писали злобные памфлеты и не менее злобные романы против рабочих, Москвы, революции 1789 года. Другие приветствовали свет правды, идущий из Советской России, сотрудничали с Барбюсом, создавали Французскую компартию. Третьи тешились манифестами о "бунте духа", устраивали пародийные суды над шовинистом Барресом и одновременно оскорбляли память гуманиста Франса -- и тоже выбирали. Среди последних, страдавших, по словам одного из них, "социальной безграмотностью", и возникло движение "сюрреалистской революции" -- одна из многих в те годы и одинаково бесплодных попыток преодолеть разрыв между личностью и обществом лишь в воображении, с помощью фрейдистского мифотворчества.

С самого начала анархическое ниспровержение разума, бунт против мещанского "здравого смысла" с позиций, свидетельствующих о крайней зависимости сюрреалистов от того самого буржуазного мышления эпохи упадка, против которого они так яростно ополчались, не сулили Элюару ни "изменения жизни" с помощью сновидений, во что он так искренне веровал, ни обретения столь страстно взыскуемой им "чистоты". И потому увлечение сюрреализмом стало кризисом его гуманизма. Искусы одиночества не раз сковывали порывы поэта к прекрасной гармонии в мире и собственной душе, "автоматическое письмо" замутняло чистый источник его трепетной исповеди, гипнотическая зачарованность смертью подчас исторгала у него горький, щемящий вопль испепеленного сердца. Позже, оглядываясь назад, Элюар сказал об этой поре своих поисков:

Против! Смогу ли сказать, что всем сердцем я против

Глупых причуд, рожденных одиночеством!

Я погибал, защититься от них не в силах,

Как скованный воин с кляпом во рту.

В них растворялось тело и сердце мое и рассудок --

В бесформенной массе, полной бессмысленных форм,

Которыми прикрывают гниение и упадок,

Угодливость и преступленье, равнодушие и войну.

Вот почему братья мои меня едва не изгнали:

утверждал себя, не понимал их борьбы.

(Перевод М. Ваксмахера)

Впрочем, пренебрежение реальным во имя "сверхреального", отчасти подорвав на время здоровый гуманизм Элюара, не могло вытравить потребность духовного обновления, заставлявшую поэта все время искать, идти вперед. В глазах вождя группы Андре Бретона он оставался слишком "традиционным", ибо упорно отказывался предпочесть от начала до конца осознанному, творческому труду поэта некую "автоматическую запись" обрывков мыслей, хаотически нагроможденных слов. С нетерпимостью фанатика-сектанта Бретон запрещал своим единомышленникам выступать со стихами, наполненными злободневным общественным пафосом. А Элюар, невзирая на эти эстетические "табу", бросал в лицо мещанам, этим "вечно жующим", мятежное проклятие своей "Критики поэзии":

Ну, конечно, я ненавижу царство буржуев

Царство шпиков и попов!

Но еще больше -- людей, что не так его ненавидят,

Как я.

(Перевод А. Ладинского)

Сюрреалисты упоенно предавались игре в "черный юмор" - у Элюара даже в "Граде скорби" (1926) нет и следа этого зубоскальства висельников, без разбора сталкивавших в одном образе совершенно случайные, бьющие на эффект своим абсурдным алогизмом понятия. Подобная "свобода духа" для Элюара -- скорее трагический тупик, чем преодоление земных слабостей, и за заголовком его книжки "Умирать оттого, что не умер" (1924) кроется не остроумие наигранного пессимизма, но подлинная драма человека, безумно уставшего жить в холодном мире и еще больше -- от холода, изнутри сковавшего его душу: "Их было несколько на всей земле, каждый думал, что он одинок. Они пели и были правы, что пели. Но они пели так, как идут на смерть. Сырая изношенная ночь, долго ли мы будем тебя выносить? Когда, наконец, мы опрокинем явь твоей клоаки?"

Трагедия элюаровского героя -- трагедия личности, угнетенной собственной разорванностью и всеми силами стремящейся вновь обрести утраченную цельность. Все написанное поэтом в десятилетие между "Градом скорби" и "Течением событий" (1938) полно отзвуков непрекращающейся схватки между отчаянием одиноких и огнем новой надежды, обретаемой в побратимстве с теми, для кого свобода "легче и проще, чем весна в ее стыдливой прозрачности". Бредовые видения еще долго протягивали щупальца к сердцу поэта, но настал момент, когда он нашел в себе силы заявить:

Довольно!

Мы устали

В руинах снов ютиться, мы устали

Под низенькою тенью обитать

Своей беспомощности и терпенья...

Мы к новой памяти вплотную подойдем,

И наши чувства будут нам служить

Всеобщим языком!

(Перевод С. Северцева)

Я пишу твое имя, свобода...

Зимой 1936/37 года, в разгар гражданской войны в Испании, на первой странице "Юманите" появился "Ноябрь 1936 года" -- гневный вызов Элюара фашистским "строителям руин", обратившим в груды пепла и обломков цветущие города этой страны. За ним последовала скорбно-саркастическая "Победа у Герники". Элюар находит свое место в рядах писателей-антифашистов, которые поняли, что от духовных наследников Барреса не отделаться гримасами "черного юмора", и открыто пошли навстречу своим трудящимся соотечественникам, чтобы в едином строю борцов встретить смерч коричневого варварства. Так в канун второй мировой войны произошла встреча Элюара со сподвижниками Барбюса и Вайяна-Кутюрье, чей лагерь он когда-то покинул ради обманчивых химер сюрреалистской революции. Мечта о новом Прометее волновала Элюара еще тогда, когда он заботливо разжигал очаг своего дома, далекого от столбовых дорог века. Понадобилось немало лет, чтобы поэт написал "Полноту песни" (1939) и "Открытую книгу" (1940), где он, наконец, признал, что "огонь безумцев больше не гоним, он -- нищ", и научился добывать прометеев пламень из искр, которые высекают при встрече человеческие сердца:

И я не жду:

Я полон весь высокого исканья.

Я -- в поисках того большого зова,

Чье только эхо слабое -- мой зов.

(Перевод С. Северцева)

В трудную годину для Франции, порабощенной гитлеровцами, Элюар вступил в пору мужественного и щедрого расцвета своего дарования. Немало сладкогласых бардов, совсем недавно еще претендовавших на роль "духовных вождей", не устояло перед соблазном сбежать с экзамена на зрелость, устроенного историей. Элюар выстоял. В те дни, когда пали герои Сопротивления Жак Декур и Жорж Политцер, когда партия коммунистов стала "партией расстрелянных", Элюар примкнул к коммунистам. Он налаживал подпольные издательства, сплачивал писателей-патриотов, сотрудничал в запрещенной прессе, укрывал преследуемых гестапо, восстанавливал нарушенные конспиративные связи. Настал час поэзии правды, поэзии, идущей в бой за правду, и Элюар свой сборник 1942 года озаглавил "Поэзия и правда". Стихи, вошедшие сюда, передавало радио союзников, в листовках их сбрасывали с парашютами, публиковали в подпольных и зарубежных изданиях Сопротивления. До сих пор Элюара знали немногие, теперь его "Свобода" была на устах у всех французов -- от школьников до партизан маки. Лицом к лицу с нацистами, жаждавшими распять все человечество на своей паучьей свастике, голос Элюара стал чище и тверже, усвоил клеймящее презрение памфлета и пламенность пророчества, скорбь плача и героику народной легенды.

В хрустально-прозрачной лирике Элюара всегда было место кошмарным видениям ночного зла. Когда-то оно свило гнездо в самом сердце поэта, и из-под его пера порой сами собой всплывали юродствующие и хохочущие маски погруженного в нелепый кошмар мира. В годы войны эти наваждения одинокого ума уступили место вполне зримым, хотя не менее отталкивающим в своем механическом бездушии, убийственно саркастическим портретам реальных врагов:

Идут и идут.

Идут со штыками,

Играют ножами,

Идут -- и гордятся

Своими шпиками

И палачами--

И в ранцах

Свой завтрашний траур

Несут.

Идут и идут.

Оружьем бряцают,

Словно своими костями бряцают.

И застывают,

Честь отдавая

Погонщикам стада.

Пропитаны пивом,

Пропитаны бредом,

Идут и идут,

Идут и поют

Проклятую песню

Кованых грязных

Солдатских сапог.

(Перевод. М. Ваксмахера)

В этом отрывистом марше "глупых и злобных", каждая строка которого отбивает шаг, приближающий палачей-автоматов к могиле, зло из царства теней спустилось на землю, стало живой историей, которую делают люди и которую другие люди властны изменить. Причудливые призраки обернулись сатирой поэта-реалиста, который увидел общественные истоки, границу зла, а в противовес ему -- людей с оружием в руках и надеждой в глазах, твердо решивших смести уродцев, сеющих смерть. Теперь, приветствуя "зарю, которая разгоняет чудовищ", Элюар твердо заявляет:

И к нам возвращаются силы,

Мы расправу над злом учиним.

(Перевод М. Ваксмахера)

Гордое "мы", пришедшее на смену охваченному смятением "я", знаменовало рождение нового взгляда на мир и место в нем поэта. Парижские повстанцы в августе 1944 года повторяли строки элюаровского "Извещения", где рассказывалось об узнике, который в ночь перед казнью, "на самом дне кромешных мук", вдруг улыбнулся при мысли о миллионах и миллионах друзей-соотечественников, в эту минуту за стенами тюрьмы шедших в бой за общее дело. Сознание великого братства товарищей по оружию -- братства, без которого так долго тосковал раньше Элюар,-- завершило многолетние поиски обитателя "Града скорби", вступившего в стан борцов-патриотов крупнейшим национальным поэтом, певцом Франции сражающейся.

Не все из его прежнего багажа нужно было Элюару на новых для него путях, и он без сожалений оставлял мешавший идти вперед груз сюрреалистских предрассудков. Но то, что было дорого, что составляло стержень его глубоко человечного таланта, он взял с собой, чтобы очистить от напластований, влить свежее здоровье в давнюю песнь мудрой доброты.

В глазах поэта одной из самых сокровенных загадок бытия была всегда любовь. Понять ее значило для него понять мир, собственную личность, смысл человеческих взаимоотношений вообще: "Я пою, чтобы петь, я люблю, чтоб воспеть тайну, что мою создает любовь и себе дарует свободу". Никогда не теряя теплоты и проникновенности признания, стихи Элюара в честь возлюбленной с первых его шагов в поэзии отличались необычностью, ибо были от начала до конца не столько биографией чувств, историей возникновения, расцвета и гибели страсти одного человека, сколько раздумьем о том, что значит человеку "жить". И все же, при всей новизне этой лирики она долгие годы оставалась традиционной в своей настроенности. На протяжении веков французские поэты от А. Шенье до Верлена, от Бодлера до Аполлинера видели в любви обитель неисковерканных чувств, единственное пристанище чистоты для поэта, заплутавшегося во мраке ночи. Лирика раннего Элюара потому порой так взвинчена, порой даже судорожна, что любовь -- последнее звено, приковывающее скорбного поэта к жизни. Сюрреализму, числившему среди своих духовных предтеч Артюра Рембо, не было дано выполнить завет, оставленный этим гениальным блудным сыном французской поэзии: "Любовь предстоит изобрести заново".

Это заново переосмысленное древнее чувство вошло в поэзию Элюара тогда, когда он рядом со своим локтем ощутил локоть товарища по борьбе, когда он понял, что полнота счастья двоих невозможна вдали от людей, в лоне райской "робинзонады", которой не достигают страдания и радости большого мира: "Мы всегда друг друга любили, и потому что мы любили друг друга, мы хотим освободить других от холода одиночества. Мы хотим, и я говорю: "я хочу", и я говорю: "ты хочешь", "мы хотим", чтобы свет вечно светил парам, излучающим добродетель, парам, одетым в латы отваги. Потому что их глаза встречаются и потому что их цель в жизни других". Эти слова из "Семи поэм о любви на войне" -- свидетельство того, что гражданственный пафос вовсе не вытеснял любовные мотивы у Элюара, но входил составной частью в его раздумья "о времени и о себе".

В суровый час борьбы поэт-патриот продолжал говорить и о тревогах, и о нежности. Он не напрягал голоса, но его лира, так и не узнав патетического звучания, приобрела мощь набатного колокола. Задушевная речь Элюара оказалась оружием не менее грозным и надежным, чем пафосное красноречие или свистящий бич сатиры, которыми сражались его собратья по поэтическому фронту Сопротивления. Среди них трудно найти поэта, который не внес бы своей лепты в памятник из тысяч стихотворных строк, воздвигнутый в честь национального героя Франции коммуниста Габриэля Пери. В память о Пери создавались легенды и исполненные величавой скорби реквиемы, у его могилы произносили клятвы и предрекали возмездие палачам. Облик павшего патриота порой вырастал до размеров титанического богатыря. Элюар посвятил Пери краткое стихотворение, где рассказал о самом обычном человеке, "у которого не было для защиты ничего, кроме рук, раскрытых жизни навстречу", и о том, что имя Пери столь же дорого людям, как "невинные слова", помогающие людям жить: слово "тепло" и слово "доверье", слова "любовь", "справедливость", "свобода", слово "ребенок" и слово "очарованье", и некоторые названия цветов и плодов, и слово "мужество", и слово "открыть", и слово "брат", " слово "товарищ", и некоторые названия краев и деревень, и некоторые имена женщин или друзей". И в заключение поэт просил обращаться к Пери, как к самым близким,-- на "ты", ибо "благодаря ему мы лучше знаем друг друга". В этих лаконичных строках не было живописных образов, ни мятежного красноречия, ни громогласных инвектив -- только простые, обыденные слова, связанные неуловимым внутренним ритмом. Но в их сжатой непритязательности заключен такой проникновенный и глубокий подтекст, что элюаровский "Габриэль Пери" навсегда останется одним из шедевров лирической поэзии XX века. Ибо сокровенная тайна искусства Элюара состоит как раз в том, что он умел говорить о больших движениях души -- о беззаветной отваге и жгучей ненависти, о нестерпимом страдании и пылкой мечте -- словами скупыми, привычными, чуть наивными. Но, вплетаясь в тончайшую вязь ассоциаций, скрепленную каким-то подспудным движением интонации, как бы напоминающим приливы и отливы вслух размышляющего голоса, эти элементарные понятия поражали, будили, пригвождали к позорному столбу, поднимали на подвиг.

К горизонту всех людей

"Целью поэзии должна быть применимая к жизни правда" -- этими словами поэта XIX века Лотреамона выразил свое эстетическое кредо Элюар, прошедший через Сопротивление. Поклонники "чистой поэзии" не раз упрекали его в том, что, став коммунистом, он связал себя по рукам и ногам, предал забвению клятвы юности. Этим "требовательным друзьям" поэт отвечал, что в одном отряде "с братьями, которые сами создают свет", он куда свободнее, чем в ту пору, когда был похож на пленника, полагавшего, что грезы сновидений скорей приведут его к освобождению, чем подпиливание тюремных решеток. Мечта поэта-коммуниста Поля Элюара была много смелее даже самых смелых из его прежних грез, но то была новая романтика -- романтика человека, понявшего, что в самом историческом развитии человечества заключено преодоление хаоса, выход в царство гармонии и красоты. Вот почему отныне ни нигилистический бунт, ни пантеистическое созерцание вселенной не может удовлетворить поэта. Мир можно и должно понять и переделать, и только в этом величие дел человеческих:

Надо верить, верить и знать,

Что в твоей, человечьей, власти

Быть свободным и лучше стать,

Чем сулила судьба или счастье.

(Перевод С. Маршака)

Никогда раньше поэзия Элюара не проникалась столь дерзкой уверенностью в будущем, сознанием одолимости преград, лежащих на пути человеческого счастья. Идея неподвластности року, рожденная восхищением перед мощью человека-творца, который проникает в толщи земли и осваивает звездные дали, определяет поступь истории и создает гениальное искусство, который несет в себе источник духовной чистоты сметая любые преграды лжи и страха,- эта идея стала поистине пафосом всей деятельности Элюара в последние годы его жизни Он отстаивал ее на конгрессах сторонников мира и в беседах с греческими партизанами в выступлениях перед французскими рабочими и на собраниях деятелей культуры в Москве, встречаясь с художниками Мексики и работая над антологиями поэтов прошлого. Но, главное, он отстаивал ее всей своей поэзией - от трепещущих злободневностью "Политических стихов" (1948) до раздумий над судьбами века и своим призванием в "Суметь все сказать" (1951); от поразительного "Урока морали" (1949), где рассказано о человеке, едва не сломленном утратой любимой женщины, но в общей борьбе почерпнувшем силу продолжать жить, до радостного гимна в честь восставшей из пепла любви в книге "Феникс" (1951); от сжатых афоризмов "Лика мира" (1951) до философской лирики большого дыхания "Неумолчной поэзии" (1946-1952).

Принимая участие в переделке мира, человек переделывает самого себя. Это верно и в отношении поэтов. "Любопытно отметить,- наблюдает один из друзей Элюара,- что именно тогда, когда Элюар приближается к рубежам старости, его поэмы начинают излучать свет юности". Стоит добавить: то была юность очень мудрого проницательного мыслителя, та юность, что измеряется не возрастом, а запасом душевного огня. Видевших Элюара в последние годы его жизни всегда поражал в его облике контраст между сединой много пережившего и передумавшего человека и его по-детски чистым, открытым взглядом То же сочетание острого ума, умудренного огромным жизненным опытом, с непосредственной порывистостью чувств сквозило в его устных выступлениях, придавало неповторимый колорит всей его поэзии. Оно пронизывает стихи Элюара об испанском народе и поэтические обращения к делегатам партийного съезда, послания к бастующим горнякам и размышления о назначении поэзии, строки о Маяковском и о газете коммунистов парижского пригорода, радостные гимны любви, красоте и мысли об ответственности современников за судьбы будущих поколений, тревожные предупреждения о поднимающей голову угрозе военной катастрофы и приветствия СССР, "стране надежды". Лирика Элюара во французской поэзии XX столетия на фоне интеллектуальной неподвижности холодного Валери, рядом с мощнотрубным проповедничеством Клоделя и чрезмерной роскошью расшитых сложным узором орнаментов Сен-Джон Перса всегда выделялась своей строгой чистотой, полнейшим отсутствием цветистости, загадочной непроизвольностью в столкновении далеких, но по-детски бесхитростных понятий. Но никогда раньше первозданная свежесть мировосприятия не сливалась у него со столь зрелой и сложной мыслью, никогда простейшие слова -- "хлеб", "брат, "лицо", "зеркало", "руки", "добро" -- не приобретали в его речи столь общечеловеческого значения и лаконизм, не достигал той степени содержательности, которая делает строку поэта афористическим лозунгом, народной мудростью, нравственным законом:

Есть хороший закон у людей:

Виноград превращать в вино,

Из угля создавать огонь,

Из поцелуев -- людей.

Есть суровый закон у людей:

Сохранять чистоту, несмотря

На войну и на нищету,

Несмотря на грозящую смерть.

Есть добрый закон у людей:

Делать свет из речной воды,

Из мечтаний -- земную явь,

Из заклятых врагов -- друзей.

Это древний людской закон,

Это новый людской закон;

Он из сердца ребенка встает

К высшей мудрости всех времен.

(Перевод М. Ваксмахера)

"Поэт следует собственной идее, но эта идея приводит его к необходимости вписать себя в кривую человеческого прогресса. И мало-помалу мир входит в него, мир поет через него". В этих словах, написанных Элюаром незадолго до смерти, -- мудрость пройденного им пути. Мудрость тем более поучительная, что она высказана поэтом, вступившим в литературу, когда культ "чистой красоты" уже выродился в жеманную стилизацию, а бунт против буржуазного прозябания -- в бунт против синтаксиса. Мудрость особенно драгоценная, ибо она добыта не в кабинетных умозаключениях, но всей жизнью большого лирика, мыслителя, борца, которому оказалось под силу дать ответ на вопрос, оставшийся роковым для многих из его предшественников и современников, -- об искусстве и революции, поэте и народе, художнике и коммунизме.

С. Великовский

----------------------------------------------------------

Источник текста: "Писатели Франции." Сост. Е. Эткинд, Издательство "Просвещение", Москва, 1964 г.

OCR Biografia.Ru