равлены к французской границе, а там переданы были военным начальствам, предварительно уведомленным о нашем прибытии. Я был в последнем отряде. 2 сентября 1859 года я с своими товарищами поехал из Алессандрии по железной дороге, под наблюдением пье-монтского офицера. 3 сентября мы прибыли в Пескьеру, были там переданы австрийскому офицеру и немедленно отправлены в Верону. Прибыв туда 4 сентября, мы были заключены в тюрьму, где оставались восемь дней. 13 сентября нас повели к генералу Фецлару, который до войны был моим полковым командиром. Он заговорил с нами грубо; с угрозами твердил нам, что мы недостойны принадлежать к Австрийской империи, потому что сражались, как львы, за Венгрию в войне 1848--1849 года против Австрии, а в войне 1859 надобно было артиллериею заставлять нас итти на французов и итальянцев. По окончании своих угроз он велел, отобрав у нас все наши деньги, отвести нас назад в тюрьму.

   16 сентября поручики венгерского легиона Майко, Шеда, Кертези, Кисе, Мальмар, подпоручики Варзи, Хорват и я и еще один, фамилию которого не припомню, были приведены к австрийскому капитану, который велел надеть на нас австрийский мундир. Один из наших товарищей, подпоручик Кёмяти, стал между солдатами, которые не предали его. Мы, остальные 11 человек офицеров и унтер-офицеров, были под военным конвоем отведены в маленький форт, отстоящий на полчаса пути от крепости, и там оставались 24 часа заперты в тюрьме, каждый час ожидая, что нас расстреляют, как грозил генерал Фецлар, и лишившись всякой надежды. По истечении 24 дней мы, под военным конвоем, были отвезены по железной дороге в Венецию и там снова посажены в тюрьму; проведя там ночь, мы были конвоированы в Триэст, где оставались в тюрьме до 14 октября, когда командующий войсками известил нас, что мы будем отданы рядовыми солдатами в польские, немецкие и чешские полки. Я был разлучен с сотоварищами бедствия и, несмотря на мои протестации и доводы об амнистии и освобождении от военной службы, в чем имели мы письменные удостоверения, был отдан рядовым солдатом в пехотный полк Рос-Карло No 40. Прослужив 4 месяца, я был переведен в Полу, где стоял 2-й батальон, и там, не находя больше возможности переносить обиды и оскорбления, делавшиеся мне офицерами, я решился уйти из-под австрийского знамени, служить под которым был принужден насилием, в противность трактатам. 2 апреля я и четырнадцать товарищей (из них три венгра и одиннадцать итальянцев) захватили лодку и, после многих опасностей, вышли на берег 3 апреля в Порто-Корсини, близ Равенны), откуда пошли в Равенну, где были радостно встречены народом.

   Товарищи, о которых говорил я выше, все были отправлены по разным Полкам".

   Подобным же образом 8 июня 1860 года Иван Камук, родом из Надьварада в Венгрии, ныне служащий унтер-офицером коновалом в пьемонтской Масской бригаде, объявил под присягою у того же нотариуса, что служил до 16 января 1860 года в австрийском Дон Мишеля полку; он знает, что Стефен Керкиз и Самуэль Вейс, бывшие поручики венгерского легиона, были в сентябре 1860 года сделаны солдатами в этом полку, по приказу командира того полка, в противность данному им письменному удостоверению об амнистии и освобождении от военной службы, на которое они ссылались.

   Эти документы подписаны многими свидетелями, и подлинность присланных нам от нотариуса копий засвидетельствована генерал-интендантом Majcca-KappapcKoro округа.

   Могу прибавить, что начальники венгерского легиона, настаивая перед императором Наполеоном о необходимости формального условия, избавляющего легионеров от всякой военной службы, указывали, что без такого условия всякое обещание амнистии было бы обольщением, потому что, если легионеры не будут освобождены от службы, австрийские офицеры получат приказание поступать с ними сурово под предлогом неисправностей по службе.

Мадьяр".

   Мы вполне привели это длинное письмо с выпуском лишь некоторых (впрочем, довольно многих) резких выражений и со смягчением некоторых фактов. Вполне привели мы его потому, что беспристрастие повелевает нам выслушивать аргументы врагов для полнейшего впоследствии разъяснения их. Мы привели слова одной стороны. Выслушаем теперь опровержение их, напечатанное в официальном органе австрийского правительства -- "Венской Газете".

   

   "Ни один из возвратившихся не был подвергнут никакому наказанию аа свое военно-политическое поведение, за измену и предательство. Но противно здравому смыслу выводить из упоминаемой статьи трактата освобождение оных индивидуумов от всех обязанностей подданства (к которым, конечно, очевидно принадлежит и законная военная повинность). Все принятые нами по походе 1859 года пьемонтско-венгерские легионеры, в числе более 3 000, были размещены в Пескьере, частию в Вероне (в последней крепости в помещениях форта Гесса), продовольствованы, по надобности одеты, по мере средств, чрезвычайно занятых тогда работою железных дорог, транспорты пересланы в вербовальные округи их полков, в каковых пестах до будущих распоряжений уволены в отпуск. Это распоряжение было тогда тем естественнее, что уменьшение состава армии по окончании войны было мерою, совершенно необходимою и оправдываемою заключением мира. Касательно вышеозначенного отпуска относительно возвратившихся в числе, как выше сказано, сверх 3 тысяч голов (Köpfe), только в 12 индивидуумах было сделано исключение, каковые, из уважения к их желанию повышения, обращены были на действительную военную службу. Эти 12 индивидуумов были политически в высокой степени подозрительны, имели при себе значительные денежные суммы от 400 до 500 флоринов, были изменнически беглые, императорско-королевские солдаты, которые в оном легионе приняли высшие чины, чем какие имели в императорско-ко-ролевской армии. В заключение же существует на пространстве всей империи распоряжение, которым гражданские начальства обязываются солдат, поведением своим во время отпуска подающим основательный повод к опасениям за законную тишину и порядок, указывать подлежащим военным начальствам к немедленному прекращению отпуска. По сему едва ли сомнительно, что некоторые из оных 3 тысяч возвратившихся, быть может, неожиданно были призваны из отпуска на действительную военную службу; но в этом случае их призыв на службу был одною из тех обыкновенных мер предосторожности, без которых никакое, следовательно и австрийское, правительство не может обойтись и каковые должны находить в интересе общественного порядка ко всем без различия подданным государства применение, столь же беспристрастное, как и безусловное".

   

   Надобно удивляться легкости, с какою опровергнута этими немногими словами клевета "Мадьяра": факты, им приведенные, не отвергаются, но становится ясно, как день, что напрасно ставить их в порицание австрийскому правительству: во-первых, данное обещание следует понимать не в том смысле, в каком поняли его легионеры; во-вторых, если обещание и было дано в таком смысле, как говорит "Мадьяр", то по обстоятельствам невозможно было исполнить это обещание; в-третьих, легионеры не были принуждены служить; в-четвертых, если и были принуждены, то по особенным обстоятельствам.

   Кстати, о тяжбах австрийцев с венграми в Англии перед европейской публикою. Читатель знает, что австрийское правительство подало в английский канцлерский суд просьбу о том, чтобы литографщикам Дэ, которым Кошут заказал сделать венгерские банковые билеты, запрещено было передавать эти билеты в руки Кошута. Прения по этой тяжбе еще не начинались, а пока взято канцлерским судом показание от Кошута,-- вот извлечение из этого документа:

   

   "Показание, под присягою данное в канцлерском суде по делу между Францем-Иосифом, императором австрийским, королем венгерским и богемским, истцом, и Уильямом, Джоном Дэ, Джозефом Дэ и Людвигом Кошутом, ответчиками.

   Я, Людвиг Кошут, ныне жительствующий на Бедфордской площади, близ Россель-сквера, в графстве Миддельсекском {То есть в части Лондона, лежащей на северном (левом) берегу Темзы.}, показываю нижеследующее:

   Я родом венгерец, дворянин из Земпленского комитата в королевстве Венгерском. Когда Фердинанд V, бывший король венгерский, перестал быть королем венгерским и через то престол остался не занят, я был от собранного и учрежденного венгерского сейма, состоящего из двух палат, апреля 14 числа 1849 года, назначен и наименован быть президентом-правителем до того времени, когда сейм установит окончательную форму правительства для королевства; и апреля 19 числа, в присутствии вышесказанного сейма в главной реформатской церкви города Дебречина, дал я торжественную присягу, определенную для меня сеймом в звании правителя-президента, и клятвенно обещался верно и неизменно соблюдать власть и обязанности, возложенные на меня вышесказанным сеймом. Вышеобъясненное назначение и наименование и возложенные через то на меня власть и обязанности остаются доселе неотмененными и не замененными и не воспоследовало доселе никакого иного назначения и наименования; никто с того числа, когда Фердинанд V5 перестал быть королем венгерским, не был призван занять престол венгерский и не был принят или коронован, как король венгерский, вышесказанным венгерским сеймом, которому, по основным венгерским законам, исключительно принадлежит власть совершать эти акты.

   Истец не имеет и никогда не имел исключительного права выпускать в Венгрии билеты для обращения в качестве денег. Даже в качестве короля венгерского он не имел бы привилегии и власти без согласия сейма, и не только не была никогда даваема венгерским сеймом эта привилегия и власть ни одному из королей венгерских, но венгерский сейм формально постановил запрещение, чтобы король не мог выпускать кредитных билетов собственной властью. Единственное лицо, которому когда-либо дана была венгерским сеймом власть и право выпускать билеты для денежного обращения в Венгрии, и единственное лицо, когда-либо имевшее законную власть выпускать такие билеты, я,-- которому, во время бытности моей в 1848 году ответственным министром финансов тогдашнего короля Фердинанда V, право и власть выпускать такие билеты была дана государственным сеймом и которому, по моем назначении, наименовании и приведении к присяге в звание президента-правителя Венгрии в 1848 году, было государственным сеймом возобновлено право выпускать такие билеты на удовлетворение тогдашних надобностей.

   Истец не имеет и никогда не имел исключительного права уполномочивать на приложение национального герба, неправильно названного в той жалобе королевским венгерским гербом, к какой-либо бумаге, предназначенной для обнародования и для обращения в Венгрии. Даже в качестве короля венгерского он не имел бы этой привилегии и власти. Королевского венгерского сейма не существует и никогда не существовало. Корона венгерская, составляющая важнейшую часть в венгерском гербе, есть собственность нации.

   Несправедливо и противно истине, что я, по получении билетов, неправильно названных в упомянутой жалобе "поддельными билетами", намеревался немедленно послать их в Венгрию. Я утверждаю и объявляю, что при нынешнем положении Европы и австрийского правительства, считая не только возможными, но и очень вероятными перемены в отношениях права к насилию, я считал себя обязанным принять зависящие от меня средства на случай вероятных обстоятельств и потому распорядился об изготовлении этих билетов и о их сохранении в Англии до того времени, когда представятся обстоятельства, при которых можно будет употребить их в Венгрии сообразно событиям. Лишь тогда, когда произойдет то, что истец называет революциею, билеты, упомянутые в жалобе истца, могут приобрести ценность в Венгрии.

   Жизнь моя и действия мои известны свету. И моим желанием и заботою было никогда не совершать в Англии действий, которые были бы или могли бы казаться нарушением законов Англии.

Дано под присягою 16 марта 1861 года".

   Кстати уже о тяжбах. В прошедший раз мы упоминали об официальной брошюре "Франция, Рим и Италия",-- французские епископы вооружились на нее в своих пастырских посланиях, и особенно сильно выразил свои чувства епископ пуатьерский,-- это все известно читателю; вот отрывок из корреспонденции "Times'a" по этому делу:

   

"Париж" 28 февраля.

   В "Monde" напечатано послание епископа пуатьерского к духовенству его епархии: "О порицаниях, возводимых на святейшего отца и на французское духовенство в брошюре г. Лагероньера -- "Рим, Франция и Италия". Оно наполняет почти целых шесть столбцов газеты. Епископ пуатьерский -- один из самых крайних людей между французскими прелатами. В нынешнем своем словоизлиянии он совершенно забывает Лагероньера, направляя свои удары гораздо выше. Я приведу два отрывка, из которых вы увидите, какое чувство возбуждено в духовенстве брошюрою.

   "Последнее основание надежд наших (говорит епископ)--явное смущение, обнаруживаемое в последний час людьми, господствующими над нами. Да, справедливо говорят они, что есть в Европе вопрос, который выше всех других. Да, "Рим доселе остался величайшею и страшнейшею задачею нашего времени"! Римское папство -- ключевой камень свода европейского мира. Поразив разрушительным молотом все части здания, решительная рука медлит и дрожит при мысли дать упасть этому главному камню, этому священному камню, который связан со всем и которым все держится. Они понимают, что когда папа не останется на своем месте, никакая земная власть не будет спокойна на своем месте и вся земля потрясется. Потому с приближением роковой развязки они стараются доказать, что не через них стала она неизбежна.

   Катастрофа будет так ужасна, что никто не хочет принимать на себя ответственности за нее, и вот выдумывают сложить все преступление на самую жертву. О, как жестоко ошибся тут автор, делающий истолкования, столь оскорбительные для тех, кого хотело защитить перо его. Враги Рима повсюду говорят, что эта брошюра -- последнее притворство почтения, но что в сущности смысл ее непременно тот, что после этого последнего возгласа о своем доброжелательстве воспользуются первым предлогом, первым случаем, который легко предусматривается и легко может быть порожден, и что Рим будет предан честолюбию, требующему его. Брошюра утверждает противное, и мы ей верим, но какое несчастие, что все могли усомниться в ее искренности. Нет, не оправдаются торжественные песни еретического и революционного нечестия; нет, не повторится при нас одна из самых ненавистнейших подробностей страданий Спасителя.

   Мы принадлежим к верующим в данное слово и потому отвергаем выводы, какие придавались брошюре.

   По сим причинам, призвав имя божие святое,

   Мы постановили и повелели, постановляем и повелеваем следующее:

   Статья 1. Мы отвергаем и анафематизируем обвинения в неблагодарности, закоснении, несправедливости, пристрастном духе и другие оскорбительные порицания против римского первосвященника и французского духовенства, содержащиеся в вышесказанной брошюре.

   Статья 2. Мы советуем верующим предостерегаться против всех нечестивых клевет некоторых газет по поводу настоящих событий в их отношении к религии и церкви.

   Статья 3. Общественные молитвы, повеленные нами, должны продолжаться попрежнему. Мы требуем у всех благочестивых душ удвоенного усердия. Молитвою уже достигнуты великие результаты; да не утомится она, и она будет вполне услышана.

   Статья 4. И будет наше настоящее повеление читано за обеднею в приходских церквах нашего города Пуатье и других городов нашей епархии, а также в других приходах, священники которых будут иметь причину думать, что до их прихожан достигла брошюра, на которую мы отвечаем.

   Дано в Пуатье, в нашем епископском дворце, под нашею печатью, нашим гербом и контрасигнировкою нашего секретаря, 22 февраля, лета от рождения Бога Слова 1861-е, в день празднования кафедры Апостола Петра Антиохийской.

Людовик-Эдуард, епископ Пуатьерский".

   

   Это послание произвело чрезвычайное впечатление. Многие лица сознают свой страх о том, как подействуют эти слова в глубине провинций, когда это пламенное изобличение будет читаться в каждой церкви за обеднею. Ныне был слух, что "Monde" и "Union"6 будут запрещены за напечатание этого документа и что вопрос о послании будет представлен государственному совету. Но от этого, конечно, стало бы еще хуже".

   

"Париж, 1 марта.

   Война между правительством и епископами разгорается. Все это происходит от неблагоразумного и не слишком почтенного метода говорить с на-циею посредством полуофициальных брошюр. Вчера я говорил вам о побие-нии Лагероньера епископом пуатьерским. Епископу пуатьерскому отвечали не через памфлетиста, а через диспутанта, более надежного. В спор вмешалась власть, и результат сообщается Монитёром:

   Епископ пуатьерский обнародовал в газете "Monde" пастырское послание, содержащее намеки, оскорбительные для императорского правительства, и могущее волновать общественное мнение. Вследствие того и, согласно статье 6 закона 18 жерминаля 10 года, это послание было предложено верховной юрисдикции государственного совета, которому подсудны все случаи злоупотребления церковной власти.

   В добавление к тому министр внутренних дел послал следующее письмо к префекту вьенского департамента (где лежит город Пуатье).

   "Г. Префект! в ответ на вашу вчерашнюю депешу, сообщающую мне пастырское послание монсииьора епископа пуатьерского, уведомляю вас, что правительство внесло в государственный совет дело о злоупотреблении церковной власти прелатом, отважившимся употребить авторитет своего сана на служение страстям, чуждым интересу религии. Перепечатка этого письма в газетах и в виде брошюры, сверх его специального круга публикации, могла бы дать причину к административному или судебному наказанию. Но как министр внутренних дел, я почел, что противно было бы интересу правительства отнимать подобные излишества у суда общественного мнения. Потому я решился не принимать никаких мер в предупреждение печатания документа, с такою отважностию раскрывающего тайные мысли партии, которая под покровом религии имеет единственною целью нападать на избранника французского народа".

   Теперь дело кончилось тем, что государственный совет признал послание епископа пуатьерского достойным "порицания".

   Об итальянских делах мы здесь не имеем надобности говорить, напечатав письмо г. Т-нова из Турина, а от американских избавляем на нынешний раз читателя: мы теперь еще знаем только, что Линкольн вступил в звание президента, но еще не имеем достоверных сведений о том, уступчивая ли политика умеренных республиканцев (представитель которой в новом кабинете -- Сьюард), или политика аболиционистов, желающих войны (представитель которых -- Чез), восторжествует в общественном мнении Северных Штатов,-- отложим подробности до следующего раза, потому что в нынешней книжке уже и без того есть большая статья о Северной Америке7.

   

Апрель 1861

Австрийские дела.-- Великодушие Кавура над Гарибальди.-- Объявление войны в Северной Америке.

   Консервативные люди справедливо скорбят о непрочности нынешнего положения дел на континенте Западной Европы. Куда ни посмотришь, там повсюду путаница, которая так и напрашивается на то, чтоб ее хоть как-нибудь распутали. А главный узел этой путаницы теперь в Австрии. О, если бы восстановился в Австрии порядок! Тогда надолго была бы отвращена опасность и от других стран западного континента. Австрийцы не замедлили бы убедить императора французов, чтоб он или сам потрудился внушить благоразумие итальянцам, или разрешил бы им, австрийцам, похлопотать над этим. À когда бы зловредная язва революции была бы покрыта струпом в Италии, этот поучительный пример на несколько лет отнял бы охоту к зловредным помыслам и в других западных странах, где безумные надежды легкомысленных прогрессистов возбуждаются успехами итальянцев. К сожалению, внутренняя неурядица заставляет австрийцев с месяца на месяц откладывать дело устроения итальянцев. Каждые две недели, если не чаще, разносится слух, что вот-вот идут австрийцы в Ломбардию и в Романью,-- и недаром разносится слух: желание действительно есть, но обстоятельства все мешают каждый раз. В конце октября Бенедека назначили главнокомандующим в Венецию, с намерением немедленно начать войну,-- оказалось, еще нельзя; недели через две, через три, осматривая свои войска и крепости, Бенедек опять объявил, что вот не ныне -- завтра начнется поход,-- опять вышло, что еще нельзя. А почему еще нельзя? Всё венгры мешают, и в последней своей прокламации Бенедек (сам венгерец) указывает войску уже не одного врага, как прежде, а двух -- кроме нынешнего, еще и внутреннего: мы с вами (говорит он своим солдатам) готовы, если понадобится, усмирить пештских бунтовщиков. Если бы говорил это князь Лихтенштейн1 или князь Виндишгрец, можно бы еще сомневаться, достойны ли наказания венгерские либералы: ведь человек одного племени не судья в делах другого племени, и лучше всего каждому поступать по нашему примеру: не судить о делах других народов, не навязывать им своих мыслей, а предоставить всякому из них быть там себе, как сам хочет. Читатель знает, как ненарушимо держимся мы этого правила. Но ведь Бенедек сам венгерец,-- значит, может судить, что хорошо, а что дурно у венгров и для венгров. Это не то, что мы только так заключаем: он сам говорил, когда был в Пеште, и теперь говорит, находясь уже не в Пеште, что очень горячо желает добра венграм и готов пещись о них, как родной отец. Значит, мы тут сами от себя ничего не придумываем и ни о чем не судим, а только основываемся на словах Бенедека. С его справедливой точки зрения мы и будем смотреть на дела.

   Приятно сказать нам, что Шмерлинг совершенно сходится во взгляде с Бенедеком и с нами (если дозволительно упомянуть нам о себе подле этих сильных имен). Приятно по многим обстоятельствам. Во-первых, потому, что оправдывается этим наш лестный отзыв о Шмерлинге, сделанный при самом назначении его в министры, когда легкомысленные люди прокричали было о нем бог знает сколько пустяков. Мы предсказывали, что он будет вести себя прилично получаемому назначению,-- он так и держит себя. Это приятно. Во-вторых, приятно, что благомыслящие люди все сходятся между собою во взгляде, к какой бы нации ни принадлежали. Шмерлинг -- немец, Бенедек -- венгерец, а думают о венгерском вопросе они одинаково. В-третьих, приятно сознавать, что сам, хотя и неважный человек, принадлежишь по образу мыслей к лицам, высоко поставленным судьбою, и что они похвалили бы тебя, если бы знали, как глубоко входишь ты в их чувства, как верно оцениваешь их положение, какую справедливость отдаешь им, как искренно убежден, что они действуют совершенно согласно сознаваемым ими высоким обязанностям. (Правда, примешивается тут и небольшое огорчение, что они не знают тебя и твоего образа мыслей,-- да, не знают, что есть на свете Петр Иванович Добчинский2.) Но это все в сторону; размышления наши привязаны к тому факту, что в начале апреля происходил в Австрии министерский кризис. Сечен, Вай и сотоварищ их по участию в австрийском правительстве Аппони, который должен был открывать венгерский сейм в звании императорско-королевского комиссара, находили, что надобно льстить беспокойным венграм хотя некоторыми обещаниями, хотя несколько подходящими к некоторой части их желаний. Шмерлинг доказывал, что делать это -- значит потакать злоумышленникам. Он был прав. К чему в самом деле обещать то, что не будет исполнено. Это первое. А второе: к чему видимым колебанием ободрять преступные надежды, против которых имеешь в сердце непреклонную решимость? Наконец, в-третьих: всегда всего благороднее действовать начистоту и говорить начистоту: да, так да, и уж без всяких затаенных мыслей; а если нельзя сказать такого "да", то уж и говори прямо "нет". Но вполне оправдывая Шмерлинга, мы вполне оправдываем и барона Вая с графом Аппони, хотя по Шмерлингу выходит, что Вай губит государство, а по Ваю выходит, что Шмерлинг губит государство. Мы же думаем, что и Шмерлинг и Вай в равной мере полезны спасению государства. Мы решаемся думать это собственно потому, что в сущности и сами они так думают друг о друге. Они только погорячились тогда, что наговорили друг против друга резких вещей (что ж, человеческая слабость!). А ведь кончилось тем, что остались и Шмерлинг и Вай вместе управлять делами. Но ведь это уж развязка кризиса, а мы только коснулись еще начала его. Император признал уважительными доводы Вая, Сечена и Аппони. Шмерлинг с другими министрами, разделявшими его взгляд, подал в отставку или хотел подать в отставку. Но лица высшего придворного круга, руководящие делами в Австрии, выказали тут высокое благоразумие, соответствующее их положению и оправдывающее тот вес, какой предоставляется им в государстве: они показали, что превосходят министров своей проницательностью; они объяснили Шмерлингу с его товарищами, что при наступлении надлежащей поры он увидит исполнение своих желаний и ему будет указано принять относительно Венгрии меры, от которых прекратятся нынешние беспорядки; но что теперь пока еще надобно несколько выждать, пока будут кончены приготовления к таким мерам. Шмерлинг взял назад свою просьбу об отставке, увидев, что все ведется к лучшему и что мнимое колебание императора есть только благоразумная осмотрительность, под которою лежит твердость, долженствующая обнаружиться, когда придет желаемая минута возможности подавить мятежный дух. Итак, венгерский сейм был открыт согласно программе Вая, Сечена и Аппони.

   Перейдем теперь в Пешт. На выборах обнаружилось, что крайняя партия приобрела решительный перевес в венгерском народе. Огромное большинство депутатов принадлежит ей. И не в одной палате депутатов, служащей представительницей среднего сословия и простонародья, выразилось такое настроение умов: между самими магнатами, составляющими наследственную верхнюю палату, большинство точно таково же. Это явление прискорбное,-- прискорбное до того, что мы не хотели бы ему верить. К несчастью, в так называемых национальных вопросах,-- вопросах, чреватых вредом для благоустроенных государств и порожденных только коварством анархистов, прикрывающих себя маскою патриотизма,-- в этих так называемых и мнимых вопросах о национальной независимости и тому подобных мечтаниях исчезает сословная разница интересов, и, например, венгерский магнат не стыдится подавать руку поселянину; поселянин же, облагодетельствованный австрийским правительством, бессовестно забывает всякую признательность к благодетельной власти, по наущению магната. Надобно отдать честь постоянному усердию австрийского правительства о предотвращении столь странного единомыслия; но семена падали на каменистую почву, как теперь оказывается, и не приносят желанного плода. Все сословия венгерской нации одинаково проникнуты мечтаниями.

   Читатель знает, что для удержания сейма в границах умеренности венское министерство постановило, чтобы он заседал не в городе Пеште, а в крепости Офене или по-венгерски Буде, лежащей на другом берегу Дуная, против Пешта. Венгры говорили, что не допустят этого. Злонамеренность толпы довела и депутатов до такой наглости, что на предварительных совещаниях в Пеште огромное большинство их объявило решимость не показываться в Офен, хотя снисходительное правительство уже сказало, что только церемония открытия сейма будет исполнена в Офене и тотчас же разрешено будет сейму перенести свои заседания в Пешт. Нельзя не похвалить тут Деака-Этвеша (нынче уже так и пишут их обоих подряд, будто одного человека, за их примерную политическую дружбу: не знаем только осуществится ли на них мечта Манилова, как начальство, узнав о дружбе его и Чичикова, наградит их за это примерное чувство3), которые мужественно объявили (или который мужественно объявил,-- не знаем, как правильнее выразиться), что пойдет в Офен хотя бы один. Он сдержал свое слово, но слишком немногие последовали его примеру. Итак, церемония открытия происходила в зале, почти пустой. Но что же? И тут, в малочисленной среде людей умереннейших, где и следовало бы ожидать благонамереннейших, обнаружилась стропотливость, и притом еще именно в палате магнатов, которым следовало бы держать себя приличнее. Как только кончил Аппони свою речь, временный президент палаты магнатов граф Эстергази, седовласый старец, приветствовав возобновление законной законодательной власти, перешел к тому, что горесть овладевает им: не увидят магнаты среди себя благороднейшего своего собрата, который убит врагами Венгрии за любовь к отечеству. Он говорил о Людвиге Батиани, казненном за измену в 1849 году. Отчаиваешься в людях, когда видишь, что даже и старцами овладевает такая преступная мечтательность.

   При такой закоснелости палаты магнатов, чего можно было ржидать от палаты депутатов? После церемонии открытия заседания были перенесены в Пешт, и только тут наполнились залы палат. Деак-Этвеш вздумал было склонить своих товарищей, депутатов, к соблюдению официального приличия,-- предложил им вотировать адрес к императору. Предводитель решительной партии Телеки4, отвечал, что в этом нет никакой надобности и что венское правительство может узнать чувства и требования венгров обыкновенным путем -- из решений, какие будут приняты сеймом. Огромное большинство депутатов согласилось с Телеки. Да, в своем упорстве венгры доходят до забвения даже первых правил светского обращения. Вот, например, какой случай произошел в первые дни заседаний сейма (по рассказу венского корреспондента "Times'a"):

   

"Вена. 12 апреля.

   В первом заседании палаты магнатов венгерского сейма произошел случай, очень неприятно подействовавший в венских официальных кругах. Граф Форгач, служащий в австрийской армии полковником, явился на заседание в австрийском мундире. Граф Эммануэль Зичи потребовал, чтобы он удалился из залы. Граф Форгач ушел; но после заседания прислал к своему сочлену по палате магнатов капитана Немета с вызовом на дуэль. Граф Зичи сказал Немету, что поручил объяснение по этому делу графу Кеглевичу. Немет отправился к нему, и Кеглевич сказал, что его друг граф Зичи не может драться с графом Форгачем. Тогда был созван так называемый "суд чести" и также объявил, что граф Зичи не может драться с графом Форгачем, потому что "замарал бы себя" дуэлью с ним, а что граф Форгач не должен являться в палату магнатов, пока не успеет оправдать своих поступков в 1849 году, когда сражался в австрийских рядах. Граф Форгач немедленно уехал из Пешта. Из лиц, получивших сан венгерского магната от австрийского правительства после 1849 года, ни один и не пробовал являться в палату магнатов".

   

   Словом сказать, венгры упрямо хотят получить полную независимость от венского правительства и готовы отложиться от него в первую минуту, как только найдут возможность. Главною задержкою тут им служит, как мы говорили несколько раз, неизвестность, какую роль стали бы играть южно-австрийские славяне в случае войны между ними и австрийским правительством: если бы южные славяне решились сражаться против австрийцев, венгры тотчас взялись бы за оружие; довольно было бы для них, если бы южные славяне хотя стали сохранять нейтралитет. Но до последнего времени сильнее казался тот шанс, что южные славяне последовали бы тем венским внушениям, какими были увлечены к войне с венграми в 1848 году. Теперь как будто бы склоняется вероятность на другую сторону. Ни за что ручаться еще нельзя; но, по крайней мере, развивается и между сербами и между кроатами ожесточение против австрийцев.

   Кроаты, то есть западная половина южно-венгерских славян, еще недавно были очень восстановлены против венгров тем, что Фиуме, итальянский город, лежащий на адриатическом берегу, выразил желание принадлежать к Венгерскому королевству, а не к Кроатскому, к которому теперь причисляется. Главная причина симпатии очевидна: венгры решительные враги венского правительства, следовательно фиумские итальянцы не могут не, предпочитать их кроатам, пока кроаты колеблются. Но Фиуме отделен от собственно венгерской земли всею шириною Кроации. Читатель знает, что, в надежде противодействовать венгерскому сейму, австрийское правительство льстило разными обещаниями кроатским депутатам, собравшимся в Аграме. От имени "генеральной конгрегации аграмского комитата" был в начале марта разослан ко всем венгерским, трансильванским, сербским комитатам циркуляр, написанный языком, напоминавшим прежние годы ожесточенной вражды кроатов против венгров. Тут перечислялись жалобы на прежнее притеснение кроатов венграми, особенно говорилось, будто бы венгры и теперь хотят подавлять кроатскую национальность, и сильнее всего обвинялись венгры за фиумцев. Если б венгры имели такую же бестактность, возобновилась бы прежняя вражда. Но венгры понимают, что должны добиваться решительного примирения с кроатами, и на аграмский циркуляр отвечали, что готовы на все, чего хотят сами кроаты. Вот, например, отрывки из ответа, напечатанного Деаком:

   

   "Циркуляр аграмского комитата написан с такою горечью, что производит впечатление, как будто его автор не желает дружеского соглашения между Венгриею и Кроациею. Аграмский писатель обвиняет Венгрию между прочим в том, что она желает отделить Фиуме от Кроации и принудить славян юго-восточных частей своих к употреблению венгерского языка. Фиуме принадлежал к Венгрии в течение целого столетия, и венгры не виноваты в том, что жители этого города желают принадлежать к Венгрии. Важнейшее обвинение против венгров то, которое относится к языку. В 1844 году (когда употребление латинского языка на венгерском сейме было отменено) кроатские депутаты предлагали, чтобы попрежнему продолжали употреблять на сейме латинский язык; но это было отвергнуто, и сейм постановил употреблять в своих прениях венгерский язык.

   Если кроаты желают, продолжает Деак, закон 1844 года можно отменить. Венгерский сейм 1848 года желал относительно Военной кроатской границы того же самого, чего теперь требуют кроаты, желал, чтобы отменено было стеснительное и разорительное военное устройство этой земли и жители ее получили гражданские и политические права, которых лишены австрийским правительством. Аграмский циркуляр говорит, что венгры желали бы привести кроатов и другие племена в положение турецких подданных христиан: но законы 1848 года доказывают несправедливость этого обвинения". О том, каковы теперь чувства венгров относительно кроатов, Деак говорит:

   "Присоединится или не присоединится Кроация к Венгрии, это зависит от самой Кроации. Если она пошлет депутатов на венский имперский совет, если она захочет предоставить свои военные, финансовые и коммерческие средства [произволу безответственного] австрийского министерства, соединение с Венгрией будет невозможно. Венгрия едва ли пошлет своих депутатов на имперский совет, потому что не расположена жертвовать своей законной независимостью. Но если Кроация желает быть независимой от венского министерства, то и без всяких переговоров Венгрия готова поддерживать ее".

   

   Деак продолжает, что союз кроатов с венграми одинаково полезен для той и другой нации; но что если кроаты хотят остаться отдельными от венгров, венгры чужды всякой мысли мешать им поступать, как угодно. Если в этом тоне говорит Деак, то, разумеется, еще гораздо сильнее высказывается большинством венгров желание предоставить кроатам полную свободу действий и не ссориться с ними ни за что и ни в каком случае. Эти уверения, надобно полагать, имели некоторое влияние на кроатов; но еще сильнее подействовала на "их странная нерасчетливость самого австрийского правительства.

   Кроатское племя делится по своему гражданскому положению на две половины: северная его полоса, называющаяся королевствами Далматским, Кроатским и Славонским, находится под гражданским управлением. Южная полоса составляет так называемую Военную границу, жители которой обязаны поголовной военною службою [и страшно] разорены этой повинностью, а сверх того, лишены всяких политических прав, будучи управляемы военною дисциплиною и в своей частной жизни. Северная половина кроатов, разумеется, сочувствует бедственному быту своих собратов и просила через кроатского бана Сокчевича, чтобы император уничтожил прежнее изнурительное устройство Военной границы и сравнял жителей ее в правах и обязанностях с "ими, с северными кроатами. Просьба была отвергнута. Вот из венской корреспонденции "Times'a" отрывок, относящийся к этому делу:

   

"Вена, 29 марта.

   Общая конгрегация аграмского комитата страшно недовольна баном Сокчевичем5 за то, что он не настаивал на разрешении жителям Военной границы прислать депутатов на кроатский сейм; конгрегация объяснила ему, что не имеет к нему доверия. Говорят, это так раздражило Сокчевича, что он просил императора уволить его от должности бана. Кажется, что расположение умов в Кроации сильно изменилось в последнее время: кроаты говорят теперь, что не могут делать приготовлений к коронованию императора в Аграме королем кроатским, славонским и далматским, пока не установят окончательно своих отношений к Венгрии. Жители Военной границы находятся под военным управлением, потому не имеют права подавать просьб; но они прислали в Аграм несколько адресов, в которых объясняют свое бедственное положение и просят изменить его. Вчера несколько австрийских генералов в разговоре уверяли меня, что жители Военной границы не должны жаловаться, потому что правительство печется за них. Предкам их даны были земли от правительства на условии защищать границу от турок, но теперь по два и по три батальона из каждого полка посылаются повсюду, где бы ни вела войну Австрия. В мирное время Военная граница ставит в армию до 45 000 человек, а в военное время до 100 000 человек (между тем как все население этих округов не простирается до 1 100 000 человек). Таким образом, целая десятая часть всего населения Военной границы уводится в солдаты при всякой австрийской войне".

   

   Напрасно венское правительство отступило тут от обыкновенного правила: при нынешних трудных обстоятельствах расчетливее всего было бы дать кроатам обещание и принять некоторые полумеры, как будто бы в исполнение данного слова; а потом, когда затруднение минует, восстановить прежний порядок. А теперь говорят, что кроаты, раздраженные отказом, склоняются на сторону венгров. Такое же расположение обнаруживается и в восточной половине южно-австрийских славян, у сербов, населяющих Банат и Воеводину. Мы говорили, что сербскому патриарху Раячичу, преданности и искусству которого обязаны были австрийцы в 1848 году ссорою сербов с венграми, поручено было теперь созвать сербский сейм с тою же целью. К сожалению, несмотря на всю усердную ловкость Раячича, собравшиеся на сейм сербы нашли, что венграм они могут верить, а венскому министерству не могут -- после того, что испытали в последние 13 лет. Приводим отрывок из венской корреспонденции "Times'a":

   

"Вена, 5 апреля.

   На своих предварительных собраниях перед открытием венгерского сейма венгерские депутаты установили единодушную программу действий по некоторым важным вопросам. Между прочим они хотят провозгласить совершенное равенство славянского племени с мадьярским и уступать желаниям кроатов и славонцев. Политическое брожение в Воеводине так сильно, что венское правительство наверное раскаивается в своем согласии на созвании сербского национального конгресса. Представители сербского народа выражают чрезвычайное ожесточение против австрийской системы. Сербский конгресс назначил для рассмотрения представляющих ему вопросов комитет из 22 лиц и, к отчаянию патриарха Раячича, придумавшего с австрийским правительством сербский конгресс, 19 человек из этих 22 лиц говорили в пользу соединения с Венгрией. В органе южно-австрийских славян, газете "Восток и Запад", мы читаем, что комитет сделает конгрессу следующие предложения:

   1) Соединение с Венгрией во всевозможных случаях.

   2) Венское министерство объявляется не имеющим власти в сербских делах.

   3) Посылаются депутаты на венгерский сейм.

   4) Воеводина объявляется частью Венгерского королевства.

   Из числа трех членов комитета, противившихся этим предложениям и державших сторону австрийского правительства, один, Стоянович, 3 апреля был застрелен".

   

   Видно, что раздражение против австрийцев очень сильно между сербами, когда в опасности между ними жизнь тех немногих, которые служат агентами венского правительства.

   Итак, шансы отношений к южным славянам кажутся теперь решительно в пользу венгров. Но мы все-таки остережемся положительно предсказывать союз между ними в приближающемся столкновении венгров с австрийским правительством. Чехи, например, высказывают чувство преданности австрийскому императору, чего трудно было надеяться.

   Читатель знает, что распределение избирательных округов в королевстве Богемском, по диплому 20 октября и органическим законам 26 февраля, было устроено так, что большинство депутатов на богемский сейм избирается немцами, которые, по официальной австрийской статистике, составляют лишь одну треть, а на самом деле гораздо меньшую долю населения Богемского королевства. Чешское огромное большинство имеет на сейме лишь четвертую часть голосов. Эта чешская партия решила признавать состав нынешнего сейма неправильным, закон, по которому он составлялся, неудовлетворительным,, и Ригер, ее предводитель, предложил, чтобы сейм признал себя не имеющим права называться собранием представителей Богемского королевства и выбирать от имени этого королевства депутатов на имперский совет. Но, видя свое бессилие на сейме, чешская партия нашла нужным несколько смягчить это требование, и Ригер заменил прежнее свое предложение о совершенном отказе сейма от выборов на имперский совет предложением только отсрочить эти выборы. Однако и в этой смягченной форме протест чешской партии был так решителен, что, повидимому, следовало ожидать от чехов твердого сопротивления преобладанию венского правительства над чешскими национальными стремлениями. Вот окончательная форма, в какой сделано было предложение Ригера (переводим из "National-Zeitung"):

   

   "Когда 18 апреля чешский сейм хотел приступить к выбору депутатов на имперский совет, Ригер представил следующее предложение:

   "По соображению, что избирательный закон для чешского сейма не соответствует высочайше выраженному принципу: "равенство прав и равенство обязанностей для всех племен империи"; по соображению, что, согласно выраженной 20 октября 1860 года воле его величества, число представителей в имперском совете должно распределяться по населению и пространству провинции и количеству платимых ею налогов, а это невозможно на основании избирательного закона для сейма, из которого происходят депутаты имперского совета; наконец, по соображению, что хотя улучшение этого избирательного закона предоставлено сейму, но при искусственно созданных этим законом отношениях сейм не может исполнить этого иначе, как с трудом и после долгих прений, а быть может, и вовсе не в состоянии исполнить, и что искреннейшее желание сейма содействовать устроению сильной, справедливой ко всем национальностям всеавстрийской империи скорым совершением выборов в имперский совет, но не иначе, как на справедливом основании,-- богемский сейм решает: 1) просить его величество, нашего императора и короля, преобразовать данный для нашего сейма избирательный закон собственною величайшею властью, по внушению его мудрости и в сообразность с высочайше выраженными справедливыми принципами. 2) Выбор депутатов на имперский сейм отложить до получения высочайшего ответа на эту просьбу".

   После долгих прений сейм решил отвергнуть это предложение и немедленно произвести выбор депутатов в имперский совет.

   Когда предложение Ригера было отвергнуто, он подал протест, подписанный 80 лицами из членов сейма. В протесте этом, написанном по-чешски, говорится, что правила избирательного закона для Богемии оставлены к невыгоде ее славянского населения и что всеми действиями богемского сейма доказывается, что члены славянского происхождения подавлены на сейме. В заключение своего протеста члены, его подписавшие, объявляют, однако, что они хотят единства Австрийской империи и потому вместе с другими членами будут участвовать в выборе депутатов на имперский сейм. Но они говорят, что предвидят торжество немецкого большинства и в этих выборах и потому заранее протестуют против их результатов".

   

   Немецкое большинство сейма, разумеется, отвергло протест чешской партии. Но что же потом? Вероятно, чехи тверже прежнего убедились в коренном противоречии венского немецкого правительства с их желаниями? Вероятно, они стали говорить, подобно мадьярам, что не могут иметь ничего общего с венским министерством? Нет, такое подозрение оказалось гнусною клеветою на чехов. Когда один из немецких депутатов богемского сейма, Газе, вздумал высказать его, Ригер проникся негодованием на злонамеренное сомнение в преданности чехов австрийскому правительству и сказал следующее (опять переводим из "National-Zeitung"):

   

   "Мы богемцы славянского языка,-- это факт, о котором вы можете справиться в официальной статистике Чорнига; если вам угодно, это несчастье. Между нами есть люди, называющие это несчастьем. Но что же делать, мы уже созданы такими, и вы должны, господа, принимать нас такими, каковы мы есть. Согласившись в этом, мы хотим, чтобы с чешским племенем поступали точно так же, как со всеми другими. Мы не можем одобрить того, что нам даются такие правила выборов, по которым чешское племя искусственно ставится в меньшинство". Это одна сторона; а вот и другая. "Мы протестуем также против мнения, что мы не хотим Велико-Австрии (Grossösterreich); напротив, именно мы-то и хотим ее. Те, которые хотят разделить Австрию на две половины,-- те малоавстрийцы, а не великоавстрийцы (sind Kleinösterreicher und keine Crossösterreicher). Мы хотим создать Австрию, в которой равноправны все народы и области, а не Австрию, разделенную на две половины. Мы должны создать раму, которая приходилась бы по всем и в которой части гармонически соединились бы с целым. Вот к чему мы стремимся; и мы протестуем против мнения, будто бы мы знаем только один герб Богемии. Мы знаем герб Австрии; знаем и герб королевства Богемского, которому никогда не изменим. Но герб королевства Богемского мы и не можем себе представить отдельно от герба всеавстрийокого. Итак, господа, те, которые хотят отрицать герб королевства Богемского, противники наши и всегда останутся нашими противниками".

   

   Вероятно, не лишним будет пояснить смысл терминов, употребляемых тут Ригером. Приверженцами всеавстрийской монархии (Gesammtmonarcnie) называются люди, ставящие цельность и нераздельность Австрийской империи выше всех национальных вопросов. Они же называются и великоавстрийцами (Grossösterreicher) в противоположность малоавстрийцам (Kleinösterreicher), которые соглашаются, чтобы Венгрия с Кроацией и Трансильванией имела управление, независимое от венского. Таким образом, Ригер, предводитель чешской партии, провозглашает, что чехи готовы на все для поддержания цельности Австрийской империи, что они преданы венскому правительству и не могут представить свою жизнь иначе, как в зависимости от Вены. Своею преданностью они спасли австрийское правительство в 1848 году, когда оно решилось усмирять восставшую Вену. Судя по словам Ригера, надобно думать, что с той поры они мало изменились. По диплому 20 октября и органическим законам 26 февраля, политическое значение провинциальных сеймов ограничивается единственно тем, что они выбирают членов в палату депутатов имперского совета; при таких избирательных законах, по которым, например, в Богемии большинство сейма составляют немцы, нельзя было опасаться, чтобы в члены этой палаты попало много лиц, дурно расположенных к нынешней австрийской системе. И действительно, даже тот из провинциальных сеймов, в который всего больше попало либералов, сейм эрцгерцогства Нижне-Австрийского (то есть области, где находится Вена), избрал депутатами в имперский совет почти исключительно людей, преданных владычествующей системе. Выборы других провинциальных сеймов были еще благонадежнее (разумеется, мы говорим о тех сеймах, которые послали депутатов в имперский совет; в провинциях, в которых, несмотря на искусные правила избирательного закона, сеймы оказались неблагорасположены, сеймы эти и не послали депутатов на имперский совет); следовательно, мы должны быть уверены, что палата депутатов имперского совета не будет служить затруднением для венского министерства. Но, кроме этой гарантии, которую приготовило себе правительство расчетливыми правилами избирательного закона, оно обеспечило себя хорошим составом "палаты господ", или верхней палаты. Заседать в ней назначены знатные сановники с таким проницательным и осторожным разбором, что не дано это звание даже барону Гюбнеру, который (если помнит читатель) был министром по заключении Виллафранкского мира и уволен в отставку через несколько недель за то, что считал нужным сделать небольшие уступки тогдашнему общему недовольству. Кроме принцев императорского дома, архиепископов и других лиц, заседающих в палате господ по своим наследственным титулам или по должностям, членами ее назначены почти исключительно генералы, безусловно проникнутые мыслью о строжайшем поддержании порядка: Виндишгрец, Гиулай, Бенедек и проч.

   Конечно, ограничиваясь скромной, но полезной ролью -- соглашаться во всем с правительством, имперский совет не будет служить самостоятельной опорой для министерства; но имея в своем распоряжении многочисленную армию, оно и не нуждается ни в каких других опорах: оно хочет только, чтобы имперский совет не был ему стеснением. Цель эта вполне достигнута. Оно и действительно, дело зависит не от имперского сейма, а от того, каковы будут успехи армии в усмирении венгров.

   Об Италии в нынешний раз почти нечего рассказывать. Появление Гарибальди в туринской палате, горячая речь его в защиту волонтеров, завоевавших Неаполь и разогнанных за вредный образ мыслей министрами, которым дали они прекраснейшую в Европе страну, которых возвысили они из министров второстепенного государства в министры новой великой европейской державы; решение туринской палаты, что Гарибальди с волонтерами, во-первых, кругом виноваты, во-вторых, ничего не значат, а Кавур и Фанти во всем правы и за все заслуживают признательность отечества, которое освободили и возвеличили не Гарибальди с волонтерами, а собственно они, Кавур и Фанти; снисходительность, с какою Кавур просил палату не слишком сердиться на простака Гарибальди, виноватого больше по неразумию, чем по злоумышленности; согласие палаты из уважения к Кавуру погладить по головке Гарибальди, уже достаточно наказанного; наконец, провозглашаемое газетами примирение великодушного Кавура с Гарибальди,-- все это не больше как ряд эффектных сцен, которые не имеют никакого существенного значения для хода дел. Гарибальди и решительная партия все еще отлагают войну с Австрией не по решениям туринской палаты, не по надеждам на Кавура, а просто потому, что еще не успели приготовиться к нападению на австрийцев, и, главное, потому, что еще не пришла минута развязки венгерских дел.

   А в Америке уже как будто начинается развязка. Новый президент, когда принял власть, нашел дела союзного правительства отлично обработанными в пользу отделившихся от Союза плантаторов. Союзное казначейство было пусто; союзные войска были уведены подальше от тех мест, где могли бы они мешать плантаторам, или остались без офицеров, перешедших на сторону отделившихся штатов; а между тем инсургенты, пользуясь покровительством прежнего союзного правительства, успели вполне организоваться: деньги и оружие были переданы им их союзниками, министрами Буханана; они уже собрали довольно большую армию и, терроризуя преданное Союзу большинство населения в хлопчатобумажных штатах, уже начинали терроризовать Виргинию и Северную Каролину, за которыми принуждены были бы отдаться инсургентам и другие пограничные невольнические штаты. При таком дурном положении дела надобно было Линкольну несколько повременить, пока успеет он подготовить средства, которых был совершенно лишен правительством своего предшественника. Потому-то все и носились слухи, что он колеблется между твердым образом действий и уступчивостью. Но в месяц новое правительство успело несколько приготовиться, и вот уже провозглашена война6. Но это мы знаем теперь еще только из телеграфических депеш и должны подождать подробных известий, чтобы видеть, будет ли война серьезна, или инсургенты уже смиряются и покоряются: этот второй шанс был бы самый неудовлетворительный, потому что примирение ничего не решило бы. Для блага Северо-Американских Штатов, как мы говорили уже несколько раз, надобно желать или серьезной войны Севера с Югом, или совершенного признания отдельности нового плантаторского Союза от Северо-Американских Штатов, потому что в этом случае невольничество быстро стало бы исчезать в южных штатах мирным процессом, о котором приводили мы выписки из книги Эббота. Замазывание сущности дела неудовлетворительными ни для кого уступками ни к чему путному не ведет. Нужно или то, чтобы мирно разошлись люди, которые не могут жить вместе, или чтобы они порешили между собою международным судом, войною, если не умеют разойтись мирно.

   

Май 1861

Американские дела.-- Положение дел в Италии и Венгрии.

   Скудны источники наших сведений об американских делах; мы должны ограничиваться европейскими газетами, в которых американские события занимают, разумеется, лишь второстепенное место. Из американских газет мы может хотя несколько своевременно, всего неделями двумя или тремя позже, чем следовало бы по расчету почтовых сроков, получать одну "New York Herald", да и ту лишь в еженедельном издании {Читатель знает, что английские и американские ежедневные газеты делают, кроме этого полного своего издания, еще два издания в сокращении: одно из сокращенных изданий -- двухдневное; тут из двух листов ежедневного издания делается выборка на один лист такого же формата, как нумер ежедневного издания; из трех таких листов двухдневного издания делается таким же порядком выборка на один такой же лист еженедельного издания.}, которое в один лист за целую неделю сбивает все нумера ежедневного издания за целую неделю, так что в этой выжимке остается не очень много толку. Оно, впрочем, было бы еще сносно получать хотя только еженедельное издание ежедневной газеты, если бы газета была сколько-нибудь приличная; но на беду единственная американская газета, получаемая нами,-- самая пошлая из всех 5 или 6 тысяч американских газет. Она теперь проклинает "изменников и бунтовщиков", требуя примерного наказания, пожалуй, хотя колесованьем или содранием шкур с живых. А не дальше как за месяц перед тем она точно так же проклинала новое вашингтонское правительство, требовала, чтобы Линкольн отказался от должности, уступил власть предводителям сецессионистов, которые совершенно правы и одни достойны называться американскими гражданами. Она имеет даже наглость -- винить Линкольна, зачем он только 15 апреля издал прокламацию о войне,-- это следовало бы ему сделать в самый же первый день вступления в должность, 4 марта: она утверждает, что тогда же, в первых числах марта,-- советовала ему сделать это, а прежде того с самого декабря требовала немедленной и беспощадной войны против бунтовщиков от прежнего президента Буханана: "Буханан не хотел следовать нашему совету; Линкольн также долго сопротивлялся ему, наконец следует теперь, и -- прекрасно; полная честь правительству Линкольна за это!" На президентских выборах она отвергала даже Дугласа, кандидата северных демократов1, называла и его таким же врагом родины, как Линкольна, за то, что Дуглас и его партия не согласились помогать заговорщикам, приготовлявшим отторжение южных штатов, собиравшим там армию для завоевания северных штатов с целью распространить в них невольничество; она самым восторженным образом поддерживала Брекенриджа, кандидата этих заговорщиков 2, выставляя его единственным, несравненным патриотом и доказывая, что не только Линкольн, но и Дуглас -- революционеры, стремящиеся убить свободу Соединенных Штатов и ввести военный деспотизм. Это говорено было ежедневно вплоть до 6 ноября, а с 6 ноября вплоть до 13 апреля доказывалось, что, отдав свои голоса Линкольну, северные штаты доказали нравственную испорченность свою, неспособность свою к самоуправлению и тем возложили на невольнические штаты священную обязанность завоевать их, северные штаты, чтобы перевоспитать и исправить их своим господством, как Англия просвещает и перевоспитывает Ост-Индию. Это было вплоть до 13 апреля. С 14 апреля в той же газете говорится: "перечитывая речи Брекенриджа и его сотоварищей в прошлом заседания конгресса и в прежних заседаниях за несколько лет, мы находим в самых этих речах явные доказательства тому, что они уже несколько лет составляли злодейский замысел, который с весны прошлого года обратился в формальный заговор для порабощения всего Американского Союза военному деспотизму,-- заговор, действовавший подкупом, похищением государственных денег, не отвращавшийся ни от яда, ни от адских машин", и т. д. Отчего произошла такая перемена с "New York Herald ом", мы увидим ниже. А здесь мы выставляли ее лишь с намерением показать, что на подобную газету полагаться никак нельзя. Если б мы вместо нее получали хотя какую-нибудь чарльстонскую газету в духе крайних приверженцев невольничества, мы все-таки могли бы довольно многим пользоваться из нее: мы знали бы, что хотя о некоторых предметах она сообщает верные известия, потому что какими-нибудь мнениями дорожит, успеху каких-нибудь намерений действительно сочувствует, стало быть -- должна же говорить основательно,-- например, хотя бы о вооружениях Юга: она желает победы Югу, следовательно, стала бы правдиво выставлять, в чем эти вооружения должны быть усовершенствованы или пополнены, и из этих замечаний можно было бы видеть положение военной части у инсургентов. "New York Herald" не таков; это -- чистая спекуляция, основанная на биржевых расчетах, вроде газет, которые издавал Мирес3: у него все говорилось только по расчету предпринимаемых им операций; ныне он хочет купить биржевые бумаги по дешевой цене, чтобы через две недели взять премию за них при возвышении цены; потому ныне его газеты доказывают, что война Англии с Францией неизбежна и начнется на-днях, а через две недели доказывают, что никогда никакой возможности подобной войны не существовало и не будет существовать. Расчет, по которому издается "New York Herald", несколько иной: он просто старается льстить нью-йоркской бирже, чтобы нью-йоркские негоцианты рекомендовали его своим конторщикам и шкиперам, а конторщики и шкиперы -- ломовым извозчикам, матросам и т. д. Если бы нью-йоркская биржа почла выгодным для своих оборотов ссору Америки с Англией, "New York Herald" стал бы доказывать, что жители Англии -- не англичане, что англичане все переселились в Америку, а в Англии остались только люди не англо-саксонского племени: жиды, цыгане, беглые французы. Нью-йоркская биржа долго думала, что северные штаты могут быть склонены смириться перед южными; пока она хотела этим путем избежать войны, "New York Herald" провозглашает справедливость Юга. Но когда война оказалась неизбежной, биржа поняла, что надобно Северу вести ее энергически, чтобы она скорее кончилась и чтобы у Юга навсегда была отбита охота заводить смуты; тогда и "New York Herald" стал доказывать необходимость энергического ведения войны. По обыкновению льстецов, он и в том и в другом случае доводил до крайности мнение своей покровительницы: пока биржа советовала уступать, он кричал: уступайте, безусловно, все; когда биржа стала говорить: усмиряйте Юг скорее,-- он стал кричать: беспощадно истребляйте мятежников.

   Единственная получаемая нами американская газета никуда не годится, брать из нее мы ничего не можем, потому что ни на одно слово ее нельзя положиться, и, стало быть, должны заимствовать сведения о текущих американских делах только из европейских газет, слишком скудных по этой части. Нечего делать, удовольствуемся тем, что можем иметь, и переведем нью-йоркскую корреспонденцию "Times'a", которая дельнее и подробнее всех других знакомит нас с северо-американскими событиями. И она сильно изменила тон с половины апреля: до той поры корреспондент не верил в единодушие Севера и откровенно признается, что оно изумило его. Он смотрел на высшие классы, видел их колеблющимися, порицающими аболиционистов, ждал апатии, раздоров; но когда пришла пора правительству обратиться к массе народа, оно получило такую патриотическую поддержку, что и высшие классы были увлечены общим стремлением. В предисловии к переводимым письмам сделаем самый короткий очерк предшествующего этим письмам времени, о котором более или менее подробно рассказывали в прошлых обозрениях.

   Читатель знает, что правительство Буханана участвовало в замысле инсургентов и передавало им оружие и деньги, так что Линкольн нашел казну пустой, северные арсеналы пустыми, южные арсеналы отданными в руки инсургентов. Надобно было ему около месяца, чтобы приготовиться к войне против южной конфедерации, которая уже собрала армию и часть ее двинула на Вашингтон. Когда несколько оружия и денег было заготовлено, вашингтонское правительство объявило находившимся в Вашингтоне уполномоченным южной конфередерации, что дает инсургентам три недели срока одуматься и смириться, а если в этот срок они не изъявят покорности, будут двинуты войска для возвращения Союзу собственности, захваченной ими: форты и арсеналы, взятые ими, будут отняты у них. Это было 11 апреля. Комиссары Юга тотчас же отправили в столицу новой конфедерации Монтгомери телеграфические депеши такого содержания: "начинайте военные действия, потому что всякая надежда на уступки Севера изчезла". На другой день южные войска уже бомбардировали форт Сёмтер, о котором так много говорилось в последнее время. Осада эта замечательна лишь странным обстоятельством, что ни один человек из гарнизона не был убит бесчисленными бомбами, разрушившими все постройки в форте. Американцы объясняют это превосходным устройством блиндажей и прикрытий для прислуги, находившейся при орудиях. В южном войске также никто не был убит выстрелами из форта, но это понятнее: командир форта Андерсон направлял выстрелы исключительно на батареи, не желая стрелять ни по войскам, ни по Чарльстону, половину которого мог бы разрушить; да и в батареи он стрелял очень мало и с осторожностью, чтобы не делать напрасного кровопролития. Он видел, что сопротивление невозможно, и защищался только для формы. После 30-часового бомбардированья форт сдался. Депеши об этом произвели на Севере потрясающее действие, народ повсюду требовал быстрых и сильных мер против инсургентов. Правительство Союза тотчас же объявило, что призывает народ к вооружению, и через два дня, которые прошли в составлении планов похода, расчислении войск и т. д., издана была прокламация президента, требовавшая сформирования 75-тысячной армии. Помещаем теперь корреспонденцию "Times'a":

   

"Нью-Йорк, 16 апреля.

   Жребий брошен, и теперь в Америке война. Посылаю Вам газеты с подробными рассказами о бомбардировании и падении форта Сёмтера. Штаты Мехиканского залива без причины возмутились, и теперь должны отвечать за свой поступок: штаты, оставшиеся верными Союзу, единодушны теперь в решимости поддержать правительство и во что бы то ни стало, не щадя никаких жертв, подавить злую измену, которая, не будучи ничем обижена" захотела низвергнуть свободное правительство и заместить его военным деспотизмом под властью безответственной олигархии. Борьба будет продолжительна или коротка, смотря потому, присоединятся ли к Югу или останутся верны правительству пограничные штаты, но продолжительна ли или коротка будет она, результат будет иметь она один, если есть хоть сколько-нибудь истины в проявлениях чувства, происходящих в северных штатах. Пусть не обманывают себя в Европе ни относительно этого результата, ни относительно характера борьбы. Черта, разделяющая противников,-- черта ясная. На одной стороне стоят приверженцы свободного правительства, люди, хотящие сохранить свободные учреждения, отвращающиеся военного деспотизма, верные благородным принципам англосаксонской свободы, возвеличившим Англию, а на другой стороне люди, предпочитающие военное правительство и считающие рабство божественным учреждением, которому правительство должно покровительствовать во вред всем