Величайший художник Англии умер только час тому назад, а уже газетчики кричат на всех перекрестках: "Смерть славного учителя", "Смерть художника-наставника" и т.д.
Слова наставник, учитель -- так неразрывно связаны с именем Уотса, что буквально стали его второй фамилией. Он сам гордился этим наименованием -- всегда старался в каждую свою картину вставить какое-нибудь поучение, самые поучительные из своих картин подарил нации для назидания, воздерживался от писания портретов, "Так как, -- говорил он, -- я еще многое должен сказать своему народу", -- словом, сам он как нельзя более был бы польщен теми некрологами, которыми пестрят сейчас английские газеты.
Книги об Уотсе (а их здесь бездна) принято писать в таком стиле: "Этой картиной художник хотел сказать то-то, а этой то-то; кровь, текущая из правой ноги Веры, показывает, что вера дается только после борьбы; тернии, разбросанные на пути любви, показывают, что путь любви тернист" и т.д.
Сам художник любил такую манеру. Он каждой отдельной линией старался сказать какую-нибудь мысль, так что для понимания его картин требовалось постоянное напряжение разума, требовалась сообразительность, анализирующая способность зрителя.
Такие картины покойный любил называть символическими -- и почитал главной своей заслугой именно эту символику.
Мне кажется, здесь закралось некоторое недоразумение. Помните ли вы, читатель, картину нашего Репина "Какой простор!" Вы подходили к картине и забывали допытываться, что значит эта льдина, эта пляска и т.д. -- все ваши впечатления сливались в одно чувство, одно, цельное, неделимое чувство молодости, удали -- бесцельной, радостной, живущей настоящим. Был в картине ритм какой-то, и каждый штрих ее был подчинен этому ритму, и если всякий отдельный эпизод картины не имел значения, был даже бессмыслен, зато вся комбинация, весь синтез давал истинно художественное впечатление, делая вас соучастником жизнечувствия художника. Вот в такой картине и есть истинный символ -- ибо вы в преходящих образах учуяли их вечный смысл, данный вам не разумом, а непосредственным ощущением.
Картины же Уотса, -- как он сам их понимал, -- были ребусами, аллегориями, ибо в них созерцание наше не сливалось воедино, а разбивалось по тысячам закоулков, ибо в них не было непосредственной заразительности, ибо они требовали анализа. В них не было центра, где сливались бы все радиусы, и каждая точка в них довлела сама себе.
Но к счастью, помимо желания и понимания художника, может быть, даже наперекор этому желанию, в картинах его, в стороне от большой дороги идей, журчал и пенился чистый источник поэзии. Он смывал все старательно надуманные нравоучения, которыми так дорожил их творец. Было в его картинах какое-то необъяснимое обаяние. Чрезмерное богатство формы, льющееся через край обилие жизни, крайняя степень телесности, вещественности, -- до того крайняя, что казалось, вот-вот оболочка прорвется -- и мы глазами нашими познаем таинство духа, могучая, своеобразная система колорита, и смелость, радостная смелость всей композиции -- все это заставляло забыть те притязательные потуги, которыми гений только оскорблял свое творчество... Было в нем что-то от Микель-Анжело, такое же страстное напряжение образов.
Есть у него три картины из жизни Евы. Это такой размах безумно широкого творчества, что всегда вы смотрите их, словно гений невольно приходит вам в голову. Одна из них называется: "И наречется она женщиной". Трактует она сотворение Евы. Птицы, цветы, звезды -- все сплелось в какой-то метущийся хоровод, расцветилось радугой, -- и каким-то чудом создало огненное тело первой женщины. "Ева грешущая", "Ева качающаяся" -- это молитва дикаря, очарованного льющимся через край пиршеством природы, это языческое восхищение тем, что прокляла и назвала грехом новая культура, которой он, дикарь, незнакомый с собою, взялся служить.
Иона -- как говорит о нем А. Л. Волынский в новой своей "Книге великого гнева"! Такого гнева, такой ярости, такого судорожного жеста, такой экспрессии пророческого бреда я, кажется, никогда не встречал в одной картине. Это напряжение, при котором невольно обезображивается весь внешний облик человека, тело его как будто готово разорваться, как слишком натянутая струна, и все кричит о смятениях духа!
Тело, кричащее о смятениях духа, -- вот чем на веки веков будет велик и славен сегодняшний покойник. А все эти нарочито сооруженные аллегории только лишний раз свидетельствуют о том, как часто художник сжигает душою то, чему поклоняется разумом.