Ефименко Александра Яковлевна - Народный суд в Западной Руси

Народный судъ въ Западной Руси *).

(Историческій очеркъ).

*) Русская Мысль, кн. VIII.

Повидимому, никогда и нигдѣ человѣкъ, развивая свои правовыя идеи, не могъ обойтись безъ того, чтобы не дать болѣе или менѣе широкаго примѣненія присягѣ. Оно и понятно: идея Божьяго вмѣшательства (Божьяго суда), въ тѣхъ случаяхъ, когда является затруднительнымъ отличить правое отъ неправаго, есть одна изъ тѣхъ естественныхъ идей, на которыя необходимо долженъ набрести человѣческій умъ въ извѣстной стадіи его развитія. А присяга и есть именно самый сподручный способъ обращенія къ этому Божьему суду. Если историки права и выдѣляютъ присягу въ особый институтъ по отношенію къ разнымъ видамъ собственно Божьяго суда или ордалій, то едва ли за этимъ разграниченіемъ можно признать серьезное основаніе {Это, между прочимъ, доказываетъ и г. Ковалевскій въ своей книгѣ: Современный обычай и древній законъ. Помимо теоретическихъ соображеній, за это утвержденіе можно выставить и факты. Ордаліи вообще и частный видъ ихъ, практиковавшійся широко особенно въ восточной Руси, -- поле, вымирая, замѣнялись присягой (Madejowski: "Historya prawodawstw", III, 288. Аѳанасьевъ: "Поэтическія воззрѣнія славянъ на природу", II, стр. 273). Самое слово "присяга" имѣетъ въ своемъ корнѣ "сягати", дотрогиваться. Андрей съ Дубы, чешскій хроникеръ, свидѣтельствуетъ, что очистительную формулу выговаривалъ обвиняемый, держа пальцы положенными на раскаленное желѣзо.}. Соприсяга, соприсяжничество, является, при господствѣ родового быта или соціальнаго міровоззрѣнія, изъ него непосредственно вытекающаго, необходимымъ дополненіемъ или расширеніемъ простой личной присяги. У чеховъ имѣлъ право присягать самъ только тотъ, кто не имѣлъ рода, и это называлось сиротскимъ правомъ.

Но съ какими бы признаками универсальности ни являлся институтъ присяги самъ по себѣ, такое или иное его развитіе, такая или иная широта его примѣненія есть дѣло индивидуальнаго творчества народа и индивидуальныхъ условій его жизни. Конное право русскаго народа, на нашъ взглядъ, съ особеннымъ пристрастіемъ остановилось именно на этомъ видѣ судебныхъ доказательствъ. Не въ томъ ли причина, что копа, очень сильное орудіе правосудія, въ однихъ отношеніяхъ оказывалась слишкомъ грубымъ, а потому мало дѣйствительнымъ орудіемъ во всемъ, что требовало тонкаго вниманія, детальнаго, продолжительнаго труда, и, останавливаясь передъ разворачивающейся перспективой неразрѣшимыхъ для ея средствъ затрудненій, предпочитала разрубать ихъ Гордіевъ узелъ присягой?

Въ самомъ дѣлѣ, именно съ такимъ признаніемъ мы встрѣчаемся въ одномъ конномъ декретѣ: "Копа вся, не хотячи большой себѣ трудности и волокиты задавать, наказали съ тыхъ селъ на присягу мужовъ добрыхъ выбирать" (194). Но, разумѣется, кромѣ внѣшнихъ трудностей, можно предположить и внутреннія, психологическія причины, по которымъ народный судъ такъ охотно рѣшалъ свои дѣла посредствомъ присяги.

Присяга примѣнялась и къ истцу, и къ отвѣтчику, и къ свидѣтелямъ, и, наконецъ, въ самыхъ широкихъ размѣрахъ къ постороннимъ лицамъ, связаннымъ съ тою или другою стороной союзомъ круговой поруки. Но, собственно, кто бы ни присягалъ, а присяга имѣла лишь два смысла: она была или обвинительной, или очистительной, причемъ обвинительная присяга примѣнялась лишь въ опредѣленныхъ ограниченныхъ случаяхъ, за то очистительная практиковалось очень широко и разнообразно.

Очистительная присяга имѣла мѣсто во всей той массѣ случаевъ, когда истецъ не могъ собрать достаточно вѣскихъ уликъ противъ подозрѣваемыхъ, и, въ то же время, эти подозрѣваемые не были "подейзреными" людьми, на которыхъ копный округъ уже и безъ того смотрѣлъ съ предубѣжденіемъ. Если истецъ не могъ выставить противъ подозрѣваемыхъ никакихъ объективныхъ уликъ и требовалъ очистительной присяги лишь на основаніи своего субъективнаго убѣжденія въ виновности такихъ-то, копа отказывала въ присягѣ, разъ это были люди добрые. Но если только выставлялись какія-нибудь улики, то копа взвѣшивала ихъ и, найдя недостаточными, обыкновенно прибѣгала къ очистительной присягѣ.

Вообще, очистительная присяга даетъ наиболѣе яркое представленіе о круговой порукѣ, которая составляла такую характерную черту копнаго права. Присяга одного подозрѣваемаго лица за самого себя почти никогда не примѣнялась, хотя чѣмъ дальше во времени, тѣмъ чаще и настоятельнѣе дѣлаются заявленія въ томъ смыслѣ, что не хотятъ присягать за другихъ: "за себя-де только готовы присягать и за свою челядь". Тѣмъ не менѣе, очистительная присяга за другихъ практиковалась все время въ самыхъ широкихъ размѣрахъ. Иногда сама копа, но чаще истецъ предлагали обвиняемому очистить себя присягой съ кровными родственниками или тремя сосѣдями; но еще гораздо чаще это дѣлалось такъ: спрашивали у села, беретъ ли оно на себя подозрѣваемыхъ и готово ли за нихъ присягать? Если село готово очистить подозрѣваемаго, то истцу предоставляется выбрать самому нѣсколько мужей, вѣры годныхъ, и когда они принесутъ присягу, то уже подозрѣваемый "воленъ отъ обжалованія вѣчными часы",-- дѣло порѣшено окончательно. Точно такая же процедура имѣла мѣсто и въ томъ случаѣ, если обжалованнымъ на копѣ являлось не отдѣльное лицо, а цѣлое село: по особенностямъ коннаго права, это часто бывало. И тогда истецъ выбиралъ мужей до присяги, и этою присягой село "отприсягалось", т.-е. очищалось отъ обвиненія. Выбранный къ присягѣ могъ просить о томъ, чтобы присяга была отложена на такой-то болѣе или менѣе продолжительный срокъ, наприм., недѣль на шесть, чтобы собрать свѣдѣнія объ обстоятельствахъ дѣла, буде они ему не вполнѣ извѣстны (301); могъ и совершенно отказаться отъ присяги, что нерѣдко бывало. Но, отказываясь, онъ зналъ, что даетъ лишнее судебное доказательство въ руки истца; и, во всякомъ случаѣ, отказъ влекъ для него такія тяжкія нравственныя, а, можетъ быть, и матеріальныя послѣдствія, что лишь полная невозможность идти противъ совѣсти и навлечь ложною клятвой гнѣвъ Божій могла принудить человѣка къ такому отказу. Возможны были даже такіе случаи, что приговаривали къ уплатѣ шкоды самого присяжника, если онъ не шелъ къ присягѣ, а остальные присяжники не соглашались принимать присягу безъ него, т.-е. какъ бы за него. Въ случаяхъ особенной важности, собственно убійства, копа обставляла очистительную присягу особыми, болѣе тяжелыми условіями: напримѣръ, требовала, чтобы подозрѣваемые представили присяжниковъ не изъ своего села, а изъ сосѣднихъ, по выбору истцовой стороны, или чтобы прислали по 12 человѣкъ отъ каждаго конца села. Вообще, очевидно, что имѣло мѣсто то положеніе, которое примѣнялось и въ другихъ славянскихъ и древнихъ нѣмецкихъ правахъ: чѣмъ важнѣе дѣло, тѣмъ большее число присяжныхъ людей требовало оно.

Въ ту эпоху, о которой идетъ рѣчь, очистительная присяга приносилась обыкновенно въ церкви, въ присутствіи священника. Истецъ формулировалъ, въ какомъ смыслѣ онъ желаетъ имѣть присягу, и присяга, повидимому, записывалась, по крайней мѣрѣ, не разъ упоминается "рота на письмѣ". Конечно, различны были, по обстоятельствамъ дѣла и требованію истца, лишь оттѣнки, общій же смыслъ очистительной присяги всегда былъ одинъ и тотъ же: клялись именемъ Божіимъ ("яко справедливо, такъ намъ, Боже, поможи, а ежели несправедливо, пане Боже, насъ убій на тѣлѣ и на всемъ добромъ нашемъ"), что они, присяжники, "въ той шкодѣ, о которой идетъ дѣло, сами шкодниками не суть и о шкоднику не вѣдаютъ и въ своемъ селѣ шкодника не мають" (352, 274). Вѣроятно, эта процедура сопровождалась тою торжественностью, такъ сильно дѣйствующею на воображеніе, какою она до сихъ поръ сопровождается, наприм., въ Черногоріи, гдѣ сохраняются еще кое въ чемъ архаическіе нравы и обычаи.

Значеніе присяги, какъ призыва самого Бога къ вмѣшательству въ людскія дѣла, какъ передача правосудія Его всемогуществу, чуждому поблажекъ и уклоненій, видимо, стояло очень высоко въ сознаніи массы. Только во второй половинѣ XVII столѣтія, послѣ Хмельнищины, которая дошла и сюда своими отголосками, и съ одной стороны подчеркнула, съ другой -- сама развила дикую, противуестественную рознь между людьми, еще такъ недавно стоявшими рука объ руку,-- стало обнаруживаться время отъ времени легкое отношеніе къ присягѣ. Такому-то "не новость отприсягаться отъ воровскихъ вещей", замѣчаетъ копа по одному поводу, или: "подданные такіе-то извѣстные воры и не разъ отприсягались отъ воровства не только по-одиночкѣ, но и самъ-три и самъ-десять, и платили разнымъ людямъ шкоды и вины" (381). Но, все-таки, это были единичные случаи. Въ общемъ, масса все еще смотрѣла на ложную присягу какъ на такое дѣйствіе, которое неминуемо должно вызвать карающее вмѣшательство Божіе, но и вообще видѣла во всякой присягѣ священный актъ, который нельзя профанировать будничнымъ употребленіемъ, примѣненіемъ, не вызываемымъ насущною потребностью. Тотъ, кто требуетъ присяги, беретъ на свою душу отвѣтственность въ томъ, что онъ тревожитъ Бога, и надо значительное сознаніе своей правоты и ощущеніе нужды въ Божьемъ вмѣшательствѣ, чтобы рѣшиться на такое дѣйствіе. "Великій грѣхъ и бремя на совѣсти приводить невинныхъ людей къ присягѣ" (205); и случалось, что обжалованный предпочиталъ не очищаться присягой, а уплатить шкоду, чтобы самому потомъ отыскивать настоящаго виновника. Иногда обжалованные уже стояли въ церкви, готовые очиститься присягой, но напоминаніе священника о тяжести присяги такъ дѣйствовало на нихъ, что они тутъ же вступали въ сдѣлку съ истцомъ и его удовлетворяли (351).

Къ свидѣтелямъ присяга рѣдко примѣнялась. Но обвинительная присяга, присяга со стороны истца, есть одна изъ существенныхъ составныхъ частей копнаго процесса.

Когда обвиненіе выставляло тяжелыя улики, въ виду которыхъ уже нельзя было прибѣгнуть къ очистительной присягѣ, но, все-таки, недостаточно полныя, по мнѣнію копы, тогда истецъ предлагалъ, какъ бы въ дополненіе, обвинительную присягу: если копа соглашалась, и истецъ принималъ присягу, подозрѣваемые, отдѣльное ли лицо или село, объявлялись виновными. Но часто копа отвергала предложеніе обвинительной присяги со стороны истца и замѣняла ее очистительной. Иногда вѣсы копнаго правосудія колебались между двумя сторонами, изъ которыхъ каждая предлагала присягу, и, въ силу того, склонялись ли они на сторону истца или отвѣтчика, назначалась присяга обвинительная или очистительная. Затѣмъ обвинительная присяга постоянно примѣнялась въ тѣхъ случаяхъ, когда уликъ со стороны истца было недостаточно, но самая личность отвѣтчика, помимо этого, являлась подозрительной въ глазахъ мужей-копниковъ: иногда достаточно было одной чьей-нибудь обвинительной присяги, чтобы произнести смертный приговоръ человѣку, котораго копный округъ уже держалъ въ подозрѣніи (345).

Случалось, что обжалованный, стоя твердо на своей невинности, самъ требовалъ отъ истца обвинительной присяги, беря на себя всѣ ея послѣдствія, въ чаяніи, конечно, того, что истецъ не рѣшится отяготить ею свою душу. Бывало и такъ, что обвиняемый добровольно освобождалъ отъ обвинительной присяги: "Однаково мнѣ на тотъ свѣтъ идти, не хочу его на душу свою брати и ею души ображати" (53, 171).

VI.

Истецъ представилъ всѣ необходимыя судебныя доказательства, но, тѣмъ не менѣе, подсудимаго никакъ нельзя довести до "устнаго признанія". Въ массѣ случаевъ такого признанія и не требуется, лишь было бы на кого положить вину, т.-е. удовлетворить истца за его шкоду, за убытокъ, который онъ понесъ. Но въ другихъ случаяхъ, отмѣченныхъ болѣе ли тяжелымъ характеромъ преступленія (убійство, поджогъ, колдовство, святотатство), личностью ли подсудимаго (недобрый, подейзреный человѣкъ, лезный, панскій слуга изъ чужой земли, наприм., мазуръ), является необходимостью добиться правды. Истецъ можетъ предложить копѣ взять отвѣтчика "на пробу" или "на муку", съ навязкой, т.-е. попробовать пыткой вынудить признаніе подъ обязательствомъ вознагражденія, если онъ "не домучится своей шкоды". Это иногда допускалось, но, все-таки, пока процессъ держался на почвѣ частнаго иска такого-то противъ такого-то за причиненную имъ такую-то шкоду, допускалось съ большою осторожностью и осмотрительностью. Но дѣло могло перейти и на иную почву, что дастъ намъ возможность подмѣтить зарожденіе собственно уголовнаго права и процесса. Большая копа закончила свой процессъ, виновность подсудимаго констатирована и утверждена единодушнымъ признаніемъ, "одинъ другого не отступаючи", копныхъ мужей, которые спрашиваютъ: "кто бы такого-то не хотѣлъ дѣлать виннымъ?" Никто не отступаетъ въ сторону; слѣдовательно, виновность признана единодушно. Убытки по нанесенной шкодѣ оцѣнены. Если истецъ не получаетъ тутъ же удовлетворенія, то даетъ копѣ "памятное", хоть сермягу съ хребта, какъ внѣшній знакъ, закрѣпляющій конное рѣшеніе. Если получаетъ разомъ и удовлетвореніе, то, войдя въ середину копы, благодаритъ за благочестивое рѣшеніе. Еопа беретъ себѣ половину "пересуда" (судебныя пошлины), а другую даетъ гродскому уряду или пану, буде обвиняемый панскій подданный. Дальше остается только, если виновный не заплатилъ добровольно, взыскать съ него шкоду при помощи ли пана, принявшаго пересудъ, или другими средствами. Вотъ и все {Судебныя платы, практиковавшіяся на копѣ, подъ названіемъ памятнаго и пересуда, извѣстны и другимъ славянскимъ правамъ. Памятное, кромѣ статутовъ Владислава Ягеллы и Вислицкаго, встрѣчается съ широкимъ употребленіемъ въ чешскомъ правѣ. Jireêek, II, стр. 239--240. Съ такимъ же употребленіемъ встрѣчается терминъ "пересудъ" въ правѣ русскомъ, какъ восточномъ, такъ и западномъ. Русскіе ученые невѣрно толкуютъ этотъ терминъ, придавая ему смыслъ подачи на апелляцію. Въ чешскомъ правѣ то же понятіе выражается сл. prisudnê.},

Но дѣло не всегда этимъ кончалось. Руководствовалось ли правовое чувство народа какими-нибудь формальными признаками, чтобъ отдѣлять извѣстныя дѣла въ категорію такихъ, которыя не могутъ быть кончены простымъ возмѣщеніемъ шкоды, мы не знаемъ и указать ихъ не можемъ. Во всякомъ случаѣ, ясно, что шкодникъ, выросшій какимъ-то неуловимымъ для насъ процессомъ въ преступника, все еще сохраняетъ свое частное отношеніе къ истцу, который можетъ распоряжаться имъ по произволу: можетъ требовать смертной казни, можетъ взять къ себѣ въ кабалу, можетъ и отпустить на всѣ четыре стороны. Но дѣло въ томъ, что тутъ, на перерѣзъ притязаніямъ истца, могутъ вырости другія притязанія, притязанія иныхъ членовъ копнаго округа, чѣмъ и мѣняется характеръ процесса. Все это имѣло мѣсто уже на завитой копѣ.

Завитою копой могла называться всякая послѣдняя копа, которая постановляла окончательное рѣшеніе. Но съ типичнымъ характеромъ являлась она, какъ спеціальный актъ копнаго правосудія, лишь при тѣхъ болѣе важныхъ дѣлахъ, гдѣ шкода выростала уже въ преступленіе.

Когда процессъ большой копы уяснялъ этотъ усложненный характеръ виновности, собраніе "завиваетъ копу на иншій часъ", а виновнаго заключаетъ въ "вязенье" (отъ сл. вязать) до этого иншаго часа или отдаетъ на поруки. Вязенье бывало иногда и конное; слѣдовательно, существовало что-то вродѣ копной тюрьмы (63), но чаще отдавали въ вязенье самому истцу или селу, которое было заинтересовано въ дѣлѣ, еще чаще отдавали не въ вязенье, а на поруку, такъ какъ, конечно, было затруднительно охранять узника, при недостаточной же охранѣ онъ, случалось, и уходилъ (165). Отдавался виновный на поруки или его пану, или селу, подъ отвѣтственностью уплаты болѣе или менѣе значительной денежной суммы, отъ 100 до 1000 копъ грошей, съ обязательствомъ "становить до права на завитую копу въ опредѣленный срокъ".

И вотъ собирается завитая копа. Ясна и несомнѣнна виновность, ясно и то, чѣмъ долженъ виновный удовлетворить своего истца въ его шкодѣ. Но самый характеръ виновности обнаруживаетъ въ виновномъ черты "приличнаго злодія", т.-е. не только человѣка совершившаго то или другое преступное дѣяніе, но человѣка вообще способнаго на совершеніе преступныхъ дѣяній. Это уже не шкодникъ своего истца, а врагъ общественнаго (понимая подъ обществомъ, конечно, копный округъ) мира и спокойствія. Надо замѣтить, что если эта сторона выясняется какими-нибудь обстоятельствами слишкомъ рѣзко, то копа не считаетъ даже обязательнымъ обычныя формы судопроизводства: наприм., относительно такого преступника, за котораго даже родные братья отказываются присягать, копа считаетъ себя вправѣ, по копному обычаю, просто "каразпь" (казнь) дать безъ всякой процедуры. Но если такой несомнѣнности нѣтъ, все идетъ своимъ порядкомъ. Копа должна допытаться у виновнаго, не онъ ли причиной тѣхъ преступленій, какія совершались на территоріи копнаго округа,-- буде были такія преступленія съ неизвѣстными шкодниками,-- и нѣтъ ли у него товарищей, такихъ же злыхъ людей? Могло случиться, что подобныхъ преступленій въ копномъ округѣ вовсе не было и никто не отзывается на вопросъ: "не имѣетъ ли кто пытать злодія о своей шкодѣ?" Тогда виновный остается въ распоряженіи истца. Но могло случиться, что такія преступленія бывали, и тогда каждый пострадавшій имѣетъ право "домучиваться своей шкоды". Въ болѣе легкихъ случаяхъ, когда копа видѣла, что имѣетъ дѣло не съ тяжкимъ и закоренѣлымъ преступникомъ, все могло ограничиться патріархальными "дубцами". Если не съ перваго раза, то "повторе" дубцы приводили такого преступника къ откровенному разсказу о своихъ поступкахъ (32). Но часто дѣло принимало болѣе мрачный оборотъ. Вся копа или только потерпѣвшіе сговариваются между собою, какъ доходить имъ своихъ школъ на такомъ-то. Обычный способъ вынудить сознаніе была проба, т.-е. пытка огнемъ. Преступникъ иногда добровольно сознавался, чтобы предупредить пытку. "Пакове муже,-- говорилъ онъ,-- вижу я, что пришелъ мой часъ; прошу васъ всѣхъ, не давайте меня на муку и не уродуйте моего грѣшнаго тѣла; что дѣлалъ и что вамъ зашкодилъ -- во всемъ признаюсь добровольно, безъ муки" (145). Такое сознаніе, когда преступникъ признавался "невязаный, небитый, безъ всякой муки", очень цѣнилось, но оно, все-таки, не избавляло иногда отъ пытки. Пострадавшіе, все-таки, могли требовать у копы, чтобъ она выдала преступника попытать о свои шкоды". Подъ пыткой допрашивались о своихъ шкодахъ и о томъ, не было ли у преступника товарищей и помощниковъ.

Вообще, допросъ съ пристрастіемъ по отношенію "приличнаго злодія", видимо, составлялъ необходимую принадлежность копнаго процесса. Но надо замѣтить, что копа скорѣе стремится ограничить, чѣмъ расширить примѣненіе этого средства. Ни съ какими изысканными пытками мы не встрѣчаемся: дубцы и огонь -- это все, что допускалось. Конечно, обиженные, которые имѣли свое право на злодія, подъ вліяніемъ раздраженія, могли иногда позволять себѣ и излишнія жестокости. "Взяли,-- находимъ мы въ одномъ документѣ,-- такого-то на муку и почавши съ полудня ажь до самаго вечера мучили, палили его соломой, нарогами и сковородой, лучиной, на очень стоймя и вверхъ ногами вѣшали, семь разъ его на муку брали, допытываясь своихъ школъ, волосы его опалили, нижніе члены сожгли и сдѣлали его вѣчно хромымъ" (175). Но на подобные случаи наталкиваешься какъ на исключеніе, и всегда отчетливо видно, что тутъ дѣйствуетъ не копа, а сами пострадавшіе, право которыхъ она не всегда умѣла или могла ограничить.

Сознался ли въ чемъ преступникъ, или не сознался, назвалъ ли онъ своихъ товарищей, или не назвалъ, все равно ему дорога одна на шибеницу (висѣлицу). Лишь въ легкихъ преступленіяхъ, наприм., кражѣ скота, хлѣба съ поля, и то, вѣроятно, лишь тогда, когда дѣло шло не объ упорномъ рецидивистѣ, наказаніе ограничивалось тѣмъ, что преступника просто срамили: водили по мѣстечку съ навязаннымъ на шею житомъ, съ надѣтою уздечкой и т. д. Обыкновенно, его ждала шибеница, тотчасъ же приготовленная на своемъ обычномъ мѣстѣ (412). Вотъ уже онъ и "взогнанъ" уже и "на остатнемъ ступню". Еще нѣсколько мгновеній, и онъ явится передъ Богомъ или съ бременемъ преступленій, которыя утаилъ отъ міра, или освободившись отъ нихъ исповѣдью. Вниманіе копы устремлено на него напряженно: всѣ ждутъ тѣхъ признаній, которыхъ не посмѣетъ не сдѣлать преступникъ въ этотъ великій послѣдній моментъ. Иногда какой-нибудь старецъ рѣшится обратиться съ увѣщаніемъ, чтобы онъ, виновный, все сказалъ, что зналъ, не таилъ, идучи со свѣта, никакихъ за собой "таемныхъ рѣчей" (63). Но нужны ли тутъ увѣщанія? Преступникъ самъ полонъ одной мысли, одного желанія облегчить, по возможности, свою грѣшную душу передъ этимъ безвозвратнымъ шагомъ въ вѣчность. Про себя собственно ему и сказать нечего: онъ уже раньше, въ чаяніи своего часа, все сказалъ. Онъ знаетъ, что на этомъ остатнемъ стопню копа ждетъ, что онъ выдастъ своихъ сообщниковъ и подтвердитъ или отвергнетъ свои прежнія показанія, сдѣланныя насчетъ ихъ: не захочетъ-де онъ нести, кромѣ отвѣта за себя, еще отвѣта за чужіе грѣхи, что не минуетъ его, если онъ ихъ укроетъ, или, съ другой стороны, не захочетъ онъ прибавлять къ своему бремени еще бремя ложнаго извѣта. И вотъ преступникъ начинаетъ припоминать все: а что комору тогда-то тамъ-то выкрали, то подговорилъ меня такой-то; а что кляча у такого-то украдена, то слышалъ, какъ похвалялся такой-то; а что овцы у такого-то покрадены, то хвалился такой-то и т. д. (171). "А тотъ злодій на остатнемъ ступню не хотѣлъ отволать такихъ-то (взять назадъ оговоръ), но говорилъ: "такіе-то мои товарищи, помощники и губители, отъ нихъ на тотъ свѣтъ иду"; "выговоривши и поволавши (оговоривши) такихъ-то, кинулся съ висѣлицы и смертью тотъ свой оговоръ запечатлѣлъ". Такой оговоръ на остатнемъ ступню считался очень важнымъ. Оговоръ этотъ не только врѣзывался въ сознаніе мужей-копниковъ, но и записывался въ "черныя" гродскія книги. Конечно, одного оговора было недостаточно, чтобы начать судебное преслѣдованіе противъ оговореннаго. Но онъ уже навсегда остается съ клеймомъ "подейзрепаго" человѣка, на котораго обращено подозрительное вниманіе копнаго округа. Малѣйшаго проступка съ его стороны достаточно, чтобъ погнать его на висѣлицу (276).

Бывали случаи, что копа и миловала, т.-е., конечно, при томъ необходимомъ условіи, что не было такихъ пострадавшихъ, которые бы "инстиговали преступника о горло". Напримѣръ, на остатнемъ стопню осужденный начинаетъ умолять истца и копу о милосердіи, обѣщаясь и "присягаясь Богу въ Троицѣ Единосущему и всей копѣ", что уже никогда не будетъ дѣлать ничего подобнаго. Истецъ, по просьбѣ "коплянъ, добрыхъ людей, даруетъ его горломъ" и велитъ сходить съ висѣлицы; копа даетъ преступнику "хлосту" и предоставляетъ его въ распоряженіе истца (394)Но, вообще, оказать милосердіе и освободить отъ смерти не было такимъ простымъ дѣломъ: тотъ, кто имѣлъ законное право требовать смерти, но освобождалъ отъ нея виновнаго, тѣмъ самимъ бралъ на себя отвѣтственность за его будущіе поступки. Папъ, изъ подданныхъ котораго былъ преступникъ, случалось, даже жаловался оффиціально на истцовъ, которые осудили преступника вмѣстѣ съ копой и окрикнули на смерть, но не казнили (243, 426).

Преступленія, которыя наказывались висѣлицей,-- исключительно кражи, иногда осложненныя поджогомъ; ни съ чѣмъ другимъ мы не встрѣтились. Кража изъ церкви наказывается сожженіемъ, значительныя по цѣнности кражи у помѣщиковъ -- четвертованіемъ за-живо. Такимъ образомъ, копа казнитъ почти исключительно за посягательство на чужую собственность. Только одинъ разъ встрѣчаемся съ смертнымъ приговоромъ за колдовство. По дѣламъ объ убійствахъ копа иногда производитъ только предварительное разслѣдованіе, но иногда ведетъ и все слѣдствіе,-- однако, не видимъ ни разу, чтобъ она произносила окончательное рѣшеніе: вѣроятно, эти дѣла отходили отъ копы "на большій разсудокъ" гродского суда. Въ заключеніе замѣтимъ еще, что упомянутыя выше, болѣе тяжелыя уголовныя преступленія съ ихъ ужасными наказаніями имѣли мѣсто въ періодъ, непосредственно слѣдовавшій за Хмельнищиной.

Мы изложили весь процессъ копнаго судопроизводства въ томъ видѣ, въ какомъ онъ намъ представляется по изученіи всей совокупности изданныхъ актовъ, касающихся копы. Каждый актъ въ отдѣльности не даетъ о цѣломъ этого процесса никакого понятія. Дѣло въ томъ, что эти акты не протоколы копныхъ собраній, какъ это можно предположить: копы обходились безъ письменнаго судопроизводства потому, съ одной стороны, что въ немъ не нуждались, а съ другой -- въ силу общей безграмотности, на которую есть указанія. Акты эти извлечены изъ книгъ гродскихъ судовъ: туда записывались, по желанію которой-либо изъ сторонъ, вознаго, иногда самой копы, лишь сомнительные случаи, которые могли нуждаться въ обращеніи къ "большему разсудку" правительственнаго суда; масса дѣлъ, не возбуждавшихъ сомнѣній, не нуждалась и въ гродскихъ книгахъ. Характеръ этихъ документовъ очень разнообразный: тутъ и копные декреты, и жалобы на дѣйствія копнаго суда, и просто заявленія или записи различныхъ, почему-либо и для кого-либо интересныхъ обстоятельствъ, выяснившихся путемъ копнаго процесса.

Но въ самомъ копномъ правѣ была одна сторона, которая затрудняетъ пониманіе копнаго судопроизводства. Дѣло въ томъ, что далеко не всегда копный процессъ развертывался до своей естественной законченности; слишкомъ часто онъ прерывался на какой-нибудь своей промежуточной фазѣ. Здѣсь мы должны поближе коснуться этой любопытной особенности копнаго права.

Выше мы уже имѣли случай говорить о томъ, что копное право еще почти всецѣло держалось началъ частнаго права, что для него первою, а часто и исключительною цѣлью правосудія было удовлетворить матеріально истца, возмѣстить шкоду. Тотъ переходъ на почву уголовнаго права, на который мы только что указали, имѣлъ скорѣе характеръ не удовлетворенія требованій высшей справедливости, а характеръ мѣры общественной безопасности. Надо избавиться отъ вреднаго человѣка, за котораго еще того и гляди придется отвѣчать,-- вотъ та крайне простая идея, которою руководилась копа въ своей криминалистикѣ.

Изъ того представленія, что главная цѣль правосудія -- удовлетворить истца за нанесенный ему ущербъ, вытекало, какъ слѣдствіе, то, что копа искала не виноватаго, а того, на кого можно бы было возложить вину, т.-е. удовлетвореніе обиженнаго. Конечно, этимъ достигалась и другая попутная цѣль -- упрощеніе копнаго судопроизводства, что конечно, тоже было мотивомъ очень вѣскимъ: надо представить себѣ всѣ внѣшнія, такъ сказать, физическія трудности, которыя заключались въ судѣ при посредствѣ собранія мужей цѣлаго копнаго округа.

На кого положить вину? Если есть явный шкодникъ, т.-е. найдено "лицо", есть достаточное число свидѣтелей, добрыхъ людей, дана обвинительная присяга, то дѣло ясно: вина кладется на него, онъ платитъ шкоду по оцѣнкѣ копы. Но шкодникъ не отыскивается, несмотря на всѣ тѣ могущественныя средства къ раскрытію истины, какими обладаетъ копа, и, такимъ образомъ, главная цѣль копнаго правосудія, удовлетвореніе обиженнаго, не достигнута, даромъ потрачено время и трудъ мужей цѣлаго копнаго округа. Но тутъ часто обнаруживаются такія обстоятельства, которыя позволяютъ выйти изъ затрудненія. Можетъ быть, село или домохозяинъ не могъ отвести слѣда. Въ такомъ случаѣ уже никто и не думаетъ о дальнѣйшихъ розыскахъ: вина кладется на того, кто не отвелъ слѣдъ, онъ долженъ уплатить шкоду, а если сознаетъ себя невиновнымъ, то можетъ уже самъ отъ себя начать отыскивать настоящаго виновника. "Не трудите меня больше, но сказывайте скорѣе, сколько я долженъ платить?" -- говоритъ такой домохозяинъ, не могущій отвести слѣда, зная, что ему уже нѣтъ другого выхода изъ положенія, которое могло зависѣть и не отъ его вины, а отъ стеченія внѣшнихъ обстоятельствъ. Село или отдѣльное лицо получило извѣщеніе о томъ, что копа приглашаетъ ихъ къ выходу, но они не выходятъ и не извѣщаютъ о томъ, какія уважительныя причины попрепятствовали выходу: копа кладетъ на нихъ вину. Домохозяинъ скрываетъ отъ копы, что у него былъ гость изъ-за предѣловъ копнаго округа; онъ даетъ пристанище лезному; село держитъ подозрительнаго человѣка, за котораго, однако, присягать не хочетъ,-- всего этого достаточно, чтобы положить вину, слѣдовательно, уплату шкоды на такого домохозяина или село. Такому-то предложили очистить себя присягой, но онъ онъ отказался; за то онъ долженъ взять на себя вину. Одинъ домохозяинъ имѣлъ неосторожность при свидѣтеляхъ проговориться, что онъ знаетъ, "куда пошло покраденное жито", и опять-таки, когда онъ сталъ отъ этихъ словъ отпираться, а свидѣтели его уличили, на него кладется вина и т. д., и т. д. Во всѣхъ этихъ и подобныхъ случахъ домохозяинъ или село, на которое положена вина и уплата шкоды, сохраняетъ за собой "право вольное виннаго искать" и такимъ путемъ добиваться возмѣщенія понесеннаго имъ ущерба.

Очень характеренъ такой оборотъ дѣла. Въ одномъ тяжеломъ преступленіи (кража съ поджогомъ) копа находитъ настоящаго преступника, который и идетъ на висѣлицу. Уплата же шкоды возлагается на свидѣтелей, которые своими сбивчивыми показаніями давали поводъ къ нѣкоторымъ подозрѣніямъ въ ихъ прикосновенности къ дѣлу, хотя нѣтъ никакой рѣчи о преданіи ихъ суду. Надо прибавить, что въ этомъ случаѣ преступникъ былъ слуга тѣхъ самыхъ пановъ, которые явились истцами, такъ что съ него взыскивать было нечего.

Дѣло объ убійствѣ копа не рѣшала, но она производила слѣдствіе и выясняла, кто долженъ былъ платить "головщину", т.-е. плату за голову родственникамъ убитаго. Сюда примѣнялись тѣ же общія основы копнаго права. Прежде всего, вина клалась на то село, на территоріи котораго было найдено тѣло: оно уже само могло принимать мѣры къ отысканію преступника, чтобы переложить на него уплату. Если бы было установлено разслѣдованіемъ, что человѣкъ исчезъ на такой-то территоріи, то село платило головщину условно: въ случаѣ, если бы человѣкъ появился она должна быть возвращена. По отношенію къ убитому проѣзжему, копа слѣдитъ по дорогѣ, и на то владѣніе, на которомъ прекращается слѣдъ, возлагается уплата.

VII.

Остается взглянуть на изслѣдуемое нами явленіе въ его исторической перспективѣ. Правовое развитіе человѣчества имѣло не одну исходную точку, какъ это принято думать, а двѣ (см. главу I). Правда для своихъ и правда для чужихъ двумя очень различающимися между собой нитями сплелись и образовали такую плотную ткань, что не только изслѣдователю современнаго права, но и историку права трудно добраться до первоначальныхъ элементовъ. И ученые были бы безсильны разобраться въ этомъ, еслибъ не обратились къ изслѣдованію правовыхъ отношеній и понятій тѣхъ народовъ, которые задержались на болѣе раннихъ ступеняхъ развитія, какъ это сдѣлалъ г. Ковалевскій по отношенію осетинъ.

XVI--XVII вв., къ которымъ пріурочивается наше изслѣдованіе хронологически, были въ исторіи русскаго народа, а тѣмъ болѣе западно-русской его вѣтви, сравнительно позднею эпохой: сзади лежали уже вѣка государственной жизни, которая непремѣнно перерабатывала первобытныя патріархальныя отношенія, сплавляла естественно обособленные родовые союзы, воспроизводила силою создаваемыхъ ею потребностей союзы иного искусственнаго типа. Искать въ русскихъ юридическихъ памятникахъ XVI--XVII вв. указаній на первобытныя, такъ сказать, исходныя правовыя отношенія было бы неблагодарною задачей.

Но, стоя твердо на этой точкѣ зрѣнія, мы, все-таки, считаемъ возможнымъ указать на одну характерную черту, какъ бы ставящую копное право въ связь съ первобытною правдой для своихъ. Эта черта -- мирный характеръ копнаго права. Все въ немъ какъ будто разсчитано на то, чтобы наиболѣе скорыми и дѣйствительными путями достигнуть главной цѣли -- водворенія въ конномъ округѣ спокойствія, нарушеннаго проступкомъ или преступленіемъ члена этого округа. Въ этомъ отношеніи копный судъ, несмотря на всю совокупность своихъ своеобразныхъ юридическихъ атрибутовъ, по духу ближе стоитъ къ полицейскому, чѣмъ судебному учрежденію настоящаго времени. Лишь бы было тихо и мирно въ настоящемъ, лишь бы устранить все, что можетъ угрожать этой тишинѣ и миру въ будущемъ... Присяга, это постоянное обращеніе къ Богу и передача Его всевѣдѣнію и всемогуществу всѣхъ недохватокъ по людскому правосудію, была въ рукахъ копнаго суда могущественнымъ орудіемъ для водворенія желаннаго мира.

Что конное право стоитъ въ генетической связи съ другими славянскими правами, поскольку они уясняются сохранившимися памятниками, на это приходилось уже, хотя и мимоходомъ, указывать. Нечего и говорить о такихъ крупныхъ фактахъ, какъ существованіе на всей территоріи славянскаго племени сосѣднихъ союзовъ, аналогичныхъ копнымъ округамъ, подъ разнообразными названіями: волости, гмины, ополья, околицы, жупы съ ихъ круговою отвѣтственностью и порукой, съ обязательствомъ сосѣдей гнать слѣдъ, уплачивать головщину и т. п. Матеріальная сторона копнаго права носитъ на себѣ также рѣзкія черты сходства съ разными славянскими "правдами". Возьмемъ, наприм., хотя бы легкое отношеніе копнаго права къ захвату собственности, стоящей открыто, которое находитъ себѣ аналогію въ постановленіяхъ польскихъ статутовъ (вислицкихъ, піотрковскаго); отношеніе "шкоды" къ "злодѣйству" приводится и развивается въ разныхъ чешскихъ и польскихъ правахъ; значительное развитіе присяги, пороты, съ извѣстными указанными особенностями ея примѣненія, встрѣчается во всѣхъ славянскихъ правахъ. Но важнѣе всего указать, какую связь имѣетъ конное право съ литовско-русскими законодательными памятниками общаго характера, т.-е. судебникомъ Казиміра и литовскимъ статутомъ. Глубокая органическая связь между копнымъ правомъ и этими двумя законодательными памятниками не подлежитъ сомнѣнію: внимательное ознакомленіе легко приводитъ къ убѣжденію, что это три вѣтви одного и того же ствола. Понятіе о преступленіи, способы разслѣдованія преступленія, судебныя доказательства, послѣдствія преступленія,-- все это обнаруживаетъ самое близкое родство, если не тождество, принциповъ права писаннаго и обычнаго, т.-е. копнаго. По сходство это маскируется въ силу слѣдующихъ обстоятельствъ. Законодательные памятники имѣютъ своею главною цѣлью указать выходъ изъ опредѣленныхъ юридическихъ затрудненій; затрудненія же эти, по представленію законодателя, почти всегда были въ связи съ личностью преступника. Дѣло не въ томъ, чтобы дать юридическую норму, которую часто и не было надобности давать, такъ какъ она была жива въ сознаніи общества, а въ томъ, чтобы пріурочить ее къ тому или иному общественному положенію. Такое развивающееся и усложняющееся въ своемъ развитіи общество, какъ то, которое имѣлъ въ виду литовскій статутъ, дѣлало изъ вопросовъ этого характера вопросы первой необходимости: панъ, земянинъ, людинъ, бояринъ путный, парубокъ, хлопъ или челядь невольная,-- каждая категорія требовала особыхъ опредѣленій, вытекающихъ изъ ея собственныхъ общественныхъ отношеній. Конное же право было въ совсѣмъ другомъ положеніи: исходя изъ потребностей общества съ простымъ составомъ, оно до конца оставалось на той же почвѣ, очень упрощавшей всѣ юридическія постановки. Все ростущее общественное дифференцированіе отражалось на копѣ лишь тѣмъ, что выводило членовъ изъ ея юрисдикціи, ничего не мѣняя по существу.

Но, конечно, самая любопытная черта копнаго права -- та, что право это практиковалось народнымъ судомъ,-- судомъ громады, вѣча. Какъ отнестись къ этому факту? Имѣетъ ли онъ свое настоящее мѣсто въ общей цѣпи соотвѣтствующихъ историческихъ явленій, или это -- исключеніе, результатъ стеченія какихъ-нибудь особенныхъ случайныхъ условій? Другими словами, принадлежало ли право суда народу не въ видѣ случайнаго историческаго исключенія, а въ видѣ общаго историческаго правила?

Наука имѣетъ на это готовый отвѣтъ. Что было за предѣлами исторіи, говоритъ она, это вопросъ спорный, но въ историческія времена судебная власть принадлежитъ всегда главѣ государства или тому, кому онъ ее передастъ; по крайней мѣрѣ, это несомнѣнно по отношенію къ русскому и другимъ славянскимъ племенамъ. Всѣ извѣстные судебники, законники, статуты, судныя грамоты ясно говорятъ объ одномъ, что князь, король, царь есть единственный источникъ судебной власти. Такъ говоритъ и наука. Но такъ ли оно было на дѣлѣ?

Почва, на какой создалась историческая фикція, связывающая право суда съ исключительными прерогативами верховной власти, ясна: этоучастіе, какое съ самаго начала принимало государство въ судебныхъ пошлинахъ и урокахъ, впрахъ и пересудахъ. Но эти платы не были платами за судебное рѣшеніе, хотя платы за рѣшеніе и были совершенно въ духѣ архаическаго правоваго мышленія. Виновный платилъ на копѣ, кромѣ всего, что требовалось для удовлетворенія обиженной стороны, въ пользу судей-копниковъ и столько же въ пользу пана или государства ('А пересуда копѣ, а пану или гродскому суду). Мы думаемъ, что этотъ порядокъ копа сохранила отъ глубокой древности. Кто судилъ, тотъ получалъ плату за рѣшеніе; но считалось, кромѣ того, правильнымъ, чтобы преступникъ платился въ пользу государства. Какой государственный доходъ могъ быть справедливѣе этого дохода отъ преступника, врага общества, нарушителя общественнаго мира? Епископы, совѣтуя Владиміру Святому возстановить отвергнутыя имъ виры, говорили: "Рать многа; оже вира, то на оружье и на конихъ буди" {Лѣтопись Нестора по Лаврентьевскому списку.}. Слѣдовательно, виры были необходимы на содержаніе дружинъ.

Въ самомъ дѣлѣ, гдѣ долженъ былъ искать правды древній человѣкъ?

Въ эпоху ранней исторической жизни, когда общественныя отношенія еще рѣзко распадались на отношенія между своими, признаваемыми за родныхъ, и чужими, не родными, нарушенная правда, внутри родового союза, возстановлялась общимъ сознаніемъ и традиціями этого союза; правда между чужими, желающими встать на почву мирнаго соглашенія, обращеніемъ къ посредничеству лицъ, за которыми признавался извѣстный авторитетъ -- особой одаренности или опытности, мудрости и т. д. Въ дальнѣйшемъ историческомъ развитіи, когда вступило уже въ свои права государство съ его объединяющею тенденціей, сначала держались тѣ же начала. Правду искали въ тѣхъ же двухъ источникахъ: или въ сознаніи окружающихъ, членовъ данной общественной группы, или въ обращеніи къ посредничеству людей высшаго знанія и высшей мудрости (по Геродоту, у скиѳовъ судили мудрецы, по Гельмгольцу, у славянъ -- жрецы). Этими посредниками могли быть и князья, но не въ силу своего положенія, а въ силу своей признанной высшей одаренности: Любуша судитъ не потому, что она княжна, но потому, что она мудра. По такое судебное рѣшеніе, принадлежащее одному или нѣсколькимъ лицамъ, получало свою санкцію только въ общественномъ признаніи, только такое признаніе давало ему обязательную силу. Лишь этою идеей могла обусловливаться, замѣчаемая обоими авторитетами нашими по славянской юридической древности, Мацѣевскимъ и Іеречкомъ, тенденція старыхъ славянъ, въ случаѣ недовольства судебнымъ рѣшеніемъ, искать правды во все большемъ и большемъ комплектѣ судей {Maciejowski: "Historya prawodawstw", III, 227, 262, 274; Jerecek: "Slowanskd prawo", I, 199; II, 236.}. Повидимому, въ зависимости отъ этой идеи развивалось древнее нѣмецкое право, въ которомъ ортель Urtcheil (судебное рѣшеніе) имѣетъ такое условное значеніе: каждый, кому не понравился судебный ортель, могъ внести закладъ, сѣсть на судебную лавицу и произнести свой ортель. Въ болѣе древнія времена объ истинѣ ортеля судило судебное вѣче; позже -- высшій судъ {Grimm: "Rechtsalterhiimer", sechstes Buch; Maciejowski, т. 6, приложенія: Wyroki sadbw miejskich.}.

Введеніе христіанства, съ которымъ вмѣстѣ проникли идеи и формы высшей культуры, должно было произвести цѣлую революцію въ правовомъ строѣ первобытныхъ славянскихъ обществъ. Высшая правда оказалась заключенною въ непонятныхъ книгахъ, и ее приходилось принимать частью за страхъ, частью за разумъ. До тѣхъ поръ правда жила въ живомъ и текучемъ сознаніи массъ, теперь явилась возможность создать для нея внѣшніе неподвижные центры. Явились письменныя "правды", опираясь на которыя, могъ судить и князь, и всякій, кому онъ захотѣлъ бы поручить это дѣло; за всѣмъ письменнымъ масса всегда склонна была признавать высшій авторитетъ: "всѣ письма оставлены людямъ на знаніе и науку",-- говоритъ одинъ древній польскій памятникъ. Но, тѣмъ не менѣе, старыя отношенія не такъ-то легко уступили мѣсто новымъ, и народное участіе въ судѣ не скоро еще оказалось упраздненнымъ.

Копный судъ въ одномъ мѣстѣ того сборника документовъ, который послужилъ фундаментомъ нашей работѣ, называется судомъ гайнымъ, т.-е. лѣснымъ (отъ сл. gaj -- роща) (426) {Словарь Линде, подъ словомъ gaid, gaid, sqd.}. И самое это выраженіе "тайный судъ" и заключающееся въ немъ понятіе публичнаго суда, отправляющася подъ открытымъ небомъ, принадлежитъ глубокой и широко распространенной славянской древности; Мацѣевскій приписываетъ слово и соотвѣтствующее понятіе польскому, чешскому, русскому и сербскому народамъ {Maeiejowski, т. III, 201--204.}. Но мы встрѣтились съ выраженіемъ sad gajny лишь въ одномъ древнемъ памятникѣ, который Мацѣевскій относитъ къ 14 в.: Wyroki sadôw miejskih. Изъ нихъ видно, что въ первую эпоху существованія въ городахъ Польши (дѣло идетъ о Краковскомъ воеводствѣ) такъ называемыхъ магдебургскихъ судовъ тайными судами назывались тѣ, которые отправлялись войтомъ съ присяжниками (другіе суды по магдебургскому праву -- суды бурмистра съ райцами). Самый памятникъ даетъ основаніе думать, что эти суды имѣли публичный характеръ въ связи съ еще болѣе старою формой суда, совершенно открытаго, вѣчевого или копнаго типа {Maciejowski, т. VI, 34--5, 56 (судъ этотъ названъ явнымъ), 117.}. Древнее нѣмецкое право также знаетъ тайные или лѣсные суды подъ именемъ Fortgericht, Gaingericht, Golzgericht, какъ одно изъ названій того же народнаго, вѣчевого суда. Вообще, такой глубокій знатокъ нѣмецкой юридической древности, какъ Гриммъ, на основаніи и прямыхъ свидѣтельствъ, и филологическихъ соображеній, съ полною положительностью утверждаетъ, что судъ народнаго собранія есть единственный исконный видъ нѣмецкаго суда. Правомъ участія въ народномъ собраніи пользовались всѣ свободные люди, при чемъ къ ближайшему отправленію правосудія допускались лишь "добрые мужи", biedermänner, boni homines, наибольшее же значеніе имѣли старики и благородные, alte, seniores и majores natu. Въ мѣстныхъ судахъ, судахъ округи или марки, члены судебнаго собранія назывались genossen, nachtarn {Grimm: "Rechtsalterthümer", sechstes Buch.}.

Славянская филологія не даетъ фундамента для такихъ рѣшительныхъ и широкихъ обобщеній, какія дѣлаетъ Гриммъ. Но уже самый фактъ существованія копнаго, тайнаго, вѣчевого суда на территоріи Литовской Руси въ XVI--XVII стоя, самъ по себѣ говоритъ очень много. Напримѣръ, ученые могли придавать разные смыслы выраженію псковской ссудной грамоты: "а князь и посадникъ на вѣчи суду не судить", но теперь мы можемъ съ извѣстною увѣренностью принимать это мѣсто за доказательство того, что въ Псковской области существовали судныя вѣча. Если мазовецкіе послы обращаются къ Сигизмунду Старому съ просьбою насчетъ "великихъ роковъ, которые въ Мазовіи воевода съ радами и земскими урядниками разъ въ годъ судитъ вмѣсто вѣча", то, опять-таки, смѣло можемъ принимать это выраженіе памятника въ его прямомъ смыслѣ и говорить, что въ Мазовіи судебныя вѣча существовали до начала XVI в. Если въ сербскомъ Дубровникѣ высшій классъ населенія, т.-е. его землевладѣльческій классъ, земяне, назывался судьями и вѣтниками (т.-е. вѣчниками), то совершенно естественно связывать это названіе съ правомъ "добрыхъ мужей" участвовать на судебномъ вѣчѣ. "Вѣчное" называлось одна повинность, которую платили сельскія громады Польши судебному уряднику, опять-таки, конечно, не безъ отношенія къ судебному вѣчу {Maceijowski, т. 6, прибавленія, т. 4, § 187, 319.}.

Мы указываемъ на тѣ мѣста памятниковъ, гдѣ прямо говорится о судебномъ вѣчѣ. Но, вѣдь, не слѣдуетъ забывать, что при всей массѣ имѣющихся копныхъ документовъ есть только два указанія, что судебная сходка называется своимъ старымъ общеславянскимъ именемъ вѣча. Такимъ образомъ, очевидно, что нельзя связывать понятіе съ однимъ извѣстнымъ терминомъ. Но мы не поведемъ читателя въ утомительное путешествіе по юридическимъ памятникамъ съ цѣлью разыскать и выяснить всѣ могущія въ нихъ укрываться доказательства нашихъ утвержденій. Укажемъ лишь слѣдующее. Въ славянской историко-юридической литературѣ едва ли можно указать болѣе капитальное сочиненіе, чѣмъ трудъ Іеречка: Slovanské pravo w Cechach а на Moravé, и, благодаря этому труду, древнее чешское право является въ гораздо болѣе отчетливомъ и цѣльномъ освѣщеніи, чѣмъ какое-либо иное славянское право. Самъ Іеречекъ былъ, видимо, далекъ отъ мысли, что въ описываемую имъ эпоху судебная власть могла принадлежать народу. Но какой иной смыслъ можетъ имѣть такая его характеристика? Организація общихъ судовъ Чешской земли, по словамъ Іеречка, во вторую разсматриваемую имъ эпоху (т.-е. отъ начала XI до XIII вв.) имѣла слѣдующій видъ. Во-первыхъ, это были суды полюбовные, которые перешли въ XIV столѣтіи въ такъ называемые "домашніе роки", "току domaci", на которыхъ, по свидѣтельству Штатнаго, "больше по правдѣ, чѣмъ по праву, судятъ и договариваются люди". Во-вторыхъ, суды жупы, т.-е. округа: жупному суду подлежали всѣ обыватели жупы, а судили паны и владыки своей жупы. Наконецъ, въ-третьихъ, высшій судъ снема (сейма), т.-е. общаго большого вѣча всей земли, на которомъ имѣлъ право участвовать каждый, конечно, лишь свободный человѣкъ. Характеръ судовъ первой и третьей категоріи ясенъ; но что такое судъ жупы, самый важный по объему своей компетенціи? Іеречекъ, на основаніи документальныхъ свидѣтельствъ, категорически оговариваетъ, что "въ жупномъ судѣ судили не урядники жупы, но паны и владыки той жупы" (202). "Паны и владыки" соотвѣтствуютъ, по принятой терминологіи, литовско-русскимъ папамъ и земянамъ, т.-е. классу привилегированныхъ землевладѣльцевъ. Т.-е. мы, опять-таки, имѣемъ дѣло съ суднымъ вѣчемъ, причемъ жупное вѣче отличается отъ копнаго вѣча тѣмъ, что на первомъ участвуютъ привилегированные землевладѣльцы, а на второмъ -- всѣ землевладѣльцы округа. Но если принять въ соображеніе, какъ мало вообще выясненъ вопросъ о землевладѣніи, и просмотрѣть тѣ мѣста изя" того же Іеречка, гдѣ онъ даетъ опредѣленія разнымъ категоріямъ землевладѣльцевъ, то не трудно придти къ убѣжденію, что владыки или кметы и были тотъ самый классъ свободныхъ землевладѣльцевъ, главный фундаментъ тогдашняго общественнаго строя, который лишь позже распался на привилегированныхъ и зависимыхъ (см. 1 главу нашу). Такимъ образомъ, Іеречекъ своимъ изслѣдованіемъ даетъ намъ такое неожиданное и цѣльное представленіе о судебной организаціи близко родственной намъ страны,-- организаціи, при которой вся судебная власть, очевидно, находится въ рукахъ народа въ такую относительно позднюю эпоху, какъ XIV в. {Описаннымъ выше судамъ общаго характера (soudy obeené) Іеречекъ протянупоставляетъ существовавшіе рядомъ суды частнаго характера, съ спеціальною или временною, случайною компетенціей (soudy mimotni). Сюда, на ряду съ судами межевыми, жидовскими, купеческими, рудокопскими и т. д., онъ причисляетъ и sud dworsky, т.-е. судъ княжескаго двора (curia principis), который началъ возростать въ своемъ значеніи лишь съ конца XIII в. (199--214).}.

Передача судебной власти въ руки главы государства не была дѣломъ одного какого-либо историческаго момента, а результатомъ болѣе или менѣе продолжительнаго процесса. Разныя ступени этого процесса мы чаще всего и наблюдаемъ по древнимъ памятникамъ. Сначала на народномъ судѣ присутствуетъ княжескій тіунъ или иной какой-нибудь представитель князя, просто для того, чтобы брать виры и пересуды въ княжескую казну. Затѣмъ этотъ представитель княжеской власти участвуетъ на судномъ вѣчѣ уже въ видѣ судьи, хотя это участіе сначала еще можетъ быть совершенно пассивное: не даромъ въ древнемъ нѣмецкомъ судѣ бывали "молчащіе судьи" {Grimm: "Rechtsalterhümer", 759.}. Изъ стараго литовскаго статута видно, что судья участвовалъ на копѣ, повидимому, вмѣсто вижа, который присутствуетъ позже, но судья этотъ не могъ оказывать никакого вмѣшательства въ дѣла копы, какъ не оказывалъ вижъ. Въ параграфѣ 117: "О судьи, ижь не маетъ быти каранъ за злый судъ", вислицкій статутъ говоритъ: "Судья, судячи суды, не можетъ быть каранъ за зло суда: бо не онъ самъ судитъ, але Пановѣ" {Акты, относящіеся къ исторіи Западной Россіи, т. 1.}. Молчащій судья, не судящій судья, судья не отвѣчающій за зло суда,-- всѣ эти очевидныя нелѣпости, съ современной точки зрѣнія, совершенно очевидно, не были когда-то нелѣпостями, имѣли какой-то свой смыслъ, о которомъ можно теперь только дѣлать догадки, позволяющія толковать судью какъ участника, и то совершенно пассивнаго, при отправленіи народнаго суда. Вотъ этотъ-то возможный смыслъ слова судья и не слѣдуетъ опускать изъ вида при чтеніи соотвѣтствующихъ мѣстъ памятниковъ,-- мѣстъ, толкуемыхъ обыкновенно съ современной точки зрѣнія: судитъ судья,-- слѣдовательно, ему, какъ представителю княжеской власти, и принадлежитъ всецѣло судъ.

Очень правдоподобно, что на ряду съ общими судами вѣчевого или копнаго типа очень рано уже существовали и княжескіе суды, какъ это мы и видимъ въ Чешской землѣ, съ узкою и случайною компетенціей, какъ существовали суды церковные, купеческіе, судъ братчины и т. п., какъ и въ Литовской Руси, на ряду съ общею копой, были суды или копы бортниковъ по дѣламъ, касающимся ихъ обширнаго и спеціальнаго промысла. Такимъ образомъ, распространеніе княжеской власти на отправленіе правосудія можетъ идти съ двухъ концовъ: и путемъ усиленія княжескаго представительства на общемъ судѣ, и путемъ расширенія компетенціи спеціальныхъ княжескихъ судовъ, судовъ княжескаго двора, княжескихъ "сѣней".

Но когда король или великій князь являются уже признанными главами правосудія, все-таки, они еще судятъ "досмотрѣвши права съ князи и съ бояры, и съ мѣщаны" (дѣло идетъ о городѣ) {Уставная грамота Витебской земли. Акты Зап. Россіи, No 704.}, или судятъ "передъ своими людьми и съ ихъ добрымъ умышленіемъ и радой" {Maciejowski, т. 6-й, приложеніе 94.}. Дальнѣйшее развитіе пошло въ западной и восточной частяхъ Русской земли очень различно. Московское государство рѣшительно встало на дорогу централизаціи и автократизма, и правосудіе перешло въ руки верховной власти. Тѣмъ не менѣе, въ эпоху перваго судебника великокняжескіе намѣстники, все-таки, не судятъ "безъ добрыхъ людей", "лучшихъ людей" и даже во второмъ судебникѣ упоминаются "судные мужи" {Чичеринъ: "Областныя учрежденія", стр. 39.}, а на демократизацію суда Иваномъ Грознымъ едва ли слѣдуетъ смотрѣть какъ на какую-нибудь новую и смѣлую реформу. Литовско-Русское государство обнаруживало болѣе тяготѣнія къ децентрализаціи, и великій князь, дѣлясь съ панами своей земли прерогативами своей верховной власти, дѣлился и своею судебною властью. Но какой смыслъ имѣла эта судебная власть пановъ? По разобраннымъ нами копнымъ документамъ, мы видимъ, что копа судитъ панскихъ подданныхъ, уплачивая въ пользу пана половину пересуда; читаемъ, что "панъ судитъ передъ своими людьми съ ихъ добрымъ умышленіемъ и радой" (см. выше). Являлся ли когда-нибудь панъ въ видѣ единоличнаго судьи, гдѣ черпалъ онъ въ такомъ случаѣ свою правду, что давало этой правдѣ санкцію въ глазахъ его подданныхъ? Намъ очень трудно представить, чтобы панъ архаическихъ временъ могъ, по отношенію судебной власти надъ своими подданными, представлять что-нибудь иное, а не сборщика лишь пересуда и головщинъ, въ крайнемъ случаѣ руководителя судебной сходки {Уставныя грамоты земель Волынской и Кіевской, по которымъ паны получаютъ право судить своихъ подданныхъ.}. Много времени должно было пройти, пока отношенія зависимости человѣка отъ человѣка настолько заглушили смыслъ первоначальныхъ отношеній, чтобы мѣсто человѣческаго суда,-- въ основѣ котораго какъ-никакъ, а должна же лежать идея коллективной правды,-- заступила панская расправа.

Остатки народнаго суда на территоріи восточнаго и южнаго славянскихъ племенъ дожили до сихъ поръ. Конечно, и волостные суды не привились бы у насъ съ такою легкостью, если бы за ними не стояли многовѣковыя традиціи. Но и помимо волостныхъ судовъ, дѣйствующихъ на основаніи обычнаго права, можно найти остатки настоящаго архаическаго народнаго суда по разнымъ глухимъ угламъ] Русской земли. Деревенскій судъ или судъ стариковъ есть кое-гдѣ въ Великой Россіи еще живое, дѣйствующе учрежденіе. Въ Малороссіи мы встрѣчаемся, наприм., съ судомъ парубоцкой громады, который вѣдаетъ всѣ мелкія дѣла между своими членами, т.-е. молодежью даннаго села. А разные случаи такъ называемаго крестьянскаго самосуда, о которыхъ такъ часто приводится слышать? Въ извѣстной книгѣ Богишича {Zbormk sadasnjch pravnih obicaja и juznih Slovene. Zagreb, 1874.} мы находимъ, что въ Герцеговинѣ и на Черной Горѣ до сихъ поръ въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ нѣтъ по селамъ назначенныхъ судей, а судитъ "судскій скупъ" изъ членовъ общины; въ менѣе важныхъ случаяхъ knez, т.-е. старшина села, судитъ съ двумя-тремя изъ лучшихъ селянъ, какіе случатся подъ рукой, а чѣмъ важнѣе дѣло, тѣмъ больше требуется судей.

----

Не часто современному русскому изслѣдователю выпадаетъ случай имѣть дѣло съ матеріаломъ, такъ полно и ярко освѣщающимъ уголокъ изъ прошлой бытовой жизни народной массы, какъ освѣщаетъ его нашъ матеріалъ. Тамъ, гдѣ естественно было предполагать косное существованіе, все ушедшее на борьбу за удовлетвореніе грубыхъ матеріальныхъ потребностей, передъ нами развертывается картина сознательной и дѣятельной человѣческой жизни. Въ народномъ судѣ, который такъ полно демонстрируется вышеизложенными фактами, мы видимъ постоянную дѣятельность живого правоваго чувства. Какая разница съ позднѣйшею эпохой, когда правосудіе сдѣлалось функціей государства и такъ часто являлось, по отношенію къ народнымъ массамъ лишь ловушкой, прихлопывающей неудачнаго или неловкаго, утративъ въ значительной степени то, что должно составлять необходимое свойство всякаго правосудія, морализующее вліяніе на душу!

Правовыя идеи, составлявшія содержаніе копнаго права, невысоки съ точки зрѣнія современной науки, выросшей на римскомъ правѣ. Не будемъ трогать вопроса о томъ, насколько правильна эта точка зрѣнія, такъ какъ пришлось бы опять перетряхать старый споръ о типахъ и степеняхъ. Спросимъ только: можно ли назвать переходомъ къ высшему строю правовыхъ понятій механическое навязываніе отрывковъ и лоскутовъ иной системы воззрѣній, вырванныхъ изъ своей собственной органической связи? Конечно, нѣтъ. А, между тѣмъ, государство, забирая въ свое исключительное вѣдѣніе отправленіе правосудія, всегда, вмѣстѣ съ тѣмъ, навязывало массамъ, вмѣсто тѣхъ живыхъ идей, которыми онѣ руководились, именно отрывки и лоскутки, набранные имъ изъ разныхъ внѣшнихъ и чуждыхъ источниковъ.

Процессъ этотъ -- общій для всего цивилизованнаго міра. Но на Западѣ онъ закончился уже многіе вѣка тому назадъ, и на пустырѣ, который остался въ народной душѣ послѣ искорененія живой правды, успѣло выроста уваженіе къ закону, къ внѣшней оффиціальной правдѣ, то "тупое уваженіе", которое такъ поражаетъ насъ особенно въ англичанахъ.

Въ Россіи все нѣсколько иначе, и живая народная правда, обычное право еще не вымерло окончательно,-- мало того, даже дождалось признанія со стороны государства. Но тутъ выступаетъ на сцену одно изъ тѣхъ противорѣчій, которыми такъ полна наша русская жизнь. Законъ признаетъ обычное право, которому и отводится и своя сфера компетенціи -- въ волостныхъ судахъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, предоставляетъ въ послѣднее время земскимъ начальникамъ право разсматривать рѣшенія волостныхъ судовъ не только въ кассаціонномъ, но и въ апелляціонномъ порядкѣ, т.-е. перерѣшать ихъ по существу. Конечно, для земскихъ начальниковъ обычное правообласть, куда они, по всей вѣроятности, не могутъ и, конечно, не хотятъ вступать, и въ огромномъ большинствѣ случаевъ перерѣшаютъ дѣла по закону. Такимъ образомъ, несмотря на признаніе и охрану закона, создаются условія, разрушающія тѣ остатки обычнаго права, которые еще пощажены исторіей.

А. Ефименко.

"Русская Мысль", кн.IX, 1893