Чириков Евгений Николаевич - На пороге жизни

Е. Чириковъ.

На порогѣ жизни.

... Ваня проснулся и заглянулъ въ рѣшетку своей кровати...

Что бы это могло значить? Ночь,-- въ углу краснымъ огонькомъ смотритъ лампадка, какъ всегда, но въ комнатѣ ходятъ, шумятъ и разговариваютъ... Незнакомые дяди, военные и простые, тутъ же дворникъ... Зачѣмъ они шевыряются въ его шкафу съ игрушками? Какъ они смѣютъ? Почему мама позволяетъ это? На полу лежитъ Ванинъ безхвостый конь, книжки съ картинками, ящики съ играми... Кажется, мама плачетъ?!.

-- Не испугайте ребенка! Ради Бога не испугайте ребенка!..

-- Я не сплю, мамочка!..

-- Милый! Спи, спи себѣ!..

-- А это -- кто?.. Не давай имъ мои игрушки!..

-- Они сейчасъ уйдутъ... Спи!..

-- Прогони ихъ!..

Одинъ дядя усмѣхнулся и сказалъ:

-- Храбрый!.. Ну-ка, или къ мамѣ на руки!

-- Не хочу!

Мама взяла Ваню изъ кроватки и, къ удивленію Вани, дядя началъ устраивать ему постельку.

-- Не хорошо подъ подушкой конфеты складывать...-- сказалъ дядя.

-- Не тронь! Мама! Что онъ?! Убирайся!

-- Отлично! Ложись теперь!.. Буянъ!..

Мать поцѣловала теплаго ребенка и опустила его въ кроватку.

-- Здѣсь дѣтская... Ничего нѣтъ. Увѣряю васъ!..

Пошумѣли дяди въ шкафу, отодвинули гардеробъ, посмотрѣли въ печку, въ отдушки, и одинъ за другимъ вышли изъ комнаты.

-- Разбросали всѣ игрушки.. Противные! Какіе это гости? -- капризно сказалъ Ваня.

-- Ложись и спи!..

-- А ты?

-- Я сейчасъ... Провожу ихъ и приду къ тебѣ...

-- Положи коня въ ящикъ, онъ и такъ ужъ безъ хвоста!..

Вошла нянька, мать сдѣлала ей какой-то знакъ рукою и вышла изъ комнаты.

-- Помѣшали тебѣ, ангельчикъ Божій?! Ахъ ты, Господи!.. Отвернись къ стѣнкѣ!

-- Собери мои игрушки!.. Дураки...

-- А ты отвернись и спи! Я все, все соберу, спрячу, запру...

Ваня отвернулся. Нянька что-то шептала и приводила въ порядокъ дѣтскую. Потомъ подошла къ кроваткѣ, нагнулась и послушала...

-- Спи съ Богомъ, со Христомъ!.. -- сказала шопотомъ и тихо вышла...

Ваня перевернулся на спину и широко раскрылъ синіе глазки. Полежалъ смирно съ минуту, потомъ приподнялся на локоткѣ и посмотрѣлъ на полъ: все было убрано... А они не ушли: разговариваютъ въ Алешиной комнатѣ, и Алеша на нихъ сердится: грубитъ имъ... А мама не велитъ грубить старшимъ. Гости -- тоже старшіе, развѣ можно имъ грубить?! Чужой дядя кричитъ... Спать надо, а они кричатъ... Ваня сѣлъ въ кроваткѣ, положилъ подбородокъ на холодный желѣзный прутъ рѣшетки и сталъ слушать... Опять мама, кажется, плачетъ?.. Дураки какіе!..

Ваня перелѣзъ черезъ рѣшетку на стулъ, со стула на полъ. Постоялъ на коврикѣ. Мама не велитъ голыми ногами на полъ... Можно заглянуть и опять убѣжать и лечь. И отвернуться къ стѣнкѣ...

Ваня подошелъ къ дверямъ, пріоткрылъ одну половинку и сталъ смотрѣть. Хорошо, что онъ стащилъ одѣяло: ноги на одѣялѣ и завернуты снизу: простудиться нельзя... Всѣ дяди -- въ Алешиной комнатѣ. Одинъ дядя сидитъ за столомъ и пишетъ. Алеша стоитъ спиной, наклонился и около головы его прыгаютъ волосы, которые Алеша то и дѣло поправляетъ рукой.

-- Скажи, Алексѣй! -- проситъ мама.

-- Не скажу... Не могу, мама!..

-- Ай-ай-ай!.. Маму не слушается... А мама плачетъ... Какой озорникъ Алеша: не хочетъ послушаться мамы!.. И дядя проситъ... Сердитый дядя... А Алеша его не боится... Алеша никого не боится!.. А у офицера на ногахъ звенятъ эти штуки... Когда Ваня выростетъ большой, онъ поступитъ въ офицеры и у него тоже будутъ на ногахъ эти штуки... Точно колокольчики!..

Зачѣмъ они прощаются: мама съ Алешей?

-- Мамочка! не плачь! -- шепчетъ Ваня, и красныя пухлыя губки ребенка кривятся и дрожатъ. И няня наклонилась и плачетъ...

-- Простись съ Ваней!.. -- говоритъ мама, а сама плачетъ.

Ваня вздрогнулъ и, путаясь ногами въ одѣялѣ, побѣжалъ къ кроваткѣ. Отъ волненія онъ не можетъ влѣзть на стулъ: одѣяло мѣшаетъ, волочится... А они идутъ... Слава Богу, успѣлъ! лежитъ, закрылъ глаза, а ноги голыя: не успѣлъ поправить одѣяло... Идутъ... Звенятъ колокольчики: вмѣстѣ съ дядей идутъ...

-- Прощай, Ванька!..

Ваня почувствовалъ на своей щекѣ Алешины губы и вздрогнулъ отъ горячей капельки, упавшей ему прямо на ушко... Мама выбѣжала изъ комнаты, потомъ пошелъ Алеша и дядя. Ваня посмотрѣлъ въ рѣшетку и опять увидалъ только Алешину спину, на мгновеніе мелькнувшую въ дверяхъ... Всѣ ушли. Тихо стало... Зачѣмъ поцѣловалъ его Алеша? Развѣ онъ куда-нибудь уѣзжаетъ?

II.

-- Мама! Куда увезли Алешу?

-- Далеко...

-- Его увезъ дядя съ усами? Да.

-- Который бросилъ на полъ мою лошадку?

-- Да...

-- Зачѣмъ его увезли? а?

-- Потомъ узнаешь, голубчикъ...

-- Скажи теперь!.. мамочка!

-- Теперь не поймешь, мальчикъ.

-- Пойму, мама!.. Ну, мама-же!..

Часто Ваня приставалъ къ матери съ такими вопросами. Мать говорила странно, непонятно, опускала низко голову, вздыхала и все что-то прятала отъ Вани въ своемъ сердцѣ...

На дворѣ, гдѣ игралъ Ваня послѣ обѣда, дѣти изъ другихъ квартиръ объясняли ему про Алешу:

-- Его увезли въ черной каретѣ.

-- Зачѣмъ? Какая это черная карета?..

-- Казнить его будутъ!..

-- Врешь, не будутъ! Онъ скоро пріѣдетъ домой... Мама говоритъ, что онъ...

-- Никогда не пріѣдетъ.

-- Дворникъ говоритъ, что твой братъ соціалистъ!

-- Врешь!

-- Такихъ увозятъ въ черной каретѣ и казнятъ...

Ваня изо всѣхъ силъ защищалъ на дворѣ брата. Но трудно было переспорить: ихъ много, а онъ -- одинъ. И всегда споры объ Алешѣ на дворѣ кончались слезами. Ваня прибѣгалъ домой съ краснымъ мокрымъ отъ слезъ лицомъ и бѣжалъ прямо къ матери:

-- Мамочка! Они говорятъ, что Алеша никогда... никогда...

-- Не говори съ ними!

-- Они говорятъ, что Алешу казнятъ... Мамочка!.. Скажи мнѣ. Врутъ они? да?

Мать успокаивала Ваню, но когда онъ переставалъ плакать и начиналъ снова разспрашивать про Алешу, мать опять опускала голову и опять -- Ваня это чувствовалъ -- что-то прятала отъ него въ своемъ сердцѣ...

-- Ты сама врешь чего-то. А говоришь,-- не надо врать...

Однажды вечеромъ Ваня увидалъ, что мама стоитъ передъ раскрытымъ чемоданомъ и укладывается... Въ рукахъ у матери была Алешина куртка, поэтому Ваня догадался:

-- Ты чего дѣлаешь?

-- Такъ...

-- А зачѣмъ Алешина куртка?.. А-а! Знаю, знаю!.. Ты къ Алешѣ поѣдешь?.. да?

-- Да, поѣду...

-- А хотѣла обмануть... Какая ты!.. О чемъ же ты плачешь?

-- Такъ... Поцѣловать его отъ тебя?

-- Поцѣлуй! Скажи ему, что дворниковъ Васька обругалъ его соціалистомъ, а я ему за это морду побилъ...

-- Не надо, Ваня...

-- А-а! А зачѣмъ онъ Алешу ругаетъ?! Вотъ то-то и есть! Смѣешься, а сама плачешь!..

Уѣхала мама. Стало тихо и скучно въ комнатахъ. Домовничала тетя Саша. Тетя ходила по комнатамъ медленно, какая-то тусклая и усталая, куталась въ сѣрый платокъ, останавливалась передъ портретомъ Алеши и подолгу разглядывала его. Потомъ она отходила и смотрѣла въ окно. И Ваня видѣлъ, какъ въ сумеркахъ вечера въ рукѣ у тети мелькалъ маленькій бѣленькій платочекъ...

-- Ты что, тетя?.. а?

-- Ничего...

-- А сама плачешь!..

-- Нѣтъ. Насморкъ у меня, Ваня,

-- Врешь... Я видѣлъ. Ты о чемъ?

-- Скучно...

-- Безъ мамы?.. Безъ мамы и безъ Алеши скучно... Тебѣ жалко Алешу?

-- Жалко...

-- Онъ, по твоему, хорошій?

-- Хорошій...

-- А за что его въ тюрьму?

-- Какъ въ тюрьму? Кто тебѣ это...

-- Не притворяйся!.. Самъ дворникъ сказалъ...

Оба они стояли у окна. Молчали.

-- Ваня! не ковыряй обои!

-- Пойдемъ, тетя, въ Алешину комнату! Хочешь?

-- Да...

Они шли въ Алешину комнату. Зажигали Алешину лампу и садились на Алешинъ диванъ. Маленькая комната. На стѣнѣ гитара, студенческая тужурка, на столѣ красная промокательная бумага вся въ буквахъ и чернильныхъ пятнахъ, кусокъ черепа съ окурками папиросъ... Это -- Алеша курилъ.

-- Тетя! Смотри -- пѣтушокъ! Это Алеша нарисовалъ... Я сидѣлъ у него на колѣняхъ, а онъ рисовалъ...

Тетя внимательно разсматривала промокательный листъ на Алешиномъ столѣ, словно хотѣла что-то отгадать по чернильнымъ знакамъ; потомъ, подперевъ голову, застывала въ раздумьи и переставала слышать, что говоритъ Ваня...

-- Тетя же! Ты не слушаешь!

-- Что?

-- Мама отниметъ у нихъ Алешу?..

-- Можетъ быть........

Потомъ они укладывались на Алешину кровать... Тетя гладила Ваню по курчавой головѣ и молчала, а Ваня болталъ. Онъ фантазировалъ все на ту же тему: какъ онъ выростетъ большой, сдѣлается офицеромъ и придетъ къ нимъ...

...Они испугаются, побѣгутъ... Только, нѣтъ! Не убѣжите отъ меня!.. Будутъ просить прощенья... Не надо, тетя, прощать? тетя же!

-- Что, голубчикъ?

-- Не прощать ихъ? правда,-- не стоитъ?..

-- Не знаю...

-- Больно нужно -- прощать такихъ!.. Нѣтъ, ни за что не прощу, Посмотри: Алеша забылъ гитару съ собой взять!.. И мама забыла ему отвезти... Когда Алеша пріѣдетъ?.. Скоро?

-- Скоро ужъ...

-- На Пасху?

-- Пожалуй...

-- Если они его на Пасху не отпустятъ, я имъ задамъ..

И опять Ваня фантазировалъ...

...Зачѣмъ увезли Алешу?.. Алеша ихъ не трогалъ.. Мама изъ-за нихъ все плачетъ... Вотъ вамъ! вотъ! вотъ!

И Ваня съ озлобленіемъ колотилъ подушку крѣпко сжатыми кулаками...

III.

Вернулась мама... Обнялись съ тетей Сашей и стали обѣ плакать... Потомъ перестали плакать, сѣли на Алешину кровать, опустили обѣ на грудь головы и долго молчали... И Ванѣ хотѣлось плакать... Вѣрно, что-нибудь случилось съ Алешей...

-- Я тебя, мама, не узналъ... Ты вошла, а я думалъ,-- чужая...

-- Тебѣ, мальчикъ, пора уже спать...

-- Почему ты прицѣпила къ шляпѣ черный хвостъ?

Не говоритъ...

-- Ты стала какъ старуха: вся въ черномъ...

Не говоритъ...

-- Видѣла Алешу?

-- Да...-- прошептала мама и пошла въ другую комнату.

-- Куда ты?..

-- Сейчасъ...

Ваня посмотрѣлъ на тетю Сашу, подошелъ къ ней и заглянулъ въ глаза. Тетя молча схватила его на руки и крѣпко прижала къ себѣ...

-- Ой! Больно, тетя!.. У тебя тутъ булавка!

Помолчали.

-- А мама?..

-- Ей нездоровится... Она очень устала. Ложись спать... Я тебя раздѣну...

-- А поцѣловать?

Ваня любилъ, чтобы, когда онъ ляжетъ спать, мать пришла къ нему, поцѣловала, погладила по спинкѣ и хорошенько подоткнула подъ ноги одѣяло.

-- Я тебя сегодня поцѣлую..

-- А мама?

-- Мама ужъ съ завтрашняго дня...

-- Видишь, какая ловкая!.. Я хочу, чтобы мама...

-- Я скажу ей... Можетъ быть она тоже придетъ.

-- А что она дѣлаетъ? Зачѣмъ она затворилась тамъ?.. Знаю, знаю! Не обдуешь! Я видѣлъ въ щелочку: она молится тамъ Богу! Вѣрно, Алеша захворалъ?..

-- Да. Захворалъ. Очень сильно захворалъ..

-- Не умретъ онъ, тетя!

-- Богъ дастъ выздоровѣетъ... Пойдемъ!.. Пора, голубчикъ... Слышишь, бьетъ девять?

-- Не знаешь, мама не привезла мнѣ новаго коня?.. Она обѣщалась... А почему отъ насъ ушла нянька? И пусть! Она скверная, потому что ругаетъ Алешу...

Такъ и не пришла въ этотъ разъ мама поцѣловать Ваню. А онъ ждалъ... Горѣла по-прежнему въ углу краснымъ огонькомъ лампадка... Точно живая: шевелится и огонекъ дрожитъ на иконѣ... Нянька называла лампадку -- "Божій глазокъ"... Вездѣ сегодня зажгли лампадки: и въ Алешиной комнатѣ, и въ залѣ... Алеша никогда не зажигалъ, а они взяли да и у него тоже зажгли... Алеша разсердится, когда пріѣдетъ домой...

Тетя раздѣла, перекрестила и поцѣловала Ваню.

-- Погладь спинку!.. А одѣяло?.. Подъ ножки засунь его!..

-- Такъ?

-- А мама? Вели ей снять со шляпки черную ленту... Точно старуха какая...

Кто-то ходилъ ночью по комнатамъ. Тетя спала въ дѣтской: она все возилась и вздыхала, а тамъ, въ Алешиной комнатѣ, кто-то плакалъ и шептался... Вѣрно, мама... что она не спитъ?

-- Мамочка!-- шопотомъ позвалъ Ваня. Повторилъ еще разъ. Если послѣ трехъ разъ мамочка не придетъ, значитъ нечего и ждать...

-- Мамочка!

Не придетъ... Страшно что-то... Очень тихо и все кто-то ходитъ осторожно, словно крадется на цыпочкахъ...

-- Бумъ!

Вздрогнуло сердце: пробили часы и какъ-то странно пробили, очень громко, точно колоколъ на церкви...

Часы, какъ живые... Точно стукаютъ молотками въ кузницѣ, въ деревнѣ... Стукаютъ, стукаютъ, стукаютъ, а потомъ -- бумъ! Точно они знаютъ, сколько отстукали времени и говорятъ объ этомъ людямъ... Какъ они знаютъ это? Кто придумалъ часы?.. У Алеши были часы съ крышками... Подавитъ шишечку, они и откроются... Алеша теперь, навѣрно, не спитъ: когда хвораешь, то бываетъ очень жарко и все хочется пить... И навѣрно, стонетъ онъ. Когда хвораешь, то стонешь... Мама молится Богу. О чемъ? Чтобы Алеша выздоровѣлъ... Богъ все можетъ сдѣлать. Ему только помолиться, и Онъ сейчасъ же пошлетъ бѣлаго ангела и тотъ все устроитъ.. Ваня присѣлъ въ кроваткѣ, почесался и посмотрѣлъ на "Божій глазокъ"... Смотритъ Богъ на Ваню... Это не самъ Богъ, а Іисусъ Христосъ... Самъ Богъ старикъ, а Іисусъ Христосъ молодой... Онъ добрѣе. Онъ любитъ дѣтей... Нянька говорила, что когда Онъ встрѣчалъ уличныхъ мальчиковъ и дѣвочекъ, то бралъ ихъ на руки и сажалъ къ себѣ на колѣнки... Онъ очень добрый!..

-- Іисусъ Христосъ! Сдѣлай, чтобы Алеша выздоровѣлъ!.. Милый Іисусъ Христосъ! Скажи Своему папѣ, чтобы онъ не сердился на Алешу... Алеша очень хорошій мальчикъ!..

Ваня нѣсколько разъ крестился и потомъ кланялся очень низко. Послѣдній разъ онъ уперся головой прямо въ подушку и притихъ: заворочалась тетя... Еще увидитъ, какъ онъ молится!.. Ваня смотрѣлъ бокомъ на тетину кровать, а самъ молился про себя:

-- Пусть Алеша выздоровѣетъ, а тѣ пусть захвораютъ и умрутъ... Алеша ихъ не трогалъ, а они его посадили въ тюрьму... И пусть они умрутъ... Имъ такъ и надо...

Хорошо, очень удобно было молиться въ такомъ положеніи -- головой въ подушку...

-- Милый Іисусъ Христосъ! Пусть я скорѣй выросту большой и сдѣлаюсь очень сильнымъ... Сильнѣе дворникова Васьки!.. И очень храбрымъ, какъ богатырь... Тогда я имъ задамъ... Помилуй маму, и меня, и Алешу, дай папѣ царство небесное, а имъ пусть... пусть они -- въ адъ... Пусть тамъ живутъ вмѣстѣ съ чортомъ... Пусть въ огнѣ мучаются, а пить имъ пусть не даютъ... Долго молился Ваня... Онъ придумывалъ имъ въ аду всякія непріятности и мученія, про которыя ему разсказывала нянька... Да такъ и уснулъ съ воткнутой въ подушку головой... И приснился Ванѣ отличный сонъ: будто онъ стоитъ за воротами, а мимо черный мохнатый чортъ ведетъ всѣхъ ихъ въ адъ. Руки у нихъ связаны веревками, а на ногахъ звенятъ желѣзныя цѣпи, какъ у арестантовъ, а чортъ съ длинной палкой идетъ позади и кричитъ на нихъ, чтобы шли скорѣе. Будто Ваня испугался мохнатаго чорта и спрятался за калитку, а мохнатый чортъ крикнулъ ему: "не бойся! тебѣ ничего не будетъ!" Тогда Ваня вышелъ опять за ворота и закричалъ:

-- Куда ихъ?

-- Въ адъ ихъ! Богъ велѣлъ ихъ въ адъ!..-- крикнулъ Ванѣ, оглянувшись, мохнатый чортъ...

-- Ага! Я говорилъ тебѣ, Васька!.. Чья правда?.. Вотъ то-то и есть!

IV.

Пришла полиція. Принесли Алешину корзину. Двѣ полиціи: одинъ важный, а другой -- будочникъ. Ваня смотрѣлъ въ щель пріоткрытой двери, и въ его маленькихъ глазахъ сверкала большая злоба... Опять пришли! Чего имъ еще надо? И было страшно, и хотѣлось очень закричать, чтобы убирались вонъ... А мама съ ними разговариваетъ... Подали ей какую-то бумагу и заставили ее чего-то писать. Рука у мамы дрожитъ и шевелятся губы... А они говорятъ про Алешу:

-- Бѣлье по описи, книги, пальто, тужурка...

Мама махнула рукой и отвернулась къ стѣнѣ... Когда они ушли,-- мама остановилась около Алешиной корзинки и долго смотрѣла на нее, потомъ встала около корзинки на колѣни и положила голову на крышку...

И заплакала...

Ваня убѣжалъ въ дѣтскую. Онъ не зналъ, отчего вдругъ ему захотѣлось тоже плакать. Спряталъ голову въ креслѣ и разрыдался. И оба они плакали: мама въ передней, около Алешиной корзинки, а Ваня въ дѣтской... Тетя приходила къ Ванѣ, гладила его по головѣ, но ничего не говорила: она только вздыхала и ласкала Ваню.

Мама въ этотъ день не обѣдала: Ваня только вдвоемъ съ тетей сидѣли за столомъ и говорили шопотомъ:

-- Мамочка кушать не будетъ? Почему?

-- Нѣтъ, не будетъ.

-- Она захворала? Да.

-- А зачѣмъ они принесли Алешину корзинку? Значитъ и Алеша скоро пріѣдетъ?.. тетя!.. скоро?

Пріѣзжалъ докторъ лѣчить маму. Наняли новую кухарку, а няньку не наняли. И не больно нужно: маленькій онъ, что ли?.. Всѣ говорили шопотомъ и ходили тихо, словно боялись разбудить кого-то... Вечеромъ Ваню пустили къ мамѣ. Она лежала на постели, а на столикѣ около нея было лѣкарство съ желтыми бумажками и стоялъ Алешинъ портретъ... Мама стала худенькая, худенькая и говорила тихо-тихо...

-- Ты кушалъ?

-- Кушалъ... И молоко пилъ... Зачѣмъ Алешу тутъ поставила?

-- Соскучилась...

Какъ-то неловко было Ванѣ: онъ конфузился и не зналъ, про что разговаривать съ мамой. Сидѣлъ на кровати и смотрѣлъ на мамину руку. Мамина рука лежала у него на колѣняхъ и онъ перебиралъ мамины пальчики...

-- Всѣ хвораютъ: и Алеша хвораетъ, и ты хвораешь... И Васька дворниковъ не играетъ на дворѣ, потому что простудился и умретъ. Такъ ему и надо: онъ говоритъ, что Алешу казнили...

Тетя схватила вдругъ Ваню на руки и унесла въ другую комнату. И онъ не протестовалъ, и не просился назадъ къ мамѣ... Что-то пугало его въ этой притворенной комнатѣ, гдѣ лежала больная мама... Что-то таилось тамъ, въ этой комнатѣ, невидимое, и какъ-то страшно смотрѣла мамина дверь съ изломанной ручкой...

Вечеромъ тетя ходила погулять съ Ваней. Заходили въ церковь къ вечернѣ. Въ церкви было совсѣмъ пусто: только батюшка, дьяконъ, да дьячекъ, да еще нищенки, старенькія старушки. И огоньковъ было мало... Скучно было, темно и не хотѣлось долго стоять...

-- Будетъ ужъ! Пойдемъ!

Ваня тянулъ тетю за платье, а она не обращала вниманія, молилась; и даже вставала на колѣнки.. А раньше никогда не вставала...

-- Будетъ ужъ, помолилась!.. Вонъ идетъ съ кружкой! Дай я положу денежку!

Тетя дала пятакъ. Прошелъ мимо, вѣрно не думалъ, что Ваня дастъ пятакъ... Ваня догналъ его и положилъ пятакъ въ кружку... Стукнулъ даже пятакъ въ кружкѣ. Который собиралъ деньги, поклонился Ванѣ... Небойсь, поклонилоя!.. радъ, что Ваня далъ пятакъ!..

-- Будетъ! Пойдемъ прикладываться!.. Вотъ туда, гдѣ Іисусъ Христосъ!..

Опять Ваня вспомнилъ про Алешу и про сонъ, который тогда приснился, съ чортомъ-то!.. Тетя подняла Ваню и онъ крѣпко поцѣловалъ Іисусу Христу то мѣсто, гдѣ осталась на ножкѣ у него дырочка отъ гвоздика...

-- Не забудь же, милый Іисусъ Христосъ! -- подумалъ Ваня, а когда тетя поставила его на полъ, еще три раза перекрестился и поклонился Іисусу Христу, шаркнувъ ножкой.

Когда шли домой, встрѣтили полицейскаго.

-- У-у, противный! -- прошепталъ Ваня...

-- Ваня! Развѣ хорошо?..

-- Хорошо!

-- Ай-ай!.. Мама узнаетъ, будетъ сердиться...

-- И не будетъ!..

-- Онъ тебѣ не мѣшаетъ, а ты...

-- А вотъ и мѣшаетъ!..

-- Нельзя. За это могутъ схватить и посадить въ полицію...

-- И пусть!.. И не боюсь!.. А зачѣмъ они... Въ адъ попадутъ... всѣ они!.. И слава Богу!..

Съ тѣхъ поръ, какъ увезли Алешу, Ваня и боялся и ненавидѣлъ полицейскихъ; въ каждомъ изъ нихъ онъ узнавалъ одного изъ тѣхъ, которые приходили ночью за Алешей...

-- Вотъ этотъ въ игрушкахъ у меня шевырялся... У-у!.. Какой гадкій!

-- Почему ты думаешь, что -- этотъ!

-- Ага! А усы-то?! Я ужъ замѣтилъ...

-- У всѣхъ усы...

-- Ага! Не такіе!.. Меня не обманешь... Знаю я...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мама хворала. Пріѣзжалъ докторъ, поднималась суматоха и нарушалась обычная тишина въ комнатахъ. Носили ледъ, воду, бѣлыя простыни, бѣгали въ аптеку, стучали дверями. И никому не было дѣла до Вани. Про него забывали. Тетя спала теперь съ мамой, а съ Ваней спала новая кухарка. Ночью она храпитъ и только хуже -- пугаетъ. А то вдругъ, растрепанная, точно старая колдунья, подбѣжитъ босыми ногами къ кроваткѣ и выхватитъ Ваню:

-- Чего тебѣ?

-- Садись!

-- Не хочу я...

-- Садись, садись!.. Обмочишься...

-- Дура какая... Я не маленькій...

-- А ты не лайся! Забастовщикъ!..

Посадитъ, а сама опять кувыркъ на тюфякъ... И опять захрапитъ... Вотъ какая она!... И ничего не подѣлаешь. Сидитъ Ваня и дремлетъ... Голова ниже, ниже... и вздрогнетъ, очнется вдругъ.

-- Кухарка! Вотъ какая... Храпитъ сама...

Встанетъ и полѣзетъ на стулъ, а со стула въ кроватку... А кухарка вдругъ вскочитъ и бросится:

-- Гдѣ ты?.. а... легъ уже... Сдѣлалъ?

-- Убирайся! Говорятъ тебѣ, не хочу!.. Я вотъ мамѣ скажу!

-- Мать помираетъ, а онъ -- мамѣ! Грубіянъ!..

-- Не ругайся, говорятъ!

Было обидно, а главное дѣлалось страшно, что умретъ мама. И Ваня, уткнувшись носомъ въ подушку, потихоньку мусолилъ ее слюнями...

-- Спокою отъ васъ, висѣльниковъ, нѣтъ... О, Господи милосливый! Прости имъ, окаяннымъ! -- шептала кухарка и опять начинала храпѣть...

Днемъ, когда всѣ забывали про Ваню, онъ игралъ въ дѣтской и шопотомъ разговаривалъ съ игрушками, потому что жалѣлъ маму и старался не шумѣть.

Оловянные солдаты изображали полицейскихъ. Онъ ставилъ ихъ на полу на коврикѣ, а самъ вооружался жестяной саблей.

-- Гдѣ Алеша? -- сердито спрашивалъ онъ.

-- Въ тюрьмѣ сидитъ,-- шопотомъ же отвѣчалъ онъ за полицейскихъ

-- Вотъ что?! въ тюрьмѣ? Сейчасъ же отпустите? Слышите?..

-- Не пустимъ...

-- Послѣдній разъ спрашиваю! Отпустите?

-- Нѣтъ.

-- Нѣтъ?

-- Нѣтъ.

-- Такъ вотъ же! вотъ! вотъ!..

И солдатики летѣли подъ взмахами сабельныхъ ударовъ въ разныя стороны.

Одинъ изъ солдатиковъ, съ черными усами, былъ особенно отмѣченъ у Вани: это тотъ самый, съ усами, который увезъ Алешу. Этого солдатика Ваня поднималъ съ полу и производилъ надъ нимъ особую расправу.

-- Поди сюда!.. Ага!.. Въ тюрьму!

Въ черной коробкѣ изъ-подъ игрушекъ была тюрьма и туда бросалъ Ваня этого солдатика съ усами.

-- Хорошо тебѣ? -- спрашивалъ Ваня, заглядывая въ прорѣзанное окошечко -- Скучно? Ага! А Алешѣ, думаешь, весело?..

Въ старомъ альбомѣ была Алешина карточка: на ней Алеша снятъ еще гимназистомъ. Ваня вытащилъ эту карточку изъ альбома и она изображала самого Алешу. Алеша тоже сидѣлъ въ коробкѣ, и когда туда попадалъ солдатикъ съ усами, то солдатикъ этотъ начиналъ плакать и просить прощенья у Алеши.

-- Проси у Вани!.. Я не могу... Какъ онъ захочетъ, такъ и будетъ! -- говорилъ Алеша.

Затѣмъ Ваня вынималъ изъ тюрьмы Алешу, цѣловалъ его и клалъ себѣ подъ подушку.

-- Можетъ быть, Ваня, выпустишь его? -- просилъ Алеша.

-- Его? Больно нужно!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Подъ кроватью былъ готовъ адъ. Чортъ тоже былъ готовъ: изломанная обезьянка, которая раньше ползала по веревочкѣ, теперь превратилась въ чорта и сидѣла около ножки кровати, широко растопыря ноги.

-- Иди въ адъ! къ чорту!.. И вы всѣ! всѣ! всѣ!

Ваня загребалъ ногой разбросанныхъ по полу солдатиковъ и швырялъ ихъ подъ кровать. Въ этихъ играхъ Ваня забывалъ о томъ, что мама все хвораетъ, не поправляется, а что Алеша не возвращается домой. На время горе забывалось и казалось, что все устроилось хорошо: Алеша -- подъ подушкой, дома, мама -- здорова, враги наказаны и заключены въ адъ... Наигравшись, Ваня ложился спать и всегда съ благодарностью смотрѣлъ на "Божій глазокъ" передъ Іисусомъ Христомъ... Теперь Ваня очень сдружился съ Нимъ и поминутно разговаривалъ и совѣтовался.

-- Мама выздоровѣетъ? да?

-- Выздоровѣетъ...

-- А Алеша?

-- Пріѣдетъ.

-- Когда? На Пасху? Когда Ты воскреснешь?

-- На Пасху...

Иногда кухарка заставала Ваню на этихъ разговорахъ:

-- Съ кѣмъ ты тутъ?

-- Не твое дѣло!

-- А что Христа-то поминаешь? Нехорошо это...

-- Какое тебѣ дѣло? Не съ тобой вѣдь!

-- Безбожникъ!

-- А ты дура! и отвяжись!

Когда тетя давала Ванѣ пирожнаго, онъ раздѣлялъ его на двѣ части: одну съѣдалъ, а другую клалъ на окно, ближайшее къ иконѣ.

-- А это Тебѣ!.. Если ночью не съѣшь, значитъ не хочешь...

Утромъ, очень рано, Ваня смотрѣлъ изъ кроватки на подоконникъ.

-- Не хочетъ! -- шепталъ онъ и вылѣзалъ изъ кроватки, чтобы достать вторую половину и съѣсть ее, лежа въ постели... Ваня зналъ, что Богъ не ѣстъ пирожнаго. не обѣдаетъ и не пьетъ чаю, но онъ упорно оставлялъ на окнѣ половину лакомства, увѣренный, что Іисусу Христу пріятно видѣть, какъ любить Его Ваня и какой онъ добрый мальчикъ.

Была у Вани еще одна любимая игра. Было у него хорошее ружье, которое подарилъ ему Алеша на именины. Долго пропадало это ружье, а теперь нашлось: новая кухарка мыла полы, передвигала мебель и вытащила ружье изъ-подъ комода. Отличное ружье! Слава Богу, что нашлось. Съ куркомъ, со штыкомъ, стрѣляетъ пистонками очень громко, словно настоящее. Ваня былъ увѣренъ, что тогда, ночью, когда шевырялись у него въ игрушкахъ, тотъ, съ усами утащилъ ружье... Оказывается,-- не утащилъ. А, можетъ быть, и утащилъ, а Іисусъ Христосъ сдѣлалъ такъ, что оно нашлось подъ комодомъ... Ну-ка, посмотримъ теперь!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

-- Будетъ тебѣ палить-то! Не велитъ тетя: мать пугается...

-- Ну, я буду такъ, безъ пистоновъ!..

Это было все равно: вмѣсто выстрѣла стоило только сказать "трахъ",-- и непріятель валился.

-- Въ кого это ты? Никакъ въ людей?

-- А тебѣ какое дѣло? Уходи, а то... -- угрожалъ Ваня, прицѣливаясь въ кухарку.

-- Разбойникъ. Чистый разбойникъ растетъ!

-- И пусть!

-- Эхъ, ты! Весь по брату! По его дорожкѣ... Висѣльники!

-- А ты дура!

VI.

-- Тетя! Я хочу къ мамѣ!

-- Погоди... Нельзя.

-- А когда?

-- Когда будетъ можно...

-- Ей лучше?

-- Лучше.

-- А почему не пускаешь?

-- Спитъ она... Нельзя ее будить...

-- У тебя все спитъ!.. И вчера, и сегодня... и всегда...

А въ кухнѣ кухарка разговаривала съ какой-то бабой и сказала ей, что Ванина мама скоро умретъ...

Ваня притихъ. Онъ не вѣрилъ ни тетѣ, ни кухаркѣ. Съ тревогой въ сердцѣ, съ испуганными глазами, прислушивался онъ, стоя то у двери въ кухню, то у дверей въ мамину комнату. Въ кухнѣ говорятъ, что мама не доживетъ до Пасхи, а что дѣлается въ маминой комнатѣ,-- нельзя узнать... Очень тихо тамъ. Тикаютъ часики, иногда кто-то ходитъ на цыпочкахъ, брякаетъ пузырькомъ, иногда точно кто-то вздохнетъ. Не слыхать маминаго голоса, а тетя говоритъ шопотомъ... Хоть бы услыхать маминъ голосъ!.. Милая мамочка! Какъ онъ соскучился по милой мамочкѣ!

-- Богъ ее наказываетъ... за дѣтей-то!.. Старшій-то извергъ былъ, да и этотъ тоже: маленькій, а чисто разбойникъ! Ванька-то! Народила идоловъ...

-- Ты меня не смѣешь Ванькой называть!

-- А ты что тутъ, у дверей, болтаешься? Подслушиваешь?

Ваня отходилъ отъ двери и тихо брелъ по темному коридорчику къ маминой комнатѣ. Что это? Мама стонетъ? Да!.. Ваня прижимался щекой къ закрытой двери и слушалъ, какъ стонетъ мама. И каждый стонъ ея отзывался у него въ сердцѣ, прыгали съ рѣсницы слезинки и онъ плаксиво шепталъ:

-- Мамочка, не стони! Мамочка, не стони!

Однажды тетя отворила дверь и ушибла Ваню.

-- Ахъ, Ваня! Зачѣмъ ты...

-- Мамочка! Милая моя мамочка! Я хочу къ тебѣ!

-- Иди, мой милый!..-- чуть слышно отвѣтила мама. Тетя взяла Ваню за руку и они вошли. Какая стала мама! Худенькая... Непохожа стала на маму... Ваня цѣловалъ маму, а самъ испуганными глазами смотрѣлъ на ея лицо, на бѣлыя потрескавшіяся губы, на вострый носъ и прилипшія къ вискамъ пряди сѣдыхъ волосъ... Руки съ длинными длинными пальцами лежали на груди, поверхъ одѣяла, а глаза, большіе и темные, ввалились и смотрятъ, словно чужіе, не мамочкины глаза... Мама улыбнулась и закрыла глаза, а слезинки покатились у ней, одна за другой... Одна слезинка долго держалась на сѣдомъ волоскѣ и потомъ пропала...

-- Тебѣ больно?

Мама чуть-чуть кивнула головой...

-- Ты на Пасху выздоровѣешь?

Опять мама шевельнула головой и опять улыбнулась, не раскрывая крѣпко сомкнутыхъ глазъ.

-- Хоть бы скорѣе Пасха!.. Тебѣ нельзя, мамочка, говоритъ?

-- Нельзя, Ваня! -- прошептала мама и раскрыла глаза. И въ этихъ глазахъ было что-то страшное, испугавшее Ваню... Мама смотрѣла на него очень пристально и не было въ глазахъ у ней ласки и доброты, къ которымъ привыкъ Ваня...

-- Алеша умеръ. Нѣтъ Алеши..-- прошептала мама, и большіе страшные глаза снова сомкнулись...

Ваня сползъ съ кровати и стоялъ молча, съ опущенной головой...

-- Ваня! -- тихо шепнула тетя и потрогала его за плечо.

Ваня поднялъ глаза на тетю. Та кивнула на дверь, и Ваня понялъ: тихо, на цыпочкахъ вышелъ онъ изъ комнаты и такъ же тихо, на цыпочкахъ, дошелъ до дѣтской. Значитъ, на дворѣ говорили правду, что Алеша никогда не пріѣдетъ... Алеша никогда не пріѣдетъ... Никогда!.. И на Пасху не пріѣдетъ... Ваня робко поднялъ глаза на Іисуса Христа и сейчасъ же опустилъ ихъ... Въ первый разъ Ваня не подѣлился съ Іисусомъ Христомъ своими мыслями объ Алешѣ... Онъ стоялъ у стѣны и обрывалъ клочки обоевъ, бросалъ ихъ на полъ и угрюмо смотрѣлъ въ стѣну. Потомъ еще разъ поднялъ взоръ на Іисуса Христа и, опустивъ голову, прошепталъ:

-- И не буду Тебя любить...

Такъ вышла первая размолвка съ Іисусомъ Христомъ. Въ этотъ день Ваня не хотѣлъ съ Нимъ разговаривать и не смотрѣлъ на Божій глазокъ. Но онъ все время его чувствовалъ... Тамъ, вверху, горѣла лампадка, блестѣла золотая риза иконы и доброе лицо Іисуса Христа смотрѣло оттуда на Ваню, а рука -- благословляла его... Все было по-прежнему, но что-то случилось непонятное и неожиданное, чего не могло бы случиться, если бы тамъ, вверху не захотѣлъ кто-то... Ваня не желалъ туда смотрѣть и упорно избѣгалъ весь передній уголъ. И когда легъ спать, то переложилъ подушку на другой конецъ постели.

-- Что ты, Ваня? Зачѣмъ это? -- спросила тетя.

-- Тамъ свѣтъ -- въ глаза... спать мѣшаетъ...

Засунувъ модъ подушку руку, Ваня нащупалъ Алешинъ портретъ и крѣпко зажалъ его... Думалъ про Алешу и вспоминалъ, какой онъ былъ. И никакъ не могъ вспомнить: вставала въ памяти та ночь, когда увезли Алешу изъ дому, и Алеша все время рисовался стоящимъ у стола, спиной къ Ванѣ, и только видно было, какъ двѣ пряди волосъ, отдѣлившись, покачивались около его головы, а онъ поправлялъ ихъ рукою... Потомъ вспомнилось, какъ Алеша поцѣловалъ его и какъ Алешина слеза упала на Ваню и защекотала ему около уха, и какъ, когда Ваня раскрылъ глаза и посмотрѣлъ, въ дверяхъ комнаты промелькнула опять только спина Алеши... Какой былъ Алеша? Ваня вынималъ изъ-подъ подушки карточку и долго разсматривалъ ее... Непохожъ Алеша! Тутъ гимназистъ, гладко остриженный и веселый, а Алеша былъ студентъ невеселый, худой, и волосы у него были большіе. Ну, все равно: все-таки это Алеша! Ваня цѣловалъ карточку и снова засовывалъ ее подъ подушку:

-- Спи! Въ раю увидимся!

И Ваня думалъ о томъ, какъ устроенъ рай... Адъ онъ отлично представлялъ себѣ, а вотъ рай все какъ-то не выходилъ въ его воображеніи. Вставали въ головѣ раскрашенныя картинки тропическихъ лѣсовъ изъ "Майнъ-Рида", изъ "Робинзона Крузэ", изъ разныхъ сказокъ, а рай не выходилъ... Нѣтъ, въ раю не такъ! Вспоминалось синее небо, длинная дорожка бѣлыхъ, какъ ватка, облачковъ, позолоченныхъ по краешкамъ... Можетъ быть, тамъ, въ раю, такая же синяя земля и бѣлыя дорожки, какъ весной на небѣ?.. А какія деревья?.. цвѣты?.. травка?..

Храпитъ кухарка... Мѣшаетъ думать! Ужъ навѣрно, она не попадетъ въ рай... Такая злая баба, ругается, вретъ все... Развѣ можно такихъ въ рай?.. Тамъ все добрые, ласковые такіе и умные. Дураковъ туда не пустятъ... Вотъ Алеша -- тамъ!.. Это ужъ навѣрное! Алеша былъ добрый и очень умный! очень умный! Все зналъ Алеша, чего не спросишь... Пожалуй Алеша умнѣе мамы даже. Въ другой разъ спросишь маму, какъ дѣлаютъ стекло или какъ книгу дѣлаютъ или что-нибудь другое, а мама посылаетъ къ Алешѣ... Конечно, Алеша все знаетъ... И мама умная, а все-таки...

-- Спи, Алеша!і Въ раю увидимся...

Однажды Ваня увидалъ во снѣ рай. Утромъ, проснувшись, онъ старался припомнить, какъ устроенъ рай, но не могъ... Осталось смутное воспоминаніе о чемъ-то свѣтломъ, радостномъ, голубомъ и зеленомъ, золотистомъ, розовомъ; кажется, играла тамъ какая-то необыкновенная музыка, а можетъ быть, не играла, а только теперь кажется, что играла... Забылъ, не припомнишь весь этотъ сонъ, этотъ удивительный сонъ, отъ котораго и теперь такъ хорошо-хорошо и немного грустно... Отчего грустно? Ахъ, да, вспомнилъ! Ваня видѣлъ въ раю издали Алешу, звалъ его, но Алеша былъ далеко, не слыхалъ и не обернулся... Такъ Ваня и не видалъ Алешинаго лица, а видѣлъ опять только Алешину спину -- Алеша и еще кто?.. съ нимъ рядомъ? Вспомнилъ! Рядомъ шелъ Іисусъ Христосъ и разговаривалъ съ Алишей, какъ на картинкѣ въ "Законѣ Божіемъ". Значитъ, Іисусъ Христосъ любитъ Алешу...

Ваня мелькомъ взглянулъ на Божій глазокъ и прошепталъ:

-- Милый Іисусъ Христосъ!.. Я такъ и зналъ!..

VII.

-- Вставай! Померла мать-то!..

-- Не ври!

-- Поди погляди: въ залѣ на столѣ лежитъ...

Кухарка ушла. Ваня лежалъ и боялся шевельнуться.

Изъ-подъ одѣяла была видна только одна голова Вани. Онъ неподвижно смотрѣлъ въ потолокъ и прислушивался. Опять стучали двери, ходили по комнатамъ, говорили незнакомые голоса. Опять была въ комнатахъ суматоха, какъ въ ту ночь, когда увезли Алешу... Нѣсколько разъ Ваня вздрагивалъ отъ звонковъ въ передней; звонки эти послѣ продолжительной подчеркнутой тишины въ комнатахъ, теперь казались особенно громкими и странными, полными тревоги и зловѣщаго предзнаменованія... А мама?.. Почему мѣшаютъ спать мамѣ, а тетя позволяетъ это? Кто это шагаетъ? Ваня закрылся съ головой и затаилъ дыханіе. Пусть лучше ничего не говорятъ ему про маму! Не надо ничего говорить про маму!

Кто-то идетъ, ближе, ближе,-- и все страшнѣе дѣлается Ванѣ. Вотъ кто-то трогаетъ одѣяло... Ваня съ ужасомъ раскрылъ глаза: стояла тетя съ красными опухшими глазами...

-- Вставай! Надо одѣваться...

-- А мама?..

-- Мама...

-- Она... мама... живая?..

-- Умерла мама...

Ваня перевернулся вверхъ спиной и спряталъ голову въ мягкой подушкѣ... Тетя ласково гладила его по спинкѣ, а онъ не шевелился...

-- Теперь мамѣ хорошо: она перестала страдать...

Ваня не шевелился.

-- Теперь она заснула и ей не больно... Теперь хорошо ей...

Ваня не шевелился...

-- Давай одѣваться... Пойдемъ къ мамѣ... Поцѣлуешь маму... Хорошо?

Тетя осторожно подложила руки подъ Ваню и хотѣла приподнять и посадить его на постели. Ваня крѣпко держался обѣими руками за подушку и отбивался ногами... Тетя вздохнула и присѣла на стулъ около кроватки... Кто-то ходилъ въ залѣ и потомъ вдругъ послышалось монотонное чтеніе, какъ въ церкви...

-- Теперь мамѣ очень хорошо... Она уйдетъ къ Богу и увидитъ тамъ Алешу...

-- А я? -- глухо спросилъ Ваня...

-- Будь умнымъ добрымъ мальчикомъ и тогда...

И вдругъ Ваня бросилъ подушку и сѣлъ. Утирая кулакомъ слезы, онъ посмотрѣлъ на тетю и шопотомъ сказалъ:

-- А она меня не поцѣловала на прощанье. А когда еще мы на томъ свѣтѣ увидимся!.. Вотъ она какая!..

На креслѣ лежала новая курточка и новые штанишки и все это было черное...

-- И ты въ черномъ вся, и я въ черномъ... Точно старики какіе...-- говорилъ Ваня около умывальника.

Потомъ тетя помогала Ванѣ одѣваться, а онъ не давался:

-- Самъ я!.. А она... мама -- гдѣ?

-- Въ залѣ...

Ваня торопился. Надо поскорѣе къ мамѣ. Она хоть и умерла, а навѣрно ждетъ, чтобы Ваня пришелъ поздороваться... Сперва Ванѣ хотѣлось плакать, а теперь онъ сдѣлался спокойнымъ и тихимъ... Забылъ почистить зубы! Надо хорошенько, щеткой и порошкомъ. Мама любитъ, чтобы зубы блестѣли... И чтобы въ ушахъ было чисто!.. Долго причесывался съ макушки на лобъ и гладилъ волосы рукой, муслилъ и гладилъ: вихоръ торчитъ, не слушается...

-- Выпей сперва чаю съ молокомъ!

-- Нѣтъ! Сначала къ мамѣ!..

Чистенькій, свѣжій, въ новой курточкѣ, съ приглаженной головкой, тихій такой и серьезный, Ваня несмѣло вошелъ въ залъ. Мама на столѣ. Около головы ея горятъ свѣчи съ золотомъ въ высокихъ подсвѣчникахъ. Руки сложены на груди. Монашенка стоитъ за высокимъ столикомъ и читаетъ что-то мамѣ -- Тетя осталась позади, а Ваня приблизился къ мамѣ.

-- Милая мамочка... -- прошепталъ онъ, приподнимаясь на цыпочки.

-- Съ добрымъ утромъ!

Не достанешь маминаго лица, Ваня оглянулся на тетю. Та подошла, приподняла его, и онъ поцѣловалъ маму въ лобикъ... Холодный лобикъ... Глазки у мамы не совсѣмъ закрыты: чуть-чуть видны они подъ опущенными рѣсницами... Словно мама шалитъ: закрыла глаза, а сама потихоньку подсматриваетъ...

Ваня обошелъ кругомъ мамы. Постоялъ въ ногахъ. И личико у него было серьезное-серьезное, какъ у большого --

-- Ну, пойдемъ пить чай! -- тихо сказалъ онъ, подходя на цыпочкахъ къ тетѣ.

-- Я приду опять! -- сказалъ онъ, обернувшись къ мамѣ, и кивнулъ головой.

Пилъ онъ чай съ булкой и съ молокомъ,-- и чай былъ такой же вкусный, какъ всегда. Думалъ о мамѣ, и смерть мамы не казалась ему теперь страшной, не пугала его. Лежитъ мама въ залѣ, будто спитъ... Вотъ сейчасъ онъ допьетъ сладкій чай и опять пойдетъ къ ней. Раньше она стонала, а теперь ей не больно, теперь ей все равно.

И пока мама лежала въ залѣ, сперва прямо на столѣ, а потомъ въ серебряномъ гробу,-- Ваня былъ спокоенъ. Мама тутъ... Ночью онъ прислушивался къ монотонному чтенію монашенки и думалъ, что мамѣ не страшно лежать въ залѣ, потому что тамъ она не одна... Пусть спитъ, а утромъ онъ опять придетъ къ ней... Отъ мамы его мысль переходила на Алешу: скоро они увидятся тамъ, въ раю... Имъ не будетъ скучно... Алеша обрадуется мамѣ, очень обрадуется. Въ раю хорошо, очень хорошо, но лучше если тамъ быть вмѣстѣ съ мамой...

Мама вѣрно хотѣла поскорѣе умереть, потому что одинъ разъ она сказала:

-- Не надо доктора... Лучше скорѣй умереть.

Ваня слышалъ это, когда въ первый разъ тетя посылала за докторомъ.

Если бы Алеша былъ дома,-- мама не захворала бы и ей не хотѣлось бы поскорѣе умереть... Конечно, она хотѣла... Она часто плакала объ Алешѣ. Она очень соскучилась о немъ...

Мама увидитъ тамъ Алешу, а онъ не увидитъ больше ни мамы, ни Алеши... Только въ раю еще!.. А когда это будетъ? Не скоро...

И опять мысль наталкивала Ваню на тѣхъ, которые увезли Алешу... Все изъ-за нихъ! Пришли, увезли Алешу и онъ умеръ... разстроили бѣдную мамочку и она тоже захворала и умерла...

-- Дай Богъ вамъ самимъ умереть! -- шепталъ Ваня, и опять въ его маленькихъ глазахъ сверкала большая злоба...

-- Ахъ вы!.. Проклятые!.. Вотъ я выросту большой, тогда...-- думалъ Ваня, стоя около мамочки, и мысленно утѣшалъ ее:

-- Не плачь! Въ раю увидимся...

VIII.

По вечерамъ, когда Ваня приходилъ передъ сномъ прощаться съ мамочкой и всматривался въ ея лицо, ему казалось, что мама -- живая; нагорѣвшія свѣчи, съ шевелящимися языками желтаго пламени, бросали на лицо покойной вздрагивающія тѣни, и отъ этого казалось, что мамочка шевелитъ губами и собирается плакать...

-- Спокойной ночи, мамочка!.. Завтра опять приду...

-- А ты помолись! -- наклоняясь къ хмурому личику Вани, шептала тетя Саша. Ваня, не поднимая головы, часто-часто крестился и не слышно шепталъ что-то губами. О чемъ онъ молился?..

Утромъ въ день похоронъ, когда Ваня пришелъ, по обыкновенію, поздороваться съ мамой,-- у ней въ ногахъ лежалъ большой вѣнокъ, очень красивый вѣнокъ изъ пальмовыхъ вѣтокъ, перевитыхъ красной лентой. Moжетъ быть, это принесъ ангелъ съ неба, котораго прислалъ Іисусъ Христосъ?

-- Это кто -- мамѣ?.. не ты?..

-- Что, голубчикъ?

-- А вѣнокъ?.. Кто это положилъ?

-- Студенты, Алешины товарищи...

-- Они развѣ любятъ нашу мамочку?

-- Любятъ.

-- Студенты?..

Въ это утро на улицѣ, у воротъ, стоялъ катафалкъ, черный съ серебряными крестами и кисточками, и лошади тоже черныя, какъ игрушечныя: торчатъ уши и извозчики -- черные... И было очень много полицейскихъ. Что имъ надо? Опять они пришли!.. Одинъ важный, съ черными усами, вошелъ въ комнаты и долго спорилъ съ тетей Сашей. Сперва они бранились потихоньку, а потомъ тетя подошла и стала снимать съ маминаго вѣнка красную ленту. Сама плачетъ, а сама снимаетъ...

-- Не надо, тетя, снимать!.. Некрасиво будетъ!..

-- Не велятъ, голубчикъ...

-- Какое имъ дѣло? Не надо!

-- Нельзя, голубчикъ...

Ваяя понялъ, что это не велитъ этотъ, съ черными усами... "Проклятый" -- шепталъ Ваня и ему хотѣлось сдѣлать этому, съ черными усами, очень больно...

-- Погоди же! Іисусъ Христосъ тебѣ покажетъ, какъ обижать маму!..

Въ церкви Ваня стоялъ все время съ угрюмымъ серьезнымъ лицомъ и не плакалъ. Когда пришло время,-- поцѣловалъ маму три раза въ лобикъ и что-то шепнулъ ей незамѣтно для другихъ. Только когда покрыли гробъ съ мамой крышкой и стали забивать гвоздями, Ваня заплакалъ и закричалъ:

-- Мама! Зачѣмъ ты умерла?

Тяжело прошла первая ночь безъ мамочки. Не приходилъ къ Ванѣ сонъ. Все казалось, что въ залѣ читаетъ монашенка или что мама подходитъ къ постелькѣ, чтобы поцѣловать Ваню и подоткнуть ему хорошенько одѣяло подъ ноги. Задремлетъ и вдругъ раскроетъ глаза. И сразу вспомнитъ, что мамочки въ залѣ нѣтъ и не пойдетъ онъ завтра утромъ къ ней поздороваться... И какъ это вспомнитъ, ткнется лицомъ въ подушку и заплачетъ:

-- Мамочка! Зачѣмъ ты умерла?!

А изъ угла, сверху, по-прежнему смотрѣлъ "Божій глазокъ"... Ваня поднимается на локтѣ, поворачиваетъ голову на огонекъ и, глотая слезы, потихоньку упрекаетъ:

-- Вотъ и не любишь меня! Aй-ай! Какой Ты!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

-----

Быстро летитъ время,-- черная птица человѣческой жизни. Летитъ, не останавливаясь ни днемъ, ни ночью, и уноситъ человѣка съ собою къ темному горизонту, гдѣ клубятся печальныя облака, безъ красокъ, безъ манящей загадочной глубины, темныя, скучныя, страшныя облака, вмѣстѣ съ которыми выползаетъ черная ночь небытія...

Унесла черная птица отца, унесла мать, унесла Алешу...

Въ пятнадцать лѣтъ вся жизнь кажется впереди и незамѣтно, съ какой быстротой летитъ черная птица нашей жизни. Въ пятнадцать лѣтъ не хочется оборачиваться и смотрѣть, что осталось позади...

Почему-же ты, мальчикъ, такой угрюмый, такой задумчивый и такъ рѣдко смѣешься?.. Надо быть веселымъ, жизнерадостнымъ и довѣрчиво открыть ясные глаза навстрѣчу жизни... Надо съ улыбкой на розовомъ лицѣ стоять на порогѣ жизни... Она вѣдь такъ прекрасна!..

Все пройдетъ, позабудется, но эти нѣсколько дней прожитой жизни -- никогда. Никогда! вплоть до самой смерти, все равно -- далеко она, смерть, или близко... Чья-то желѣзная рука записала эти дни незалѣчимыми ранами въ памяти и въ сердцѣ.

Прошло десять лѣтъ, цѣлыхъ десять лѣтъ... Но не закрылись раны сердца. Не закрылись! Часто, сидя за книжкой позднею ночью, весь углубленный въ чужую жизнь придуманныхъ поэтомъ людей, Ваня вдругъ отрывается отъ чтенія. Словно кто-то Невидимый трогаетъ ему сердце и проситъ о чемъ-то вспомнить... Медленный бой старинныхъ угрюмыхъ часовъ, лампадка, теплящаяся въ углу передъ образомъ, осторожные шаги и шопотъ въ другой комнатѣ, чтеніе вслухъ за стѣной, сонный дѣтскій лепетъ,-- можетъ быть, это вы воплощаетесь въ Невидимаго, который толкаетъ въ сердце и безъ словъ говоритъ: "вспомни!" И рождается вдругъ тревога въ душѣ и исчезаетъ все, что создалъ въ ней поэтъ-волшебникъ... Исчезаетъ красивый миражъ и вмѣсто него встаютъ эти нѣсколько дней собственной жизни... Съ такими жестокими подробностями!.. Словно все это было не десять лѣтъ, а только десять дней тому назадъ... Почему бой угрюмыхъ часовъ приноситъ съ собой гробъ, горящія свѣчи, черный катафалкъ съ серебряными кисточками? Почему шопотъ и осторожные шаги въ сосѣдней комнатѣ заставляютъ испуганно вздрагивать и наполняютъ душу ощущеніемъ непоправимаго несчастія? Почему сонный дѣтскій лепетъ воскрешаетъ синюю комнату, оловянныхъ солдатиковъ, кроватку съ рѣшеткой, красный огонекъ и кроткій ликъ Спасителя съ благословляющей рукою?..

Стоитъ только закрыть глаза, и кажется, что живешь все въ той же квартирѣ съ темнымъ коридорчикомъ, гдѣ есть дверь съ изломанной ручкой, слышишь стонъ матери, видишь бѣлую руку ея съ длинными тонкими ослабѣвшими пальцами, видишь Алешину спину и какъ онъ откидываетъ рукою пряди упавшихъ съ головы волосъ...

И мучительно заноютъ раны въ сердцѣ, нанесенныя чьей-то желѣзной рукою, и двѣ слезы тяжело упадутъ на раскрытую книгу, которая только сейчасъ еще заставляла смѣяться отъ восторга и радости, брошенныхъ въ душу душой другого человѣка...

Порывисто вскакиваетъ Ваня съ мѣста, встряхиваетъ головой и долго ходитъ взадъ и впередъ по маленькой комнатѣ. Ходитъ и отдается мукамъ воспоминаній о мамѣ и объ Алешѣ и все сильнѣе растравляетъ кровоточащія раны сердца...

Со стѣны смотрятъ на Ваню два портрета въ черныхъ рамахъ, и когда онъ поднимаетъ къ нимъ голову, то кажется, что и они пристально и пытливо смотрятъ изъ черныхъ рамъ прямо ему въ глаза... Словно они догадываются, о чемъ онъ думаетъ, этотъ угрюмый мальчикъ, и словно давно уже знаютъ, что должно случиться впереди...

-- Милые мои,-- шепчетъ Ваня и въ его шопотѣ столько нѣжности и одинокой тоски, что портреты оживаютъ: кажется, что и у нихъ въ глазахъ слабо мерцаютъ кроткіе отвѣтные огни...

Оживаютъ портреты!..

И въ полутьмѣ кажется, что доброе лицо Алеши дѣлается строгимъ, почти суровымъ, а лицо матери отражаетъ всю глубину пережитой скорби...

Тихо льются горячія слезы, а онъ все смотритъ, смотритъ на молчаливые портреты, словно хочетъ разгадать тайну ихъ вѣчнаго молчанія...

Сборникъ товарищества "Знаніе" за 1908 годъ. Книга двадцатая