Чуковский Корней Иванович - "Остерегайтесь подделок!"

"Остерегайтесь подделок!"

(Анатолий Каменский. Рассказы. Т. I. СПБ. 1907)

В русскую литературу постепенно внедряется почти неведомое ей начало -- стиль.

Едва ли не впервые приходим мы к стилю, как явлению типическому, общественному, осуществляющемуся без индивидуальных напряжений. Кажется, близок конец той особенности русского языка, почитаемой многими за его преимущество, что на нем еще очень трудно писать, что у него нет еще традиционных форм, что он еще нисколько не владеет писателем, а требует, чтобы писатель владел им.

Правда, именно теперь в русской литературе замечается небывалое стремление к чужим, экзотическим, заимствованным стилям, но этот культ всех, каких угодно стилей не свидетельствует ли о жажде и предчувствии одного, органического, своего?

Стилизация не преддверие ли стиля?

Нет ни одного типичного для нашей эпохи художника, который не был бы стилизатором. Валерий Брюсов в "Весах" ведет сейчас роман "Огненный ангел", музыкой речи и жестами мыслей воссоздающий стиль германского XVI века. М. Кузмин тонко пародирует стиль французского XVIII века в своих "Приключениях Эме Лебефа". А. М. Ремизов в "Лимонари" обрабатывает стиль русского апокрифа. Вяч. Иванов в альманахе "Оры" дает целый ряд сонетов в стиле итальянского возрождения и т. д.

И знаменательно, что такое стремление к выражению своего личного пафоса, своей личной лирики в стиле чужих, посторонних жизнеощущений появилось у русской литературы именно теперь, когда читатель больше всего требует от нее искренности, жертвы, молитвы.

Выразителям нашей эпохи словно не хватает каких-то сил жить в духе и стихии этой эпохи, они словно отрекаются от нее; характерно, что, когда в прошлом году лучшие литераторы и художники решили посрамить русское правительство и собрались для этого в сатирических журналах "Жупел" и "Адская Почта", то они никак не сумели сделать это иначе, чем при посредстве стиля Louis XIV, лубочного стиля, фламандского стиля и даже византийского иконописного стиля.

Стилизация -- это testimonium paupertatis [Свидетельство о бедности (лат.)] искусства, и нет ничего удивительного, что именно теперь, в пору напряженной стилизации, у нас совершенно нет стиля. Этим и характеризуется наша эпоха, но это и служит залогом и обещанием близкого его зарождения в недрах родной культуры.

Нужно признаться, что, так называемый new style [Новый стиль (англ.)], стиль модерн, декадентский стиль успел уже отойти в прошлое.

Русское декадентство было плодотворнее, чем об этом думали: оно дало нам Бальмонта, Брюсова, Мережковского, Сологуба, но культуры, но традиций, но стиля оно не дало нам никаких. Нельзя же назвать культурой тот разлив плоского, вульгарного декаданса, который захватил и архитектуру замоскворецких домов, и кафешантанные мелодии, и обложки поваренных книг.

Покуда то, что зовется декадентством, не растворялось в нашем быту, а стояло особняком, нося все следы высокой чужой культуры, -- оно было чрезвычайно ценно. Но стоило ему войти целиком в наш обиход и отразиться на вывесках ресторанов, на дамских прическах, на запонках и кушетках, стоило артистам Александринки, вместо "Белого покрывала", задекламировать Бальмонта, а Каменноостровскому проспекту покрыться декадентскими зданиями, -- как снова обнаружилась опять-таки вся несостоятельность русской культуры, ее неумение справиться с этим богатым и пышным духовным достоянием --

Of those who were older than we,
Of many far wiser than we [*].

[*] -- Тех, кто был старше нас / И намного мудрее, чем мы (англ.).

В старину было принято брюзжать на так называемых декадентов за то, что они -- наносное явление. Теперь, напротив, нужно признать, что только питание чужой культурой, у которой в прошлом было готическое средневековье, была стильная латинская образованность, был Чосер и да Винчи -- и, что важнее всего, было общественное мнение, и устойчивая преемственность социальных идей, -- сделало русских декадентов достойными наследниками истинных творцов в области русского слова.

Стоило декадансу стать явлением русским, всосаться в русскую почву, как начался декаданс декаданса. Он, между прочим, выразился в том, что формы его с чрезвычайной легкостью усвоились теми, кто совершенно лишен философских и психологических его предпосылок. Многие писатели другой общественной полосы, выработанные под влиянием совсем других идеалов, традиций и образцов, стали за последнее время культивировать декадентский стиль, и это с несомненностью свидетельствует об упадке этого стиля.

Г[-н] А. Серафимович, из "Сборников знания", стал писать так:

..."Потух смех... Настала звенящая тишина, и все больше заполнялась звуком шагов... Исчезло пространство смерти, затопленное бесчисленными черными рядами... И растворилась серая преграда в бесконечно чернеющих рядах, как скатившийся с кремнистого берега гранитный валун в набегающих волнах... Отвернувшись, опустил саблю офицер, ненужную, холодную. Глупо глядели пулеметы" ("Похоронный марш").

И темп, и расстановка слов, и эпитеты -- все взято у декадентского ритуала; есть даже "звенящая тишина" и "потухший смех".

Форма декадентская, а ощущения, которые выливаются в эту форму, самые вульгарные, нисколько не утонченные и столь же подходящие к этим формам, как подходили -- ну хотя бы Репнину и Шереметеву саксонские венгерские камзолы, напяленные на них Петром.

А между тем, не только у г. А. Серафимовича, но у большинства литераторов этой группы: у Семена Юшкевича, А. Лукьянова, Евг. Тарасова и др. -- замечается пользование формой того, что по существу им чуждо и даже враждебно.

Так некогда романтизм, придя в Россию, нашел в ней раньше всего Хлестакова и обогатил его словарь "сенью струй" и "пламенем в груди". Ну какой же, спрашивается, Хлестаков -- романтик?

III

Но стиль уже идет, культура языка уже близится, -- и тому есть несколько знамений.

Первое -- все стали чрезвычайно хорошо писать, бездарные почти так же хорошо как даровитые. Второе -- все слова, все эпитеты удешевились и как-то перестали производить впечатление. Третье -- литература все больше раскалывается на утонченную для "господ" (например, "Весы", "Шиповник", "Оры" и т. д.) и на обыкновенную для "публики попроще" (например, "Знание" и др.), что явно не может долго существовать в такой демократической стране, как Россия; должны быть найдены общие формулы стиля, языка, переживаний, покрывающие обе расколовшиеся группы; таков был до настоящего времени язык Л. Андреева, но это опять-таки язык отдельного лица, а не культуры.

Культура писательского слова, давшая, например, возможность такому малодаровитому поэту-фельетонисту, как Ростан, производить впечатление оригинального и могучего таланта, позволившая бессильному Конан-Дойлю стать популярнейшим писателем своего времени, проникает, наконец, и к нам.

Показателем этого является хотя бы недавно вышедший том рассказов г. Анатолия Каменского, ясно обнаруживающий, до какой степени культура писательского слова может помочь литератору, у которого нет за душой ни мыслей, ни чувств, ни образов, казаться даровитым, глубоким, утонченным и поэтическим.

Для этого у современной писательской культуры есть целый ряд средств, которыми осторожно и умно воспользовался г. Каменский.

Книга его -- драгоценный материал для исследования фальсификации творчества.

В сущности, если снять с книги весь довольно большой, но легко снимаемый пласт посторонних культурных наслоений, то под ними останется целый ряд хорошо рассказанных анекдотов.

Мы найдем там анекдот о том, как одна благовоспитанная дама принимала гостей совершенно голая, в золотых туфельках -- и, когда гости плакали и страстно тянулись к ней, угощала их яблоками ("Леда").

Или анекдот о том, как к другой даме в черном наивном платье подошел незнакомый мужчина и после первых приветствий сказал:

-- Я бы хотел видеть вас голой!

После чего она предложила ему разыграть себя в карты с другим мужчиной, когда он проигрался, то в наказание отправился к законной своей жене ("Игра").

Или анекдот о том, как двое приятелей, художник и чиновник, стали по ночам посещать чужие дома и издеваться над хозяевами, которые забывали послать за дворником ("Белая ночь").

Или анекдот о том, как один офицер, по дороге из Петербурга в Саратов, изнасиловал четырех женщин самого разнообразного общественного положения, начиная от курсистки и кончая женой священника.

Г. Каменский -- культурный человек, и ему не улыбается слава Балакирева. Он, культурный человек, знает, что искусство должно быть освящено высшими идеальными целями -- и принимает все зависящие от него меры, чтобы придать эти цели своим анекдотам.

Леда не просто голая женщина, а голая женщина с высшей идеальной целью. Она жаждет свободы и посрамляет буржуазию. Выйдя к ошеломленному гостю нагишом, она целые три страницы занимает такими тирадами:

-- "Запрятали тело в полотняные мешки, опошлили его альковом, сделали предметом запретного низменного любопытства... Я презираю вашу отвратительную комнатную любовь с ее приспущенными фитилями ламп, презираю ваш узаконенный прозаический разврат" и т. д.

Словом, с одной стороны анекдот, а с другой -- философия, протест, переоценка этических ценностей.

Мужчина в анекдоте "Игра", говорящий незнакомой женщине, что он хотел бы видеть ее голой, тоже делает это оттого, что жаждет свободы, стремится "отбросить" "избитые слова, подходы, условности", а те анекдотические люди, которые ходят по чужим квартирам, этим самым, оказывается, протестуют против "искусственных перегородок между людьми", против "нелепого чувства стыда", во имя "сближения человека с человеком".

С одной стороны, будто бы анекдот, а с другой -- посрамление буржуазии, а с третьей -- романтическая мечта о каких-то невозможных возможностях, а с четвертой -- символ всей человеческой комедии -- вот к чему приводит даже рассказчика анекдотов осмотрительное и умелое пользование всеми средствами писательской техники, обладание небольшими культурными приемами повышения, понижения голоса, умолчания, распределения эпитетов, изящество поз и т. д.

У писателей подобного рода -- самосознание превалирует над другими сторонами души. Здесь, говорят они, у меня будет лирика, здесь вздох о бренности бытия, здесь эффектная риторика о тупости мещанства. Г. Каменский умудрился выказать столько осмотрительности, что позаботился даже о гуманистическом оттенке своего творчества: всякий анекдот сводится у него, в конце концов, к тому, будто этого анекдота возжаждал маленький, придавленный жизнью человек, которому хочется бунта, хочется именно невозможных возможностей: хождения по чужим квартирам, посещения "интеллигентных" домов терпимости ("Почтенный дом"), встреч с голыми женщинами, столкновения с крупным своим начальством на романтической почве ("На даче") и т. д. Он сумел сделать так, будто анекдоты эти его интересуют именно как яркие просветы в тусклой обывательской жизни его героев.

Словом, обо всем подумал г. Каменский, все предусмотрел, и если культура может научить человека фальсификации даже вдохновения, даже бунтовщичества, даже мечты, -- культура великая вещь, и ее приход можно только приветствовать...

Но да минет нас чаша сия!

Корней Чуковский

---------------------------------------------------------------------------------------------------

Впервые: "Речь", No 153 / 01.07.1907