Цедербаум Сергей Осипович - Двадцать часов в корзине

Двадцать часовъ въ корзинѣ.

(Страничка прошлаго).

Это было десять лѣтъ тому назадъ. Въ началѣ августа, насъ -- человѣкъ тридцать "политическихъ", свезенныхъ предварительно изъ разныхъ концовъ Россіи,-- отправили изъ Бутырокъ, московской пересыльной тюрьмы, на вокзалъ и усадили въ вагоны съ рѣшетками на окнахъ.

Предстояло путешествіе въ Сибирь. Кто шелъ лишь на три года, кто прощался съ Россіей на пять, восемь, а то и десять лѣтъ. Но это не мѣшало намъ весело, смѣясь и балагуря, знакомиться въ вагонѣ другъ съ другомъ,-- настроеніе большинства, если не всѣхъ, было бодрое, оживленное, приподнятое. Да и неудивительно! То было время "бури и натиска", массовое движеніе давало уже знать о себѣ: за ростовской разразились южныя стачки 1903 г., нашумѣли уличныя демонстраціи. Сотни и тысячи арестуемыхъ, массовыя ссылки, переполненіе тюремъ -- все говорило за то, что мы "наканунѣ настоящаго дня". А придетъ ли этотъ "настоящій день" завтра или послѣзавтра, немного раньше или нѣсколько позднѣе!-- надъ этимъ мы, бодрые духомъ и еще недостаточно потрепанные физически, не очень ломали головы. Мы знали, что онъ придетъ, придетъ скоро, придетъ непремѣнно...

Передъ тѣмъ, какъ очутиться въ шумной компаніи въ вагонѣ, я провелъ подъ замкомъ въ одиночномъ заключеніи безъ малаго полтора года. Переходомъ къ ней для меня послужило кратковременное пребываніе въ общей камерѣ въ Бутыркахъ, гдѣ мой языкъ снова научился ворочаться во рту, а я самъ вновь привыкъ къ человѣческому обществу.

Впрочемъ, я не представлялъ собою особеннаго исключенія. Врядъ ли кто-либо изъ моихъ спутниковъ "просидѣлъ" менѣе года, а были и такіе, что перещеголяли и меня.

Уѣхали мы изъ Москвы ночью, наши вагоны были прицѣплены къ пассажирскому поѣзду, идущему изъ Москвы въ Иркутскъ. Почти съ первыхъ же шаговъ начались обычныя пререканія съ конвоемъ. Но мы быстро установили желательный modus vivendi, пригрозивъ устроить скандалъ на первой же большой станціи. Начальство избѣгало "исторій", и наша угроза заставила конвойнаго офицера идти на уступки.

Лѣтомъ и осенью 1903 г. тюремное вѣдомство было завалено работой, которую давалъ ему департаментъ полиціи, препоручая доставку сотенъ ссыльныхъ въ Сибирь. Понадобились "реформы", вмѣсто обычной отправки вмѣстѣ съ уголовными, съ остановками въ рядѣ встрѣчныхъ тюремъ (Самара, Челябинскъ, Красноярскъ), были введены спеціальные "политическіе этапы", для насъ былъ введенъ своего рода сибирскій экспрессъ: въ недѣлю или въ двѣ недѣли разъ, по мѣрѣ накопленія пассажировъ, изъ Москвы отправляли прямо въ Красноярскъ, безъ остановокъ въ пути, одинъ-два вагона "политическихъ". Въ какіе-нибудь восемь дней ссылаемые попадали въ Красноярскъ, гдѣ происходила сортировка согласно назначеніямъ на мѣста, получившимся отъ иркутскаго генералъ-губернатора; тѣ, кому предстояло водвореніе въ Иркутской губерніи и въ Якутской области, направились дальше въ Александровскую пересыльную тюрьму, недалеко отъ Иркутска.

Такъ какъ дѣло шло къ осени, то тѣ изъ насъ, кто шелъ въ Якутскую область, разсчитывали на болѣе или менѣе продолжительное время задержаться въ Красноярскѣ. Послѣдніе этапы на Якутскъ идутъ, какъ мы знали, въ серединѣ августа, а потомъ пріостанавливаются до зимняго пути; мы знали также, что Александровская тюрьма переполнена, ждущими очереди. Не безъ основанія можно было думать, что въ Красноярскѣ насъ задержатъ на мѣсяцъ, а то и долѣе.

Лично я съ этой задержкой связывалъ всѣ свои планы. У меня не было охоты провести въ Колымскѣ или подобномъ гибломъ мѣстѣ, куда меня должны были водворить, тѣ десять лѣтъ, которыя мнѣ отмѣрилъ департаментъ полиціи, тогда управляемый Лопухинымъ. Мало того, я и не собирался добраться до мѣста назначенія: ясно было, что изъ этихъ отдаленнѣйшихъ, дикихъ мѣстъ не такъ то легко и не такъ то скоро удастся выбраться. И еще въ Петербургѣ, ожидая отправки, я твердо рѣшилъ бѣжать съ пути и обдумывалъ различные планы побѣга. Въ Петербургѣ же, а потомъ и въ Москвѣ мнѣ сообщили "съ воли", что товарищи хотятъ помочь мнѣ въ этомъ дѣлѣ. Я скоро узналъ, что одинъ изъ дѣятельныхъ членовъ организаціи "Искры", къ которой принадлежалъ и я, уже отправился въ Красноярскъ, чтобы подготовить почву для побѣга изъ мѣстной тюрьмы. Фатальная поѣздка! Вскорѣ случайно арестованный въ Красноярскѣ, онъ былъ сосланъ въ Якутскую область, гдѣ въ слѣдуйщемъ году убитъ конвойнымъ въ пути за то, что заступился за честь и достоинство своихъ спутницъ...

Въ виду этихъ свѣдѣній я былъ вполнѣ увѣренъ въ успѣхѣ: совсѣмъ свѣжо было воспоминаніе о блестящемъ побѣгѣ "искровцевъ" изъ Кіевской тюрьмы. Уже казалось, что пройдетъ недѣля-другая,-- и свобода, та весьма условная свобода, которою пользовался нашъ братъ -- нелегальный, вновь засіяетъ для меня, что вновь смогу взяться за дѣло, съ свѣжими силами, умудренный опытомъ...

И какое разочарованіе! Какая досада и растерянность, когда за нѣсколько часовъ до Красноярска мы узнаемъ отъ конвоя, что въ Красноярскѣ оставятъ только краткосрочныхъ, а всѣхъ остальныхъ, не заѣзжая даже въ городъ, отправятъ дальше, въ Александровскъ. И дѣйствительно, скоро поѣздъ останавливается въ открытомъ полѣ, отъ насъ уводятъ десять товарищей, паровозъ свиститъ -- и мы мчимся дальше...

Какъ быть? Что предпринять? Всѣ расчеты были пріурочены къ Красноярску, да и мало надеждъ можно было возлагать и на возможное болѣе или менѣе продолжительное пребываніе въ Александровскѣ: самый побѣгъ изъ тюрьмы, расположенной не въ городѣ, а въ селѣ, среди большихъ дорогъ и лѣсовъ, представлялся болѣе затруднительнымъ; и къ тому же мы не имѣли почти никакихъ свѣдѣній о самой тюрьмѣ, о ея режимѣ, у насъ не было "связей" и адресовъ въ Иркутскѣ, чтобы обратиться къ тамошнимъ товарищамъ за содѣйствіемъ.

Нѣсколько придя въ себя, я и небольшая группа товарищей, тоже подумывавшихъ о побѣгѣ, устроили "военный совѣтъ". Ясно было, что если имѣть виды на Александровскую тюрьму, надо прежде всего обезпечить содѣйствіе изъ Иркутска. Но какъ это сдѣлать? Обсужденіе этого вопроса, какъ мы ни разсуждали, ничуть не подвигалось впередъ, пока я не вспомнилъ, что на станціи З.... не доѣзжая Иркутска, служитъ ж.-д. фельдшерицей моя добрая знакомая, бывшая петербургская курсистка, въ свое время привлекавшаяся по одному дѣлу со мной. Надо повидать ее, переговорить съ нею, черезъ нее установить сношенія съ Иркутскомъ. Остается лишь изобрѣсти способъ повидаться съ нею. Общими усиліями черезъ нѣсколько минуть соотвѣтствующій планъ придуманъ, а затѣмъ и благополучно осуществленъ.

Передъ самой станціей З... одна изъ нашихъ спутницъ внезапно "заболѣваетъ": съ нею сильнѣйшій истерическій припадокъ, она бьется, задыхается и т. д. Мы поднимаемъ шумъ, требуемъ врача Конвойный офицеръ обѣщаетъ сдѣлать все, что возможно, проситъ потерпѣть до первой станціи. Въ волненіи ждемъ остановки. Поѣздъ останавливается, куда-то бѣжитъ солдатикъ, офицеръ о чемъ-то распоряжается на платформѣ. Мы напряженно смотримъ въ окно.. Ура!.. Издали замѣчаю свою пріятельницу, которая спѣшитъ къ нашему вагону.

Фельдшерица суетится около больной. Двухъ словъ на ухо достаточно -- и она властнымъ тономъ проситъ мужчинъ удалиться въ другое отдѣленіе вагона. Мы повинуемся, слѣдомъ за нами уходитъ и офицеръ.

Въ нѣсколько минутъ наши спутницы договариваются обо всемъ съ фельдшерицей, которая съ нашимъ же поѣздомъ ѣдетъ въ Иркутскъ. Оказанная ею помощь не оставляетъ желать лучшаго: "больная" чувствуетъ себя прекрасно, а у насъ... у насъ иркутскіе адреса, кое-какія свѣдѣнія о порядкахъ Александровской тюрьмы, а главное -- обѣщаніе моей пріятельнилы поговорить съ иркутянами о содѣйствіи въ организаціи побѣда.

II.

Десятый день пути. Отъ конвойныхъ узнаемъ, что на ст. Тельма, верстахъ въ 40 не доѣзжая Иркутска, выйдемъ изъ вагоновъ и уже пѣшимъ хожденіемъ доберемся до Александровска. Эта перспектива улыбается рѣшительно всѣмъ. Послѣ многомѣсячнаго пребыванія подъ замкомъ великолѣпно будетъ поразмяться, пройти на свѣжемъ воздухѣ двадцать пять верстъ.

И, дѣйствительно, прогулка оказалась превосходная... Я и до сихъ поръ съ громаднымъ удовольствіемъ вспоминаю о ней. Переночевавъ въ "этапѣ" въ верстѣ отъ станціи, среди поля, покрытаго высокимъ, волнующимся хлѣбомъ, мы поднялись на зарѣ и предались деревенскимъ удовольствіямъ. Какъ и наканунѣ вечеромъ, я съ однимъ товарищемъ ушли далеко въ поле, подвигаясь по межѣ среди шумныхъ колосьевъ ржи. Другіе бѣгали, ловя другъ друга, качались на качеляхъ, стоявшихъ на площадкѣ у этапа, въ чехарду. Этапный офицеръ, -- милый, добродушный старикъ, резонно разсудивъ, что врядъ ли кому изъ насъ, придетъ въ голову бѣжать отсюда, оставилъ насъ почти безъ надзора, предоставивъ полную свободу. Да еслибы и явился соблазнъ, врядъ-ли кто захотѣлъ обмануть его довѣріе и подвести подъ строгую кару. Жена его прислала намъ угощеніе -- цѣлую корзину всяческихъ пироговъ и домашняго печенья.

Настоящая идиллія! И кто, глядя со стороны на этихъ рѣзвящихся, смѣющихся, борющихся и прыгающихъ взрослыхъ мужчинъ и женщинъ, сказалъ бы, что это -- опасные "государственные преступники", ссылаемые за предѣлы цивилизаціи...

Утро было чудесное -- солнечное, слегка свѣжее... Часовъ въ восемь мы выступили въ путь, съ пѣснями подвигаясь впередъ сперва по пыльной дорогѣ, потомъ лѣсомъ. Три раза переправлялись мы черезъ быструю Ангару, извивающуюся петлями,-- на лодкахъ и на паромѣ. Дѣлали въ пути привалы, чтобы подкрѣпиться, шли дальше, растягиваясь длинной цѣпью... Кто уходилъ въ сторону, въ лѣсъ, разыскивая грибы или лакомясь ягодами, кто шелъ посреди дороги съ конвоемъ, кто шагомъ далеко впереди всего каравана, останавливаясь лишь на перекресткахъ, чтобы узнать, куда идти дальше.

Такъ добрались мы къ вечеру до Александровска. Тутъ мы, сплотившіеся въ пути въ одну дружную семью, съ огорченіемъ ждали разлуки, предполагая, что, какъ и всюду, женщинъ отдѣлятъ отъ мужчинъ. Но на самомъ дѣлѣ все здѣсь оказалось не такъ, какъ полагается быть въ "благоустроенныхъ" тюрьмахъ Европейской Россіи. Мы только смотрѣли и удивлялись. Ни насъ, ни наши вещи не подвергли обыску,-- это было первое, что насъ поразило. Принявъ насъ отъ конвоя, всю партію, мужчинъ и женщинъ, отправили въ отдѣльно расположенную пересыльную тюрьму для политическихъ. Это была громадная продолговатая изба, состоявшая изъ двухъ большихъ комнатъ и двухъ кухонь, съ двумя выходами на дворъ, огороженный палями -- высокимъ заборомъ изъ плотно приставленныхъ другъ къ другу, врытыхъ въ землю древесныхъ стволовъ. Ни одного надзирателя въ избѣ, ни одного на дворѣ. Только за палями шагалъ военный караулъ.

Отъ находящихся въ тюрьмѣ товарищей -- ихъ оказалось, вопреки нашимъ предположеніямъ, всего нѣсколько человѣкъ, такъ какъ только на-дняхъ отошелъ большой этапъ на сѣверъ,-- мы въ тотъ же вечеръ узнали всѣ подробности здѣшняго режима. Мы узнали, что будемъ всецѣло предоставлены самимъ себѣ. Надзиратели являются только тогда, когда привозятъ воду и дрова утромъ, когда надо принять отъ старосты заказъ на базаръ и принести купленное, потомъ -- на повѣрку утромъ и вечеромъ съ "начальствомъ" по всѣмъ дѣламъ сносится староста, котораго для этого ведутъ въ контору.

Изъ разспросовъ выяснилось, что мы, "якутяне", проведемъ здѣсь не меньше двухъ мѣсяцевъ, а скорѣе всего -- и больше. Это давало достаточно времени для подготовки побѣга, и съ первыхъ же дней тѣ изъ насъ, кто помышлялъ о немъ, сходились по вечерамъ, обмѣнивались впечатлѣніями и предположеніями, вырабатывали тѣ или иные планы. Однако, ничего мало-мальски выполнимаго и сулящаго успѣхъ не подвертывалось.

Между тѣмъ, вслѣдъ за нами стали прибывать одна "партія" за другой, и вскорѣ населеніе нашей избы перевалило за сотню человѣкъ.

Боже! Кого только тутъ не было! Какая смѣсь племенъ, нарѣчій, состояній! Здѣсь и два казака, отказавшіеся, въ силу своихъ религіозно-общественныхъ убѣжденій отъ военной службы и послѣ долголѣтнихъ преслѣдованій ссылаемые безъ срока въ Якутскую область -- конечно, не по суду, а административнымъ порядкомъ; здѣсь -- контрабандистъ, попавшій въ лапы охраны и угодившій на 5 лѣтъ въ Вост. Сибирь. Здѣсь пятерка хозяевъ-мясниковъ изъ Вильны, осмѣлившихся возстать противъ вымогательствъ мѣстной администраціи, идущихъ въ ссылку, не зная другого языка, кромѣ еврейскаго, въ ихъ числѣ глубокій старикъ съ взрослой дочерью. Здѣсь свыше десятка грузинъ, молодыхъ и патріарховъ, ссылаемыхъ за сочувствіе соціалъ- демократіи и организацію у себя въ деревняхъ самоуправленія. Здѣсь рабочіе и интеллигенты со всѣхъ концовъ Россіи -- представлены Moсква и Питеръ, Одесса и Екатеринославъ, Тифлисъ и Смоленскъ, Варшава и Лодзь, Кіевъ и Николаевъ, Рига и Вильна... Здѣсь безпартійные, соціалисты-революціонеры и подавляющее большинство -- соціалъ-демократы. И съ нѣкоторыми жены, ребята.

Началась какая-то невообразимо-безтолковая жизнь. Тѣснота, сутолока, заботы о прокормленіи тюремнаго населенія, снаряженіе въ путь отправляемыхъ на мѣста. Тѣснота страшная! Хорошо, что еще не холодно, можно весь день сидѣть на дворѣ. А ночью!-- душно, тѣсно, многимъ приходится спать на полу, на столахъ; въ семейномъ углу пищатъ младенцы.

Въ виду наличности весьма ненадежныхъ элементовъ среди тюремнаго населенія, пришлось соблюдать "конспирацію" при продолженіи нашихъ вечернихъ бесѣдъ. "Бѣгуновъ", т. е. такихъ, кто не прочь былъ бѣжать, среди насъ было человѣкъ десять. Говорю "не прочь", ибо большая ихъ часть была готова въ компаніи съ другими попытать счастья, но активнаго стремленія къ побѣгу не проявляла.

Отъ плана перелѣзть въ темную ночь черезъ пали пришлось отказаться въ виду предполагавшейся бдительности военнаго караула, смѣнявшагося каждые два часа, и риска угодить подъ пулю. Заговаривали о возможности бѣжать изъ больницы, куда нѣсколькимъ изъ насъ не трудно было бы перевестись, но требовалось предварительно ознакомиться получше съ больничными порядками; то, что было извѣстно, не открывало особенныхъ перспективъ. Затѣмъ очередь дошла до подкопа -- имѣлось въ виду, начавъ его подъ поломъ избы, вывести его за пали, на нѣсколько саженей въ поле. "Заказавъ" заранѣе иркутскимъ товарищамъ лошадей, можно было разсчитывать благополучно скрыться. Рѣшили позондировать почву. Удаливъ подъ благовиднымъ предлогомъ непосвященныхъ изъ одной изъ комнатъ, спустили двухъ товарищей подъ половицы. Они посмотрѣли, понюхали, ткнули туда и сюда,-- и вернулись съ докладомъ, что какъ будто и мѣста подъ поломъ достаточно для вынимаемой земли, и грунтъ не очень твердый. Но на нашу бѣду среди насъ оказалось два горняка, знакомыхъ -- на практикѣ!-- съ проведеніемъ шахтъ. И эти эксперты стали перечислять предстоящія трудности, почти непреодолимыя: длина подкопа должна дойти до 15 сажень -- какъ дышать въ немъ? Какъ устроить тягу воздуха? Затѣмъ, земля должна быть мерзлая -- это крайне замедлитъ работу; по разрѣзу ямы на дворѣ видно, что здѣсь каменистая порода,-- какъ справимся мы съ ней съ нашими примитивными орудіями? И такъ далѣе, и такъ далѣе... Этихъ сомнѣній оказалось достаточно, чтобы повліять на безъ того не актавное настроеніе говорившихъ о побѣгѣ. Подкопъ былъ признанъ неосуществимымъ,-- что, впрочемъ, не помѣшало черезъ годъ -- полтора другимъ товарищамъ, осужденнымъ на каторгу по извѣстному дѣлу о "Романовкѣ" и находящимся въ гораздо худшей, чѣмъ мы, обстановкѣ, бѣжать отсюда черезъ такой именно подкопъ.

Время шло, а дѣло не подвигалось впередъ. Въ нашемъ кружкѣ стали уже говорить о первоначальныхъ проектахъ не иначе, какъ въ шутливомъ тонѣ. Не таково было настроеніе одного изъ товарищей -- назовемъ ее Богдановой -- и мое. Мы оба страстно рвались назадъ, въ Россію, мы оба не могли представить себѣ, какъ это прозябать въ ссылкѣ годъ, другой, третій... И мы были убѣждены, что при сильномъ желаніи не можетъ быть, не должно быть чего-либо невыполнимаго для человѣка съ волей и нѣкоторой рѣшимостью. И попрежнему, о чемъ бы мы ни говорили, разговоръ обязательно возвращался все къ той же темѣ. И вотъ, какъ то вечеромъ, когда мы по обыкновенію ломали себѣ голову надъ этимъ проклятымъ вопросомъ, одинъ изъ собесѣдниковъ бросилъ въ шутку, указывая на стоящія въ углу корзины съ багажомъ: "Что же, полѣзайте въ корзину, можно вывезти въ ней"...

Это была шутка, но она дала новое направленіе нашимъ мыслямъ. Черезъ нѣсколько дней планъ побѣга былъ выработанъ до мельчайшихъ деталей, а недѣли черезъ двѣ -- удачно выполненъ.

III.

Слегка морозное октябрьское утро. На тюремномъ дворѣ суетня. Стоятъ подводы, чины тюремной администраціи, толпятся обитатели тюремной избы. Снаряжаютъ въ путь двухъ товарищей -- они назначены въ близкія мѣста, въ села, лежащія въ верстахъ 40--50 отъ Александровска. И ихъ отправляютъ "сельскимъ этапомъ", т. е. на крестьянскихъ подводахъ, въ сопровожденіи десятскаго. Къ вечеру или на другой день къ полудню они будутъ уже на мѣстѣ.

Выносятъ вещи -- корзины, тючки, чемоданы. Все готово къ отправленію. Вещи уложены; уѣзжающимъ жмутъ руки, раздаются всяческія пожеланія. Еще минута -- и "поѣздъ" тронется. Но нѣтъ -- останется еще послѣдній обрядъ, вошедшій въ обычай: провожающіе хоромъ запѣваютъ "Марсельезу", потомъ "Варшавянку"... Въ воздухѣ еще не затихла послѣдняя нота -- распахиваются ворота, и подводы гулко стучатъ колесами по мерзлой землѣ... Мы выѣзжаемъ съ тюремнаго двора... Да, мы, ибо въ двухъ корзинахъ, уложенныхъ на подводахъ, вмѣсто пожитковъ уѣзжающихъ, находимся мы -- Богданова и я.

Да, стоило навести насъ на мысль о корзинахъ, и мы скоро пришли къ заключенію, что главное зависитъ отъ насъ самихъ -- отъ нашей выносливости и рѣшимости. Въ самомъ дѣлѣ, выяснивъ, что наиболѣе цѣлесообразнымъ будетъ воспользоваться отъѣздомъ товарищей, отправляемыхъ въ близь лежащія села, мы поручили первому же такому отъѣзжающему подробно описать намъ путешествіе. Полученное отъ него письмо не оставляло сомнѣній въ томъ, что благодаря почти полному отсутствію надзора въ пути возможно будетъ выпустить насъ еще въ дорогѣ, во время первой ночевки: въ крайнемъ случаѣ, если это не удастся, придется доѣхать до мѣста назначенія, т. е. провести въ корзинѣ болѣе сутокъ. Вообще же рискъ, что наше присутствіе можетъ быть обнаружено, сравнительно невеликъ, если мы соотвѣтствующимъ образомъ будемъ вести себя -- не будемъ издавать никакихъ звуковъ, сможемъ не двигаться все время и пр. Оставалось испытать свои силы и выяснить, сколько часовъ будемъ мы въ силахъ провести въ корзинахъ безъ движенія. И вотъ Богданова, я и нѣсколько посвященныхъ въ нашь проектъ друзей начинаемъ занимать по вечерамъ одну изъ кухонь, удаляя ненужныхъ свидѣтелей, и производимъ опыты. На нашу бѣду у насъ подъ рукой не было достаточно большихъ корзинъ; приходилось воспользоваться такими, что, несмотря на весьма небольшой ростъ насъ обоихъ, оказывалось необходимымъ, укладываясь въ корзинѣ, ложиться на бокъ, подгибать ноги... колѣнями почти упираясь въ подбородокъ, голову пригибать къ груди. Уже одно такое положеніе было крайне мучительнымъ. Первый вечеръ показалъ, что мы не въ силахъ протянуть и часа. Какъ выяснилось въ дальнѣйшемъ, мы не учли, что опыты производятся въ неостывшей отъ дневной топки душной кухнѣ, тогда какъ въ пути мы будемъ на открытомъ воздухѣ; съ другой стороны, мы полагали, что не должны позволять себѣ ни малѣйшаго движенія, чтобы не производить шума, а между тѣмъ въ дорогѣ мы не разъ оставались безъ надзора и могли потому ворочаться; да это было возможно и во время ѣзды, когда грохотъ колесъ, громкій разговоръ и пр. заглушали производимый нами шорохъ.

Мы всѣхъ этихъ благопріятныхъ для насъ обстоятельствъ не предвидѣли, и потому были крайне смущены, когда продолжавшіеся рядъ вечеровъ опыты дали максимумъ выносливости четыре -- четыре съ половиной часа. А между тѣмъ раньше, какъ черезъ 15-16 часовъ, нельзя было разсчитывать выбраться изъ корзины.

Но какъ ни были мы смущены, а отступать не собирались. Одно, казалось намъ, когда дѣлаешь, другое -- когда дѣло идетъ о свободѣ: въ послѣднемъ случаѣ найдутся и силы, и выносливость, невозможное станетъ возможнымъ.

Оставалось обезпечить себѣ "отступленіе", т. е. быстрый и безопасный переѣздъ въ Иркутскъ. Зная заранѣе маршрутъ, мы почти безошибочно знали также, гдѣ будетъ ночевка, а именно въ селѣ, отстоящемъ верстахъ въ двадцати пяти отъ Иркутска. Воспользовавшись налаженными упомянутой выше фельдшерицей сношеніями съ иркутянами, мы обезпечили себѣ ихъ помощь въ этомъ. Условлено было, что въ день, назначенный для побѣга, вблизи села, въ которомъ мы должны были выйти изъ корзинъ, насъ будетъ поджидать поутру на дорогѣ къ Иркутску повозка, которая немедленно доставитъ насъ въ городъ на приготовленную квартиру.

IV.

Итакъ, мы выѣхали за тюремныя ворота. Первая остановка въ сотнѣ-двухъ саженяхъ: тюремныя подводы и лошади мѣняются на крестьянскія. Довольно безцеремонно насъ, т. е. корзины, въ которыхъ мы лежимъ, сбрасываютъ на землю. Слышимъ оживленный говоръ, который постепенно отдаляется -- везущіе насъ товарищи уходятъ съ провожатыми въ избу закусить.

Пару словъ объ этихъ товарищахъ, такъ удачно справившихся съ своей задачей и вызволившихъ насъ изъ неволи. Одинъ изъ нихъ -- совсѣмъ юный студентъ, по фамиліи Пикъ, сосланный по с.-д. дѣлу; другой постарше, русакъ -- волжанинъ, человѣкъ, повидимому, бывалый,-- соціалистъ-революціонеръ Ковшовъ. Замѣчу кстати, что мы его почти не знали -- онъ прибылъ въ тюрьму совсѣмъ незадолго передъ нашимъ побѣгомъ; это не помѣшало тому, что онъ сразу, безъ колебаній, согласился на наше предложеніе, хотя дѣло шло о его партійныхъ противникахъ, мало того, объ "искровцахъ", съ которыми какъ разъ въ то время у его партіи были наиболѣе обостренныя отношенія. И вѣдь притомъ какъ онъ, такъ и Пикъ, рисковали не малымъ: неудача побѣга грозила имъ самое меньшее прибавкой двухъ лѣтъ ссылки къ назначеннымъ имъ тремъ годамъ и отправкой въ глухія мѣста Якутской области.

Ковшову, собственно, мы преимущественно и обязаны удачнымъ исходомъ предпріятія. Его находчивость и присутствіе духа не разъ спасали положеніе. Кругомъ все тихо. Вдругъ кто-то начинаетъ возиться около моей корзины, царапать ее... Затѣмъ раздается пронзительный лай. Шальная собаченка учуяла человѣка и подняла тревогу. Слышу голоса, готовлюсь къ самому худшему... Но откуда-то приходитъ избавленіе -- собака затихаетъ, отбѣгаетъ въ сторону, слышется чавканье. Какъ оказалось, Ковшовъ, замѣтивъ происходящее, бросилъ собакѣ поѣсть, и она утихомирилась.

Лошади приведены. На каждую подводу взваливаютъ по корзинѣ. На мою садится Ковшовъ и заводитъ бесѣду съ ямщикомъ. Чтобы дать мнѣ возможность шевелиться, не обращая вниманія ямщика на шорохъ и скрипъ корзины, онъ все время болтаетъ, ворочается, ерзаетъ, барабанитъ пальцами и вообще производить возможно больше шума. Пользуюсь этимъ и нѣсколько оживляю успѣвшіе уже онѣмѣть члены. Повторяю это время отъ времени и потому чувствую себя не очень плохо. Сквозь щели корзины проникаеть свѣжій, морозный воздухъ, и потому дышется легко. Достается только отъ толчковъ, когда телѣга подпрыгиваетъ на неровностяхъ, но къ нашему счастью дорога хорошая, да и маленькая подушечка, подложенная между головой и стѣнкой, ослабляетъ удары; побаливаетъ лишь бокъ...

Прислушиваюсь къ разговору и узнаю, что до ночевки намъ предстоитъ три или четыре раза перемѣнить подводы и лошадей: подводная повинность крестьянъ ограничивается обязанностью возить "по казенной надобности" лишь отъ своего села до слѣдующаго. Это непріятно, ибо на остановкахъ, при перетаскиванни вещей, во время ожиданія въ избѣ скорѣе всего возможны всякія случайности въ родѣ инцидента съ собакой. Но будь, что будетъ. Пока все идетъ прекрасно.

Остановка. Насъ перетаскиваютъ куда-то. Моя корзина оказывается на чьей то спинѣ, причемъ такъ неудачно, что голова моя внизу, ноги -- вверху. Пренепріятное положеніе. Поднимаемся по ступенькамъ -- разъ, два, три, четыре -- считаю я; потомъ свѣжій воздухъ сразу смѣняется спертой атмосферой; меня вмѣстѣ съ корзиной, сбрасываютъ съ плечъ, я попадаю на другую корзину, которая жалобно трещитъ.

Ямщикъ говоритъ своему товарищу:-- Ишь, студенты, какіе богатые, сколько добра везутъ; въ корзинѣ-то пудовъ пять!..

Это чистая клевета -- во мнѣ всего три пуда и нѣсколько фунтовъ. Но онъ правъ, что добра много: принято во вниманіе, что надо будетъ что-нибудь наложить въ корзины, когда мы выйдемъ изъ нихъ, чтобы не возбудить подозрѣній; и въ числѣ вещей Пика и Ковшова болѣе десятка всякихъ узловъ и тючковъ: набрали всякой рухляди, даже нѣсколько полѣнъ захватили съ собой...

Собесѣдникъ подтверждаетъ наблюденіе, и завязывается разговоръ о "политическихъ", но его прерываетъ Ковшовъ, вышедшій изъ горницы и пригласившій ямщиковъ закусить и выпить. Онъ вообще не жалѣлъ водки -- усиленно угощалъ ямщиковъ и десятскаго, угощался и самъ, поилъ Пика, должно быть никогда въ жизни не пробовавшаго очищенной; пили они и на остановкахъ, и въ дорогѣ... Ковшовъ разсчитывалъ такимъ путемъ притупить вниманіе своихъ спутниковъ и заранѣе расположить ихъ къ себѣ, чтобы они были склонны повѣрить всякому его объясненію, всякой отговоркѣ, если замѣтятъ что-нибудь подозрительное. Мнѣ не довелось впослѣдствіи повидать ни Пика ни Ковшова, а потому я точно не знаю, какихъ опасностей и случайностей мы избѣгли. Но по долетавшему до меня взволнованному шопоту ихъ я не разъ догадывался, что не все идетъ ладно.

На одной изъ слѣдующихъ остановокъ, послѣ 8-10 часового пути, когда корзины снова лежали въ сѣняхъ, я, чувствуя себя очень нехорошо и испытывая непреодолимую потребность пошевелить онѣмѣвшими конечностями, рѣшился въ концѣ концовъ сдѣлать это, полагая, что въ сѣняхъ никого нѣтъ, и ямщики закусываютъ въ сосѣдней комнатѣ. Какъ рѣшилъ, такъ и сдѣлалъ. Корзина, разумѣется, реагировала на это движеніе соотвѣтствующими звуками... И, о, ужасъ!-- раздается голосъ:-- Иванъ, а, Иванъ! Слышь, чего это корзина какъ трешшитъ? Другой отвѣчаетъ:-- Диковинное дѣло. Давай, слухай еще, може показалось.-- Я затаилъ дыханіе и теперь скорѣе умру, чѣмъ сдѣлаю малѣйшее движеніе.

Ямщикъ оказался не скоро забывающимъ свои впечатлѣнія. Стоило Пику и Ковшову выйти въ сѣни, чтобы онъ сейчасъ же сообщилъ имъ о странномъ явленіи... Ковшовъ принялся врать всякую чепуху, сталъ говорить о томъ, что прутья корзины подмерзли въ дорогѣ и теперь, въ теплыхъ сѣняхъ, стали оттаивать,-- отсюда и трескъ; что это, можетъ быть, трещали половицы подъ тяжестью корзинъ и т. п. Ямщику что-то не вѣрилось, и я облегченно вздохнулъ только тогда, когда онъ распрощался, поблагодаривъ за "на чай", и ушелъ, смѣненный новымъ.

Вечеръ. Мы чувствуемъ это потому, что становится много холоднѣе, зябнутъ руки и ноги, продуваетъ совсѣмъ прохладный вѣтеръ. Близка ночевка -- близокъ часъ освобожденья, если все сойдетъ гладко. Стараюсь подбодриться, хотя чувствую себя разбитымъ. Хочется пить, въ глоткѣ пересохло...

Пріѣхали. Вносятъ въ избу. Атмосфера чудовищная. По гулу голосовъ сразу ясно, что изба полна народу; и, очевидно, присутствующіе только что плотно покушали и не хуже того выпили. Сразу помутнѣло въ глазахъ. Трудно дышется, хочется кашлять. Шумно, людно, пьяные выкрики...

Товарищамъ и ихъ багажу отводятъ уголъ. Ковшовъ подъ шумъ спрашиваетъ меня, каково самочувствіе, и долго ли еще смогу выдержать. Съ нетерпѣніемъ освѣдомляюсь, который часъ -- всего только десятый. Значитъ, въ этой атмосферѣ, которая много хуже атмосферы тюремной кухни, гдѣ мы производили свои опыты, придется провести еще минимумъ три-четыре часа. Это ужасно! Я начинаю опасаться, что спасую, ибо уже теперь близокъ къ обмороку. Богданова между тѣмъ на подобный же вопросъ Ковшова отвѣчаетъ, что можетъ ждать.

И хорошо еще, если сможемъ выбраться къ часу ночи! Село людное, оживленное, сегодня ночь съ субботы на воскресенье, и большой вопросъ, когда все стихнетъ въ избѣ и на селѣ... Какъ оказалось, мои опасенія не были преувеличенными -- намъ удалось выйти на свѣтъ Божій только около четырехъ часовъ ночи...

-----

Мнѣ трудно теперь описать мое самочувствіе въ теченіе этихъ долгихъ, безконечно-долгихъ, мучительныхъ часовъ. Не нахожу подходящихъ словъ. Во всю жизнь не приходилось переживать ничего подобнаго. Не смогу сравнить этихъ мученій съ тѣми, которыя испытывалъ во время "голодовокъ" -- а мнѣ приходилось "голодать" и семь, и двѣнадцать дней, до потери сознанія, до полнаго истощенія... Въ вискахъ стучитъ, больно дышать, дыханіе короткое и прерывистое, весь онѣмѣлъ, не чувствуешь, чтобы у тебя были руки и ноги; если бы даже можно было, врядъ-ли сумѣлъ бы шевельнуть ими; голова тяжелая и страшно болитъ...

Каждую минуту готовъ предать себя, забыть, что цѣль такъ близка, почти достигнута,-- и громко закричать: Не могу больше! Откройте! Дайте водуха!

Убійственно медленно тянутся минуты, можетъ быть цѣлые часы. Чувства и нервы такъ напряжены, что каждую секунду ждешь катастрофы... Потерялъ всякую мѣру времени. Пикъ и Ковшовъ, бражничавшіе за столомъ съ крестьянами, давно вернулись въ нашъ уголъ, устроили себѣ постели и улеглись, Ковшовъ головою вплотную къ моей корзинѣ. Въ избѣ становится тихо. Ковшовъ шепнетъ, что здѣсь осталось ночевать нѣсколько крестьянъ, спящихъ на полу, что дверь на улицу закрыта лишь на щеколду, что стражи нѣтъ, и что, когда все окончательно затихнетъ, онъ насъ выпуститъ.

Значитъ, избавленіе близко. Жду. Съ разныхъ концовъ слышенъ храпъ. Храпитъ и Пикъ, отуманенный водкой... Опять проходитъ безконечно много времени... Что это? Подъ бокомъ слышу храпъ -- то заснулъ и Ковшовъ. Съ отчаяніемъ въ душѣ думаю, что же теперь будетъ? Какъ разбудить его? Заговоришь, а вдругъ въ избѣ кто-нибудь не спитъ? Что, если онъ и Пикъ проспятъ до зари?

Между тѣмъ, чувствую себя все хуже и хуже. Вижу, что еще немного,-- и не поможетъ никакая сила воли, никакая выдержка, не удержитъ близость успѣха и свободы... Отваживаюсь на рискованный шагъ -- тихимъ голосомъ зову Богданову. Она отзывается.

-- Какъ вы?

-- Очень плохо, но еще могу протянуть.

Спрашиваю ее, какъ быть, что предпринять...

-- Будь, что будетъ! Будите Ковшова...

Начинаю звать его, сперва тихонько, потомъ все громче и громче. Ни слова въ отвѣтъ, только храпъ. Готовъ впасть въ отчаяніе. Приходитъ въ голову мысль пустить въ ходъ финскій ножъ, взятый съ собой, прорѣзать въ корзинѣ отверстіе, просунуть въ него руку и расшевелить такимъ образомъ Ковшова. Но предварительно дѣлаю еще попытку разбудить его. Къ счастью, на этотъ разъ удачно. Онъ просыпается; прислушивается, въ темнотѣ обходитъ избу, чтобы выяснить, все ли благополучно, по дорогѣ натыкается на одного изъ спящихъ крестьянъ, который только выругался во снѣ. Ну, значить, спятъ крѣпко, уставъ за день и хорошенько выпивъ.

Я тороплю. Да скорѣй же! Но Ковшовъ въ потемкахъ, а можетъ быть и отъ волненія, никакъ не можетъ распутать узловъ веревки, которою перевязана корзина...

Кричу:-- Да рѣжьте ее!..

Онъ такъ и дѣлаетъ, крышка корзины откидывается. Хочу вылѣзти -- и не могу: не слушаются ни ноги ни руки... Прошу помочь -- онъ одинъ не въ силахъ справиться. Приходится разбудить Пика, что удается не сразу. Встаетъ, наконецъ, и тотъ, и общими усиліями вытаскиваютъ меня и усаживаютъ на лавку. Въ первыя минуты кажется, что вотъ сейчасъ лягу и умру -- полное истощеніе, физическое и моральное...

Открываютъ другую корзину. Богданова оказывается въ лучшемъ состояніи -- выбирается изъ корзины безъ посторонней помощи, хотя и пошатывается.

Насъ уложили въ корзины въ восьмомѣ часу утра, а теперь около четырехъ часовъ ночи -- слѣдовательно, пролежали въ нихъ свыше двадцати часовъ.

Посидѣли минутъ десять. Немного опомнились и оправились. Надо выходитъ изъ избы. Сняли обувь; второпяхъ я забылъ надѣть шубу, приготовленную для меня, и остался въ одной кожаной курткѣ.

Все тихо. Ковшовъ идетъ впереди, мы сзади, держась за него.

Рѣшительно ничего не видно. Добираемся до двери, Ковшовъ отворяетъ ее -- пахнуло свѣжимъ воздухомъ, мы жмемъ ему руку, спускаемся по ступенькамъ...

Мы на вольномъ воздухѣ. Кружится голова, но всѣмъ существомъ своимъ чувствуешь какое-то возбужденіе... Въ однихъ чулкахъ, съ ботинками въ одной рукѣ, другой держа другъ друга, дѣлаемъ нѣсколько шаговъ. Свѣтлая морозная ночь. Легкій снѣжокъ на землѣ...

Мы на главной улицѣ села. Куда идти? Оглядываемся. Какъ будто болѣе близкій конецъ улицы упирается въ поле. Двигаемся въ эту сторону. Еще не опомнились, не пришли въ себя, не отдаемъ себѣ отчета въ своихъ дѣйствіяхъ -- бурная радость заливаетъ все...

Прошли нѣсколько сажень. Все тихо. И вдругъ, неизвѣстно почему, зачѣмъ,-- бросаемся бѣжать, бѣжать, держась за руку, оглядываясь назадъ, точно за нами гонятся. Только выбѣжавъ за околицу, мы опомнились и остановились. Остановились, разсмѣялись, обмѣнялись крѣпкимъ рукопожатіемъ, поздравили другъ друга и... и обулись.

Теперь, спокойно разсуждая, мы уже ничего не опасались и считали наше дѣло выиграннымъ. Оставались пустяки -- добраться до Иркутска; для этого надо было лишь переждать три-четыре часа и потомъ отыскать ждущаго насъ возницу,-- и все кончится благополучно.

Главная улица села продолжалась за околицей въ видѣ проѣзжей дороги. Мы прошли по ней немного, но приближающійся издали скрипъ возовъ заставилъ насъ сойти въ сторону и, забравшись подальше, присѣсть на землю за кустами. Такъ провели мы часъ-другой, порядочно продрогли и рѣшили, набравшись храбрости, пройти черезъ село, чтобы выбраться на дорогу, ведущую къ Иркутску; такъ мы и сдѣлали, пройдя мимо избы, изъ которой недавно вышли.

Пропущу нѣкоторыя курьезныя приключенія наши въ селѣ, пока мы, наконецъ, не встрѣтили иркутскаго товарища. Мы сѣли въ телѣгу и черезъ нѣсколько часовъ были уже въ Иркутскѣ, гдѣ насъ ждали приготовленныя квартиры и теплый пріемъ товарищей. Здѣсь приходилось прожить нѣкоторое время. Надо было ожидать усиленныхъ розысковъ, какъ въ самомъ городѣ, такъ въ особенности по линіи желѣзной дороги.

Къ нашему удивленъ въ тюрьмѣ наше исчезновеніе стало извѣстно начальству лишь черезъ нѣсколько дней, да и то только потому, что сами товарищи сообщили объ этомъ. Чтобы не дать обнаружить дѣйствительный способъ побѣга, они симулировали побѣгъ черезъ стѣну -- прикрѣпили къ ней веревку и пр., и въ одно прекрасное утро заявили администраціи, что такіе-то двое исчезли.

Въ теченіе двухъ-трехъ недѣль на ст. Тельма дежурили конвойные и тюремные надзиратели, знавшіе насъ въ лицо, и осматривали всѣхъ пассажировъ проходящихъ поѣздовъ. То же продѣлывалось и въ Иркутскѣ -- поѣзда обходилъ жандармъ, заглядывая всѣмъ въ лицо.

Въ Иркутскѣ мы провели три недѣли и, хотя поиски не улеглись, рѣшили ѣхать. Гнало насъ и стремленіе скорѣе вернуться въ дѣйствующую армію и опасенія попасться въ Иркутскѣ: здѣсь начались обыски и аресты, и не исключена была возможность того, что ночные гости забредутъ случайно и въ укрывавшія насъ убѣжища.

Первымъ двинулся я, а черезъ пару дней экспрессомъ отправилась и Богданова. Я сбросилъ бороду и былъ одѣтъ джентльменомъ, что совершенно мѣняло мой видъ; Богданова облеклась въ глубокій трауръ съ длиннымъ крепомъ, такъ что въ пути ея спутники съ особеннымъ соболѣзнованіемъ и вниманіемъ относились къ ней.

* * *

Въ началѣ ноября мы были уже въ Россіи, а менѣе, чѣмъ черезъ три мѣсяца, дорого доставшейся свободѣ снова пришелъ конецъ: въ январѣ за нами обоими вновь захлопнулись тюремныя двери. Впрочемъ, на этотъ разъ намъ недолго пришлось рваться на "волю": Богданова уже лѣтомъ бѣжала среди бѣла дня изъ Екатеринославской тюрьмы; я не заставилъ себя ждать и въ октябрѣ, въ другомъ концѣ Россіи, послѣдовалъ ея примѣру.

S. Z.

"Современникъ", кн. 12, 1913