о материка, а что Кавур говорил только об итальянском материке. Россель потребовал объяснений и у французского правительства; французский министр иностранных дел Тувенель отвечал, что Франция не желает приобрести остров Сардинию. Но через неделю по получении такого ответа Россель, вероятно, заметил новые факты, несогласные с ним, потому что через полторы недели написал к английскому посланнику в Париже депешу, приказывавшую ему потребовать новых объяснений от французского правительства. Что же получено в ответ? Английское правительство считает неудобным обнародовать ответ, полученный на этот раз от французского правительства. Значит, ответ был неудовлетворителен. Что же теперь видно по обнародованным депешам? Английское правительство пришло к сомнению; оно желало, чтобы итальянское правительство и французское правительство опровергли это сомнение. Итальянское правительство отказалось опровергнуть его; французское правительство в первый раз опровергло его, во второй раз не опровергло. Таким ходом переговоров подтверждается слух, что существует между итальянским и французским правительствами обязательство об уступке острова Сардинии. Следующую часть речи Кинглека мы передаем подлинными словами английского оратора:

   

   "Если предположить, что действительно существует такое обязательство, то каких фактов должны мы ожидать? Вот каких. Жители острова Сардинии будут чувствовать, что итальянское правительство хочет уступить их Франции. На их острове будут делаться приготовления к тому. Через несколько времени Франция почтет за нужное объявлять, что не участвует в этих приготовлениях. Король итальянский, ободренный положительностью этих уверений, вообразит, что он освобожден ими от прежнего обязательства. Но Франция тотчас же выскажет ему свое неудовольствие за то и покажет, что он должен исполнять данное обязательство. Таких фактов мы должны ждать, судя по тому, как велось совершенно подобное дело об уступке Ниццы и Савойи. И действительно, мы видим все эти факты. На острове Сардинии ведется агитация, с целью убедить его жителей, что он неизбежно перейдет под власть Франции. У меня на руках лист газеты, издающейся в Кальяри совершенно в этом духе. Пьемонтские чиновники на острове Сардинии убеждены, что скоро придется им шить новые мундиры по французской форме. В Турине все близкие к правительству люди также убеждены, что оно обязалось уступить остров Сардинию. Скажу больше. Граф Кавур пригласил к себе человека, фамилию которого я еще не вправе открыть палате,-- но она известна английским министрам, и я полагаю, что получу полномочие сообщить ее палате, если это будет нужно,-- граф Кавур пригласил его к себе и сказал, что просит его отправиться на остров Сардинию и посмотреть, до какой степени успеха достигли французские приготовления к приобретению острова. Человек, получивший такое поручение, натуральным образом спросил графа Кавура: "Но в каком же положении находятся ваши переговоры с Франциею? уступаете ли вы остров?" Граф Кавур отвечал: "французское правительство вынуждает меня уступить; но я до сих пор еще сопротивляюсь". Этот человек отправился на остров Сардинию и там удостоверился, что французская агитация ведется точно так же, как велась прежде в Ницце и Савойе: что там] учреждены два комитета, подготовляющие переход острова под власть Франции. Я могу назвать лицо, руководящее действиями комитетов. Лицо это -- французский сенатор Пиетри, тот самый, который руководил подобным делом в Ницце и Савойе. Перейдем теперь в Париж. Когда законодательный корпус в предварительных секретных собраниях по своим отделениям (бюро) рассматривал бюджет французского флота, один из депутатов заметил, что по этому бюджету французский флот доводится до чрезмерной многочисленности, так что французские военные порты не могут вместить такого числа кораблей. На это правительственный комиссар отвечал ему, что Франция ведет переговоры, по которым приобретет на Средиземном море новые военные гавани. Эти слова прямо указывают на остров Сардинию, имеющий две очень большие и превосходные гавани. Если мы соединим все эти факты, мы увидим, что существуют сильнейшие причины к беспокойству для нас. Недавно Рикасоли сказал в сардинской палате, что не согласен уступать никакой части итальянской земли; я имею причину думать, что около того же времени французское правительство отрекалось перед английским правительством от намерения приобрести остров Сардинию. Но тотчас же после того французские официальные журналы стали говорить, что остров Сардиния будет приобретен Франциею, несмотря на сопротивление Рикасоли. Я имею причины думать, что французский министр иностранных дел послал Рикасоли депешу, в которой выражал неудовольствие на уверение, данное им сардинской палате. В каком духе французское правительство расположено действовать, можно видеть из "Revue Conteroporaine", издаваемого французским правительством. Вот отрывок из этого журнала:

   "Мы надеялись приобрести остров Сардинию, который будет нам полезен, потому что лежит на пути в Алжирию, представляет превосходный лес для нашего флота и хорошие гавани для наших кораблей. Остров Сардиния продолжение Корсики. Это остров -- более французский, чем итальянский; жители его любят Францию, чувствуют, что она дает им счастье и с энтузиазмом вотировали бы свое присоединение к Франции, если бы по необходимости или по случаю были они освобождены от своих обязанностей к Итальянскому королевству; но вот г. Рикасоли разрушает наши патриотические сны. Правда, что могут возникнуть обстоятельства, которые заставят итальянское правительство несколько изменить свою программу относительно Франции и различить остров Сардинию от Италии. Мы не думаем, чтобы французское правительство захотело приобрести эту вторую Корсику насилием, хотя она необходима для сохранения самой Корсики; но наше правительство, конечно, не откажется от Сардинии, если она будет предложена ему, особенно если жители Сардинии, будучи спрошены о своих чувствах, дадут такой же единодушный ответ, как Ницца и Савойя".

   Я не сомневаюсь (продолжает Кинглек), что г. Пиетри сумеет получить единодушное согласие жителей Сардинии. Я помню, что в Ницце исполнил он подобную обязанность с такою ревностью, что, по словам г. Моккара, секретаря французского императора, число голосов в пользу присоединения было значительно больше всего числа людей, подававших голос".

   

   Речь Кинглека кончается вопросом, разделяет ли английское министерство опасения оратора, или может успокоить их какими-нибудь данными. Россель отвечал в том смысле, что опасения существуют и у него и что никаких серьезных успокоений против них он не имеет; что Рикасоли, конечно, искренен, когда говорит, что не желал бы уступать остров Сардинию; но что одно желание тут ничего не значит и может явиться необходимость Рикасоли действовать против собственной воли.

   Само собою разумеется, что вопрос этот не был бы возбужден в палате общин, если бы Кинглек и само английское министерство не видели, что дело об уступке острова Сардинии энергически продолжается. Все английские партии согласны, что оно имеет несравненно более важности для Англии, чем уступка Савойи и Ниццы. Остров Сардиния имеет превосходные гавани и большие корабельные леса. Стремление Франции завладеть этим островом они понимают как стремление усилить французский флот на Средиземном море до того, чтобы отнять там перевес у них, и на этот раз можно верить серьезности слов Росселя, сказавшего, что подобное дело повело бы к войне. Во всяком случае до войны, однако же, еще далеко; и, быть может, французское правительство отсрочит свое намерение владеть островом Сардиниею, когда убедится, что англичане принимают этот вопрос гораздо ближе к сердцу, чем вопрос о присоединении Ниццы и Савойи.

   Во внутренних делах самой Англии должна постепенно произойти довольно значительная перемена от перемены прежних отношений между разными оттенками либеральной партии. Читатель знает, что виги имели в последнее время не одного предводителя, как бывает обыкновенно, а двух, Пальмерстона и Росселя. По своей ловкости в парламентской тактике Пальмерстон все больше и больше брал перевес над Росселем, так что Россель согласился, наконец, принять титул пера с именем графа Росселя Россельского (Russell of Russell) и перейти в палату лордов,-- иначе сказать, перешел как будто бы в половинную отставку от живого участия в борьбе партий, которая имеет своим местом палату общин. Он в палате общин служил связью между частью вигов, мало расположенною к прогрессу, то есть партиею Пальмерстона, и прогрессистами. Теперь надобно ждать, какое новое лицо, какого оттенка мнений и какой силы характера займет посредническое положение между Пальмерсто-ном и прогрессистами, или как уладится прямая связь между ними без особенного посредника. Ныне у той части вигов, которая имела своим предводителем Росселя, нет в палате общин человека, особенно выдающегося над другими, и по духу газетных рассуждений о последствиях перехода Росселя в палату лордов надобно полагать, что этот отдел вигов распадется, примкнув своим большинством к Пальмерстону, а другою, меньшею своею частью, к прогрессистам, которые, усилившись этим присоединением, добьются более выгодных условий для своего обыкновенного союзничества с вигами. По крайней мере, газеты указывали на это по поводу перемен в составе кабинета, произошедших от перехода Росселя в палату лордов. Пальмерстон при этой перестановке роздал должности почти исключительно вигам, не дав прогрессистам ни одного нового важного места. Все газеты ibh-гистской партии нашли, что он поступил нерасчетливо, что надобно было бы предоставить прогрессистам несколько большее прежнего участие в кабинете; газеты предполагают, что сам Пальмерстон убедится в необходимости такой уступки: нынешняя сессия парламента почти уже кончается, и время серьезной борьбы между партиями уже прошло; но к началу следующей сессии, говорят газеты, Пальмерстон, конечно, явится подкрепленный участием свежих сил в своем кабинете. Посмотрим, так ли это будет, как следует ждать по ньгнешним отношениям разных оттенков либеральной партии.

   Когда мы готовились писать первые строки заметок о положении дел в Америке, нам принесли телеграфическую депешу, которая, скажем откровенно, разрушает многие из предположений, казавшиеся нам за полчаса перед этим очень верными. Войска союзного правительства потерпели неудачу, и, вероятно, довольно чувствительную, в большой (?) битве. Конечно, при получении подробных известий окажется, что депеша преувеличивала важность этого дела и характер неудачи, что это было не генеральное сражение, а только авангардная атака, произведенная, быть может, и в довольно больших силах, но далеко не всею массою союзных сил, сосредоточившихся для нападения,-- (Вероятно, какой-нибудь корпус пришел к назначенному месту слишком рано и начал атаку, не дождавшись других корпусов, которые все-таки продолжают подвигаться вперед, несмотря на его неудачу. Но все-таки не следовало по прежним известиям ожидать и такой неудачи. Впрочем, какова бы ни была она, общий ход войны от нее не изменится: если она велика, север только воодушевится к усилиям, еще более энергическим. Это ясно каждому, читавшему северные газеты и прения вашингтонского конгресса. Мы начнем с расположения умов в самом сомнительном пункте северных штатов, Нью-Йорке, и притом в самом сомнительном пункте самого Нью-Йорка, на бирже. С этим познакомит нас корреспондент "Times a".

   Финансовые соображения его, изложенные в письме, отправленном дня за три до открытия конгресса, любопытны потому, что представляют собою отголосок мыслей, господствовавших на нью-йоркской бирже. Притом же сведения, которыми он пользовался, оказались совершенно точными: министр финансов предложил (и конгресс принял) те самые пошлины, о которых говорит он.

   Корреспондент "Times'a" начинает тем, что легко было бы союзному правительству получить очень большие суммы от прямого налога, источника, которым до сих пор оно вовсе не пользовалось. Но нью-йоркская биржа полагала, что этим источником правительство еще не захочет пользоваться в нынешнем году; почему же, как вы думаете? по каким-нибудь существенным затруднениям? Вовсе нет: только потому, что правительство хочет (говорит корреспондент "Timesa"), чтобы чрезвычайное заседание конгресса, им созываемое, было непродолжительно, а распределить в короткое время прямой налог невозможно, при большом разнообразии местных условий. Почему же правительство не хочет, чтобы чрезвычайное заседание конгресса было продолжительно? Быть может, тут были бы какие-нибудь важные неудобства? Нет, дело просто в том, что самим членам конгресса не хочется связывать себя продолжительною сессиею в летнее время, которым каждый из них рассчитал воспользоваться для других дел. Если бы встретилась существенная надобность, это соображение о личных удобствах было бы отложено в сторону. Но большой надобности длить заседания конгресса нет, потому что и без прямого налога представляются достаточные источники чрезвычайного дохода. "Потому в Нью-Йорке предполагают, что правительство отложит проект о прямом налоге до времени обыкновенного собрания конгресса", то есть до декабря. "Но довольно любопытно знать, какую сумму принесет прямой налог, когда будет установлен. По слишком низкой оценке, сделанной для взимания местных налогов, сумма подлежащей налогу собственности в штатах, верных союзному правительству, простирается до 7 000 миллионов долларов (около 10 000 миллионов рублей сер.). Налог в 1% даст сумму в 70 милл. долларов (100 милл. сер.), и я уверен, что правительство со временем воспользуется этим источником. Нация, которая не хочет приносить пожертвований в настоящем, уклоняется от налогов на чрезвычайные расходы, слагая бремя это на будущность посредством займов, не имеет уважения к себе. Север не расположен делать такую ошибку. Сколько я знаю общественное мнение, я должен сказать, что собственники будут платить сколько понадобится, без неудовольствия. Но если, как я думаю, правительство решит отложить установление прямого налога до времени обыкновенной сессии конгресса, есть другие совершенно непочатые источники дохода, и деньги изобильно польются из них по первому желанию министра финансов. Например, чай и кофе вот уже лет 20 освобождены от пошлины. Чая в верных правительству штатах потребляется более 28 милл. фунтов (то есть английских; это составит около 31 милл. русских фунтов, по 1 2/3 ф. на человека); если установить пошлину в 15 центов с фунта (английского, то есть около 17 к. с русского фунта), эта одна статья даст 4 200 000 долларов. Кофе в свободных штатах будет и во время войны потребляться не меньше 150 милл. фунтов (по 9 русских фунтов на человека); пошлина в 5 центов с фунта даст 7 с половиной миллионов долларов. Сахара потребляется в свободных штатах не меньше 330 тыс. тонн (более 20 милл. пудов, то есть с лишком по пуду на человека); пошлина от 2 1/2 до 4 цент, (от 3 1/2 до 5 коп. с русского фунта) с разных сортов даст 17 милл. долларов; соответственная тому пошлина с патоки еще 3 с половиной милл. долларов. Таким образом, умеренные налоги на чай, кофе и сахар дадут 32 200 000 долларов (около 42 милл. р. сер.). Если понадобится, можно получить еще больше посредством таких акцизов, которые по своей легкости будут почти нечувствительны. Акциз с солода и спиртных напитков в английском размере даст в одних северных штатах 50 милл. долларов (более 65 милл. р. сер.). С некоторыми акцизами на предметы роскоши эти пошлины на чай, кофе, сахар и спиртные напитки дадут около 100 милл. долларов (130 милл. р. сер.). Такую же сумму легко получить от прямого налога". Понятна самоуверенность страны, которая без обременения себя может в прибавку к прежнему своему бюджету собирать еще 250 миллионов р. сер. дохода на ведение войны. Но как мы заметили, любопытнее всего здесь то, что, доказывая возможность вести войну самым энергическим образом без обременения для нации, корреспондент "Times'a" служит представителем мнения, господствующего на нью-йоркской бирже. Очень велика должна быть сила и всеобщность национального энтузиазма, чтобы торговое сословие давало правительству поощрение вести войну самым настойчивым образом, не опасаясь недостатка в средствах. Если биржа так решительно говорит о легкости собрать денежные средства для энергического ведения войны, то можно предположить, как твердо готовы жертвовать всем для успеха дела другие сословия и масса населения.

   Действия вашингтонского конгресса вполне подтверждают это ожидание. Он вотирует единодушно, борьба партий исчезла, все они слились в одну партию. Патриотизм конгресса доходит до энергии, почти беспримерной в истории. Правительство требует доведения военных сил до 400 000 человек и кредита в 400 миллионов долларов на их содержание. Конгресс дает ему больше, чем оно само просит,-- 500 миллионов долларов и 500 тысяч человек войска,-- это вотируется единодушно. Не довольствуясь тем, палата представителей формально объявляет, что дает столько лишь потому, что неловко же ей слишком далеко опережать размер требований правительства,-- но что она предлагает ему потребовать еще гораздо больше, чем назначила она. Вот решение, ею принятое 16 июля:

   

   "Палата представителей обязывается вотировать какую бы то ни было сумму денег и какое бы то ни было число войска для быстрого и коренного подавления мятежа и для прочного восстановления союзной власти на всем пространстве Соединенных Штатов".

   

   Это решение было принято большинством 121 голосов против 5 голосов.

   Понятно, что при таком беспредельном патриотизме и при той неистощимости средств, какую раскрывает перед нами корреспондент "Times'a", торжество Севера над плантаторами неизбежно. Какая-нибудь ошибка авангардного командира не может иметь тут никакого влияния, кроме того, что послужит новым возбуждением к энергии.

   Сама телеграфическая депеша, о которой мы говорим, указывает на это: при первом известии о потерянном сражении кинулись на театр войны новые десятки тысяч волонтеров Севера.

   Ход военных действий до этой неудачи был таков. Инсургенты занимали линию верст в 150 длины параллельно реке Потомаку. Левое крыло их стояло в Западной Виргинии, главные массы -- в Восточной, против Вашингтона. Ключом всей этой линии была станция Манассас-Гап по железной дороге из Вашингтона в Западную Виргинию и к южной границе Восточной Виргинии, в том месте, где соединяются две эти линии, расходящиеся верстах в 30 от Вашингтона, одна на запад, другая на юго-запад. Союзные войска должны были сойтись у Манассас-Гапа с двух сторон. Главные силы двигались из Вашингтона, с востока на запад. Первым шагом тут была переправа через широкую реку Потомак, на северной стороне которой стоит Вашингтон, между тем как в нескольких верстах по южному берегу расположены были сильные отряды инсургентов. При таких условиях переправа совершалась очень медленно, и мы полагаем, что главная масса сосредоточенных около Вашингтона войск еще оставалась на северном берегу Потомака, когда произошло дело, о котором говорит телеграфическая депеша.

   С северо-запада, из Огайо и Индианы, под командою Мак-Клелланда двигались войска к Манассас-Гапу через Западную Виргинию, с верховья Потомака по южному его берегу, занятому инсургентами. Мак-Клелланд сбил с позиций эти отряды, составлявшие левое крыло инсургентов; они отступали в Манассас-Гапу, он горячо преследовал их.

   Судя по этому, надобно полагать, что авангард главной армии, ободренный слухами о победах Мак-Клелланда, горячо бросился на Манассас-Гап, не дождавшись, пока масса армии будет в состоянии подкрепить его. Во всяком случае битва была только у небольшой части союзных сил с главными силами инсургентов, вроде авангардного дела, за которым должно последовать решительное сражение при совершенно иных условиях успеха, если инсургенты не отступят, воспользовавшись тем обстоятельством, что этот мимолетный успех, вероятно, открыл для них путь отступления, который готовились отрезать союзные войска.

   

Сентябрь 1861

Римский вопрос.-- Слухи об уступках со стороны Вены венграм.-- Североамериканские дела.

   Ничего нового не случилось в Западной Европе за прошлый месяц, и мы начинаем поэтому склоняться к мнению многих наших передовых людей, полагающих, что силы вышесказанной Европы истощены.

   Например, в Италии тянется то же прежнее дело о Риме и Неаполе. Когда французы выйдут из Рима? Каждую неделю слышится все тот же ответ: "скоро", и недели идут за неделями, так что уже очень сильно наскучил этот ответ. Особенно недовольны им неаполитанцы, страна которых не может удовлетвориться ничем, кроме перенесения столицы Итальянского королевства в Рим. Прогрессивная партия, пользуясь этим состоянием умов, начинает агитировать в Неаполе мысль о том, не пора ли двинуть на Рим отряды волонтеров, чтобы французы поскорее приобрели убеждение в "зрелости римского вопроса",-- французы ведь только затем и остаются в Риме, чтобы "вопрос о нем созрел", и обещаются отдать его итальянцам, как только вопрос "созреет" или, по другому Французскому выражению, как только "настанет исторический момент" для их выступления из Рима. Итальянцы постепенно убеждаются, что под "зрелостью" или "историческим моментом" французы тут понимают невозможность оставаться в Риме иначе, как сражаясь с итальянцами, сражаться с которыми французы не решатся. Прогрессивная партия с самого начала говорила это, и теперь ее влияние на умы в Южной Италии усиливается. Неаполитанский наместник, Чальдини, человек простой и честный, тотчас же по своем приезде в Неаполь увидел, что все живые силы неаполитанского края находятся в распоряжении прогрессистов и что для успешного управления страною необходима их помощь. Не пугаясь страшных толков о злонамеренности гарибальдийцев или маццинистов, он стал раздавать места людям, пользующимся влиянием на массу. Это он делал в очень небольшом размере, боясь туринского правительства, но польза все-таки произошла очень большая. Неаполь начал быстро успокоиваться; один округ за другим стал под руководством прогрессистов очищаться от разбойнических шаек, опустошавших всю Южную Италию при прежних вялых и непопулярных администраторах, и сам Чальдини заслужил всеобщее доверие. Соединение Южной Италии с Северною, подвергавшееся до приезда Чальдини очень сомнительному колебанию, теперь упрочилось,-- чего же лучше для туринского правительства? Но оно не довольно действиями Чальдини, и чтобы читатель имел об этом свидетельство, которого нельзя заподозрить, мы приведем отрывок из неаполитанских корреспонденции "Times'a", вовсе не отличающейся расположением к маццинистам или гарибальдийцам:

   

   "В начале августа центральное правительство показало нам новый и весьма замечательный образчик своей завистливо-боязливой политики. Публике происшествие это уже известно; но так как я слышал о нем от одного из главных лиц, причастных к делу, то рассказ мой, может быть, покажется читателю не лишенным занимательности. 3-го августа в Неаполе, как известно, распространился панический страх. На следующий день Чальдини призвал к себе барона Никотеру и, сообщив ему свои предположения о вероятности близкой высадки на пространстве между Паузилиппо и Музеумом, принятом им за оборонительную линию города, спросил его, возьмет ли он на себя оборону остальной части столицы, включающей Форию, старый Неаполь и Марину.

   Так как оборона эта требовала содействия простого народа, то и возник вопрос: как взглянет на это центральное правительство? Чтобы обойти затруднение, представлявшееся с этой стороны, решено было всех желающих сражаться включить в ряды подвижной гвардии. Вслед за тем Никотера и принялся за дело. Генерал Козенц, с которым ему было поручено посоветоваться, сначала не одобрил этой мысли, но, переговорив с Чальдини, и он выразил свое согласие. Поддержанный таким образом, Никотера начал свои действия и в три дня навербовал 2 300 человек. По его расчету, он на пятый или на шестой день имел бы отряд в 5 000 или 6 000 человек. Но в среду 6-го августа поздно вечером он был потребован к генералу-наместнику и там получил приказание остановить все дальнейшие распоряжения.

   Приготовления Никотеры возбудили опасения туринского двора. Там нашли, что эта толпа людей может броситься на Рим, и, таким образом, как мне кажется, без всякой причины ослабили оборонительные средства города в минуту большой опасности. Вот в нескольких словах рассказ о происшествии, которое в свое время вызвало здесь много толков и оставило итальянским журналам материал на целый ряд статей. Это новое доказательство той неблагоразумной трусости и ревнивого недоброжелательства, которые постоянно создают новые препятствия примирению всех партий и, таким образом, обращают дело соединения Италии в неисполнимую мечту. Если разобрать дело, как следует, то выходит, что партия "действия" здесь слишком сильна, чтобы ею можно было пренебречь, и что удержать ее в руках можно только путем примирения и предоставления ей деятельности. Являясь в обществах всех партий и всех сословий, я видел много так называемых акционистов и могу сказать, что в Неаполе, по крайней мере, они проникнуты готовностью самоотвержения, которой, к несчастью для края, вовсе нет в людях, смотрящих на них с негодованием.

   Главная цель политических стремлений этой партии заключается, как я уже писал вам, в основании итальянского единства. Она всегда была и" вероятно, всегда будет передовой дружиной всякого движения в этом крае. Непохожий в этом отношении на своих предшественников, Чальдини удостоил ее своей улыбкой. Эта благоразумная политика даст ему средства управлять теми, которых он не мог бы победить силою".

   

   Очень много шума наделал неблаговоспитанный Чальдини своим резким ответом на предложение главных лиц умеренной партии неаполитанского края. Когда туринский парламент был распущен, неаполитанские члены его из министерских рядов, возвратившись на родину, вздумали дать наместнику урок в деликатной форме. Они прислали ему адрес, в котором предлагали ему содействие, намекая на то, чтобы он отверг содействие Нико-теры и других прогрессистов. Чальдини отвечал в таком смысле: "Все неаполитанские правители, пользовавшиеся вашими советами и содействием, становились непопулярны и падали. Потому я рассудил обходиться без вашего сочувствия и пособия". Поднялась страшная буря в рядах умеренной партии против грубого солдата. Отвергнутые советники отправили в Турин требование, чтобы Чальдини был сменен. Министерство само давно хотело бы отставить его. Но он популярен, доверием неаполитанского народа к нему водворяется б Неаполе тишина; сменить его значило бы снова подвергать опасности господство Виктора-Эммануэля над Неаполем. Рикасоли оказался на этот раз благоразумнее, чем бывал в подобных случаях Кавур. Он сумел рассудить, что единство Италии важнее личной неприязни его к прогрессистам, и Чальдини остается пока неаполитанским наместником {Последние телеграфические депеши говорят, что он все-таки отставлен или скоро будет отставлен.}. Приготовления неаполитанских прогрессистов к движению на Рим дают несколько новый вид римскому вопросу. Туринское правительство усиливает свои хлопоты в тюльерийском кабинете, чтобы предотвратить столкновение итальянских патриотов с французскими войсками. Французское правительство начинает думать, что может попасть в неприятности, оставляя свои войска в Риме: ведь на самом деле не могут они сражаться с итальянцами. Поэтому последние недели ежедневно стали появляться в Турине и Париже полуофициальные статьи и брошюры об условиях, на которых французы могут очистить Рим. Говорят, что эти публичные объяснения довольно близко соответствуют содержанию переговоров между Рикасоли и императором французов. Главные черты предполагаемого решения таковы: папа сохраняет полицейскую власть над латеранским дворцом с соседними кварталами, но большая половина города и все области отдаются в непосредственное управление итальянского министерства. В своем дворце папа может "меть небольшой отряд телохранителей, составленный отчасти из итальянцев, отчасти из других католиков. На содержание папы дается некоторая часть доходов с прежних его владений, и все католические державы приглашаются увеличить это содержание добровольными пособиями. Можно полагать, что раньше или позже дело устроится на этих основаниях, если устроится оно дипломатическими переговорами, а не развяжется какою-нибудь популярною катастрофою, которая, конечно, уже не оставит папе "и телохранителей, ни независимой власти над резиденциею.

   Начинающееся успокоение Неаполя открывает итальянскому правительству возможность сосредоточить армию в Северной Италии и думать о возобновлении военных действий против Австрии. Но теперь, при министерстве Рикасоли, эта перспектива еще очень далека. Рассчитывают, что итальянское королевство могло бы выставить ныне против австрийцев до 150 тысяч войска,-- эта цифра вдвое больше той, на какую можно было рассчитывать месяца три, четыре назад, когда большая половина войск была нужна для сдерживания общего недовольства для Южной Италии прежними дурными наместниками. Но все-таки 150 тысяч войска еще слишком мало для борьбы с австрийцами, у которых в Венгрии и около Венеции находится до 300 тысяч солдат. А министерство Рикасоли держится кавуровских принципов относительно военной организации. Оно не заботится ни о составлении сильных резервов, ни о формировании волонтеров или милиции. Поэтому австрийские министры остаются довольно спокойны насчет Рикасоли: они уверены, что он сам не в состоянии ничего начать против них. Этою надеждою -на безвредность туринского правительства объясняется упрямство Шмерлинга в венгерских делах.

   Но австрийские немцы начинают понимать, что централизационные принципы Шмерлинга не приведут их ни к чему хорошему. Напрасно официальные венские газеты уверяют австрийскую публику, что Венгрия раскаивается и смиряется; напрасно уверяют они ее, что масса венгерского населения готова с удовольствием принять восстановление произвольной администрации, которою Шмерлинг собирается заменить комитатские собрания, протестующие против его действия; напрасно официальные венские газеты доказывают, что Кроация будет на стороне австрийцев против венгров. Венские немцы видят, что все это не так. Потому с конца августа носятся в Вене слухи то об уступках венграм со стороны Шмерлинга, то об отставке самого Шмерлинга и замене его министром, могущим примириться с венграми. Венские газеты, до сих пор безусловно поддерживавшие Шмерлинга, постепенно изменяют свой тон. Вот отрывок из венской корреспонденции "Times'a" об этой начинающейся перемене в мыслях венской публики и об основанных на том слухах:

   

   "В настоящее время вы уже, вероятно, знаете, что здесь с субботы вечера разнесся слух о министерском кризисе. Электрический телеграф, без сомнения, уже сообщил вам эту весть и даже, может быть, придал ей больше положительности, чем бы следовало. Слух этот получил начало на бирже в субботу после обеда. В воскресенье о нем было упомянуто только в одной или в двух газетах, потому что в этот день все население Вены разъезжается по окрестностям и в городе остаются только те, которые уже вовсе не имеют возможности уехать. Вследствие этого по воскресеньям обычные места сбора новостей пусты и почти все пути к получению достоверных известий закрыты. В понедельник выходит немного газет; те, которые появились, старались опровергнуть этот слух. Есть, однако, причины думать, что он не лишен основания. Вчера уже почти положительно говорили, что г. фон-Шмерлинг подал в отставку и заменен графом Белькреди, ретроградным депутатом, не имеющим значения. Последний пункт крайне невероятен; но об отставке Шмерлинга далеко нельзя этого сказать. Я заметил, что сомнения в долговечности нынешнего министерства стали нынче сильнее у людей всех возможных политических оттенков. Один из значительных членов оппозиционной стороны имперского совета говорил мне сегодня, что, по его мнению, министры держатся еще на своих местах только потому, что их мудрено заменить. Венгрия им не под силу. Необходимость уступок со стороны Вены нынче признана вполне и проповедуется такими лицами, которые уж, конечно, сбились на эту мысль не вследствие пламенности своих желаний; такими даже, которые до сих пор поносили и ругали венгерцев и с радостью встречали всякую небылицу, сочиненную на их счет. Но никто не думает, чтобы Шмерлинг согласился на эти заступки. И вот источник предположения о перемене министерства. Очевидно, что мнение это разделяется и такими лицами, которые бы не хотели признаться в этом. Сегодняшний нумер "Presse" говорит, что этот слух есть выдумка отчаянных спекуляторов, желающих упадка курса. Но во вчерашнем своем нумере тот же журнал, не упоминая об этом слухе, поместил большую руководящую статью, которую нельзя не счесть признаком перемены в политическом направлении журнала. Статья эта не только выражает недостаток доверия к судьбе нынешнего министерства, но даже предлагает его преемникам целую программу действий. До сих пор "Presse" усердно защищала февральский патент; теперь же над журналом занялась новая заря. Статья его проникнута сомнением и тревожным ожиданием зол; в сущности она имеет смысл капитуляции. Она выражает боязнь насчет разделения конституционной партии на две части и объявляет, что масса публики уже потеряла симпатию к февральской конституции, которая до сих пор не дала никаких результатов и была не в силах превозмочь оппозицию обширной и важной части монархии. Затем являются выходки против "фанатиков шмерлинговой конституции", которые не только считают ее хорошим узаконением, "но смотрят на нее, как на догмат, вне которого уже нет спасения и который стоит выше всяких рассуждений. Окончательного приговора над партией этой журнал произнести не хочет; но он протестует против мании или предрассудков, или умственной слабости этой партии. Он признается, что сам принадлежит к другой части конституционной партии, к той именно, которая хотя и хвалит февральскую конституцию, но не может не видеть, как трудно установить ее, как опасно стараться ввести ее силой и, наконец, как легко все действия такого рода могут вызвать разрыв между различными частями монархии. Он полагает, что непростительно подвергаться всем этим рискам".

   "Может быть (говорит "Presse"), и мы сами держимся этого мнения, что полное утверждение февральской конституции дало бы Австрии высшую степень благополучия, на какую она может рассчитывать. Но что значит получение "лучшего", когда для него нужно отказаться от "хорошего". Разве Февральская конституция может быть введена в Венгрии иначе, как силой? Если бы конституция эта была издана три года тому назад, Венгрия, конечно, приняла бы ее с радостью. Но благоприятная минута была пропущена, и нам остается только ждать, пока она вернется".

   Затем "Presse" настоятельно указывает на пересмотр конституции, как на самый практический исход из затруднительного положения, и поддерживает не раз уже высказанную мысль о свободных совещаниях между членами различных партий нижней палаты имперского совета и распущенного венгерского сейма. Журнал считает эту меру первым шагом к примирению противоречащих интересов и притязаний и полагает, что она приготовила бы основания для дальнейшего пересмотра конституции представителями всех частей монархии. Статья, очевидно, внушена убеждением, что теперешнюю оппозицию Венгрии не удастся превозмочь, что ни декреты, ни адресы, ни насильственные меры не установят там февральской конституции и что упорство в следовании шмерлинговой политике приведет империю к бедствиям.

   Сегодня газета "Neuste Nachrichten", выражая свое удовольствие по случаю нового света, озарившего "Presse", сообщает слух (по ее мнению вероятный), будто назначены совещания между некоторыми депутатами имперского совета и предводителями венгерского движения. Говорят, будто бы Виэер хлопотал об организовании такого совещания в Пеште, и письмо оттуда утверждает, что в нем со стороны австрийцев примут участие Визер, Рехбауэр, Бринц и Гаснер, а со стороны венгерцев -- Деак, Этвеш, Салай и еще одно лицо, до сих пор еще не названное. Я полагаю, что слух этот, по крайней мере, преждевременен. Письма, полученные мною из Пешта от вчерашнего числа, ничего не говорят о такого рода собрании".

   

   Разумеется, эти слухи преждевременны, а быть может и навсегда останутся преждевременными. В господствующих кругах Вены до сих пор нет и, может быть, никогда не будет убеждения в необходимости изменить прежнюю систему, и для перемены политики, вероятно, понадобится какое-нибудь событие, более убедительное, чем говор публики, голос газет или брошюра Шузельки1, бывшая одною из причин перемены тона венских газет. Шузелька -- популярнейший человек у австрийских немцев. Разумеется, он не попал в венский имперский совет (из этого читатель может заключить, служат ли представителями австрийских немцев те почтенные лица, которые заседают в имперском совете и поддерживают политику Шмерлинга). По распущении венгерского сейма и одобрении этой меры венским имперским сеймом Шузелька издал брошюру, в которой доказывает гибельность принципов Шмерлинга для немецкого элемента Австрийской империи. По его словам, стремиться к подчинению всех частей империи венскому министерству -- значит вести дело вовсе не к тому, чтобы немецкая национальность взяла в империи перевес над всеми другими национальностями, а только к тому, чтобы исчезла немецкая национальность, подавленная смешением с. славянскими национальностями, которые гораздо сильнее немецкой числом людей. Шузелька доказывает, что австрийские немцы для своей собственной целости должны требовать прекращения системы, стесняющей венгров и славян. Нельзя рассчитывать на то, чтобы подобный взгляд немедленно достиг политического господства в Вене. Прежняя система, конечно, будет держаться до последней крайности. Но теперь мы, по крайней мере, видим, в каком духе произойдет раньше или позже развязка запутанных австрийских отношений. Дело решится тем, что австрийские немцы сами станут поддерживать требования венгров; а венгры, по-видимому, уже уладили свои отношения с кроатами. Аграмский сейм решительно отказывается поддерживать Шмерлинга против венгров. Члены его делают предположения о том, чтобы он требовал нового собрания венгерских депутатов. Большинство сейма находит эти предложения преждевременными, но, видимо, сочувствует им. Посмотрим, разовьется ли это настроение умов, обещающее хороший исход для национальных отношений в восточной части Австрийской империи.

   В Америке сгладились неблагоприятные для северных штатов последствия булль-ронского дела. Сепаратисты, повидимому, совершенно отказались от мысли о наступательных действиях против Вашингтона. Тактика их состоит, кажется, в том, чтобы заманить федеральную армию к новому нападению на их укрепленные позиции по южному берегу Потомака. Новый главнокомандующий вашингтонской армии, Мак-Клелланд, думает действовать иначе. Союзная армия, защищающая Вашингтон, вероятно, будет оставаться в своих позициях до тех пор, пока произведут свой результат диверсии, приготовляемые другими отрядами союзных войск. Первая из этих диверсий произведена отрядом генерала Ботлера, занимающего форт Монро, на крайнем левом фланге оборонительной линии союзных войск: около четырех тысяч войска отправилось морем из форта Монро на юг, к фортам Гаттерас и Кларк, на прибрежье Северной Каролины. Когда союзные войска приблизились к этим фортам, один из них (форт Кларк) был тотчас же покинут сепаратистами, а другой, более сильный, сдался на безусловную капитуляцию после недолгого сопротивления. Успех этот превзошел первоначальные расчеты союзного правительства: оно думало только разрушить форты, но увидело возможность утвердиться в них. Чтобы понять значение этого факта, надобно познакомиться с характером прибрежья южных штатов.

   По всему берегу Атлантического океана и Мехиканского залива, от северной границы Виргинии до границы Мехиканской республики, материк Северной Америки отделяется от моря почти непрерывною цепью очень длинных и узких низменных островов. Цепь эта, в иных местах подходящая довольно близко к материку, в других отдаляющаяся от него на несколько десятков верст, разорвана лишь очень немногими проливами, из которых не больше пяти или шести удобны для прохода судов, да и то довольно мелких. Таким образом, тянется по всему берегу отделившихся штатов как будто бы канал, защищенный от идущих с моря военных кораблей полосою земли. Канал этот служил убежищем для крейсеров, снаряженных южными штатами. Форты Гаттерас и Кларк господствуют над самым северным из немногих проливов, через которые выходили крейсеры в открытое море. Овладев этими фортами, союзное правительство приобрело господство над всею частью канала по берегу Северной Каролины и половиною берега Южной Каролины. Южные крейсеры в этих местах не могут теперь держаться. А тут находятся обе бухты, из которых выходила большая часть их: Арбемарльский залив и Пимликский залив. Таким образом, теперь южные крейсеры могут наносить северной торговле уже гораздо менее вреда, нежели прежде. Сверх того, Северная Каролина должна теперь опасаться высадок на своем берегу, который весь открылся для нападений северных войск. Она принуждена будет отозвать часть своих полков с берегов Потомака на защиту собственного прибрежья. Экспедиция против фортов Кларка и Гаттераса была только первым опытом подобных действий. В Бостоне, в Нью-Йорке и в Чизапикской бухте снаряжаются теперь другие экспедиции для овладения другими проливами южного прибрежья. Надобно полагать, что вашингтонское правительство хочет прежде всего отвлечь на защиту южных берегов большую часть инсургентов, сосредоточившихся теперь около Вашингтона {Последние телеграфические депеши говорят, что сепаратисты начали отступление от Вашингтона к Ричмонду и что их позиции на Потомаке без боя заняты северными войсками.}. Когда их армия будет ослаблена этим, то, по всей вероятности, она без боя отступит от Потомака далее на юг, к Ричмонду. Мак-Клелланд так уверен теперь в успехе, что обещает покончить войну к весне.

   Можно не разделять такой надежды. Число войск у сепаратистов очень велико: в одной главной армии их, стоящей под Вашингтоном, полагают от 150 до 200 тысяч солдат. Кроме того, они имеют несколько десятков тысяч в Кентукки и Миссури, не считая резервов, остающихся на юге. Можно считать, что сила инсургентов простирается до 300 тысяч. Содержание такого войска, конечно, очень обременительно для страны, имеющей менее десяти миллионов жителей,-- страны, часть которой в мирное время получала значительную часть своего продовольствия из свободных штатов. Но энергия господствующей на Юге партии так велика, что, несмотря на недостаток денег и продовольствия, она, вероятно, нашла бы средства продолжать войну гораздо более одной кампании.

   На этом северные аболиционисты основывают все свои надежды. Мы видим, что война между северными и южными штатами идет совершенно тем же порядком, каким двести лет тому назад шла война между Карлом I и пуританами. Вначале военные действия и тогда были очень нерешительны, потому что политическими действиями парламентской партии руководили и войсками парламента начальствовали умеренные люди, опасавшиеся крайних мер. Но постепенно выступали на первый план люди более решительного образа мыслей; в самой армии они получили, наконец, перевес, и тогда противники были уничтожены очень легко. Так и теперь в Северной Америке свободные штаты начали войну под управлением людей умеренных. Линкольн, Сьюард, главнокомандующий северными войсками Скотт отклоняли всякую мысль об освобождении невольников, то есть о коренном вопросе борьбы, а регулярная армия союзного правительства состояла из людей, гораздо более сочувствующих сепаратистам, чем своему правительству. Офицеры этой армии почти все были уроженцы невольничьих штатов. При начале войны большая часть их перешла на сторону инсургентов, и благодаря их опытности южные войска организовались гораздо быстрее северных, обучением которых пришлось заниматься большею частью людям новым, едва начинавшим знакомиться с военным делом. Да и те прежние офицеры, которые остались верны союзному правительству, служат ему без большого усердия. Чтобы наши слова не показались преувеличенными, приведем отрывок из нью-йоркской корреспондеции "Timesa":

   

   "Корпус офицеров регулярной армии, как бы он там ни любил Союз, вовсе, однако, не любит настоящего правительства. Напротив, он даже чувствует отвращение к большей части членов кабинета и презирает их принципы. Мудрено людям сражаться мужественно за какое-нибудь дело, когда Они презирают тех, кто распоряжается этим делом. На-днях я говорил с одним офицером, стоявшим впереди своей палатки, у которой собралось еще шесть человек офицеров. Когда разговор коснулся прокламации генерала Фримонта, собеседник мой сказал: "если это должна быть война против невольничества, я подам в отставку". Один только из окружающих не присоединился к нему и не сказал: "и я тоже". Впоследствии я узнал, что офицеры эти уроженцы Мериланда, Делавара, Виргинии. Мне было также сказано, что все они вотировали против Линкольна. Противников невольничества они не считают порядочными людьми. Но довольно странно, что люди, посвятившие себя торговле табаком, сахаром или рисом, приходят в негодование при мысли, что ими будут управлять публицисты, вышедшие из низших слоев общества. В монархии такое крайнее отвращение объясняется; но здесь оно уж кажется вовсе неуместным. Как бы то ни было однакож, различные классы общества разделены в южных штатах резкими, глубоко вкорененными чертами. Закон не определяет этих различий, они чисто условны; но тем не менее их строго охраняют. Все люди равны, конечно, но из этого вовсе не следует, чтобы человек, торгующий табаком из-за прилавка, был равен человеку, который пролает табак, выращенный на собственных полях. Север заражен лавочным запахом. Нежась среди широких и доходных полей своих, возделываемых неграми, Юг отвращает свой утонченный нос от запаха барышей, хотя и неравнодушен к сущности этой неблаговонной вещи".

   

   Натурально, что при таком характере офицеров военные операции союзных войск велись до сих пор вяло. Но мы видим, что северным населением овладевает раздражение, неминуемо развиваемое самым продолжением войны. Массы прислушиваются к словам аболиционистов, говорящих, что вражда Юга к Северу прекратится только уничтожением невольничества. Это направление заметным образом уже проникало в конгресс во время прошлой сессии. Палата представителей, повинуясь усиливающемуся голосу народа, заставила президента подписать акт, постановлявший, что должны быть освобождаемы те захваченные в плен невольники, которые были употреблены своими владельцами на какие-нибудь военные работы,-- например, на возведение окопов, на службу в обозе и так далее. При своей чрезвычайной умеренности Линкольн с трудом согласился на этот акт, казавшийся ему слишком сильным. Но теперь, через два месяца, уже возникают попытки итти гораздо дальше. Особенного шума в этом смысле наделал приказ генерала Фримонта, командующего союзными войсками в штате Миссури. Он объявил, что будет освобождать всех невольников, владельцы которых действуют против вашингтонского правительства. Линкольн, Сьюард и другие умеренные вашингтонские правители испугались такого решительного шага, и президент послал Фримонту "совет" взять назад эту прокламацию. Фримонт отвечал, что "он предпочитает советам формальные приказания", и Линкольн принужден был дать Фримонту официальный приказ остановить распространение изданной им прокламации. Таким образом, этот первый шаг был нерешителен, но нет сомнения, что если война не будет кончена весьма скоро, то освобождение невольников явится необходимым ее результатом.

   

Октябрь 1861

Шалонское свидание.-- Коронование короля прусского.-- Поездка Раттацци в Париж.-- Военное положение в Венгрии.-- Северо-американские войска.

   Вот опять прошел целый месяц и ни одной из западных европейских стран не принес никакого облегчения в натянутом положении дел. Везде все остается ттопрежнему: в Италии не сделано знаменитым преемником знаменитого Кавура ни одного действительного шага к развязке римского или венецианского вопросов; в Австрии не сделано либеральным Шмерлингом ничего [благоразумного относительно] венгров или венгерских славян; во Франции бесконечно тянется прежняя история. А впрочем, нельзя же без новостей,-- новости есть и очень занимательные для дипломатизирующих публицистов.

   Очень заинтересованы были они свиданием прусского короля с императором французов. Было множество догадок о чрезвычайно важных целях свидания, и догадки оправдались: свидание было устроено императором французов по делу необыкновенно серьезному. Он хотел склонить короля прусского к признанию Итальянского королевства. Разумеется, нельзя же с одного раза достигнуть такого громадного результата, и пока еще не признано Пруссией Итальянское королевство; но доводы и просьбы императора французов, конечно, не остались без последствия: король прусский в неопределенных выражениях сказал, что подумает об этом деле. Дипломатизирующие публицисты в двойном восторге: догадки их о целях свидания подтвердились, а Итальянскому королевству является надежда приобрести великий залог прочности через появление прусского посланника в Турине, а итальянского -- в Берлине. Важность этой приближающейся перемены в официальных отношениях Пруссии к Италии совершенно ясна для публицистов, понимающих политические тонкости. Но люди, не способные к воздушным соображениям, спрашивают объяснения: чем же интересно для Италии признание ее единства Пруссией, которая не могла бы повредить этому единству, хотя бы [до конца веков] не признавала его? Дойти в Италию прусские войска не могут; блокировать итальянских гаваней прусский флот не может, уже и по тому одному, что не существует. Какой же убыток итальянскому единству от непризнавания его Пруссией? В таком воззрении мы замечаем обыкновенную односторонность грубого материализма. Будто бы надобно думать все только о действительном вреде и действительной пользе? Разве ни во что нельзя ставить идеальную приятность какой-нибудь будущей речи Рикасоли, который с наслаждением объявит туринскому парламенту: "Правда, что мы не достигли никаких успехов материальных, не сделали ничего для освобождения Рима и Венеции; но мы одержали нравственную победу, победу более значительную: восстановляются наши дипломатические сношения с берлинским двором благодаря великодушному посредничеству императора французов, который представил тем новое доказательство своей дружбы к. нам". За этими словами последуют аплодисменты на скамьях министерской партии. Разве это не важно? Свобода и единство Италии основываются на доверии парламентского большинства к министрам, каковы бы там ни были они. Значит, очень полезна всякая речь Рикасоли, возбуждающая аплодисменты на скамьях большинства; значит, полезен и всякий повод произнести такую речь.

   Но еще больше, чем свидание прусского короля с императором французов, занимало собою дипломатизирующие газеты торжество, совершенное королем прусским в Кенигсберге. Оно было для газет не только важнейшим событием прошлого месяца, но и событием безусловно великим. Очень давно, чуть ли не больше ста лет, короли прусские не считали нужным совершать старинной церемонии коронования в своем первопрестольном граде, Кенигсберге. Не совершал этой церемонии даже предшественник нынешнего короля, любивший [средневековые воспоминания и] пышные обряды. "Решимость нынешнего короля [менее любящего романтизм] восстановить старинный обряд, конечно, составилась не без глубоких государственных расчетов",-- говорила дипломатизирующая часть публики: -- "он, конечно, хотел показать этим, что считает свои царственные права истекающими из старинных принципов, а не из нового для Пруссии конституционного устройства". Публика не ошибалась; но напрасны были ее толки об этом обстоятельстве: мысль, которую представляло оно собой, должна была быть и без того хорошо известна прусской публике. Ни нынешний король, ни его предшественник, при котором была введена в Пруссии конституционная форма, никогда не скрывали от Пруссии своего убеждения, что власть их имеет основание более глубокое и размер более высокий, чем конституционное соглашение. Кроме нескольких бурных месяцев 1848 года, прусские короли и министры постоянно объявляли государству, что конституционная форма имеет в Пруссии только второстепенное значение, вполне подчиненное независимой от нее власти монарха. Потому на кенигсбергскую коронацию нынешнего короля надлежит смотреть собственно только как на торжество или празднество, а не как "а политическое событие, изменяющее что-нибудь или служащее признаком желания изменить что-нибудь в правительственных воззрениях. Тут были великолепные процессии, блистательные пиршества, так что праздник надобно назвать устроенным очень хорошо. Точно так же мы не видим ничего [реакционного, ничего] грозящего переменою правительственных прусских принципов в торжественной речи, произнесенной королем прусским на этом празднике. Король очень определительно и настойчиво выставлял на вид в своей речи, что он "король божиею милостью"t a не король, получивший свои права от конституции. Прусские, французские, английские и всякие другие газеты чрезвычайно много толковали об этом характере речи. Либеральные газеты печалились, реакционные -- торжествовали. Но что же особенного представляла мысль, столь сильно занявшая их? Мы уже говорили, что нынешний король и его предшественник постоянно высказывали убеждение, выраженное в нынешней кенигсбергской речи короля. Надобно хвалить ее прямоту; надобно видеть в этой прямоте новое свидетельство честности прусского короля. Но он всегда был известен как человек совершенно прямой и честный. А если так, то каждый мог вперед знать дух речи, какую он произнесет в Кенигсберге. Надобно также сказать, что король высказывал в ней чистейшую правду. Конституционная форма до сих пор остается в Пруссии формальностью, не имеющею влияния на принципы действительного управления и законодательства. Власть короля прусского сохраняет в сущности тот же самый размер, какой имела двадцать лет тому назад, до введения конституционной формы. Самое происхождение нынешней прусской конституции таково, что король справедливо называет себя ее владыкою. Она составлена, по распоряжению его предшественника, министрами, которых назначил он сам, которые были ответственны только перед ним; не разноречит с происхождением нынешней прусской конституции и вся история действительного ее существования, и надобно сказать, что эта гармония сохранялась расположением самого прусского населения смотреть на свою конституцию совершенно одинаково с взглядом короля на нее. Уже не раз и не два с 1849 года производились, по повелению короля, выборы новых депутатов. Огромное большинство избирателей каждый раз неуклонно держалось того убеждения, что характер палаты депутатов должен соответствовать желаниям короля1. Избиратели ревностно разузнавали о этих желаниях, о том, каких депутатов считает нужным король иметь на этот раз, и назначали депутатами людей, рекомендуемых в это звание правительством. Если бы тут было какое-нибудь принуждение, если бы рекомендация вызывала беспорядки или опасение беспорядков, для подавления или предотвращения которых нужно бы было прусскому правительству принимать какие-нибудь особенные меры, то еще можно было бы сомневаться в соответствии искреннего желания избирателей с формальным результатом выборов. Но с самого 1849 года ничего подобного не бывало в Пруссии; выборы производились свободно. Конечно, правительство поддерживало рекомендуемых им кандидатов нравственным своим влиянием; но самым крайним аргументом было у него то, что король будет доволен выбором правительственного кандидата и недоволен выбором оппозиционного депутата. Следовательно, свобода избирателей ни мало не стеснялась, а только объяснялось им, как они должны поступить, если желают выразить свое доверие и уважение к воле короля. Этого мотива всегда было достаточно для склонения избирателей на желаемую сторону. А мы собственно о том и говорим, что король прусский был совершенно верен живой истине, когда повторил в нынешней кенигсбергской речи, что его воля -- верховный закон прусского королевства. Он только выразил этими словами несомненный факт действительности, факт, основанный на глубокой преданности его подданных к нему, на том их чувстве, что они далеки от мысли в чем бы то ни было противиться желанию своего короля. Этот факт и до кенигсбергской речи был известен каждому. Король не только прав, говоря и действуя в духе, выраженном этой речью,-- ему не представлялось и до сих пор не представляется физической возможности действовать иначе. Его подданные не обнаруживают никакой готовности к самостоятельному участию в делах, а надобно же управлять делами. Было бы нарушением обязанности перед государством покидать какую бы то ни было часть прежних прав, когда нет в обществе желания принять эти права.

   Пруссия издавна,-- с самого 1849 года,-- наслаждавшаяся таким спокойствием внутренней жизни, что нечего было и говорить о ней, занимала в прошлом месяце самое обширное место в газетах, но занимала его описаниями путешествия или торжества короля, вещами ни мало не нарушавшими привычной скромной тишины ее преданного населения. Нам отрадно сказать, что порядок не нарушался и в тех странах, которые подают мирной публике больше опасений, чем верная Пруссия. Например, все идет очень смирно во Франции, за которую вздумали было тревожиться умы слишком робкие и легковерные по поводу столплений, недавно происходивших на некоторых парижских улицах. [Нам приятно думать, что читатель совершенно успокоится, если с надлежащим вниманием прочтет следующие наши замечания.

   Известно, что есть явления очень сходные по наружности, но совершенно различные своим значением. Например, красный флаг в Испании выставляется не с мыслью произвести революцию, а только как принадлежность развлечения, называемого боем быков, и видом этого флага раздражаются только неразумные быки, а городское начальство остается спокойно и даже само с удовольствием смотрит на занимательное и совершенно невинное представление. А во Франции появление красного флага служило бы признаком вражды к правительству. Чрезвычайно вредны для существующего порядка те пустые люди, которые, ничего не умея разобрать, поднимают шум из-за пустяков и прибегают к сильным мерам против слабых проявлений какого-нибудь частного чувства, не имеющего в своем начале никакой политической тенденции. Они привлекают внимание общества к делу, которое иначе прошло бы незамеченным, развивают ненужными строгостями твердость характеров, которые иначе оставались бы, как были, довольно вялыми, заставляют людей, бывших прежде чуждыми политическим мыслям, считать себя политическими деятелями и раздражают их против общих отношений, о которых прежде они не думали. Замечательным примером тому служат действия туренского правительства в Неаполе. Мы уже говорили о них несколько раз, но коснемся здесь опять того же предмета, чтобы противопоставлением его образу действий французского правительства яснее обозначилось политическое искусство императора французов, наша похвала которому с этой стороны будет тем достовернее, что мы вовсе не принадлежим к его поклонникам.

   Вообразите себе Неаполь. Это -- великолепный город, имеющий чуть ли не до полумиллиона жителей, но еще гораздо больше, чем своим великолепием и многолюдством, замечательный изумительным, беспримерным характером своего населения. Массу этого населения составляют дикари, которых нигде, кроме Неаполя, не отыщется в Западной Европе. Они едва ли знают имя короля, которому повинуются; но с незапамятных времен думают они по преданию, что король -- их отец. Король был убежден, что они неизменно преданы ему. Они при всяком случае окружали его бесчисленными толпами, с каким-то нечеловеческим криком восторга. На них основывал король прочность своей власти. Но мы знаем, что (в прошедшем году с таким же восторгом приняли они Гарибальди, а потом другого короля. Однакоже не в этом дело. Дело в том, что город, где масса населения остается и безграмотна и невежественна, не может иметь и в образованных классах никакой прочной политической тенденции. Действительно, образованные классы странного города Неаполя занимались двумя предметами: службою и обиранием казны. Масса чиновников была в нем бесчисленна; и едва открывалась вакансия или хоть надежда на вакансию, хотя бы по самой мелкой должности, тотчас являлись десятки просителей. Неаполитанец порядочного общества не понимал возможности жить, не получая жалованья. Казнокрадство было распространено так же сильно, как страсть к получению жалованья. Читатель помнит знаменитую историю о неаполитанских госпиталях в то время, как наполнены были они ранеными гарибальдийскими солдатами. Неаполитанцы были проникнуты удивлением к мужеству и сочувствием к страданиям этих храбрых людей. Но патриотические чувства нимало не мешали воровать каждому, кто только мог приютиться на госпитальную службу. У раненых крали пищу, одежду, даже корпию, даже лекарство. Они лежали голодные, полунагие. Кажется, такой город мало способен к политическому ропоту. Что же мы видим? Сан-Мартино, Нигра и другие уполномоченные туринского правительства успели довести Неаполь до политического оживления. Во всех неаполитанских домах толкуют о правительственных мерах, и политическое воспитание неаполитанцев чуть ли уже не сделано наполовину. Этот удивительный результат произведен не чем иным, как усердием туринского правительства и его агентов обращать каждую муху в слона, видеть нарушение порядка там, где порядок вовсе не был нарушен, отыскивать несуществующие заговоры и так далее. Неаполитанцы страшно трусливы и всему на свете предпочитают спокойствие. Но полиция шумит, пугает их, водит по улицам войска для подавления мнимых смут, арестует людей без всякой причины,-- и беспокойство овладевает неаполитанцами. "Да что же это такое делается у нас в городе?-- спрашивают они друг друга:-- да из-за чего же подвергают нас таким тревогам?"

   Совершенно противоположный способ действия мы видим (в Париже. Там понимают, что если произошло по какой-нибудь частной причине легкое движение, не имеющее политического характера, то невыгодно правительству делать гвалт на целый город, а следует приветливо расспросить у людей, чего они желают, и исполнить их безвредную для правительства просьбу, и движение исчезает само собою, а люди, встреченные внимательною готовностью удовлетворить их нужды, расходятся с похвалами правительству, против которого и не думали восставать. Замечательным примером тому послужил образ действий парижского правительства во время этих [уличных] столплений, происходивших по поводу дороговизны хлеба. Читатель знает, что хлеб в Париже продается по таксе. Нынешняя жатва во Франции была неурожайна. Таксу хлеба в Париже повысили. Бедняки, не имевшие чем платить за хлеб, стали собираться толпами и толковать, что таксу надобно понизить. [Случись это в Неаполе -- какой разгул для передряг всему городу нашла бы тут себе полиция! Правители, перетрусив, кричали бы друг другу: "бунт! бунт! поспешим наказывать мятежников".] Разумеется, перехватать и наказать "мятежников" было бы нетрудно, потому что "мятежники" были самые смирные люди, у которых не было и мысли ни о сопротивлении, ни о чем подобном. Но таким усмирением несуществующего волнения было бы произведено действительное волнение в умах, и не легко было бы оправиться правительству от нравственного удара, который нанесло бы оно себе неуместными распоряжениями. Наполеон III и его министры поступили не так. Они прежде всего посмотрели, как держат себя собравшиеся толпы, и разобрали, зачем они собрались. Они держали себя очень смирно, собрались они не с какими-нибудь политическими требованиями или мыслями, а по частному случаю, не имеющему никаких отношений к политической системе. Вот французское правительство и рассудило так, [что мятежа тут никакого еще нет и] что оно [правительство] ничего не потеряет, если согласится на просьбу; что этим оно предотвратит волнение умов и возникновение ропота. Этот результат показался французскому правительству так драгоценен, что оно не пожалело даже денежных пожертвований для него. Оно распорядилось понизить таксу на хлеб, удостоверило толпу, что такса не будет вновь поднята, и приняло на себя выплачивать булочникам или хлебникам разницу между действительной ценой хлеба и пониженной таксой.

   Мы не принадлежим к панегиристам Наполеона III. Но должно сказать, что образ его действий в этом случае самый выгодный для него и что если есть у него во Франции враги, то, конечно, доставил бы он им величайшее уд