Чуковский Корней Иванович - О Владимире Короленко

О Владимірѣ Короленко

Не знаю, почему, я былъ сильно удивленъ, когда замѣтилъ, какъ часто и охотно Короленко изображаетъ смерть. Кажется, нѣтъ ни одного художника, который питалъ бы такое пристрастіе къ этому ужасному сюжету. Если бы въ настоящей жизни свирѣпствовала такая громадная смертность, какая свирѣпствуетъ въ разсказахъ Короленки,-- міръ давно пересталъ бы существовать.

Въ очеркѣ "Рѣка играетъ" семеро мужиковъ-песочинцевъ утопаютъ въ рѣкѣ. Въ "Сказаніи о Флорѣ" римляне избиваютъ шесть тысячъ триста человѣкъ. Въ разсказѣ "Убивецъ" разбойникъ нападаетъ на женщину, разбойника убиваетъ ямщикъ, ямщика убиваетъ бродяга. Въ разсказѣ "Морозъ" замерзаетъ одинъ человѣкъ, а другой идетъ за нимъ на поиски и тоже замерзаетъ.

Въ разсказѣ "Лѣсъ шумитъ" лѣсникъ убиваетъ помѣщика. Въ разсказѣ "Сонъ Макара" священникъ сгораетъ живьемъ. Въ разсказѣ "За иконой" мордва убиваетъ схимонаха. Въ разсказѣ "Безъ языка" вѣшается въ паркѣ безработный.

Въ "Исторіи моего современника",-- которая уже третій годъ печатается въ Русскомъ Богатствѣ,-- мальчикъ гимназистъ умираетъ въ карцерѣ, помѣщикъ обливаетъ крѣпостного на морозѣ водой, а парубки досмерти избиваютъ полѣньями молодого кучера Антося. (Рус. Бог., 1907, I, и 1908, II и VIII.)

Въ разсказѣ "Съ двухъ сторонъ" человѣка раздавливаетъ поѣздъ. Въ "Послѣднемъ лучѣ" ссыльный падаетъ въ пропасть въ ту самую минуту, какъ къ нему издалека пріѣзжаетъ его жена. Въ "Атъ-Даванѣ" чиновникъ стрѣляетъ въ генерала. Въ "Государевыхъ ямщикахъ" ямщикъ Фролъ замучиваетъ до смерти жену и насилуетъ пассажирку. Въ "Соколинцѣ" арестанты халатами удушаютъ троихъ товарищей, затѣмъ убиваютъ шестерыхъ солдатъ, а офицеру ножомъ отрѣзаютъ голову и съ размаху бросаютъ ее въ море.

И что поразительнѣе всего,-- изъ этого сонмища покойниковъ ни одинъ у Короленки не умеръ естественной смертью!

Короленко какъ будто и не знаетъ, что есть люди, мирно умирающіе у себя въ постели. Онъ ни разу не изобразилъ намъ домашней комнатной смерти, той самой, которая, напримѣръ, у Толстого такъ часто пугаетъ насъ.

Короленкѣ, какъ беллетристу, нужно, чтобы люди не просто умирали, а тонули бы, попадали подъ поѣзда, замерзали, вѣшались, душили другъ друга, сгорали бы въ огнѣ, гибли бы подъ ножомъ. Изо всѣхъ сотенъ и сотенъ умершихъ въ его книгахъ только одна дѣвочка Маруся ("Въ дурномъ обществѣ") умерла своей смертью,-- да и то собственно не своей, а отъ страшнаго "сѣраго камня" въ подземельи. И совсѣмъ недавно, въ послѣдней книжкѣ "Рус. Бог.", онъ упоминаетъ о смерти своего отца, но именно упоминаетъ, а не описываетъ ее.

Во всѣхъ же остальныхъ вещахъ Короленкѣ какъ будто мало одного ужаса смерти, и къ нему онъ пристегиваетъ еще ужасъ той обстановки, при которой совершилась смерть. Получается ужасъ удесятеренный, до какого умѣли добираться только такіе знатоки и смакователи ужаса, какъ Гойя, Бодлеръ, Эдгаръ По.

Вотъ теперь, какъ разъ кстати, въ "Шиповникѣ" изданъ альбомъ офортовъ Гойи. Перелистайте ихъ, вы увидите, что у этого демоническаго художника тоже нѣтъ мертвецовъ, умершихъ естественной смертью. Ему этого тоже какъ будто мало. Онъ тоже только и знаетъ, что зарѣзанныхъ, четвертованныхъ, посаженныхъ на колъ, разстрѣлянныхъ, сожженныхъ, повѣшенныхъ. И не отказался бы, я думаю, Гойя отъ того, напримѣръ, кошмарнаго образа, который созданъ Короленкою въ "Смиренныхъ", отъ человѣка, сидящаго на цѣпи десять лѣтъ.

Или этотъ отвратительный безрукій, который (въ разсказѣ "Парадоксъ") творитъ ногою крестное знаменіе,-- развѣ онъ не достоинъ того, чтобы творцомъ его былъ Гойя? Или другой безрукій, еще болѣе страшный, тотъ, что перерѣзалъ и погубилъ столько народу (въ "Очеркахъ сибирскаго туриста") -- чѣмъ онъ не созданіе Гойи, на этомъ своемъ "дьявольскомъ" сѣромъ конькѣ? Или, наконецъ, эта темная подлѣсная деревушка, почти сплошь состоящая изъ сифилитиковъ, которые (въ книгѣ "Въ голодный годъ") съ зловонными ртами и провалившимися носами, въ молчаніи, оцѣпенѣніи и ужасѣ, покорно гніютъ и разлагаются въ курныхъ, закопченныхъ избахъ,-- нѣтъ, самому Гойѣ не выдумать ничего кошмарнѣе!..

II.

Но почему же, чѣмъ дальше я это пишу, тѣмъ болѣе меня возмущаетъ каждая моя строчка?

Короленко -- поэтъ ужаса, смерти и крови!? Да развѣ это возможно! Да вѣдь стоитъ только назвать это имя, и вы тотчасъ же вспомните что-то милое, задушевное, полузабытое, какъ именины въ далекомъ дѣтствѣ. Словно по бархату водишь рукою, когда читаешь его! Да вѣдь это, можетъ быть, уютнѣйшій уголокъ во всей россійской словесности, а ужъ что безмятежнѣйшій, такъ это даже навѣрное! Однѣ Синенькія обложечки этихъ книгъ, и тѣ настраиваютъ какъ-то особенно мирно. Даже заглавія у нихъ какія-то ласковыя: "Лѣсъ шумитъ", "Рѣка играетъ", "Марусина заимка", "Въ ночь подъ свѣтлый праздникъ". И вдругъ, оказывается, въ этомъ чистенькомъ уголкѣ, гдѣ положительно только розовой лампадки нехватаетъ, цѣлая навалена куча гнуснѣйшихъ какихъ-то труповъ, уродовъ, монстровъ, утопленниковъ и удавленниковъ, слѣпыхъ, безрукихъ, калѣкъ,-- а мы этого и не замѣчали.

И вотъ спрашивается, почему же мы этого не замѣчали, какимъ образомъ удалось Короленкѣ скрыть отъ читателя весь этотъ ужасъ, сдѣлать такъ, какъ будто ужаса нѣтъ совсѣмъ и никогда не бывало, зарыть мертвецовъ въ землю, смрадъ замѣнить благовоніемъ -- и весь міръ претворить въ ласковую и свѣтлую улыбку?

Какимъ чудомъ онъ, вѣчно стоящій на грани ужаснаго, вѣчно влекущійся ко всему трагическому, такъ легко и весело преодолѣваетъ это ужасное и трагическое, и снова и снова побѣждаетъ его?

Недавно вышла новая его книжка "Отошедшіе". И въ ней онъ тоже подошелъ вплотную къ ужасному и трагическому.

Книжка посвящена воспоминаніямъ о трехъ глубоко несчастныхъ людяхъ: объ Успенскомъ, сошедшемъ съ ума; о Чеховѣ, который, умирая медленно и долго, ясно видѣлъ надвигавшуюся смерть, и о Чернышевскомъ, задушенномъ сибирскими казематами. Словомъ, будто нарочно самое ужасное, грустное и обидное выбралъ Короленко для своихъ воспоминаній. И онъ зоветъ "трагической" судьбу Успенскаго, говоритъ о "страшной трагедіи" Чернышевскаго и въ послѣднихъ годахъ Чехова видитъ "неутолимую печаль" (стр. 48, 77, 101).

Но здѣсь-то и начинается чудо.

Едва только эти трагическіе люди попали на страницы къ Короленкѣ -- они какимъ-то страннымъ колдовствомъ превратились въ людей идиллическихъ.

Чернышевскій, по воспоминаніямъ Короленки, оказался своеобычнымъ и остроумнымъ старикомъ, съ бодрою рѣчью и шутливыми повадками, и мы какъ будто слышимъ со страницъ этой книжки его напряженно-веселый голосъ:

-- Ну вотъ, очень радъ, милая вы моя. Это отлично, право. Это очень хорошо. Я очень радъ, что узналъ васъ... Я вѣдь знаете, какъ поцѣловалъ у васъ руку -- изъ галантности. А-а, а вы не знали: я вѣдь галантнѣйшій кавалеръ.

Глѣбъ Успенскій тоже изображенъ Короленкой въ тѣ мгновенія, когда онъ былъ какъ можно дальше отъ трагедіи и какъ можно ближе къ идилліи. Вотъ онъ сидитъ на чемоданѣ, безъ копейки денегъ, и вокзальный сторожъ покупаетъ ему на свой счетъ билетъ. Вотъ онъ лѣзетъ ночью въ окно, чтобъ тайкомъ убѣжать на откосъ. Вотъ онъ беззаботно раздаетъ направо и налѣво кредитныя бумажки, вотъ онъ говоритъ смѣшное про журнальную мочалку, вотъ онъ помогаетъ рестораннымъ пѣвичкамъ, вотъ онъ дѣлаетъ изъ множества папиросъ одну,-- все идиллія, идиллія, идиллія, а трагедія отошла куда-то въ сторону; она гдѣ-то есть, но такъ далеко, что намъ и разглядѣть ее издали трудно.

Съ Чеховымъ у Короленки вышло то же самое. Всѣ другіе вспоминавшіе о Чеховѣ,-- Горькій, Ѳедоровъ, Бунинъ, Купринъ,-- знали покойнаго писателя только въ послѣдній "неутолимо-печальный" періодъ жизни, и сохранили намъ "неутолимо-печальный" его образъ. Короленкѣ же и здѣсь наиболѣе запомнилась "самая счастливая полоса" его жизни, "радостная,-- какъ онъ самъ выражается,-- идиллія".

И все это у Короленки выходитъ фатально, иначе и выйти не можетъ: неизбѣжно его талантъ влечется къ трагедіи, и неизбѣжно же претворяетъ ее въ ея противоположность.

III.

И если бы все это значило, что Короленко идиллическій писатель,-- на этомъ бы можно было и кончить. Но въ томъ-то и дѣло, что темы и сюжеты у Короленки, какъ мы видѣли, почти сплошь трагическіе, страшные, бурные, и только, попавъ въ его художественную мастерскую, они послѣ долгой обработки выходятъ оттуда какъ бархатные: гладкіе, мягкіе и пріятные.

Въ самомъ дѣлѣ, представьте себѣ на минуту, что гдѣ-нибудь, ну хотя бы въ романѣ Уэльса, существуетъ такая фантастическая мастерская и что надъ дверьми у нея даже вывѣска:

Передѣлка и перекройка
смерти и ужаса
въ бархатъ, шелкъ и атласъ

и что мастерскою этой завѣдуетъ великій художникъ, большой знатокъ этого дѣла, который посвятилъ ему всю свою жизнь и всѣ свои силы, и давайте придумывать, какія художественныя средства станетъ онъ употреблять для достиженія этой фантастической цѣли.

Можетъ онъ, напримѣръ, сдѣлать такъ: взять что-нибудь самое страшное и разсказать его какъ шутку, какъ анекдотъ, съ беззаботнымъ смѣхомъ, чтобы страшнаго никто и не замѣтилъ, а всѣ заразились бы весельемъ.

Короленко именно такъ иногда и дѣлаетъ. Онъ беретъ, напримѣръ, того священника, который сгорѣлъ заживо въ печи, и пишетъ про него улыбаясь:

"Всѣ жалѣли добраго попа Ивана. Но такъ какъ отъ него остались однѣ только ноги, то вылѣчить его не могъ уже ни одинъ докторъ въ мірѣ. Ноги похоронили, а на мѣсто попа Ивана назначили другого". ("Сонъ Макара".)

И это достигаетъ своей цѣли: ужасъ ужаснаго событія уже не ужасаетъ васъ, и вамъ остается одно:, улыбка. Мастерская выполнила свой заказъ превосходно.

А вотъ и еще подобный случай: утонуло семь человѣкъ въ рѣкѣ: сколько вдовъ, сиротъ, матерей, сколько слезъ и ужаса. Но снесите этотъ ужасъ въ Короленковскую мастерскую, и у васъ получатся такія строки:

"Пошли семеро песочинцевъ въ село Благовѣщеніе желѣзо чинить: лемеха тамъ, сошники, серпы и прочее деревенское орудіе. Ну, починили, идутъ назадъ къ рѣкѣ, и сумы съ желѣзомъ въ рукахъ несутъ. А рѣка, вотъ какъ и теперь же, приплескиваетъ сильно, играетъ, да еще вѣтеръ по рѣкѣ ходитъ, волну раскачалъ. А лодка-то, извѣстно, верткая. "А что, братцы вы моё,-- говоритъ одинъ,-- какъ лодку у насъ ковырнетъ, вѣдь желѣзо-то, пожалуй, утопнетъ. Давай, робяты, кошели къ себѣ привяжемъ, кабы желѣзо не потопить".-- "И то молъ дѣло!..." Такъ и сдѣлали. Къ рѣкѣ шли -- желѣзо въ рукахъ несли; въ лодку садиться -- давай на себя навязывать. Выѣхали на середину, рѣка лодку-то и начни заливать, лодка и опрокинься. Ну желѣзо-то крѣпко къ спинамъ привязано, не потерялось. Такъ вмѣстѣ съ желѣзомъ хозяева ко дну и пошли, всѣ семеро!" ("Рѣка играетъ").

Опять, вмѣсто ужаса, смѣхъ: навязали на себя желѣза, чтобы получше утонуть. Такіе смѣшные люди. Смерть, гдѣ жало твое! Нѣтъ этого жала и пропала смерть; фантастическая мастерская снова сдѣлала свое дѣло чудесно.

Пускай даже дьяволъ попадетъ туда, такъ и то изъ самаго страшнаго Мефистофеля, демона, сатаны онъ, подъ властью Короленковскаго смѣха, превратится въ милаго и ласковаго чорта,-- напримѣръ, въ "честнаго еврейскаго чорта Хапуна", простодушнаго добряка, который тащитъ еврея въ пекло, даетъ ему тамъ безъ всякихъ патентовъ торговать, и черезъ годъ тащитъ разбогатѣвшаго на землю, какъ это произошло въ разсказѣ "Іомъ Кипуръ". Правда, иной "чертяка", пролетая по небу, несетъ подъ мышкой кошницу съ проклятыми панами и сыплетъ ихъ, какъ сѣмена, на землю и сѣетъ ихъ среди идиллическихъ хохловъ, но и онъ выглядитъ какимъ-то добрякомъ предъ смѣющимся взоромъ Короленки.

Иногда ихъ цѣлая свора, этихъ "мелкихъ проказниковъ, съ хвостами крючкомъ и смѣшными рожками",-- столь непохожихъ на Сологубова мелкаго бѣса,-- и они то прячутся въ рукомойники, то принимаютъ видъ дѣвицъ, ящерицъ или свиней. Монахи ихъ безо всякаго страху ловятъ, наказываютъ, какъ собачатъ, и опять отпускаютъ на волю.

А иногда -- и того смѣшнѣе!-- это просто переодѣтый попъ, который,-- какъ разсказываетъ Короленко въ "Исторіи своего современника",-- въ шутку прицѣпилъ себѣ бычачьи рога, а они и приросли къ нему навѣки.

Самое страшное пугало вселенной, которое художники всѣхъ поколѣній и племенъ съ испугомъ воплощали въ величавыхъ и грозныхъ образахъ, выходитъ изъ мастерской Короленки смѣшнымъ огороднымъ чучеломъ, котораго не боятся и воробьи.

И здѣсь эта мастерская сдѣлала свое дѣло прекрасно. Самый адъ оказался у нея нестрашнымъ, смѣшнымъ и уютнымъ.

IV.

Но не всякій же ужасъ можно уничтожить смѣясь. У Короленки для этой цѣли имѣются и другія, болѣе изощренныя средства. Вотъ въ очеркѣ "Лѣсъ шумитъ" лѣсникъ убиваетъ помѣщика,-- и смерть эта, конечно, ужасна, но какое намъ дѣло до этой смерти, если очеркъ "Лѣсъ шумитъ" -- есть легенда, а время дѣйствія въ легендѣ всегда такъ отъ насъ далеко, и самое дѣйствіе совершается въ легендѣ такъ гармонично и размѣренно, и вся легенда покрыта такимъ прекраснымъ туманомъ, что, поистинѣ, у Короленки нѣтъ болѣе вѣрнаго средства для борьбы съ ужаснымъ, роковымъ и трагическимъ, чѣмъ именно легенда.

И не даромъ поэтому такъ много у Короленки легендъ!

Мордва убила монаха, который спрятался отъ нея на колокольню и тащила его за ноги внизъ, и голова его билась о ступени лѣстницы,-- и это было бы ужасно, если бы это была не легенда. Но, Боже мой, это, именно, легенда, далекая и прекрасная,-- объ Оранскомъ Богородицкомъ монастырѣ,-- вставленная въ разсказъ "За иконой".

Римляне избиваютъ шесть тысячъ человѣкъ,-- и это бы тоже ужаснуло насъ, еслибъ это тоже была не легенда, не далекое и прекрасное "Сказаніе о Флорѣ".

Ахъ, Короленко такъ любитъ легенды, преданія, сказки: ему такъ хочется видѣть ужасъ жизни расцвѣченнымъ и раскрашеннымъ! Нѣтъ почти ни одной его вещи, гдѣ бы не было, хоть въ видѣ эпизода, какой-нибудь прекрасной легенды.

Въ "Отошедшихъ" разсказана легенда о Шамилѣ. Въ очеркѣ "Ночью" о "жидовскомъ чортѣ Хапунѣ". Въ разсказѣ "Іомъ Кипуръ" о немъ же. Въ "Слѣпомъ музыкантѣ" о поэтѣ казацкомъ Юркѣ и о славномъ ватажкѣ Игнатѣ Каромъ. Въ "Сказаніи о Флорѣ" -- объ Ангелѣ Скорбнаго Пониманія.

Въ "Исторіи моего современника" разсказаны легенды о чортѣ, попѣ и мужикѣ (Современность, 1906, I), а также о чертенятахъ, являвшихся печерскимъ подвижникамъ (Совр. Зап., 1906, 1). Въ "Послѣднемъ лучѣ" -- о знатномъ ссыльномъ, который упалъ въ пропасть. Въ "Морозѣ" -- о замерзшихъ и оттаявшихъ словахъ. Въ книгѣ "Въ голодный годъ" -- объ антихристовой прелести.

Но не только вставляетъ Короленко въ свои разсказы отдѣльныя легенды, многіе разсказы онъ даже пишетъ въ видѣ легендъ. Таковы: "Судный день", "Сонъ Макара", "Лѣсъ шумитъ", "Тѣни". Легендарною жизнью не живешь, ею только любуешься издали; и не страшенъ легендарный ужасъ, онъ плѣнителенъ и красивъ. Прошлое всегда прекрасно и никогда не бываетъ трагично. Трайпчно одно настоящее.

И вотъ почему Короленко такъ любитъ прошлое, вотъ почему онъ такъ любитъ вспоминать. Недаромъ всѣ сибирскіе разсказы,-- гдѣ ужаснаго больше всего,-- написаны имъ въ видѣ воспоминаній. Изъ всѣхъ русскихъ писателей онъ писатель наиболѣе мнемоническій. У него есть какой-то геній поэтической памяти. И всегда его тянетъ не къ тому, что онъ пережилъ недавно, а къ тому, что онъ пережилъ давно, что, за отдаленностью времени, успѣло уже кристаллизоваться, очиститься, облагородиться, покрыться какимъ-то ровнымъ туманомъ,-- что успѣло уже превратиться въ легенду.

Для него вспоминать -- это значитъ, именно, творить все новыя и новыя легенды, это значитъ съ новой силой дѣлать то дѣло, къ которому инстинктивно всегда устремляется его дарованіе: искоренять изъ нашей жизни трагедію, изображать человѣчество изъятымъ изъ-подъ ея губительной власти.

И его поэтическая память великая пособница ему въ этомъ стремленіи. Если бы Шекспиръ не изобразилъ намъ страданія Отелло такъ, какъ будто они совершаются сію минуту, если бы муки Ромео и Джульеты были намъ переданы, какъ далекія, полу-легендарныя воспоминанія дѣтства, то мы сидѣли бы въ театральныхъ креслахъ и улыбались имъ, а не мучились бы ими за-ново изъ вѣка въ вѣкъ, изъ поколѣнія въ поколѣніе.

И Короленко знаетъ это свойство воспоминаній. И потому, смотрите: "Исторія моего современника" -- есть его воспоминанія о себѣ, а "Отошедшіе" -- его воспоминанія о другихъ. И изъ этихъ воспоминаній мы узнаемъ, что и прочія вещи Короленки есть въ сущности тоже воспоминанія. Мы узнаемъ, напр., что большеголовый мечтательный мальчикъ Голованъ изъ разсказа "Ночью" есть воспоминаніе автора о самомъ себѣ, что и дядя Генрихъ изъ того же разсказа, и фантастическій "Зеленый господинъ", и даже тараканы, фигурирующіе въ этомъ разсказѣ, -- все это -- сладкое воспоминаніе изъ далекаго дѣтства Короленки. Оттуда же мы узнаемъ, что тотъ самый судья, который изображенъ "Въ дурномъ обществѣ", есть воспоминаніе Короленки о своемъ отцѣ; что развалившійся древній дворецъ, играющій такую большую роль въ этомъ разсказѣ, есть воспоминаніе о Ровенскомъ дворцѣ князей Любомірскихъ. И кучеръ Іохимъ изъ "Слѣпого музыканта" оказывается воспоминаніемъ, и учитель Падоринъ изъ разсказа "Не страшное", и панъ Уляницкій изъ "Парадокса", и Микеша изъ "Государевыхъ ямщиковъ" -- все это воспоминаніе, и, когда описывалось Короленкой въ различныхъ разсказахъ, было для него прекрасной и умилительной легендой.

Именно поэтому Короленко всегда изображаетъ свой вчерашній день и ни разу не изобразилъ какого-нибудь своего "сегодня",-- иначе ему пришлось бы отбросить ту радужную призму, сквозь которую теперь столь обаятельнымъ кажется ему міръ. Ибо эта обаятельность міра ему нужнѣе всего. И никогда не высказывая того, что онъ чувствуетъ въ эту минуту, онъ съ великою обстоятельностью повѣствуетъ о тѣхъ чувствахъ, которыя были у него двадцать, тридцать и сорокъ лѣтъ назадъ.

Какъ Леониду Андрееву, напр., всегда нужно писать только о томъ, что онъ переживаетъ сейчасъ, и совершенно неинтересно писать о своемъ прошедшемъ, такъ Короленко всегда влечется исключительно къ своему прошедшему и съ необычайной силой отталкивается отъ настоящаго.

Не только событія, но и душевную свою жизнь Короленко изображаетъ съ отдаленнѣйшихъ точекъ времени: это значительно облегчаетъ работу его фантастической "мастерской".

VI.

И что еще помогаетъ ему въ достиженіи этой странной цѣли, которую онъ безсознательно поставилъ себѣ -- это стилизація его вещей. Стилизаціи не зналъ никто изъ писателей его поколѣнія. Но у него "Сказаніе о Флорѣ" звучитъ, какъ латинская хроника. У него діалектика "Тѣней" выдержана въ стилѣ платоновскихъ діалоговъ. "Лѣсъ шумитъ" и "Іомъ-Кипуръ" -- написаны въ украинскомъ стилѣ. И каждую свою легенду онъ любитъ писать въ особенномъ, спеціальномъ тонѣ, очень дорожа ея общимъ колоритомъ.

И подъ этимъ прикрытіемъ стиля намъ становится въ мірѣ еще уютнѣе. Стилизованныя страданія, вѣдь, такъ далеки отъ настоящихъ и стилизованное отчаяніе такъ отличается отъ нестилизованнаго...

Но мастерская, о которой мы говоримъ, не могла бы выполнить ни одного заказа и давно бы уже закрылась, если бы у Короленки не было одного свойства, очень помогающаго ему въ его задачѣ: громаднаго, гипнотическаго таланта. По смерти Чехова у Короленки въ русскомъ искусствѣ нѣтъ соперниковъ, и главная черта его дивнаго дарованія -- это гипнозъ. Короленко -- художникъ-гипнотизеръ. И въ лучшихъ своихъ вещахъ онъ съ первыхъ же строкъ умѣетъ навѣять на читателя такую атмосферу непобѣдимаго благодушія, безхитростной мечтательности и смиреннаго, безсознательнаго юмора, что потомъ, что бы ни попало въ эту атмосферу, все начинаетъ нести на себѣ отблескъ ея очарованія.

Попадаетъ ли туда перевозчикъ Тюлинъ пьяный, лѣнивый, вороватый и глупый,-- и тотчасъ же, словно изнутри, весь онъ начинаетъ свѣтиться какимъ-то особеннымъ свѣтомъ, и что бы ужъ онъ ни сталъ дѣлать, мы, гипнотизированные заранѣе, говоримъ въ умиленіи: милый Тюлинъ!

Юрьевчане, хотѣвшіе раскидать "на затменіи" телескопы, -- милые Юрьевчане! Соловьихницы, таскавшіе прохожаго къ проруби,-- милые Соловьихинцы! И тѣ, что посадили больного на цѣпь,-- милые, трижды мимые люди! И Андрей Ивановичъ, дергавшій за носъ купца,-- милый Андрей Ивановичъ! И Лозинскій, хватающій каждаго прохожаго за руку и холопски ее цѣлующій -- милый Лозинскій! Здѣсь какое-то колдовство великаго гипнотическаго таланта, и сколько бы ни творилось вокругъ него зла, насилія, мерзости, все это онъ вовлечетъ въ какую-то нѣжащую мелодію, и, силою своего внушенія, претворитъ въ умилительную, наивную красоту.

И начнетъ казаться, что весь міръ -- это наивный пейзажъ, и наивный Андрей Ивановичъ, и наивная рѣчка Ветлуга, и наивныя тучи на небѣ, и наивный столбъ на прибрежьи съ наивною надписью:

Пожертвуйте проходящій на колоколо Господне.

И исчезнетъ изъ міра ужасъ, и вотъ уже все уютно и ясно, какъ въ комнатѣ. Вы ѣздите, вслѣдъ за Короленкой, за тысячи-тысячи верстъ, но комнатная уютность міра ни на минуту не покидаетъ васъ. Въ какомъ-то разсказѣ Короленко воскликнулъ однажды:

-- Какихъ чудесъ не можетъ случиться вонъ въ этой божьей хаткѣ, что люди называютъ бѣлымъ свѣтомъ!

И подъ гипнозомъ его таланта вѣришь на мгновеніе: да, да, весь міръ -- это, именно, божья хатка, гдѣ все убрано, чисто, знакомо, и гдѣ такъ хорошо, когда "лѣсъ шумитъ", и "рѣка играетъ", и песочинцы тонутъ, и сгораетъ сибирскій попъ, и римляне избиваютъ шесть тысячъ человѣкъ, и Успенскій сидитъ на чемоданѣ, и Чернышевскій цѣлуетъ у дамы руку и говоритъ ей смѣясь:

-- А вы и не знали: я галантнѣйшій кавалеръ!

И подъ этимъ гипнозомъ великаго таланта, какъ подъ луннымъ сіяніемъ, вдругъ на минуту повѣришь, что жизнь -- это скрытая легенда, сказаніе, святочный разсказъ, и, посмотрите по сторонамъ, вглядитесь внимательнѣе въ окружающихъ людей: какъ удивительно они вдругъ перемѣнились! Какъ красивы стали ихъ движенія и нѣжны слова, и поэтичны поступки. О, конечно, люди грабятъ попрежнему и попрежнему насильничаютъ,-- но все это гдѣ-то такъ далеко, и такъ давно, и все это вовсе не страшно, и все это вовсе не главное, а самое главное и единственное, что на самомъ дѣлѣ дѣлаютъ люди въ этомъ волшебномъ короленковскомъ царствѣ: они упоенно и неутолимо мечтаютъ.

VII.

Міръ Короленкѣ не страшенъ: онъ полонъ мечтателей и фантазеровъ.

Мечтаетъ ямщикъ Микеша, и въ глазахъ у него Короленко подмѣтилъ какую-то "грустную растерянность и темное безсознательное стремленіе, неизвѣстно куда".

Мечтаетъ писарь Гавриловъ въ разсказѣ "Черкесъ"; мечтаютъ арестанты и мечтаютъ часовые въ очеркѣ "Въ ночь подъ свѣтлый праздникъ". И въ смутномъ бормотаніи спящаго бродяги-Соколинца Короленкѣ опять-таки слышатся "неопредѣленные вздохи о чемъ-то". И "какъ грибы въ тѣнистомъ мѣстѣ" растутъ странныя мечты двухъ малолѣтнихъ мечтателей изъ очерка "Парадоксъ". Даже тотъ помѣщикъ, который въ "Исторіи моего современника" обливаетъ крѣпостного на морозѣ водой,-- тоже у Короленки оказывается фантазеръ.

А "синіе и глубокіе" глаза ямщика Силуяна изъ разсказа "Въ облачный день" свѣтятся опять-таки "живо, умно и нѣсколько мечтательно". И дѣвушка, которую везетъ мечтательный Силуянъ, тоже мечтательница и мечтаетъ она о юношѣ съ "мечтательными глазами" (кн. III, 318).

Какое-то удивительное царство синихъ мечтательныхъ глазъ,-- эта огромная Россія, которую такъ хорошо знаетъ Короленко отъ Якутска и до Житоміра.

У Матвѣя Лозинскаго-Дышла, который "безъ языка" отправляется въ Америку, все такіе же голубые задумчивые глаза, и въ головѣ у него носятся все тѣ же мечты "смутныя и неясныя, глубокія и непонятныя".

У Тюлина-перевозчика тѣ же "голубые глаза" и, конечно, тѣ же мечтанія. И у той дѣвицы, Раисы Павловны, изъ "Атъ-Давана", которая столько мечтала о Гуакѣ, Францылѣ-Венецыянѣ и о маркграфиняхъ бранденбургскихъ, тоже непремѣнно были голубые глаза, хоть писатель и не говоритъ намъ объ этомъ. И развѣ тѣ мужики-песочинцы, которые такъ наивно утонули въ родной рѣченкѣ, могли не имѣть голубыхъ глазъ? Или сгорѣвшій сибирскій попъ, развѣ могъ бы онъ безъ голубыхъ глазъ такъ наивно и пріятно сгорѣть?

Голубоглазость обязательна для обитателей этихъ синенькихъ книжекъ, и мнѣ сдается, что у героевъ Вл. Короленки даже самыя души голубоглазыя.

О чемъ мечтаютъ эти голубоглазыя души, для Короленки все равно. Лишь бы онѣ мечтали. Среди мечтателей ему легко и не страшно, мечтатели лучше всего помогутъ ему перестроить вселенную въ "божью хатку". И онъ проститъ и полюбитъ все: и невѣжество, и жестокость, и глупость, но не проститъ человѣку одного: если этотъ человѣкъ не мечтатель.

Человѣка безъ голубыхъ глазъ, лишеннаго какихъ бы то ни было мечтаній,-- вотъ кого онъ единственно чуждается и къ кому, какъ художникъ, онъ чувствуетъ отвращеніе.

На рѣкѣ Ветлугѣ, которая "играетъ", все мечтательно и все голубоглазо, и поэтому все получаетъ отъ Короленки его благословеніе. Не мечтательны тамъ одни только начетчики-уреневцы, и потому Короленко ни за что не даетъ имъ пріюта въ своей "божьей хаткѣ".-- "Отчего,-- спрашиваетъ онъ,-- такъ тяжело мнѣ было тамъ, на озерѣ, среди книжныхъ народныхъ разговоровъ, среди "умственныхъ" мужиковъ и начетчиковъ, и такъ легко, такъ свободно на этой тихой рѣкѣ, съ этимъ стихійнымъ, безалабернымъ, распущеннымъ и вѣчно страждущимъ отъ похмельнаго недуга перевозчикомъ Тюлинымъ?"

И старательно избѣгаетъ Короленко этихъ разрушителей его идиллическаго, голубоглазаго міра, который обошелся ему такъ дорого. Нелегко было Короленкѣ построить этотъ міръ, и теперь, когда съ такими усиліями этотъ міръ, наконецъ, построенъ, Короленко естественно боится всякаго посторонняго вторженія...

Поразительно: даже у моралиста-Толстого, развѣнчателя всѣхъ легендъ и обольщеній жизни, сумѣвшаго даже религію основать безъ грезы, безъ фантазіи, безъ мистики, и соціальное ученіе -- безъ утопіи,-- даже у этого трезвѣйшаго изъ аскетовъ отыскалъ Короленко "прекрасную мечту, навѣянную чуднымъ, волшебнымъ сновидѣніемъ", даже его превратилъ онъ въ "мечтателя" (см. "Рус. Бог." 1908, VIII. "Левъ Николаевичъ Толстой", ст. Вл. Короленки). И какъ же ему было иначе. Иначе страшенъ ему Толстой, иначе нѣтъ ему доступа къ Толстому, для котораго торчкомъ торчатъ всѣ скелеты жизни, столь старательно прикрываемые Короленкой. Полюбить Толстого, и "простить" Толстого Короленко могъ только въ томъ случаѣ, если и у Толстого окажутся все тѣ же "голубые, мечтательные глаза", которые оправдали, въ глазахъ Короленки, и Тюлина, и Силуяна, и Микешу.

VIII.

Итакъ, мы видимъ, что всѣ свойства короленковскаго таланта какъ будто кѣмъ-то нарочно направлены на то, чтобы вытравить изъ жизни ужасъ, вывести его оттуда, какъ выводятъ пятно изъ бѣлоснѣжной скатерти.

Кажется, что сама природа вооружила Короленку противъ ужаса всѣми возможными средствами.

Онъ смотритъ на ужасъ сквозь воспоминанія, а отъ воспоминанія ужасъ смягчается и прихорашивается.

Онъ смотритъ на ужасъ, какъ на легенду, а легенда украшаетъ и расцвѣчиваетъ ужасъ.

Онъ стилизуетъ сказанія объ ужасѣ, а стилизація отчуждаетъ ихъ отъ насъ.

Онъ часто склоненъ ужасное претворять въ идиллію, и идиллія примиряетъ насъ съ ужаснымъ.

Чаще всего онъ готовъ улыбаться, и не разъ встрѣчалъ трагедію улыбкой, отъ которой таяла и исчезала трагедія.

И всю силу своего художественнаго гипноза, который даетъ его творчеству такую власть надъ нашими душами, онъ обращаетъ опять-таки на то, чтобы вырвать, вытравить, выгнать изъ нашего міра ужасъ.

Дѣлаетъ онъ это безсознательно и часто противъ воли. Иногда онъ даже пытается бороться съ этими инстинктивными устремленіями своего таланта, и, имъ наперекоръ, себѣ самому въ отместку, пишетъ, напр., разсказъ "Не страшное", чтобы показать, что и онъ способенъ чувствовать ужасъ, и что даже въ не страшномъ онъ можетъ видѣть страшное. Но талантъ его и здѣсь остается вѣренъ себѣ и волѣ художника не подчиняется: не страшное такъ у него не страшнымъ и остается!

И страшно Короленкѣ безъ страшнаго. Міръ безъ ужаса мертвый міръ, и человѣкъ безъ трагедіи покойникъ. Если чортъ не страшенъ, если адъ не страшенъ, если не страшна ни жизнь, ни смерть, то нужно насильно создать себѣ что-нибудь страшное, выдумать, изобрѣсти его. И Короленко пытается испугать себя хоть "не страшнымъ". Но поздно: слишкомъ ужъ прилежно работалъ онъ всю жизнь надъ искорененіемъ страшнаго и слишкомъ онъ усердствовалъ въ этомъ дѣлѣ. Ему ли ворочаться назадъ? Онъ такъ далеко зашелъ: когда онъ увидѣлъ, что слѣпому музыканту страшно, такъ сейчасъ же повелъ его подъ вѣнецъ, и великую муку слѣпоты захотѣлъ разсѣять веселой свадьбой! Это ли не кощунство надъ ужасомъ! И проститъ ли слѣпой музыкантъ Короленкѣ, что этотъ ужасъ вѣчно нависшей надъ нимъ темноты онъ такъ просто и легко преодолѣлъ семейной идилліей.

И всѣ страданія Матвѣя Лозинскаго, изъ повѣсти "Безъ языка", Короленко тоже искупаетъ все той же веселою свадьбой. Какимъ угодно способомъ, но онъ исполнитъ заказъ своей удивительной мастерской! Въ "Іомъ-Кипурѣ", какъ ни страдаетъ "вдовына дочка Галя",-- онъ на послѣдней страничкѣ ведетъ и ее подъ вѣнецъ, и вотъ уже снова въ мірѣ нѣтъ страданій. Пусть эти свадьбы не настоящія, а беллетристическія, тѣ самыя милыя свадьбы, которыя почему-то во всѣхъ плохихъ повѣстяхъ и романахъ всегда происходятъ на послѣдней страничкѣ, -- для Короленки лучше безвкусица, чѣмъ ужасъ. Онъ лучше испортитъ свой великолѣпный разсказъ "Морозъ" и придѣлаетъ къ нему банальнѣйшій конецъ, а на могилѣ трагически-погибшаго тамъ человѣка поставитъ таки идиллическій крестъ, и продѣлаетъ съ этимъ идиллическимъ крестомъ все, что требуется по шаблону третьестепенной беллетристики -- лишь бы хоть какъ-нибудь загладить и затушевать трагическую судьбу этого лежащаго подъ крестомъ человѣка. Пускай шаблонъ, пускай ^безвкусица, пускай дешевый беллетристическій эффектъ, на все согласится Короленко, на все пойдетъ, только бы чѣмъ-нибудь, только бы какъ-нибудь заслониться отъ страшнаго.

И весь этотъ необъятный человѣческій матеріалъ, какъ будто цѣликомъ сотканный изъ страданія,-- и сибирскій попъ, и песочинцы, и слѣпой музыкантъ, и Глѣбъ Успенскій, и соколинецъ, и тысячи другихъ,-- простятъ ли всѣ они Короленкѣ, что онъ строитъ себѣ "божью хатку" на ихъ человѣческихъ костяхъ, не возмутятся ли, не отмстятъ ли? Не отмстили ли уже?

Смотрите: Короленко съ его огромнымъ поэтическимъ даромъ могъ бы быть великій писатель, но онъ только талантливѣйшій и любимѣйшій изъ современныхъ беллетристовъ,-- и это отмстили они, тѣ страдальцы, у которыхъ онъ такъ легко и поспѣшно отнялъ ихъ страданія, и которыхъ онъ, желая осчастливить, унизилъ и оскорбилъ. Множество человѣческихъ чувствъ и страданій исключилъ Короленко изъ своего кругозора, и все только потому, что они не умѣщались въ его "божьей хаткѣ"; этимъ онъ обкарналъ, сузилъ и даже кастрировалъ человѣческую личность. Гдѣ у него изображена страсть, ревность, гдѣ изображены муки творчества, гдѣ трагедія бытія, трагедія власти, познанія, любви? О, я нимало не зараженъ тѣмъ фетишизмомъ трагедіи, который имѣлъ свой raison d'être въ до-революціонную эпоху, а теперь есть не что иное, какъ историческій пережитокъ, уже потерявшій смыслъ.

Нѣтъ. Но, при всемъ томъ, не во имя какого-нибудь фетиша, а во имя полности человѣческой личности, я не могу не жалѣть, что прекрасный талантъ художника обращается только на нѣкоторыя стороны души человѣческой, а о многихъ, самыхъ завѣтныхъ, умалчиваетъ. Неужели несчастны только безрукіе, слѣпые, посаженные на цѣпь? Неужели всѣ зрячіе и не сидящіе на цѣпи счастливы и не заслуживаютъ его состраданія? Не оскорбительно ли это для насъ, которые не слѣпы и не посажены на цѣпь, а все же бываемъ достойны участія? И Короленко -- не потому ли?-- хоть и будетъ всегда нашимъ любимымъ писателемъ, но нашимъ завѣтнымъ -- никогда.

IX.

Короленко такъ страстно отбивается отъ трагедіи, такъ "увиливаетъ" и убѣгаетъ отъ нея, такъ усиленно прячется отъ нея за первый попавшійся предметъ, что уже самыя усилія, съ которыми онъ дѣлаетъ это, показываютъ, какъ безумно ему этого хочется и какъ мало онъ этого Достигъ.

Должно быть, трагическій міръ чрезвычайно властителенъ надъ нимъ, разъ онъ съ такими усиліями обороняется отъ трагическаго міра. И это напряженное отрицаніе трагедіи -- не кажется ли оно трагичнымъ? Развѣ тотъ, кто на самомъ дѣлѣ спокоенъ, сталъ бы такъ заботиться о своемъ спокойствіи? Зачѣмъ бы ему было громоздить ужасъ на ужасъ, трупъ на трупъ, отчаяніе на отчаяніе и, нагромоздивъ, разворушивать эту груду, если бы онъ и въ самомъ дѣлѣ былъ увѣренъ, что "лѣсъ шумитъ" и "рѣка играетъ", что всякая трагедія разрѣшается свадьбой и надъ каждой могилой воздвигнется бѣлый крестъ? И зачѣмъ бы ему было создавать идиллію, если бы и безъ его усилій и прежде его усилій міръ былъ для него идиллія. Нѣтъ, не живетъ онъ самъ въ этой "божьей хаткѣ", куда такъ ласково зазываетъ другихъ, и, чѣмъ ласковѣе онъ зазываетъ, тѣмъ яснѣе намъ слышится изъ его синенькихъ книжекъ странный крикъ:

-- У! уу! у!

Этотъ крикъ мы уже слышали отъ толстовскаго Ивана Ильича, когда тотъ метался въ предсмертномъ ужасѣ -- и смыслъ этого крика: "не хочу-у!" Такое отталкиваніе, отпрядываніе отъ ужаса не есть ли оно величайшій ужасъ, какой только выпадаетъ на долю душѣ человѣческой.

И вотъ что странное приходитъ въ голову. Сейчасъ въ Россіи есть писатель, который какъ бы взялъ патентъ на ужасное и трагическое,-- Леонидъ Андреевъ. Въ "Мысли" онъ вывелъ трагедію познанія, въ "Красномъ Смѣхѣ" -- трагедію войны, въ "Жизни Человѣка" -- трагедію смерти, въ "Проклятіи Звѣря" -- трагедію города, въ "Царѣ-Голодѣ" -- трагедію голода, въ "Такъ было" -- трагедію власти, въ "Жизни Василья Ѳивейскаго" -- трагедію вѣры и т. д. и т. д.,-- Трагедію города?-- Могу! Трагедію голода?-- Могу! Трагедію власти?-- Могу! Трагедію страсти?-- Могу! Трагедію вѣры, познанія, бытія?-- Чего угодно, все могу. Съ ужасами и безъ...

И публика не торгуется, валомъ валитъ, нарасхватъ покупаетъ,-- но вы вотъ на что обратите вниманіе. Чѣмъ больше Андреевъ сочиняетъ трагедій, тѣмъ яснѣе и яснѣе становится для всѣхъ, что у него, у самого, нѣтъ и не можетъ быть никакой своей собственной трагедіи. Иначе всѣ эти ужасы не сыпались бы изъ него, какъ изъ мѣшка, а былъ бы у него какой-нибудь одинъ, постоянный, ужасъ, какая-нибудь одна, постоянная, трагическая тема.

И здѣсь громадное поле для интереснѣйшихъ выводовъ. Почему тотъ, кто отталкивается отъ ужаса и открещивается отъ трагедіи, и вѣчно влечется къ идиллическому,-- наиболѣе трагиченъ изо всѣхъ современныхъ художниковъ? А тотъ, кто шагу не можетъ ступить безъ десятка различнѣйшихъ трагедій, кто торгуетъ ужасами оптомъ и въ розницу,-- безмятеженъ и веселъ, какъ дитя? И почему эти два крайніе полюса человѣческой психики,-- Короленко и Леонидъ Андреевъ,-- должны были столкнуться въ одну эпоху? И что знаменуетъ это столкновеніе для насъ? Одинъ судорожно убѣгаетъ отъ ужаса, другой судорожно прибѣгаетъ къ нему -- и тамъ и здѣсь судорога, и мы либо съ тѣмъ, либо съ другимъ, и вся современная жизнь, и вся современная литература либо съ тѣмъ, либо съ другимъ. Середины для насъ нѣту -- и скоро ли будетъ середина? И будетъ ли? И что нужно сдѣлать, чтобы она была? Вѣдь не бѣгалъ же Пушкинъ ни отъ ужаса, ни къ ужасу, и Тургеневъ не бѣгалъ, и Толстой. Они ровнымъ шагомъ проходили по жизни,-- и чего бы теперь мы не отдали за этотъ ровный ихъ шагъ!

К. Чуковскій.

"Русская Мысль", кн.XI, 1908