Чамполи Доменико - Сельская учительница

СЕЛЬСКАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА.

Соч. Чіамполи 1.

(Очеркъ съ итальянскаго).

1 Въ предлагаемомъ разсказѣ, какъ и во многихъ разсказахъ Чіамполи, нѣкоторая бѣдность фабулы искупается реальностію и правдивостію изображенія тѣхъ сторонъ жизни, которыя соприкасаются съ общественными интересами. Къ сожалѣнію, незавидное положеніе сельской учительницы въ Италіи ни мало не преувеличено авторомъ; случай, описанный имъ, неисключительный, а типичный; отношеніе къ учительницѣ властей и населенія -- верхъ правды и реальности. Пр. пер.

Когда она, верхомъ на мулѣ Рекіамоцца, добралась до села, то походила на утопленницу, которую вытащили изъ воды: такъ она была вымочена проклятымъ холоднымъ ливнемъ. Второго ноября вечеромъ, она непремѣнно обязывалась быть на мѣстѣ, потому что третьяго числа утромъ было назначено открытіе школы; значитъ, ей недосугъ было обращать вниманіе на дождь. Кому нуженъ хлѣбъ, тотъ воды не боится. Въ этомъ селѣ у ней души знакомой не было; и такъ какъ ныньче благочестивыхъ страннопріимныхъ домовъ уже не существуетъ, то естественно, что, не желая коченѣть и томиться голодомъ, она была вынуждена остановиться въ харчевнѣ Золотой Вѣтки. Не хотѣлось ей входить въ эту харчевню, очень не хотѣлось. Рекіамоцца счелъ своимъ долгомъ побудить ее крѣпкимъ словцомъ, обращеннымъ, впрочемъ, не къ ней самой, а къ мулу. Не могъ же мулъ оставаться подъ дождемъ только потому, что дѣвушкѣ вздумалось упрямиться. Извѣстно, что харчевня не особенно благочестивое мѣсто и не вполнѣ подходящее для такого щедушнаго, измученнаго существа, у котораго вся душа свѣтилась въ молодыхъ большихъ глазахъ. Однако, нечего дѣлать, надо было пріободриться и войти въ харчевню.

Около камина сидѣло съ десятокъ погонщиковъ муловъ; они ругали погоду, и отъ нихъ шелъ паръ, какъ отъ мокрыхъ кафтановъ, вывѣшенныхъ на іюльское солнце. Въ остальномъ темномъ пространствѣ огромной горницы было тоже съ десятокъ мѣстныхъ мужиковъ; они играли въ карты и пили молодое вино, какъ ключевую воду. Дѣвушка, войдя, не знала, куда ей пріютиться; она стала въ ближайшій уголъ, совершенно истомленная, не чувствуя въ себѣ силы даже слово выговорить. Она оглядывалась кругомъ, ожидая увидѣть хозяйку, но хозяйка не появлялась. Страшно становилось дѣвушкѣ;.страшно этихъ огромныхъ мужиковъ, съ всклокоченными бородами, съ ястребиными глазами. Густой дымъ, стоявшій въ харчевнѣ и невыразимая духота стѣсняли ея дыханіе и до слезъ ѣли глаза. Она была не въ силахъ стоять на ногахъ, и, слегка пошатнувшись, нечаянно прикоснулась рукой къ плечу одного изъ бородачей.

-- Чортъ бы тебя!.. зарычалъ мужичина, обернувшись, но ругательство у него застряло въ горлѣ, когда онъ увидалъ бѣдняжку, блѣдную, бѣлую, какъ всескорбящая Мадона! Онъ всталъ, очевидно, неохотно, однако, уступилъ ей свое мѣсто передъ огнемъ, а самъ перешелъ въ уголъ къ угощавшимся виномъ сотоварищамъ.

Дѣвушка сѣла, подобрала платье плотнѣе, чтобъ занимать какъ можно меньше мѣста передъ огнемъ, и опустила голову на грудь. Мало-по-малу, при свѣтѣ пламени горѣвшихъ въ каминѣ полѣньевъ и хвороста, она стала яснѣе различать окружающихъ людей и предметы. И страхъ ея еще болѣе усилился. Куда она попала? Гдѣ она переночуетъ? Неужели всѣ люди въ этомъ селѣ такіе же грубые и страшные? Хоть бы какое-нибудь женское лицо увидать. До того ей стало жутко, что она тихонько заплакала и слезы немножко облегчили ее. Поднявши голову въ полутьмѣ, съ боку камина, она разсмотрѣла странную фигуру нищаго; онъ сидѣлъ на корточкахъ, упираясь бородой въ колѣни; волосы у него были длинные, растрепанные; желтые косые глаза пристально уставились прямо ей въ лицо; рядомъ съ нимъ на полу спалъ огромный песъ, въ широкомъ ошейникѣ, околоченномъ гвоздями, остріями наружу. На крыльцѣ, дождь лилъ, шлепалъ и шумѣлъ, что твой вихорь въ лѣсу; этотъ шумъ полузаглушалъ грубые голоса погонщиковъ, курившихъ носогрѣйки. Два-три человѣка здорово храпѣли подъ шумъ, пригрѣтые огнемъ.

Дрожь пробѣгала по всему существу учительницы. Промокнувъ отъ дождя, истомясь до болѣзненности верховой ѣздой по горнымъ тропкамъ, она мечтала найти въ селѣ теплую комнатку и опрятную постель. А теперь не знала даже кому слово сказать, и испытывала чувство безпомощности ребенка, который кличетъ маму, а мама его не слышитъ. Она чувствовала, что мужики разсматривали ее съ самымъ безцеремоннымъ любопытствомъ. Мужику всегда хочется знать, съ кѣмъ его Богъ свелъ. Кто она такая будетъ? можно было прочесть въ ихъ вытаращенныхъ глазахъ:-- лицо-то у ней хорошее, а кто жь ее знаетъ? Поди, комедіанка какая! Ужо станетъ на улицѣ передъ народомъ кувыркаться. Сестра, либо жена какого-нибудь шарлатана, фигляра. Побродяги! у нихъ всегда голодные глаза. Въ наше село пожаловала въ этакую собачью пору! словно у насъ самихъ мало нужды и есть лишній хлѣбъ. Устремленные на нее взгляды тревожили ее больше, чѣмъ насквозь промокшее платье, охватывавшее ея тѣло. Ей хотѣлось уйти, выбѣжать на чистый воздухъ; броситься въ церкви на колѣни, и умолить Бога повѣдать ей: зачѣмъ, зачѣмъ онъ не посылаетъ ей смерти. Лучше бы умереть. Но на улицѣ рычала непогода, бѣшено врываясь въ село изъ горныхъ ущелій; ей оставалось только подчиниться своей участи и сидѣть въ харчевнѣ. Мужики пили и галдѣли пуще спугнутыхъ гусей, обмѣнивались крѣпкими словами, колотили кулаками по столу, кликали хозяйку харчевни, которая все не приходила.

Наконецъ, хозяйка появилась: верхняя юпка ея была поднята на голову; она тащила двѣ огромнѣйшихъ бутыли съ виномъ.

-- Все не перестаетъ. Христосъ милостивый! все-то не перестаетъ этотъ ливень. До погреба всего два шага -- а до костей вымочило!

Мужики окружили хозяйку. Она поставила бутыли на столъ, оправила свой туалетъ, и толкнула ногой нищаго, развалившагося около камина.

-- Собачья ты душа! Очнись! чего дрыхнешь? На всякую свинью щей съ-мясомъ не напасешься. Вы, ребятушки, разлейте сами вино, я вамъ вѣрю. А я руки погрѣю; совсѣмъ окоченѣла.

Нищій, поднявъ свою собаку, направился къ выходу; но искоса все-таки поглядывалъ на учительницу, съ которой заговорила хозяйка.

-- Такъ вы, барышня, учительница? Рекіамоцца мнѣ сказывалъ. Экое времячко-то! Непогода какая! Ась?

Дѣвушка постаралась улыбнуться въ отвѣтъ на эти слова и потомъ спросила:

-- Скажите, пожалуйста, гдѣ бы я могла отдохнуть? Я очень устала, да и промокла.

-- Ахъ душенька-барышня! Да гдѣ же мнѣ васъ помѣстить! У насъ, кромѣ сѣна въ сараѣ, ничего нѣтъ; да развѣ, что соломенный матрацъ найдется, а то больше ничего нѣтъ.

Однако, подумавъ немного и покачавъ головой, она прибавила:

-- Видите что, барышня! у меня моя собственная кровать есть. Какъ быть слѣдуетъ. Развѣ со мной будете вмѣстѣ спать? Мужъ и на соломѣ, въ конюшнѣ всхрапнетъ. Ему привычно! Вотъ коли желаете?

Дѣвушка охотно, даже съ радостью приняла это предложеніе, и покорно отправилась лечь.

Комнатка была въ нижнемъ этажѣ, съ землянымъ поломъ, мрачная, освѣщенная только свѣтомъ давно немытой лампады, теплившейся передъ дурно вылѣпленной статуйкой Мадоны, у которой правая рука была отбита. Кровать была высокая и огромная, занимала полкомнаты. Горячіе уголья, въ поломанной жаровнѣ, плохо согрѣвали это помѣщеніе. Воздухъ былъ сырой, тяжелый, дымный. Прежде всего, когда она вошла, дѣвушкѣ бросились въ глаза два карабина и два воловьихъ рога, развѣшенные на стѣнѣ, а посреди ихъ деревянное распятіе. Она оглядѣлась машинально, но наблюдать и размышлять была не въ силахъ; наскоро сняла свое мокрое платье, попросила хозяйку просушить его, легла въ постель и сейчасъ же заснула. Молода была. Но зато около полуночи проснулась и долго потомъ не могла сомкнуть глазъ. Она слышала, какъ за стѣной въ конюшнѣ топали и жевали кони сѣно; какъ подъ навѣсомъ мулы, снаряженные въ путь, позванивали колокольчиками и бубенчиками. До нея долетали хриплые голоса погонщиковъ. Потомъ пѣтухъ пропѣлъ гдѣ-то далеко на селѣ. Она не могла заснуть и раздумывала о своей незавидной долѣ.

Она была офицерская дочь; рано осталась сиротой; ее изъ милости помѣстили въ женское училище; училась она усердно, и хорошо, а то не стали бы ее держать. Добилась диплома учительницы, наконецъ. Но зато, получивъ этотъ дипломъ, потеряла кусокъ хлѣба, потому что, кончивъ курсъ, не могла болѣе оставаться въ училищѣ. Одинокая, полу-голодная, безъ друзей, безъ родныхъ, розыскивала она себѣ работы, бродила изъ дома въ домъ. Наконецъ, ей удалось выхлопотать, чтобы училищный совѣтъ губернскаго города провинціи назначилъ ее учительницей въ село, сельская община котораго упорно, въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ, противилась открытію женской школы. Община была того мнѣнія, что бабіе дѣло варить поленту {Кашу изъ кукурузы.}, а никакъ не ученостями заниматься. Дѣвушка припоминала несмѣлыя розовыя мечты, которыми она баловала себя въ училищѣ: окружить себя кучей веселыхъ хорошенькихъ дѣвчурокъ, съ любовью учить ихъ тому, чему сама выучилась; имѣть кусокъ хлѣба и цѣль въ жизни. И кто знаетъ?-- любовь, дружбу... Жить мирно въ какой-нибудь живописной, уединенной долинѣ, гдѣ на душѣ спокойно, вѣрится въ жизнь и бодро работается. А потомъ... умереть тоже мирно и тихо. На кладбище отнесутъ, покроютъ цвѣтами и помянутъ добрымъ словомъ.

И вотъ, вмѣсто всего этого, холодъ, дождь, ночлегъ въ кабакѣ.

Было мгновеніе, когда, вспомнивъ мать, она чуть не зарыдала. Много усилій надо было ей употребить, чтобы сдержать эти рыданія.

-- Мама, мама! шептала дѣвушка:-- зачѣмъ ты меня покинула, зачѣмъ оставила одинокую?

II.

Разсвѣло. Хозяйка принесла ей просушенное платье, и маленькій чемоданчикъ, все богатство бѣдняжки. Хозяйка на видъ была груба и рѣзка, но, въ сущности, сердце у ней было доброе.

-- Коли вы, барышня, съ головой {Sindaco.} переговорить желаете, такъ поторапливайтесь; а не то онъ уйдетъ на мельницу масло изъ оливъ жать; тогда его до поздней ночи не дождетесь.

Учительница ничего не отвѣтила, но мигомъ одѣлась, причесала волосы, и попросила показать ей дорогу къ головѣ.

-- А вотъ я сейчасъ пришлю вамъ Чику-Нано. Онъ проводитъ.

Чику-Нано былъ тотъ самый нищій, у котораго была большая собака съ утыканнымъ гвоздями ошейникомъ. Онъ побрелъ впереди по улицамъ села, чтобы показать учительницѣ дорогу. Чѣмъ дальше шла дѣвушка по узкой грязной улицѣ, тѣмъ сильнѣе разростался въ ней вчерашній страхъ. Ея взору представились сѣрые домишки, мазанки изъ глины съ соломой; навозныя кучи около разваливающихся сараевъ и хижинъ, крутые, мрачные переулки. Только мѣстами попадалось средственное, хорошо содержимое жилище, обвитое виноградомъ, затѣмъ, опять закоптѣлыя конурки; маленькая церковь съ обвалившейся штукатуркой и съ ветхой полуразрушенной колокольней. Уныніе повсюду. И у ней самой уныніе какъ клещами сердце захватывало.

-- Вонъ, пояснялъ ей Нано:-- этотъ домина изъ кирпича. Въ старину тутъ монастырь былъ, а теперь разсыпается.

Въ эту домину и должна была войти учительница. Когда она туда вступила, ей показалось, что холодъ удвоился.

Голова былъ обрюзглый, брюхастый мужичина, съ двойнымъ подбородкомъ и пунцовымъ носомъ. Онъ сидѣлъ передъ разведеннымъ въ полуразвалившемся каминѣ огнемъ и курилъ. Когда дѣвушка подошла къ нему и подала ему оффиціальную бумагу о своемъ назначеніи, онъ не взглянулъ ей даже въ лицо, не предложилъ ей сѣсть, и сейчасъ же сталъ ворчать и сердиться на всякія гадости, которыя дѣлаются правительствомъ, префектомъ, и выражать свое неудовольствіе на новые порядки. "Свобода, чудеснѣйшая это свобода! заставляютъ сельскую общину платить жалованье людямъ, которыхъ въ губернскомъ городѣ назначаютъ. И никакихъ учительницъ не нужно, а вотъ хлѣбъ мужикамъ, такъ нуженъ -- это правда. Пріѣхала ли учительница или не пріѣхала, останется или не останется -- ему все одно. Только она дурно сдѣлала, что появилась, не предупредивъ его заранѣе. Одна, что ли, она пріѣхала? Ишь вѣдь, одна по бѣлому свѣту путешествуетъ. И первую ночь на селѣ въ кабакѣ ночевала! Чудесный примѣръ для дѣвочекъ, для ея будущихъ ученицъ. Ну, да во всякомъ случаѣ -- посмотримъ... Учительницъ-то вѣдь не искать стать, и свои бы нашлись. Есть двѣ дѣвушки, тоже обученыя, свои, народъ ихъ знаетъ лучше, чѣмъ другихъ тамъ... съ вѣтру которыя...

-- Ну, да ладно, заключилъ голова, поднявъ, наконецъ, глаза, и увидавъ передъ собой бѣдную дѣвушку, съ опущенными влажными рѣсницами, блѣдную, какъ снѣгъ:-- ладно; я подумаю. Я вѣдь васъ не выгоняю. Только вѣдь надо подумать. Сперва написать туда надо, а тамъ... потомъ...

Дѣвушка, наконецъ, нашла въ себѣ силу замѣтить.

-- Видите, господинъ голова, я бѣдная дѣвушка, одинокая. Мнѣ надо квартиру найти. Вы ужь о школѣ, конечно, позаботитесь. Еслибы вы были такъ добры, такъ великодушны, подать мнѣ совѣтъ.

Чело старшины прояснилось. Домишко для школы и комнату для учительницы ему не трудно было найти; у него свои два гулящихъ домишка были, которые никто не нанималъ, во-первыхъ, потому, что они стояли въ самыхъ концахъ (и къ тому же отдаленныхъ и противуположныхъ) села, во-вторыхъ потому, что они были не больно соблазнительны. Старшина улыбнулся, потомъ сдвинулъ брови, потомъ произнесъ:

-- Зайдите завтра, не приходите въ отчаяніе. Я подумаю.

Выйдя на улицу, учительница увидала кучу оборванныхъ, грязныхъ ребятъ. Они ее ждали, и побѣжали за ней, робко, но съ большимъ любопытствомъ ее разсматривая, какъ ряженыхъ на святкахъ, или какъ паяца, заѣхавшаго въ село. Чику-Нано, съ нѣкоторымъ достоинствомъ, почти съ гордостью охранялъ ее, и отгонялъ самыхъ смѣлыхъ, назойливыхъ ребятъ: то ногой пнетъ, то подзатыльникомъ угоститъ, то пса посулится науськать. Около закоптѣлыхъ дверей домишекъ, выходившихъ на улицу, около окошечекъ, стояли и сидѣли бабы, иная съ прялкой и веретеномъ, иная съ младенцемъ у обнаженной груди. Всѣ онѣ разглядывали дѣвушку глазами, выражавшими не то насмѣшку, не то сожалѣніе, словно хотѣли сказать: "милая ты дѣвушка, гдѣ тебѣ, этакой щедушной, съ нашимъ табуномъ справиться!" Изъ кофейни навстрѣчу ей вышли четыре или пять гулякъ, руки въ карманы, трубки въ зубахъ, и уставились на проходившую мимо нихъ новинку.

Дѣвушка чувствовала, что ее разсматриваютъ, и ей становилось неловко, жутко. Ей бы хотѣлось умалиться, сдѣлаться крохотной, чтобы ускользнуть отъ наглыхъ взглядовъ. Она удвоила шаги, но за ней все-таки продолжали слѣдить. Добравшись до харчевни, она прямо, почти бѣгомъ, пробѣжала въ хозяйкину спальню, и опустилась на скамейку. Въ теченіи нѣсколькихъ минутъ, она слышала только, какъ билось ея сердце, да какъ ворчала на любопытствующихъ собака нищаго.

Потомъ она прилегла головой на постель, и впала въ какое-то отупѣніе, въ дремоту, а слезы такъ и текли по щекамъ. Она походила на покойницу. Хозяйка, съ засученными рукавами и съ уполовникомъ въ рукѣ, заглянула-было. Но, увидавъ, что дѣвушка отдыхаетъ, потихоньку вышла вонъ, дивясь, какъ это есть такія матери на свѣтѣ, что свою кровь и плоть, дѣтище свое родное по чужимъ людямъ мыкаться пускаютъ. Это даже въ негодованіе приводило хозяйку и она тутъ же рѣшила, какъ дѣвушка проснется, угостить ее вареной бараниной и стаканомъ добраго стараго вина.

Нѣсколько человѣкъ, движимые праздностью и любопытствомъ, забрели въ харчевню и стали распрашивать: откуда она пріѣхала? сколько ей лѣтъ? какъ ее зовутъ? гдѣ она себѣ квартиру найметъ?

-- Ахъ, чтобъ вамъ нечистый ноги обглодалъ! окрысилась хозяйка:-- вы своими сестрами занимайтесь, да своими женами. Чего ко мнѣ пристаете... Досугъ мнѣ съ вами лясы точить. Коли вамъ нечего дѣлать, окаяннымъ, такъ на осину бы пошли повѣсились. Оставьте другихъ-то въ покоѣ!

Любопытные и праздные уходили ни съ чѣмъ, и за потерпѣнное пораженіе негодовали на учительницу.

III.

Цѣлую недѣлю учительница должна была прожить въ харчевнѣ. Она нѣсколько разъ ходила къ головѣ, и каждый разъ, когда спускалась со ступенекъ стараго кирпичнаго дома, въ которомъ помѣщалось правленіе, глаза ея свѣтились слезами, а губы сжимались. Очевидно, она была не нужна, и отъ нея хотѣли отдѣлаться. Мѣстный аббатъ, говорили ей, питается только хлѣбомъ съ лукомъ, для того, чтобы имѣть возможность подготовить свою племянницу на мѣсто учительницы, а тутъ вдругъ совсѣмъ чужая словно съ неба свалилась, и хочетъ захватить мѣсто, по всѣмъ правамъ принадлежащее племянницѣ аббата. Донъ Чичоло, аптекарь, тоже свою дочь прочилъ на это мѣсто, и кричалъ, что ни за что не позволитъ, чтобы какая-нибудь проходимка вырвала кусокъ хлѣба изо рта его дочери. Голова, имѣя въ виду отдать въ наймы свои домишки, пожалуй, готовъ былъ ее принять, но только до августа, когда въ село ожидались и аббатова племянница и дочь аптекаря. Учительница могла до тѣхъ поръ оставаться на мѣстѣ, а послѣ августа, милости просимъ, убираться по добру по здорову. Однако, головѣ доказывали, какъ дважды два четыре, что и такой уступки не слѣдуетъ дѣлать: вступитъ она въ должность, пуститъ корни, тогда ее и не выкуришь. Потому что правительство всегда держитъ руку этихъ побродягъ, оно и теперь ее прислало. Къ счастію, голова былъ упрямъ, упрямѣе осла Рекіамоцца; онъ уперся на своемъ и объявилъ:

-- Я такъ хочу, и такъ будетъ.

И дѣйствительно, такъ и сдѣлалось. Два домишка были наняты общественнымъ управленіемъ у головы, одинъ подъ школу, другой подъ квартиру учительницы. Такъ какъ они отъ старости давно обратились чуть не въ рѣшето, то ихъ позамазали штукатуркой, и ведра два известки извели на побѣлку. Въ концѣ недѣли, прожитой въ харчевнѣ, учительница поселилась, и стала заниматься преподаваніемъ въ ледникѣ: иначе нельзя назвать комнатки, въ которыхъ было холоднѣе, чѣмъ въ погребѣ.

Это было въ четвергъ. Чику-Нано взвалилъ себѣ на спину ея маленькій чемоданчикъ, а сама учительница, прощаясь съ хозяйкой, попросила ее сказать, сколько она ей должна.

-- Ну, еще успѣется. Мнѣ вонъ эти безобразники-погонщики эту недѣлю хорошо платили... мнѣ теперь не надо. Иди себѣ и не сокрушайся. Очень ты мнѣ полюбилась. Дровъ тебѣ понадобится, такъ я съ радостью тебѣ своими ручищами печку истоплю. Вотъ какъ ты мнѣ полюбилась! грубо отвѣчала хозяйка.

Она расцѣловала свою жилицу, долго глядѣла, какъ та удалялась по переулочку, и ворчала:

-- Бываютъ же экія каторжныя матери на свѣтѣ! дѣтище свое по свѣту шляться отпускаютъ! бѣдная дѣвка! Поди и до весны не доживетъ -- хилая.

Приблизясь къ домишку, въ которомъ она должна была жить, учительница остановилась у дверей. Все помѣщеніе заключалось въ слѣдующемъ: прямо съ улицы была комната съ землянымъ поломъ; въ одномъ углу каменка, чтобы огонь разводить -- это былъ нижній этажъ. Изъ той же комнаты лѣстница-стремянка вела во второй этажъ въ спальню.

Чику-Нано сложилъ на земь чемоданчикъ, и вопросительно глядѣлъ на дѣвушку, которая медлила вступать въ свое новое жилище: ей было жутко. Запахъ только что выбѣленныхъ стѣнъ спиралъ дыханіе. Двѣ-три потревоженныя мыши зашмыгали по полу, не находя въ попыхахъ своей норы. Сквозь окно, съ плохо вставленными стеклами, свѣтило утро, печальное, холодное, дождливое. Нищій, оглядѣвшись помаленьку, объяснилъ:

-- Надо бы огонь разести: много дровъ сожжешь, покуда осушишь.

По тѣлу дѣвушки пробѣжала лихорадочная дрожь. Она отпустила Чику и поднялась по стремянкѣ въ спальню. Спальня была бѣлая, голая; единственное окно выходило въ поля, теперь унылыя, пустынныя; за ними дико и черно ерошились лѣса. Она закусила губы, чтобы не заплакать, и оперлась локтями на подоконникъ. Вотъ она жизнь: горькая бѣдность безъ конца! и надо мучиться для того, чтобы поддерживать даже эту жизнь! Молодость, золотое время жизни, какъ увѣряютъ обыкновенно, протечетъ для нея печальная, унылая, въ этомъ могильномъ одиночествѣ. Мысль о будущемъ вдругъ блеснула въ умѣ, и она ужаснулась: голодная старость, госпиталь. Боже мой, Боже мой! Одно утѣшеніе -- ей приходится страдать только за себя одну, и о себѣ одной заботиться. Можетъ, мама на небесахъ помолится за нее, побережетъ ее. Она заплакала. Ей стало легче, и она опять вглядѣлась въ дѣйствительность. Постели у ней не было, мебели никакой, о посудѣ и говорить нечего: въ карманѣ только нѣсколько франковъ. Что дѣлать?

Внизу послышались голоса; она спустилась. Чику-Нано раздувалъ сухіе прутья на каменкѣ, двѣ бабы принесли двѣ скамейки и соломенный матрацъ.

-- Вотъ, барышня, скамейки мои будутъ, а соломенникъ -- Филоменинъ; вы уже не осудите, мы люди небогатые... лучше у насъ и самихъ не сыщешь, обратилась къ ней одна изъ бабъ.

-- А простыни да подушки хозяйка изъ харчевни обѣщала прислать.

Вбѣжало нѣсколько дѣвочекъ съ старыми плетеными стульями; онѣ поставили стулья и уставились, тараща глаза, на учительницу. Учительница не вмѣшивалась ни во что, она двигалась точно въ тяжеломъ снѣ. Пришла третья баба. Она принесла подъ мышкой свертокъ одѣялъ и простынь, а въ рукѣ держала мѣдный ночникъ, налитый масломъ: бѣлый кончикъ свѣтильни весело выглядывалъ изъ носика.

-- Это хозяйка тебѣ прислала, сказала баба: -- велѣла мнѣ наказать тебѣ, чтобы ты постель себѣ постлала. Она тебѣ ужо чугунчикъ пришлетъ, и дровъ тоже...

Дѣвушка хотѣла протестовать. Вотъ до чего дошло: милостину незнакомые люди подаютъ, милостиной жилище устраиваютъ. Въ ней подымалось чувство врожденной гордости, и кровь приливала къ блѣдному лицу. Однако, она воздержалась; не сказала ни слова, подошла къ каменкѣ, на которой весело разгорался огонь, сѣла на одинъ изъ принесенныхъ стульевъ, и приласкала дѣвочекъ, принесшихъ ей эти стулья. Дѣвочки стали прятаться за юбки матерей.

-- Мы ихъ къ тебѣ въ школу приведемъ, барышня; ужь ты будь къ нимъ добра; мы, что хочешь тебѣ за то... на край свѣта босикомъ сбѣгаемъ...

И, не теряя времени, бабы потащили на верхъ по стремянкѣ все принесенное добро. Чику-Нано, заложивъ руки въ карманы, стоялъ въ дверяхъ и бранилъ своего пса, который лѣзъ въ горницу. Пригрѣтая огнемъ учительница стала чувствовать себя лучше; она обдумывала, какъ разставить скромную мебель, думала объ этомъ чудакѣ нищемъ, о добротѣ этихъ бабъ. Слабый лучъ надежды начиналъ пробиваться ей въ душу. Можетъ быть, и поможетъ Богъ прожить безъ большого горя. Народъ хорошій. Бѣдности надо покориться. Возвратится ужо тепло и солнце, цвѣты зацвѣтутъ, можно будетъ въ поля ходить, тѣло разминать, душой освѣжаться; уроки приготовлять для ребятишекъ, пѣсенки для нихъ складывать. А можетъ, и подруга по сердцу найдется. Кто знаетъ? Почему-то эта будущая подруга представлялась ей высокой, стройной дѣвушкой, съ большими задумчивыми глазами, съ черными волосами и блѣднымъ лицомъ. Она будетъ улыбаться грустно, говорить мало, и здороваясь и прощаясь, всѣмъ очень крѣпко жать руку; она въ жизни много незаслуженно настрадалась... Учительница создавала себѣ подругу, но въ сущности безсознательно она создавала сама себя. Натура ея была такова, что она страдала болѣе отъ того, что ей некого было любить, чѣмъ отъ того, что никто ее не любилъ.

Изъ щелей окна, между тѣмъ, холодный вѣтеръ дулъ ей прямо въ спину. Она очнулась.

Прутья трещали, объятые пламенемъ, и разсыпалось золотымъ дождемъ. Ей бы хотѣлось забыться въ теплой нѣгѣ, глядя какъ искры то взлетали, то опадали. Однако, она встала, накинула на плечи большой шерстяной платокъ, обвязала его концы вокругъ таліи, и сказала Чику-Нано.

-- Сходимъ посмотрѣть школу.

Потомъ она остановилась въ нерѣшимости. Ей вспомнилось, что мальчишки, парни, любопытныя бабы, все населеніе, разсматривали ее, когда она проходила по селу, и она спросила нищаго, нѣтъ ли какой окольной тропки; нищій ей отвѣтилъ утвердительно.

За селомъ, на задахъ домовъ, вилась пустынная, узкая, кривая дорожка. Чику съ своимъ псомъ шелъ впереди и грѣлъ себѣ кулаки; то дышалъ на нихъ, то ихъ подъ мышки засовывалъ. Учительница на цыпочкахъ, подобравъ руками платье, осторожно пробиралась между лужами и глубокими колеями, которыя наѣздили телеги. Придя въ школу, еще зеленую по угламъ отъ сырости и плесени, не взирая на потраченныя бѣлила, дѣвушка увидала тамъ голову. Голова наблюдалъ, какъ прибивали къ стѣнѣ большое распятіе изъ папье-маше, какъ уставляли въ одинъ уголъ классную доску, а въ другой табуретъ и сосновый столикъ, для учительницы. Увидѣвъ ее, туша головы не пошевелилась. Не вынимая изо рта маленькой трубки, онъ обратился къ вошедшей.

-- Видите? кажется, должны остаться довольны!

-- А скамейки для дѣтей, географическія карты, чернильницы, книги, бумаги, портретъ короля?

-- Ахъ, батюшки! сколько разомъ наговорили! Да этакъ мы общину раззоримъ... Можно и такъ обойтись. И того довольно, что васъ приняли, устроили; видите, какое помѣщеніе для училища даемъ!

Дѣвушка закусила губу, спрятала подъ платокъ свои дрожащія руки и прислонилась къ стѣнѣ. Ее лишали даже самыхъ необходимыхъ средствъ для того, чтобы она могла работать съ пользою.

Когда голова убѣдился, что все разставлено по мѣстамъ, онъ опять обратился къ ней, какъ будто продолжая начатой разговоръ.

-- Такъ-то вотъ: чулки вязать да закону Божію учите! Только съ васъ и спрашивается. А чтеніемъ, да писаніемъ нечего много заниматься.

И онъ удалился. Учительница слѣдила за нимъ глазами. Нечего дѣлать, она рѣшилась, какъ можетъ, исполнять свою обязанность.

Она опустилась на предназначенный для нее табуретъ, положивъ руки на столъ, отъ котораго еще пахло лакомъ. Тутъ вотъ, на этомъ самомъ мѣстѣ, окруженная шумной стаей ребятишекъ, она проведетъ годъ, два, три можетъ быть... Какъ знать!.. можетъ быть и всю жизнь! И самое эхо большихъ городовъ не будетъ достигать до нея. Да и что ей эти большіе города! Тамъ ей дороги только прахъ отца и матери и ничего живого. Никто не былъ къ ней привязанъ, и не заботился о ней, да и она ни о комъ не заботилась. Она проводила молодую жизнь постоянно съ черной мыслью завтра потерять кусокъ хлѣба, который имѣла сегодня. Ей вдругъ стало какъ-то обидно подумать, что и умретъ она одна, что и похоронятъ ее изъ милости. Ни слезъ, ни цвѣтовъ на могилѣ. Въ эту минуту ужасъ голой могилы пугалъ ее болѣе житейской нужды. Чтобъ не давать волю чувству, которое ей сдавливало горло, она поскорѣе подошла къ окну, подъ которымъ растилался огородъ, окаймленный со всѣхъ сторонъ каменной стѣной. Дальше, бурыя угодья села уходили въ холмы; сѣрѣли утесы, и даль терялась въ густомъ, ползучемъ туманѣ. Она крѣпче укуталась въ свой платокъ.

Чику-Нано сидѣлъ въ углу, свернувшись клубкомъ, гладилъ своего пса и говорилъ ему какія-то странныя слова, которыя животное слушало, прищуривъ вѣки.

Когда учительница вернулась домой, она нашла тамъ хозяйку харчевни, возсѣдавшую передъ каменкой, на которой пылалъ веселый огонь.

-- Я сегодня объ тебѣ цѣлый день думала, барышня, заговорила она:-- и пришла тебѣ сказать, что я тебѣ буду стряпать обѣдъ у себя. У тебя и посудины никакой нѣтъ. По твоему, какъ?

Дѣвушка пожала ей руки.

-- Спасибо вамъ, какая вы добрая!

-- Да чего тутъ, добрая ли, злая... Я вѣдь тоже изъ-за барыша буду работать. Я тебѣ сказала, что полюбилась ты мнѣ, въ самый тотъ вечеръ полюбилась, какъ у меня въ харчевнѣ остановилась. И у меня тоже дочурка была. Бѣленькая, какъ и же... Тоненькая только, какъ стеклышко: насквозь видно было. Все мое сердце въ ней было, а Богъ ее у меня прибралъ

Горькія слезы потекли по щекамъ старухи.

-- Я добро дѣлаю, такъ мнѣ кажется, будто я ее ублажаю... Бывало, лежитъ голубка, глаза большіе... Нищій подъ окномъ проситъ, она сейчасъ меня кличетъ. Говоритъ: "мама, подай ему!" Теперь она на небѣ. А тоже, поди, видитъ насъ съ тобой. Кабы жива была, тоже прислуживать бы тебѣ стала.

Учительница была растрогана до глубины души, но не могла и не умѣла ничего сказать въ утѣшеніе этой женщинѣ, такой грубой и такой любящей. Старуха утирала слезы грубымъ передникомъ.

-- Не унывай, милая дѣвушка, прибавила она, подымаясь со стула.-- Село наше дикое. Стариковъ перестали слушать, чужіе люди у насъ хозяйничаютъ. Я-то по старому живу... Все моей бѣдняжки дочурки Мены забыть не могу. Ну, прощай, Христосъ съ тобой.

И она ушла, оставивъ на столѣ три кухонныхъ горшечка съ крышечками, и три полотенца.

Наступалъ вечеръ. Чику-Нано замкнулъ дверь и тоже ушелъ. Медленный, долгозвучный благовѣстъ къ вечернѣ торжественно и мирно лился надъ селомъ.

IV.

Каждое утро, съ первымъ ударомъ церковнаго колокола, въ восьмомъ часу, учительница отправлялась въ школу. Тамъ у дверей ее ужь ожидало нѣсколько дѣвочекъ, со щепами и прутьями въ рукахъ. Войдя, она открывала на нѣсколько минутъ окно, чтобы освѣжить воздухъ, потомъ закрывала его и, сѣвъ на свой табуретъ, наблюдала, какъ разводили огонь. Каждая дѣвочка обязана была приносить свою долю топлива: кто полѣно, кто пукъ сухихъ прутьевъ, кто древесную кору, кто маисовые стебли. Комната была безпорядочно заставлена скамейками, табуретами, лавками, стульями, треножниками, которые тоже натаскали сами дѣти для себя. Дѣвочки помаленьку разсаживались на свои мѣста. Лица и руки у всѣхъ были красныя отъ стужи; нѣкоторыя еще дожевывали свои утренніе куски; подъ передниками отдувались спрятанные запасы на полдникъ. Дѣти кричали, шумѣли, стучали ногами, гремѣли скамьями, толкали другъ друга. Голова кругомъ шла.

Иногда приходила баба, спѣшившая на работу въ лѣсъ, и отдавала на попеченіе своей старшей дочурки, учившейся въ школѣ, своего грудного младенца.

Или появлялся угольщикъ, тоже по дорогѣ на работу, и, безъ церемоніи, поручалъ учительницѣ своего крохотнаго грязнаго сынишку. Мальчикъ хныкалъ, стоя около учительницы, а отецъ исчезалъ, ругаясь и проклиная свою судьбу за то, что провидѣніе унесло у него жену въ могилу, и оставило на рукахъ малыхъ ребятъ.

Учительница, скрѣпя сердце, должна была подчиняться. Надо было храбро дѣлать свое дѣло. Всѣ ей давали понять, что недаромъ община ей жалованье платитъ; члены общины считали себя вправѣ располагать всѣмъ ея временемъ, и возлагать на нее обязанности няньки.

Она пыталась утишить гамъ и шумъ въ своей школѣ, заставляя дѣвочекъ прочитать или пропѣть молитвы. Потомъ начинала учить азбукѣ; сначала гласныя буквы, потомъ согласныя. Дѣвочки мало понимали. Она начала сознавать, что и ее не выучили учить дѣтей и обращаться съ ними.

Она негодовала на свою неумѣлость: послѣдняя нравственная опора -- надежда приносить пользу -- ускользала отъ нея. Посовѣтоваться было рѣшительно не съ кѣмъ.

Дѣвочки постарше дерзко и насмѣшливо глядѣли ей прямо въ глаза: "дескать, что взяла?" Маленькія, чуть строго, или серьёзно она обращалась къ нимъ, принимались ревѣть.

Чувствуя, что ея горло нервно сжимается, она старалась напустить на себя равнодушіе, но это ей плохо удавалось. Грудь у ней побаливала; сухой кашель прерывалъ занятія.

Господи, хоть бы умереть!

Два раза въ день она ходила въ школу, и два раза возвращалась домой. Ея маленькія ноги погружались въ снѣгъ или въ холодную, ледяную грязь. Обуви на перемѣну у ней не было. Холодный нагорный вѣтеръ рѣзалъ ей лицо, развѣвалъ ея одежду. Она не безъ зависти смотрѣла на веселье воробьевъ: цѣлыми стаями, бойко чирикая, слетали они съ застрѣховъ въ снѣгъ, или кружились около голыхъ деревъ. Вечеромъ, дома, сидя у огня, разведеннаго на каменкѣ, она работала: шила, вязала или читала. Но спицы, игла, и книга часто, помимо ея воли, опускались на колѣни и черныя думы, подымаясь изъ одинокаго сердца, охватывали ее безнадежностью, и ужасомъ. Вѣтеръ вылъ въ горныхъ ущельяхъ, снѣгъ сыпалъ въ стекла окна, вѣтви обнаженныхъ деревъ хлестали по забору.

Дрожь пробѣгала по ея тѣлу, она шевелила огонь на каменкѣ, чтобы онъ горѣлъ веселѣе.

Въ ея мысляхъ проносился весь прожитой день, имена дѣвочекъ, разговоры съ ними, безплодное ученье, и физіономіи встрѣченныхъ людей; непріятнѣе всего было ей воспоминаніе о гулякахъ, завсегдатаяхъ кофейной, мимо которой ей приходилось проходить. Они всегда глазѣли на нее и подсмѣивались. Особенно одинъ; онъ постоянно сидѣлъ въ кофейной, или приходилъ нарочно поджидать ее; онъ былъ оплывшій, рябой, непріятный молодой человѣкъ.

Объ одномъ Чику-Нано ей было пріятно вспомнить. Этотъ несчастный калѣка, никогда не разставаясь со своимъ псомъ, каждый день приносилъ ей воду и дрова, и никогда ни гроша не хотѣлъ взять отъ нея. Вымететъ ей комнату, разведетъ огонь, постоитъ, поглядитъ на нее своими косыми глазами и уйдетъ, не проронивъ словечка.

Добрая баба, хозяйка харчевни, тоже ее не оставляла; звала ее "дочурка моя" и клялась, что за нее въ огонь и въ воду готова идти. Но другія женщины не особенно дружелюбно относились къ ней. А аристократки села, богачки, жившія по барски, просто презирали ее, потому что она не сдѣлала имъ визитовъ, и не искала ихъ покровительства.

Къ обѣднѣ въ воскресенье она приходила первая и уходила, послѣдняя, избѣгая, чтобы ее разсматривали. Но стоя въ своемъ темномъ уголку, она видѣла и чувствовала, какъ пытливые, недружелюбные взоры устремлялись на нее и словно говорили: гордячка! знаться съ нами не хочешь! Вотъ ужо увидимъ.

Ея мало сообщительный нравъ, ея сдержанность, вмѣстѣ съ злополучнымъ назначеніемъ губернскими властями, вопреки желанію мѣстныхъ воротилъ села, постепенно окружали ее, какъ желѣзнымъ кольцомъ, общей антипатіей. Слѣдили и шпіонили за каждымъ ея шагомъ, за каждымъ словомъ, слѣдили съ тѣмъ злораднымъ любопытствомъ, которое во что бы то ни стало желаетъ открыть дурное въ наблюдаемомъ предметѣ. Конечно, при такомъ желаніи, ничтожныя случайности и совпаденія подавали поводъ къ сплетнямъ.

Однажды она долго стояла у окна, а въ это время проѣхалъ какой-то молодой всадникъ. Сейчасъ же заключили, что она ждала любовника и дѣлала ему знаки, условливаясь насчетъ свиданія. Другой разъ ее застали всю въ слезахъ и рѣшили, что она плачетъ о далекомъ миломъ. Потомъ ее обвиняли въ протестантизмѣ. Цѣлый мѣсяцъ прожила въ селѣ и ни разу не ходила къ исповѣди! Кромѣ того, однажды положительно видѣли, что въ пятницу она ѣла скоромное.

А тутъ еще и аббатъ, и аптекарь (племянница одного и дочь другого учились въ городѣ въ одной школѣ съ учительницей) получили письма, которыя подлили масла въ огонь. Аббатъ и аптекарь разсказывали, что ей отъ того поскорѣй мѣсто въ селѣ пріискали, чтобы избавиться отъ нея въ заведеніи, потому что она была безстыжая, и написала любовные стихи учителю итальянской словесности; что она каждый день изъ окна бросала записочки своимъ возлюбленнымъ; что она получила дипломъ потому, что ходила одна на квартиры къ тремъ холостымъ профессорамъ, что она ни въ Бога, ни въ святыхъ угодниковъ не вѣруетъ и о религіи такія вещи говоритъ, что волосы дыбомъ становятся.

Все это съ удовольствіемъ разсказывали аббатъ и аптекарь. Нечего и говорить, что всѣ эти сплетни разносились по кофейнямъ, по лавочкамъ, по улицамъ. Ее стали называть въ насмѣшку "поэтессой"; стали ей посылать анонимныя письма, въ которыхъ увѣряли ее, что пишущимъ извѣстна вся ея жизнь, всѣ ея пакости, что ее прогонятъ, если она заблаговременно сама не уберется.

Бѣдная дѣвушка страдала; она не понимала, откуда на свѣчѣ берется такая бездна лжи и клеветы. Насколько могла, она продолжала исполнять свои обязанности, и разъ только отвела свою душу съ хозяйкой харчевни, когда та ее навѣстила.

Старуха до того была возмущена, что, возвращаясь домой по улицѣ, ругалась со всякимъ встрѣчнымъ, котораго подозрѣвала въ недоброжелательствѣ къ учительницѣ. Молодежь у кофейной она совсѣмъ искостила. Это еще болѣе разожгло страсти, и съ тѣхъ поръ надъ ней стали издѣваться въ глаза, проходу не давали.

Когда прошелъ мѣсяцъ, она послала Нано въ правленіе за своимъ жалованіемъ; но кассиръ приказалъ ей сказать: "Пусть сама придетъ получать". И она пошла. Кассиромъ оказался тотъ самый рябой гуляка, который у кофейной ее поджидалъ каждый день. Онъ ей наговорилъ всякихъ любезностей, попросилъ присѣсть, разспрашивалъ о здоровьи, о климатѣ ея родины, о ея семействѣ, затягивалъ разговоръ. Она отвѣчала, по возможности, да и нѣтъ. Ею овладѣло нетерпѣніе и начинала тревожить бесѣда съ глазу на глазъ съ незнакомымъ мужчиной. Въ очень витіеватыхъ выраженіяхъ онъ попросилъ у нея позволенія бывать у ней: она такая красавица, и онъ дивится ея красотѣ...

Дѣвушка, блѣдная отъ негодованія, ничего не отвѣчала; тогда онъ приблизился къ ней, схватилъ за талію и поцѣловалъ.

Раздалась пощечина, и дѣвушка, вырвавшись изъ лапъ сельскаго Донъ-Жуана, выбѣжала на улицу.

-- Смотри! я тебя уморю съ голоду, нищая ломака! кричалъ ей вслѣдъ кассиръ.

И дѣйствительно, онъ не заплатилъ ей жалованья: "дескать въ кассѣ нѣтъ свободныхъ денегъ, приходите завтра". Такъ изо дня въ день. Она просила голову, обращалась къ инспектору, писала губернатору. Ничто не помогало, ей даже не отвѣчали.

Одна хозяйка харчевни не покидала ея. Но дѣвушка испытывала горькое чувство униженія, не будучи въ силахъ уплатить долга и питаясь во имя покойницы Мены. Сверхъ того, ее преслѣдовали и другія житейскія нужды: сапоги отказывались служить, платье изнашивалось, ея вѣрный другъ, большой шерстяной платокъ, сталъ какъ будто рѣдѣть. А надо было два раза въ день выходить во всякую непогодь.

Она совсѣмъ потеряла голову.

Нано приносилъ ей изъ лѣсу валежникъ, стараясь приходить тогда, когда ея не было дома. Когда онъ встрѣчался съ ней, ей казалось, что въ его косыхъ глазахъ свѣтилось что-то въ родѣ состраданія.

Кассиръ зарубилъ себѣ на носу ея оплеуху и, не довольствуясь тѣмъ, что не выдавалъ ей жалованья, каждый вечеръ, выходя изъ кабака, обыкновенно изрядно навеселѣ, горланилъ подъ ея окномъ гнусныя пѣсни, швырялъ въ стекла ледяныя сосульки или безъ церемоніи стучался въ дверь.

Дѣвушка чувствовала всю глубину своего униженія. Но что она могла сдѣлать? Опустивъ руки на колѣни, поникнувъ головой, она шептала: "Мама, мама! зачѣмъ ты меня покинула!" и искренно просила Бога ниспослать ей смерть.

Однажды вечеромъ разгульное пѣніе ловеласа было прервано яростнымъ рычаніемъ собаки. Должно быть, собака бросилась на негодяя, потому что она слышала его крикъ и поспѣшно удаляющіеся шаги. Она поняла, что его обратилъ въ бѣгство песъ Чику-Нано.

-- Что ты вчера вечеромъ дѣлалъ у моего крыльца? спросила она на другой день у нищаго.

Бѣдняга какъ-то смущенно помоталъ головой и потомъ пробормоталъ:

-- Ничего не дѣлалъ. Сидѣлъ, на звѣзды глядѣлъ.

Онъ поглядѣлъ на дѣвушку своими косыми глазами, потомъ пошарилъ рукой подъ лохмотьями, около пояса, и вытащилъ оттуда большущій ножъ.

-- Вотъ, если вернется!

И калѣка размахнулся ножомъ, словно вонзая его во что-то Она поблѣднѣла.

-- Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста, не дѣлай этого! ради Бога!

Нищій отвернулъ голову и спряталъ ножъ.

-- Спасибо тебѣ, Нано, произнесла дѣвушка:-- у тебя хорошее сердце.

Онъ покачалъ своей лохматой головой и побрелъ куда-то.

Прошло нѣсколько вечеровъ, пѣніе не возобновлялось.

Между тѣмъ, зима становилась все сердитѣе и сердитѣе. Снѣгъ выпалъ такой, что всѣ по домамъ должны были сидѣть; дороги сдѣлались невозможны. Въ лачугѣ одного бобыля-крестьянина нашли замерзшимъ. Въ квартиркѣ учительницы было такъ холодно, что она не могла спать по ночамъ и сидѣла у огня за полночь. Кстати и работа была спѣшная, потому что, не получая своего жалованья, она старалась что-нибудь добывать работой: шила рубашки, рубила платки, вязала чулки на продажу и кой-какъ сколачивала 15, 20 сант. въ день, въ ожиданіи распоряженія губернатора, которому послала прошеніе о выдачѣ ей жалованья.

Такъ проходили дни и недѣли. Подошло и Рождество. Хозяйка привела ее къ себѣ въ харчевню на торжественный праздничный ужинъ и посадила за столъ на то самое мѣсто, на которое она, бывало, сажала всегда свою покойницу дочку Мену. Старухѣ это доставило большое удовольствіе, у ней даже глаза какъ-то особенно свѣтились.

-- Вотъ, говорила она, и какая-то удовлетворенная горесть звучала въ ея голосѣ: -- вотъ и моя дочурка милая со мной, словно изъ могилки своей встала, пришла на праздникъ. Свѣтикъ мой!

Хозяйка заставляла дѣвушку много ѣсть, и старалась ее веселить и бодрить. Но учительницѣ было какъ-то жутко занимать мѣсто покойницы. Она, впрочемъ, тоже старалась поддерживать доброе расположеніе духа ласковой старухи.

-- Да смотри на новый годъ не забудь, ко мнѣ приходи, провожала ее хозяйка: -- непремѣнно приходи!

И дѣвушка пришла къ ней и на новый годъ.

Прошелъ еще мѣсяцъ. Серенады на возобновлялись болѣе, но и жалованья не выдавали.

Разъ ночью она дремала, сидя передъ огнемъ, разведеннымъ на каменкѣ, истомленная нравственно и физически. Ее внезапно пробудилъ трескъ распахнувшагося окна, она оглянулась: передъ ней стоялъ ненавистный кассиръ, огромный мужчина съ блѣдной, корявой физіономіей, жестокой и страстной, какъ у сатира. Затрепетавъ, какъ пойманная птичка, она вскочила со стула. Съ минуту они стояли другъ противъ друга, не произнося ни слова.

-- Ну, сударушка! наконецъ произнесъ, почти прошипѣлъ Донъ-Жуанъ:-- сегодня тебя отъ меня никакой богъ не спасетъ!

Въ открытое окно сыпалъ снѣгъ и дулъ ледянящій вѣтеръ. Онъ закрылъ окно; приперъ внутренніе ставни, и приблизился къ ней.

-- Прочь! наконецъ вскрикнула она: -- или я буду звать на помощь...

Но онъ не обратилъ вниманія на ея слова и охватилъ ее за талію одной рукой, другой зажимая ей ротъ.

Какъ раненая змѣйка билась бѣдная дѣвушка подъ его поцѣлуями, но вырваться не могла. Ей удалось однако вскрикнуть, что было силы. Она слабѣла; она чувствовала, что еще нѣсколько минутъ такой борьбы и она потеряетъ сознаніе.

Въ этотъ моментъ беззвучно пріотворилась дверь, и Нано однимъ прыжкомъ очутился рядомъ съ нею. Его ножъ сверкнулъ передъ глазами негодяя, и огромный песъ вцѣпился ему зубами въ шею.

-- Сейчасъ убирайся! рычалъ нищій, или я тебѣ, какъ вору, кожу вспорю.

Кассиръ выпустилъ изъ рукъ свою жертву. Собака, по слову хозяина, выпустила его горло изъ своей пасти. Онъ направился къ двери, но на порогѣ, злобно взглянувъ на учительницу и ея спасителя, укусилъ себѣ палецъ.

Укусить себѣ палецъ -- значитъ поклясться отомстить.

Чику заперъ на задвижки ставни, дверь на запоръ; привелъ дѣвушку въ чувство и спокойно усѣлся въ уголъ.

Она была блѣдна, какъ мертвецъ. Глаза были широко раскрыты, зрачки расширены, волосы растрепаны, голова опущена.

-- Не съума ли ужъ она сошла? думалось нищему. Однако, мало по малу она пришла въ себя и успокоилась.

-- Ради всего святого, не покидайте меня, Чику! умоляла она его, вся дрожа.

Онъ уложилъ ее въ постель, и ходилъ за ней, какъ добрая сидѣлка. Утромъ, едва разсвѣло, онъ сбѣгалъ въ харчевню, позвалъ хозяйку, и оба они привели старика доктора, жившаго недалеко отъ села, и лечившаго бѣдныхъ даромъ, или почти даромъ. Докторъ былъ человѣкъ несообщительный, почти мрачный; онъ жилъ одиноко, потерявъ въ одинъ годъ всѣхъ дѣтей и схоронивъ жену. Чику ему разсказалъ, что случилось.

Медикъ внимательно осмотрѣлъ дѣвушку.

-- Лекарство тутъ мало поможетъ, на сколько могъ ласково объяснилъ старикъ: -- лучшее лекарство -- это уѣхать отсюда. Воздухъ тутъ слишкомъ рѣзкій, онъ вамъ можетъ много вреда надѣлать.

-- Уѣхать! Но куда же! въ отчаяніи твердила дѣвушка.

Старикъ долго что-то обдумывалъ. Потомъ прописалъ лекарство, далъ разныя наставленія, и прощаясь, сказалъ:

-- Если вы позволите, я попытаюсь; можетъ быть, мнѣ удасться найти вамъ мѣсто поюжнѣе, около моря. Въ старину я тамъ знавалъ кой-кого.

Она хотѣла его поблагодарить, но онъ поспѣшилъ удалиться, и быстро спустился внизъ по узкой лѣсенкѣ.

Едва ли надежда, поданная докторомъ, выбраться изъ этого ада, не была лучшимъ лекарствомъ, поставившимъ дѣвушку на ноги, если и не вылечившимъ ея недуга окончательно.

Однако прошло много недѣль, а о переводѣ на другое мѣсто никакихъ вѣстей не получалось. Между тѣмъ, въ селѣ распространился слухъ, что какъ-то ночью къ учительницѣ въ окно влѣзъ мужчина. Его видѣли издали въ потьмахъ. Видѣли, какъ онъ потомъ вышелъ. Кто онъ былъ, не разглядѣли, но несомнѣнно, что это былъ любовникъ учительницы. Многія матери наотрѣзъ отказались посылать своихъ дѣвочекъ въ школу развратницы. Многіе отцы обратились къ головѣ. Аптекарь и аббатъ подливали масла въ огонь; они написали доносъ инспектору и префекту. Инспекторъ и префектъ все еще медлили отвѣтомъ на прошенія дѣвушки о невыдачѣ ей стипендіи, но тотчасъ же, по доносу аптекаря и попа, сдѣлали надлежащее распоряженіе: "произвести строжайшее разслѣдованіе о поступкахъ и нравственной благонадежности сельской учительницы". Къ этому времени, одежда ея такъ износилась, что она стыдилась по воскресеньямъ ходить въ церковь, гдѣ ее всѣ осматривали со всѣхъ сторонъ. Поэтому, ея обвиняли въ атеизмѣ. Ея обвиняли въ любовныхъ интригахъ, въ презрительномъ отношеніи къ почтенному населенію почтеннаго села. Строжайшее дознаніе обнаружило, что она не умѣла вести школы, что она часто посѣщала харчевню, въ которой останавливались извощики, бродяги и всякій прохожій сбродъ, и что, въ довершеніе всего, была почти постоянно больна, и слѣдовательно не могла исполнять своихъ обязанностей надлежащимъ образомъ. Голова, заботясь о томъ чтобъ плата за наемъ его домишекъ была ему выплачена, подписывалъ, по части показаній, все, что ему подносили, и даже по своей собственной иниціативѣ прибавилъ, что "онъ, какъ представитель общины, свидѣтельствуетъ, что удаливъ учительницу, подающую дурной примѣръ, начальство удовлетворитъ вполнѣ законное желаніе всего населенія". Кассиръ, желая оградить себя отъ какихъ либо нареканій, наконецъ соблаговолилъ выдать ей жалованье, настоявъ, однако, чтобы она росписалась задними числами помѣсячно. Ей, конечно, все равно было, какъ ни росписаться.

Словомъ, каждый сдѣлалъ свое дѣло. И вотъ, въ одинъ прекрасный февральскій день, дѣвушка получила оффиціальную бумагу, извѣщавшую ея, что "впредь до особыхъ распоряженій мѣстнаго училищнаго совѣта, оный совѣтъ, по соглашенію съ г. губернаторомъ, предлагаетъ ей прекратить свои занятія въ школѣ".

Дѣвушка была убита.

-- За что? что я имъ сдѣлала, шептала она, перечитывая писарскія строки зловѣщей бумаги съ оффиціальнымъ заголовкомъ. Бумага гласила, что ее удаляли за "неумѣніе держать себя", за то, что "она была виновна въ нерачительномъ выполненіи своихъ обязанностей", а главное "въ пристрастіи къ вреднымъ ученіямъ, противнымъ основамъ государственной религіи".

Чѣмъ ея поведеніе было неправильно? какія вредныя ученія исповѣдывала она?-- она не понимала. Правда, ей предоставлялось право представить свои объясненія и оправданія, но она не чувствовала себя въ силахъ оправдываться. Перечитавъ бумагу нѣсколько разъ, она бросила ее въ огонь, и снова принялась за шитье холщевой мужицкой рубахи, за которою ее застало грозное посланіе.

Она поняла, что главная ея вина было ея одиночество, ея беззащитность. Но куда ей уйти, она все-таки не знала.

Къ счастію, черезъ день ее посѣтилъ старый докторъ и объяснилъ, что въ первыхъ числахъ марта очистится мѣсто сельской учительницы въ маленькомъ приморскомъ городкѣ, гдѣ живетъ его замужняя сестра.

-- Тамъ вамъ будетъ лучше, прибавилъ до., эръ: -- только смотрите, никому, ни единой душѣ здѣсь на селѣ объ этомъ не говорите. Не то, они сейчасъ примутся писать доносы.

Дѣвушка рѣшилась на другой же день покинуть злополучное село. Хозяйка харчевни прежде всего начала неистово ругать всѣхъ негодяевъ, изъ за которыхъ "ея дочурка" вынуждена оставить ее. Учительницѣ стоило много труда успокоить разгнѣванную старуху и упросить ее, чтобы она не произвела скандала. Рѣшено было, что на слѣдующее утро она уѣдетъ верхомъ на томъ же самомъ ослѣ Рекіамоцца, на которомъ, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, пріѣхала въ село.

Солнце еще не встало на другой день, когда учительница, хозяйка харчевни и Чику-Нано, со своимъ вѣрнымъ псомъ, выходили изъ села. Ей было жалко нищаго, онъ привязался къ ней и не скрывалъ своей горести.

Холодный воздухъ прохватывалъ ихъ до костей, нельзя было свести зубъ на зубъ. Рекіамоцца ждалъ ихъ на верхушкѣ холма. Хозяйка не могла разстаться съ дѣвушкой, цѣловала ее безъ конца. Чику-Нано, привязывая чемоданчикъ къ сѣдлу мула, отиралъ слезы лохмотьями своего рукава.

Песъ, нюхая воздухъ, помахивалъ хвостомъ.

-- Я внизъ до долины спущусь пѣшкомъ, сказала она погонщику, и бодро пошла впередъ.

-- Вотъ оно! всхлипывая, произносила хозяйка харчевни: -- точно у меня Мэна во второй разъ померла.

Между тѣмъ, фигура дѣвушки исчезала постепенно изъ ихъ глазъ, погружаясь въ утренній туманъ, поднимавшійся изъ долины. Передъ ней лежалъ долгій, тернистый путь женщинъ, ищущихъ честнаго труда, путь, чаще всего приводящій къ могилѣ.

<Перевод и примечания Н. Н. Фирсова>

"Отечественныя Записки", No 4, 1883