Чернышевский Николай Гаврилович - О правах иностранцев в России до вступления Иоанна II Васильевича на престол великого княжества Московского. Сочинение И. Андреевского

Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах

М., Государственное издательство "Художественная литература", 1949. Том II. Статьи и рецензии 1853-1855

О правах иностранцев в России до вступления Иоанна II Васильевича на престол великого княжества Московского. Сочинение И. Андреевского. Спб. 1854.

Г. Андреевский старательно собрал главнейшие факты и постановления, могущие доставить материалы для решения вопроса о гражданском положении иноземцев, селившихся на Руси до половины XV века. С этой стороны труд его заслуживает полного одобрения. Но материалы, им собранные, далеко не наполняют всех рубрик, какие он вздумал сделать в своем рассуждении. Например, в первом отделе автор хочет показать, какими правами пользовались вообще Иноземцы, без различия по происхождению и занятиям, и находит нужным говорить в отдельности о восьми правах. Прекрасно; какие факты находит он на свои восемь вопросов? Вот какие: имели ль иноземцы право свободного въезда и выезда? Собственно говоря, "источники совершенно молчат об этом". Имели ль они (когда были не грекороссийского исповедания) право свободного отправления богослужения? опять, собственно говоря, "мы не можем указать" положительных доказательств, чтоб им это позволялось законом; так точно должно "собственно говоря" отвечать и на большую часть вопросов. Но г. Андреевский всегда прибавляет положительный ответ, и всегда в одном смысле: имели, имели все права, какие только при новейшем развитии гуманности и терпимости даются иноземцам. Брошюра г. Андреевского не имеет особенного ученого значения; она свидетельствует только об одном: что автор человек трудолюбивый. Потому мы ограничились бы похвалою этому достоинству и не сочли бы нужным упоминать ни о чем больше, если б труд г. Андреевского был одиноким по своему направлению. Но в последнее время у многих ученых или по крайней мере пишущих об ученых предметах развилась странная привычка переносить на старину все те понятия, какие только прилагаются к настоящему времени. Укажем еще один из многих примеров этого направления. В настоящее время знание иностранных языков довольно распространено в России, хотя вовсе не в такой степени, как у многих других народов. Всем известно, что в старину это было не так. По-немецки, по-французски, по-английски начали мы учиться только со времен Петра Великого. До начала XVIII века не может быть и речи о том, до какой степени существовало знание этих языков между русскими. Между тем, как всем известно, до XVIII века в других странах Европы знание иноземных языков было уже очень распространено. Всякий, слышавший о Шекспире, знает, что в его эпоху знакомство с итальянским языком (не говорим уже о французском) было очень распространено в Англии; всякий, слышавший о Корнеле и Мольере, знает, что в их время знакомство с испанским языком было очень распространено во Франции, а прежде французы очень любили итальянский язык. Кажется, об этом нечего и распространяться. Между тем, в чем же хотят нас уверить? Вот в чем: "говоря вообще, русские (до Петра Великого) были довольно знакомы с языками иностранными"; этого мало, прибавляют даже, что "русские, по всей вероятности, были знакомы с иностранными языками более, нежели другие европейцы". Это вывод из длинной статьи, занимающей около ста страниц, наполненной всевозможными цитатами. Но где ж факты? Фактов нет никаких. На чем же основан вывод? На доброй воле автора. И чего ни коснутся люди, одаренные подобным желанием отыскивать то, о чем не имели и понятия в старину, ответ всегда один. Мы не удивимся, если появятся сочинения, доказывающие, что в XVII веке русские пожилые люди говорили о железных дорогах и читали газеты, молодые люди носили палевые перчатки и восхищались Шекспиром, девицы играли на фортепьяно и выписывали себе модные шляпки из Архангельска, который в то время совершенно заменял нынешний Петербург. Что тут невероятного, если до Петра Великого русские были образованнее всех остальных народов? Одно только остается непонятным в таком случае: что сделал для блага России Петр Великий?

Да, история России с Петра Великого до настоящего времени становится совершенно непонятною, если XV век ничем не отличался от XIX, если, например, развитие законодательства и степень образованности при Василии Темном и Рюрике совершенно совпадает с тем, что мы видим в России половины XIX века. Неужели можно иметь так мало чувства исторической истины, чтобы доходить до выводов, подобных тем, какие мы указали? И, что всего прискорбнее, этому странному самообольщению поддаются иногда молодые ученые. Чего может ожидать русская наука от людей, которые в молодости, в этом возрасте благородного увлечения страстною любовью к истине, так мало ценят истину?

Но мы упомянули о трудах, написанных молодыми учеными, и должны сделать оговорку, чтобы не вздумали придавать нашим словам смысл, которого они не имеют. Это уж случилось, и следующим образом; читатели "Современника", вероятно, уже забыли о статейках, помещенных в нашем журнале несколько месяцев тому назад по поводу "Исторического обозрения царствования Алексея Михайловича" г. Медовикова и "Архива историко-юридических сведений" г. Калачова1. Мы предполагаем, что читатели забыли об этих небольших статейках, потому что они заключали в себе только немногие замечания, не представлявшие ничего особенного. Но "Отечественным Запискам" вздумалось обратить на них внимание, чрезвычайно лестное для нас, и поместить в книжке за прошедший месяц "Несколько слов (занимающих более двадцати страниц) о мнениях "Современника" касательно новейших трудов по русской истории" 2. Всякому очень приятно бывает удостоиться чести подробного разбора, удостовериться, что собратья по литературе замечают его мнения и считают их заслуживающими большого внимания. Потому благодарим лично за себя нашего противника, который употребил столько трудов, чтобы привлечь внимание читателей к нашим мнениям. Но он несколько ошибается в смысле статей, которыми так занят; потому повторим наши мысли со всевозможною заботою о ясности.

В одной из наших статеек мы говорили, что напрасно г. Соловьев подвергает микроскопическому разбору "Историю" Карамзина с целью выказать недостатки этого колоссального труда, потому что они теперь ясны для всех; в другой мы говорили, что напрасно г. Буслаев считает г. Снегирева таким противником, ошибки которого нуждаются в подробных доказательствах, потому что каждому известно, что текст "Пословиц" г. Снегирева изобилует неточностями 3. Кажется, смысл этого ясен. Мы хотели сказать, что излишне с самодовольствием распространяться о том, что не нуждается в доказательствах. Но наш почтенный критик думает, будто бы мы считаем труд г. Снегирева верхом совершенства в ученом отношении. Дело вовсе не в том, напротив, во мнениях своих относительно трудов, недостатки которых выказываются гг. Буслаевым и Соловьевым, мы идем гораздо далее, нежели эти ученые; мы говорим, что подвергать их подробной критике -- дело бесполезное, потому что это будет бесплодною тратою времени.

До последнего времени между людьми, занимавшимися русскою историею и изучением русской народности, было очень мало ученых в истинном смысле слова. Эти отрасли знания возделывались у нас дилетантами, которые не могли удовлетворять не только требованиям нынешней, но и современной нм науки. Это известно каждому, кто коротко знаком с прежними трудами по нашей истории и собиранию памятников народности, но эта мысль, разделяемая всеми современными учеными, хотя высказываемая довольно редко, как видно, неизвестна автору статьи в "Отечественных Записках". Он, очевидно, предполагает, будто бы Карамзин может быть подвергаем такой же критике, как Шлёцер, Эверс или, чтобы упоминать о живых, г. Неволин, каждое слово которых имеет глубокое ученое значение; будто бы издания г. Снегирева могут быть подвергаемы такому разбору, как издания Гримма. Каждому специалисту известно, что это вовсе не нужно. Ясно ли теперь наше мнение? Если еще нет, то, к сожалению, мы должны отказаться от возможности выразиться еще прямее. Но пойдем далее; сообразив наши последующие слова с предыдущими, читатели увидят наше мнение еще точнее.

Каждый ученый, вступая в длинную полемику, должен выбрать себе противников, достойных серьезной ученой критики. Если бы г. Соловьев написал целые томы для обнаружения ошибок, встречаемых у Шлёцера, Эверса, г. Неволина, он занимался бы предметом, заслуживающим ученого внимания. Если бы г. Буслаев строго выставлял на вид малейшие ошибки, встречаемые в сборниках песен или пословиц, пользующихся славою истинно ученых изданий, он делал бы нечто нужное для науки. Но распространяться о каждой ошибочной букве в издании, которое, по общему признанию, не имеет ученого достоинства,-- это труд совершенно излишний. Неужели, кто захочет трудиться для науки, может с самодовольствием тратить время на сражения с Хилковым, Щербатовым, Кайсаровым, Чулковым и проч.? Точно так же понапрасну отвлекаются с поля науки ученые, нами названные, борьбою, которую мы не одобряем.

Но потеря времени и труда самый маловажный вред этой ненужной борьбы. Гораздо прискорбнее то, что она может иметь вредное влияние на самую известность людей, предающихся ей. Тем, какого противника мы выбираем себе, измеряются наши собственные силы. Разбирать по ниточке Хилкова или Кайсарова значит быть самому немногим выше их, значит заставлять думать о себе, как о человеке, отставшем от движения науки. Мы, ценя достоинства трудов г. Буслаева, не можем так думать о нем. Но многие могут основать свое мнение о нем на мнении о тех, с которыми он так охотно вступает в ратоборство. На турнирах славные рыцари были очень разборчивы в выборе противников, которых удостоивали чести пасть от своего копья.

Ясно ли теперь, какое понятие мы хотели бы сохранить о новейших ученых сравнительно с людьми, которые и в старину считались не учеными, а только трудолюбивыми? Мы жалеем о том, когда новые ученые считают за нужное вступать в состязание, не рассмотрев различия между тою степенью развития науки, па которой должны стоять они сами, и учеными силами своих противников. Неужели необходимо высказывать нашу мысль еще менее? Если угодно, мы готовы, насколько это возможно.

За исключением очень немногих трудов, все доселе изданные сочинения по русской истории, изучению русской народности и т. д. имеют только одно достоинство -- зато очень важное, достоинство сборников материалов. Мнения, высказанные этими трудолюбивыми собирателями, не имеют особенного ученого значения. Мы даже очень немногие из этих сборников можем считать достойными строгой критики и относительно того, в каком виде изданы в них материалы. Что говорил Карамзин в предисловии к своей истории об предшествовавших ему изданиях по русской истории, остается до некоторой степени справедливым и относительно изданий, сделанных впоследствии. Очень немного есть сборников, представляющих материалы в удовлетворительном виде. Итак, что нам остается делать? Одно из двух -- или сказать, что надобно быть признательным за то, что сделано, хотя и неудовлетворительно, благодарить наших предшественников и за немногое, неполное, неточное; или прямо сказать: до сих пор почти ничего не сделано для науки. В первом случае мы можем требовать снисходительности и к собственным трудам; во втором -- должны отказать и своим собственным трудам, изданным доселе, в важном значении для науки.

Но говорить: до меня не было сделано ничего, а я сделал уже чрезвычайно много, еще не имеет права никто из новейших ученых. Они собирают материалы лучше, нежели их предшественники; но до сих пор издали их еще очень мало. Мы не думаем, чтобы до сих пор кем бы то ни было, Карамзиным или его предшественниками, или его последователями, русская история была обработана в таком виде, который совершенно соответствовал 5ы строгим требованиям науки. За всеми этими трудами остается одно неоспоримое достоинство -- они более или менее полные сборники материалов для будущей обработки. И бесполезно прибавлять, что ни один из ученых, писавших о русской истории; после Карамзина, не представил в своем сочинении столько новых материалов, как он. Следовательно, соразмерно тому уважению, какое каждый из новых историков имеет к этой заслуге Карамзина, должны оцениваться им и его собственные труды. Что же касается до истории как науки, обработка ее принадлежит еще будущему. Всякий приговор, произнесенный в этом отношении о прежних трудах, прилагается и к новым, какие нам доселе известны. И потому, кто хочет считать свои труды важными не только для издания материалов, но и для обработки истории как науки, должен как можно менее говорить о неудовлетворительности прежних трудов. Что касается собственно нашего мнения, нам казалось бы наиболее сообразным с истиною не говорить об этом вовсе. Nullius nulla sunt praedicata, по правилам старинной философии, или, выражаясь по-русски: нельзя говорить о достоинствах или недостатках того, чего нет.

Но для истории русской литературы уже сделано многое -- кем, когда, неуместно было бы рассуждать здесь. Довольно того, что не людьми, которые ныне трудолюбиво занимаются разработкою фактов. И потому мы считали нужным сказать, что эти люди, достойные всякого уважения за свое трудолюбие, должны были бы не забывать и некоторых предшественников. Если мы еще не знаем, где подробно и справедливо объяснен ход всей русской истории, то прочные основания понятиям об истории русской литературы уже положены, и мы опять считаем долгом напомнить, что, трудясь по истории русской литературы, не должно забывать о понятиях, уже довольно давно высказанных и очень верных4.

Разве все это неизвестно каждому читателю? И что особенно нового в наших словах? И что в них мудреного? Но у нас многие привыкли все преувеличивать. Потому считают каждую ошибку, найденную, например, в сборнике г. Снегирева, важным открытием, между тем как давно уж всем известно, что их там тысячи; открыв, что г. Снегирев пропустил сотню пословиц, опять считают это важным открытием, между тем как всякому известно, что сборник г. Снегирева не заключает и третьей части всех русских пословиц; каждое слово, часто вовсе излишнее, кажется важным приобретением для науки. Одним словом, у нас очень многие находятся в чрезвычайном самообольщении, и каждый отзыв, умеренный р своих похвалах, кажется для них несправедливым. Это очень естественно. Число людей, которые занимаются у нас серьезною разработкой науки, так еще невелико, что почти все они принадлежат к одному кружку, все члены которого тесно связаны между собою понятиями и самою жизнью; потому и при оценке трудов каждого из этих ученых почти постоянно слышатся только голоса людей, совершенно разделяющих понятия автора о всем, даже о значении каждого нового труда его. Нашим ученым редко приходится читать о себе самостоятельные суждения; потому естественно, что эти суждения не могут не вызывать горьких нареканий, не совсем, быть может, справедливых. Нам кажется, однако, что самостоятельное мнение имеет свою важность, и потому лучше высказать его, нежели молчать, опасаясь возбудить неудовольствие; мы думаем, что истинно замечательные ученые труды нуждаются в беспристрастной оценке, а не в безотчетных панегириках, и слышать вечно одни и те же похвалы, лишенные научного значения, утомительно для таких людей, которые истинно дорожат своею ученою известностью. Она прочна бывает только тогда, когда оценена беспристрастно. Возвратимся же к направлению тех молодых ученых, о которых мы говорили в начале статьи.

Разве не должно заметить этим людям, из которых один вздумал утверждать, будто бы в XI--XV веках наше законодательство было на той самой точке развития, какой достигло в XIX веке; другой, будто бы в XV--XVII веках знание иностранных языков было между русскими более распространено, нежели между всеми другими народами, -- разве не должно заметить им, что подобный взгляд на историю совершенно несправедлив и ведет к прискорбной запутанности в понятиях, отнимающей всякую возможность здраво судить о самых простых вещах? Что мы сказали б, если б нашли v Щербатова или Татищева мысль, будто бы древняя Русь или Московское царство до Петра Великого ничем не отличались от современной им Российской империи? Какими насмешками были б осыпаны эти старики! Но даже у них, несмотря на то, что они не были людьми учеными в строгом смысле слова, мы не найдем подобных несообразностей. А со времен Татищева и Щербатова Россия, как мы все говорим, далеко двинулась вперед. И между тем, люди, которые должны быть учеными людьми, решаются утверждать подобные вещи теперь! И все остальные подтверждают их мнение своим молчанием, а некоторые даже похвалами основательности их исследований, как будто возможна основательность при недостатке самых первых условий, какие требуются наукою от ее деятелей, при отсутствии уважения к истине. Пусть подают свой голос в защиту истины люди, которые считают себя представителями науки. А если они не хотят делать этого, то другие люди исполнят эту обязанность, как умеют и как могут. Ведь необходимо же в литературе и науке говорить, по мере сил и возможности, то, что следует говорить. Или в этом нет надобности, а нужны только безграничные панегирики? В таком случае надобно прямо сказать: "я не хочу, чтобы мое сочинение подверглось критике". Есть люди, которые стараются достичь этого; но труды, принадлежащие этим людям, не имеют ничего общего с теми вполне достойными уважения трудами, самостоятельный отзыв о которых напечатал "Современник" в разборе "Архива" и в рецензии о книге г. Медовикова: авторы этих трудов, имеющих неотъемлемые достоинства, не могут опасаться самостоятельной критики.

ПРИМЕЧАНИЯ

Составлены H. В. Богословским

1 См. стр. 405, 369 наст. тома.

2 "Отечественные записки", 1855, т. 98, No 2.

3 Имеются в виду рецензия на книгу П. Медовикова "Историческое значение царствования Алексея Михайловича" (см. стр. 405 наст. тома) и рецензия на "Архив..." Калачова (стр. 369).

4 Указание на историко-литературные статьи Белинского.

ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЕ И БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ КОММЕНТАРИИ

Первоначально опубликовано в "Современнике" 1855, No 4, стр. 40--47. Перепечатано в полном собрании сочинений (СПБ., 1906), т. I, стр. 353--358.

Рукописи и корректуры не сохранилось. Печатается по тексту "Современника".