Политика (Январь 1860 - Апрель 1862)
т теперь, что австрийские правители объявили дипломом 20 октября несостоятельность прежней системы. Вот для примера несколько строк из венской газеты "Die Presse",-- они взяты нами из нумера, вышедшего 31 октября, через полторы недели после диплома:
"Благодаря могущественному влиянию государственного человека, владычествовавшего над Германиею с 1815 года до весны 1848, союзный сейм забывал свою обязанность позаботиться о том, чтобы Австрия получила конституцию, и политическая жизнь Австрии замерла под ледяною рукою Меттерниха. Буря, пронесшаяся назад тому 12 лет по всей империи, пробудила и народы Австрии; но наставшая потом реакция уничтожила все, приобретенное ими, и Австрия сделалась политическою степью, на которой не мог явиться ни один зеленый колос какого-нибудь конституционного учреждения. Над этою политикою произнесен приговор ныне, произнесен теми самыми людьми, которые в течение целого поколения были ее ревностнейшими защитниками, и теперь наконец, как видно из циркуляра Рехберга, императорское правительство начинает признавать за населением конституционные права".
С того времени венские газеты каждый день выражают эту мысль все резче и резче. Конечно, они ошибаются, утверждая, будто бы граф Рехберг и его товарищи имели в виду осуждение прежней системы, когда составляли и объявляли диплом 20 октября. Но вот именно то и следует назвать большою ошибкою, что они возбудили подобные толки документом, по своей сущности безвредным. Они слишком надеялись встретить в подданных тот же взгляд, каким проникнуты были сами. К сожалению, эта надежда на публику оказалась не соответствующею действительному характеру публики. Перспектива австрийского будущего омрачена, и уже произошло много прискорбных явлений.
Эти явления начали возникать с самого того дня, как появился диплом. Для примера приведем факты, которыми обнаружила холодность своих чувств самая столица Австрийской империи. Министерство ожидало, что Вена обнаружит признательность, и сообщило городскому начальству, чтобы оно облегчило своими распоряжениями вступление жителей Вены на прямейший путь к выражению ожидаемого чувства. Городское начальство объявило жителям, что вечером 21 октября назначено быть городу иллюминованным, по случаю обнародования в утренних газетах того числа диплома с сопровождающими документами. Жители не последовали распоряжению городского начальства. Иллюминованы были только общественные здания и жилища официальных лиц, а частные дома оставались не освещены. Телеграфические депеши говорили, что вечером 21 октября обнародование диплома было отпраздновано иллюминациями в Праге, Линце, Граце, Триэсте и т. д. Но повсюду иллюминация ограничивалась теми же зданиями, как в Вене; ни один город не имел надлежащей иллюминации. Несмотря на слухи, что повсюду диплом возбуждает неблагоприятные отзывы, министры продолжали начатое преобразование и чрез несколько дней после диплома явился устав для сейма герцогства Штирии, а за ним, как мы говорили, стали поочередно являться подобные же уставы для Каринтии, Зальцбурга и Тироля. Чтение этих документов усилило неблагоприятное впечатление и даже представило юридические предлоги для формального заявления недовольства.
Читатель помнит, что представители от городов выбираются в областные сеймы не горожанами, а городскими начальствами. Надобно знать, что когда реакция еще должна была несколько стесняться брожением умов, она издала довольно много законов, в которых были либеральные подробности; эти законы были отменены или оставлены без действия, когда новый порядок дел упрочился и всякая опасность беспорядков показалась устраненною. К числу законов 1849 года, не отмененных, но потерявших действительную силу, принадлежал устав городского управления. В немногих городах начальства успели быть выбраны прежде, чем закон этот потерял силу. Да и в этих городах состав городского управления был впоследствии преобразован назначением других людей или оставлением выбранных в 1849 г. начальников на должностях по истечении срока, когда надобно было бы по бездействующему закону произвести новые выборы. В других городах закон этот и с самого начала не был применен к делу, и управление еще в 1849 г. поручено лицам по назначению министров. Когда уставы для областных сеймов некоторых провинций были обнародованы, городские начальства этих провинций заявили начальству, что не могут выбирать депутатов на сеймы потому, что сами не имеют законного существования, занимая свои должности в противность закону 1849 года. Из других провинций стали приходить в Вену от городских начальств такие же заявления, что если по уставам сеймов этих провинций будет возложена на городские начальства обязанность выбирать депутатов, то они, нынешние городские начальства, не могут признать за собою права заняться этими выборами. Сделав один шаг по несвойственному пути, министерство нашлось теперь вынужденным сделать второй шаг: протесты городских начальств стали так многочисленны, что оно уступило, и теперь объявлено, что возобновляется действие закона 1849 г. о городском управлении и будут произведены на его основании выборы новых городских начальств.
Обнаруживается факт, прискорбнейший всех прежних: некоторые из провинций, еще не получивших нового устройства, присылают в Вену уверения, что не могут принять уставов, подобных обнародованным для Штирии, Каринтии и т. д. Такие протесты присланы, между прочим, из Праги и других чешских и моравских городов; то же самое объявили города верхнего и нижнего эрцгерцогств австрийских, в том числе Вена. Надобно надеяться, что австрийские правители не уступят таким требованиям и обнародуют для остальных провинций уставы, подобные уже обнародованным. Но если бы министерство и уступило, то уступки, конечно, не будут касаться существенных оснований, а изменят лишь некоторые подробности, могущие быть прилаженными так или иначе к основным принципам нынешней системы.
Самая неприятная часть Австрийской империи -- Венгрия; она кажется нам не только хуже Вены или Праги, а даже Венеции. Если 6 Венгрия стала держать себя иначе, миновалось бы тяжелое положение дел и в Венеции. По упорству Венгрии найдено было нужным дать ей, как мы говорили, исключительное положение. Не то, чтобы принципы нового устройства, обещанного венграм, существенно отличались от реформ, которыми представляются перечисленные нами права другим областям,-- нет, но нашли нужным польстить самолюбию венгров уступками, которые считали совершенно достаточными для венгров. Мы уже говорили, что венгерский наместник будет называться старинным именем палатина, что сановник, управляющий в Вене венгерскими делами, будет называться старинным именем венгерского придворного канцлера, и т. д.; кроме того, венгерскому областному сейму предоставлен круг занятий, более обширный, чем другим областным сеймам. Мы знаем, что все важные дела должны решаться в Вене, как было до сих пор, с прибавлением формальности суждения о них в государственном совете, если министры найдут удобным, или и без этой формальности, если министрам покажется она неудобной. Венгрия не должна служить исключением из такого правила: и по ее внутреннему управлению все важные дела решаются в Вене. Но из маловажных дел предоставляется венгерскому провинциальному сейму рассмотрение многих таких, которые не подлежат ведению других областных сеймов; второстепенные законы для Венгрии будут обсуживаться венгерским сеймом, мнение которого не обязательно для венского министерства.
Венгры разделяются на три или, собственно говоря, на две партии. Половина населения держится партии Кошута; другая половина нации, так называемая умеренная партия, попрежнему хочет, чтобы Венгрия составляла государство, совершенно отдельное от Австрийской империи, с которой была бы соединена только одинаковостию династии, как Норвегия соединена со Швецией. Это требование называется "требованием восстановления старинной конституции с изменениями, сделанными в ней в 1848 г.". Изменения, сделанные в 1848 г., состояли в том, что отстранена была всякая возможность вмешательства венского правительства в венгерские дела: в столице Венгрии, Пеште, было учреждено отдельное министерство, находившееся к венскому лишь в тех отношениях, в каких находятся два правительства совершенно различных государств,-- например, английское к французскому или испанское к португальскому. К этой умеренной партии и к радикальной или кошутовской партии принадлежат венгры, за исключением нескольких лиц, составляющих третью партию. Эти немногие люди -- люди, бывшие приверженцами Меттерниха и оставшиеся верными Австрии в эпоху восстания. Они магнаты, но и между магнатами составляют лишь незначительную пропорцию. Эта так называемая старая консервативная или австрийская партия надеялась склонить умеренную партию к принятию диплома 20 октября. К несчастию для Австрийской империи, она ошиблась в благонамеренном расчете. В Венгрии диплом был принят холоднее, чем где-нибудь. В других больших городах недовольство в первые дни по его обнародовании выразилось лишь отказом от приглашения к иллюминованию домов; в Пеште оно дошло до столкновения толпы с австрийскими войсками. Вот отрывок из корреспонденции "Times'a" об этой сцене (берем рассказ "Times'a" собственно потому, что он умереннее рассказов, сообщенных немецкими газетами, которые самым непатриотическим образом выражали свое сочувствие к венграм неприятными словами об австрийцах; должно сказать, что это относится и к газетам, издающимся в самой Вене).
"Вот подробности о беспорядках, произошедших в Пеште вечером 23 октября. В понедельник, 22 октября, городской совет пригласил жителей венгерской столицы иллюминовать дома в выражение благодарности императору за восстановление конституции. Во вторник, утром (23 октября), до генерала Бенедека дошло, что в случае устройства иллюминации произойдут беспорядки; потому он приказал городскому начальству объявить домохозяевам, чтобы они не освещали домов. Вечером погода была чрезвычайно хороша и улицы были полны народа; но не было никаких признаков произвести беспорядок в городе до 8 часов вечера; в это время толпа молодежи пошла по Вайценской улице (главной улице Пешта) с свистом и криком. В первом этаже дома, занимаемого гостиницею "Венгерского короля", была выставка стереоскопных картин и за транспарантом в одном из окон был яркий свет. Увидев это, молодежь начала кричать больше прежнего и бросать в окно мелкими медными деньгами. Явились сильные патрули и прямо бросились на толпу. В то же время было другое столкновение между войсками и народом на площади нового рынка. Отряды пехоты и конницы бросились на него. Между прочим, солдаты входили в кофейную Зрини и выгнали оттуда посетителей. Несколько человек было арестовано".
Бенедек, венгр по происхождению, выказал тут мужественную откровенность намерений и чувств. Вместе с дипломом 20 октября был обнародован рескрипт, которым Бенедек из должности венгерского генерал-губернатора перемещался на должность главнокомандующего австрийскими войсками в Венецианской области. Готовясь проститься с правителем соотечественником, городское начальство Пешта явилось к нему с поднесением грамоты на звание пештского гражданина, как некогда лондонская сити подносила Велингтону титул лондонского гражданина. Это было после сцены 23 октября. "Погодите подносить титул вашего согражданина до той поры, когда не будет бесчестно называться пештским гражданином", сказал Бенедек явившейся к нему депутации. "Вы знаете Бенедека только наполовину,-- продолжал он.-- В следующий раз я не посмотрю на то, сколько вас надобно будет перебить". Давая обещание охранять порядок с непоколебимою твердостью, Бенедек разумел или то, что еще остается в Пеште на несколько времени (он уехал в Венецию лишь в половине ноября}, или то, что в случае надобности возвратится в Венгрию из Венеции. Но несмотря на такую сильную поддержку, дело об осуществлении диплома 20 октября встречает затруднения.
Мы видели, что для других провинций состав областных сеймов и способ избрания депутатов определялся прямо решением министерства. Сечен и его товарищи полагали, что подобное распоряжение относительно венгерского сейма произведет слишком дурное впечатление в Венгрии. Министры объявили, что должна собраться из венгерских магнатов предварительная конференция для составления проекта избирательного закона. Результаты такой уступки не замедлили обнаружиться. Первоначально Сечен и Вай хотели созвать на конференцию исключительно своих политических друзей. Но тотчас же обнаружилось, что такая конференция не имела бы нравственной силы над мнением страны, которая отвергла бы ее постановления. Оказалась необходимость пригласить на конференцию нескольких людей национальной партии. Но умеренные люди национальной партии решились явиться на конференцию лишь затем, чтобы объявить незаконность конференции, выразить мнение, что всякие совещания о составе сейма и способе выборов незаконны, что выборы должны происходить по избирательному закону 1848 года. Такая неожиданность принудила министров отлагать конференцию с одного срока на другой, наконец отложить ее бессрочно. Как распутается это затруднение, неизвестно.
Точно такое же неудобство встретилось в преобразовании венгерской администрации. По прежнему порядку, Венгрия делилась на комитаты, имевшие самоуправление по своим делам. Эта комитатская администрация была отменена, и страна, населенная собственно венгерским племенем, разделена на 5 больших округов, управлявшихся австрийскими начальниками. Теперь вздумали возвратиться в некоторой степени к формам прежнего национального управления, и явился список венгерцев, назначенных начальниками или "жупанами" (Obergespan) восстановляемых комитатов. По обычаю, этих лиц не было предварительно спрошено, согласны ли они принять даваемое им назначение. В список жупанов попало человек 12 или 15 умеренной национальной партии. Что же вышло? Все они отказались от должностей.
Будем надеяться, что искусство австрийских правителей найдет средства к устранению всех неприятных последствий диплома 20 октября. Но до сих пор он произвел для них одни только неприятные следствия.
Во всяком случае, если бы ошибка и была еще исправима, очень дурно то, что потеряно благоприятное время к усмирению внутренних врагов, получающих силу от успехов внешнего врага -- итальянского единства. Несколько месяцев тому назад, как мы говорили, легко было бы решительными и быстрыми действиями восстановить власть Франциска II, удержать власть папы в областях, остававшихся у него к весне нынешнего года.
Время это потеряно в бесплодных попытках приобрести внешних союзников и успокоить внутреннее недовольство, а теперь справиться с Италиею уже не так легко.
Когда мы писали обозрение в прошлом месяце, Сицилия, Неаполь, занятые пьемонтцами папские области собирались вотировать свое присоединение к королевству Виктора-Эммануэля, радикалы были побеждены умеренными, Гарибальди готовился сдать сардинским генералам продолжение войны с Франциском II и министерству Кавура управление южною Италиею. Положение дел было уже так определительно, что можно было вперед знать события, которые произошли с тех пор.
Сардинские войска приближались с северо-запада, из бывших папских владений, через Абруццы, к театру войны. Гарибальди ожидал их в бездействии, чтобы передать им свои позиции. Приблизился король. Гарибальди поехал навстречу ему, обнялся с Чальдини, находившимся в авангарде королевской армии, но король при встрече только подал ему руку, не слезая с лошади. Уже и прежде Гарибальди испытал много естественных неприятных для себя и для своих волонтеров последствий своего дела. Теперь он и волонтеры подверглись оскорблениям, которых были достойны. Конечно, они передавали Виктору-Эммануэлю и Кавуру области, равнявшиеся своим населением всему прежнему королевству северной Италии; конечно, они делали Виктора-Эммануэля из слабого, зависимого от покровительства соседей государя,-- государем могущественным. Но все-таки они представляли собою революционный элемент, которого не могло терпеть благоустроенное правительство; самые претензии их на имя освободителей южной Италии, на имя основателей итальянского единства были несносны, а предприимчивость их, до сих пор бывшая столь полезною для Виктора-Эммануэля и Кавура, казалась опасною для будущего; пока оставались волонтеры и Гарибальди, умеренная партия не могла ручаться, что они не увлекут Италию в столкновения с Францией) и Австриею, с которыми не следует теперь ссориться, по мнению умеренной партии. При таких отношениях и расчетах необходимо было принудить Гарибальди удалиться и уничтожить опасную силу волонтеров. Надобно сказать, что Кавур и его товарищи приняли все меры, нужные для достижения такой цели. Начать с того, что еще задолго до вступления Виктора-Эммануэля в Неаполь выбор лиц, назначенных управлять Неаполем и Сицилиею, сделан был такой, чтобы Гарибальди и волонтеры ясно видели, что стали ненужны и неуместны при учреждении правильного управления. Этой цели соответствовал и выбор генералов, сопровождавших Виктора-Эммануэля в Неаполь. Вот небольшой отрывок из неаполитанской корреспонденции "Times'a", относящийся к тому времени, когда Виктор-Эммануэль направлялся к Неаполю:
"Вероятно, граф Кавур и его товарищи были далеки от намерения оскорблять диктатора без всякой надобности; но я не могу равнодушно читать статью "Diritto", в которой перечисляются один за другим новые чрезвычайные комиссары и их секретари и оказываются людьми по разным причинам самыми враждебными Гарибальди. Король въезжает в Казерту, имея подле себя Фарини, как советника по гражданским делам, и Фанти, как начальника своего штаба. А эти люди, Фарини и Фанти, те самые люди, которые остановили в начале нынешнего года задуманный Гарибальди поход в Папскую область и Неаполь из Романьи. Вальфре, едущий также с королем, чтобы принять начальство над артиллериею, был первым секретарем при Ла-Марморе и разделял, даже утрировал, презрение и антипатию Ла-Марморы к волонтерам; справедливо или несправедливо -- Вальфре считают причиною всех неприятностей, которым подвергались волонтеры Гарибальди в ломбардском походе. Как ни велико самоотвержение Гарибальди, но каково будет для него, ради короля, подать руку этим сановникам короля. Чувство прискорбия и унижения, которое пробудится в нем видом этих людей, не будет смягчено известиями, которые привезет ему король,-- известиями, что Фарини назначен королевским генеральным комиссаром в Неаполе, а Монтецемоло -- королевским генеральным комиссаром в Палермо,-- Монтецемоло, который был, к несчастию, губернатором Ниццы в то время, когда готовилась уступка Ниццы, который был исполнителем всех уловок, всех действий, какие принуждено было делать правительство графа Кавура, жертвовавшее требованию Франции не только двумя областями королевства, жертвовавшее также правительственной честью, правами парламента и народа. Не успокоит Гарибальди и то, что генерал-секретарем сицилийского правительства, помощником Монтецемоло, назначен Кордова,-- Кордова, которого диктатор почел нужным всего две недели тому назад изгнать из Неаполя и Сицилии. Еще хуже того, если справедлив слух, что министром внутренних дел в Сицилии назначается Ла-Фарина,-- Ла-Фарина, которого диктатор всегда считал злейшим из своих личных врагов".
Мы обращаем внимание не на то, что партия, доставившая Виктору-Эммануэлю власть над южною Италиею, совершенно устранялась от управления делами в южной Италии,-- положим, что Кавур естественно должен был назначить правителями людей своей партии,-- нет, мы говорим совершенно о другом обстоятельстве. В числе вернейших своих приверженцев Кавур мог найти множество лиц, не имевших личных столкновений с Гарибальди; почему же выбраны были именно те немногие, назначение которых было личною обидою для него по прежним личным неприятностям его с ними? Разве, например, нет в сардинской армии генералов, кроме Фанти? Зачем же именно Фанти, а не другой какой-нибудь генерал, был послан сопровождать Виктора-Эммануэля? Выбор произведен был с явным расчетом оскорбить Гарибальди. Или некого было послать в Неаполь, кроме Фарини, некого послать в Палермо, кроме Ла-Фарины?
Мы говорили, что когда пьемонтские войска двинулись на войну с Франциском II, Гарибальди прекратил всякие наступательные действия, с патриотическим расчетом решившись оставить честь победы тем людям, хотя и своим противникам, которые будут управлять Неаполем, чтобы славою сардинской армии упрочить власть Виктора-Эммануэля. Но когда пьемонтская армия пришла под Капую, Гарибальди, конечно, должен был сказать, что его волонтеры не отказываются помогать пьемонтским, хотят сражаться рядом с ними. Виктор-Эммануэль отвечал на это, что если Гарибальди хочет принимать участие в военных действиях, то пусть обратится за инструкциями к делла-Рокке, командующему пьемонтским корпусом, действующим против Капуи. Это значило, что Гарибальди отдается под команду одного из второстепенных пьемонтских генералов.
Под команду к нему Гарибальди не поступил, но в случае нужды волонтеры помогали сардинцам. Наконец, капуанский гарнизон предложил сдаться. Гарибальди, дававший неаполитанцам самые почетные, по военным правилам, условия капитуляции, чтобы не унижать и не раздражать солдат, пригодных впоследствии служить итальянскому делу, соглашался на условия, предложенные гарнизоном Капуи. Но делла-Рокка не согласился, требуя условий менее почетных для гарнизона, и возобновил бомбардировку крепости. Гарибальди был вне себя от негодования, увидев это бесполезное продолжение побоища.
Как поступали Кавур и пьемонтские генералы с Гарибальди, точно так же поступали пьемонтские офицеры и солдаты с волонтерами; следуя примеру начальников, они третировали волонтеров с пренебрежением, как людей плохо знающих формальную сторону службы. Читатель знает, что лишь в последнее время начал проникать в пьемонтскую армию боевой дух, ставящий способность храбро сражаться выше плацпарадной выправки; еще недавно господствовали в ней педанты, влияние которых на умы офицеров остается до сих пор сильно. В прошедшем году, до присоединения Тосканы, герцогств и Романьи к Пьемонту, командуя армиею центральной Италии, Фанти отказывал в принятии людям, добровольно пришедшим за сотни верст поступить в солдаты, когда эти люди были на четверть дюйма ниже мерки или были одним месяцем моложе определенного возраста. Люди этой категории еще многочисленны между сардинскими командирами и офицерами. Можно вообразить себе, как смотрели они на волонтеров, умевших только сражаться.
Среди ряда неприятностей Гарибальди и волонтеры имели один торжественный день,-- день раздачи медалей тем храбрым, которые уцелели из тех 1 062 человек, высадившихся с Гарибальди в Марсале, и взяли Палермо, принудив сдаться на капитуляцию двадцатитысячную армию. Медаль была выбита в честь их городским правительством Палермо. Герцогиня Вердура с депутациею от города Палермо привезла ее в Неаполь и сама навешивала на грудь каждому. По списку вызывали одного за другим,-- но лишь на меньшую половину вызовов являлись вызываемые, а чаще вслед за именем вызываемого слышался ответ товарищей: "убит". Из 1 062 человек уцелело только 457. Медали убитых были отданы их семействам, в воспоминание о признательности сицилийцев. В числе получивших медаль находилась одна дама,-- г-жа Криспи, супруга того Криспи, который был душою сицилийской радикальной партии. "Она достойна медали не меньше, чем кто-нибудь из нас,-- сказал Гарибальди,-- она была единственная женщина, сопровождавшая нас в марсальской экспедиции".
Торжество волонтеров марсальской экспедиции было последнею светлою сценою жизни Гарибальди и волонтеров в последние недели. Скоро пришла минута уничтожения армии и удаления ее предводителя.
7 ноября Виктор-Эммануэль приехал в Неаполь; Гарибальди с своими продиктаторами,-- неаполитанским Паллавичино и сицилийским Мордини,-- явился на другой день передать ему власть, и король назначил своих наместников в Неаполь и Палермо. Мы не будем повторять здесь всех разноречащих слухов об обидах, которым подвергся Гарибальди в эти дни. Довольно будет упомянуть о фактах, достоверность которых уже разъяснена полемикой.
Гарибальди с Паллавичино и Мордини явился встретить короля на станции железной дороги. Король пригласил в свой экипаж Гарибальди и Паллавичино, но не почел достойным этой чести Мордини, которого давно уже выставили злодеем за то, что он не вошел в сношения с Кавуром против Гарибальди, как вошел Паллавичино; притом же Паллавичино -- маркиз, а Мордини -- что-то вроде адвоката или медика или чего-то подобного, не больше. Несмотря на звание продиктатора, Мордини не имел денег, чтобы обзавестись экипажем. Во время приезда короля шел проливной дождь, а король прибыл в Неаполь с экстренным поездом гораздо прежде, чем его ждали, потому около станции не было народа, не было и ни одного извозчика. Мордини отправился домой пешком по грязи, под дождем. Когда Гарибальди сел в экипаж с Виктором-Эммануэлем и увидел, что Мордини тут нет, а садится в экипаж только Паллавичино, он вспыхнул: в самом деле, пренебрежение к Мордини было пренебрежением к нему самому, при известной дружбе его с сицилийским про диктатором. Нечего было делать: догнали Мордини, воротили, посадили в экипаж рядом с Паллавичино.
Виктор-Эммануэль предложил Гарибальди орден Аннунсиады; Гарибальди сказал, что он носить орден не может, но просил короля дать эту награду обоим продиктаторам. На другое утро, когда продиктаторы и министры собрались в комнату Гарибальди, чтобы отправиться к Виктору-Эммануэлю и передать ему власть, Паллавичино был украшен орденом Аннунсиады, а Мордини нет. Гарибальди опять не выдержал, рассердился, стал упрекать Паллавичино, зачем он принял орден, который не дан его товарищу, такому же продиктатору, как он. Но через несколько минут дело разъяснилось: Паллавичино сообщил Гарибальди, что Мордини сам прислал к королю письмо, в котором отказывался от ордена. Гарибальди успокоился. Но через несколько часов узнал, что прежнее объяснение было не совсем полно. Мордини было сообщено, что король не хотел бы давать ему ордена, но затрудняется, как отказать ему, когда этого требовал Гарибальди. Услышав это, Мордини написал письмо, которое вывело Виктора-Эммануэля из затруднения.
Все это мелочи, но они достаточно показывают, что Гарибальди и его помощники унижены от тех самых людей, в пользу которых работали. Если такое пренебрежение высказывали диктатору южной Италии даже в вещах неважных, то можно сообразить, какой ответ слышал он на свои требования в важных делах. Давно уже он видел, что чем скорее убраться ему на Капреру, тем лучше. Он даже не хотел дожидаться приезда Виктора-Эммануэля в Неаполь, но его убедили не обнаруживать разрыва с такою резкостью. Потом он хотел уехать тотчас же после аудиенции 8 числа, в которой передал власть Виктору-Эммануэлю; его опять успели удержать до следующего утра, чтобы смягчить впечатление, какое должен был произвести его отъезд. Ему выражали готовность согласиться на все его требования, какие только могут быть исполнены, но оказалось, что не могут согласиться ни на одно из них. Конечно, не весь ход этих переговоров известен теперь с точностью. Раза два или три Гарибальди говорил с Виктором-Эммануэлем наедине и не рассказывал потом никому, кроме своих ближайших друзей, о чем шла речь. Известно только в общих чертах, что Гарибальди соглашался остаться, если дозволят ему занимать положение, не зависимое от туринского министерства, враждебного ему. На это не согласились. Тогда он просил, по крайней мере, чтобы сохранена была отдельная организация армии волонтеров,-- не согласились и на это. Наконец он просил хотя того, чтобы признаны были офицерские чины за людьми, произведенными им в его армии,-- не согласились и на это. Он уехал 9 сентября на рассвете, когда город еще спал, чтобы не возбуждать своим отъездом демонстрацию. С ним отправилось на Капреру человек семь тех ближайших его друзей, которые не были удержаны своими обязанностями при агонии, прекращавшей существование армии волонтеров. Тюрр, Козенц, Сирторий не могли уехать из Неаполя: они остались, чтобы защищать по возможности своих товарищей. Учреждена комиссия для пересмотра офицерских списков армии Гарибальди, чтобы уволить от службы "опасных" или "недостойных" людей, которые успели войти в ряды волонтеров, но не должны бесславить собою корпус офицеров регулярной итальянской армии. Оставлены будут чины лишь тем из них, которых пьемонтские генералы признают заслуживающими снисхождение. Гарибальди успел добиться лишь того, что Сирторий, Козенц и Тюрр допущены в пьемонтскую комиссию, которая будет судить офицеров бывшей армии Гарибальди. А между тем армия эта быстро исчезает: с каждым днем расходятся из рядов ее сотни патриотов. Желание Фанти в том именно и состоит, чтобы поскорее избавиться от этого беспорядочного собрания людей. Уже два раза удавалось пьемонтским генералам уничтожать войска волонтеров, собиравшихся около Гарибальди: по заключении Виллафранкского мира они успели уничтожить корпус альпийских стрелков, с которым действовал Гарибальди в северной Ломбардии. Через полгода они, и главным образом именно Фанти, успели уничтожить второе такое войско, собранное Гарибальди в центральной Италии; нет никакого сомнения, что и в нынешний раз их усилия увенчаются успехом; вернее сказать, они уже увенчались почти полным успехом; через полторы недели по отъезде Гарибальди не осталось в рядах армии волонтеров и третьей части людей, составлявших ее; не замедлит разойтись и эта последняя треть. Мы хвалим ревность, с какою спешил Кавур наказать Гарибальди и его товарищей за революционный дух, двинувший их против короля неаполитанского. Кавуру нельзя было не воспользоваться плодами дела, совершенного Гарибальди, но он не мог, чтобы не наказать его всевозможными унижениями. Это хорошо; но Кавур увлекся избытком усердия. Он держится своею дипломатическою репутациею так твердо, что не боится ни Гарибальди, ни его друзей. Но, если безвредно остается для самого Кавура впечатление, произведенное на итальянскую публику удалением Гарибальди, то вредно оно для итальянского дела. Кавур во многих поколебал этими оскорблениями преданность к Виктору-Эммануэлю, внес сильнейшую причину раздора в умы итальянских патриотов.
Но между тем единство Италии устраивается и упрочивается. Через год или через два может быть уже не будет возможности раздробить государства, собравшиеся теперь под власть Виктора-Эммануэля. Будем ждать, как переживет оно опасности, которыми окружено его возникновение. Австрийцы потеряли время для начатия войны и теперь, повидимому, не думают начинать ее раньше следующей весны. Посмотрим, успеют ли итальянцы приготовиться к войне до весны; но если не успеют, то виноваты будут уже сами. У них есть время до той поры сформировать такую армию, против которой австрийцы не могли бы вести наступательной войны.
Положение дел сомнительно не в одной Австрии. Несколько раз мы упоминали о разных признаках умственного беспокойства во Франции. Симптомы эти мелки, потому что крупных не может быть в нынешней Франции: она вся как будто отлита из чугуна, который сохраняет наружную крепость до той минуты, когда вдруг распадается5. Но само французское правительство озабочивается признаками движения, предсказывающими неприятности. Постоянно носятся слухи, что оно думает преобразовать конституцию в либеральном смысле. Эти слухи повторяются иногда с опровержениями, иногда с подтверждениями в полуофициальных французских газетах. Было бы неосновательно ожидать их осуществления в значительном размере, но в незначительной степени они оправдываются известиями, что дается некоторый простор прениям законодательного корпуса. Будем надеяться, что уступка окажется не портящею нынешнего порядка, но все-таки она свидетельствует о каком-то внутреннем колебании.
Точно такое же стеснение прежних твердых начал неблагоприятным расположением умов обнаруживается и во французской политике относительно Италии. Во всем видно желание поддержать Франциска II, но никаких решительных мер не принимается против основывающегося Итальянского государства. Все ограничивается пока только тем, что сардинскому флоту не дозволено было участвовать в осаде Гаэты; но это лишь оттягивает несколькими неделями развязку, нисколько не увеличивая шансов Франциска II. Война идет к своему концу по программе, развитие которой можно было предвидеть заранее. Сардинцы разрезали войска Франциска II на три части,-- разорвав сообщения действующей армии с гарнизонами Гаэты и Капуи. Капуя сдалась; через несколько дней действующая армия оттеснена была в папские владения и там положила оружие; остается только Гаэта, осада которой не представляет ничего сомнительного в своем ходе. Франция не делала до сих пор ничего такого, что могло предотвратить исход дела, всеми давно предусматриваемый. Со стороны Франции тут недостаток не в доброй воле, а лишь в возможности действовать без риска для внутреннего существующего порядка.
Соображая все, приходишь к одному заключению: трудно надеяться на такое счастье, чтобы следующая весна не принесла с собою Западной Европе сотрясений. Из вероятных для Западной Европы шансов наименее невыгодный для существующего порядка был бы тот, (когда бы столкновения ограничились какою-нибудь войною между теми или другими державами, без внутренних смут; но этого шанса нельзя назвать вероятнейшим. Итальянские события уже оказывают заразительную свою силу в Австрии и в расположении умов французов.
К числу важнейших событий следует отнести поражение так называемой демократической и торжество так называемой республиканской партии в Соединенных Штатах, при выборе президента. Это факт, едва ли уступающий своею значительностью итальянским событиям двух последних лет. Не то, чтобы от выбора Линкольна6 надобно было ожидать немедленных переворотов,-- теперь все видят, что восторжествовавшие противники невольничества еще не в силах принять мер к освобождению негров в южных штатах, а побежденные рабовладельцы не в силах поднять южные штаты к отторжению от союза. Но 6 ноября [1860] г., день, когда победа осталась на стороне партии, имевшей своим кандидатом Линкольна, этот великий день -- начало новой эпохи в истории Соединенных Штатов, день, с которого начался поворот в политическом развитии великого североамериканского народа7. До сих пор над его политикою господствовали южные плантаторы, люди знатные и гордые своею знатностью. Их партия называется теперь демократическою, но в сущности она была олигархическою. Теперь землепашцы Севера и Запада,-- землепашцы в буквальном смысле слова, люди, возделывающие землю своими руками,-- первые сознали в себе силу обойтись без опеки южных олигархов и управлять союзом. 6 ноября 1860 года они свергнули иго, лежавшее на них в течение многих десятилетий, и каким бы колебаниям ни было подвержено в будущем продолжение борьбы, они пойдут и пойдут к своей цели, к восстановлению политики Соединенных Штатов на высоту, которой не имела она со времен Джефферсона; начнет воскресать белое население Юга, не имеющее невольников, и через несколько времени оно соединится с северными штатами для уничтожения невольничества черных,-- незольничества, которое лежало гнетом на всей жизни всего североамериканского народа, пятном на доброй славе его. А добрая слава североамериканского народа важна для всех наций при быстро возрастающем значении Северо-Американских Штатов в жизни целого человечества. Теперь довольно будет этой общей характеристики события, которое известно нам лишь по отрывочным и кратким заметкам европейских газет; рассказ о нем отложим до следующего месяца, когда получим североамериканские газеты, описывающие ход дела 6 ноября.
Итальянские дела решительно отстранены на второй план событиями, происходящими или готовящимися в Австрии. Обстоятельства австрийцев становятся действительно серьезны. Будем надеяться попрежнему, что австрийцы сумеют избавиться от затруднений, произведенных либеральными их попытками. Но именно для того, чтобы можно было нам вполне оценить всю ловкость, какую несомненно обнаружат австрийцы в отстранении затруднений, нам надобно выставить теперь всю опасность их обстоятельств.
Статуты, изданные для четырех немецких провинций, были встречены, как мы уже говорили, самым неблагоприятным образом. Чтобы понять всю распространенность неудовольствия, довольно будет привести одно свидетельство. Читателю известно, что "Аугсбургская газета" 1 служит полуофициальным органом австрийского правительства. Кроме корреспондентов, пишущих по официальному указанию, она имеет в Австрии и других корреспондентов, которые, не занимая официального положения, заслуживают чести сотрудничества в "Аугсбургской газете" пылким спокойствием своего австрийского патриотизма. Эти скромные патриоты до сих пор доказывали в "Аугсбургской газете", что дела идут хорошо; но теперь они увидели необходимость предостерегать австрийских министров. Мы сами не следим за развитием либерализма в заграничном органе австрийского правительства, но вот из венской корреспонденции "Times'a" отрывок, показывающий, до какой печальной необходимости предостерегать своих покровителей доведена "Аугсбургская газета":
Некоторые из наших читателей могут думать, что я слишком мрачно смотрю на положение дел в Австрии; потому приведу здесь мнения других публицистов. "Аугсбургская газета", находящаяся, как известно, в самых дружеских отношениях к австрийскому правительству, напечатала письма из Тироля от 17 и 18 ноября, и вот каково содержание этих писем:
"Трудно выразить все наше недовольство. Малы были наши ожидания, но дано нам гораздо меньше, чем ждали мы. Тироль -- страна, всегда бывшая верною династии -- получил в награду за свою- верность и самоотвержение статут, который не лучше статута 1816 года. Мы решительно не в состоянии понять, как мог кабинет издать такой закон в минуту, когда собирается столько туч над головою Австрии. Тирольские поселяне и горожане,-- одни поселяне и горожане,-- много веков придают всю особенность тирольской истории; кто вздумал бы отрицать это, доказал бы лишь собственное незнание. А новый статут ставит малозначительную (bedeutungslose) аристократию и духовенство на одну доску с третьим и четвертым сословиями. Каждое сословие имеет одинаковое число представителей, и чтобы Европа могла составить себе верное понятие о важности тирольских дворян, правительство определило, что право быть избираемыми принадлежит дворянам, платящим 25 флоринов поземельного налога. В Штирии, напротив, из поселян могут быть избираемы только платящие не меньше 30 флоринов поземельного налога. Впечатление, произведенное статутом, следует назвать не просто неблагоприятным, а даже тяжелым".
Еще до обнародования статутов Штирии, Каринтии, Зальцбурга и Тироля я говорил вам, что жители германских провинций будут сильно протестовать против восстановления сословных сеймов, составляющих политический анахронизм. Так думает и говорит "Ost-Deutsche Post"; вот извлечение из статьи, помещенной в ней 25 ноября:
"Правительство так мало сделало для богатых и влиятельных дворян Тироля и Штирии {Читатель знает, что в Тироле вовсе нет дворянства; в Штирии его также очень мало.}, что аристократия других провинций начинает тревожиться. Большинство государственного совета уведомляло нацию, что когда аристократия будет управлять делами провинций и округов, ее желания будут исполнены. Теперь оказывается, что большинство государственного совета было слишком скромно, потому что для аристократии сделано больше, чем она просила. Австрийское дворянство хочет быть всемогущим в государстве. Если оно достигнет своей цели, что из того выйдет? Враждебное чувство возникнет между сословиями. Нация хочет иметь серьезных, неподдельных представителей".
В прибавление к этому я замечу, что ультрареакционная партия вполне господствует, так что считает слишком либеральными даже графа Рехберга и графа Сечена. Предводители этой партии -- австрийско-немецкие прелаты, духовники некоторых влиятельных лиц и несколько старых господ и госпож. Взгляды людей, управляющих делами, так узки, что они не видят опасности своего положения, которая очевидна для всех неофициальных зрителей".
Читатель знает, что Тироль всегда был провинциею самою спокойною и самою верною из всех австрийских областей. Можно предположить, как не понравилось другим провинциям устройство, дававшееся им от графа Рехберга2, когда "Аугсбургская га$ета" увидела надобность изображать ему в таких красках впечатление, произведенное его реформами на Тироль.
Действительно, никто теперь не хвалит систему, которою думал ограничить реформы граф Рехберг, и все порицают его. Но беспристрастный читатель не станет думать, будто бы Рехберга винят за все справедливо. Мы в прошлый раз старались доказать, что австрийские министры делали все возможное для них, и если не делали до сих пор уступок, более значительных, то лишь по невозможности. Притом же, если граф Рехберг -- дурной министр, то почему не заменили до сих пор его другим министром? Тут представляются лишь два ответа: или вовсе нет людей, которые стали бы на его месте действовать иначе, или никто из таких людей не мог занять его место. В том и в другом случае очевидно, что граф Рехберг был до сих пор наилучшим возможным министром. Спрашиваем теперь, можно ли порицать того, который наилучшим образом исполняет свое назначение? Надобно заметить еще одно обстоятельство, самым поразительным образом доказывающее всю пустоту порицателей. Читатель помнит, как Европа хвалила намерения и принципы Гюбнера3, назначенного министром по заключении Виллафранкского мира, как печалилась об отставке, скоро данной ему. Теперь носились слухи, что по неудовлетворительности нынешних министров будет снова призван в кабинет Гюбнер, который поведет дела либеральным способом. Из сотни людей, порицающих графа Рехберга, 99 были бы в восторге от назначения министром барона Гюбнера. Но вот небольшой отрывок из венской корреспонденции "Times'a":
Ныне я имел случай говорить с человеком, которому должны быть хорошо известны мнения и намерения графа Рехберга; он прямо сказал мне, что пока Рехберг останется во главе правительства, не будет сделано никаких действительных уступок австрийско-немецким провинциям. Министр-президент (сказал он мне) человек с очень узким взглядом, и если дела пойдут, как шли до сих пор, то скоро ему будет невозможно остаться министром. Барон Гюбнер, имевший в эти дни раза два аудиенцию у императора, человек способный; но он непопулярен в австрийской публике, потому что принадлежит к партии, заключившей конкордат".
Просим читателя не обращать никакого внимания на первые строки этого отрывка, содержащие явную клевету на графа Рехберга: диплом 20 октября и следовавшие за ним акты слишком ясно показывают неосновательность отзыва, сделанного корреспондентом "Times'a". Уступки уже были сделаны, и мы дивимся легкомыслию, говорящему после того, что граф Рехберг не расположен к уступкам. Но мы привели письмо из "Times'a" не для первой, а только для второй половины его, для ознакомления читателя с убеждениями барона Гюбнера. Положим, что Гюбнер не популярен теперь,-- это еще ничего не доказывает: год тому назад, когда он получил отставку, он был популярен. Скажите же, какого уважения заслуживает австрийская публика, столь быстро меняющая свой взгляд на одного и того же человека? Мы полагаем, что мнение такой публики не заслуживает ни малейшего внимания; мы заключаем из этого, что если теперь и граф Рехберг и барон Гюбнер не популярны, то из этого еще не следует, будто бы Рехберг дурно управляет делами и Гюбнер стал бы дурно управлять ими. Но если непопулярность министра в австрийской публике не служит для нас доказательством его дурного управления, то и популярность другого человека, назначаемого австрийским министром, не должна для нас служить доказательством, что он будет управлять делами хуже министра, несправедливо не пользующегося столь же выгодною репутациею в публике. Мы это говорим в виде предисловия к тому, что назначен теперь министром Шмерлинг, о котором до его назначения отзывались с большою похвалою. Надобно рассказать, как произошло это назначение.
Граф Рехберг, министр-президент, конечно, имеет в кабинете господствующий голос. Но, вполне заслуживая такой власти своими талантами и убеждениями, он не имеет специальных сведений по государственному управлению и собственно только показывает своим сотоварищам путь, по которому они должны итти, а управлением заведывают уже они сообразно его общим указаниям. Читатель знает, что по диплому 20 октября все дела внутреннего управления, разделявшиеся прежде на несколько министерств, соединены в одно министерство, глава которого называется государственным министром. Это важнейшее место было предоставлено графу Голуховскому4, который прежде был непопулярен и сделался еще непопулярнее по обнародовании четырех провинциальных статутов, напрасно ставившихся публикою в личное порицание ему. Как бы то ни было, но обнаружилась надобность подкрепить кабинет более популярным именем; стали носиться слухи, что граф Рехберг приглашает в министерство Шмерлинга5. Следующий отрывок из венской газеты "Die Presse"6 покажет читателю, как легкомысленно компрометировала Шмерлинга австрийская публика своими пустыми толками:
"Опять носится слух, что г. фон-Шмерлинг будет членом кабинета. Подобный слух разносился много раз в последние месяцы; но теперь мы имеем положительное известие, что министр-президент действительно вступил в переговоры с г. Шмерлингом. Имя Шмерлинга популярно в умеренно-либеральной немецкой партии, но его не любят ультраконсерваторы. Политические принципы назначаемого министра мало известны нам, потому что он только раз говорил публично в последние восемь лет. Летом 1849 года Шмерлинг, бывший прежде одним из министров Германской франкфуртской империи, сделался членом конституционного (австрийского) министерства, главою которого был князь Шварценберг7, а через два года он вышел из кабинета. Уже одно имя Шмерлинга составляет программу, но программу, несовместную с системою графа Рехберга. При нынешнем положении венгерских дел очевидно, что надобно или прибегнуть к насильственным мерам, или признать избирательный закон 1848 года8. Венгерский сейм может иметь доверие к министерству, не предрасположенному в пользу феодальной партии, может дойти до соглашения с таким министерством. Все это должно быть хорошо известно г. фон-Шмерлингу; потому о" едва ли согласится вступить в кабинет графа Рехберга иначе, как с тем, чтобы граф Рехберг совершенно изменил систему и усилил немецкий элемент в кабинете. Если г. фон-Шмерлинг войдет в министерство без этих условий, он скоро испытает судьбу своих предшественников".
Мы покажем, что Шмерлинг не изменит долгу, лежащему на австрийском правителе, и не явится тем легкомысленным либералом, какого ожидали увидеть в нем люди, не понимающие потребностей положения, к которому призван он. Впрочем, уже самое его назначение служит достаточным ручательством за то, что намерения нового министра согласны с австрийским благом. Мы не должны колебаться в этой уверенности даже и рассказами о подробностях, в которых произошло его назначение. Дело происходило, по словам "Times'a", следующим образом:
"Фон-Шмерлинг назначен государственным министрам, и достоверно, что его программа принята императором. При разговоре с его величеством в четверг (6 декабря) он выразил свои мнения с большою прямотою, и они были выслушаны терпеливо и внимательно, хотя некоторые из них едва ли могли быть приятны государю. Франц-Иосиф редко имел случай узнать в истинном виде общественное мнение. Ожидают, что Шмерлинг обнародует свою политическую программу тотчас же по принятии дел своего министерства, и друзья его говорят мне, что программа эта -- либеральная. Лицо, хорошо знакомое с происходящим в официальных кругах, сообщает мне следующие сведения о нынешнем министерском кризисе. Дней десять тому назад происходило заседание кабинета, при котором присутствовал император. Граф Голуховский говорил о необходимости немедленно обнародовать статуты для всех немецких провинций. Фон-Лассер, один из новых министров без портфеля, заметил, что четыре обнародованные статута произвели дурное впечатление на публику. Начался спор; граф Голуховский разгорячился и, наконец, вскричал: "Если вы хотите конституции, го почему не скажете этого прямо?" К великому удивлению графа Рехберга и некоторых его товарищей, фон-Лассер отвечал, что, по его мнению, надобно дать какую-нибудь конституцию славянско-немецким провинциям. Пока шел спор, император не говорил ни слова, но по окончании спора он приказал графу Рехбергу немедленно послать за Шмерлингом".
Конечно, Шмерлингу приносит большую честь прямота, с которою он выразил свой взгляд на положение дел. Но исход дела удостоверяет нас, что в его правдивой речи не заключалось никаких неудобоисполнимых проектов. Мы не имеем надобности отвергать известие, что в заседаниях, ходом которого утвердился император австрийский в намерении заменить Голуховского Шмерлингом, Лассер говорил о конституции; но должно думать, что Лассер сам не придает этому слову несовместного с нынешним порядком значения, если вступил в министерство графа Рехберга, который, как мы знаем, не сделает в управлении перемен, вредных для нынешней системы. Конечно, как человек благоразумный, не мечтающий о вещах, не согласных со всею обстановкою положения, Лассер удовлетворится формальными изменениями, не нарушающими существенного характера учреждений, вводимых по диплому 20 октября. Если действительно откроется надобность в дальнейших уступках, о которых говорил Лассер, называвший совокупность их конституциею, то эти уступки могут состоять в заменении имени государственного совета именем законодательного корпуса или австрийского имперского сейма, в некоторых переменах способа назначения членов этого собрания,-- например, областным сеймам может быть предоставлено право прямо выбирать членов этого общего собрания, вместо того что теперь областные сеймы выбирают только кандидатов, из которых выбирает действительных членов уже министерство. Таких исправлений в дипломе 20 октября граф Рехберг может сделать много, не портя основного характера нынешней системы. Но мы напрасно говорим так длинно о мыслях Лассера и о средствах исполнить их без вреда для австрийцев: Лассер не занимает важного места в кабинете, и если надобно ждать перемен, то не от его влияния, а разве от влияния Шмерлинга. Посмотрим же, должна ли нынешняя Австрия опасаться нового министра. Однажды он уже был министром и держал себя способом, успокаивающим вас за его нынешние намерения.
Шмерлинг вышел из министерства в начале 1851 года, когда убедился, что решено отменить суд присяжных, введенный в 1848 году. Это обстоятельство может быть перетолковываемо во вред ему, и действительно, в приведенных нами выписках из австрийских газет читатель замечал, что на нем основано мнение о либерализме нового министра. Но тут существуют два смягчающие обстоятельства. Во-первых, Шмерлинг, будучи министром юстиции, составил много узаконений о судоустройстве и судопроизводстве сообразно существовавшему тогда суду присяжных. Натурально, ему неприятно было думать, что при уничтожении суда присяжных ему же самому придется отменять составленные им законы. Притом австрийские судьи и адвокаты были сильно расположены в пользу суда присяжных; смущаться неудовольствием толпы -- дело непохвальное в австрийском министре, но нет ничего особенно предосудительного, с австрийской точки зрения, уважать мнение подведомственных сановников: Шмерлинг вышел в отставку, чтобы заслужить похвалу от тогдашнего судебного сословия. Если рассуждать без всякой снисходительности, конечно, следует назвать это слабостью, но читатель согласится, что такая слабость еще не дает права считать Шмерлинга за человека вредного для австрийской системы. Весь образ его действий, пока он оставался министром, показывает, что он умел понимать надобности своего положения. Он вступил в должность в половине 1849 года, перед окончанием венгерского мятежа. Во время его управления министерством юстиции Гайнау произвел те наказания, которые даже и мы, при всем понимании тогдашней нужды в примерной строгости, должны назвать чрезмерно строгими: при министерстве Шмерлинга были наказаны смертью генералы, сдавшиеся вместе с Гёргеем9, был казнен Людвиг Батиани 10. Конечно, казни эти производились не собственно Шмерлингом, а командирами австрийской армии; конечно, производились они не судилищами, зависевшими от Шмерлинга, а военными судами. Но если бы Шмерлинг не считал эти меры при всей их суровости неизбежными, то он не остался бы министром осенью и зимой 1849 года, когда совершались эти наказания. Можно еще было бы сомневаться в чувствах, с которыми смотрели на них другие его товарищи, например, Шварценберг или Бах,-- они были не министрами юстиции, не до них прямейшим образом относились эти дела; если они оставались на своих местах, это еще не значило, что они прямо одобряют Гайнау; но Шмерлинг был министром юстиции; его специальным, его личным делом -- было наблюдение за способом и мерою наказания мятежников; если он не выходил в отставку, то о нем уже нельзя сомневаться, думал ли он, что Гайнау поступает вообще хорошо. Имея в политической биографии Шмерлинга такой эпизод, как отправление должности министра юстиции с осени 1849 года до начала 1851 года, мы должны заключить, что у него всегда достанет характера для проведения мер, требуемых надобностью сохранить в государстве порядок и поддержать ту систему, в установлении которой он участвовал: читатель знает, что коренные черты устройства, которым пользовалась доныне Австрийская империя, были выработаны именно в те годы, когда Шмерлинг находился министром.
Правда, в следующие годы, когда он уже не состоял министром, система, введенная при нем, развилась полнее и некоторых подробностей ее дальнейшего развития он не одобрял. Но, кроме вопроса о суде присяжных, его разногласие с его преемниками и бывшими товарищами относилось только к чертам второстепенным, а не к самому духу законодательства и управления. Примером тому пусть послужит вопрос о провинциальных сеймах, который и был прямою причиною возвращения Шмерлинга в кабинет. Статуты областных сеймов, написанные Голуховским, должны быть исправлены теперь Шмерлингом. Но десять лет тому назад, когда Шмерлинг был министром, также были обнародованы статуты для областных сеймов. Посмотрим же, чем отличались от статутов Голуховского эти уставы, в составлении которых участвовал Шмерлинг.
По статутам, изданным в последние месяцы для Штирии, Каринтии, Зальцбурга и Тироля, состав сейма устроен так, что жители провинции делятся на четыре сословия, из которых каждое посылает на сейм своих особенных представителей. По статутам, изданным в 1850 году при участии Шмерлинга для нижнего и верхнего эрцгерцогств австрийских, для Зальцбурга, Моравии, австрийской Силезии, Тироля, Богемии и Галиции, депутаты посылались от трех сословий, а не от четырех, как теперь. Дворянство и духовенство были соединены тогда в один класс под именем "лиц, имеющих большие имущества"; сословию горожан нынешних статутов соответствовал "класс людей среднего состояния", а сельским общинам нынешних статутов соответствовал разряд "людей, владеющих малыми имуществами". Но при этой разнице трехчленного и четырехчленного деления основной характер тех и других сеймов одинаков: сеймы эти -- сословные сеймы. По статутам Голуховского, число депутатов, посылаемых разными сословиями, определено так, что два высшие сословия должны иметь в сейме большинство. Та же самая цель достигалась в статутах 1850 года расчетливым распределением числа депутатов между разрядами и округами, одушевленными сочувствием к министерству или недовольными его системою. Так, например, в Богемии чехи требуют реформ, а немецкое население, враждующее с ним, было в 1850 году на стороне министерства; потому из 220 членов богемского сейма лишь немногие должны были избираться от чешских округов и корпораций, и огромное большинство избиралось теми коллегиями первого и второго разряда, которые составлены были из немцев, хотя чехи составляют две трети всего населения Богемии.
Мы видим, что состав провинциальных сеймов был по статутам 1850 года существенно одинаков с составом, определенным нынешними статутами. Точно то же следует сказать и о круге действий, предоставленном сеймам. Статуты 1850 года определяли, что главнейшими занятиями сеймов будет служить надзор за исправлением дорог и заведывание богоугодными заведениями, а также кадастровою частью. Те же самые предметы предоставлены областным сеймам и нынешними статутами. И по тем и по другим статутам сеймы были собственно советами, назначенными в помощь губернаторам или наместникам провинций по исполнению распоряжений центрального правительства, относящихся ко взиманию податей, к путям сообщения и к больницам.
Заметная разница только одна. По статутам 1850 года представители всех трех разрядов или сословий избирались прямо голосами самих избирателей, а по статутам Голуховского представители горожан и поселян должны назначаться по выбору не самих жителей, а городских или сельских начальств. Надобно ожидать, что это правило будет изменено Шмерлингом сообразно порядку, установлявшемуся статутами 1850 года. Но такая перемена, была ли бы она хороша или дурна сама по себе, не будет иметь важного значения при известном читателю составе сеймов и круге их деятельности.
Пока писалась эта статья, получена телеграфическая депеша, сообщающая содержание программы, обнародованной Шмерлингом по вступлении в министерство. Изложенные нами ожидания совершенно подтверждаются обещаниями Шмерлинга. Программа его такова, что, без сомнения, он не найдет ни в своих товарищах, ни в лицах, указывающих путь ему и товарищам, никакого препятствия исполнению его намерений. Он начинает объявлением, что все реформы будут в точности соответствовать принципам диплома 20 [октября]. О провинциальных сеймах Шмерлинг выражается словами, из которых надобно заключить, что городским и сельским общинам будет предоставлен прямой выбор депутатов и что сословное устройство сеймов будет сохранено. Государственный совет будет, сообразно предначертанию диплома 20 [октября], состоять из депутатов, выбираемых провинциальными сеймами; но против прежних предначертаний разница будет та, что сеймы эти будут прямо выбирать депутатов в государственный совет, а не кандидатов на это звание, как говорилось в законах, составленных графом Голуховским. Это изменение, конечно, будет лестно для провинциальных сеймов, но состав их служит обеспечением, что они не злоупотребят своею обязанностию. Точно так же очень лестна будет для них и для государственного совета другая перемена, сделанная Шмерлингом в предначертаниях Голуховского: Шмерлинг говорит, что провинциальным сеймам и государственному совету дано будет право инициативы. Надобно полагать, что депеша, которой мы следуем, не совершенно точно передала в своем сокращении мысль Шмерлинга. Члены провинциальных сеймов и государственного совета могли делать предложения уже и по статутам Голуховского; вероятно, Шмерлинг говорит, что будут упрощены формы, которые должно пройти предложение, чтобы достичь до обсуждения в общем собрании сейма или совета.
Читатель видит, что Шмерлинг обещает исправить некоторые подробности предначертаний Голуховского, находя, что самые принципы предначертаний должны быть сохранены.
Должно упомянуть еще о двух чертах программы Шмерлинга, сообщаемых тою же депешею. Новый министр говорит, что по отношению журналистики "всякое предварительное вмешательство" будет прекращено. Депеша опять передает мысль программы, вероятно, не с полною точностию. Предварительного вмешательства в печатание газетных статей уже не было в Австрии и до вступления Шмерлинга в министерство. Вероятно, Шмерлинг хочет сказать, что система предостережений и выговоров, даваемых газетам, будет несколько ослаблена. Но она не будет отменена; если бы Шмерлинг говорил об этом, то депеша не могла бы передать его слов в таком виде, как передает. Кроме того, Шмерлинг обещает восстановить суд присяжных, чего и следовало ожидать, зная причину, по которой вышел он в отставку в начале 1851 года. Но депеша не говорит, чтобы намерены были применить суд присяжных к делам газет; это было бы и не совместно с характером всей программы Шмерлинга; а при устранении газетных дел от суда присяжных его существование или несуществование относится уже к техническим интересам юстиции, а не к политической жизни.
Из всего этого надобно заключить, что назначение Шмер-линга не производит большой перемены в существовавших отношениях и что кабинет Рехберга со Шмерлингом остается на том же пути, на каком был с Голуховским. Теперь носятся слухи, что граф Рехберг подает в отставку; но это также не произведет большой перемены.
Таким образом, положение дел в Австрии со времени нашего прошлого обозрения не изменило своего характера, а только продолжало развиваться по прежним расходящимся направлениям. Чувства жителей немецких провинций, Богемии и Моравии, выражаются с большею определительностию, и в начале декабря пражские чехи по случаю приезда нового правителя в Прагу произвели демонстрацию, показавшую, что они желали бы иметь правителем Богемии чистого чеха, который разделял бы их национальные стремления.
Но попрежнему ход внутренних австрийских дел зависит от венгерских обстоятельств. В прошедшем обозрении остановились мы на том, что была на неопределенное время отсрочена Гранская конференция, которую поручено было созвать кардиналу примасу Венгрии для постановления правил об устройстве будущего венгерского сейма и избирательном законе; что многие из лиц, назначенных занимать восстановленные должности жупанов или комитатских президентов, отказывались от этого назначения и в разных венгерских городах и селах происходили демонстрации, оканчивавшиеся иногда вмешательством австрийских войск. Такое положение дел возбуждало в венском правительстве мысль, не следует ли прибегнуть к решительной мере. Вот из парижской корреспонденции "Times'a" отрывок, говорящий об этом вопросе и о средстве, к которому прибегло министерство, чтобы отложить его на некоторое время:
Литографированная корреспонденция говорит, что в министерском совете, бывшем в Вене 29 ноября, была речь о том, чтобы объявить всю Венгрию находящеюся в осадном положении; но один из министров, венгерец, настоял, чтобы до принятия такой крайней меры испытать, не принесет ли пользы поездка барона Вая в Венгрию. Барон прибыл в Пешт 30 ноября с инструкциями организации комитатов. Впечатление, произведенное в Венгрии этими инструкциями, не соответствовало надеждам, и если слухи справедливы, то инструкции содействовали увеличению волнения, которое, как видно, усиливается. Это неудивительно. Организация комитатов была основанием самоуправления, существовавшего много веков в Венгрии, самоуправление, предлагаемое бароном Ваем, венгерцы объявляют австрийским бюрократизмом. Барон Вай не признает закона, изданного об этой организации в 1848 году. Образцом он берет организацию немецких провинций, а не самоуправление старинной Венгрии. Закон 1848 года заменил выборными комиссиями общие собрания, которые составлялись по комитатам до 1848 года для выбора начальников и решения текущих дел. В 1848 году были распространены на всех граждан политические права, которыми прежде пользовались одни только дворяне, и общие собрания всех членов комитата сделались тогда физическою невозможностью. Потому они были заменены комиссиями. По закону 1848 года, эти комиссии составлялись из депутатов, свободно избираемых округами; но по инструкциям барона Вая, члены комитатских комиссий будут назначаться правителями комитатов, которые сами прямо назначаются правительством. Легко понять, что такая организация не нравится венграм. Этого мало: по инструкциям барона Вая, присяга дается императору австрийскому, а не королю венгерскому, а по венгерской конституции существует только титул короля венгерского, и диплом 20 октября говорил, что восстановляется венгерская конституция. По инструкциям барона Вая, начальники, избираемые комитатскими комиссиями, должны быть
Декабрь 1860
Австрийские дела.-- Программа Шмерлинга.-- Развитие венгерских отношений.-- Вопрос о народностях в Венгрии.-- Италия.-- Декрет 24 ноября во Франции.-- Вопрос о сохранении или расторжении союза в Северо-Американских Штатах.
"Вена, 26 ноябри.
"Вена, 3 декабря.
"Париж, 7 декабря.