Челаковский Франтишек Ладислав - Стихотворения

ПОЭЗІЯ СЛАВЯНЪ

СБОРНИКЪ
ЛУЧШИХЪ ПОЭТИЧЕСКИХЪ ПРОИЗВЕДЕНІЙ
СЛАВЯНСКИХЪ НАРОДОВЪ

ВЪ ПЕРЕВОДАХЪ РУССКИХЪ ПИСАТЕЛЕЙ

ИЗДАННЫЙ ПОДЪ РЕДАКЦІЕЮ
НИК. ВАС. ГЕРБЕЛЯ

САНКТПЕТЕРБУРГЪ

1871

ЧЕШСКІЕ ПОЭТЫ.

Ф. Л. ЧЕЛЯКОВСКІЙ.

Великая панихида. -- Н. Берга

Узникъ. -- Н. Берга

Зима. -- М. Петровскаго

Всему свое. -- Н. Берга

Илья Волжанинъ. -- Ѳ. Миллера

Францъ Ладиславъ Челяковскій, знаменитѣйшій изъ чешскихъ поэтовъ и восторженный панславистъ, родился 23-го февраля (7-го марта) 1799 года въ Страконицахъ. Отецъ его былъ столяръ и смотрѣлъ на сына, какъ на своего преемника по ремеслу, хотя тотъ не чувствовалъ къ нему ни малѣйшаго призванія. По окончаніи гимназическаго курса, Челяковскій слушалъ философію отчасти въ Линцѣ, отчасти въ Прагѣ, гдѣ сошолся съ Камаритомъ, Хмѣленскимъ и Винарицкимъ, прославившимися впослѣдствіи какъ чешскіе литераторы. Первыми печатными его произведеніями были "Разныя Стихотворенія" и "Славянскія Народныя Пѣсни", изданныя въ 1822 году. Затѣмъ, послѣдовали переводы: "Листки изъ Прошлаго" Гердера, "Сестры" Гёте и "Дѣва Озера" В. Скотта. Въ 1825 году онъ издалъ альманахъ "Денница", а въ 1827 -- "Литовскія Народныя Пѣсни". Но настоящая извѣстность Челяковскаго начинается съ 1829 года, когда онъ издалъ свой "Отголосокъ Русскихъ Пѣсенъ", въ которомъ ему удалось весьма мастерски передать характеръ русской народной поэзіи. Успѣхъ книги былъ чрезвычайный, и чешская критика говоритъ до-сихъ-поръ, что "если бы Челяковскій не написалъ ничего больше, то одинъ "Отголосокъ" обезпечилъ бы ему, мѣсто между первыми поэтами". Его "Отголосокъ" не есть одно подражаніе русскимъ пѣснямъ, не ограничивается повтореніемъ всѣмъ извѣстныхъ народныхъ мотивовъ, но умѣетъ стать на народно-поэтическую точку зрѣнія и приложить ее къ новому содержанію. Такой же трудъ совершилъ онъ и относительно чешской народной поэзіи въ "Отголоскѣ Чешскихъ Пѣсенъ", изданныхъ имъ въ 1840 году. Въ томъ же году вышла и его "Столистая Роза", которая, не смотря на свою космополитическую, отвлеченную и даже нѣсколько скучноватую поэзію, представляетъ эпизоды весьма живые и интересные, гдѣ авторъ обращается къ своей національной дѣйствительности.

Въ началѣ тридцатыхъ годовъ Челяковскій задумалъ-было отправиться въ Россію, въ надеждѣ получить тамъ каѳедру славянскихъ языка и литературы; но дѣло не устраивалось и онъ, послѣ долгихъ колебаній, остался въ Чехіи, гдѣ ему, около этого времени, предложили мѣсто адъюнкта при Пражскомъ университетѣ, по каѳедрѣ чешскаго языка, которую онъ и принялъ. Въ 1834 году ему была ввѣрена редакція "Пражскихъ Новинъ". Во время польскаго возстанія 1831 года Челяковскій горячо защищалъ сторону русскихъ, но по усмиреніи возстанія его мнѣнія измѣнились -- и онъ сталъ сочувствовать полякамъ. Эти симпатіи перенесъ онъ и въ свою газету. Вмѣшательство русскаго посольства въ Вѣнѣ было причиной, что Челяковскій потерялъ и профессуру, и редакторство. Нѣсколько лѣтъ послѣ того прожилъ онъ въ Прагѣ въ большой нуждѣ. Наконецъ, въ 1842 году, его пригласили занять каѳедру въ Берлинскомъ университетѣ. Здѣсь провелъ онъ около семи лѣтъ; но въ 1849 году, вслѣдствіе измѣнившихся политическихъ обстоятельствъ, онъ оставилъ Берлинъ и занялъ ту же каѳедру въ Прагѣ. Съ этого времени славянская филологія стала исключительнымъ его занятіемъ. Лучшимъ сочиненіемъ его по этой части считается "Чтеніе о сравнительной славянской грамматикѣ", изданное въ 1852 году, уже по смерти автора. Начиная съ первыхъ мѣсяцевъ 1852 года, всякаго рода несчастья и непріятности стали стрясаться на впечатлительную голову Челяковскаго и сильно пошатнули его здоровье, а внезапная смерть младшаго ребенка и, хотя давно-ожиданная, но тѣмъ не менѣе тяжолая, утрата любимой жены, умершей отъ чахотки, повергли его въ глубокую меланхолію: онъ сталъ гаснуть какъ свѣча -- и 5-го августа 1852 года, въ 6 часовъ вечера, Чехія потеряла одного изъ знаменитѣйшихъ своихъ синоду.

ВЕЛИКАЯ ПАНИХИДА.

То не градомъ побиты, не дождикомъ,

Не пшеница лежитъ со гречихою:

Полегло подъ Москвою, подъ матушкою,

Много воинства храбраго русскаго,

Много воинства тамъ и французскаго,

Преклонясь головой во сырой землѣ,

Переколотаго, перебитаго,

Что мечами, штыками и копьями,

Что картечью, гранатами, пулями.

Ой, вы дѣти единыя матушки!!

Стороны ли родной вы защитнички,

Мы за вашу любовь и за подвиги;

Панихиду свершили великую,

Панихиду, какой не привидано,

О какой никогда и не слыхано.

Не достало свѣчей воску яраго,

Не хватило на каждаго ратника,

Мы одну вамъ свѣчу всѣмъ затеплили,

Въ храмѣ Божьемъ, подъ синимъ подъ куполомъ:

Мы зажгли вамъ свѣчу -- Москву-матушку,

Милымъ дѣтушкамъ на спокой души;

И на диво, на страхъ -- врагу лютому!

Н. Бергъ.

II.

УЗНИКЪ.

Какъ въ Азовѣ то было въ славномъ городѣ,

Что у моря ли у Азовскаго:

Тамъ стояла тюрьма, темна тёмница,

Въ той темницѣ сидѣлъ добрый молодецъ,

Доброй молодецъ -- донской козакъ,

Атаманъ лихой войска возацкаго.

Нѣтъ у молодца друга-товарища,

Только есть у него злые недруги,

Злые недруги -- раны смертельныя:

Еще есть у него злой насмѣшничевъ,

Злой насмѣшничекъ -- свѣтёлъ мѣсяцъ:

Чрезъ окошко онъ круглое, косящетое

Все заглядываетъ въ тюрьму, усмѣхается,

Надъ бѣдою козака издѣвается.

Какъ возговоритъ донской козакъ,

Говоритъ козакъ ясну мѣсяцу:

"Гой ты, гой еси, ясёнъ мѣсяцъ!

Что ты такъ у а до иною насмѣхаешься,

Надъ бѣдой моей, невзгодой издѣваешься!

Кабы плавалъ я по Дону по тихому,

На байдаркѣ моей бѣлопарусной

И взошолъ бы, показался ты на небѣ,

Отразился бы въ водяныхъ струяхъ:

Я досталъ бы тебя удалымъ копьемъ,

Не копьемъ, такъ стрѣлами калёными,

Я прогналъ бы тебя съ неба синяго,

Пригвоздилъ бы тебя я ко дну рѣки --

И лицо бы твое затуманилось,

Помрачилось бы, какъ мое теперь!

Ты не сталъ бы впередъ, мѣсяцъ, тѣшиться,

Надъ невзгодьемъ чужимъ насмѣхатися!"

То сказавъ, провѣщавши, донской козакъ,

Атаманъ лихой войска козацкаго,

Обнажилъ свои раны глубокія:

Потекла изъ нихъ кровь горячая,

Преклонился козакъ головой на грудь,

Изъ груди душу смѣлую выпустилъ,

Душу смѣлую -- козацкую.

Тутъ померкли на небѣ звѣзды ясныя,

Скрылся мѣсяцъ за темными тучами,

А тѣ тучи дождемъ разразится,

Окропили слезами мать сыру землю.

Н. Бергъ.

III.

ЗИМА.

На разсвѣтѣ разъ, въ утро зимнее,

Не соколъ летѣлъ во чистомъ полѣ --

На конѣ лихомъ летѣлъ молодецъ.

Онъ съ крутой горы, какъ стрѣла, летитъ:

Отъ копытъ коня его вѣрнаго

Только пылью снѣгъ къ облавамъ летитъ;

Изъ ноздрей коня не огонь валитъ --

Изъ ноздрей летятъ блестки инея.

И примчался вонь прежде времени

На знакомый дворъ, имъ оставленный.

Добрый конь заржалъ громко, весело,

Громкимъ голосомъ гикнулъ молодецъ.

Во свѣтлицѣ же красна дѣвица

У окна стоитъ у замерзшаго;

Не признавши вдругъ коня борзаго,

Не признавши вдругъ добра молодца,

Но размысливши женскимъ разумомъ,

Про себя она такъ промолвила:

"Что за старецъ тамъ, что за дѣдушка

На дворѣ у насъ? Какъ отъ старости

Посѣдѣлъ его длинный усъ и бровь!

Какъ бѣлы его кудри длинные!"

Снова гикнулъ тутъ добрый молодедъ,

За узду коня привязалъ къ кольцу

И громчей вскричалъ: "Гей, душа моя!

Выходи встрѣчать меня, милый другъ!"

И узнала тутъ она милаго,

И, узнавъ его, къ нему бросилась,

Обвилась рукой бѣлоснѣжною

Вокругъ ворота добра молодца...

Глядь -- сѣдыхъ кудрей словно не было:

Такъ тепло она обняла его;

Посмотрѣлася въ очи милаго --

Почернѣла вдругъ и сѣдая бровь,

А къ устамъ его лишь прижалася --

Почернѣлъ-стемнѣлъ богатырскій усъ.

М. Петровскій.

IV.

ВСЯКОМУ СВОЕ.

ОНЪ.

Какъ хороша природа! утромъ вставъ,

Я пью въ саду благоуханье травъ

И слушаю, какъ на деревьяхъ птицы

Поютъ привѣтъ явленію денницы.

Межь-тѣмъ волшебнымъ зеркаломъ волны

Зеленые брега отражены,

И лѣсъ, и неба утренняго своды...

Какъ хорошо мнѣ посреди природы!

ОНА.

Да! много есть чудесъ: и я, отъ сна

Кофейникомъ моимъ пробуждена,

Встаю -- и въ нѣгѣ сладкой и пріятной

Глотаю Мокки нектаръ ароматный;

А тутъ несетъ портниха мнѣ нарядъ,

И въ зеркало спѣшу я бросить взглядъ,

Чтобъ видѣть -- все ли въ мѣру и по модѣ...

Да! много есть прекраснаго въ природѣ!

ОНЪ.

Пойдемъ, мой другъ, природы въ пышный храмъ,

Пойдемъ бродить по бархатнымъ лугамъ,

Гдѣ розы и лилеи нѣгой дыщутъ,

Гдѣ ихъ зефиры сладостно колышутъ,

И розанами тѣми и плющёмъ

Себѣ чело и кудри мы увьёмъ,

Забывъ на мигъ житейскія невзгоды...

Пойдемъ, мой другъ, скорѣе въ храмъ природы

ОНА.

Нѣтъ! лучше, другъ, пойдемъ мы въ магазинъ:

Мнѣ тамъ уборъ понравился одинъ;

На немъ фіалки, розы и лилеи

Мнѣ настоящихъ краше и милѣе;

Не суждено имъ вовсе увядать,

Зефиръ ихъ также будетъ колыхать

Какъ на бульваръ отправлюсь я порою...

Пойдемъ скорѣе въ этотъ храмъ съ тобою!

ИЛЬЯ ВОЛЖАНИНЪ.

Ужь покрылась земля ночнымъ сумракомъ,

Въ небѣ звѣздочки загорѣлися,

И съ прогулки домой дѣти малыя

Къ матерямъ своимъ воротилися;

Лишь одно дитя -- молодой Илья,

Сынъ честной вдовы, Марѳы Андреевны,

Не пришолъ домой къ своей матери.

Залегла тоска въ сердце вѣщее

Молодой вдовы Марѳы Андреевны,

Знать недоброе сердце почуяло.

Вотъ зоветъ она въ страхѣ, въ горести

Вѣрныхъ слугъ своихъ и прислужниковъ,

И ведетъ ямъ такую рѣчь:

"Ой вы, слуги мои, слуги вѣрные!

Вы зажгите свѣчи воску яраго

И подите всѣ въ разны стороны,

И ищите вездѣ, и спрошайте у всѣхъ,

Не видалъ ли кто моего Ильи,

Моего сынка ненагляднаго.

Кто найдетъ его, приведетъ ко мнѣ,

Тому дамъ въ награду сто рублей,

Дамъ въ придачу шубу соболиную.

Получивъ приказъ, слуги вѣрные

Разошлись поспѣшно по городу;

Исходили его изъ конца въ конецъ,

Въ поле чистое путь направили,

Поперекъ и вдоль его избѣгали,

Въ темный лѣсъ пошли -- никого не нашли,

Долго кликали -- не докликались

И домой безъ Ильи воротилися.

Вотъ идетъ сама, закручинившись,

Молода вдова Марѳа Андреевна

Съ двумя слугами по городу,

Воздыхаючи, будто пташечка,

Будто горлица одинокая;

Вотъ идетъ она горемычная,

Изъ воротъ идетъ въ поле чистое,

Переходитъ его до большой рѣки,

До широкой рѣки Волги-матушки,

На крутомъ берегу становится,

Сама плачетъ -- разливается.

Не цвѣточекъ бѣлѣетъ подъ кустикомъ:

То сорочка лежитъ полотняная,

Та ль сорочка ея сына милаго.

Какъ возговоритъ Марѳа Андреевна,

Горючьми слезами обливаяся:

"Ты дитя мое безталанное,

Мое дитятко ненаглядное!

Не всегда ли я, мое дитятко,

Зарѣкала тебѣ крѣпко nа крѣпко:

Не ходи ты, дитя, въ Волгѣ-рѣкѣ,

Не купайся въ ней -- унесетъ тебя,

Унесетъ тебя на дно въ себѣ,

Вѣдь завистлива Волга-матушка:

Не родилось у ней молодцовъ-сыновей,

А родились у ней только дочери,

Однѣ дочери -- волны быстрыя,

Вотъ и крадетъ она чужихъ сыновей,

Выдаетъ за нихъ своихъ дочерей,

Сердце матери горемъ сокрушаючи!"

Да не слышитъ, не видитъ молодой Илья,

Какъ тоскуетъ мать его родимая,

Горемычная вдова Марфа Андреевна.

Онъ гуляетъ себѣ веселёхонекъ

Подъ рѣкой внизу, подъ зеленой волной,

Въ золотомъ дворцѣ Волги-матушки.

Онъ смотритъ кругомъ -- не насмотрится

И на всѣ чудеса не надивуется:

Потолки и стѣны тамъ хрустальные,

Изумрудами и алмазами,

Будто звѣздами, поуснпаны,

А полы-то изъ чистаго золота,

Изукрашены цвѣтами серебряными.

Вотъ выходитъ Илья изъ воротъ дворца,

Онъ выходитъ въ садъ Волги-матушки.

Тамъ не яблоки цвѣтутъ, не смородина,

А деревья какія-то чудесныя,

Да кусты еще того чудеснѣе;

Кто не видѣлъ ихъ -- не представитъ себѣ,

Кто увидитъ ихъ -- не повѣритъ очамъ:

На деревьяхъ кругомъ, вмѣсто яблоковъ,

Дорогія висятъ все жемчужины;

А кусты-то всѣ корольковые

Съ изумрудными все листочками,

Съ бирюзовыми все цвѣточками,

И блестятъ они, какъ облитые

Яркой радугой семицвѣтною.

Вотъ и ночь пришла -- молодой Илья

На постельку лёгъ изъ рѣчной травы,

Моху мягкаго, что лебяжій пухъ.

Вдругъ не гусли запѣли, не гудокъ загудѣлъ,

Заиграла музыка диковинная:

Будто стѣны всѣ кругомъ съ потолкомъ

Въ струны звонкія обратилися,

И всѣ дочки Волги-матушки,

Дочки рѣзвыя -- струйки быстрыя,

Прибѣжали къ нимъ, заиграли на нихъ

И запѣли надъ нимъ пѣсню чудную;

И отъ пѣсни той дрёма сладкая,

Золотые сны навѣваючи,

Очи молодца подернула.

Какъ проснется онъ, какъ захочетъ онъ

Поѣсть, испить, позабавиться,

Ему пищею -- рыбки вкусныя,

А питьемъ ему -- янтарный мёдъ,

А въ забаву, въ утѣху дѣтскую --

Нанесетъ ему Волга-матушка

Разныхъ дивъ рѣчныхъ, цвѣтныхъ раковинъ

Изъ далекаго моря синяго.

Такъ живетъ себѣ во хрустальномъ дворцѣ,

Подъ рѣчной волной, молодой Илья,

Илья Волжанинъ по прозванію;

И живетъ ужь онъ -- не годъ, не два --

А ровнешенько двѣнадцать лѣтъ;

Возмужалъ, окрѣпъ онъ въ двѣнадцать лѣтъ

И почуялъ свою силу богатырскую;

Но прискучило ему, одинокому,

Безъ товарищей и безъ сверстниковъ,

Захотѣлось ему на людей посмотрѣть,

На людей посмотрѣть и себя показать,

И онъ молвилъ такъ Волгѣ-матушкѣ:

"Гой, ты Волга-рѣка, мать названая!

Отпусти ты меня, добра молодца,

Погулять наверхъ, на зеленый лугъ,

Полетать на немъ вольной пташкою:

Подышу я тамъ свѣжимъ воздухомъ,

Полюбуюсь тамъ краснымъ солнышкомъ,

Да порадуюсь на другихъ людей.

Мнѣ прискучило во дворцѣ твоемъ;

Мнѣ давнымъ-давно опостылѣли

Яства сладкія, игры дѣтскія,

Да и дочки твои бѣлогрудыя.

Дай коня ты мнѣ черногриваго,

Дай мнѣ лукъ тугой, да булатный мечъ,

Дай доспѣхи мнѣ богатырскіе,

Да колчанъ со стрѣлами калёными

И, какъ мать сынка, снаряди меня

Въ путь-дороженьку далекую."

Но ни слова въ отвѣтъ ему Волга-рѣка,

Будто рѣчи его не разслышала:

Не хотѣлось ей бтпустить его.

И разгнѣвался добрый мблодецъ,

Разгорѣлась въ немъ кровь богатырская,

И промолвилъ онъ слово грозное:

"Слушай, Волга-рѣка, не гнѣви меня!

Не вскормить тебѣ волка сѣраго,

Не взлелѣять орла сизокрылаго!

Коль не пустишь меня вольной волею,

Разобью въ конецъ твой хрустальный дворецъ,

Поломаю деревья диковинныя,

Лишь осколки оставлю да щепочки

И насильно уйду на зеленый лугъ!"

И, промолвивъ, рукою могучею

Какъ ударитъ въ сердцахъ Илья Волжайинъ

По широкому столу, по хрустальному --

Въ мелки дребезги разлетѣлся столъ,

Будто искрами весь разсыпался.

Испугалась тогда Волга-матушка

И всѣ дочки ея разбѣжалися.

Снарядила она въ путь-дороженьку

Своего сынка нареченнаго

И простилася съ нимъ съ горькимъ ропотомъ,

Волны чорныя воздымаючи,

Корабли въ сердцахъ разбиваючи.

Какъ увидѣлъ себя Илья Волжанинъ

На зеленомъ лугу, на муравчатомъ,

Какъ дохнулъ онъ впервой свѣжимъ воздухомъ,

Такъ сердечко въ немъ и запрыгало,

Такъ по жилкамъ всѣмъ какъ огонь пробѣжалъ.

Видитъ молодецъ -- ходитъ nф лугу,

Травку щиплючи, богатырскій конь:

Грива чорная до земли виситъ,

Очи ясныя какъ огни горятъ.

На конѣ сѣдельце черкасское,

У сѣдельца виситъ броня крѣпкая,

Дорогая броня, вся серебряная,

Съ золотою насѣчкой, съ разводами,

И булатный мечъ, и лукъ тугой,

И колчанъ со стрѣлами калёными.

Одѣвается Илья Волжанинъ

Въ тѣ доспѣхи богатырскіе:

Грудь широкую, молодецкую

Покрываетъ броней со кольчугою,

А шеломомъ златымъ -- кудри русыя,

Опоясалъ станъ булатнымъ мечомъ,

Заложилъ за плеча лукъ со стрѣлами

И, садясь на коня черногриваго,

Поклонился рѣкѣ Волгѣ-матушкѣ

За подарки ея драгоцѣнные,

Струйкамъ -- дочкамъ ея -- рукой махнулъ

И стрѣлой полетѣлъ въ поле чистое.

Вотъ и вспомнилъ тогда Илья Волжанинъ

Про свою родимую матушку,

Про богатую вдову Марѳу Андреевну;

Захотѣлось ему повидаться съ ней,

Повидаться съ ней, поклониться ей

И сказать ей слово привѣтливое.

И пріѣхалъ онъ къ тому городу,

Гдѣ жила она одинокая --

И не можетъ узнать своей родины,

Измѣнилось все на святой Руси,

Знать не доброе съ него подѣялось:

Тамъ, гдѣ городъ стоялъ, гдѣ домъ матери,

Груды камней лежатъ почернѣлыя,

Да столбы торчатъ обгорѣлые;

Гдѣ сады красовались тѣнистые,

Тамъ разросся бурьянъ со крапивою;

Гдѣ гулялъ-ликовалъ православный народъ,

Тамъ лишь змѣи шипятъ полосатыя.

Закручинился младъ Илья Волжанинъ

И промолвилъ слово печальное:

"Гой, ты городъ большой, моя родина!

Ты повѣдай мнѣ, добрый городъ мой,

Какой недругъ злой разорилъ тебя,

Сокрушилъ твои стѣны крѣпкія,

Попалилъ огнемъ храмы Божіи

И хоромы твои величавыя,

И родимый домъ моей матушки,

Той разумной вдовы Марѳы Андреевны?

Гдѣ, скажи мнѣ, твой православный народъ

И гдѣ матушка моя родимая?"

И въ отвѣтъ ему голосъ невѣдомый

Изъ развалинъ сказалъ вѣсть недобрую:

"Охъ! свирѣпый врагъ, супостатъ лихой

Разорилъ меня, сокрушилъ меня;

Гордый ханъ Угадай со своей ордой

Налетѣлъ на меня безпощадной грозой

И мечомъ порубилъ, и огнёмъ попалилъ

Всѣ домы мои, стѣны крѣпкія,

Храмы Божіи, златоверхіе,

И весь добрый мой православный народъ,

И родимую твою матушку,

Ту богатую вдову Марѳу Андреевну.

Но послушай еще, что затѣялъ врагъ:

Онъ затѣялъ, злодѣй, все низовье спалить,

Онъ затѣялъ еще всю въ конецъ разорить

Нашу родину -- Русь православную!"

Какъ болѣло тогда, надрывалося

Сердце молодца отъ вѣсти той!

Двѣ слезинки изъ глазъ его канули:

И одна была въ память городу,

А другая была въ память матери.

И на полдень, вздохнувъ, обратился онъ,

И помчался опять въ поле чистое.

Не орелъ летитъ по поднёбесью,

Скачетъ молодецъ на лихомъ конѣ;

Скачетъ онъ черезъ долъ, черезъ темный боръ,

По высокимъ горамъ, по широкимъ рѣкамъ,

Видитъ сёла кругомъ разоренныя,

Городовъ пепелища печальныя,

Видитъ трупы повсюду гніющіе

Я по нимъ свой путъ держитъ на полдень.

Скачетъ далѣ младъ Илья Волжанинъ,

Скачетъ день и ночь безъ устали,

И увидѣлъ онъ на четвертый день

Поле чистое; на томъ на полѣ,

Будто озеро пораскинулось,

И блеститъ оно, и торитъ оно

При лучахъ золотыхъ зари утренней:

То двухъ ратей броня вороненая

И блеститъ, и горитъ на солнышкѣ.

И одна то изъ нихъ, небольшая рать,

Наша русская, православная,

А другая рать несмѣтная --

То поганая рать татарская.

И кипитъ межь ними кровавый бой,

И густымъ столбомъ вьётся пыль кругомъ,

И щиты о щиты, и мечи объ мечи

И звучатъ, и трещатъ, ударяяся,

Стономъ стонетъ земля, колыхается...

Но слабѣетъ рать православная:

Будто волны, Орда окаянная

На нее набѣгаетъ со всѣхъ сторонъ;

Пріуныли сердца русскихъ витязей.

Не стрѣла пролетѣла громовая

Сквозь ряды татаръ супротивные:

То ударилъ на нихъ Илья Волжанинъ,

Распалясь богатырской отвагою;

Гдѣ стрѣлу метнетъ, гдѣ мечомъ махнетъ,

Такъ я валятся татары поганые,

Какъ отъ вѣтра порой осенній листъ,

Какъ трава подъ косой заострённою.

И побилъ онъ ихъ, потопталъ конемъ

Да ни мало, ни много -- двѣ тысячи.

Вдругъ на встрѣчу ему богатырь летитъ,

Молодой Багадуръ, Угадаевъ зять.

Вотъ столкнулись они, какъ скала со скалой,

Вотъ вступаютъ они въ одиночный бой:

Какъ взмахнутъ мечами булатными,

Только искры доведемъ съ брони сыплются,

Да ни тотъ, ни другой не шелохнется.

Тёмный боръ гудитъ отъ ударовъ мечей,

Пѣна клубомъ валитъ съ богатырскихъ коней

И земля дрожитъ подъ копытами.

Красно солнышко въ полуднѣ стоитъ,

А у витязей бой сильнѣй кипитъ;

Распаляется Илья Волжанинъ,

Распаляется Угадаевъ зять.

Вотъ собралъ подъ конецъ епду-нощь свою

Молодой Багадуръ и ударилъ Илью,

И упалъ подъ нимъ черногривый конь,

Да и самъ Багадуръ подъ мечомъ Ильи

На земь палъ съ копя, не шелохнется,

Какъ утесъ вѣковой, отъ горы родной

Громомъ Божіимъ отсѣченный.

Да и съ нимъ бѣда приключилася,

Съ молодымъ Ильею Волжаниномъ:

Вѣдь не конь подъ нимъ черногривый палъ,

А рѣчной песокъ разсыпался;

Вѣдь не острый мечъ изъ руки скользнулъ,

Щука-рыба скользнула проворная,

Шлемъ и щитъ его, броня крѣпкая

Обратились всѣ въ черепахъ рѣчныхъ;

Стрѣлы острыя, завалёныя

Стали рыбками серебристыми.

Такъ разсыпались передъ мимъ во прахъ

Всѣ подарки рѣки Волги-матушки!

Такъ остался младъ Илья Волжанинъ

Одинокъ, безъ коня, безъ оружія,

Посреди враговъ многочисленныхъ!

Вотъ сбѣжались татары большой толпой

И, со всѣхъ сторонъ окруживъ его,

Полонили они добра молодца

И къ царю привели, къ хану грозному,

Къ Угадаю тому Угадаевичу.

И, велѣлъ его ханъ, горемычнаго,

Запереть въ тюрьму подземную

И за шею цѣпями желѣзными

Въ двумъ столбамъ приковать крѣпко на крѣпко,

И велѣлъ потомъ лютой мукою

Изнурять его тѣло бѣлое,

За татаръ своихъ, побитыхъ имъ,

Да за зятя своего любимаго.

И на первый день его мучили:

Твердо вынесъ Илья муку страшную;

На второй день опять его мучили,

Да не дрогнулъ Илья и отъ муки той;

Вотъ на третій день самъ ханъ пришолъ

И другихъ съ собой палачей привелъ

И такую рѣчь онъ къ Ильѣ повелъ:

"Добрый молодецъ, Илья Волжанинъ!

Коли хочешь ты быть со мной за одно,

Коли примешь нашу вѣру татарскую,

Дамъ награду тебѣ я великую,

Дамъ почетъ тебѣ и высокій санъ,

Своей милостью тебя пожалую

И отдамъ за тебя дочь любимую,

Молодую Кончаку Угадаевну.

Коль откажешься, заупрямишься

Ты исполнить мою волю царскую,

Ужь тогда тебѣ, добрый молодецъ,

Не сносить своей буйной головушки:

Я отдамъ тебя въ муку лютую,

Изорву въ куски тѣло бѣлое,

Разниму его по суставчикамъ

И голоднымъ псамъ на съѣденіе

Размечу по полю широкому."

И смутился душой Илья Волжанинъ,

И впервой тогда онъ извѣдалъ страхъ.

Онъ ни слова царю не сказалъ въ отвѣтъ,

Лишь молитву послалъ во Всевышнему,

Съ теплой вѣрой молитву усердную:

"Ты Создатель мой! Ты Заступникъ мой!

Ниспошли Ты мнѣ избавленіе

Изъ татарскихъ рукъ, невѣрныхъ рукъ,

И спаси отъ конечной погибели

Мою душу грѣшную, недостойную!"

И услышалъ Господь то моленіе

И послалъ Онъ ему избавленіе:

Вдругъ ударилъ громъ сокрушительный

Въ ту тюрьму, гдѣ сидѣлъ Илья Волжанинъ,

И убилъ на повалъ палачей его,

Оглушилъ самого хана грознаго

И разбилъ вандалы-цѣпи тяжкія,

И одинъ невредимъ и свободенъ сталъ

Чудомъ Божіимъ Илья Волжанинъ.

И воспрянулъ тогда добрый молодецъ,

Вырвалъ мечъ отъ бедра Угадаева,

Распласталъ мечомъ врага на-полы,

Быстро вскинулся на коня его

И назадъ, на сторонку родимую,

Полетѣлъ стрѣлою пернатою.

Какъ увидѣлъ онъ Землю Русскую,

Свою родину православную,

Соскочилъ съ коня и на землю палъ

И молитву принесъ благодарную,

Онъ Заступнику милосердому

За чудесное свое избавленіе.

Ѳ. Миллеръ.