Цеханович Александр Николаевич - Странная история

Странная история

Правдивый рассказ>
А. Цехановича

Старинный запущенный дом начал быстро прибираться. Дорожки сада очищались от бурьяна и осоки; вырезывались клумбы. Даже какой-то доморощенный скульптор взялся приделать, "в лучшем виде", нос и руку к мраморной статуе Дриады, совершенно случайно открытой в зарослях столетнего парка.

Словом, все готовилось к встрече молодой графини, известившей письмом старика Прохорыча о своем неожиданно скором приезде.

Получив это письмо, чуть не единственное за двадцать пять лет, Прохорыч надел гигантские очки в оловянной оправе, круглые, как колеса, дрожащими от старости руками оторвал часть конверта с письмом, а остальное принялся тщательно разворачивать, послюнив сперва свои скоробленные старые пальцы.

Письмо гласило следующее:

"Добрый слуга мой, Антон Прохорович, если наш дом не окончательно развалился, то приведите для меня в порядок две, три комнатки. Больше не нужно. Впрочем, зная, сколько лет дом не ремонтировался, считаю и это едва-ли возможным. Во всяком случае, отвечайте как можно скорей".

Подписано было: графиня Антонина N*.

С трудом прочитав все это и сообразив приблизительный смысл, Прохорыч вскочил со ступеньки крыльца своего жилища и в совершенном негодовании громко произнес:

-- Каково!.. развалился?.. Дом-то развалился?.. Да, нате его, вот он весь... Стоит себе и хоть бы што ему сделалось... Этакий-то дом да развалится!.. Да это первеющий дом в губернии... Что вы, графинюшка?.. -- продолжал было он уже таким тоном, словно разговаривал с той, которая писала ему, но вспомнив, что "графинюшка" еще пока слишком за тысячу верст, сунул письмо в глубокий карман своего засаленного долгополого сюртука и, подняв с земли толстую, суковатую палку, свою вечную спутницу, направился за ворота.

-- Г-м! -- бормотал он, идя по проселку, -- развалился! Эко слово отковырнула!.. Этакий-то дом!.. Ужо пусть приедет, так увидит, что и питерскому не уступит...

А гигантский и действительно роскошно построенный дом дремал в тенистом парке. И даже не дремал, а спал крепким сном, по крайней мере, такое впечатление производили его заколоченные окна; они очень напоминали закрытые глаза. Лопух и бурьян вплотную подступили под самые его стены и девственным покровом далеко стлались под ветвями столетних деревьев, окружая их и делая кусты сирени похожими на валуны, выступавшие макушками над уровнем моря.

Работы предстояло пропасть, но Прохорыч, как управляющий и уполномоченный на затраты, на этот раз решил изменить своей обычной скупости и потратить графские денежки не жалея.

-- Ладно! ладно! -- бормотал он, -- извольте приезжать!.. увидите, какой вид все примет... Коли этаким домам разваливаться, так каким-же и стоять.

Честного старика задело за живое это полупрезрительное отношение к дому, около которого он родился, вырос и вот доживает уже последние дни старости.

-- Ладно, ладно!..--шептали его губы в то время, как он надзирал за "согнанными" из двух деревень рабочими и тут же, отыскав в толпе ленивого, он кричал:

-- Ну, ну, братцы! Живо, живо!.. уж немножко осталось...

Вскоре и действительно немного осталось, осталось только приделать нос и руку случайно обретенной Дриады.

II.

Графинюшка приехала на отдых в деревню совсем больная и расслабленная. Это было худенькое, миниатюрное созданьице, с большими голубыми глазами, нервными, быстро перебегающими от предмета к предмету. Собственно, определенной болезни у нее не было, но она была больна с ранней юности до последних дней... Впрочем, ей и теперь было лет двадцать восемь, не более (Она рано овдовела). Врачи, пользовавшие ее в столице, выражались про нее, что это существо -- "голые нервы". И действительно, все болезни ее происходили от нервов. Они то возникали без всякой видимой причины, то также без причины и покидали ее.

И вот эта холеная, изнеженная барыня поселилась в старом, давно не жилом доме, поселилась и, по-видимому, была чрезвычайно довольна тишиной, его окружающей.

Она заняла всего три комнаты, окнами в сад. Остальные велела закрыть, а двери заколотить наглухо. Ставни были также закрыты.

Обыкновенно, по утру, Прохорыч являлся к барыне в самую ее спальню, когда она в беленьком пеньнюарчике, скорчившись, отдыхала на кушетке после томительной, бессонной ночи. Являлся он вовсе не затем, чтобы давать какие-либо отчеты по расстроенному имению (барыня и слышать об этом ничего не хотела), а так, просто, поболтать и большею частью о прошлом. Барышню он помнил, еще в пеленках, графа же он совсем не видал. Они поженились там, в Петербурге, тамже он и помер. В ежедневные беседы входили главным образом воспоминания о покойных папеньке и маменьке, да о двух братцах графинюшки, проматывающих последние гроши наследия в ресторанах и будуарах.

Обо всем этом Прохорыч говорил с сокрушением, графинюшка же, хоть и сокрушалась тоже, но видно было по всему, что это она делала ради солидарности с Прохорычем. В сущности-же ей было все равно, чтобы ни делали ее братцы. От них она ни копейки не спросит, но за то и им не даст в случае окончательного краха. Это знают и они так же хорошо, как она сама.

Во время одного из таких интимных разговоров, происходивших обыкновенно глаз на глаз, графинюшка, будучи в особенно хорошем и склонном к откровенности расположении духа, показала Прохорычу те брильянты, которые подарил ей граф и которые были надеты на ней во время венчания.

Камни были действительно редкой величины и блеска. Тут был фермуаре, серьги, браслеты, брошь и звезда. Все эти пять вещей хранились в общем, роскошном футляре, белый бархат которого только еще ярче выделял игру ослепительнейших лучей.

Прохорыч поглядел на эти экс-драгоценности и, как крыловский петух, мало нашел в них ценного. Ему даже, наоборот, пришла мысль, что все господа положительно глупы и что выдумки их близко граничат с выдумками помешанных. Но вслух он этого не высказал, а даже похвалил игрушечку. О, если бы он знал, сколько мук и терзаний принесет ему вскоре эта игрушечка!..

III.

Дни проходили за днями. Графинюшка жила тихо и даже не было ее слышно. В сад она также выходила редко, разве только под вечер, когда привезенная ею из Петербурга доверенная камеристка выносила на площадку, усыпанную песком, складное кресло. Из кресла этого можно было сделать и постель. В нем графинюшка, также, как и у себя в комнате, читала французскую книжку, и подолгу сидела неподвижная, бледная, прозрачная, с глазами, медленно следящими по строкам.

Но вот настали чудные лунные ночи. Соловьи снова начали заливаться в глубине парка. Причудливые облака с серебряными краями плавали по черному небу. Звезды мигали из прорезов между облаков... Эти чудные южные ночи останавливают на себе даже внимание самого привыкшего к их прелести человека, но графиня не находила в них этой прелести; напротив, она перестала показываться в саду, говоря, что период полнолуния вреден для ее здоровья.

За то Прохорыч чуть не по целым ночам высиживал на завалинке своего флигеля, напевая старческим голосом какую-то унылую песенку.

Но в одну из этих ночей он был разбужен камеристкою графини, которая ломаным русским языком и еле сдерживаясь от нервических рыданий, заявила ему, что графиня немедленно требует его к себе...

-- Да что такое, матушка? Что там такое случилось?.. Господи Иисусе, спаси, сохрани!

-- Нишего, нишего! Идит... все узнавайть... самой!..

И камеристка опять заливалась слезами, твердя:

-- О, mon Dieu! quelle honte, quelle honte!..

Прохорыч быстро оделся и, застегивая на ходу свой долгополый сюртук, появился в покоях барского дома.

Пройдя длинную залу с колоннами, он не без волнения взялся за ручку двери, ведущей в комнату графини.

Она лежала на кушетке, в обычной позе, также с романом в руках, но лицо ее было мертвенно бледно и глаза горели лихорадочным огнем.

Прохорыч остановился около двери, тихонько притворил ее за собою и, заложив руки за спину, низко поклонился.

Графиня положила руку на грудь и несколько секунд, молча, порывисто дышала.

-- Прохорыч! -- наконец, услышал он звук человеческого голоса, совершенно похожий на шелест листьев.

-- Прохорыч!.. меня... обокрали!..

При слове обокрали старик вздрогнул и выпрямился.

-- Как? Обокрали?.. Да кому вас обокрасть... ваше сиятельство?..

-- Обокрали!.. Уж не знаю кто, но обокрали!.. Подойди, ближе... сюда...

Прохорыч подошел, графиня откинула руку назад и из подголовья подушки вынула знакомый ему футляр.

-- Ты помнишь, тут было пять вещей! -- заговорила она, дрожащими руками открывая его.

-- Да-с!.. Тут было пять...

-- Смотри, раз, два, три, четыре! Самого-то главного, самого ценного фермуара, помнишь, этого ожерелья-то и нет!..

-- Но как же это так, ваше сиятельство! Кто же это воришка, одно взял, а другое оставил... уж коли красть, так все кради!..

-- Да, ты прав, я и сама об этом думаю, но, однако, посмотри, мы с Полиной все перерыли, видишь какой беспорядок, каждую вещицу перетрясли, она, бедная, все свои вещи до последней мелочи перетормошила... сама раздевалась, хоть я и не просила ее об этом... я ей верю... и нигде нет...

Старик насупился.

-- А вчера вы его видели?

-- Кого?..

-- Да это ожерелье-то, что ли?..

-- Видела! Как раз вчера вечером, перед сном, мне пришла в голову странная мысль полюбоваться на брильянты...

-- И потом заперли в шкап, в этот?

Старик указал на шифоньерку.

-- Да!

-- Помните, что заперли?

-- Да и утром она была заперта, а ключи у меня под подушкой...

Старик еще раз задумчиво опустил голову и после минутного молчания вдруг отрывисто сказал:

-- Больше никто как она!..

-- Кто? Полина?..

-- Воля ваша, ваше сиятельство -- она!..

-- Ну, нет уж, Прохорыч, вы этого не говорите... я Полину давно знаю... я в ней уверена, как в самой себе...

-- Так кто-же может быть, ваше сиятельство? Дом сторожат каждую ночь Андрей или Павел... да и Жук -- собака тоже толковая, не только в окна, али в дверь и близко никого к дому ночью не подпустит. Так и рыскает вокруг... так и рыскает... Нет, украсть со стороны некому, а если и есть вор, то свой домашний вор, от такого вора не убережешься... Только, опять же, я думаю, -- после короткого молчания продолжал Прохорыч, -- кто такой этот вор: либо я, либо она...

И Прохорыч вызывающе мотнул головой на дверь соседней комнаты, где помещалась Полина.

-- Нет, нет! -- опять горячо заговорила графиня.

-- Ну, так, значит, я; больше некому!..

-- Полноте, Прохорыч, полноте! Ни вас, ни ее я не виню... Я еще поищу, но если вещь не найдется, то это будет для меня так странно, что я и сказать не могу...

Весь этот день длились поиски. К вечеру было перерыто и пересмотрено решительно все, что только могло прийти на ум, но фермуар пропал бесследно. Графиня легла спать позднее обыкновенного. Она была чрезвычайно взволнована. Таинственное исчезновение вещи стало-таки в конце концов наводить ее на мысль о Полине.

-- Кто же мог бы кроме неё?.. В ее комнату я не запираю дверь, все же остальные она сама запирает на ключ, и мы с нею остаемся одни, но почему именно взят только один фермуар, а остальные вещи не тронуты и почему ключ у меня под подушкой и комод заперт. Нет, Прохорыч прав, тут если и был вор, то свой, близкий, знающий все мои привычки и где что лежит у меня...

После таких размышлений графиня приказала усилить ночной дозор и усталая, измученная нравственно, легла в постель, предварительно замкнув на ключ обе двери из своей комнаты, одну в залу, другую в комнату Полины.

Когда француженка услышала звук замыкающейся двери, она громко зарыдала. Графиня молча легла в постель. Она слышала ее жалобные стоны и всхлипыванья, но на этот раз они показались ей притворными... Вскоре, однако, она перестала их слышать, потому что погрузилась в тяжелый сон.

IV.

Прохорыч был весь в волнении. Не только Андрюшка и Павел, его племянники, не только толковый Жук, но и кучер Антон и еще два-три человека из деревни, специально приглашенные на облаву вора, не спали и бродили вокруг дома. Однако, ночь прошла совершенно спокойно. Ни в доме, ни вне его не обнаружилось ничего подозрительного.

Только раз Прохорычу что-то померещилось. Как будто какая-то белая тень мелькнула в окне залы, но он тотчас-же сообразил, что это отблеск лунного света, потому что месяц был полный и необыкновенно ясный.

Настало утро. Первою мыслью Прохорыча было пойти самому, не дожидаясь зова, осведомиться, не нашлось-ли в течение ночи потерянное, но каково же было его удивление, когда, по примеру вчерашнего утра, во флигель к нему вбежала француженка и еле могла выговорить:

-- Иди-те... иди-те... вас... зо-ву-т!..

Лицо молодой женщины было мертвенно бледно и искажено диким испугом.

Прохорыч опрометью кинулся в дом. Графиня на этот раз не дожидалась его на кушетке, а тоже бледная, с испуганным лицом, шла к нему на встречу с футляром в руках.

-- Еще двух вещей нет!.. -- задыхаясь, прошептала она и открыла сафьяновую коробку, -- вот глядите... брошки и серег нет!...

Прохорыч побелел. Дело становилось уж очень нечисто. Он не знал даже, что сказать на это заявление и только во все глаза испуганно смотрел на графиню.

Через час спустя произошла трагическая сцена. При всей дворне, француженку посадили на телегу и отправили на станцию железной дороги. Графиня была вне себя. Она уже теперь прямо в лицо заявила ей: "что кроме нее некому сделать это... Так пусть и брильянты пропадают, пусть она разживется на них, а с воровкой она не хочет жить под одной кровлей... До суда она также не хочет доводить дело, ради прежних заслуг своей компаньонки, она хочет только, чтобы она уехала"...

И сама графиня, рыдая, заперлась у себя в комнате во все то время, пока собирала свои вещи Полина. Услышав такие оскорбления по своему адресу, несчастная компаньонка сперва впала в истерику и потом, оправившись, быстро собралась и только по дороге, как рассказывали, все бормотала что-то и грозила кулаком, оборачиваясь в сторону покидаемой усадьбы.

Эту ночь, как не было жутко графине, она решилась провести одна. Так же был назначен усиленный дозор, так же всю ночь колотили в "сторожилку" и так же заливался Жук. Все с замирением сердца ждали утра. Впрочем, Прохорыч был совершенно уверен, что на этот раз все будет спокойно. Он был уверен, что Полина воровка и что она, вероятно, давно опутывала простодушную "графинюшку", да только та не замечала. На эту тему велись всю ночь разговоры во время прогулки вокруг дома, делаемой уже почти без цели, так все были уверены, что причина устранена.

-- Еще графинюшка то ангел у нас... отпустила ее так... я бы ее мерзавку... -- говорил Прохорыч, попыхивая из трубочки исплевывая -- я бы ее... закатал... Она бы у меня так не отвертелась... Положим, вещь пустяковина... игрушечная, а и ее жалко...

Кто-то из стороживших заметил, что эта вещь хотя и пустячная, а за энти самые алмазные стеклышки господа тысячи платят. -- Прохорыч только презрительно улыбнулся и опять сплюнул.

-- Ну, гайда, ребята, спать, солнышко уж высоко! -- крикнул он под утро; -- вор то теперь, я думаю, к двадцатой станции подъезжает, авось, не вернется... раньше ночи...

-- Прохорыч!.. Прохорыч!... -- раздалось на крыльце.

Прохорыч высунулся в окно флигеля и обомлел. На барском крыльце вся в белом стояла барыня. В руках ее был футляр, но она его держала за крышку. Он был совершенно пуст и болтался в ее опущенной руке.

В три прыжка старик очутился около своей барыни...

-- Матушка, что с вами?!.

-- Все взяли! Все! -- могла только произнести графиня и ей сделалось дурно. Ее на руках отнесли в дом и уложили в постель. Верховой был послан за доктором. Странная история облетела не только окрестные деревни, но занеслась и в город. Однако, если начало этой истории было странно, то все предыдущее сбило окружающих графини окончательно с толку.

На следующую ночь, когда уехал доктор, прописав какие-то успокоительные порошки, совершилось нечто чудовищное. Совершилось это утром. К ночи графиня заперлась кругом, у одних дверей извне легла Груша, племянница Прохорыча, у других, в бывшей комнате Полины, лег сам Прохорыч. Долго они не спали, прислушиваясь к малейшему шуму, но все вокруг было так томительно спокойно, что обоих одолел глубокий сон. На утро графиня пробудила их обоих криком. Это был какой-то страшный крик ужаса и радости в одно и то же время.

Графиня с трудом поняла, что надо было отворить дверь, запертую на ключ, чтобы впустить их, и когда старик и племянница вошли в ее спальню, удивлению их не было границ.

В футляре ярко блестели все пропавшие брильянты. Тут был и фермуар, и серьги, и браслет, словом, все то, что странно мигом пропадало.

Несколько минут все трое, бледные от испуга, глядели на странное явление... Наконец, графиня опомнилась первая и, задыхаясь от волнения, рассказала, как она (ясно помнит) швырнула футляр на ночной столик и, проснувшись, не увидала его на нем. Первою мыслью ее было броситься к комоду. Там под ключом на своем обычном месте лежал футляр. Когда она открыла его, она увидела то, что все теперь видят...

-- Боже мой! Боже мой! что же это такое творится! -- закрыв лицо руками, прошептала графиня. -- Я не верю во все сверхъестественное, но тут... этот случай... завтра же уезжаю отсюда...

Но так как поезд уходил только раз в сутки, утром в 7 часов, а так как час этот теперь уже прошел, то решено было пережить эту ночь.

Целый день ходили толки, как и откуда появились в футляре вещи. Суеверные, говоря об этом, крестились и все с напряженным вниманием слушали разные нелепые толки, в ожидании ночи, которая наверно должна была, по мнению всех, принести разгадку этой тайны...

На этот раз решено было, что Прохорыч и племянница его лягут уже не около, а в самой комнате графини; она же будет спать одетая... Вокруг дома, по-прежнему, должны были ходить сторожевые.

VI.

Ночь была чудная, лунная. Листья деревьев, как припаянные к веткам, не шевелились. Мир и сон казались святынею этой ночи. Однако, около десятка людей, считая графиню, Прохорыча и его племянницы решились не спать... Странная история, случающаяся с брильянтами, всецело овладела ими. Каждому хотелось во что бы то ни стало разъяснить себе, в чем тут дело.

Сперва графиня перекидывалась фразами то с Прохорычем, то с девочкой, но вдруг нервное утомление взяло свое и она, помимо воли, погрузилась в сон. Через пять минут часы в зале пробили полночь, Прохорыч не спал. Вдруг он поднял голову и, не веря своим глазам, замер в ожидании, что будет. Графиня встала с постели, тихо и медленно подошла к комоду, открыла его без звука, вынула футляр, раскрыла, взяла ожерелье и, зажав его в руки, закрыла комод. Потом она подошла к окну... Сквозь опущенную штору светил яркий месяц (графиня не велела затворять ставень; она боялась темноты и боялась спать при огне).

Прохорыч с ужасом заметил, что глаза графини открыты и как-то странно неподвижны. Он хотел крикнуть и почему-то воздержался. Постояв немного, графиня повернулась к постели и, подняв угол тюфяка и одну из нижних досок, положила туда колье, а сама, словно сделав дело, легла в постель.

Тогда Прохорыч бросился к ней. Разбудив ее, он рассказал все виденное.

Через несколько дней графиня уехала за границу лечиться от новой болезни -- лунатизма. Она этого еще в себе не подозревала. Полине она послала письмо, где рассказала все и умоляла именем всепрощающего Бога простить ее, несчастную больную женщину.

-------------------------------------------------------------------

Источник текста: журнал "Звезда", 1889, No 29. С. 617--622.