Цветаева Марина Ивановна - Чудо с лошадьми

Марина Цветаева.
Чудо с лошадьми

(Достоверный случай)

Так как она была красива и глупа, и тем красивее, чем глупее, и тем глупее, чем красивее, и так как он любил ее, -- и так как ему нечего было дать ей, кроме вакантного комиссарства, то он и сделал ее комиссаршей цирков.

И вот красавица Нина стала председательствовать на очередных и внеочередных заседаниях, держа на руках своего красивого младенца, которого поручала, когда ей приходилось говорить небольшую речь, то соседу справа -- "он" нашего вступления, -- то соседу слева (со стороны сердца) -- наезднику-венгру, вдвое менее могущественному, чем правый, зато вдвое более молодому. Младенец предпочитал наездника, ибо у того не было бороды. Но он любил и всесильного человека, ибо у того меж доверчивых от близорукости глаз посверкивал и покачивался известный предмет, именуемый в моей стране "пенсне". Младенец щипал за нос комиссара и дергал за красивый чуб венгра. Так что при двух няньках мужского рода у смышленого ребенка было два любимых занятия.

Но что в это время делал ее муж? Ведь в нашем рассказе есть еще и муж. Муж пребывал во вне, на другом конце города, на лужайке перед бывшим особняком бывших графов С<оллогубов>, ныне "Дворцом Искусств", сочиняя стихи, вернее, пережевывая мысль об их сочинении: когда-нибудь, когда у него появится время, вдохновение и т. п., словом, в один прекрасный день, когда "всему этому придет конец". Но конца "этому" не приходило, и он хорошо делал, что пребывал во вне, на другом конце города, ибо у младенца, занятого пенсне и локоном, не было ни лишней руки, ни интереса к рыжей бороде Нининого мужа. А у него, Нининого мужа, борода была рыжая, без конца и без смысла (все они без смысла), борода, которой он не мешал расти, право, как Господь не мешает расти траве, но которая -- борода -- вырастала быстрее и длиннее травы. И вот: рыжее на зеленом, пламя на изумруде -- борода на траве: муж Нины -- мечтал. Мечтал и попивал прямо из бутылки -- Революция перебила все стаканы, а Реставрации, этой великой возместительницы и латальщицы, еще не было -- пил взаправду "прямо из", совсем как младенец пьет молоко, и столь же -- даже более -- жадно. Точно борода возбуждала в нем жажду. Затем, когда бутылка незаметно пустела, Барбаросса [Рыжебородый -- итал.], как истый сын богатого русского купца, огорчался видом ее пустоты, ощущал раскаяние в содеянном опустошении и принимался шептать молитвы. Какие? Все. Даже за упокой. Если же солнце припекало не в меру, он уходил через маленькую дверку в бывшую домашнюю церковь бывших графов С<оллогубов>, превращенную в Музей Культа, коим директором и единственным посетителем он состоял, и часами возился там с иконами и крестами всяческих размеров.

Под вечер Барбаросса сменял свой травяной ковер и солнцепек на обыкновенный стул и единственную свечку и, сидя за столом перед бутылкой, которая как только пустела -- наполнялась, и как только наполнялась -- пустела, рассказывал всем, кто хотел его слушать, одну и ту же историю, единственную в его жизни историю: о похищении им красавицы Нины.

-- В Крыму, ты же, друг, знаешь, ночи -- черные. Так вот, не видать было ни капли ("буль-буль" глотка'). А дороги, ты же знаешь, все идут вниз... (жидкость в бутылке тоже шла вниз)... конечно, есть и вверх, но тогда попадаем на макушку горы, а там -- ничего нет, ничего, кроме ужасной скалы, напрочь лысой, с орлом на ней, выклевывающим глаза. Стало быть, непременно надо было выбирать те, что вели вниз, коли решили попасть в... Вот и не помню теперь, куда. В общем туда, откуда можно было бы уехать, коли я ее похищал. А! я догадался: те, что идут вниз -- смекаешь? -- ведут к морю, а те, что вверх -- понял? -- ведут в горы. А коль скоро мы решили сесть на пароход, так?-- то непременно надо было, чтобы была вода... Но шофер был напрочь пьян... Напрочь... пьян. А машина уносилась... С Ниной внутри... И Нина тоже уносилась, потому что ради меня бросила отца с матерью... (Умиление, долгое "буль-буль".) Так вот, машина уносилась, с Ниной, которая уносилась, внутри... И ты не поверишь, как она неслась, эта машина! А ночь черная, и дороги убегают, а колеса не поспевают, и шофер пьян, пьян, как черная ночь!

Чем прытче неслась машина его истории, тем медленнее становился историк, чем больше история убыстрялась -- тем больше историк ее сокращал.

-- Понимаешь... с Ниной внутри... Машинист -- пьяный... Ночь -- черная... Везде рытвины -- как нарыты... Неслась... Нес-лась... И машина во весь о-("...пор". С открытым для последнего слога ртом рассказчик -- спал.)

Тем временем Нина, парадно-нарядная, как пери, положив одну руку с растопыренными от колец пальцами на руки всесильного человека, бросала другою через красный край ложи красный цветок наезднику-венгру, вновь покрывшему себя славой, цветами, улыбками и по'том.

А смышленый младенец лежал в глубине ложи и спал.

* * *

Каждым утром мы, малые сии, занесенные в этот бывший вельможный квартал, восхищенно следили, как Нина, подобно восходящему солнцу, проплывала меж двух рядов столетних лип в желтом кабриолете о двух огромных колесах, которые вращались, точно два солнца, влекомом двумя тоже желтыми лошадками.

Поэт сказал бы: -- Колесница Авроры.

Мы же говорили: -- Смотрите, комиссарша цирков. Или: -- Смотрите, жена Барбароссы... И все, поэты и непоэты, высказывали глубокую мысль: -- Везет же человеку: в такие времена иметь одной -- десять ног...

Не завидуя, ибо мы, скифы -- или сарматы -- или славяне (невольники, татары, варвары) -- словом, русские, не завистливы и умеем утешаться, когда красота проплывает мимо нас.

(Да и что бы я, вызвавшая это видение, делала на моем доподлинном чердаке поэта с двумя желтыми лошадьми, двумя, тоже желтыми, колесами, мужем в рыжей бороде, комиссаром в "пенсне", рыжим наездником-венгром и неизвестно чьим младенцем? Нет уж, пусть всё остается на своем месте, а мы -- на своем!)

Итак, каждым утром Поварская превращалась в языческие небеса, а Нина -- в Аврору.

Но так же каждым утром, на той же улице, в милой, большой, круглой и очень старой белой церкви, посвященной братьям и князьям- мученикам Борису и Глебу, старый упрямый священник совершал богослужение.

И так же каждым утром красноармейцы давали, прямо перед этой же белой церковью, ответ на богослужение: строевым топотом и оркестром.

Воскресное утро солнечного мая. Вся голодная Москва -- на улице, чтобы вкусить запах лип, испить синевы и в особенности -- вдохнуть музыки, той полковой музыки, что неизменно действует умиротворяюще, совсем как вид красивой лошади или двух красивых лошадей, особенно желтой масти, особенно управляемых -- если не мастерской рукой их содержателя, то, во всяком случае, -- рукой содержанки.

Но что это сегодня с нашими двумя желтыми лошадками? Уж не воспламенились ли они от бороды Барбароссы? Или липовый дух вскружил им головы? Вместо того чтобы остановиться у Дворца Искусств, рядом с автомобилем, который уже ожидает всесильного человека, делающего утренний визит, они выкатывают на Кудринскую площадь и здесь, резвее прежнего, бегут по кругу, по кругу, огибая площадь, не слушаясь ни уже истошного крика Нины, ни вожжей в уже слабеющих руках.

Кружитесь, кружитесь, деревянные лошадки! Но лошадки не деревянные, должны бежать прямо. А эти: взбесились они, что ли, наконец, -- кружатся, как дервиши-кружилы, с занесенной на сторону шеей, метя' рыжей гривой по старым булыжникам старой площади, не щадя ни кабриолета, ни наездницы, стоящей на одеревенелых ногах, с судорожно вытянутыми руками и разметавшейся, пуще лошадиных, гривой.

Быть беде! Быть комиссаршей цирков, бросать цветы наезднику-венгру, пестовать младенца, может быть, тоже венгра, -- еще не значит быть венгеркой или наездницей.

Поэт из Дворца Искусств восклицает: -- "Адская скачка!" Художник -- из того же "дворца" -- произносит имя: Фаэтон. Народ, который, как всегда и всюду, зрит, бездействуя, заключает: -- Накрылась, Нина! Всесильный человек свидетельствует свое бессилие... Наездник-венгр -- свое отсутствие... И вдруг -- единый крик: -- Барбаросса!

Да, Барбаросса, рыжебородый, воистину воскресший из своей травяной усыпальницы, Барбаросса во плоти и в бороде, выскакивает нечеловеческим прыжком кенгуру, с огромным серебряным крестом в руках, который он водружает прямо перед лошадиными мордами, потрясает им перед лошадьми -- круто остановившимися. Ибо они, лошади, -- круто останавливаются. Но это еще не все: они опускаются на колени. Да, обе, причем грациозно, по-человечески. И это еще не все: они кланяются. Кланяются благородно, по-человечески, а в это время комиссар и Барбаросса принимают в свои объединенные, вернее, разведенные руки Аврору, струящуюся слезами и уже искрящуюся улыбкой.

А у народа -- у нас, у тех, кто без-завистны, тех, кто без-ироничны,

у народа лишь вырывается: "Чудо! Разве можно говорить, что Бога нет, раз даже лошади в него веруют?"

Увлеченная и сама гоном событий, вернее, событием гона, я забыла сказать, что окончание бега лошадей совпало с окончанием музыки -- торжественного и ежедневного марша тех былых, еще совсем близких времен, когда они были еще простыми цирковыми лошадьми, которым не надо было тащить кабриолет с восседающей комиссаршей.

Но если в былые времена их поклоны предназначались публике, то не могли ли нынешние поклоны -- ввиду чрезвычайных обстоятельств -- предназначаться Богу?

И так как лошади все еще кланялись -- мы зааплодировали.

<1934>

--------------------------------------------------------

Источник -- М. Цветаева "Поклонись Москве", М., "Моск. рабочий" 1989 г.