Чуковский Корней Иванович - Жеванная резинка

Жеванная резинка

-- Следует равномерно дышать через нос!

-- Надо избегать всякого стеснения в одежде!

-- Чисти щеткой своей зубы и десны, по крайней мере, один раз в день!

Так говорит Иоганн Мюллер, -- и кого же нам теперь слушаться, как не его!

-- Матери и жены! -- говорит Иоганн Мюллер, -- бросьте носить корсет! Юноши и дети, курение вредно!

И обаяние этих слов среди нас небывалое, -- как будто их мы только и ждали! Положительно -- еще немного, и Мюллер - наша идеология! Только Дарвин, Маркс и отчасти Ницше были некогда так же влиятельны среди нас. Мюллер идет чему-то "на смену" -- и пора бы Боборыкину написать о "мюллерстве" роман.

Все стали страшно заботиться о мускулах, растираниях, обливаниях, упражнениях, бицепсах, трицепсах, и всех нас увлекает теперь --

"Сгибание корпуса"

попеременно назад и далеко вперед с растиранием груди, живота, нижней части спины, поясницы, седалища, и задней и передней сторон ног в указанном, последовательном порядке" (Мюллер, 74).

"Культ тела" -- даже издательство такое основалось теперь и Москве. О "воздушной шляпе", о "ношении сандалей", о "санитарном белье" и об "искусстве есть" -- этом "величайшем искусстве" -- буквально создалась теперь литература.

"Джю-Джитсу, система физического развития и атлетики у японцев". -- "Гигиенические советы". -- "Французская (греко-римская) борьба". -- "Руководство к развитию силы и наращения мускулов". -- "Достижение красоты путем гигиены", -- сколько вышло таких книг за последний год.

-- Если это будет утром, -- говорит Иоганн Мюллер, -- вон из постели! Надевайте кальсоны и сандалии... Знаю, что многие найдут эту повесть безнравственной и неприличной, тем не менее от всего сердца посвящаю ее матерям и юношеству.

Впрочем, это говорит уже не Мюллер, а Куприн. Но не все ли равно? "Яма" Куприна и "Система" Мюллера, -- разве вы не чувствуете, что это одно и то же? И там и здесь -- советы, заботы, практика: остерегайтесь, берегитесь, примите меры! Я помогу матерям и юношеству, -- вслед за Мюллером говорит Куприн. -- Это ты, Андреев, все только думаешь что о Боге, о Вечности, о Смерти, и даже когда изображаешь щенка, то и щенок у тебя мировой, вселенский, космический. А мы с Мюллером, -- какое нам с Мюллером дело до Бога и Вечности, -- были бы Матери в "санитарном белье", и Отроки чистили бы зубы! Юноши, не гуляйте же по Ямской!

Это Ценский вечно глядит в "Небо" и на разные лады кричит Кому-то, Кто над нами смеется вверху:

-- Эй, погоди еще ставить крест над полями!

Чудак! Не в "Яме" он видит изъян, а в мире, во всей вселенной, -- говорит он, -- который раз! А носит ли он сандалии? А растирает ли он на ночь живот?

Андрей Белый тоже требует от себя -- от поэта -- непременно какой-то космологии:

Говори о безумьи миров,
Завертевшихся в танцах,
О смеющейся грусти веков,
О пьянящих багрянцах.

Говорят, что все кругом так же космологичны, что Сологуб в Передонове осмеял не уездный город, а всю вселенную, что Блок вселенную окарикатурил в "Балаганчике", что Рукавишников тоже что-то такое, и что даже petit Городецкий и charmant [Маленький... очаровательный-- фр.] Осип Дымов -- и те кокетничали с Хаосом и панибратство вали с Космосом. Даже простой анекдот -- и тот выходил у этих "космистов" -- sub specie aeternnitatis [С точки зрения вечности (лат.)], даже порнография и та была в сущности у них космографией.

После революции вся русская литература, "как по условленному знаку", задумалась вдруг о чем-то огромном, вечном, мировом, и, как хотите, это облагородило ее.

Но тут ворвались мы с Мюллером и громко заговорили о фуфайках. И вот конец космологии, -- в литературе водворяется "Мюллер".

Художник может и должен говорить о фуфайке, но он только тогда художник, если и фуфайкой он расскажет мне о своей душе, -- о вечности, о мире, о Боге. Чехов и Мопассан лишь о фуфайках и говорили, но -- почему же сквозь эту фуфайку просвечивала их тоска, их молитва, их дума о божестве?

А Куприн с самого начала позаботился: фуфайка пусть и останется фуфайкой, я сошью ее попрочнее и подарю Матерям и Отрокам, пусть носят и похваливают, -- и какое нам с Мюллером дело до всего остального! Лишь бы Матерям и Отрокам было тепло!

Мюллеровщина разлилась повсюду.

-- Ах, почему это за границей, в "культурных городах Запада", давно уже нет мух, а у нас мухи неизбежны "одинаково в деревне и в городе, в богатых и бедных домах"? Боритесь, боритесь с мухами!

Это я прочитал недавно в фельетоне газеты "Слово", -- но ясно, что это писал Иоганн Мюллер.

-- Рабочие, боритесь с пьянством! В этой борьбе залог успеха рабочего движения, -- это тоже напечатано в газете "Слово", но кто же, как не Мюллер мог сочинить эти строки!

О, "чисти щеткой свои зубы и десны по крайней мере один раз в день!" У Мюллера так много псевдонимов! Иногда он укрывается фамилией одного трудовика, и пишет в специальном фельетоне:

"Моя дочурка учится в гимназии, где введена гимнастика по сокольской системе. И посмотрели бы вы: залюбуетесь. Все девчурки крепенькие, пряменькие, веселые, румяные. А вот в гимназии г-жи N. где учатся дочери наших близких знакомых, нет никакой гимнастики, и на детей жалостно смотреть: серые, вялые, грудки вдавленные, спины сгорбленные".

О, Иоганн Мюллер, конечно, это ты! "Дочурки", "девчурки", "юноши", "матери" -- пожалуйте! Ваше время пришло опять. Снова вес публицисты и беллетристы упражняют свою добродетель над "дочурками" и "девчурками". Гоните мух, перестаньте пьянствовать, чистите зубы, дайте "девчуркам" гимнастику -- и вы спасете отечество! Это уже непременно. Даже гимнастика "девчурок" кажется Жил кипу-Мюллеру "заслугой перед государством"! ("Слово", No785).

"Постепеновцы", апостолы "малых дел" тоже, помните, мечтали фуфайками спасти государство.

"Вот вы сегодня какую-нибудь Лукерью чему-нибудь научите, -- говорил "Мюллер" 80-х годов, -- а недели через две или три вы с другой Лукерьей помучитесь, а пока -- ребеночка вы помоете, или азбуку ему покажете, или больному лекарство дадите... А там, кто знает, может быть, спасете отечество.

Теперь перед нами "второе пришествие" Мюллера. Поразительно, что и в 80-х годах он пришел с тем же "культом тела" и с тем же "искусством есть".

"Добрый сын отечества, -- говорил тогда Салтыков, -- обязывается предаваться установленным телесным упражнениям, и затем насыщаться, переваривать и извергать". У Боборыкина в романе из эпохи прежнего "мюллерства" -- "На ущербе" -- выведен студент Гриша Канцев, который тоже отдыхает "в царстве мышечной силы, спорта" и всяческого "телесного культа".

Но, конечно же, это деталь. Главная у Мюллера черта -- самодовольство. Только чисти зубы, и все будет хорошо. То есть, уже и теперь почти хорошо, но не хватает еще чуть-чуть... Вот это-то "чуть-чуть" мюллерству дороже всего и об этом "чуть-чуть" оно дает подробные советы.

Все темы принизились вдруг чрезвычайно, упростились до прописей, и когда я в современной серьезной газете читаю, что взяток брать не следует, даже борзыми щенками (буквально, буквально!), что долг сапожнику тоже долг, что девушек насиловать нельзя, даже если они и крестьянки, -- мне кажется, что вся литература наша внезапно заболела разжижением мозга и что для микроцефалов стали издаваться газеты.

Возродилось, возродилось в полной мере то микроцефальное время, когда один микроцефал объявлял пред другими:

-- Я, имярек, обещаюсь и клянусь взяток не брать, в карты не играть, не пьянствовать, у начальства не подслуживаться, дело, мне порученное, исполнять быстро и добросовестно, по мере моих сил и разумения.

Настала пора "самоусовершенствования" -- или, по слову Щедрина, -- "постепенного, при содействии околоточных надзирателей, благопоспешения".

Прописи "о долге сапожнику" и "о гнусности взяток" я прочитал в фельетоне "Слова" (17 мая 1909), и подпись под фельетоном: "В. Поссе", но не ясно ли, что это тот же Мюллер?

Этот комический человек, -- как будто целиком из Щедрина, -- и мне хочется верить, что ему и самому совестно, какую жеваную резинку жует он всенародно каждый день.

"Русскому народу, -- жует он сегодня, -- как и всякому другому народу (!), как и всему человечеству (!!), ,<...> нужна любовь друг к другу.,. Возлюбим же друг друга не па словах, а на деле, и тогда (слушайте! слушайте!) сам собой спадет тяготеющий над нами гнет и, как дым перед лицом Господним, исчезнут все ненавистники" ("Слово". No 814).

"Брак, -- жует он резину завтра, -- может быть великим счастьем, если в основу его положены равенство, свобода и любовь, которая ведет любящих путем труда и борьбы вперед к сознанному ими идеалу" ("Слово". No 790).

Козьма Прутков не сказал бы лучше!

"Спасти, -- жует он послезавтра, -- могут лишь знание и любовь. Знание всестороннее, философское знание, раскрывающее будущее на основании прошедшего. Ибо только познав свет будущего, можно вынести мрак настоящего (!). Любовь не отвлеченная, а реальная, любовь простая, понятная и понимающая, а потому свободная и творческая", и т. д., и т. д., и т. д. ("Слово". No711).

И обещает подробнее "коснуться этого" завтра. И все это бормотание было бы только смешно, если бы ежедневно не вскрывалась его, так сказать, "подоплека":

"Ищите не лавров героев, а скромного чувства удовлетворения скромных работников. Ими, этими скромными тружениками, созидается светлое будущее" ("Слово". No 704).

Недавний соратник Горького вспомнил былую свою работу в "Неделе", -- где он вместе с Дедловым, Меньшиковым, Абрамовым нашептывал премудрому пескарю восьмидесятнику:

-- Лучше маленькая рыбка, чем самый большой таракан!

И требовал клятв (!) у русской молодежи, что она пойдет в чиновники, -- и будет благородна.

Жевание резинки продолжается. Гоните, гоните мух! Вводите в гимназии гимнастику! Откажитесь от взяток! Любите всех и чистите зубы! Главное, чистите зубы, -- и вам обеспечено "светлое будущее", и вы придете "вперед к сознанному вами идеалу" и "сам собой (!) спадет тяготеющий над нами гнет".

Приблизилось время жеваной резинки, и вы увидите, мы скоро вздохнем о тех космистах, о поэтах вечного, мирового, огромного, -- мимо которых столь небрежно проходим теперь.

Особенно для меня показательна эволюция Куприна. Куприн -- одни глаза без рук, без ног, без головы, огромные глаза без человека.

И те вещи, которые так зорко он видит (а видит он одни только "вещи") -- каким разбросанным хламом, нелепою кучей лежали бы они перед ним, если бы время от времени он не похищал откуда-то чьей-то чужой идеологии, которая все эти нагроможденные им "вещи" расставляла по своим полочкам, объединяла своим пафосом и которая из беспорядочной кучи видений делала "рассказы Куприна".

Я помню, как Куприн был народником, как потом он бросил народничество, раздобыл откуда-то аморализм и обзавелся модным "стихийством", и как в последнее время его соблазняла проповедь силы, звериности, мускулистости -- и он стал славить воров и разбойников (в "Обиде"), воспевать лошадей и собак ("Изумруд", "Собачье счастье") и преклоняться пред физической мощью (Бузыга, штабс-капитан Рыбников, Файбиш) -- и восклицать так часто:

-- Какие были люди, какая страшная физическая сила! Господа, я пью один за радость прежних войн, за веселую и кровавую жестокость". "Битвы! Когда сходились грудь с грудью и дрались хладнокровно и бешено, с озверением и поразительным искусством!

"Озверение", "зверство", "звери", "звериный" -- так часто юпадались в последнее время у Куприна, что один молодой поэт шел все резоны посвятить Куприну стихи с таким неизменным рефреном:

Любите так чисто и свято, как звери..
Кто зверя связал, тот насильник и лжец!

Или:

Что может быть ярче, что может быть краше.
Звериного счастья двух юных сердец!

И вот для меня это знаменательно очень: то, что Куприн вдруг спешно забросил всякую "звериность" -- и стал заботиться о "дочурках", "девчурках", "юношестве" и "матерях".

Уж если он начал жевать резинку, значит резинка теперь действительно будет во рту у всех, и, значит, жевать резинку теперь истинная потребность момента.

Правда, Куприн и здесь не совсем расстался со зверем. Его идеальный герой следит за врагом "по-звериному", "готовый каждую секунду к быстрому и страшному толчку". И когда его студенты гуляют с девицами, в них просыпается, по старой привычке Куприна, -- "древний, прекрасный, свободный, но обезабраженный и напуганный людьми зверь!".

Но тем-то и важнее отметить, что он этого "зверя" всемерно приспособляет теперь к "дочуркам" и "девчуркам". Не бойтесь этого зверя, девчурки, он ручной, и -- тоже жует резинку.

Тот идеальный герой, который глядит у Куприна "по-звериному" и который (конечно!) в сотый раз выполняет всю купринскую -- до чего надоевшую! -- программу "звериности", и, конечно же, уверяет, что он "бродяга", что он "страстно любит жизнь", что у него "безмерная жадность к жизни", что он "безумно и радостно плывет всюду, куда угодно судьбе", -- этот идеальнейший купринский зверь весь нарисован теперь так, чтобы смертельно понравиться Маменькам и их Дочуркам.

Он храбр, находчив и красноречив, он благороден, как Поссе, -- и если много лет изо дня в день посещает публичных женщин, то, Боже сохрани, вовсе не для разврата, а как брат посещал бы сестер. Странный зверь, не правда ли, -- но Маменькам такого и нужно. Он пишет публичным женщинам письма, ухаживает, когда они больны, ободряет уставших, утешает обиженных, иных ведет к спасению, и демосфенствует так банально и так "благородно", как какой-нибудь идеальнейший князь Ларион Троекурский из романа незабвенного Болеслава Маркевича.

И, право же, Куприну только кажется, что он по-старому "любит зверя", на самом же деле он давно уже со всеми нами полюбил комнатную болонку.

В "Яме", например, есть несколько настоящих "зверей", со всеми звериными качествами; однако, Куприн чрезвычайно к ним равнодушен. Есть швейцар Симеон, "зверь" -- по выражению Куприна -- и убийца. Есть околоточный Кербеш, тоже "зверь" и тоже убийца. Есть трактирный половой Прохор Иванович, -- тоже убийца и тоже "зверь". Но Куприн пренебрежительно проходит мимо них.

Он идет к комнатной собачке, к благородному резонеру Платонову, -- жевателю жеваной резинки, и восторженно кричит ему:

-- Да здравствует белый зверь, "древний, прекрасный и свободный". Salve Bestia blonda! [Здравствуй, белокурая бестия! (лат.)]

А собачка, натурально, отвечает: гав, гав, гав! Волна доброго, старого ницшеанства, захлебнувшая некогда так неожиданно всех болонок восьмидесятых годов, схлынула, наконец, совершенно, и если оставила после себя иные свои формулы, то уже безо всякого содержания, и если сохранила иные свои лозунги, то без тени былого смысла -- и вот уже честного Иоганна Мюллера выдают за сверхчеловека, зубочистку -- за меч, таблицу умножения -- за "скрижаль новых ценностей" и спасают человечество -- жеваной резинкой".

Корней Чуковский

Первая публикация: "Речь" / 14 (27) июля 1909 г.