Цебрикова Мария Константиновна - Романы и повести Элизы Ожешковой

Романы и повѣсти Элизы Ожешковой.

За послѣднюю четверть вѣка въ польской литературѣ забила свѣжая струя. На смѣну старыхъ силъ, сошедшихъ со сцены, появились молодыя, которыя съ честью удерживаютъ то видное мѣсто, какое польская литература занимаетъ въ ряду европейскихъ литературъ. Замѣчательныя художественныя произведенія принесли живые образы, въ которыхъ олицетворена и злоба дня, и злоба вѣковъ, и завѣтные идеалы, о которыхъ пѣлъ Мицкевичъ, и тѣ, которые жизнь выдвинула впередъ послѣ его смерти. Въ ряду современныхъ польскихъ писателей одно изъ очень видныхъ именъ -- имя Элизы Ожешковой. Писательница эта слишкомъ четверть вѣка съ каждымъ новымъ произведеніемъ овладѣвала все болѣе и болѣе симпатіями читающей публики. Она шла своимъ путемъ, не увлекаясь ни модными въ недавнюю пору теоріями золаизма о протоколахъ-документахъ жизни, ни теоріями искусства для искусства, которыя, доведенныя до абсурда, породили декадентовъ. Читая даже наиболѣе слабое изъ ея произведеній, читатель не спроситъ: чего ради оно написано? Герои ея произведеній созданы живымъ творчествомъ, не иллюстраціи какой-либо соціальной или иной теоріи; иные ярче, другіе блѣднѣе, но всѣ они созданы и "холодными наблюденіями" ума, который мыслитъ надъ жизнью, ищетъ и находитъ правду ея, и "горестными замѣтами" сердца, которое крѣпко любитъ здоровою, свѣтлою любовью,-- любовью дѣятельною, борющеюся за свою святыню, которая крѣпко ненавидитъ все, что губить ее,-- созданы и крупною поэтическою силой, облекающею и холодныя наблюденія ума, и горестныя замѣты сердца живою плотью.

Ожешкова удовлетворяетъ требованіямъ эстетической критики, не служа искусству для искусства. Много красокъ у ней на палитрѣ; много образовъ изо всѣхъ слоевъ общества дала она, олицетворяя въ нихъ самые разнообразные психологическіе мотивы. По кисти произведенія Ожешковой нельзя пріурочить ни къ одной изъ школъ живописи: есть черты фламандской школы, напримѣръ, могильщикъ Лукашъ съ его мрачно-веселыми пѣснями, или крестьянская свадьба въ романѣ Надъ Нѣманомъ, или заклинаніе вѣдьмы при огнѣ осиноваго костра въ Дурдзяху, есть черты и рафаэлевской, какъ молитвенные экстазы Аскетки или сцена изъ Дикарки, когда Северина съ погасшею свѣчей, въ бѣломъ, ведетъ изъ часовни дряхлую бабушку. И, въ то же время, писательница удовлетворяетъ тѣмъ запросамъ, "страннымъ запросамъ", по мнѣнію иныхъ иностранныхъ критиковъ, какіе русскіе читатели предъявляютъ своимъ писателямъ, ожидая видѣть въ нихъ учителей и проповѣдниковъ.

Не зачѣмъ долго останавливаться на хорошо извѣстныхъ доводахъ, которые приводятся въ защиту творчества, удовлетворяющаго "страннымъ" запросамъ, ни на тѣхъ, которые девизомъ искусства ставятъ: пѣть, какъ поетъ птица. Джорджъ Элліотъ очень вѣрно замѣтила, что съ обѣихъ сторонъ было много наговорено вздора. Каждое художественное произведеніе состоитъ изъ двухъ сторонъ: формы и содержанія. Обѣ стороны могутъ быть и равно богаты и прекрасны, и въ обратномъ отношеніи; такъ, бываютъ красивыя и умныя, выразительныя лица, бываютъ красивыя и тупыя, безобразныя и умныя и выразительныя. Еще Бѣлинскій сравнивалъ тенденціозныя произведенія съ добродѣтельною, но не красивою женщиной, которая пользуется общимъ уваженіемъ, но капелька красоты сдѣлала бы ее счастливѣе. Великія идеи, облеченныя въ безобразную беллетристическую форму, не произведутъ впечатлѣнія на читателя, который основательно скажетъ: когда мнѣ нужны отвѣты на проклятые вопросы, я буду читать публицистическія или философскія статьи. Произведеніе самое совершенное въ художественномъ отношеніи, если содержаніе его бѣдно, никогда не будетъ владѣть умами. Мастерское изображеніе убитой дичи, рыбы, плодовъ и цвѣтовъ, поражающее реальностью до того, что обманываетъ глазъ, остановить только на мигъ вниманіе публики, которая толпится передъ полотнами съ крупнымъ и богатымъ содержаніемъ, несмотря на кое-какіе промахи противъ техники. Всѣ великія произведенія, отмѣчавшія эпохи, были созданы мотивами неизмѣримо болѣе высокими и сложными, чѣмъ птичья пѣсня; они являлись отраженіемъ своей эпохи съ ея вѣрованіями и идеалами. Если это тенденціозность, то тенденціозенъ и Гёте въ Вильгельмѣ Мейстерѣ, отводя такъ много мѣста бесѣдамъ и разсужденіямъ объ эстетическихъ и этическихъ вопросахъ и изображая таинственное общество филантроповъ, какое позже описывала и Жоржъ Зандъ въ Графинѣ Рудольштадтъ, тенденціозенъ онъ и въ Гецѣ Берлихингинѣ, изобразивъ возставшихъ крестьянъ не звѣрями, а униженными и оскорбленными, чья чаша терпѣнія переполнилась,-- и въ Фаустѣ, когда ослѣпшій Фаустъ находитъ примиреніе съ жизнью въ работѣ ради цѣлей mit freiem Volk auf freies Land zu stehn. Между созданіемъ такихъ произведеній и птичьею пѣсней развѣ только съ натяжкой можно найти то общее, что какъ творчество, такъ и птичья пѣсня -- удовлетвореніе органической потребности. Писателю такъ органически нужно творить, какъ птицѣ пѣть. Ни одно произведеніе не создается исключительно непосредственнымъ творчествомъ, какъ птичья пѣсня. Художникъ переправляетъ, сравниваетъ, урѣзываетъ; критическая работа идетъ вслѣдъ за творческою, направляетъ ее.

Русскіе читатели въ своихъ "странныхъ" запросахъ требуютъ тенденціозности, поднимающей творчество надъ птичьею пѣсней, несущею идеалы общественные, образы, въ которыхъ воплощено цѣленіе отъ злобы дня и злобы вѣковъ. Они требуютъ всего этого, по весьма понятнымъ причинамъ, болѣе чѣмъ читатели другихъ европейскихъ странъ, и причины эти общи и для очень крупной части польскихъ читателей. Литература есть общественная трибуна, и писатель, совмѣщающій въ себѣ значеніе древняго трибуна, всегда будетъ имѣть большій успѣхъ, чѣмъ адептъ теоріи искусства для искусства, хотя бы послѣдній владѣлъ высшею степенью виртуозности. Вотъ почему популярность Элизы Ожешковой гораздо значительнѣе, нежели популярность иныхъ беллетристовъ, не уступающихъ ей въ яркости и рельефности таланта. Истинный художникъ, все равно -- звѣзда ли онъ первой, или десятой величины, всегда будетъ учителемъ, при непремѣнномъ условіи -- богатствѣ его личнаго духовнаго имущества. Здѣсь кстати повторить слова Джорджа Элліота: "Нечистый умъ произведетъ только нечистое, скудный умъ произведетъ только скудное. Вліяніе на другіе умы опредѣляется согласно степени возвышенности или низменности въ выборѣ способа дѣйствовать, сдѣланномъ душою художника".

Художникъ учитъ образами,-- такъ принято говорить; но такое опредѣленіе неполно: учитъ еще отношеніе художника къ той жизни, изъ которой онъ черпаетъ мотивы своего творчества. Одинъ и тотъ же фактъ изъ жизни можетъ быть различно переданъ свидѣтелями, и это при сохраненіи полной фактической вѣрности и красоты изложенія. Одинъ замѣтитъ преимущественно внѣшность, обстановку сцены, мелочи наружности, уловитъ даже ничтожнѣйшія движенія, измѣненія лица; его поразитъ картинность и эффектность видѣннаго и онъ передастъ все, какъ праздный зритель. ради удовольствія разсказа. Другой остановитъ вниманіе свое на психологическихъ чертахъ дѣйствовавшихъ лицъ; за тѣмъ, что онъ видитъ, онъ угадаетъ душевныя настроенія, создавшія видѣнный фактъ, и отведетъ ему настоящее мѣсто въ ряду другихъ фактовъ психической жизни этихъ лицъ; мелочи наружности, обстановки онъ замѣтитъ лишь постольку, поскольку все это выражаетъ основныя черты этой жизни; видѣнное освѣтитъ ему и невидѣнное имъ, но пережитое дѣйствовавшими лицами. Третій передастъ видѣнное съ точки зрѣнія общественныхъ мотивовъ, создавшихъ его; фактъ этотъ для него капля изъ жизни общества, и въ этой каплѣ онъ увидитъ дѣйствіе общихъ законовъ; оттого въ передачѣ его на первый планъ выступятъ черты не индивидуальной, а общественной психологіи; отношенія личности къ обществу -- это и есть та сторона, въ которой всего полнѣе выясняется значеніе человѣка.

Манерою разсказа опредѣляется личность самого разскащика. Художественная объективность -- не деревянность какого-нибудь чина, составляющаго протоколъ, или, говоря красивѣе, безстрастіе лѣтописца, равнодушно внимающаго добру и злу. Объективность, въ сущности, безпристрастіе, то-есть та высшая справедливость, повсюду, на самой низшей ступени нравственнаго міра видящая человѣка, та справедливость, которая можетъ идти рука объ руку съ глубокими и непоколебимыми убѣжденіями религіозными, политическими или соціальными. Абсолютная объективность невозможна; у каждаго писателя есть любимые герои, мотивы, положенія, и это невольно отразится въ его тонѣ, въ большей разработкѣ. Гёте, этотъ образецъ художественной объективности, на котораго ссылаются критики-эстетики, создавая своего Вильгельма Мейстера, съ особенною любовью и очень пространно описываетъ кукольный театръ -- забаву дѣтства и приключенія богемы странствующихъ актеровъ, все лично пережитое и чему онъ придавалъ такое большое значеніе для собственнаго развитія. Объективность не позволитъ художнику расписывать золотомъ и лазурью героевъ, олицетворяющихъ дорогіе ему мотивы, а олицетворяющихъ все ненавистное ему сажей. Безстрастіе лѣтописца породитъ только мертвые протоколы, и никогда ни одинъ великій художникъ не стоялъ на точкѣ зрѣнія протоколиста. Даже самъ Зола, своею теоріей протоколовъ сбившій съ толку нѣкоторыхъ изъ нашихъ писателей, и молодыхъ, и старыхъ, вовсе не безстрастный протоколистъ. Въ Разгромѣ у него слышатся болѣе патетическія и потрясающія ноты, чѣмъ въ Углекопахъ (Germinal), и это говоритъ о томъ, насколько военно-патріотическая драма болѣе захватывала его, чѣмъ соціальная. Фелисите Руговъ, со всею ея энергіей и живучестью, возмутительна не менѣе фанатика аббата, погубившаго Марту: католикъ не написалъ бы Завоеваніе Плассана. Послѣдняя картина въ романѣ Докторъ Паскаль, когда Клотильда кормитъ сына и ребенокъ поднимаетъ ручку, какъ знамя, призывающее къ лучшему будущему -- drapeau d'avenir, можетъ быть признана за тенденціозную нашими эстетиками. Все то, что не затрагиваетъ симпатіи иныхъ критиковъ или затрогиваетъ какъ болѣзненный укоръ, признается ими присочиненнымъ тенденціи ради и мертворожденнымъ.

Объективность Зола, которую ставятъ въ примѣръ, въ сущности, объективность манеры. Личность автора скрыта за образами и картинами, созданными имъ, и нигдѣ не выступаетъ изъ-за нихъ, чтобы разъяснить читателю душевный міръ героевъ и переживаемыя ими перипетіи. Эти разъясненія отъ лица автора -- пріемъ, признанный устарѣлымъ; однако, писатели, употреблявшіе его, умѣли быть "властителями думъ вѣка". Его употребляли Гёте, Байронъ, Жоржъ Зандъ. Въ наше время, провозгласившее устарѣлость его, такой крупный талантъ, какъ Джорджъ Элліотъ, прибѣгалъ къ нему; напомнимъ въ Адамѣ Ридѣ тираду о жизни простыхъ людей и жанрѣ Рубенса. Очевидно, дѣло не столько въ этой формѣ, сколько въ творческой силѣ, и здѣсь кстати припомнить слова Вольтера: "Tons les genres sont bons hormis l'ennuyeux". Замѣчаніе о томъ, что личность автора, выступая изъ-за дѣйствующихъ лицъ, уничтожаетъ иллюзію и расхолаживаетъ интересъ, можетъ быть вѣрнымъ относительно авторовъ, у которыхъ талантъ идетъ объ руку со скудостью ума. бѣдностью идеаловъ. Такъ, при недурно исполненной пьесѣ, возбуждающей очень умѣренный интересъ, намъ несносны разсужденія резонерствующаго надъ пьесой сосѣда. Но когда художественность исполненія возбуждаетъ восторгъ, когда зритель испытываетъ всю полноту наслажденія, ему отрадно видѣть въ другомъ сочувствіе тому, что глубоко волнуетъ его, пониманіе его восторга и оцѣнку сценической иллюзіи. Огаревъ въ поэмѣ своей Юморъ говоритъ о сосѣдѣ, который вмѣстѣ съ нимъ прослезился, видя мастерскую игру m-me Allan. Этой потребности сочувствія, оцѣнки удовлетворяли хоры древнихъ трагедій, а въ искусствѣ XIX вѣка -- тѣ мѣста, гдѣ авторъ выступаетъ лично передъ читателемъ, дѣлая характеристику душевнаго міра своихъ героевъ, общественнаго настроенія. Иногда это необходимо для полноты впечатлѣнія; если каждую черту психологіи героевъ объяснять сценами, то это растянетъ произведеніе; наконецъ, иныя сцены и писать невозможно, въ силу извѣстныхъ условій, и очень часто это именно тѣ, которыя всего ярче могутъ выставить нравственный обликъ героевъ. Элиза Ожешкова очень умѣренно пользуется этимъ пріемомъ; напомнимъ читаталю, напримѣръ, ироническую тираду о европейской цивилизаціи, создавшей такой махровый цвѣтокъ, какъ пани Изабелла Одропольская въ повѣсти Новички, или описаніе впечатлѣній природы въ романѣ Надъ Нѣманомъ, или тѣ строки изъ Мейера Юзефовича, когда, передавъ бесѣду Мейера съ Беришь о больныхъ мѣстахъ еврейства, она говоритъ о томъ, что посторонній зритель подумалъ бы непремѣнно, что "лады толкуютъ о гешефтахъ".

Элиза Ожешкова не удовлетворитъ фанатиковъ объективнаго искусства, исповѣдующихъ правило, что человѣкъ созданъ ради субботы. Мы знаемъ, что авторъ любитъ и что ненавидитъ. Въ богатой галлереѣ лицъ, созданныхъ писательницей, при всемъ разнообразіи красокъ, оттѣнковъ, мысль ея всегда ясна читателю, облеченная въ образы, поражающіе своею правдивостью. Именно правдивость -- отличительная черта ея творчества; иные образы менѣе ярки, иныя черты менѣе сильны, но нѣтъ невѣрныхъ контуровъ, красокъ. Она владѣетъ равно и лиризмомъ, и комизмомъ. Наприм., сцена, когда вдова Андрея Корчинскаго поняла бездушіе и ничтожество сына; эта скорбь матери при сознаніи разбитыхъ дорогихъ надеждъ, этотъ ужасъ сознанія, что одна изъ причинъ -- ея вина, ложное воспитаніе, все это передано такъ вѣрно, такъ потрясаетъ читателя, что ставитъ эту сцену на одно изъ лучшихъ мѣстъ современной литературы. Рядомъ съ этою сценой можно поставить объясненіе Витольда Корчинскаго съ отцомъ, когда юноша, напомнивъ отцу о забытыхъ идеалахъ, хватается за ружье. Напомнимъ тонкій и ядовитый комизмъ сценъ, когда встрѣчаются два человѣка одного типа и антиподы по положенію въ свѣтѣ, какъ камергеръ германскаго двора Помелѣцкій, о которомъ и сами мѣстные аристократы иначе не отзываются, какъ онъ, и обрусѣвшій чиновникъ интендантства, наживающійся въ Ташкентѣ; родство душъ сказалось въ объясненіяхъ объ орденахъ, во взаимномъ интересѣ къ поводамъ полученія. И пани Изабелла, этотъ изящный цвѣтокъ, взрощенный центрами цивилизаціи, вѣжливая съ арендаторшей Житницкой, потому что вѣжливость предписана и правиломъ noblesse oblige, и патеромъ, поучающимъ по-христіански относиться къ низшимъ, не подозрѣваетъ, что она родная сестра простой шляхтянки по уму, пониманію жизни; обѣ видятъ въ кометѣ предвѣщаніе грядущихъ бѣдствій, обѣ учатъ житейской пошлости молодое поколѣніе, калѣчуть его душу, называя идеалы первая -- лазурью, вторая -- "астракціей". Порою комическія черты наводятъ ужасъ, какъ въ сценѣ объясненія адвоката съ матерью несчастнаго юноши, отвергнутаго семьей (Погибшій), бездушіе матери и женская тупость, и гоноръ дворянскій, заглушающій крохотный проблескъ чувства,-- все это выступаетъ такъ ярко, что смѣхъ переходитъ въ негодованіе. Этотъ комизмъ воистину бичующій. Элизѣ Ожешковой сроденъ и комизмъ, проникнутый теплымъ юморомъ. Панна Антонина изъ разсказа Учительница, чувствительная старая дѣва съ ея восклицаніемъ: "будь у меня двѣнадцать дочерей, всѣхъ бы сдѣлала профессорами",-- съ ея любовью къ людямъ, такъ мало оцѣненною, такъ много осмѣянною, и Кенпа, проповѣдникъ любви къ человѣчеству и лучезарнаго будущаго, съ его маніей величія, витіеватыми рѣчами, героическою душой, при узкомъ умѣ, вызовутъ смѣхъ, но это уже будетъ теплый смѣхъ дружеской шутки надъ дорогими людьми. Элиза Ожешкова владѣетъ и паѳосомъ. Перечитайте сцены изъ жизни брошенной дѣтворы въ Кладбищенскомъ Сильвекѣ и тѣ, гдѣ описано дѣтство самого героя повѣсти,-- его думы среди могильныхъ камней, сцены у дверей кабака, когда онъ утѣшаетъ крошку дочку Ширскаго, которая поджидаетъ отца у дверей кабака, горюя о своей птичкѣ, заложенной кабатчику, или когда допившійся до бѣлой горячки Ширскій, на потѣху зѣвакъ, лѣзетъ по лѣстницѣ жаловаться Господу Богу на людскую несправедливость.

II.

Трудно дѣлать оцѣнку писателей другой національности, хотя бы и такой близкой по расѣ и поставленной историческими условіями въ такое тѣсное соприкосновеніе съ нами, какъ польская. При оцѣнкѣ, прежде всего, останавливаютъ вниманіе черты общечеловѣческія, но онѣ -- только основной планъ типовъ, онѣ -- контуры образовъ; колоритъ придаютъ черты національности. Но въ сужденіяхъ о чертахъ національности легко впасть въ ошибку и дать гуртовыя опредѣленія на основаніи немногихъ видѣнныхъ особей, изъ единичныхъ наблюденій сдѣлать общіе выводы. Такъ, Бурже въ Космополисѣ, рисуя типъ увлекающагося безхарактернаго человѣка въ полякѣ Горка, говоритъ: "Наиболѣе характерною, быть можетъ, исключительною чертой славянъ является необыкновенная сила вліянія минуты на нервныя возбужденія, если можно употребить такую странную формулу для уясненія моральнаго состоянія, особенно удивительнаго для людей Запада и латинянъ. Кажется, будто славяне, съ ихъ перемѣнчивымъ сердцемъ, надѣлены способностью приподнимать внутренно волненія частичныя, преходящія и, тѣмъ не менѣе, до того искреннія, что самое сердце сполна ими захватывается. Интензивность кратковременнаго возбужденія дѣлаетъ ихъ безсознательными комедіантами, говорящими такъ, какъ будто ихъ съ необычайною силой волнуютъ нѣкоторыя чувства, причемъ они на слѣдующій день могутъ выражать чувства противуположнаго свойства съ такою же точно пылкостью, съ такою же точно фальшью,-- говорятъ жертвы такихъ натуръ, тѣмъ болѣе обманчивыхъ, чѣмъ болѣе они впечатлительны". Эту общую черту славянскихъ расъ Бурже противупоставляетъ опредѣленности и сознательности латинской расы. Ту же характеристику нервной, чтобы не сказать истеричной, измѣнчивости встрѣчаемъ мы у Брандеса въ анализѣ психологіи германскаго романтизма тридцатыхъ годовъ. Но тотъ же приподнятый тонъ выраженія, не соотвѣтствующій внутреннему содержанію, та же безсознательная лживость признана чертою французовъ нашего времени, и это такою крупною силой, стоящею несравненно выше Бурже, какъ А. Додэ, который въ Тартаренѣ на Альпахъ, для посрамленія фразерства и хвастовства своего гасконца героя, поднимаетъ высоко черты славянской натуры -- энергію, простоту, цѣльность и фанатическую вѣрность излюбленной идеѣ одной молодой дѣвушки. Вліяніе минуты, мотивовъ чисто-личныхъ, которое, по Бурже, измѣняетъ чувства славянской расы, только усиливаетъ ея энергію; каждая случайность, какъ положительно, такъ и отрицательно вліяющая, для нея тонкая, но крѣпкая нить, которая вплетается въ руководящую нить, неуклонно направляющую ее къ намѣченной цѣли.

То, что признается за исключительную черту національности, всего чаще оказывается плодомъ извѣстной исторической эпохи, одною изъ ступеней общественнаго развитія. Бурже былъ бы болѣе близокъ къ истинѣ, еслибъ указалъ на эти факторы въ психологіи личности, и это тѣмъ легче было бы сдѣлать, что явился романъ Сенкевича Безъ догмата, въ которомъ авторъ вложилъ персты въ общественную рану, порождающую такихъ червей нравственнаго міра, какъ его герой и Горка Бурже. Общественные инстинкты сильно говорятъ въ творчествѣ Элизы Ожешковой, и, рисуя героя своего послѣдняго замѣчательнаго произведенія Дикарка, родного брата героя Безъ догмата, она характеристикой его ясно говоритъ о той ступени общественнаго развитія и тѣхъ историческихъ условіяхъ, которыя породили несостоятельность его передъ призывомъ къ здоровой жизни.

Тэнъ въ оцѣнкѣ творчества сильно выдвигалъ впередъ расовыя и этнографическія условія. Но до сихъ поръ связь характера природы съ характеромъ литературы доказывается только съ большими натяжками. Гордый духъ свободы, взлелѣянный бурнымъ моремъ, хранителемъ свободы островитянъ, создалъ Шекспира; горы также лелѣютъ этотъ духъ, но въ горныхъ странахъ не было Шекспира. Мрачный духъ отрицанія Байрона былъ взрощенъ сѣдыми туманами и прибоемъ морскихъ волнъ, и оттого онъ создалъ страшные образы разрушенія, а поэзію Шелли золотистые туманы, предвѣстники разсвѣта, вдохновили на пророчества о лучезарномъ будущемъ. Но у Гёте, сына Германіи, взросшаго подъ яснымъ небомъ, много тумана во второй части Фауста, есть и золотистые туманы у Жоржъ Занда. Тѣ же натяжки и противорѣчивые, отзывы встрѣчаются неизбѣжно, когда критики устанавливаютъ связь между расовыми свойствами и характеромъ творчества. Наши критики виртуозность тургеневскаго языка, мастерскую отдѣлку каждой подробности приписывали тому, что онъ наиболѣе европеецъ изъ всѣхъ нашихъ писателей. Одинъ нѣмецкій критикъ, кажется, Геттнеръ, эту виртуозность, которую онъ сравнивалъ съ махровостью цвѣтка, приписалъ свойству русской природы; природа эта, сдавленная въ главныхъ мотивахъ жизни, какъ рѣка, русло которой завалено, разливается въ ширь, и оттого силы таланта такъ много тратятся на внѣшность, въ ущербъ глубинѣ. У иностраннаго критика не могло быть чуткости русскаго читателя, читающаго между строкъ. Послѣ Тургенева Европа познакомилась съ Толстымъ; широкія, размашистыя и характерныя черты его кисти -- совершенная противуположность виртуозности тургеневскаго языка. И здѣсь эстетическая критика выслѣдила расовую особенность,-- это оказалось свѣжестью и силой геніальнаго дикаря, который глубоко, подъ самый корень переворачиваетъ дерево цивилизованной жизни своими мощными ударами. Словомъ, было наговорено много фразъ болѣе или менѣе красивыхъ, а сущность дѣла осталась невыясненной. Очевидно одно, что путали расовыя и этнографическія условія съ историческими и соціальными -- и вопросъ остается открытымъ.

Въ произведеніяхъ Элизы Ожешковой встрѣчаются многія черты, которыя роднятъ ее со всѣмъ, что было и есть лучшаго въ нашей литературѣ. Въ Дикаркѣ ея, оставя въ сторонѣ иныя частности, есть многое, что могло бы вылиться изъ-подъ пера русскаго писателя. Это тѣ общія черты мелкаго эгоизма, апатіи, безвѣрія, пессимизма, которыя она передаетъ съ такою вѣрностью психологическаго анализа; все это черты, создаваемыя порою, когда "гражданинъ ходитъ, печально голову склоня", когда герои беллетристическихъ произведеній говорятъ: "нашему поколѣнію крышка". Но рядомъ съ этими героями польская писательница даетъ образы другихъ, и они то же сродни тѣмъ молодымъ живымъ силамъ, которыхъ рисовали намъ Короленко, Златовратскій, Каронинъ, Эртель и друг.

III.

Личность писателя объясняетъ его произведенія: это -- признанная аксіома; но ее доводятъ до крайности и, съ легкой руки Сенъ-Бёва, придаютъ преувеличенное значеніе біографическимъ подробностямъ. Есть, несомнѣнно, крѣпкая связь между личною жизнью и творчествомъ, но далеко не такая роковая, какою ее считаютъ. Счастливое или несчастное дѣтство, молодость, семейная жизнь или одиночество, богатство или бѣдность вліяютъ на человѣка и, слѣдовательно, на творчество. Еще болѣе вліяютъ воспитаніе, школа, слой общества, въ которомъ вращается писатель, большій или меньшій кругъ для наблюденій жизни, полученная съ первыми впечатлѣніями идейная закваска, другія воспринятыя позже и такъ или иначе видоизмѣняющія нравственный обликъ человѣка, -- все это вноситъ свою стихію въ творчество. И, тѣмъ не менѣе, біографическія подробности разъясняютъ только односторонне творчество. Душа автора не фотографическая пластинка, пассивно воспринимающая отраженіе жизни; она -- живой организмъ, перерабатывающій ихъ самостоятельно, и чѣмъ богаче силы, которыми она одарена, тѣмъ самостоятельнѣе переработка эта, тѣмъ съ большею критикой относится авторъ къ воспринятымъ впечатлѣніямъ.

Гораздо болѣе важную роль въ развитіи творчества играютъ общественныя условія, общественная жизнь съ ея смѣняющимися настроеніями, подъемомъ и упадкомъ силъ. Въ силу большей впечатлительности, непремѣннаго условія натуры художника, на талантѣ глубоко отзывается каждая перемѣна настроенія. Переживаетъ ли писатель эпохи общаго оживленія, эти праздники жизни, когда солнце свѣтитъ такъ ярко, вызывая наружу всѣ здоровые соки земли, а впереди открывается далекій свѣтлый горизонтъ и отъ восторга захватываетъ духъ, или онъ переживаетъ сѣрыя будни, когда небо гнететъ, какъ свинцовая крыша, и съ него безъ передышки льетъ дождь, застилающій глаза, когда все окутано полумракомъ и разливаются болота и топи, затягивающія усталаго путника,-- это пережитое оставляетъ неизгладимый слѣдъ на творчествѣ; онъ сильнѣе слѣдовъ тѣхъ вліяній чисто-личныхъ, при которыхъ складывался талантъ, и это по той весьма простой причинѣ, что творчество едва ли не болѣе плодъ общества, чѣмъ самой личности автора. Даже если бы было безусловно вѣрно ходячее эстетическое утвержденіе, что художникъ творитъ ради наслажденія творческимъ процессомъ и сталъ бы творить на необитаемомъ островѣ, то такъ же безусловно вѣрно и то, что онъ тамъ не произведетъ такихъ жизненныхъ твореній, какъ тѣ, какія создалъ бы, живя среди людей, получая отъ нихъ матеріалъ для своихъ твореній, сознавая, то съ его сердцемъ за одно бьются тысячи сердецъ. Да и все то, что художникъ произвелъ бы на необитаемомъ островѣ, было бы плодомъ пережитаго среди людей, а безъ этого пережитаго онъ былъ бы Каспаромъ Гаузеромъ; онъ работалъ бы на островѣ въ надеждѣ, что придутъ люди, отыщутъ его могилу и его трудъ. Крупныя силы, какъ Диккенсъ и Тургеневъ, временно переставали писать, огорченные охлажденіемъ публики, и причиной было не раздраженіе тщеславія, не обида самолюбія,-- это ходячее объясненіе слишкомъ мелочно,-- причиной было горькое раздумье: къ чему говорить, когда не слушаютъ? Но и вліяніе общественныхъ условій не можетъ быть роковымъ въ томъ смыслѣ, чтобы душа художника превратилась въ рабское эхо каждаго настроенія духа общества, каждаго преобладающаго теченія его мысли.

О личной жизни живого автора говорить неудобно при самомъ искреннемъ и глубокомъ сочувствіи къ его творчеству; но личное пережитое просвѣчиваетъ и въ отношеніи автора къ тому, что онъ переживаетъ творческою фантазіей. Чуткій читатель всегда угадаетъ въ плодахъ "ума холодныхъ наблюденій и сердца горестныхъ примѣтъ", когда авторъ касается мотивовъ, пережитыхъ имъ лично; явится невольное подчеркиваніе и свѣтлыхъ, и темныхъ сторонъ. Это неизбѣжно и этому не чуждъ былъ и самъ Гёте. Яркое разоблаченіе женской пустоты, мелочности, эгоизма, тупости въ романахъ и повѣстяхъ Э. Ожешковой заставляетъ предполагать, что писательница не ушла отъ общей доли всѣхъ женщинъ, переступавшихъ за тѣсныя рамки женской жизни, и ей приходилось спасать живую душу отъ вліянія того "бабья", какимъ съ дѣтства набиваютъ голову дѣвушки, оковывая ея порывы думать и чувствовать такъ, какъ влечетъ ее здоровая натура. Ни одинъ писатель, какъ бы крупенъ ни былъ его талантъ, не разоблачалъ такъ безпощадно мелочность и бездушіе женскія, какъ то дѣлали писательницы.

Воспитаніе дѣвушекъ привилегированныхъ классовъ въ 40-хъ и 50-хъ годахъ было почти одинаковое во всѣхъ европейскихъ странахъ, да и теперь внесло небольшую поправку: языки, немного литературы, географіи и исторіи, музыка, рисованіе, танцы и рукодѣлье, все съ нѣкоторыми измѣненіями въ дозахъ того или другого предмета, и ареопагъ родственницъ, радѣющихъ о развитіи женственности, украшающей семью и общество и чуждой лучшихъ идеаловъ христіанства, которые были признаны "экзальтаціей". Сильный и чуткій умъ найдетъ себѣ пищу и тамъ, гдѣ ее не подозрѣваетъ почтенный ареопагъ. Чѣмъ-то вылившимся въ невольномъ порывѣ изъ души, чѣмъ-то пережитымъ всѣмъ существомъ отзываются слѣдующія строки характеристики Адольфины, героини одной изъ первыхъ повѣстей Э. Ожешковой: "Откуда явилась въ Адольфинѣ эта проницательность, которая помогла ей замѣтить разныя стороны ея обстановки? Какимъ образомъ въ головѣ зажглась жажда знанія и правды, а въ груди загорѣлось желаніе совсѣмъ другой жизни, чѣмъ та, какую она вела до сихъ поръ? Какіе таинственные голоса шептали въ ея мысляхъ страшныя слова сомнѣній въ томъ, во что велѣли ей вѣрить, и съ горькою ироніей смѣяться надъ тѣмъ, что она хотѣла уважать и любить? Можетъ быть, задатки такихъ способностей и впечатлительность явились въ ней вмѣстѣ съ отцовскою кровью въ наслѣдство отъ многихъ изъ тѣхъ, чьи изображенія украшали стѣны родного дома. Быть можетъ, ихъ призвали къ жизни и развили тѣ произведенія искусства, на которыя она привыкла смотрѣть съ дѣтства въ церквахъ и музеяхъ. А, можетъ быть, въ широкомъ свѣтѣ, который она уже видѣла, пахнулъ на нее вопрошающій духъ времени, проникнутый пламенемъ желаній и протеста. Откуда? Кто сочтетъ и увидитъ всѣ пути, которыми его дыханіе проходятъ по воздуху? Вѣроятно, изъ какого-нибудь разговора, слышаннаго въ запыленномъ вагонѣ или на вершинѣ великолѣпной горы, или подъ деревьями публичнаго сада; изъ найденной случайно и украдкой прочитанной книги, изъ собственныхъ ея вопросовъ, на которые она ни отъ кого не получала отвѣта, изъ умалчиваній ея учителей, также какъ и изъ словъ, которыя вырывались у нихъ помимо ихъ воли и вѣдома". Это -- программа курса образованія, который въ 40-хъ и и 50-хъ годахъ проходили всѣ дѣвушки съ широкими запросами ума и сердца, все это знакомо, все это пережито, и этотъ курсъ приводилъ къ тому же рѣшенію, къ какому онъ привелъ Адольфину: "Больше всего она думала о томъ, что ни за что не будетъ она жить такъ, какъ живутъ всѣ ея знакомыя женщины, что когда-нибудь въ будущемъ она, быть можетъ, извѣдаетъ тѣ чувства и совершитъ тѣ дѣла, которыя извѣдали и совершили святыя, возбуждавшія въ ней сильнѣйшее удивленіе и глубокое благоговѣніе". Въ ту пору одни мистическіе идеалы спасали молодую душу отъ пошлости житейской мудрости, которою питали ее; только позже идеалы таинственнаго тамъ переродились въ идеалы болѣе или менѣе близкаго здѣсь.

Судя по произведеніямъ Элизы Ожешковой, католицизмъ имѣлъ на нее то вліяніе, которое создало Вольтера и Аккерманъ, хотя у нея и не встрѣчается ни одного образа, олицетворяющаго вражду Вольтера къ Nonsobre -- анограмма Сорбонны,-- ни глубоко-страстныя діатрибы, вдохновленныя мрачнымъ отчаяніемъ Аккерманъ. Объ этомъ вліяніи говорятъ многія мелкія черты, разсѣянныя въ произведеніяхъ ея. Наприм., увлеченіе пани Изабеллы, матери Адольфины, общинами въ Римѣ, ея переписка съ моднымъ исповѣдникомъ о комическихъ тревогахъ совѣсти, отцѣживающей комара -- чтеніе Нана и глотающей верблюда -- замужство дочери съ безнравственнымъ старикомъ. Объ этомъ говоритъ анализъ религіознаго фанатизма героини Аскетки и, наконецъ, объективность въ изображеніи двухъ противуположныхъ теченій католицизма: перваго, проникнутаго духомъ Лойолы, нетерпимости, ненависти къ жизни -- въ Мехтильдѣ, и второе въ матери Ромуальдѣ -- истинно христіанское начало, объединяющее всѣ религіи, учащее, что вѣра въ дѣлахъ любви. Но мать Ромуальда, считая самоистязанія Мехтильды излишними, не требуемыми Богомъ, не относится къ нимъ съ тѣмъ безпощаднымъ анализомъ, съ какимъ авторъ показалъ всю тщету ихъ и всю гордость и себялюбіе, скрытое подъ маской подвиговъ. Поколѣніе, родившееся въ 40-хъ гг., росшее въ 50-хъ гг., если только оно мыслило о жизни и страдало отъ несовершенствъ ея, было обречено переживать кризисъ сжиганія старыхъ боговъ. Кризисъ этотъ привелъ женщину-поэта Аккерманъ къ безнадежному пессимизму. Но для Э. Ожешковой жизнь не стала пустой и холодной съ тѣхъ поръ, какъ небо Мехтильды закрылось передъ нею. У нея, несмотря на пережитую общественную бурю, которая привела Аккерманъ къ безвѣрію въ человѣчество, не вырывается ни разу вопль отчаянія: "Mais c'est la nef humaine et nous sommes les naufragés" {Но этотъ корабль -- человѣчество и тонущіе -- мы сами.}. Она видитъ темныя стороны жизни, видитъ горе и зло, но не приходитъ въ отчаяніе. Ее ведетъ крѣпкая вѣра. Идеалы таинственнаго тамъ перерождались для нея въ идеалы здѣсь. И если читатель въ ряду героевъ и героинь ея видитъ гибнущія силы, жертвы общественной и семейной неурядицы и съ скорбною улыбкой можетъ повторить слова Шиллера: "такова участь прекраснаго на землѣ", но за то самое сознаніе того, что это прекрасное было, поднимаетъ вѣру въ будущее: если было, то и будетъ. Вѣра автора въ совершенствованіе человѣчества производитъ бодрящее, здоровое впечатлѣніе.

Въ молодости писательницѣ пришлось быть свидѣтельницей бурной памятной эпохи. Въ критической статьѣ о литературныхъ произведеніяхъ можетъ быть умѣстенъ только анализъ психологическаго вліянія такой эпохи на талантъ писателей. Въ бурныя эпохи, когда всколыхнется народное море, оно выбрасываетъ изъ нѣдръ своихъ много перловъ и много ила. Переживаемыя потрясающія волненія поднимутъ наружу такія стороны человѣческой природы, которыя, при обычномъ теченіи жизни, скрыты подъ гладью или мелкою зыбью обыденности. Привычная маска условности спадаетъ, сорванная властною рукой жизни, все, что есть лучшаго и худшаго въ душѣ человѣка, открыто и онъ долженъ дѣломъ отвѣчать на запросъ общества: покажи, вѣрный ли ты рабъ, или рабъ лукавый. Для наблюдательности писателя открыто богатое поле. Когда уляжется разбушевавшееся море, отхлынуть волны и снова обнажатся прибрежныя болота и безплодные пески, обыденность вступить въ свои права. Но была минута, когда кровь горячо кипѣла въ жилахъ, духъ занимался отъ восторга при видѣ поднимавшагося прилива волнъ и страстно билось сердце, ожидая свѣтлыхъ драгоцѣнныхъ перловъ, которые онъ принесетъ, надѣясь, что онъ смоетъ все, что такъ намучило. Для натуры писателя такія минуты -- крещеніе таланта. Душа его соберетъ въ такую пору богатый запасъ сильныхъ и разнообразныхъ впечатлѣній, и тѣмъ сильнѣе и разнообразнѣе будутъ они, чѣмъ менѣе художникъ способенъ пѣть по тому безхитростному впечатлѣнію, по какому поетъ птица, чѣмъ болѣе способенъ онъ пережить всѣ эти волненія не однимъ воображеніемъ, чтобы ради эстетическихъ цѣлей создать картину пережитаго, но переживаетъ всѣмъ существомъ своимъ, каждымъ чувствомъ, каждою мыслью, каждымъ первомъ. Тогда онъ учится понимать жизнь во всей глубинѣ и полнотѣ ея, кругозоръ его расширяется и вмѣстѣ съ богатствомъ содержанія творчества ростетъ и совершенствуется форма. Бываютъ минуты жизни, которыя и непоэтовъ дѣлаютъ поэтами; какъ же должны онѣ дѣйствовать на поэтическій даръ?

Личное отношеніе къ переживаемому, какъ бы страстно оно ни было, не вредитъ объективности; оно вносить теплоту, силу, не переходя въ ослѣпленіе фанатизма, который рисуетъ излюбленныя черты золотомъ и всѣми цвѣтами радуги, а ненавистныя -- одною сажей. Итальянская пословица говорить, что у любви сто глазъ; то же самое можно сказать и о ненависти. Эта зоркость ручается за полноту изображенія. Самая сила любви и ненависти удержитъ отъ односторонности, преувеличеній, потому что все это подрываетъ цѣли любви и ненависти. Тотъ не художникъ, кому чуждо чувство мѣры, который не понимаетъ, что безъ него нѣтъ живого образа, нѣтъ полноты впечатлѣнія, которое необходимо и для цѣлей гражданина. Во всѣхъ романахъ Шпильгагена читатель всегда видитъ, что любитъ и что ненавидитъ авторъ. Положительные типы его -- талантливые плебеи, пробивающіе себѣ дорогу; представители аристократіи у него или въ конецъ гнилыя вѣтви вымирающаго дерева, или симпатичныя исключенія-отщепенцы, уходящіе въ ряды демократовъ, и это -- не искаженіе жизни въ угоду тенденціи автора, это -- сама жизнь. Давно уже аристократія въ Европѣ перестала выдвигать руководящія силы въ наукѣ, мысли, литературѣ. Англійская аристократія выродилась бы давно, по отзывамъ ея же публицистовъ, если бы не смѣшивалась съ новою изъ болѣе способныхъ и энергичныхъ выходцевъ изъ буржуазіи.

У Элизы Ожешковой нѣтъ образовъ пережитой бурной эпохи; она только вспоминаетъ о ней устами своихъ героевъ, и слѣды этихъ воспоминаній глубоко отразились на нихъ, обострили и положительныя, и отрицательныя черты общества. Въ жизнь были внесены новые, болѣе сложные психологическіе мотивы. За порою крушенія надеждъ, смѣнившею подъемъ силъ, всегда и повсюду идетъ пора разочарованности, какъ говорили во времена Байрона, пессимизма и простраціи, какъ говорятъ въ наше время. На смѣну великимъ цѣлямъ выступаетъ множество мелкихъ; личное заслоняетъ общее. Одни держатся за свою семью, свое гнѣздо съ болѣзненною, страстною цѣпкостью, съ какою утопающій цѣпляется за соломенку; другіе создаютъ свой культъ наслажденій, болѣе или менѣе утонченныхъ или грубыхъ. Съ одной стороны, разнуздываются мелкіе эгоистическіе интересы и животныя страсти отчасти оттого, что человѣкъ ищетъ забвенія общему горю, а еще болѣе оттого, что утрачивается высшій регуляторъ совѣсти -- общественный идеалъ, утрачивается все великое, что властно поднимало человѣка надъ житейскою тиной. Съ другой стороны, снова воскресаютъ забытыя въ пору подъема живыхъ силъ общества мистическія упованія и стремленія къ цѣлямъ не отъ міра сего.

Образы поры туманнаго ненастья, которые мы видимъ въ произведеніяхъ Ожешковой, не привели ее къ пессимизму. Пережитая пора высшаго напряженія общественныхъ силъ дала ей крупную мѣрку человѣческой природы и тѣмъ застраховала ее отъ пессимизма. Кстати сказать, пессимизмъ вообще не сроденъ женской натурѣ, и Аккерманъ едва ли не исключительный примѣръ пессимизма. Люди шопенгауэровскаго взгляда на женщину приписываютъ это женской неспособности намучиться язвами земли родной, испить до послѣдней капли чашу міровой скорби. Пессимизмъ -- болѣзнь не дамская, сказалъ кто-то. Но такъ ли это? Не вѣрнѣе ли искать причину въ томъ, что женщина вѣками была взрощена въ мірѣ вѣры, что ей прививали привычку жить не для себя лично, но для семьи? Когда міръ дѣтской вѣры былъ разбитъ, вся сила ея ушла на идеалы лучшаго земной. Жизни. Вѣками пріученная отдавать себя семьѣ, женщина ту же способность преданности, самоотверженія перенесла на общественные идеалы, какъ только міръ ихъ открылся ей. Инстинкты материнства, столь сильные въ женщинѣ, въ той, которая всю жизнь свою не уложитъ въ гнѣздо семьи, переродились въ крѣпкую любовь къ смѣняющимся поколѣніямъ, въ крѣпкую надежду, что ихъ жизнь будетъ полнѣе, свѣтлѣе, что они возьмутъ отъ жизни хоть долю того, безъ чего ея жизнь была такъ скудна и темна. Пессимизму нѣтъ мѣста тамъ, гдѣ есть такая любовь и такая вѣра. Въ пессимизмѣ всегда есть большая примѣсь узкаго себялюбія. Если разобрать жизнь писателей-пеесимистовъ, наприм., Стэндаля, Боделэра, то, несмотря на рознь ихъ характеровъ, творчества ихъ, на различіе поры, въ которой оба писали, мы увидимъ, что недочеты личной жизни были первымъ толчкомъ къ пессимизму; въ органѣ зрѣнія была капля темной воды, которая заслоняетъ весь міръ. Женщины-писательницы, какъ Э. Ожешкова, какъ наша Крестовскій-псевдонимъ, которую у насъ мало цѣнили, скажутъ: ну, что-жь, если нашему поколѣнію суждено намучиться бѣдностью и темнотою, несовершенствомъ жизни, будущія поколѣнія заживутъ свѣтлѣе, богаче, полнѣе. Какъ ни была отравлена чаша жизни, женщины эти не скажутъ, что одинъ исходъ -- нирвана.

Читатель встрѣчаетъ въ числѣ героевъ Ожешковой здоровую, энергическую молодежь, сильную тѣмъ непоказнымъ, но неослабнымъ героизмомъ, который Герценъ такъ мѣтко назвалъ хроническимъ; молодежь эта говоритъ о себѣ: "мы -- дѣти темной ночи", но она вѣрна своему завѣту нести свѣтъ въ темноту; есть среди нея юноши, ясно видящіе свой путь, какъ Витольдъ Корчинскій, есть юноши, мучительно проходящіе свой путь среди мрака, сами не сознавая еще своихъ силъ,-- таковъ Мейеръ Юзефовичъ.

IV.

Автору статьи приходятся, къ сожалѣнію, судить о произведеніяхъ Э. Ожешковой по переводамъ не всегда безукоризненнымъ. На русскій языкъ переведено далеко не все то, что писала она, но переведены всѣ наиболѣе значительныя произведенія. По нимъ можно прослѣдить ростъ ея таланта, какъ по выработкѣ формы, такъ и по большей зрѣлости мысли. Одною изъ первыхъ повѣстей ея, напечатанной въ 1868 г., была повѣсть Изъ жизни реалиста. Въ ней авторъ затрогиваетъ нѣкоторые изъ мотивовъ, которые были шире и полнѣе разработаны въ дальнѣйшихъ произведеніяхъ. Герой не симпатиченъ, онъ опрятный дѣлецъ, порожденіе поры, когда поэзія героизма смѣнилась прозою практичности, т.-е. обдѣлыванія своихъ дѣлишекъ. Нельзя сказать, чтобы психологія практичности героя была вѣрно обоснована. Онъ черствъ сердцемъ, потому что вычиталъ изъ Бюхнера и Молешотта трезвый взглядъ на жизнь. Это обвиненіе Бюхнера и Молешотта такъ же неправильно, какъ и то, что Руссо и Вольтеръ создали французскую революцію. Ученіе, отнявшее поэзію у мистицизма, указавшее на дѣйствіе неумолимыхъ законовъ природы, убило чувство, поэзію въ душѣ человѣческой и оставило одинъ холодный разсчетъ, одно стремленіе быть довольною свиньей. Но такъ ли это? Герой одного романа Достоевскаго говоритъ, что еслибъ люди узнали навѣрное, что все кончается съ земною жизнью, что нѣтъ надежды на вознагражденіе въ загробной, то сердца наполнились бы безграничною жалостью и любовью другъ къ другу. Дѣло тутъ не въ Бюхнерѣ и Молешоттѣ, а въ сухой натурѣ героя; въ натурѣ, богатой альтруизмомъ, силы, которыя уходили бы въ мистическія порыванія и упованія, сосредоточиваются на живомъ, земномъ дѣлѣ любви; дѣло въ томъ, что послѣ поры сильнаго общественнаго напряженія, поднимающаго и тѣ среднія силы, которыхъ хватитъ только на пору этого напряженія, является потребность отдыха, т.-е. Жизни безпечальной, и она создала реалиста -- героя повѣсти.

Онъ мелокъ, и мелочность выражается такъ некрасиво въ его придиркахъ къ Улянѣ, работницѣ на фабрикѣ, которою онъ управляетъ; это низкая хозяйская месть за то, что молодая дѣвушка отталкиваетъ его любезности. Увлеченіе красотой переходитъ въ любовь,-- Уляна заставила его уважать ея чистоту. Перипетіи любви, свиданія при лунѣ занимаютъ главное мѣсто въ повѣсти; любовь Уляны заслоняетъ всѣ другія стороны жизни, тогда какъ въ дальнѣйшихъ произведеніяхъ Ожешковой чувству этому отведено то мѣсто въ ряду другихъ, какое оно занимаетъ въ дѣйствительности. Въ изображеніи другихъ сторонъ жизни сказывается отчасти рука новичка и порою изъ-за художника выступаетъ разскащикъ. Уляна очень удачно написана, тонъ вѣрный, безъ сантиментальности. Марко Вовчка обвиняли въ сантиментальномъ изображеніи крестьянокъ въ видѣ Дездемоны и Офеліи, а тѣ, кому приходилось быть свидѣтелями сердечныхъ драмъ народа, слышать исповѣдь намученной, разбитой любви, тѣ не обвинятъ Ожешкову въ сантиментальности. Печальною дѣйствительностью дышетъ та сцена, когда Уляна, отказавшись быть женою героя, отвѣчаетъ на его жалобы: "Вы спрашиваете, когда настанетъ то время, когда такая простая дѣвушка, какъ я, могла бы жить и умереть съ любимымъ человѣкомъ, такимъ, какъ вы. Я не образована, по думаю такъ: если вы, какъ я, въ молитвѣ говорите Отче нашъ, значитъ, мы дѣти одного Отца и равны между собой, только Отецъ не далъ намъ еще всего того, что вамъ дано. Но настанетъ время, когда крестьянская дѣвушка, полюбивъ барина, можетъ пойти за нимъ и прожить съ нимъ всю жизнь, потому что будетъ равна ему во всемъ. А теперь ей остается одно -- уйти туда, подъ зеленую траву". Эти слова не присочиненныя; народъ говоритъ: если бы учились, были бы не глупѣе господъ. Лучшіе умы народа понимаютъ хорошо, что не внѣшность создаетъ пропасть между интеллигенціей и имъ; внѣшность перенимаетъ безъ большого труда разжившійся мужикъ, изящество манеръ, внѣшній лоскъ еще легче перенимаетъ крестьянка, вышедшая за барина; но тотъ складъ ума, рѣчи, привычекъ, который дается образованіемъ и сознательно и безсознательно проявляется во всемъ и крупномъ, и мелкомъ,-- вотъ что составляетъ рознь, которую глубоко сознаетъ недюжинная и любящая натура, какъ Уляна. Идеализаціи нѣтъ, рѣчи ея -- отголоски ея пѣсенъ и думъ, навѣянныхъ пѣснями, и того прозрѣнія жизни, какое лучшимъ женскимъ натурамъ приноситъ любовь. Притомъ, Уляна -- малороссіянка, дочь края, болѣе богатаго поэзіей, чѣмъ нашъ сѣверъ. Она -- свѣтлый образъ, заполняющій собой картину, на заднемъ планѣ которой темнѣютъ грубыя черты: ревность деревенскихъ парней, озлобленныхъ тѣмъ, что панъ отбиваетъ ихъ красавицу, зависть женская къ красавицѣ, готовящая ей руками безобразныхъ бабъ, лицемѣрныхъ блюстительницъ нравственности, страшную въ Малороссіи черную повязку.

Герой, полюбившій идеально, несмотря на Бюхнера и Молешотта, скоро забываетъ исчезнувшую Уляну, женится на барышнѣ -- хорошей партіи и увлекается спекуляціями. Пріѣхавшій пріятель разсказалъ ему, что Уляна, переживъ тоску несчастной любви, счастлива замужемъ за хорошимъ человѣкомъ; герой потрясенъ, старое чувство поднялось, вѣрнѣе -- сожалѣніе объ убитой поэзіи любви. Пріятель спрашиваетъ его со смѣхомъ: "Не станешь ли ты жалѣть, почему жизнь не поэма?" И герой былой поэмы засмѣялся и поѣхалъ съ товарищемъ на биржу покупать бумаги. Въ этой черточкѣ чуется печальная иронія автора: не нужна въ жизни ни поэзія, ни героизмъ,-- царятъ биржа и бумаги. Но этотъ реализмъ не заполонилъ всю жизнь. Въ повѣсти слегка набросаны черты, которыя разработаны въ слѣдующихъ произведеніяхъ: Мечиславъ съ женой не абсентеисты, живущіе только для себя. Онъ говоритъ, что каждое поколѣніе должно давать свою дань обществу, устроилъ фабрику, чтобы доставить заработокъ народу, роститъ дѣтей товарищами крестьянскихъ ребятишекъ, чтобы пріучить ихъ жить съ народомъ, когда выростуть. Все это только разсказано. Въ этой повѣсти высказана и апологія женщины. Герой дѣлецъ, свысока относящійся къ женщинамъ, учится уважать ихъ, встрѣтивъ въ сестрахъ умъ, недюжинное образованіе и любящее сердце. Уляна, напомнивъ ему о сестрахъ, заставила его устыдиться роли обольстителя.

Талантъ Ожешковой зрѣлъ съ каждымъ новымъ произведеніемъ. Въ повѣсти Новички видна большая твердость руки, меньше мелочныхъ чертъ, загромождающихъ основныя, демократическая струя бьетъ еще сильнѣе, несмотря на то, что герой -- выходецъ изъ народа, личность не симпатичная. Онъ способный, не глупый малый, талантливый ораторъ и развиватель юныхъ дѣвицъ,-- типъ знакомый. Вскруживъ голову героинѣ своею декламаціей о великихъ цѣляхъ и подвигахъ, онъ кончаетъ, принявъ мѣсто помощника у интендантскаго чиновника, занимающагося подрядами, и ѣдетъ въ Ташкентъ наживать деньги. Его сгубили воспитатели -- шляхтичъ и шляхтянка. Въ немъ видѣли хама. Онъ слышитъ нечаянно разговоръ ихъ и узнаетъ, что его не усыновляютъ потому, что онъ "хамъ"; онъ провалился въ гимназіи, ему грозятъ отдать его въ пастухи,-- тою угрозой, которою разжигаютъ честолюбіе панскихъ дѣтей; но ему еще говорятъ: "развѣ онъ понимаетъ, что такое стыдъ?" Любить ему некого, воспитатели Житницкіе -- благодѣтели. Жена взяла его, чтобы обмануть неудовлетворенную жажду материнства для себя, а не для него. Мужъ уступилъ мольбамъ жены. Мальчикъ рано учится ненавидѣть воспитателей. Характерна сцена, когда онъ, бойко треща наборъ словъ, дурачитъ своихъ благодѣтелей, экзаменующихъ его въ латыни и греческомъ, въ которыхъ сами ни аза не смыслятъ. Потому это болѣе чѣмъ школьническая продѣлка, подсказанная обычнымъ антагонизмомъ между дѣтьми и взрослыми, не мѣшающимъ и теплымъ отношеніямъ; герой злобно хохочетъ, одурачивъ благодѣтелей, онъ ненавидитъ ихъ, какъ ненавидитъ парія высшую касту. Его оторвали отъ родной среды и дали кусокъ хлѣба, даютъ и образованіе, но тоже для себя, не для него. Взяли, такъ надо учить. Въ университетѣ онъ проникся демократическими идеями; на почвѣ ненависти, дрянной, личной, на той, которая -- оборотная сторона великой любви, идеи не могли пустить корни на такой почвѣ. Онъ натура лѣнивая и чувственная, Санхо Панчо, прикидывающійся Донъ-Кихотомъ и входящій въ свою роль, когда увлекается и увлекаетъ молодую дѣвушку. Его ненависть къ несправедливости общественнаго строя не болѣе, какъ извѣстное ôte-toi de là, que je m'y mette. Интендантскій чиновникъ сразу разгадалъ, что его разрушительныя фразы не страшны и подъ ними нѣтъ сознанныхъ, непоколебимыхъ убѣжденій.

Герою Новичковъ не откуда было взять ихъ. Житницкіе не могли дать ему никакихъ принциповъ. Мужъ -- честный арендаторъ, мечтающій нажить свой уголокъ земли подъ старость, благоговѣющій передъ аристократіей и своею панной Обропольской, хотя и смѣется за глаза надъ пустою барыней. Жена -- добрая женщина, но умѣетъ только кормить и цѣловать. Обсуждая, какую профессію выбрать для воспитанника, они, католики, говорятъ о духовной: "Ксёндзы ныньче плохо живутъ,-- какой это хлѣбъ?" И рѣшаютъ:"Пусть будетъ докторомъ,-- доктораныньче хорошо живутъ". Хорошо жить -- вотъ единственный завѣтъ, который ему дали вмѣстѣ съ поученіями о трудѣ и примѣромъ карманной честности, и, въ то же время, у натуры мечтательной и лѣнивой отняли школу труда, которую проходитъ "мужицкій" ребенокъ. Увидѣвъ, что путь науки не усѣянъ розами, и побродивъ съ факультета на факультетъ, онъ выбралъ путь наживы. При первой встрѣчѣ съ Обропольскими -- ненавистною кастой, онъ съ вызовомъ заявляетъ: "я мужикъ" и, въ то же время, поддается обаянію изящества формы и внѣшняго блеска. Любовь не пробудила въ черствой душѣ ничего идеальнаго, героическаго, хотя Адольфина могла бы вдохновить живую молодую душу. На ея запросы о цѣляхъ жизни онъ отвѣчаетъ, что наука не цѣль, "она вблизи -- собраніе сухихъ и мертвыхъ буквъ, непримѣнимыхъ къ жизни", быть сестрой милосердія -- мелко, "черви могутъ ползать въ пыли и медленно приближаться къ намѣченной цѣли". "Смыслъ жизни въ одномъ,-- поучаетъ онъ,-- только въ любви двухъ молодыхъ созданій. Уйти далеко отъ людей, дѣлиться каждымъ чувствомъ". Каждою мыслью,-- вставляетъ Адольфина, но онъ говоритъ только о наслажденіяхъ любви. Этотъ новичокъ не новъ въ смыслѣ новаго типа; такихъ новичковъ всегда будетъ много, пока, съ одной стороны, Житницкіе и Обропольскіе будутъ воспитывать молодыя поколѣнія, а съ другой -- темнота и невѣжество "мужика" видѣть свой идеалъ въ жизни "касты", ненавистной только пока не наживешь капиталъ, который откроетъ двери ея салоновъ. Въ пору утомленія общества отъ вынесенныхъ бурь, когда мертвый застой смѣняетъ напряженіе живыхъ силъ, героическіе порывы позорнымъ равнодушіемъ къ добру и злу, плодятся такіе новички.

Въ романѣ Кладбищенскій Силѣвекъ тѣ же мотивы соціальной розни разработаны въ болѣе широкомъ планѣ; въ жизни героя много потрясающаго драматизма; онъ натура болѣе богатая, даровитая и симпатичная, чѣмъ Новичекъ. Послѣдній гибнетъ нравственно и самымъ прозаическимъ образомъ, уйдя въ жалкій муравейникъ торгашей; первый гибнетъ, обагривъ руки въ крови, жертвой жгучей ненависти, взросшей съ нимъ подъ вліяніемъ фанатической проповѣди о всеобщемъ счастьѣ. Онъ -- незаконный сынъ богача пана Торжица, любителя искусствъ, который, въ молодости отдавъ свою дань бурной эпохѣ, живетъ среди эстетическихъ наслажденій. Мать Сильвека, пылкая, легкомысленная дѣвушка, вся обрисована въ короткой сценѣ, когда она, ночуя въ хатѣ Лукаша, кладбищенскаго сторожа, расказываетъ о своей бѣдѣ и то клянетъ, то благословляетъ обольстителя, и потомъ, бросивъ ребенка, уходитъ со слезами, которыя высыхаютъ при видѣ города вдали, и въ глазахъ зажигается жадное любопытство. Брошеннаго ребенка приняла чета Лукашевичей ради того, "чтобы въ домѣ было что-нибудь живое". Авторъ останавливается на инстинктахъ наслѣдственности, которые безсознательно создали рознь ребенка съ темною обстановкой, среди которой онъ росъ. Онъ убѣгалъ отъ колотушекъ на могилы и забавой его было смотрѣть на проносившіяся облака, трепетъ листвы, полетъ птицъ, слышать звуки природы и звуки колоколовъ. Семи лѣтъ онъ слышитъ страстную рѣчь Кенпы о великой обидѣ. Богатый обидѣлъ ребенка, отнялъ у него право, ему надо жить во дворцѣ -- храмѣ искусствъ. "Теперь твой удѣлъ лачуга, лохмотья, синяки. Я не говорю: прости, потому что простить не могу. Но я тебѣ говорю: отмсти!" И ребенокъ запомнилъ, хотя многаго не понялъ, и росъ съ сознаніемъ права своего на свѣтлую жизнь и великой обиды, отнявшей это право. Его тянетъ къ товарищамъ, особенно къ дѣвочкѣ, которая съ любовью няньчитъ маленькаго брата, убаюкивая его колыбельною пѣснью,-- его гонятъ оскорбительнымъ прозвищемъ. Прогнанный за пьянство съ мѣста, Лукашъ ходитъ съ шарманкой, Сильвекъ зарабатываетъ гроши фиглярствомъ, потомъ скрипкой, играя въ кабакахъ. Талантъ даетъ ему рѣдкія минуты забытья отъ вѣчной пытки мыслей. "Почему въ храмъ науки нѣтъ доступа босымъ мальчишкамъ? Та грязь кабака, тѣ оборвыши, что тамъ вѣчно пьянствуютъ и дерутся, то не мои дѣла и не мой послѣдній конецъ. Это только вѣковѣчная мука моя. Если я. никогда оттуда не выберусь, то пойду подъ какое-нибудь высокое окно, подумаю о роскоши, что за нимъ находится, послушаю музыки и разобью себѣ голову о стѣны". Онъ сознаетъ, что онъ "не кабанъ, чтобы валяться въ болотѣ", въ немъ жива потребность любви; онъ трогательно заботится о маленькой заброшенной Кларкѣ; въ немъ есть честные инстинкты, онъ гнушается воровствомъ. Но всѣ лучшія силы его, задавленныя, перерабатываются въ ядъ ненависти.

Какой краснорѣчивый урокъ для имѣющихъ уши, чтобы слышать, та сильно написанная сцена, когда Сильвекъ, наслушавшись музыки подъ окнами Торжица, налюбовавшись въ окно на картины, статуи и роскошь дома, возвращается въ комнату со сводами въ развалившемся домѣ, гдѣ поселилась безпріютная голь -- учитель Кенпа, Лукашъ и безродная или покинутая дѣтвора! "Онъ шелъ, шатаясь, отъ порога, отыскивая точку опоры, и безсильно опустился на землю... "Пьянъ?-- прошепталъ онъ.-- Вы говорите правду. Напился, только не водкой -- другимъ. Не знаю, какъ называется то, чѣмъ я напился". Онъ закрылъ лицо руками и зарыдалъ безъ слезъ. Глаза его оставались сухими. Изъ груди его иногда вырывались звуки напряженнаго дѣтскаго плача, по больше выходило какое-то звѣрское рычанье. То былъ странный взрывъ первобытной натуры, не одаренной ни одной изъ внутреннихъ силъ, которыя выростаютъ и крѣпнуть подъ вліяніемъ культуры, разсужденія и сдержанности. То былъ бѣшеный взрывъ человѣка, который въ крови своей, въ каждомъ атомѣ своего существа носилъ зародыши добра, стремился къ нему всею силой страсти, но въ которомъ гордость, зависть, неудовлетворенныя желанія, жившія съ давнихъ поръ, достигли теперь кульминаціонной точки развитія и теперь страшно бушевали въ больной груди".

На эту-то почву падаетъ проповѣдь Кенпы: если не отдадутъ, можно взять. Это не воровство, не грабежъ, а дѣло справедливости. И, не зная, что Торжицъ -- его отецъ, онъ идетъ какъ судья-палачъ въ роскошный домъ, въ которомъ для него была олицетворена несправедливость, и попадаетъ въ западню, подготовленную предателемъ. Коротко и сильно написана послѣдняя сцена."Ты пришелъ красть?" Злодѣй поднялъ голову и поглядѣлъ прямо въ лицо полицейскаго. "Нѣтъ, я не хотѣлъ красть. Я хотѣлъ уничтожить этотъ домъ до тла".-- "А ножъ? Убить, что ли, хотѣлъ?" -- "Нѣтъ, у меня двѣ сильныя руки. Я могъ бы задушить его!" -- "А еще такой молодой!" -- сказалъ полицейскій. Злодѣй опустилъ глаза и тихо отвѣтилъ: "Хотѣлъ бы я не быть молодымъ!" Панъ Торжицъ задрожалъ. Такая ненависть и такое страшное отчаяніе поразили его до глубины сердца. Является Кенпа сказать, что Сильвекъ сынъ Торжица, но было поздно спасти несчастнаго.

Въ этомъ произведеніи авторъ затронулъ страшную задачу, которую должно рѣшить будущее; онъ создалъ два-три образа тѣхъ варваровъ, которые, какъ говоритъ Герценъ, взрощены оборотною стороной цивилизаціи и грозятъ подорвать ее. Рѣшеніе этой задачи труднѣе и сложнѣе, чѣмъ рѣшеніе задачи борьбы національностей, въ которой -- большая матеріальная сила, и только. Кличъ дикарей, взрощенныхъ самимъ обществомъ: уничтожить до тла то свѣтлое, что не мое, ставитъ х, надъ отысканіемъ котораго работаютъ головы посильнѣе маніака-проповѣдника Кенпы. Главный герой -- дикарь Сильвекъ -- одностороненъ своею наслѣдственностью артистическихъ инстинктовъ. И безъ всякой наслѣдственности отъ пановъ въ меньшей братіи зарыто много талантовъ, ума, генія. Объ этомъ мы еще въ дѣтствѣ учили въ переводной элегіи Жуковскаго Сельское кладбище и друг. Незаконность рожденія обострила жгучую обиду несправедливости. Сильвекъ -- живой образъ, въ немъ нѣтъ ничего общаго съ превыспренне-добродѣтельнымъ Мартыномъ Найденышемъ Евгенія Сю и другими героями романтической разработки соціальныхъ темъ.

Рядомъ съ нимъ выступаетъ другой ученикъ Кенпы, тоже дикарь, но, по своей доброй волѣ, гнилой плодъ шляхетства,-- очень обыкновенный экземпляръ подленькой, лѣнивой, кутящей молодежи, Морицъ Лирскій, который не хочетъ ни учиться, ни работать, а только шляется по кондитерскимъ и кутитъ. Онъ ненавидитъ Торжица за то, что тотъ послѣ исключенія его за лѣнь и тупость изъ гимназіи отдалъ его въ ученье къ слесарю. "Великій день справедливости" долженъ осуществить его мечты -- жить въ свое удовольствіе, не ударивъ пальцемъ о палецъ. Трусость и, вмѣстѣ съ тѣмъ, надежда явиться спасителемъ прелестной кузины, дочери Торжица, дѣлаютъ его предателемъ. Морицъ -- атомъ того грязнаго ила, который выбрасываетъ бурное море.

Учитель Шимонъ Кенпа -- Донъ-Кихотъ Дульцинеи-справедливости; онъ написанъ съ теплымъ юморомъ и глубоко симпатиченъ, несмотря на многія комическія стороны. Въ немъ таится здоровая сила, и то общество, гдѣ пропадаютъ или идутъ на зло такія силы, больное общество. Кенпа вполнѣ реаленъ. Едва ли не во всѣхъ редакціяхъ знавали чудаковъ, фанатически убѣжденныхъ въ своей апостольской миссіи, которые, принося свои пудовыя рукописи, сначала робко, а потомъ назойливо требуютъ напечатать ихъ для спасенія міра и за отказъ грозно обличаютъ редакторовъ въ равнодушіи къ спасенію отечества или міра. Кенпа былъ только слишкомъ кротокъ для обличеній. Онъ принялся за разноску своей рукописи по богатымъ, когда для него закрылась столь дорогая для него профессія народнаго учительства. Вотъ портретъ его: "Трудно сказать, былъ ли онъ молодъ или старъ; волосы, какъ ленъ, высокій лобъ, покрытый сѣтью морщинъ, глаза съ невыразимо-добрымъ и ласковымъ взглядомъ, блѣдное лицо, витіеватая рѣчь". Сынъ бѣдной шляхтянки, онъ рано пересталъ учиться, убѣдись, что люди безъ науки и съ наукой все будутъ страдать. Его неотступно мучила мысль: почему люди несчастны? У него былъ музыкальный талантъ, онъ музыкой мечталъ утѣшить, принести забвеніе страданіямъ. Голодный, для котораго не нашлось у него ни гроша, потому что немногіе гроши были розданы другимъ голоднымъ, и которому онъ, самъ голодный, сыгралъ симфонію Бетховена, обругалъ его за насмѣшку. Натура неуравновѣшенная, "продуктъ вырожденія", по Максу Нордау, признающему мечты о всеобщемъ счастьи за симптомъ вырожденія, но сомнительно, чтобы человѣчество стало счастливѣе и совершеннѣе, если бы въ немъ не встрѣчалось такихъ маніаковъ, какъ Кенпа. Бѣда въ томъ, что у него сила мысли не отвѣчала сжигавшему его великому идеалу; что онъ въ тѣ годы, когда бился, ища одинъ правды жизни, не встрѣтилъ учителя, который, откинувъ несбыточное или сбыточное только въ отдаленныхъ вѣкахъ, сосредоточилъ бы его силы на близкой цѣли. Моря лимонада не помѣшали Фурье внести цѣнный кладъ въ сокровищницу европейской мысли. Кенпа съ своею проповѣдью любви пошелъ сперва къ богатымъ, но они осмѣяли его, и человѣчество раздѣлилось для него на козлищъ и овецъ. Всѣ богатые абсолютно козлища, ничего не дѣлающія для водворенія царства Божія на землѣ; всѣ бѣдные абсолютно овцы, трудящіяся, избранныя и благочестивыя. Горькій личный опытъ приготовилъ его къ такому выводу. Въ пору, когда панъ Торжицъ увлекался идеями братства, Кенпа былъ его послѣдователемъ, любилъ его, какъ брата, и, благодаря ему, получилъ мѣсто народнаго учителя. И брать этотъ обольстилъ его невѣсту и на требованіе его исполнить долгъ честнаго человѣка и жениться съ хохотомъ выгналъ его. Тогда Кенпа сталъ проповѣдывать въ кабакахъ, въ овинахъ о грядущемъ царствѣ справедливости. Рабочіе, слушавшіе проповѣдь о раздѣлѣ имущества, прикрутили ему руки къ лопаткамъ. Забредя въ хату Лукаша, онъ пораженъ сходствомъ Сильвека съ Розаліей и узнаетъ, что мальчикъ -- ея сынъ. И эта встрѣча перерождаетъ проповѣдника любви въ проповѣдника ненависти. "Я, слуга, апостолъ любви, долженъ простить... простить",-- говоритъ онъ. Но это свыше его силъ, и, послѣ короткой и мучительной борьбы, ненависть побѣждаетъ. "Онъ упалъ на лавку измученный, задыхающійся, отеръ потъ, выступившій на лбу, и проговорилъ сдавленнымъ голосомъ: "Не могу, не могу забыть и простить. Ненавижу за нее, за себя, за это невинное существо, за то, что онъ первый влилъ въ меня этотъ разъѣдающій ядъ, осквернилъ мой духъ, сдѣлалъ то, что я уже не могу сказать: я совершененъ". Подчеркнутое авторомъ статьи слово выдаетъ суть души. Любовь къ человѣчеству, нищета и скитальчество, всѣ подвиги выросли на почвѣ самообожанія, маніи величія, требующей торжественныхъ колесищъ и восторженныхъ кликовъ толпы. Но если Кенпа -- маніакъ, то такой же маніакъ и уравновѣшенный, безмятежный счастливецъ панъ Торжицъ, когда авторъ передаетъ его думы: "Былъ ли онъ счастливъ? Заслужилъ ли онъ счастье? Кто изъ людей съ спокойнымъ сердцемъ отвѣтитъ: да?" Онъ не запятналъ родовую честь. Жизнь прошла безъ бурь и волненій. Женился онъ не любя на влюбленной въ него красавицѣ, потому что пошли толки и онъ не хотѣлъ допустить, чтобы честь дѣвушки пострадала изъ-за него. Жизнь его полна художественныхъ наслажденій, онъ добрый мужъ, нѣжный отецъ; онъ не чуждъ и гражданскаго чувства, потому что считаетъ долгомъ помогать семьѣ несправедливо прогнаннаго со службы Ширскаго. "Жизнь его -- книга съ бѣлыми страницами. Онъ спокойно можетъ представить ее свѣту -- пусть смотрятъ. Онъ не святой; есть неважный грѣхъ, который онъ не сдѣлалъ бы теперь"; этотъ грѣхъ -- обольщеніе Розаліи. Честь и справедливость для пана Торжица ограничены только его кастой. Если стать на личноморальную точку зрѣнія, то Кенпа съ его страдальческою жизнью менѣе маніакъ, мечтая о своемъ совершенствѣ, нежели Торжицъ, признающій свои заслуги и права на счастье. Кенпа -- человѣкъ, искалѣченный жизнью, а не опрятный фарисей, порожденный кастой. Торжицъ оставилъ всѣ прежніе народническіе планы -- и совѣсть его спокойна. Кенпа терзается тѣмъ, что онъ, апостолъ любви, учитъ ненависти.

М. Цебрикова.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.IV, 1894