Чернышевский Николай Гаврилович - Ясная Поляна. Школа. Журнал педагогический, издаваемый гр. Л. Н. Толстым. Москва. 1862 г. Ясная Поляна. Книжки для детей. Книжка 1 и 2-я

H. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах. Том X

М., ГИХЛ, 1951

Ясная Поляна. Школа. Журнал педагогический, издаваемый гр. Л. Н. Толстым. Москва. 1862 г.
Ясная Поляна. Книжки для детей. Книжка 1 и 2-я.

Этот педагогический журнал и эти книжки для народных школ издаются при школе, устроенной графом Л. Н. Толстым в селе или деревне Крапивенского уезда, Тульской губернии, Ясной Поляне. В первой же книжке журнала помещено описание школы. -- Часов в 8 поутру звонят в школе, сзывая учеников из деревни. Они идут -- и посмотрите на них, вы увидите замечательную черту:

"С собой никто ничего не несет -- ни книг, ни тетрадок. Уроков на дом не задают. Мало того, что в руках ничего не несут, им нечего и в голове нести. Никакого урока, ничего сделанного вчера, он не обязан помнить нынче. Его не мучит мысль о предстоящем уроке. Он несет только себя, свою восприимчивую натуру и уверенность в том, что в школе нынче будет весело так же, как вчера. Он не думает о классе до тех пор, пока класс не начался. Никогда никому не делают выговоров за опаздыванье и никогда не опаздывают: нешто старшие, которых отцы, другой раз, задержат дома какою-нибудь работой. И тогда этот большой, рысью, запыхавшись, прибегает в школу"1.

Что ж, это очень хорошо, что дети идут в школу с легким сердцем, без всяких тревог. В ожидании учителя ученики и ученицы болтают, играют, шалят, как бывает, впрочем, во всех школах. Но вот уже не во всех школах видит учитель при входе в класс то, что находит в классной комнате яснополянской школы. В наших форменных училищах дети обыкновенно сторожат приход учителя и, завидев вдалеке своего наставника, торопливо рассаживаются по местам, принимают натянутый, чинный вид, -- словом сказать, приучаются скрывать, лицемерить и подобострастничать. В яснополянской школе этого нет.

"Учитель приходит в комнату, а на полу лежат и пищат ребята, кричащие: "мала куча!" или "задавили, ребята!" или "будет! брось виски-то" и т. д. "Петр Михайлович!" кричит снизу кучи голос входящему учителю, "вели им бросить". "Здравствуй, Петр Михайлович!" кричат другие, продолжая свою возню. Учитель берет книжки, раздает тем, которые с ним пошли к шкапу; из кучи на полу -- верхние, лежа, требуют книжку. Куча понемногу уменьшается. Как только большинство взяло книжки, все остальные уже бегут к шкапу и кричат: и мне и мне. "Дай мне вчерашнюю"; -- "а мне кольцовую" {Так дети называют стихотворения Кольцова.}, и т. п. Ежели останутся еще какие-нибудь два разгоряченные борьбой, продолжающие валяться на полу, то сидящие с книгами кричат на них: "что вы тут замешались? -- ничего не слышно. Будет". Уличенные -- покоряются и, запыхавшись, берутся за книги и только в первое время, сидя за книгой, поматывают ногой от не улегшегося волнения. Дух войны улетает и дух чтения воцаряется в комнате".

Садятся по местам дети, где кто попал, кому где вздумалось: начальственного распределения мест нет. Зато, принимаясь учиться без всякого принуждения и стеснения, дети учатся с таким же полным усердием, с каким до начала класса шалили. " Во время класса (говорит автор статьи, вероятно, гр. Толстой, а впрочем, не знаем, статья не подписана) я никогда не видел, чтобы шептались, щипались, смеялись потихоньку, фыркали в руку и жаловались друг на друга учителю". Оно и натурально, потому что учатся не по принуждению, а по охоте: кому показалось скучно, может уйти из класса, никто ему не мешает. Иногда случается в яснополянской школе, особенно по вечерам перед праздником, когда дома топятся бани, дети расходятся, не досидев класса, но не от скуки, а потому, что вспомнили, что дома их ждут.

"На втором или третьем послеобеденном классе два или три мальчика забегают в комнату и спеша разбирают шапки. "Что вы?" -- Домой.-- "А учиться? ведь пенье!" -- А ребята говорят, домой!-- отвечает он, ускользая с своей шапкой. -- "Да кто говорит?" -- Ребята, пошли!-- "Как же так?" -- спрашивает озадаченный учитель, приготовивший свой урок, -- "останься!" Но в комнату вбегает другой мальчик с разгоряченным, озабоченным лицом. "Что стоишь?" -- сердито нападает он на удержанного, который в нерешительности заправляет хлопки в шапку. -- "Ребята уж во-он где, у кузни уж, небось". -- Пошли? -- "Пошли". И оба бегут вон, из-за двери крича: "Прощайте, Иван Иваныч!" И кто такие эти ребята, которые решили итти домой, как они решили? -- бог их знает. Кто именно решил, вы никак не найдете. Они не совещались, не делали заговора, а так, вздумали ребята домой. "Ребята идут!" -- и застучали ножонки по ступенькам, кто котом свалился со ступеней и, подпрыгивая и бултыхаясь в снег, обегая по узкой дорожке друг друга, с криком побежали домой ребята. Такие случаи повторяются раз и два в неделю. Оно обидно и неприятно для учителя -- кто не согласится с этим, но кто не согласится тоже, что вследствие одного такого случая, насколько большее значение получают те пять, шесть, а иногда семь уроков в день для каждого класса, которые свободно и охотно выдерживаются каждый день учениками. Только при повторении таких случаев можно быть уверену, что преподаванье, хотя и недостаточное и одностороннее, не совсем дурно и не вредно. Ежели бы вопрос был поставлен так: что лучше -- чтобы в продолжение года не было ни одного такого случая или чтобы случаи эти повторялись больше чем на половину уроков, -- мы бы выбрали последнее. Я, по крайней мере, в яснополянской школе был рад этим, несколько раз в месяц повторявшимся, случаям. Несмотря на частые повторения ребятам, что они могут уходить всегда, когда им хочется,-- влияние учителя так сильно, что я боялся, последнее время, как бы дисциплина классов, расписаний и отметок, незаметно для них, не стеснила их свободы так, чтобы они совсем не покорились хитрости нашей расставленной сети порядка, чтобы не утратили возможности выбора и протеста. Ежели они продолжают ходить охотно, несмотря на предоставленную им свободу, я никак не думаю, чтобы это доказывало особенные качества яснополянской школы, -- я думаю, что в большей части школ то же самое бы повторялось, и что желание учиться в детях так сильно, что для удовлетворения этого желания они подчинятся многим трудным условиям и простят много недостатков. Возможность таких убеганий полезна и необходима только как средство застрахования учителя от самых сильных и грубых ошибок и злоупотреблений".

Превосходно, превосходно. Дай бог, чтобы все в большем числе школ заводился такой добрый и полезный "беспорядок", -- так называет его в виде уступки предполагаемым возражателям автор статьи, его панегирист, -- а по-нашему, следует сказать просто: "порядок", потому что какой же тут беспорядок, когда все учатся очень прилежно, насколько у них хватит сил, а когда сила покидает их или надобно им отлучиться из школы по домашним делам, то перестают учиться? Так и следует быть во всех школах, где это может быть, -- во всех первоначальных народных школах.

Такое живое понимание пользы предоставлять детям полную свободу, такая неуклонная выдержанность этого принципа подкупает нас в пользу редакции журнала, издаваемого основателем яснополянской школы. В предисловии к журналу гр. Л. Н. Толстой говорит, что готов выслушивать возражения против мыслей, кажущихся ему истинными, и что боится он только одного, -- чтобы мнения, противные его мыслям, "не выражались желчно, чтобы обсуждение столь дорогого и важного для всех предмета, как народное образование, не перешло в насмешки, личности, в журнальную полемику", которая отвлекла бы от сущности дела к спорам и горячности из-за мелочей. Потому издатель "Ясной Поляны" просит "будущих противников" его мнений "выражать свои мысли" спокойным и безобидным тоном. Из уважения к порядку, установленному им в яснополянской школе, и к его горячей преданности этому доброму порядку, мы исполним его желание; а без этого обстоятельства, -- то есть если бы не знали мы, как свободно и легко, устроено для детей учение в яснополянской школе, -- мы, вероятно, не удержались бы от колкостей при разборе теоретических статей "Ясной Поляны", потому что есть в них вещи, напоминающие о знаменитых статьях г. Даля и г. Беллюстина2.

Вот, например, первая статья 1-й книжки, содержащая profession de foi {Программу. -- Ред.} редакции3. На первой же странице автор высказывает недоумение, очень странное. "Отчего это, -- говорит он, -- народ постоянно противодействует тем усилиям, которые употребляет для его образования общество или правительство?" -- Это, говорит он, "явление, непонятное для меня". Оно стало непонятным только потому, что исключительные случаи возведены автором в общее положение. Мало ли чему может иногда противодействовать народ! При Иосифе II в Бельгии и в Венгрии он противодействовал разрушению феодального порядка; при Аранде и Флориде Бланке4 в Испании он противодействовал отменению инквизиции; у нас он противодействовал попыткам ознакомить его с возделыванием картофеля. Если я из этих исключительных случаев выведу общее заключение, будто бы народ "постоянно" противодействовал уничтожению привилегий, преследований, улучшению пищи, то оно действительно выйдет вещь непонятная. Только эта вещь, -- то есть постоянство народного сопротивления всему полезному, -- вовсе не будет "явление", черта исторической жизни; эта вещь просто будет моя мечта, моя ошибка в построении силлогизма. В некоторых, -- пожалуй, в довольно многих, -- случаях народ довольно упорно противился заботам об его образовании. Что ж тут удивительного? Разве народ -- собрание римских пап, существ непогрешительных? Ведь и он может ошибаться, если справедливо, что он состоит из обыкновенных людей. А почему трудно предположить и то, что в этих случаях виновата была какая-нибудь ошибка или какая-нибудь недобросовестность людей, принимавших на себя заботу о народном образовании? Ведь они тоже были люди; значит, могли ошибаться или могли действовать по эгоистическим расчетам, не соответствовавшим народной потребности. Ни в той, ни в другой альтернативе нет ничего непонятного.

Кроме того, что иногда (очень редко) случается упорное сопротивление со стороны народа образованию, по какой-нибудь случайной ошибке народа или его просветителей, есть еще один факт, который мог ввести редакцию "Ясной Поляны" в заблуждение насчет существенных отношений народа к образованию. Этот факт уже не исключительный, а общий, и проходит через всю историю просвещения. Он состоит в том, что когда кто бы то ни был,-- сам ли народ, -- то есть большинство простолюдинов, -- образованное ли общество, правительство ли задумывает какую-нибудь реформу в народном образовании, реформа на первых порах встречает более или менее сильную оппозицию, -- но не исключительно в народе, а точно так же и в образованном обществе (если ею занимается оно) и в некоторых членах самого правительства (если реформу задумывает правительство). Но тут нет никакой специальной черты, относящейся именно только к частному делу народного образования или только к народу. Это общая принадлежность реформ или перемен в чем бы то ни было и с кем бы то ни было, что они не совершаются без некоторой оппозиции, -- проще сказать, не совершаются без хлопот, без надобности толковать, рассуждать, убеждать. Возьмите самое простое дело, -- например, хоть в какой-нибудь деревне починку моста, который стал плох и который всем в деревне одинаково нужен: все-таки сначала потолкуют и поспорят -- кто же? -- сами же мужики между собой. Мужики, которые посообразительнее или порешительнее, раньше других увидят, что надобно чинить мост, а другие думают, что можно еще погодить этим делом; вот вам и неизбежность спора. Да разве в одном народе так? Во всяком классе то же самое. Помните, например, как шли дела о том, нужны или не нужны железные дороги, электрические телеграфы и пр. -- ив английских, и во французских парламентах, палатах, в Парижском институте были споры: одним казалось, что эти вещи нужны, полезны, другим, -- что они неудобны, вредны.

Штука состоит в том, что везде по всякому делу обнаруживается существование двух партий, консервативной и прогрессивной, вечных партий, соответствующих двум сторонам человеческой природы: силе привычки и желанию улучшений. Натурально, что эти две партии являются и в деле народного образования как в недрах общества, так и в самом народе. Есть мужики и мещане (как есть купцы, чиновники, дворяне), говорящие: будем жить по-старому и воспитывать детей по-старому; есть другие мужики и другие мещане, подобно другим купцам, чиновникам и дворянам, говорящие: постараемся устроить жизнь получше прежнего и станем воспитывать детей лучше, чем воспитывались сами.

Ну, что же тут особенного? Отчего тут смущаться, терять "понимание"?

Есть еще один факт, тоже проходящий через всю историю, -- его заметила даже редакция "Ясной Поляны": мужики стесняются посылать своих детей в школы потому, что сын или дочь помогали бы в чем-нибудь по хозяйству, оставаясь дома, или заработывали бы несколько денег на фабрике или в каком-нибудь мастерстве. Это обстоятельство уж действительно прискорбное, когда дела родителей так стеснены, что мысль о пользе детей подавляется необходимостью как можно скорее извлекать из детей что-нибудь на подмогу хозяйству. Но и это разве у одних простолюдинов бывает? Сколько есть небогатых чиновников и дворян, которые принуждены не давать детям учиться, а как можно раньше определять их на гражданскую службу или в юнкера. Очень жаль, что это так; но разве это можно назвать упорством против образования? Вовсе нет, -- очень многие из родителей, принужденных так поступать, самые горячие приверженцы образования. Плачут, что не могут дать детям такого образования, как желали бы, но что-ж делать, когда нет средств? -- Ну, разумеется, относительно этого факта недостаточно успокоивать себя психологическими соображениями о врожденной силе консерватизма в человеческой натуре или о неизбежности ошибок, недоразумений и эгоистических целей, о чем рассуждали мы выше. Тут дело не в человеческой натуре, а в недостатке денег; значит, деятели народного образования должны заботиться о том, как бы улучшить материальное положение народа. Но и это опять не какая-нибудь специальная черта только простонародного образования, -- и во всяком сословии будет учиться большее количество детей и будут учиться они дольше, будут образовываться они лучше, если сословие будет пользоваться лучшим благосостоянием. Ни непонятного, ни особенного -- тут ровно ничего нет.

Так что же оказалось у нас? Большою помехою ученью детей простолюдинов служит бедность простолюдинов; иногда заботы о народном образовании могут оставаться неудачны по какой-нибудь случайной ошибке или недобросовестности заботящихся, иногда по какому-нибудь случайному недоразумению самих простолюдинов, а во всяком случае, и при успешном, и при неуспешном ходе, улучшение народного образования, как и всякое другое улучшение, имеет против себя людей, в которых консерватизм слишком силен и которые составляют и в простом народе, как и во всяком другом сословии, довольно значительную долю (впрочем, все-таки меньшинство), а другая, тоже довольно значительная доля простолюдинов (как и людей всякого другого сословия) будет очень горячо стоять за улучшение; впрочем, и эта доля, состоящая из людей, в которых прогрессивность решительно преобладает над консерватизмом, также только меньшинство в простом, как и во всяком другом, сословии; а главная масса простонародья, как и всякого другого сословия, будет держать себя нерешительно, выжидать, приглядываться, как идет дело: пойдет оно хорошо, вся эта масса примкнет к прогрессистам; пойдет оно неудачно, вся она примкнет к консерваторам. Что тут особенного и непонятного? Неужели сама редакция "Ясной Поляны" не видела перед своими глазами всего, о чем мы говорим? Наверное встречала она между мужиками таких непоколебимых прогрессистов, которые ломят себе все одно: "ученье -- свет, а неученье -- тьма", и которых никакие ошибки или неудачи народных просветителей не могут сбить с этого пункта; и наверное видела она, что масса выжидает и говорит: "а посмотрим, что выйдет из начинающихся попыток".

Человек вообще, -- не то что в частности простолюдин, а человек, genus homo {Человеческий род. -- Ред.}, или по другим натуралистам -- species homo {Человеческий вид. -- Ред.}, двуногое млекопитающее, довольно тяжел на подъем, довольно склонен отлагать дело, если на первый раз видит неудачу или хоть не видит большой удачи с первого раза; но эти свойства он обнаруживает по всяким улучшением, не в одном деле образования; а все-таки, рассуждая хладнокровно, надобно сказать, что он всегда расположен улучшать свое положение по всяким делам; значит, он скорее наклонен к образованию, чем упорен против него.

Но редакция "Ясной Поляны", предполагая в мужике какие-то особенные свойства, которых нет в человеке, -- то есть просто в человеке, какого бы там он звания ни был, -- думает, что народ "постоянно противодействует" заботам помочь его образованию. Ну что, если бы в самом деле было так? Ведь тогда всем нам следовало бы бросить всякие заботы о народном образовании; между прочим, графу Л. Н. Толстому не следовало бы основывать школу, издавать ни его журнала, ни его книжек. Ведь насильно мил не будешь; а навязывать какое-нибудь дело людям, которые вечно должны упорствовать против него по своей натуре, значит напрасно мучить их, напрасно утруждать себя.

Нет, редакция "Ясной Поляны" делает не такой вывод; оно и точно, не следует ей делать такого вывода, потому что она не думает, что народ враждебен образованию: на второй же строке первой страницы первой статьи своей она говорит, что "народ хочет образования", и мы напрасно опровергали противное мнение: она сама его отвергает, как видно из этой второй строки. Но если так, какими же судьбами на 9-й строке той же страницы очутились слова, против которых мы спорили, что будто бы "народ постоянно противодействует" и т. д.? А вот каким способом улаживаются эти две мысли, мало идущие одна к другой: если народ, желающий образования, постоянно противодействует всем заботам о его образовании, это значит, по мнению "Ясной Поляны", что мы, образованные люди, не знаем, чему его учить и как его учить, и никак не можем узнать этого. Что это за странность: возьмите неглупого человека какого хотите сословия, сведите его с неглупым человеком какого хотите другого сословия, и они могут растолковать друг другу, что кому из них нужно; отчего же это такая непостижимая вещь, что никак не могли нам растолковать неглупые люди из простолюдинов, чему нужно учить и как нужно учить их, простолюдинов? Сяду я на постоялом дворе, стану расспрашивать проезжих мужиков о чем хотите из их быта, -- все их потребности и желания по всякому делу я могу узнать и понять, только будто бы по одному делу образования не могу. Это что-то неправдоподобно.

Но если это такое непостижимое дело, то, почем знать, не нужно ли нашим простолюдинам учиться, например, латинскому языку? Редакция "Ясной Поляны" хохочет: "ну, этого уж им наверное не нужно!" отвечает она. (Или она не в состоянии отвечать даже этого?) А если вы хотя об одном предмете знаете, что его не нужно преподавать в народных школах, так вы, значит, уже имеете некоторое понятие о том, что нужно народу. Ведь судить о том, что не нужно, можно только на основании знания о нужном. Ведь отрицательные ответы основываются же на чем-нибудь положительном.

Или вы ничего не знаете не то что о предметах учения, а только о методах учения? Полноте, и об этом у вас есть верные понятия. Если бы кто-нибудь захотел поступить в яснополянскую школу преподавателем и объяснил, что учить мальчишек нельзя иначе, как таская их за волосы, кормя оплеухами и т. д., ведь вы не приняли бы такого преподавателя? (Или приняли бы?) Нет, у вас положен принцип: учить не только без всяких наказаний, даже без всяких наград, и совершенно никакого принуждения не употреблять. Метод прекрасный, за твердость в котором нельзя не сочувствовать вам; но пока дело не в том, что ваш метод хорош, а в том, что у вас есть метод. Зачем же вы говорите, что вы не знаете метода, когда не только знаете, но даже исполняете.

"Да это еще не метод преподавания, это лишь система обращения с учениками". Положим; но из этой системы уж непременно происходит и метод преподавания и притом очень определенный. Если наказывать и принуждать нельзя, нужно преподавать так, чтобы ученье было интересно и легко. Вы так и стараетесь делать. "Да нет, это все еще не метод". Как не метод? Ну вот, если кто-нибудь вам скажет: преподавать русскую историю надобно, заставляя детей зубрить наизусть руководство г. Устрялова, -- что вы на это скажете? Опять расхохочетесь. Значит, вы знаете, как не следует преподавать русскую историю, а из этого обнаруживается, что вы знаете, как следует ее преподавать.

Быть может, напрасно мы говорим таким тоном с редакциею "Ясной Поляны". Быть может, она найдет его обидным. Но, воля ваша, ведь досадно слушать, когда люди, основавшие школу и преподающие в ней и даже утверждающие, что устроили свою школу очень хорошо и преподают в ней не дурно, -- когда эти люди говорят, что не знают, чему учить и как учить народ, и не знают даже, нужно ли его учить. Полноте, господа, говорить про себя такие пустяки.

А ведь нет, они говорят про себя не пустяки; они действительно не знают, чему и как учить, и есть в их программе, в передовой статье, которую мы разбираем, такие места, что даже ослабляют надежду на возможность им когда-нибудь узнать и понять это. Слушайте, читатель.

Стр. 8. В России "народ большею частию озлоблен против мысли о школе". Где же озлоблен против школы? против дурных школ, в которых ничему не выучивают, в которых только бьют, терзают детей, притупляют их, развращают их, против таких школ народ, точно, озлоблен; но ведь против них озлоблены и мы с вами. Это значит только, что и мы с вами думаем, и народ думает об этом, как следует думать порядочным и неглупым людям.

Стр. 8. В той же России "все школы, даже для высшего сословия, существуют только под условием приманки чина. До сих пор детей везде почти силою заставляют итти в школу". Это было с грехом пополам правдою лет 20 тому назад или побольше. А теперь разве то? Из нескольких тысяч человек нынешних университетских студентов вы наверное не найдете даже одного десятка человек, которые были бы силою заставлены пойти в университет. Где вы видели таких студентов? Бог с вами, вы говорите бог знает что. А что касается до чина, даваемого за ученье, то из людей небогатых, которым надобно будет жить жалованьем, конечно, многие интересуются получением чина по праву ученой степени, но и то мало; поверьте, никто из них не учится собственно для чина; но не давать им его, -- было бы несправедливостью, потому что ведь получают его на службе их сверстники, которые прямо из гимназии пошли служить. Неужели справедливо было бы, чтобы молодой человек проигрывал по службе тем, что посвятил несколько лет на лучшее приготовление себя к ней университетским образованием?5

Стр. 11. "Образование, имеющее своею основою религию, то есть божественное откровение, в истине и законности которого никто не может сомневаться, неоспоримо должно быть прививаемо народу, и насилие в этом случае законно"6.

Стр. 15. "В Германии девять десятых школьного народного населения выносят из школы столь сильное отвращение к испытанным ими путям науки, что они впоследствии уже не берут книг в руки". В противоположность этому можно привести ходячий в низших слоях нашего среднего класса рассказ о том, как "немец землю пашет, а сам в руке книжку держит, читает". -- Надобно быть слишком легковерну, чтобы утверждать то или другое.

Стр. 22. В народных школах Марсели преподается "счетоводство", то есть бухгалтерия. "Каким образом счетоводство может составить предмет преподавания, я никак не мог понять, и ни один учитель не мог объяснить мне". Это очень странно. Чего тут не понимать? Марсель -- город торговый, и бухгалтерия может пригодиться всякому простолюдину. А что она может быть предметом преподавания, это доказывают все коммерческие училища, в которых читается курс бухгалтерии. Нет, по мнению автора статьи, делать бухгалтерию предметом преподавания не стоит потому, что "она есть наука, требующая четыре часа объяснения для всякого ученика, знающего четыре правила арифметики". Нет, бухгалтером сделаться не так легко; иначе порядочные бухгалтеры не были бы так редки и не получали бы такой большой платы в торговых конторах. Автор статьи не потрудился познакомиться с делом, иначе не порицал бы марсельские школы за преподавание бухгалтерии.

Стр. 26. "Хорошо немцам на основании 200-летнего существования школы исторически защищать ее; но на каком основании нам защищать народную школу, которой у нас нет"? Что такое? что такое? Глазам не верим. Неужели редакция "Ясной Поляны" думает, что это только немцам нужны народные школы, а нам не нужны? Да, повидимому, так,-- в этом духе тянется рассуждение на всей 26-й странице. Не нужно, дескать, нам народных школ, потому что "мы, русские, живем в исключительно счастливых условиях относительно народного образования". На следующей странице сначала как будто не то, что не нужно нам школ, а только то, что наши народные школы не должны быть рабским сколком с западных; но дальше опять то же, -- что в школах нет надобности у нас, потому что уже и "в Европе образование избрало себе другой путь, обошло школу", не нуждается в ней (стр. 28). Удивительно.

Тут же, на стр. 27-й, другая удивительная вещь: автор статьи убедился, что "народ подчиняется образованию только при насилии", -- ей-богу, так и написано на строке 24-й этой 27-й страницы. -- Тут же, 5 строками ниже, третья удивительная вещь: автор статьи убедился, что "чем дальше двигалось человечество, тем невозможнее становился критериум педагогики, то есть знание того, чему и как должно учить". Неужели? Чем больше приобреталось людьми опытности в деле образования, тем менее могли они судить об этом деле? Неужели так? Это противоречило бы тем законам рассудка и жизни, по которым всегда бывает, что чем больше знакомишься с предметом, тем больше знаешь его.

Стр. 29. "Основанием нашей деятельности служит убеждение, что мы не только не знаем, но и не можем знать того, в чем должно состоять образование народа, что не только не существует никакой науки образования и воспитания -- педагогики, но что первое основание ее еще не положено, что определение педагогики и ее цели в философском смысле невозможно, бесполезно и вредно". Повторяем: если не знаете, то нельзя еще вам быть основателями школ, наставниками в них, издателями педагогических журналов; вам надобно еще учиться самим, -- отправляйтесь в университет, там узнаете. -- Но вы думаете, что даже и не можете узнать, -- очень жаль, если так, -- но это свидетельствовало бы только о несчастной организации вашей нервной системы: если вы не можете понять такой простой вещи, как вопрос о круге предметов народного преподавания, то, значит, природа лишила вас способности приобретать какие бы то ни было знания.

Берем 2-ю книжку "Ясной Поляны" и просматриваем в ней руководящую статью, которая называется: "О методах обучения грамоте". Общий смысл статьи -- развитие мысли, что все методы обучения грамоте одинаково хороши или одинаково дурны, так что по какой ни учить, все равно. С такой точки зрения пришлось бы говорить точно то же обо всем на свете. Например, какой способ добывать огонь самый удобный: трение двух кусков дерева друг о друга, или кремень и огниво, или фосфорные спички? -- все равно, каждым из этих способов можно достичь огня. Какая бритва самая хорошая: наша ли, доморощенная, из обломка косы, или плохая английская, или хорошая английская?-- все равно, всякой можно обрить бороду. Какое <дело>производство самое лучшее: бухарское ли, или наше, или французское? -- все равно, по каждому можно решать дела. Ведь подобные ответы свидетельствуют только, что у человека, их дающего, не установились понятия о предмете. Я, например, о многих предметах принужден давать такие ответы: например, спросите меня, какой метод интегрированья лучше: лейбницевский или ньютоновский, -- я решительно не знаю, но слыхивал, что по тому и другому выучивались интегрированью; вот я и отвечаю: все равно, каждый годится. Или спросите меня, какой паровой плуг лучше: Бойлев или Фаулеров?7 Я не могу судить ни о том, ни о другом, но слыхивал, что можно тем и другим пахать; вот я и должен отвечать: оба хороши. Эти ответы показывают только, что я не гожусь быть ни преподавателем высшей математики, ни управляющим завода земледельческих машин, ни английским фермером; ими только прикрывается мое незнание. Помилуйте, как скоро есть два способа делать что-нибудь, то непременно один из этих способов вообще лучше, а другой вообще хуже; а если есть исключительные обстоятельства, в которых удобнее применяется менее совершенный способ, то знающий человек умеет в точности определить и перечислить эти исключительные случаи. А кого эти исключительные случаи смущают так, что он не может разобрать разницу между их особенностями и общим правилом, тот мало знаком с делом. Такое впечатление и производит общий смысл статьи "О методах обучения грамоте". Но кроме общего смысла всей статьи, изумляют в ней многие отдельные места; например:

Стр. 9. "Народ не хочет учиться грамоте". Это напечатано на строке 16-й.

Стр. 10. "Факт противодействия народа образованию посредством грамоты существует во всей Европе".

Стр. 11. "Спор в нашей литературе о пользе или вреде грамотности, над которым так легко было смеяться, по нашему мнению, есть весьма серьезный спор". Неужели? Неужели может казаться не лишенным основательности мнение людей, утверждающих, что грамотность вредна? Да, на их стороне не менее основательности и правды, чем на стороне людей, признающих пользу грамотности,-- таков смысл последней половины 11-й страницы. Защитники грамотности -- теоретики, противники грамотности -- наблюдатели фактов и "те и другие совершенно правы" (страница 11, строка 20), то есть по теории грамотность полезна, а на практике оказывается вредной. Но это еще пока только колебание между двумя мнениями, а в начале страницы 12-й автор уже склоняется на сторону противников грамотности. Он говорит: если ближе всмотреться в действительные результаты нынешнего обучения грамоте, то "я думаю, что большинство ответит против грамотности" (страница 12-я, строка 1-я).

Далее следуют на той же странице 12-й очень неосторожные колкости против людей, занимающихся преподаванием в воскресных школах8. Это уж решительно нехорошо. Каковы бы там ни были люди, умны ли они по-вашему или глупы, но они честные люди, любящие народ, делающие для него все, что могут. Если вы поднимаете на них руку, от вас должны отвернуться все порядочные люди.

На странице 23-й находятся такие же колкости против людей университетского образования, занимающихся обучением народа, с пояснением, что "понсмари учат лучше их".

Редакция "Ясной Поляны" может оскорбиться тем, как мы обозревали передовые статьи ее педагогического журнала, может сказать: зачем же вы брали из наших статей только эти места, а не брали других, имеющих совершенно противоположный смысл? Действительно, мы были бы несправедливы, если бы подбирали дурные места с целью сделать из них вывод, что редакция "Ясной Поляны" проникнута духом мракобесия. Но мы этого вовсе не хотим сказать, а хотим только указать ей, какие странные вещи попадаются в ее мыслях по отсутствию надлежащего знакомства с предметами, о которых она рассуждает. Мы говорим ей: прежде, чем станете поучать Россию своей педагогической мудрости, сами поучитесь, подумайте, постарайтесь приобрести более определенный и связный взгляд на дело народного образования. Ваши чувства благородны, ваши стремления прекрасны; это может быть достаточно для вашей собственной практической деятельности: в вашей школе вы не деретесь, не ругаетесь, напротив, вы ласковы с детьми, -- это хорошо. Но установление общих принципов науки требует, кроме прекрасных чувств, еще иной вещи: нужно стать в уровень с наукой, а не довольствоваться кое-какими личными наблюдениями да бессистемным прочтением кое-каких статеек. Разве не может, например, какой-нибудь полуграмотный заседатель уездного суда быть человеком очень добрым и честным, обращаться с просителями ласково, стараться по справедливости решать дела, попадающиеся ему в руки? Если он таков, он очень хороший заседатель уездного суда и его практическая деятельность очень полезна. Но способен ли он при всей своей опытности и благонамеренности быть законодателем, если он не имеет ни юридического образования, ни знакомства с общим характером современных убеждений? Чем-то очень похожим на него являетесь вы: решитесь или перестать писать теоретические статьи, или учиться, чтобы стать способными писать их.

Редакция "Ясной Поляны" извинит нам жесткость этого приговора, если поймет, как в самом деле дурны многие из вещей, отысканных нами в ее статьях. Она убедится тогда, что мы говорим неприятную ей правду собственно из желания, чтобы она увидела опасность компрометировать себя такими странными тирадами, дурную сторону которых не замечала прежде, конечно, только по непривычке к теоретическому анализу мыслей, к выводу последствий и отыскиванию принципов. Просим ее не сердиться, но если она и рассердится, все равно: мы обязаны перед публикой не селадонничать с "Ясною Поляною", а прямо указать недостатки теоретического взгляда редакции этого журнала, потому что хорошие стремления его могли бы иначе подкупить многих на неразборчивое согласие со всем, что наговорено в "Ясной Поляне". А наговорено в ней все без разбора: и хорошее, и дурное. Сущность дела состоит вот в чем:

За издание педагогического журнала принялись люди, считающие себя очень умными, наклонные считать всех остальных людей, -- например, и Руссо, и Песталоцци9, -- глупцами; люди, имеющие некоторую личную опытность, но не имеющие ни определенных общих убеждений, ни научного образования. С этими качествами принялись они читать педагогические книги; читать внимательно, дочитывать до конца они не считают нужным, -- это, дескать, все глупости написаны, до нас никто ничего не смыслил в деле народного образования. Но в прочтенных ими отрывках книг и статей излагаются взгляды очень различные: у одного автора рекомендуется один метод преподавания, у другого -- другой, у третьего -- третий; у одного автора один взгляд на потребности народа, у другого -- другой, и т. д.; по одному автору круг предметов преподавания для народа один, у другого -- другой, и т. д. Чтобы разобрать, кто прав в этой разноголосице, нужно тяжелое изучение, нужна привычка к логическому мышлению, нужны определенные убеждения. А эти люди не постарались приобрести ни одного из этих условий, и потому не в силах ничего разобрать. Вот и явился у них вывод, что ничего нельзя разобрать, что все вздор и все правда, и все системы никуда не годятся, и все системы справедливы, и науки нет, и предмета нельзя знать, и методов нельзя определить. И осталось им руководиться только своими случайными впечатлениями да своими прекрасными чувствами. Но кое-что они все же читали и запомнили, и -- обрывки чужих мыслей, попавшие в их память, летят у них с языка как попало, в какой попало связи друг с другом и с их личными впечатлениями. Из этого, натурально, выходит хаос.

Лучшая часть "Ясной Поляны" -- издающиеся при ней маленькие книжки для простонародного чтения, и хороша в них собственно та сторона, для выполнения которой не нужно иметь и убеждений в мыслях, а достаточно иметь некоторую личную опытность и некоторый талант: хорошо в них изложение. Оно совершенно просто; язык безыскусствен и понятен. Как, например, не похвалить манеру рассказа в следующем отрывке:

"Жил был во Франции столяр, звали его Николай. Жена у него померла, а сын остался. Сыну было 4 года. Николай не был богат: у него был дом и было земли немного, -- сажал он на ней виноград. С земли Николаю прожить нельзя было, а ходил он по людям работать. Его мальчик один оставался дома. Матери не было, никто не обшивал его; отец жалел мальчика, а жениться другой раз не хотел.

Раз идет Николай с работы домой и слышит: кто-то плачет. Он посмотрел и увидел девку. Девку звали Марья. Сидит она подле канавы и плачет.

Николай ее спросил:-- об чем ты плачешь, Марья?

А она говорит: Николай, жила я у Михаилы мужика, задолжала ему десять франков за угол (по-нашему, десять четвертаков). А Михаила мне за долг сундук не отдает, мне теперь нечем сундука выкупить и жить негде. И она заплакала еще пуще. Николай говорит: подожди здесь, я снесу свой инструмент да мальчика Матюшку посмотрю, а тогда подумаем, как быть.

Николай пошел домой, отнес свой инструмент, пообедал с сыном, достал десять франков и пошел на дорогу, где Марья сидела. Ему в ум взошло ее к себе взять. Он пришел на дорогу и говорит: пойдем, Марья, к твоему Михаиле, отдадим ему десять франков и возьмем твой сундук. А Марья говорит: кто мне даст 10 франков? А он говорит: пойдем.

Они пошли к мужику к Михаиле, взошли в дом; Николай и говорит: "здравствуй, Михаила!" -- Здравствуй, чего тебе?-- А Николай говорит: "за что ты обидел девку?" -- А за то, что не твое дело. -- А Николай говорит: "возьми десять франков, а ей отдай сундук".

Марья взяла свой сундук, забрала все имение и говорит: -- как я тебе, Николай, отдам деньги? А он говорит: "отдашь", -- и позвал ее жить к себе. -- "Пойду на работу, а ты за Матюшкой ходить будешь".

Она заплакала и стала за него молиться богу. Марья была девка немолодая, ростом большая и здоровая, как мужик. Лицо у ней было дурное, конопатое (рябое), оттого ее и замуж никто не взял. Она тем жила, что на поденную работу ходила, за ребятами смотрела, когда хозяева на работу уходили. Она за больными ходить хорошо умела. Девка она была смирная: когда ей за работу ничего не давали, она не спрашивала. Все ребята ее на деревне знали, все любили и нянькой прозвали. Николай взял ее к себе в дом; Марья и стала у него жить, как хозяйка: обед варила, виноград поливала и землю копала. Во Франции землю больше скребкой, чем сохой, работают, оттого, что ее мало. Обед всегда Марья собирала к тому времени, когда притти Николаю с работы, а за Матюшкой так ходить стала, что Николай не нарадуется. У них в доме лучше стало.

Вздумалось Марье, чтобы Николай купил корову и козу. Во Франции козье молоко пьют. Она и говорит: -- Николай, купи корову и козу, нам лучше жить будет. -- А Николай говорит: я куплю, а кто стеречь будет? -- Ты купи, стеречь я сама буду. Матюшка услышал, да и говорит: я с ребятами буду стеречь; сшей только мне сумочку хлеб класть. Я устерегу. Они купили. Марья сшила Матюшке сумку, положила ему хлеба и сыру и послала его с ребятами. Во Франции хлеб белый. Едят его с сыром, а сыр из козьего молока делают.

Надел Матюшка сумочку на спину, перекрестил веревочки на груди и погнал корову и козу. И каждому свое дело было. По воскресеньям Марья с Матюшкой в церковь ходила. Уберет его, обмоет и пойдут вместе, как сын с матерью. Во Франции в церковь ходят с книжками. Придут в церковь, сядут на стулья и читают по книжкам, и в церкви все запоют, когда надо. Священник, так же как у нас, перед алтарем обедню служит, только он бритый и в белой ризе. А народ на стульях сидит, и за стулья деньги берут. У кого есть деньги, тот платит по 5 сантимов (по-нашему, 5 коп. ассигнациями), а у кого нет, тот стоит.

Марья стула не брала, а стаивала с Матюшкой либо на ногах, либо бирала Матюшку на руки, и ему, как с горы, все видно было, что в церкви делалось: как священник в алтаре служил и как народ в церковь приходил и вон выходил. И стали они жить лучше прежнего.

Стало Матюшке уж семь лет. Николай и говорит Марье: -- Марья, надобно Матюшку отдать в училище. -- А она ему говорит: "зачем его отдавать в училище, он будет и без твоего учения хорошо работать. Он и так мальчик хороший. Ты грамоте не знаешь, а разве хуже работаешь?" А Николай говорит: неправда твоя, Марья! Если б я знал грамоту, я бы сам записать мог, кто мне что должен, а то не знаю и долги забываю -- другой раз и пропадают. Я и сам жалею.

Матюшка услыхал, что тетка с отцом говорила, да и говорит: кто же без меня козу стеречь станет?

А отец говорит: устережем без тебя, только уж учись хорошенько, чтоб мои деньги не пропали. Николай не послушался Марьи и отдал своего Ма-тюшку в училище. И Матюшка стал учиться очень хорошо. Учитель хвалил его. А корову и козу Марья стеречь стала. Когда Матюшке время бывало, он за отцом вечером инструмент нашивал, а по праздникам с теткой Марьей в огороде копал, и все говорили, что мальчик хороший. Так они жили очень хорошо".

Это первая глава повести "Матвей", которою начинается 2-я книжка10. Все остальное написано точно так же, то есть очень хорошо.

Но в содержании вещей, рассказанных так хорошо, отразился недостаток определенных убеждений, недостаток сознания о том, что нужно народу, что полезно и что вредно для него. Например, в 1-й же книжке после рассказа "Матвей", который по содержанию так себе, помещена суеверная сказка о том, как чорт соблазнял монаха Федора, принимая на себя вид его друга, монаха Василия; и рассказано это таким тоном, как будто в самом деле вот сейчас же может в мою комнату под видом моего приятеля войти чорт, то есть настоящий чорт, как есть чорт. Во 2-ой книжке помещен Робинзон, обратившийся в сказку, лишенную всякого смысла11. За Робинзоном напечатана арабская сказка о горе Сезаме и 40 разбойниках, переделанная на русские нравы. В ней действуют Дуняшка, Евдоким, Петр Иванович, Пахом Сидорыч и т. д. Зачем сделана эта переделка и зачем вынут смысл из Робинзона, -- это, конечно, никому неизвестно, в том числе и самой редакции "Ясной Поляны": ведь нельзя знать, что и как рассказывать народу. А язык рассказов очень хорош12.

ПРИМЕЧАНИЯ

6 февраля 1862 г. Л. Н. Толстой написал Чернышевскому следующее письмо: "Милостивый государь Николай Гаврилович. Вчера вышел 1-й номер моего журнала. Я вас очень прошу внимательно прочесть его и сказать о нем искренно и серьезно ваше мнение в "Современнике". Я имел несчастье писать повести, и публика, не читая, будет говорить: "Да, детство очень мило, но журнал?.." А журнал и все дело для меня составляют все. Ответьте мне в Тулу. Лев Толстой" (см. Л. Н. Толстой, ПСС, т. 60, стр. 416). Ответом на это письмо и явилась рецензия Чернышевского.

1 Статья "Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы", откуда приводятся цитаты, написана Л. Н. Толстым. Кроме того, в журнале ему принадлежат статьи: 1. К публике. 2. О народном образовании. 3. О значении описаний школ и народных книг. -- Остальные статьи написаны учителями толстовских школ.

2 Священник И. С. Беллюстин (1820--1890) -- поместил в "Журнале министерства народного просвещения" (1860, X) статью "Теория и опыт", в которой рекомендовал "крайнюю осторожность" в деле обучения народа грамоте, так как опыт якобы показывал, что очень часто у людей из народа, научившихся грамоте, страдает нравственность. Редакция журнала прибавила к статье оговорку, что она "не вполне разделяет" мнение автора. В следующем году Беллюстин выпустил книжку "Два и последние слова о народном образовании". -- В. И. Даль написал ряд статей о вреде грамотности: в "Русской беседе", 1856 г., III, "Отечественных записках", 1857, II, "С.-Петербургских ведомостях", 1857, No 245 и др. О последней статье ("Заметки о грамотности") Чернышевский говорит в "Современном обозрении": "Грустно думать, что человек, умеющий говорить на наречии чуть ли не каждого уезда Российской империи, как истый туземец, собравший от народа чуть ли не 40 000 пословиц, так мало знает нужды нашего народа. Но утешительно, по крайней мере, то единодушие, с которым десятки голосов раздались против его опасного заблуждения".

3 Статья Л. Н. Толстого "О народном образовании".

4 Иосиф II (1741--1790) -- император Священной Римской империи с 1780 г. -- Аранда Педро-Пабло (1718--1799) -- граф, испанский государственный деятель, сторонник идей французского "просвещения", ведший борьбу с клерикализмом и способствовавший изгнанию иезуитов из Испании в 1764 г. -- Флорида Бланка Хозе-Маньино (1728--1808) -- испанский государственный деятель.

5 В обширной литературе об университетах, появившейся в 1861 г., нередко ставился вопрос о правах по службе, даваемых университетами, и о возможности полной отмены этих прав. Против такой отмены делались веские возражения. Так, например, Б. Н. Чичерин писал: "С уничтожением служебных преимуществ университетов вся выгода будет на стороне меньшего образования. У нас для восхождения по чиновной лестнице требуется долгое время, следовательно, чем раньше начинать, тем лучше. Неужели же студент будет опережен своими сверстниками за то, что он четыре года учился, вместо того чтоб 16-ти лет поступить на службу совершенным неучем? Уничтожение служебных преимуществ университетов, было бы ничем иным, как премией, данной невежеству" ("Московские ведомости", 1861, No 234. "Что нужно для русских университетов?").

6 Только по цензурным условиям Чернышевский ограничился тем, что привел это положение Толстого, не сделав против него никаких возражений.

7 Бойль -- изобретатель парового плуга. -- Фаулер -- английский заводчик сельскохозяйственных машин.

8 В статье Толстого "Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы" имеется такое место: "Вообще взрослые, заученные прежде, еще не нашли себе места в яснополянской школе, и их ученье идет дурно: что-то есть неестественного и болезненного в отношении их в школе. Воскресные школы, которые я видел, представляют то же самое явление относительно взрослых, и потому все сведения об успешном и свободном образовании взрослых были бы для нас драгоценнейшим приобретением" (Л. Н. Толстой, ПСС, т. 8).

9 Руссо Жан-Жак (1712--1779) -- французский писатель. Его "Новая Элоиза" (1761), "Эмиль" (1762), "Исповедь" имели большое влияние на педагогику конца XVIII и начала XIX в. -- Песталоцци Иоганн-Генрих (1746--1827) -- знаменитый педагог.

10 По словам Толстого, рассказ "Матвей" -- "устная переделка учениками французской повести" ("Mourice ou le travail"). Упоминаемый дальше рассказ "Федор и Василий" "произошел точно так же", то есть из переделки учениками какого-то текста. В вводной статье Толстой рекомендует эти рассказы, как опыт.

11 Рассказ "Робинзон" представляет пересказ романа Дефо, сделанный, по всей вероятности, студентом Александром Павловичем Сердобольским, преподавателем головеньковской школы.

12 О рецензии Чернышевского Толстой в наброске неоконченной статьи о критиках "Ясной Поляны" писал, что не считает возможным отвечать на рецензию по существу.

ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЕ И БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ КОММЕНТАРИИ

Впервые напечатано в "Современнике" 1862 г., кн. III, отдел "Современное обозрение. Новые книги", стр. 122--138, без подписи автора. Перепечатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. IX, стр. 114--127. Корректура: 2 листа (формы) 20 строк, адресована Чернышевскому; без пометок. Корректура хранится в ЦГЛА (No 251). Печатается по тексту "Современника", сверенному с корректурой.