Чернышевский Николай Гаврилович - Сочинения Н. В. Гоголя. Томы V и VI, Москва. 1856

Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах

Том II.

М., ОГИЗ ГИХЛ, 1947

<ИЗ No 6 "СОВРЕМЕННИКА">

Сочинения Н. В. Гоголя. Томы V и VI, Москва. 1856.

Перепечатывая вторым изданием прежние четыре тома "Сочинений Гоголя", г. Трушковский объявил, что надеется со временем присоединить к ним пятый том, в котором будут собраны не вошедшие в прежнее издание статьи Гоголя, помещенные в "Арабесках" и разных периодических изданиях. Вместо одного тома, г. Трушковский дает теперь два, присоединив к этим статьям "Выбранные места из переписки с друзьями" и несколько неизданных произведений и отрывков, найденных в бумагах Гоголя. "Таким образом,-- говорит г. Трушковский,-- эти шесть томов, вместе с "Мертвыми душами", составят почти полное собрание сочинений Гоголя". Действительно, только "почти", но еще не совершенно полное. Из напечатанных произведений Гоголя пропущены издателем две статьи, указанные г. Геннади ("Список сочинений Гоголя", "Отечественные записки", 1853, No 9); 1) Разбор "Утренней зари" в "Москвитянине", 1843, и 2) "Письмо к М. С. Щепкину из Венеции, о постановке пьесы: "Дядька в затруднительном положении". Кроме того, г. Кулеш указал, что Гоголю принадлежат многие из рецензий, помещенных в пушкинском "Современнике"; без сомнения, некоторые другие статьи могли бы быть указаны друзьями Гоголя и библиографами, например, г. Тихонравовым, которому обязаны мы открытием Ганца Кюхельгартена". Из ненапечатанных отрывков в издание г. Трушковского не вошли отрывки, отысканные и напечатанные г. Кулешем в "Записках о жизни Н. В. Гоголя". Нет сомнения, что при внимательном разборе бумаг, сохранившихся у родственников и друзей Гоголя, найдется еще многое. Содействие библиографов,-- особенно г. Тихонравова, могло бы, как видим, быть полезно для г. Трушковского. Со временем, конечно, опущения, теперь сделанные, будут пополнены; но для публики и самой литературы было бы лучше, если бы за один раз дали нам все что отчасти уже найдено, отчасти могло бы быть найдено.

Пересмотрим пока то, что вошло в изданные два тома. Пятый том разделен на три отдела: 1) статьи из "Арабесков", 2) две статьи из "Современника" 1836--1837 годов: "О движении журнальной литературы" и "Петербургские заметки", 3) неизданные сочинения: "Отрывок неизвестной повести", "Развязка Ревизора", "Отрывок из Мертвых душ". В шестом томе перепечатаны "Выбранные места из переписки с друзьями", и к этим письмам, под именем "Юношеских опытов", присоединены: поэма "Ганц Кюхельгартен", стихотворение "Италия", два отрывка из повести "Страшный кабан" и отрывок "Женщина".

Со временем о каждом из этих произведений и отрывков мы будем говорить подробно, когда будем рассматривать всю литературную деятельность Гоголя. Теперь же, ограничиваясь извещением о содержании вновь изданных томов, взглянем только на статьи, которые являются в печати в первый раз.

"Отрывок из неизвестной повести" принадлежит, по замечанию издателя, к самым ранним произведениям Гоголя и написан им, быть может, еще до "Вечеров на хуторе". Сюжет повести заимствован из малороссийской истории, из времен казацких войн с поляками. Главное действующее лицо знаменитый предводитель казаков Остраница. В художественном отношении отрывок слабее "Вечеров на хуторе", но тем не менее многие страницы его таковы, что могли быть написаны только автором "Тараса Бульбы". Приводим две небольшие сцены из первой главы.

Все православные собрались к обедне на светлый праздник. Между народом особенно заметен высокий казак с смелым, одушевленным, но покойным лицом. С церковной паперти слышится крик. Народ бросается узнать, в чем дело,-- дело в том, что жиды, которым отданы на откуп русские церкви, обижают старика, принесшего к церкви пасху, для освящения.

Три жида отбирали у дряхлого, поседевшего, как лунь, козака пасху, яйца и барана, утверждая, что он не вносил за них денег. За старика вступилось двое стоявших около него; к ним пристали еще, и наконец целая толпа готовилась задавить жидов, если бы тот же самый широкоплечий, высокого росту, чья физиономия так поразила находившихся в церкви, не остановил одним своим мощным взглядом. "Чего вы, хлопцы, сдуру беснуетесь? У вас, видно, нет ни на волос божьего страха. Люди стоят в церкви и молятся, а вы тут чорт знает что делаете. Гайда по местам!" Послушно все, как овцы, разбрелись по своим местам, рассуждая, что это за чудо такое, откудова оно взялось и с какой стати ввязывается он, когда его не просят, и отчего он хочет, чтобы слушались. Но это каждый только подумал, а не сказал вслух. Взгляд и голос незнакомца как будто имели волшебство: так были повелительны. Один жид стоял только не отходя, и как скоро оправился от первого страха, незванною помощью, начал было снова приступать, как тот же самый и схватил его могучею рукой за ворот так, что бедный потомок Израилев съежился и присел на колени. -- "Ты чего хочешь, свиное ухо? Так тебе еще мало, что душа осталась в галанцях? Ступай же, тебе говорю, поганая жидовина, пока не оборвал тебе пейсики". После того толкнул он его, и жид расстлался на земле, как лягушка. Приподнявшись же немного, пустился бежать; спустя несколько времени, возвратился с начальником польских улан. Это был довольно рослый поляк, с глупо дерзкою физиономиею, которая всегда почти отличает полицейских служителей. "Что это? Как это?.. Гунство, теремтете? Зачем драка, холопство проклятое? Лысый бес в кашу с смальцем! Разве? Что вы?.. Что тут драка? Порвала бы вас собака!.." Блюститель порядка не знал бы, куда обратиться и на кого излить поток своих наставлений, приправляемых бранью, если бы жид не подвел его к старому козаку, которого волосы, вздуваемые ветром, как снежный иней серебрились. "Что ты, глупый холоп, вздумал? Что, ты драку начал, драку? Пасе мазепято, гунство! Знаешь ты, что жид? Гунство проклятое!.. Знаешь, что борода поповская не стоит подошвы?.. Чорт бы тебя схватил в бане за пуп!.. У него оломец краше, чем ваша холопска вяра..." Тут он схватил за волосы старца и выдернул клок серебряных волос его...

Глухое стенание испустил старый козак.

"-- Бей еще! Сам я виноват, что дожил до таких лет, что и счет им потерял. Сто лет, а может и больше, тому назад меня драли за чуб, когда я был хлопцем у батька. Теперь опять бьют. Видно, снова воротились лета мои. Только нет, не то, не в силах теперь и руки поднять. Бей же меня!.." При сих словах стодвадцатилетний старец наклонил свою белую голову на руки, сложенные крестом на палке, и, подперевшись ею, долго стоял в живописном положении. В словах старца было невероятно трогательное. Заметно было, что многие хватились рукою за сабли и пистолеты, но вид стольких усатых уланов на лошадях и несколько слов, сказанных незнакомцем, заставили всех принять положение молельщиков и креститься.

"-- Что ты врешь, глупый мужик, теремтете! Чтобы я на тебе руки поганил, гунство пооклятое! Лысый бес рогатый тебе в кашу! Гершко! возьми от него пасху! Пусть его одним овсяным сухарем разговеется. Вишь, гунство проклятое!" говорил блюститель правосудия, подвигаясь к ряду девичьему и ущипнув одну из них за руку. "Что за драка? Ох, славная девка! Вишь драку!.. Ай да Параска! Ай да Пидорка! Вишь, глупый мужик... порвала бы его собака!.. Ай, ай, ай! Сколько тут жиру!.." Блюститель порядка верно себе позволил нескромность, потому что одна из девушек вскрикнула во все горло. В это время пасхи были освящены и обедня кончилась, и многие уже стали расходиться. Несколько только народу обступило козака. так заинтересовавшего толпу, который между тем подходил к исправлявшему звание алгвиазила.

"-- Славный у тебя ус, пан!" проговорил он, подступив к нему близко. "-- Хороший! У тебя, холопа, не будет такого", произнес он, расправляя его рукою. -- "Славный! Только не туда ты, пан, крутишь его. Вот куда нужно крутить!" Мощный козак дернул сильною рукою так, что половина уса осталась у него. Старый волокита захрапел и заревел от боли. Лицо его сделалось цвета вареной свеклы. "Рубите его, рубите лайдака!" -- кричал он, но почувствовал себя в руках высокого козака и, увидя насмешливые лица всех, стал искать глазами своих воинов. Малеванный шут струсил...

"-- Как же тебе, пан, не совестно бить такого старика! а если бы твоего старого отца кто-нибудь стал бесчестить так поносно при всех, как ты обесчестил старейшего из всех нас? Что тогда? Весело тебе было бы терпеть это? Ступай, пан! Если бы ты не у короля в службе был, я бы тебя не выпустил живого". -- Выпущенный пленник побежал, отряхиваясь. За ним следом повалил народ. Между тем козак, отвязавши коня, привязанного к церковной ограде, готовился сесть, как был остановлен среднего роста воином, поседевшим человеком, который долго не отводил от него внимания и заглядывал ему в глаза с таким любопытством, как иногда собака, когда видит ядущего хлеб. "Добродию! ведь я вас знаю". "Может быть и правда." "Ей-богу знаю. Не скажу, таки точно знаю. Ей-богу знаю! Чи вы Остраница, чи вы Омельченко?" "Может, и он". "Ну так! Я стою в церкви и говорю: вот тот, что стоит возле его, то Остраница. Ей, ей, Остраница. Да может быть и нет, может быть и не Остраница. Нет, Остраница. Ей, тебе так показалось. Ну как нет? Остраница да и Остраница. Как только послушал голос, ну тогда и рукою махнул. Вот так точнехонько, покойный батюшка. Пусть ему легко икнется на том свете! Так же разумно, бывало, каждое слово ответит".

Остраница узнает в старике удалого казака Пудька. Они вместе едут на хутор Остраницы. Проезжая мимо площади, Пудько замечает, что народ весь столпился в кучу. "Верно что-нибудь произошло между народом", говорит он своему спутнику.

В самом деле, на открывшейся в это время из-за хат площади, народ сросся в одну кучу. Качели, стрельба и игры были оставлены. Остраница, взглянувши, тотчас увидел причину: на шесте был повешен, вверх ногами, жид, тот самый, которого он освободил из рук разгневанного народа. На ту же самую виселицу тащили храбреца с оборванным усом. Остраница ужаснулся, увидев это. "Нужно поспешить",-- говорил он, пришпорив коня. "Народ не знает сам, что делает. Дурни! Это на их же головы рушится. -- Стойте, козаки, рыцарство и посполитый народ! Разве этак по-козацки делается?" произнес он, возвыся голос. -- "Что смотреть его!" послышался говор между молодежью. "В другой раз хочет у нас вытащить из рук". -- "Послушайте, у кого есть свой разум".-- "Он правду говорит",-- говорило несколько умеренных. "Молоды вы еще, я вам расскажу, как делают по-козацки. Когда один да выйдет против трех, то бравый козак против десяти -- еще лучше! Один против одного не штука. Когда ж три на одного нападут, то все не козаки. Бабы они тогда, то, что... плюнуть хочется, для святого праздника не скажу срамного слова. Как же хочете теперь, братцы, напасть гурьбою на беззащитного, как будто на какую крепость страшную? Спрашиваю вас, братцы", продолжал Остраница, заметив внимание,-- "как назвать тех?.." -- "А чем назвать его", заговорили многие вполголоса. "Что ж есть хуже бабы, или того, что он постыдился сказать, мы не знаем?" -- "Э, не к тому речь, паноче, своротил", произнесло в голос несколько парубков. "Что ж? Разве мы должны позволить, чтоб всякая падаль топтала нас ногами?" -- "Глупы вы еще, не велик ус у вас", продолжал Остраница. При этом многие ухватились за усы и стали подкручивать их, как бы в опровержение сказанного им. "Слушайте, я расскажу вам одну присказку. Один школяр учился у одного дьяка. Тому школяру не далось слово божье. Верно, он был придурковат, а может быть и лень тому мешала. Дьяк его поколотил дубинкою раз, а после в другой, а там и в третий. "Крепко бьется проклятая дубина", сказал школяр, принес секиру и изрубил ее в куски. "Постой же ты", сказал дьяк, да и вырубил дубину, толщиною в оглоблю, и так погладил ему бока, что и теперь еще болят. Кто ж тут виноват, дубина разве?" -- "Нет, нет",-- кричала толпа: "Тут виноват король!.."

Радуясь, что наконец удалось успокоить народ и спасти шляхтича, Остраница выехал из местечка и пришпорил коня сильнее, и услышал, что его нагоняет Пудько. Как-то тягостно ему было видеть возле себя другого. Множество скопившихся чувств нудило его к раздумью. Свежий, тихий весенний воздух и притом нежно одевающиеся деревья как-то расположили в такое состояние, когда всякий товарищ бывает скучен в глазах вечно упоительной природы. И потому Остраница выдумал предлог отослать вперед Пудька в хутор и ожидать его там; а сам, сказав, что ему еще нужно заехать к одному пану, поворотил с дороги.

Этим распоряжением Пудько, кажется, не был недоволен, или, может, только принял на себя такой вид, потому что через это нимало не изменял любимой привычке своей говорить. Вся разница, что, вместо Остраницы, он все это пересказывал своему гнедко... "О, это разумная голова! Ты еще не знаешь его, гнедко! Он тогда еще, когда было поднялось все наше рыцарство на ляхов, он славную им дал перепойку. Дали б и они ему перцу, когда бы не улизнул на Запорожье. А правда, не важно жид болтается на виселице. А пана напрасно было затянули веревкою за шею. Правда, у него недостает одной клепки в голове, ну да что ж делать? Он от короля поставлен. Может, ты еще спросишь, за что ж жида повесили, ведь и он от короля поставлен? Гм! ведь ты дурак, гнедко! Он за то враг Христов, нашего бога святого". Тут он ударил хлыстом своего скромного слушателя, который, убаюкиваемый его россказнями, развесил уши и начал ступать уже шагом. "Оно не так далеко и хутор, а все лучше раньше поспеть. Уже давно пора, хочется разговеться святою пасхою. Говори, мол, мне не пасхи, мне овса подавай. Потерпи немножко: у пана славный овес, и пшеницы дам вволю, и сивухою попотчивают. Я давно хотел у тебя спросить, гнедко, что лучше для тебя, пшеница или овес? Молчишь? Ну и будешь же век молчать, потому что бог повелел только человеку, да еще одной маленькой пташке..."

При этом он опять хлестнул гнедка, заметив, что он заслушался и стал выступать попрежнему...

Очевидно, повесть оставлена недоконченного потому, что Гоголь нашел в "Тарасе Бульбе" сюжет, более удобный для осуществления его идеи -- представить Запорожье и казачество в полном разгаре борьбы за веру и народность. Некоторые эпизоды "Тараса Бульбы" сохранили следы близкого родства с найденным теперь отрывком.

"Развязка Ревизора", написанная в 1847, представляет мало новых мыслей, после "Театрального разъезда" и "Выбранных мест". Гоголь выводит на сцену артистов, игравших в пьесе, и трех любителей театра, отдавая главную роль -- "главного комического актера" -- г. Щепкину, которому актеры подносят венок за игру его в роли городничего. Любители театра высказывают о "Ревизоре" мнения, сходные с теми, какие уже были подмечены Гоголем в "Разъезде"; главный "омический актер разрешает их недоумения размышлениями в духе "Переписки с друзьями". Гоголь заходит так далеко, что хочет даже выставить "Ревизора" не комедиею из общественных нравов, а аллегориею. Один из любителей театра говорит, что автор оскорбляет зрителей, изобличая своею комедиею их недостатки, заставляя зрителей видеть в самих себе нравственных уродов. "Нет, возражает ему главный комический актер, автор имел вовсе не ту цель:

Нет, Семен Семеныч, не о красоте нашей должна быть речь, но о том, чтобы в самом деле наша жизнь, которую привыкли мы почитать за комедию, да не окончилась бы такой трагедией, какою кончилась эта комедия, которую только что сыграли мы. Что ни говори, но страшен тот ревизор, который ждет нас у дверей гроба. Будто не знаете, кто этот ревизор? Что прикидываться! Ревизор этот наша проснувшаяся совесть, которая заставит нас вдруг и разом взглянуть во все глаза на самих себя. Перед этим ревизором ничто не укроется, потому что по именному высшему повеленью он послан и возвестится о нем тогда, когда уже и шагу нельзя будет сделать назад. Вдруг откроется перед тобою, в тебе же откроется такое страшилище, что от ужаса подымется волос. Лучше ж сделать ревизовку всему, что ни есть в нас, в начале жизни, а не в конце ее. На место пустых разглагольствований о себе и похвальбы собой да побывать теперь же в безобразном душевном нашем городе, который в несколько раз хуже всякого другого города, в котором бесчинствуют наши страсти, как безобразные чиновники, воруя казну собственной души нашей! В начале жизни взять ревизора, и с ним об руку переглядеть все, что ни есть в нас, настоящего ревизора, не подложного! не Хлестакова! Хлестаков -- щелкопёр, Хлестаков ветреная светская совесть, продажная обманчивая совесть, Хлестакова подкупят как раз наши же, обитающие в душе нашей, страсти. С Хлестаковым под руку ничего не увидишь в душевном городе нашем. Смотрите, как всякий чиновник с мим в разговоре вывернулся ловко и оправдался. Вышел чуть не святой. Думаете, не хитрей всякого плута-чиновника каждая страсть наша, и не только страсть, даже пустая пошлая какая-нибудь привычка? Так ловко перед нами вывернется и оправдается, что еще почтешь ее за добродетель, и даже похвастаешься перед своим братом и скажешь ему: "Смотри, какой у меня чудесный город, как в нем всё прибрано и чисто!" Лицемеры наши страсти, говорю вам, лицемеры, потому, что сам имел с ними дело. Нет, с ветреной светской совестью ничего не разглядишь в себе, и ее самую они надуют, и она надует их, как Хлестаков чиновников, и потом пропадет сама, так что и следа ее не найдешь. Останешься, как дурак-городничий, который занесся уже было ни весть куда, и в генералы полез, и наверняка стал возвещать, что сделается первым в столице, и другим стал обещать места, и потом вдруг увидел, что был кругом обманут и одурачен мальчишкою верхоглядом, вертопрахом, в котором и подобья не было с настоящим ревизором. Нет, Петр Петрович, нет, Семен Семеныч, нет, господа, все, кто ни держитесь такого же мненья, бросьте вашу светскую совесть. Не с Хлестаковым, но с настоящим ревизором оглянем себя! Клянусь душевный город наш стоит того, чтобы подумать о нем.

Это натянутое объяснение, конечно, нимало нейдет к делу и замечательно только своею странностью. Вообще, "Развязка Ревизора" есть следствие того же настроения духа, которое побуждало Гоголя напечатать "Завещание" и "Выбранные места"; пьеса эта так же слаба, как худшие страницы в "Выбранных местах".

Отрывок из "Мертвых душ" был напечатан в 1-й книжке "Русского вестника". Произведения, собранные издателем под названием "Юношеских опытов", все напечатаны Гоголем до издания "Вечеров на хуторе", но могут считаться почти совершенно неизвестными публике, кроме стихотворения "Италия", которое недавно было приведено г. Тихонравовым в одной из его статей. О том, что "Ганц Кюхельгартен" поэма очень слабая даже и для тогдашнего времени (1829 г.), не может быть ни малейшего спора; но она интересна в том отношении, что по сюжету не походит на тогдашние кровавые поэмы с небывалыми злодействами и трескучими катастрофами: Ганц, увлеченный идеальными стремлениями, начинает тосковать в скромной и тихой доле, которую дает ему судьба; он покидает любящую его кроткую невесту, чтобы предаться науке, искусству, утолить жажду кипучей юношеской деятельности, но, утомленный бесплодною погонею за мечтами, возвращается в свой мирный и прозаический городок, к своей милой Луизе, и поэма кончается веселою свадьбою; и насколько поэма Гоголя в художественном отношении ниже других тогдашних поэм, настолько же сильнее их она тем, что есть в ней некоторые проблески чего-то похожего на сочувствие к действительной жизни, а не к одним только вычитанным из непонятого Байрона мелодраматическим грёзам.

Отрывки из рассказа "Страшный кабан", напечатанные в "Литературной газете", должны быть поставлены выше отрывка из исторической повести, о которой говорили мы выше,-- если бы "Страшный кабан" был докончен, он был бы разве немногим слабее "Сорочинской ярмарки" или "Ночи перед рождеством".

ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЙ И БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ*.

* Составлены H. M. Чернышевской.

Первоначально опубликовано в "Современнике" 1856, No 6, стр. 41--49; перепечатано во II томе полного собрания сочинений (СПБ., 1906), стр. 391--397.

Рукопись-автограф на 2-х листах в полулист писчего формата хранится в Центральном государственном литературном архиве.

Стр. 538, 20 строка. В рукописи: Остраница [По слогу и тону, в котором более беззаботной шутливости, нежели в "Тарасе Бульбе", отрывок приближается к "Вечерам на хуторе"]. В художественном отношении