Чернышевский Николай Гаврилович - Письма 1838-1876 годов

ского губернатора. Он тоже приготовляется поступить в университет, и, если мы оба выдержим экзамен, то будем товарищами.

Ныне престол в Казанском соборе. Мы, разумеется, были там. Служил архиерей, только не знаю, какой именно. Народу было, по крайней мере, тысяч 5, и все просторно еще! Нельзя подумать, что так много, но целых два часа (1V2 часа благовестили) шел народ туда в таком множестве, что в дверях была почти давка, хоть их пятеро. Здесь в церквах вообще очень много народу. Даже по будням в Каз. соб. бывает человек, по крайней мере, сот семь, да и в прочих церквах уже не менее, как по сту.

Учреждается компания на акциях для устройства железной дороги от Москвы до Саратова; дай бог, чтобы это сделалось поскорее. Даже маменька, увидевши машину в ходу (станция, откуда она идет, версты две от нас, подле церкви Семеновского полка, Введенской, новой и прекрасной; певчие из солдат и их детей поют напевом, схожим более, чем в других церквах, с нашим саратовским), убедились, что езда эта не опасна. Довольно того, что царская фамилия из Петергофа и Павловска в Петербург и из Пет. туда всегда ездит по ней.

Прощайте, милый папенька, будьте здоровы и благополучны. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай.

Милые сестрицы мои Любинька, Варинька и Евгеньича!

Успокойте Сашу: при наступающем выборе в Палату депутатов я употреблю все влияние свое у избирателей, чтобы склонить их к выбору кандидатов, благоприятствующих Дому Пипина и Карла Великого.

Вообразите (это за тайну): вдруг подъезжает к нашему крыльцу раззолоченная карета, выходит французская харя вся в звездах и входит к нам. Я был, к счастью ее, дома и один. "Что вам угодно?" -- "Позвольте узнать, вы родственник Александра Николаевича Пыпина?" Э, брат, видим, куда подъезжаешь! -- "А вам, верно, известно, что я скоро еду в Париж, и вы предлагаете себя в спутники?" Так и изменился весь в лице, несмотря на свои румяна и дипломатику. "Позвольте узнать, по собственным или нет делам вы едете?" (Это спрашивает он у меня.) "Я привык дела своих родственников считать собственными. Да, по своим". -- "В таком случае Французский посланник приказал просить вас к себе". -- "С удовольствием бы, но не имею решительно времени. Но, если угодно, могу принять их превосходительство у себя в таком-то часу". Приедешь, брат, сам, да и не раз. Тебе меня нужно, а не мне тебя. Знает кошка, чье мясо съела. Видно, Людовик-Филипп кое-чьих прав на французский престол побаивается. За две минуты до назначенного времени, смотрю, приезжает, извиняется, рассыпается в комплиментах, просит сказать, не отнял [ли] у меня времени нужного. "Да, ваше прев., время у меня точно очень дорого теперь: чрез трое суток еду..."-- "В Париж?" -- "Да, и потому я просил бы вас прямо приступить к делу, приведшему вас сюда".

Переминался, переминался, все хотелось, чтоб я начал, но я будто не понимаю, о чем он хочет говорить и что ему нужно, довел-таки до того, что он принужден был прямо сказать, что Людовик-Филипп, слыша то-то и то-то о моем родственнике, предлагает ему 25 миллионов франков. "Это за что и к чему?" И так, и сяк вилял, вилял мой француз, но я прямо с ножом к горлу: за что, да и кончено. "За уступку мнимых своих прав". Ну, мнимых ли, это еще вопрос, и это решит французский народ. Если вы хотите продолжать переговоры об этом, то первым условием должно быть признание титула королевского высочества за претендентом. "Я отнесусь об этом к своему двору". Я отвечаю: "Если чрез 25 дней не будет получен ответ утвердительный и полномочие для вас переговариваться об этом, то я должен спешить в Париж, посмотреть на Пале-Ройяль и Гревскую площадь. Может быть, приведется побывать и в Тюйльри. Прощайте". Чем пахнет? Эта уступчивость даром? Должно быть. В чаянии будущих благ целую вас, брат ваш Николай Ч.

16
РОДНЫМ

10 июля [1846 г.], среда.

Милый папенька! Слава богу, мы здоровы. Маменька хотят, чтобы я подал просьбу в пятницу, послезавтра, в день своего рождения. Вчера мы послали к Вам еще письмо с Олимпием Яковлевичем Рождественским; не знаю, то или это прежде дойдет до Вас. Ол[импий] Як[овлевич] служит корректором во II отделении собственной его имп. величества канцелярии, получает с наградными тысячи полторы рубл. сер. в год жалованья; место видное, спокойное и независимое.

Публичная библиотека на каникулярное время закрывается; когда откроется она, 1 августа или 1 сентября, пока я еще не знаю. У Беллизара быть было еще некогда. Да и неприятно расхаживать теперь без нужды: жары такие же ужасные, как в Саратове: смерть!

Вчера познакомились мы с братом секретаря Виноградова: я застал его у Алекс. Феод., и потом мы все отправились к нам, отрекомендовать его маменьке. Его цветущее лицо порадовало маменьку: они понемногу уверяются, что и в Петербурге можно жить здорову и, пожалуй, растолстеть.

Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай.

Милые сестрицы мои Любинька и Варинька! Вчера мы получили письмо, в котором вы извещаете нас, что тетенька уехали и увезли Сашиньку, Егорушку и Евгеньичку. Да, просите папеньку продолжать адресовать письма в квартиру Алекс. Федоровича прямо, а не в университет: это лишняя ходьба и только.

Писал ли я вам о том, какое впечатление произвел на меня Петербург, не помню -- решительно никакого. Как воображали себе город с огромными домами, так и есть, только и всего. Пока мы еще нигде не были в окрестностях; ныне или завтра гулянье на Елагином (от нас верст 8), вечером будет удивительнейшая иллюминация и давка. Там будет кататься и царская фамилия; мы там едва ли будем, хоть за неделю и уговаривались итти туда. То-то и дурно, что маменька, если там не будут, пожалуй, и не увидят царской фамилии: после гулянья она вся, говорят, разъезжается: государыня отправляется в Крым, государь за границу.

Маменька идут к обедне и потому не успели ничего написать, да по-настоящему пока еще и нечего написать. Впрочем, может быть, успеют еще воротиться от обедни. На этот случай оставляю для них место и прощаюсь с вами. Брат ваш Николай Ч.

17
Г. И. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

13 июля 1846 г.

Милый папенька! Пишем это письмо в день Вашего ангела, пришедши от обедни. Поздравляю Вас с ним и целую Вашу ручку.

Вчера я подал просьбу о принятии в университет. Принял ее какой-то седенький старичок в партикулярном сюртуке, в присутствии, стоя у окна, заваленного сейчас принятыми им просьбами. В петлице какой-то орденок. Должно быть, ректор. В программе не велено уволенным из дух[овного] зв[ания] прилагать аттестат, а одно свидетельство об увольнении. Я понес и его на всякий случай. Спрашиваю его, не нужно ли аттестата. "Не нужно, но приложить не мешает". Я подал ему. Прочитавши, он сказал, что лучше приложить и его. Я и пригложил аттестат свой.

Ал. Феод, уехал дней на пять на дачу к товарищам, на радостях, что ему вывернулась свободная от дел неделя.

Узнать, когда будет назначен экзамен, велели приходить 22[-го] числа. Университет недалеко от Исакиевского моста.

Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай Чернышевский.

18
РОДНЫМ

[16 июля 1846 г.]

Милый папенька! Мы, слава богу, здоровы.

Александр Феодорович просит Вас, милый папенька, передать Петру Феодоровичу его совет, чтобы он не спешил решением и ни на что не решался бы без Вашего и его совета; пусть, говорит Ал. Феод., он проживет вакацию так еще, хоть в Вязовке; и он, и я между тем можем лучше обдумать; торопиться не к чему: еще успеет. Алекс. Феод, не видит причины, почему бы не итти ему в учителя: разве уже архиерей не даст ему хорошего места в учителях. Он (Ал. Ф.) не может еще привыкнуть к мысли, чтобы ему выходить сию минуту в светскую службу. Решительно будет он писать Петру Ф. сам" когда П. Ф. пришлет ему уведомление, студентом ли кончил он курс, и прочее, и прочее, о своем положении и надеждах своих. Ал. Ф. просит Вас ему сказать, чтобы он скорее писал ему об этом.

Прощайте, милый папенька. Когда Вы получите это письмо, уже начнется экзамен. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай.

Милые сестрицы мои Любинька и Варинька! И некогда и негде ничего писать вам, да и нечего: вздору, конечно, можно написать пропасть, да что толку? Прощайте, целую вас, и больше ничего. Брат ваш Николай Ч.

19
Г. И. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

20 июля, час [1846 г.]

Милый папенька! В половине первого ныне узнали мы, что экзамен назначен 2 авг. (это объявлено в здешних ведомостях), и желающие поступить могут приходить в у нив., чтоб узнать дальнейшие подробности. Спешим сообщить это Вам. Ныне прием кончается в 2 часа. Поэтому некогда писать ничего больше. Надобно спешить, чтоб поспеть. Чем дальше отложено, тем лучше можно приготовиться. Все, как нарочно, устраивается так, как мне нужно бы и хотелось бы.

О квартире, о том, как и когда и в каком случае полезно и в каком случае вредно итти к проф., это напишем после. Теперь скоро и не найдешь их: они на дачах все. Если итти, так пред самым началом экз. Нужно это или нет, увидим. Это решат обстоятельства, т. е. начало экзамена. Некогда совершенно писать, прощайте, целую Вашу ручку, милый папенька. Сын Ваш Николай.

20
РОДНЫМ

Пятница, 26 июля [1846 г.] 7 ч. веч.

Милый папенька! Ныне утром был я в университете, узнать о экзамене покороче и побольше. Экзамен начнется 2 августа, будет продолжаться до 14 августа. Так поздно и растянут он в первый раз еще. Мне приходится быть в 3 комиссии. Экзаменующихся разделят на 3 партии, по порядку букв алфавита, с которых начинаются их фамилии. Ныне от А до И в 1-м отделе, от К до П в 2, от Р до Я в 3-ем; в числе этих и я. Эти отделы называются комиссиями. И предметы, из которых экзаменуют, тоже делят на 3 отдела; ныне так: 1 отдел: русская словесность и языки; 2: закон божий, логика, история и география; 3: математика и физика. Все три комиссии держат экз. в одно время, каждая из особого отдела наук. Первой комиссии прежде всего держать экз. из наук

1 отдела, 2-ой комиссии из 2-го, 3 из 3-го. Потом 1-я держит из 2-го, 2-я из 3-го, 3-я из 1-го. Наконец 1-я держит из 3 отдела,

2 из 1-го, 3-я из 2-го. Дни экзаменов назначены 2-го, 7-го и 12-го авг[уста], с 9 до 2 часов; итак, той комиссии, в которой буду я держать экзамен: 2-го авг. из математики и физики, 7-го из словесности и языков, 12-го из зак. б., логики, истории и географии.

В среду мы были у Райковского, маменька прежде отправились к нему одни, потом он велел им прийти со мною. Хорошо это или худо они сделали, покажут последствия. Но, кажется, этого точно было не нужно делать. Впрочем, принял ничего, хорошо.

Ныне получили мы Ваше письмо от 16 июля. Александр Феодорович очень благодарен Вам, милый папенька, за сообщение о том, как кончил курс Петр Феодорович.

К профессорам, кажется, не должно итти: сам Райковский (законоучитель) и не намекнул на это; да я думаю и незачем и не нужно, если б и можно. Как угодно, невольно заставишь смотреть на себя, как на умственно-нищего, идя рассказывать, как ехали 1 500 верст мы при недостаточном состоянии и прочее. Как ни думай, а какое тут можно произвести впечатление, кроме худого. Да едва ль и выпросишь снисхождения к своим слабостям этим; ну, положим, хоть и убедишь христа-ради принять себя, да вопрос еще. нужна ли будет эта милостыня? Ну, а если не нужна? Если дело могло б и без нее обойтись? А ведь как угодно, нужна ли она или нет, а прося ее, конечно, заставляешь думать, что нужна. Как так и пойдешь на все 4 года с титулом: "Дурак, да 1 500 верст ехал: нельзя же!" Так и останешься век дураком из-за тысячи пятисот верст. А вероятно, и не нужно ничего этого делать. Не должно -- это уже известно. Маменька, впрочем, довольны, что были у Райковского.

Мы теперь, слава богу, здоровы. Я был бы очень весел, если б не маленькая забота о том, что будет. Впрочем, я и так весел. По крайней мере, веселее, чем дома был. Бог знает, покуда все именно так располагается, как хотелось бы.

Да, чуть было не позабыл! С нового учебного года в университете не будет жить никого. Тем, которые были до сих пор на казенном, будут давать рублей сот пять (верно, еще не узнали мы сколько) стипендии или вроде этого. Поэтому о житье в унив. со взносом, а не на квартире, нечего и думать. Это сказал Райковский. Не верить невозможно. Чья эта реформа, министра или Пушкина, я не знаю. По духу, кажется, Уварова. Ему дали графа. Студенты, почти все его удивительно любящие, радовались этому донельзя. Если б, говорит один, мне самому дали генерала, или даже графа же, я, кажется, не был [бы] рад столько.

Библиотека публичная открывается с 1 авг. Ныне слышал я, что туда чем-то (вроде, должно быть, помощника директора) поступает князь Одоевский, наш известный писатель, до сих пор служивший в II отделении собств. е. и. в. канцелярии, где служит Олимп Яковлевич (он, я думаю, приехал давно уже?).

Вы велите писать о людях. Мы их мало видели; сколько видели, все такие же, как в Саратове. Ни одного людоеда еще не попадалось. Тоже и ангелов во плоти, должно быть, так же, как в Саратове, наперечет: раз, да и обсчитался. Один человек (почти старик), с которым я с одним здесь имел не дела, а что-то вроде начатия разговора или знакомства в книжном магазине, мне удивительно понравился. Больше, кроме Василия Степановича, который, несмотря на предубеждение мое, мне тоже понравился, Олимп Яковлевич, тоже понравившийся мне (это, должно быть, добряк в глубине сердца, но с порядочным запасом, не знаю, как сказать, суетности или тщеславия, что ли), не здешний, а саратовский. Только и видел я здесь людей.

Теперь хочу и нет итти к Беллизару; кажется, теперь некогда; уже по окончании экзамена, если будет нужно" Его книжный магазин, как и все книж. магазины и Публичная библиотека, недалеко от нас, версты не будет. Все книжные магазины сбиты между началом Невского и Аничковым мостом (верста, может быть) на Невском; только Шмицдорф, просивший Вас продолжать адресоваться к нему, забился, не знаю зачем, в Мещанскую, где ни одного магазина, ни одной лавки, ни одной вывески. Должно быть, с немецкою аккуратностью расчел, что дешевле. Вообще здесь лучшие магазины не в Гостином дворе, а в частных домах. Поэтому в Гостином дворе только из хороших книжных лавок Исакова (французская, прекрасная) и Свешникова. Вот как живем мы к Невскому и книжн. лавк.:

a) Казанский собор, великолепнейший, невероятный

b) Наша квартира

c) Гостиный двор

d) Публ. библиотека

e) Лавка Грефа (ученая)

m) Беллизара

n) Лавки Смирдина и Иванова

о) Лавка Ратькова

v) Ольхина (близко)

Да, лавка Ольхина дальше немного, сажен сто, против Аничкина (пустого) дворца.

Книги Саше, которые нужны для 5 класса (что перейдет он, про это говорить нечего), Среднюю историю Смарагдова и еще там не вспомню, может быть, есть, привезут маменька назад; ведь они к сентябрю воротятся, а раньше и не кончится в гимназии экзамен. Мне их здесь не нужно будет.

Прощайте, милый папенька; целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай.

Милые сестрицы мои Любинька и Варинька!

Нет, вам в Петербург ехать без того, чтобы проживать здесь тысяч 5 или 6 в год, не годится. На эти деньги, на 6 тысяч и то здесь семейством надобно жить так же, как в Саратове на 1 500 или меньше. Другое дело, если тысяч сто дохода, здесь жить гораздо дешевле, чем в Саратове. Мне, конечно, не то: главный расход на пищу, а одному ее немного нужно. Если вы приедете в Петербург годами четырьмя или пятью позже, это лучше для вас же: Петербург становится год от году великолепнее. При нынешнем государе особенно много строят. Через Неву делают великолепный постоянный мост: быки (их 7) и арки будут гранитные. Несколько быков уже выведено: удивительно, говорят. Колонны Каз. собора, например, из гранита, огромные, из одного куска, разумеется; иностранцы не хотели верить, что это из камня: думали, обклеены бумагою и подделаны, а теперь пришлось верить, когда на их глазах обделывают колонны для Исакиевского собора, еще вдвое больше. Знаете, во Франции с год только и слов и шуму и крику на всю Европу было о[б] ужасной величине, колоссальности Лукзорского обелиска, который привезли в 30-х годах в Париж; а колонны Исак. соб. много выше его; тот из нескольких кусков, а эти цельные. Потом года два собирались этот обелиск ставить, шуму и крику было еще больше, когда, наконец, поставили такой колосс; а исак. колонны по крайней мере вдвое тяжеле его. Да поставлены еще и около купола, сажен на 18 от земли! И кажутся премаленькими: кругом купола дюжины две или три, в портиках тоже, в церкви самой еще, всех чуть ли не до сотни. А Париж носился года три с обелиском, который в подметки ни одной не годится ни по величине, ни по красоте камня и отделки. Поставить его на землю -- это чудо механики, а поставить на 18 или 20 сажен от земли несколько десятков колонн, перед которыми он кажется именно иголкой (один обелиск зовут игла Клеопатры), об этом здесь и ни слова не сказали! Тогда-то приезжайте, когда кончат Исак, собор (на него каждый год отпускают по миллиону), и полюбуйтесь! Его купол повыше Ивана Великого сажени на три. А легок, удивительно легок! Уморительно, как мелки кажутся люди между огромными здешними зданиями! Улица, напр., сажен двадцать или тридцать, а по виду не больше шести сажен шириною. Площадь маленькая, а идешь, идешь, да [со]скучишься. Дом огромный, а кажется вовсе не велик. Впрочем, Петербург не слишком велик. Прощайте, милые сестрицы. Целую вас. Брат ваш

Николай.

21
РОДНЫМ

2 авг. [1846 г.] 7 час. веч.

Милый папенька! Ныне, как Вы и должны знать, начался экзамен нашей комиссии, первый из физики и математики. Я держал ныне из физики и, кажется, хорошо; Ленц остался доволен, сказал "очень хорошо", спросил, где я воспитывался. Он человек пожилых лет, но еще не седой, и здоровый и свежий. Завтра, бог даст, буду держать из математики; не знаю, успею ли написать Вам о следствиях: прием до 2 часов, едва ли успею до этого времени кончить. Ныне начался экз. в 9 часов, чрез минуту пришел попечитель и ректор. Экзаменовали четыре профессора вдруг, на 3 столах. Ленц экзаменовал на среднем, как председатель комиссии. Когда пришли ректор и попечитель, сели за этим же столом, но справа от Ленца, а Ленц остался на первых креслах. Налево, подле его кресел, кресла для экзаменующегося. При попечителе вызывали по порядку алфавитного списка; когда он ушел, вызывать перестали, а каждый подходит сам, раньше или позднее, как угодно, вроде того, как подходят исповедываться. Желающий держать экз. подходит к столу, поклонится, профессор тоже ему; потом экзаменующийся берет билет, прочитывает его вслух, потом садится в кресла, поставленные налево от экзаминаторских (это на главном столе из физики, а на двух других, где экзаменуют из математики, кресла эти по обе стороны, так что экзаменуются двое или трое вдруг; там это можно, потому что экз. больше письменный), и экзаменуется, потом дожидается, сколько поставят ему (но мне было слишком неучтиво нагибаться к самой бумаге, чтоб рассмотреть, тем более, что сам Ленц близорук, должно быть: очень низко нагибается писать), потом кланяется и уходит. Попечитель сидел часа два, до меня при нем ряд не дошел. Вслед за ним ушел и ректор. Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай.

22
РОДНЫМ

6 августа [1846 г.], вторник, СПБ.

Милый папенька! В субботу, 3 числа, держал я экзамен из математики: пока все хорошо. Из алгебры и тригонометрии даже лучше, чем должно было надеяться мне. Главное, точно, бойкость, но не все можно сделать с одною бойкостью, но очень многое, по крайней мере, от нее зависит. Завтра будет экзамен из словесности и языков; не знаю, успею ли написать завтра об последствиях; экзамен начинается с 9 (ровно) часов и продолжается до трех или четырех. Как кто кончит, уходит. (В общем балле из математики и физики, должно быть, 4 или 47г; 3 или 5 едва ли -- завтра, может быть, узнаю. Просто хоть очки надевай: профессор нарочно при тебе ставит, чтобы видел, тебе ли точно поставил он, не ошибся ли в фамилии, а ты не видишь.)

На экзамене в первый день увиделся я с Благосветловым, но ни я ему, ни он мне не догадались дать своего адреса; потому и не успели видеться до сих пор в другой раз; завтра, я думаю, увидимся.

Прощайте, милый папенька, целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай Ч.

Милые сестрицы мои! Маменьке Петербург теперь нравится уже: они говорят даже, что согласились бы, ничего, здесь жить, если бы сюда перевели папеньку; говорят, для этого стоит только попросить Михаила Павловича, он в дружбе с митрополитом, и Антоний ни слова не скажет. Особенно маменьке нравится хрусталь здешний: или бы весь его закупила, сказали они ныне, или бы весь... Нынче ходили было они в Преображенский собор, полковую церковь Преображенского полка: сказали, что там будет развод, а на разводе император; но ни развода, ни императора не было. А церковь от нас версты четыре; это недалеко. Маменьке удивительно нравится Казанский собор; они зовут его своим. Я не знаю, оттого ли, что дурак, как говорят маменька, или оттого, что мало люблю вас (кажется, ни того, ни другого), только решительно нисколько и не думаю скучать по Саратове. Так как Саша, пока до вас дойдет это письмо, будет уже почти в 5 классе и станет скоро учить психологию, то спросите, отчего это, у него. Серьезно, я почти и не думаю о Саратове. Скоро, впрочем, когда буду повторять географию, поневоле припомню его, с его лысыми (или, по Леопольдову, Ласьими) горами. Нева, конечно, мне тогда покажется в сравнении с Волгою ручейком. Прощайте. О том, что трудно побывать в Петербурге, и не думайте: ничего не бывало. Целую вас. Брат ваш Николай Ч.

Ты мне, Саша, ничего не пчшешь, и я тебе тоже не напишу ничего -- вот и все. Французский посланник, к сожалению, куда-то уехал, остался один поверенный в делах. Н. Ч.

23
РОДНЫМ

10 авг[уста], субб[ота, 1846 г.]

Милый папенька! Пока экзамен идет хорошо: я кончил из математики, физики, словесности и языков; в общем балле пока должно быть 4 или 47г. Только из французского получил я 3, из матем. и лат. 4, из физ., слов, и нем. 5. Теперь остается держать из зак. бож., логики, истории всеобщ, и русской и географии. Экз. из них будет, как Вы знаете, 12 и 13 в понед. и вторник.

Мы, слава богу, здоровы. Маменька не так уже ненавидят Петербург, как прежде. Срок их билету 26 августа, а около 21 они надеются быть в Москве. Поэтому едва ли нужно отсрочивать их билет.

Александр Феодорович не слишком доволен тем, что Петр Феодорович хочет выходить из дух. звания. Он вам кланяется.

Экзамен был 2 и 3 из физики и математики. 2 я держал из физики, 3 из математики; из арифм., геом., алгебры и тригонометрии берут по билету, из каждой из этих четырех частей математики получают особый балл, потом эти баллы складываются, и составляется из них общий один балл. Из словесности и языков был экз. 7 и 8. 7 я держал из словесности и латинского. Из слов, должно написать на тему. Мне досталось "Письмо из столицы". Потом я отвечал на несколько вопросов из истории русской литературы. Из лат. должно было перевести на латинский. Экзаменовали Фрейтаг и Шлиттер. Собственно экзаменовал Фрейтаг (он издал между прочим первые песни Илиады с лат. и греч. комментариями), но так как он не говорит свободно по-русски, то Шлиттер служит переводчиком, если экзаменующийся не говорит по-немецки. Я сделал здесь 3 глупости: первое, мне бы должно заговорить с Фрейтагом по-латине, а я не догадался, а когда догадался, было уже поздно, потому что он уже занялся с другим; второе, должно было взять не перевод, а сочинить; но это не в употреблении, потому должно было мне самому сказать, что я могу сочинять, а не дожидаться, что меня спросят об этом; третье (но я это узнал после из немецк. экзамена), должно было спросить, нет ли у них здесь Тацита или Горация или другого автора, чтобы мне перевести без приготовления. Но я не знал, что это было бы хорошо. Но все-таки я получил 4, этого слишком достаточно, а с Фрейтагом еще успею познакомиться. Из немецкого экзамен был преуморительный. Я взялся сочинить: досталось "о благословенных плодах мира". Когда я кончил и прочитал Свенске, который экзаменовал, он спросил, говорю ли я по-немецки. Я отвечаю ему по-немецки, что сам не знаю, что сказать ему на это: говорить, как видит, говорю немного, а что говорят другие, того почти вовсе не понимаю, потому -- не привык слышать, как говорят по-немецки. Таким образом он стал расспрашивать меня (как и всегда всех расспрашивает), кто я, откуда, когда и у кого и где учился по-немецки; он говорит по-русски, я отвечаю ему по-немецки, объясняю на его вопросы, какие читал я, между прочим, книги, потом перевел несколько немецких стихов; ему показалось странно, что я довольно хорошо говорю, перевожу без приготовления трудные стихи, а не понимаю, что говорят другие. Тут, между прочим, был проф. греч. языка Соколов; он дожидается, не станет ли кто экзаменоваться из греч. языка, но так как никто не экзаменуется, то он ходит по зале, то подойдет к тому столу, то к другому, то к экзаменующимся, которым объясняет, что и как писать. Он предобрый. Тут он подошел к столу, когда я рассуждал по-немецки с Свенске, который спрашивал меня по-русски, спросил, по какому я факультету. Я сказал, что по общей словесности. -- Не хотите ли экзаменоваться по-гречески? -- Я отвечаю ему прямо, что не хотел бы, потому что плохо знаю по-гречески. Он говорит: -- Нужды нет. Заставил перевести меня что-то: конечно, я отвечал довольно плохо; потом подошел Фрейтаг, велел перевести с греч. на латинский. К счастью, одно слово греческое только было незнакомо; я спросил его, перевел потом и в заключение попросил, чтобы Соколов, зная теперь, что я по-гречески знаю не слишком хорошо, не ставил мне, если можно, балла, как будто я не экзаменовался. Соколов сказал, что я знаю еще порядочно, что он дурного балла не поставит, а подумает, ставить или не ставить. Я так и не знаю, поставил он или нет. Во всяком случае, как бы плохо ни знать по-гречески, хоть только уметь читать, это не может иметь никакого влияния, кроме хорошего; предполагается, что поступающий вовсе не знает греч. языка. Балл может принести только пользу, но мне не хотелось бы, чтоб Соколов знал, как я знаю по греч., а когда нужно уже было выказать, что плохо знаешь, то так и быть. Он такой добрый, что во всяком случае я рад, что он узнал меня. По-французски я в одном месте поставил не тот предлог, в другом пропустил член. Кроме того, ничего особенного не было. Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай Ч.

Целую ручку у крестного папеньки своего, Феодора Степановича.

Благодарю Якова Феодоровича за то, что он помнит нас. Маменька очень были обрадованы его припискою нам в Вашем письме от 30 июля.

Милая тетенька! Надеюсь, что Вы еще в Саратове. Недели чрез полуторы или, может быть, через две выедут к Вам в Саратов и маменька. Дай бог только им благополучно доехать до Саратова. Недель чрез пять Вы увидитесь с ними. Александр Феодорович очень обрадовался Сережину поклону: велите ему чаще, каждый раз писать к нему. Прощайте, милая тетенька, целую Вашу ручку. Племянник Ваш Николай Ч.

Милая сестрица моя Варинька! Кажется, мы с тобою были дружней всех, а вот ты именно ничего и не пишешь мне. Утешают ли тебя куры своим послушанием и любовью к тебе? Цыплята, верно, выросли уже? Вот вы скоро ездить станете за яблоками; хоть об этом напиши. А то только Любинька одна и отвечается за вас. Ее за это целую, а вас с Сашею, кажется, не следует до исправления. Прощайте. Брат ваш Николай Ч.

10 авг. суббота.

24
Г. И. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

[14 августа 1846 г.]

Милый папенька! Слава богу, я принят в университет, и довольно хорошо. Прощайте. Спешу на почту, не знаю, успею ли. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай Ч.

25
РОДНЫМ

СПБ. 16 авг[уста 1846 г.], пятница.

Милый папенька! Ныне получили мы Ваше письмо с 50 рубл. сер.; благодарим Вас, милый папенька, за присылку их. Маменька хотят выезжать на следующей неделе на долгих с человеком Ка-питона Степановича, о котором писали Вам маменька. Антон Филатьевич очень хвалит его.

В университет я принят, как уже писал Вам. Особенного ничего при этом не было. Форма университетская несколько изменена: вместо черных кантиков по воротнику темнозеленые, и еще что-то, еще менее важное. Лекции начнутся около 25 авг.

Шляпу и шпагу заказали; они будут готовы во вторник (20). За ту и другую вместе 10 рубл. сер. В Гостином дворе есть подешевле, шпаги рубля в 3, шляпы рубля в 4 сер., но гораздо хуже, и эти вдвое прочнее. Тех шляп надобно две в год, а эту одну. Сюртук закажем ныне после обеда. Здесь по большей части не берут сукна сами, а заказывают положить во столько-то рублей портному. Тот, у которого мы были (Брунст), берется сшить к 1 сент., но зато он известен своею честностью и искусством. Сюртук из сукна в 12 рублей стоит у него рублей 95. У него и закажем. Что делать, что маменька уедут, не увидевши меня в своем сюртуке. Шинель из 10-рублевого сукна, теплая, на байке, стоит 138 руб. Кажется, надобно будет заказать ему же холодную сшить к весне, если будут деньги.

Теперь, милый папенька, пишите на мое имя. Адрес тот же: у Каменного моста, в доме князя Вяземского, квартира No 47. В университет не пишите: там швейцару совестно давать за письмо менее 10 коп. сер., а здесь платим 3. Остаюсь я с Алекс. Феодоров. пока на этой квартире; в октябре Аллез хотел перейти ближе к у нив., а может быть, останется и на этой. Мы будем с ним неразлучны. Теперь в унив. 16 минут ходьбы, 960 моих двойных шагов; от нашего дома до семинарии 12 минут и 685 шагов; итак, видите, что и по-саратовски это недалеко, а по-здешнему и вовсе близко (только 1 верста и 300 саж.); немногие живут ближе. И на Васильевском острову трудно нанять ближе. Но главное: самим быть хозяевами нельзя теперь, а таких хозяев, как Аллезы, которые никогда не могут ничем обеспокоить, да и не захотят, потому что очень благородны и внимательны, очень трудно найти.

Я, слава богу, здоров; маменька сами пишут, что и они здоровы. Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай Чернышевский.

Милая сестрица моя Любинька! Что для меня восхитительно в великолепном Петербурге из его зданий и чудес -- это Исакиевский и Казанский соборы, а особенно златая глава Исак, собора.

Все прочее хорошо, но не удивительно. Хороша, например, Академия художеств (я, разумеется, видел ее только снаружи), 3 или 4 этажа, по фасаду окон 35, по боковым сторонам -- столько же, так что это здание квадратное. Ее строил при Екатерине архитектор Какоринов. Университет, бывшая биржа двенадцати коллегий, в ширину только 4 окна, а в длину, я думаю, длиннейшее здание в Европе. Сколько именно, сказать не могу, в длину он, а не менее 175 сажен; может быть, и 200 сажен будет; одним словом, длина его невообразима. Это будто бы двенадцать сряду поставленных одинакового размера и фасада домов. Снаружи он не слишком великолепен. Аудитории невелики. Кадетский первый корпус подле унив. и Воспитательный дом также принадлежат к огромнейшим. Маменька, впрочем, привезут вам или я после пришлю план Петербурга. В порядочных частях города домы идут сплошь бок с боком. Заборы очень редки. Двор также со всех четырех сторон обнесен сплошными зданиями в несколько этажей, так:

Дом, в котором живут тысяча, полторы тысячи человек, вовсе не редкость. Таков дом кн. Вяземского, в котором живет Ал. Феод, (он вам кланяется) и буду жить я, в числе прочих достоинств. Брат твой Николай Чернышевский.

9 час. веч[ера].

Милый папенька! Сюртук из сукна по 12 р. стоит 100 руб., из сукна по 18 р. -- 112 рублей. Разница всего 12 руб., а сукно несравненно лучше и прочнее; я решился велеть поставить по 18 р. Теплую шинель заказали; она стоит (из 10 руб. сукна) на байке 140 р. Холодную перешьем из старой, это будет стоить рублей 20. Образчик сукон повезут к Вам маменька: на следующей неделе о"и выедут. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай Ч.

Милая Любинька, поцелуй за меня ручку у бабеньки.

Милый друг мой Саша! Ты, верно, перешел уже или скоро перейдешь в пятый класс: поздравляю тебя вперед с наградою. Пиши, переведены ли будут Чесноков, Бахметьев (про этого нечего, кажется, спрашивать; про Кочкина и вовсе; кланяйся им всем от меня. Василию Дмитриевичу я буду писать), Зейдер, Никитин, Аргамаковы, Захарьин и другие твои товарищи, которых я знал. Пиши, кто какие получил награды и проч. Через три года тебе должно быть в Петербурге: это кончено. Может быть, и скорее; этого я еще не знаю.

А между тем ты начнешь учиться логике; так вот тебе пример для силлогизма (это слабое подражание силлогизму одного придворного Марка Антония).

Всякий человек есть некоторый человек. Но у некоторого человека на носу три бородавки, а на левом глазу бельмо. Следовательно, у всякого человека (ведь всякий человек есть некоторый человек) на носу три бородавки, а на левом глазу бельмо.

Тут, должно быть, что-нибудь да не так. Да, логику Рождественского учи хорошенько; да это, впрочем, само собою разумеется, что ты все станешь учить хорошо. Она, наперекор системе Гегеля и здравому смыслу, an sich (в сущности своей) пуста и глупа, конечно, a für sich (в действиях своих, в отношениях своих к другим существам и вещам) важна и является или считается умною. Прощай. Целую тебя. Брат твой. Николай Чернышевский.

26
Г. И. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

[23 августа 1846 г.]

Милый папенька! Маменька выехали. 20 числа вечером хотели было выехать, но не успели, потому что подрядчик замедлил доставкою клажи тому извозчику, который повез их: они поехали на так называемых здесь троешных до Москвы; из Москвы тоже хотели ехать на долгих. С ними поехал живший у Антона Филатьича человек Капитона Степановича, Александр; он человек очень надежный и хороший: можно надеяться, что маменька не увидят слишком много беспокойств в дороге. Выехали они в 3 часа пополудни 21 апреля (в среду); мы с Александром Феодоровичем провожали их до заставы. Они, слава богу, расстались со мною гораздо спокойнее, нежели я думал. Почти даже не плакали. Мы для подкрепления их твердости показывали самое веселое лицо, смеялись над репою, которой они купили себе в дорогу, и тому подобными вещами. Дело и кончилось почти весело. Обещались не тосковать обо мне и не думать много, а только молиться богу и играть в карты с Устиньею Васильевною (она ужасно рада тому, что едет домой). Я обещался им быть непременно здоровым. В Москве будут они 31 авг. или (это поздно уже) 1 сентября. До Москвы заплатили они по 20 руб. ассигн. с человека (Александр до Москвы мог заплатить, а из Москвы маменька станут платить за него: его услуги очень стоят каких-нибудь 20 рубл. лишних). В Москву я буду им писать.

Если Вам угодно знать мои баллы на экзамене (сейчас получил Ваше письмо от 12 авг.), то вот они: (нужно в общем балле три, в каждом частном из отдельного предмета 2, не менее, из латинского, закона божия и русской истории и словесности 3 непременно):

Физика 5, математика 4, словесность 5, латинский язык 4, немецкий 5, французский 3, логика 5, география 3, закон божий 5, история: всеобщая 5, русская 5.

Нужно для поступления всего 33 балла и не иметь единицы. Всех баллов можно иметь (высшее число) 55.

Кстати уже, если писать цифры. G собою маменька взяли около 250 рублей. В Москве останется у них около 200 или 180. Я говорил, взять больше, но они не хотели. У меня оставили около 385. Портному, который шьет сюртук и шинель, надобно будет отдать 271 (всего следует ему 292, но 21 отданы в задаток), еще 14 рубл. асс. другому, который перешивает старую шинель. У меня остается около 100 рубл.; за квартиру должно будет до 5 октября (за полтора месяца) отдать 7 1/2 рублей серебром и только. Остается у меня еще на другие расходы (пищу и проч.) до 5 октября, на полтора месяца, около 70 или 65 рублей асс.: этого довольно, а полтора месяца дело теперь для меня великое. В продолжение их может (да и должно) произойти для меня много выгодных перемен.

Благословите меня, милый папенька, на успешное окончание того, что теперь я начинаю.

22 числа (в четверг, в день коронации) был молебен. Студенты собрались к обедне и молебну этому и царскому в университетскую церковь. Служил законоучитель протоиерей Андрей Иванович Райковский (сын его ныне, кончивши курс в 4 (лучшей, кажется) гимназии петербургской, поступил в студенты у нив. и идет по юридическому факультету); по окончании молебна он говорил речь студентам.

После молебна секретарь прочитал список кончивших курс, переведенных и принятых. Наконец ректор университета, Петр Александрович Плетнев (его все удивительно любят и уважают), сказал прекрасно род наставления, как должно вести и держать себя студентам университета, и объяснения тех отношений, в каких стоят они к начальству университета и обществу. Попечителя ни при этом, ни при молебне не было. 23 (ныне) в пятницу начались лекции.

В первом курсе филолог, отделения и в пятницу, и в субботу их три.

В пятницу 1 часы (9--10 1/2) латинская словесность. 2-ые {1072--12) один из новейших языков (фр., нем., английский или итальянский; я избрал английский). 3-ьи свободны; 4-е (от 1 1/2 до 3) всеобщая история.

(Этой лекции нынче не было. Куторга, профессор истории, еще не приехал, а приедет 24 в субботу.)

В субботу первые часы (9--10 1/2) латинский язык. Вторые (10 1/2--12) всеобщая история (завтра будет первая лекция ее, говорят, очень любопытная и занимательная всегда). Третьи [часы] опять свободны.

Четвертые (1 1/2--3) богословие. На эти лекции (богословские) собирается весь первый курс, изо всех факультетов. Лекций в другие дни я еще не запомнил.

Ничего другого об университете сказать я еще ничего не могу.

Я слишком занят своими настоящими делами и будущими отношениями по университету и вне его, чтобы скука или что-нибудь вроде этого, могло не выйти у меня даже из памяти. Не думайте, впрочем, милый папенька, чтобы эти мысли мои о будущем были грустны или мнительны: кажется, ничего, кроме хорошего, мне ожидать нельзя, я и не ожидаю, все раздумье только о том, в таком или таком виде явится это хорошее? То или другое хорошее придет? Такое раздумье, конечно, не заключает в себе ничего, кроме приятного.

С понедельника (26) начнутся серьезно лекции и занятия.

По-латине мы будем переводить "Cato major" Цицерона и "Trinummus" Плавта: как видите, пустые вещи, вовсе не трудные. Что еще будет, не знаю пока.

Прощайте, милый папенька, целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай Чернышевский.

P. S. Александр Феодорович Вам кланяется; он, впрочем, сам хотел приписать Вам в моем письме.

27
РОДНЫМ

30 авг[уста 1846 г.], утро.

Милый папенька! Вот уже неделя, как начались лекции, а я все еще не могу ни себе, ни другим сказать ничего порядочно, основательно о здешнем университете и профессорах.

Главные профессора филологич. факультета: Грефе, пр. греч. яз.; Фрейтаг, пр. лат. яз.; Фишер, пр. философии; Куторга, пр. всеобщей истории и Устрялов -- русской. Грефе и Фрейтаг не читают в первом курсе, а латинский читает преподаватель Шлиттер, греческий -- Соколов. Ни о ком еще я ничего не могу сказать.

Я начал учиться по-английски, как уже писал Вам. Купил грамматику, лексикон (на французском и то, и другое) и хрестоматию: все это стоит 2 р. 70 коп. сер.

Грамматика прекрасная (Садлера). О хрестоматии, кажется, нельзя этого сказать.

Позвольте просить Вас, милый папенька, не стараться самим и посоветовать и дяденьке с тетенькою перестать хлопотать о помещении Саши на казенное содержание; нечего думать о том, как его содержать в университете: ведь живут же и учатся такие люди которые ни копейки не получают ни от кого на свое содержание. Так и живут уже, так и учатся, скажут, может быть. Нет, не кое как, а прекрасно и живут, и учатся. Притом же положение Саши, когда он приедет сюда по окончании курса, будет все гораздо лучше, чем положение какого-нибудь Благосветлова или Лебедевского (чтобы брать примеры из Саратова). У него в Петербурге будет брат. Тем более прошу Вас не отдавать его на казенное содержание, что ведь слишком заметно, что его очень не хотят принять. Легко могут выйти из этого разные дрязги. Известно, как легко они выходят. Притом же скоро (в нынешнем же, я думаю, году) казенных студентов не будут содержать на казенном иждивении, а станут выдавать им стипендии, на которые должны они будут сами содержаться. Разумеется, эти стипендии будут недостаточны. (Рублей 120 сер. в год или меньше, как говорил законоучитель университета, Райковский.)

Ничего еще пока не случилось со мною и не сделал я, с отъезда маменьки, замечательного, даже такого, что можно было бы упомнить. Хожу на лекции, постепенно знакомлюсь с товарищами (некоторые из них кажутся мне такими замечательными по познаниям и дарованиям, что я и не полагал иметь таких хороших; но только еще кажутся, а знать еще не знаю) и университетским порядком, и только. Вообще я довольно весел, по маменьке не грущу почти, на то, что их путь будет благополучен, очень надеюсь, очень здоров -- и только. Конечно, довольно много думаю о будущем, но это само собою разумеется, да и не слишком же и много беспокоюсь о нем. Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай Чернышевский.

P. S. Александр Феодорович на праздники уехал на дачу.

Милая Любинька! Кроме того, что начался новый роман Сю, автора "Вечного жида" (которого я еще все не дочитал; дочитала ли ты?): "Мартин Найденыш", не знаю, что тебе писать. Я еще не видал этого романа. Говорят, что цель его изображение бедствий земледельческого класса в Франции, бедности, невежества и угнетения его и изложение средств помочь этому. (Ты знаешь, что в "Парижских тайнах", например, эта цель -- доказать, что по большей части злодей и негодяй не родится злодеем и негодяем, а делается им от недостатка нравственного воспитания и бедности, ужасающей необходимости быть злодеем и негодяем или умереть с голоду и, наконец, дурного общества, в котором с младенчества находится, и что у всякого почти, как бы дурен ни был он, остаются еще известные струны в сердце, дотронувшись до которых, можно пробудить в нем голос совести и чести, возродить его и показать, как легко было бы правительству, если б оно захотело, или даже частным богатым людям предупредить порчу сердца и воли во всех почти тех, которые являются такими чудовищами, или даже исправить уже испортившихся. Конечно, много и других целей, например, показать на Рудольфе, как провидение заставляет терпеть горесть от детей того, кто причинял печаль родителям, и много других, но это цели второстепенные.) "Мартин Найденыш" переводится в "Библиотеке" и, кажется, в "Отеч. зап.".

Судя по началу, говорят, должно сказать, что "Мартин" будет еще настолько же выше "Вечного жида", насколько этот выше "Парижских тайн".

Главное, какая высокая, священная любовь к человечеству у Сю! А есть люди, которые ставят какого-нибудь Жоржа Занда, который только и нянчается с ...[неразб.], выше его. Впрочем, мало ли что говорят эти люди. Иное еще занимательнее.

Не знаю, как тебе сказать, видел я или нет государя? Он ехал мимо, но я думал, что это какой-нибудь генерал, и потому не обратил никакого внимания. После уже мне сказали это.

Если я выхожу из дому, то иду все по той же вечной Гороховой улице или Невскому мимо Адмиралтейства в университет, и потому не вижу ничего нового, кроме картинок, беспрестанно сменяющихся, которыми увешены стены дома, где магазин гравюр и литографий, Дациаро; но описывать их я не мастер, да они и не стоят по большей части этого.

Прощай, милая сестрица. Целую тебя. Брат твой Николай Ч.

Поцелуй за меня ручку у бабеньки и пожелай им здоровья.

Что тебе написать, Саша, кроме разве того, что в Δ ABC имеем sin угл. В : S. уг. С : sin уг. А = ст. В : стороне С: ст. А. Но по положению уг. А > уг. В + С след., как угол А > уг. В + С, так и сторона А > ст. В + С, след., в тупоугольном треуг. сторона, противолежащая тупому углу, > двух других сторон.

30 авг[уста 1846 г.], вечер.

Милый папенька мой! Сейчас получил Ваше письмо от 19 августа.

Место для варенья зимою легко найти: ставят подобные вещи в жестяном ящике или в сундуке в сенях (но их здесь почти никогда не бывает), на балконе (это почти всегда есть), за окошком (там вершков 6 или полуаршина широты этот выдающийся уступ), заперши висячим замком; летом дело другое: у таких квартир, на какой стоим мы, т. е. наши хозяева, рублей в 800 или в 1 000 в год, погребов и прочего не бывает; да и не нужно: такие люди живут день за день, что купили в лавочке, то и съели; уже именно по-евангельски: не пецытеся на утрие: утрений собою печется, довлеет дневи злоба его. Но ни варенья, ни яблок не присылайте: пусть лучше сама Любинька с братьями и сестрицами скушает за наше здоровье. Яблоки не такая вещь, чтобы нельзя было обойтись без нее, и не так вкусны, чтобы жалеть об них; притом же их как-то слишком много естся: пуда не стоит того, чтобы и посылать: только разлакомишься, а поесть порядком и не удастся; а не десять же пуд. посылать: если есть, так есть десятка по полтора в день, а то не из чего и приниматься, а если есть так, то не нашлешься.

Варенье есть у нас у самих. Сахарное здесь рубль фунт (нет, 90 коп.), оно есть вишенное, клубничное, малиновое и проч.; мне лучше всего нравится клубничное.

Но вы думаете, что это варенье такое, что его в рот не возьмешь? Вовсе нет; сахар самый лучший; ягоды тоже прекрасные; сами маменька, несмотря на свое предубеждение, остались им вполне довольны, сознались, что оно не хуже нашего домашнего.

Итак, о варенье нечего вам заботиться: его здесь вдоволь, хорошего и дешевого, а об яблоках не стоит и заботиться: было бы варенье, об них и не вспомнишь.

Писать в Саратов к семинарским своим наставникам я думаю погодить с месяц, пока узнаю сколько-нибудь порядочно университетскую библиотеку, чтобы мочь написать что-нибудь, особенно Гордею Семеновичу и Ивану Петровичу.

Вы знаете, что писал Александр Феодорович Петру Феодоровичу, или не знаете? Если не знаете, то маменька, которым сообщил он свои планы, спрашивая их мнения, приехавши передадут Вам их. Вещи интересные.

Приехал ли Кожевников в Саратов? Племянник его не выдержал экзамена. Это жалко.

Вы все пишете о том, чтобы я не запинаясь писал, если что нужно. Пока еще, кажется, ничего. У меня остается около 65 рублей денег (рублей 15, или больше, употреблено на книги), около 25 рублей должно будет отдать до 5 октября за квартиру; 40 рублей на месяц еще довольно. А в месяце 30 дней, а каждый день может теперь изменить мое положение к лучшему. К худшему невозможно.

У нас 21 лекция в неделю, так что только 3 лекции в неделю остаются свободными; нигде нет так много лекций: у Алекс. Феодоровича, например (в 4 курсе юр. отделения), 15 лекций в неделю, 9 остается свободных; это очень хорошо, потому что в эти часы очень удобно заниматься в библиотеке, а это ведь и есть важнее и полезнее всего.

Да, по-гречески мы станем переводить Геродота, может, несколько строк еще из Ксенофонта и Эзопа. По-латине вечного Цицерона, теперь Cato major, и Плавта, теперь Trinummus.

Все это, как видите, нечто вроде пустяков. Я не знаю, как Вам писать это. Вы сейчас и станете опасаться, что "если считает пустяками, то станет пренебрегать, опускать лекции". Но разве я не говорил того же о семинарских классах и опустил ли хоть один? Дружба дружбой, а служба службой: думай, как хочешь, а сиди и слушай.

Кроме Вас, разумеется, никому этого не напишу, а Вам должен написать, чтобы Вы не подумали, что здесь с неба звезды хватаю и я вместе с прочими. Та же история отчасти, что и в Саратове. Отчасти, слава богу, нет. Иные профессора прекрасные. Но, главное, все любят без памяти свой предмет. Хорош ли он, нехорош ли, как хочешь суди о профессоре, но с этой стороны они заслуживают полного, беспредельного уважения.

Прощайте, милый папенька! Целую Вашу ручку. Сын Ваш.

Николай.

Милый Саша! Поздравляю тебя с днем твоего ангела и желаю тебе вот чего.

Ты, я думаю, не читал "Двух судеб" Майкова? Вообще в них одно замечательно: жаркая, пламенная любовь к отечеству и науке. Взгляд его на причины нашей неподвижности умственной мне кажется важным, но в этой книге есть чудные места, особенно о науке.

Вот самое замечательное:

Ужель, когда Мессия * наш восстал,

Вас ** пробудив и мир открыв вам новый,

В вас мысль вдохнув, вам жизнь иную дал, --

Не вняли вы его живое слово,

И глас его в пустыне прозвучал?

И грустные идете вы, как тени,

Без силы, без страстей, без увлечений?

Или была наука вам вредна?

Иль, дикого растлив, в ваш дух она

Не пролила свой пламень животворный?

Иль, лению окованным позорно,

Не по плечу вам мысли блеск живой?

Упорным сном вы платите ль Батыю

Доселе дань, и плод ума порой,

Как лишний сор, сметается в Россию?

И не зажгла наука в вас собой

Сознания и доблестей гражданства,

И будет вам она кафтан чужой.

Печальное безличье обезьянства?..

* Петр, разумеется. -- Прим. Н. Г. Чернышевского.

** Нас, русских: это думы Владимира, героя. -- Прим. Н. Г. Чернышевского.

В самом деле, Саша, посмотри, кто до сих пор из России явился гением в науке? Кончим курс и бросим, а любви к науке для науки, а не для аттестата, ни в ком почти нет. Неужели же это должно остаться так? Неужели в самом деле то только уже, что негодно в Европе, должно привозиться нам и то чужими? Посмотри список членов Академии, профессоров университетов: больше половины иностранцев. А главное, что до сих пор внесли русские своего в науку? Увы, ничего. Что внесла наука в жизнь русских? Тоже ничего; она еще молода-с, всего полтора века-с. Да ведь в XVII веке жили уже Декарт, Ньютон и Лейбниц, а это тоже было только чрез полтора же-с века-с по восстановлении наук (в начале XVI века греч. и еврейский язык во многих местах Европы преследовали еще, как ересь). А? А мы-то что? Неужели наше призвание органичивается тем, что мы имеем 1 500 000 войска и можем, как гунны, как монголы, завоевать Европу, если захочем? Жалко или нет бытие подобных народов? Беша и быша, яко же не бывше. Прошли, как буря, все разрушили, сожгли, полонили, разграбили и только. Таково ли и наше назначение? Быть всемогущими в политическом и военном отношении и ничтожными по другим, высшим элементам жизни народной? В таком случае лучше вовсе не родиться, чем родиться русским, как лучше вовсе не родиться, чем родиться гунном, Аттилою, Чингисханом, Тамерланом или одним из их воинов и подданных.

И будет нам она кафтан чужой,

Печальное безличье обезьянства?..

Да, до сих пор была; будет ли? Будем надеяться, что нет; нет, не завое[ва]телями и грабителями выступают в истории политической русские, как гунны и монголы, а спасителями -- спасителями и от ига монголов, которое сдержали они на мощной вые своей, не допустив его до Европы, быв стеной ей, правда, подвергавшеюся всем выстрелам, стеною, которую вполовину было разбили враги, и другого ига -- французов и Наполеона.

Не жребий монголов и гуннов должен быть сужден нам и в науке. Спасителями, примирителями должны мы явиться и в мире науки и веры. Нет, поклянемся, или к чему клятва? Разве богу нужны слова, а не воля? Решимся твердо, всею силою души, содействовать тому, чтобы прекратилась эта эпоха, в которую наука была чуждою жизни духовной нашей, чтобы она перестала быть чужим кафтаном, печальным безличьем обезьянства для нас. Пусть и Россия внесет то, что должна внести в жизнь духовную мира, как внесла и вносит в жизнь политическую, выступит мощно, самобытно и спасительно для человечества и на другом великом поприще жизни -- науке, к[ак] сделала она это уже в одном -- жизни государственной и политической. И да совершится чрез нас хоть частию это великое событие! И тогда не даром проживем мы на свете; можем спокойно взглянуть на земную жизнь свою и спокойно перейти в жизнь за гробом. Содействовать славе не преходящей, а вечной своего отечества и благу человечества -- что может быть выше и вожделеннее этого? Попросим у бога, чтобы он судил нам этот жребий. Так? Да, скажи, так!

28
РОДНЫМ

6 сент[ября 1846 г.], (пятн[ица], вечер).

Милый папенька! Я, слава богу, здоров и весел. Да, теперь не о чем думать: конечно, кое о чем очень можно бы, да как-то не думается. Встаешь в 7 часов, до 8 3/4 едва успеешь напиться чаю и сообразить, что нужно взять в ун. и что там делать в свободное время. Там с 3 до 4 1/2 едва успеешь пообедать -- а тут час пьешь чай, и всего остается 5 часов в сутки: как тут успеет раздумье взять?

Так бог знает что: кроме насущных потребностей умственных и не думается как-то (т. е. думается мало, не столько, сколько должно отдавать времени этим мыслям возвышенным); жалкое, но спокойное и здоровое существование; и точно, я очень здоровею, гораздо теперь лучше с лица, чем был в Саратове.

Ныне получил Ваше письмо от 27 авг.

Пока (это продолжится еще несколько дней) мы занимаем одну комнату; маменька Вам опишут и расхвалят ее, конечно. Теперь мы ждем, что скажет хозяин: хочет ли он остаться на этой квартире на будущий год, или искать новую; если останется на этой, мы возьмем (как и говорили уже с ним) еще другую комнату у него (от этого цена увеличится рублями десятью), а если сменит квартиру, то это должно быть на-днях, и мы уже выберем такую квартиру, чтобы нам было две отдельных комнаты. След., то же и то же. Две комнаты с дровами, разумеется, и прислугою будут стоить 12--15 рублей серебром с двоих в месяц.

Главное удобство жить, где мы живем, то, что хозяин наш такой, какого едва ли можно найти скоро.

Он так благороден, как только возможно вообразить, и, еще, приходит домой только ночевать. Дома всегда мы одни и старая служанка. Сам хозяин уходит на уроки в 97г часов утра и приходит в 11 вечера (обедает где-нибудь на уроке). Супруга его живет гувернанткой и дома бывает в гостях только по воскресеньям. Сын уходит в Петропавловскую свою школу в 8 часов, приходит обедать часа на полтора (тут и мы обедаем, а не дело делаем), потом опять уходит до 8 часов. Видите, что мы решительно целый день одни. Не услышим ни шороха, ни шелеста с 9 до 11 часов. В этих отношениях квартира бесподобная. Ходить недалеко по-здешнему. Хозяин, как уроженец юга, ничего так не боится, как холода; поэтому, разумеется, у нас тепло до последней возможности. Сырости в 3 или 4 этаже быть не может.

Сюртук ныне взяли. Разумеется, он очень хорош. Портной и не отдаст, если выйдет дурной, чтобы не повредить своей репутации. Шинель готова будет завтра.

Прощайте, милый папенька. Об университетской библиотеке напишу больше, когда узнаю ее лучше. Теперь у меня взят домой Геродот и Лейбниц. Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку.

Сын Ваш Николай Ч.

Милая бабенька! Климат петербургский для меня, кажется, здоровее саратовского. Дождей пока еще нет, простудиться, хоть если бы кто и хотел, не удалось бы. О Саратове я не тоскую, как Вы, может быть, думаете: еще нагляжусь я на него. Прощайте, милая бабенька. Желаю Вам здоровья и целую Вашу ручку.

Внук Ваш Николай Чернышевский.

Милая Любинька. Вот тебе и план квартиры нашей: а) дверь, б) диван, на котором я сплю,

в) стол, на котором обедаем и пьем чай,

г) письменный,

д) окно,

е) этажерка,

ж) другой диван,

з) печь (они здесь делаются в виде колонны: круглые и не доходят до потолка),

и) столик маленький, на котором, между прочим, лежит платье.

Потом два кресла, которые обыкновенно стоят перед окном, и полдюжины стульев.

Мебель вообще хороша. Комната с нашу залу или немного побольше. И все.

Третьего дня мы трое (еще был один студент) читали весь вечер новый роман Эженя Сю -- "Мартин Найденыш". Он стоит "Вечного жида", если не лучше его. Главная цель его -- доказать, что как бы ни закоснел человек во зле, всегда можно и легко можно обратить его к добру, и средствами мирными, кроткими, а не кровавыми. В тех 2 томах, которые вышли, для этой цели выведены четыре главные действующие лица (самое главное, впрочем, Мартин): отец и сын, графы, богачи, погрязшие во всевозможных пороках до того, что оба хвалятся ими, оба с душами сильными и твердыми, особенно сын -- это настоящий сатана по злобе и дерзости. Оба питают величайшее отвращение и презрение к низшим классам. Потом один жестоко оскорбленный ими седой браконьер, который хочет убить графа отца -- "чтобы страшным уроком пробудить ужас и, как следствие его, раскаяние в подобных ему", друг Мартина, и сам Мартин, который убеждает его погодить еще месяц, обещаясь в этот месяц, дело почти невозможное, обратить к добру и любви к ближнему страдающему этих дьяволов во плоти. Все разговоры, ты знаешь, удивительны, но особенно хороши во 2 томе (я первого еще не читал) разговор Клода (браконьера) и Мартина. Только страхом и кровью можно действовать на этих чудовищ, палачей низших классов, говорит браконьер; удивительно говорит. Нет, говорит Мартин, больных лечат не так, что приведут в госпиталь, пред глазами их застрелят больного подобною болезнью и скажут "Смотрите, вот и вас так застрелят, коли не выздоровите". И злых должно лечить, размягчая, а не устрашая их сердце и волю, и я сделаю это с графами, отцом и сыном. Потом еще удивительно хороши некоторые места в записках Мартина.

Удивительный, благородный и, что всего реже, в истинно христианском духе любви написанный роман.

Прощай, милая сестрица. Целую тебя. Поздравляю со днем твоего ангела и желаю, чтобы этот и следующие за ним годы заключали для тебя в себе одни радости.

Брат твой Николай Ч.

29
РОДНЫМ

13 [сентября 18]46 г.

Милый папенька! Я, слава богу, здоров.

3 сентября писали мне маменька из Москвы: они тоже, слава богу, здоровы. Были опять в Троицкой лавре. Подробности сами они уже передали или скоро передадут Вам. Они скоро, дня через два или три по получении Вами этого письма, будут в Саратове.

Ныне получил Ваше письмо от 2 сентября.

Вы спрашиваете о том, нужно ли мундир? Пока очень можно обойтись и без него. Сшить его вместе с сюртуком нельзя было, потому что слишком мало осталось бы денег для маменьки. Ведь он должен стоить 150--175 рублей. Если шить, то шить должно уже порядочный, потому что он пойдет на все 4 года, иначе нечего и шить, а пока его не нужно.

Райковского сына я вовсе пока не знаю, а отца лично почти не знаю (только раз был вместе с маменькою тогда, перед экзаменом, да и то жаль, что был: кроме того, что тогда должен я был с полчаса слушать о том, как мотают отцовские денежки и прочая, как ни один семинарист ничего не знает, потому что они и то, и то и прочие, тому подобные вещи, следствий никаких не было; до экзамена, к счастью, он совершенно забыл меня и на экзамене не узнал); но судя по его тогдашним словам и особенно по лекциям, которые должен теперь слушать, это не такой человек, чтобы его мнение могло иметь большой для Вас, папенька, авторитет. Я не знаю, как писать Вам это, но он со своими лекциями, чтобы поскромнее выразиться, странен. Может ли умный человек, понимающий настоящее положение христианства и православия, в особенности, понимающий, что ему (христ. и прав.) теперь должно бороться не с греческим и римским язычеством, не с Юпитером и братиею его, а с деизмом, не с папизмом, который давно уже пал, а с гегелианизмом и неологизмом, знающий, что большая часть его слушателей слишком нетверда в христианстве от этого же превратного воспитания, страшно выговорить, может ли он терять время все на пустые толки и бестолково пышные фразы о том, что говорится в предисловии к требнику Феогноста (где нет решительно ничего хоть сколько-нибудь замечательного, да уже хоть бы Феогност был отец церкви или его требник принят церковью! А он толковал нам об нем целую лекцию; к чему даже прицепился только, чтобы толковать о нем, ни тогда, ни теперь не могу придумать); ни одного здравого слова, ни одной доказанной мысли, голые, пустые, ничего не говорящие и ни к чему не ведущие громкие фразы ни с того, ни с сего, и только! Жалко и страшно, когда подумаешь, что эти сотни молодых людей, не слыша ни дельного слова в защиту религии своей, не имея силы и охоты сами изучать источники, должны остаться при своих прежних мыслях, при своей формальной вере и сердечном неверии или, лучше, скептицизме на всю жизнь! Нет, что это за законоучитель! Ему бы только говорить похвальные речи какому-нибудь восточному царьку с восточно-бессмысленными громкими фразами и гиперболами. Не подумайте, что это не так, когда будет время, я пошлю Вам, если угодно, одну из его лекций, и Вы увидите, какая это пустошь.

Быть может, он и ученый человек, но пустой в отношении к науке, к высшему. Что же думать о его решении? Я жалею его, как законоучителя, еще более сожалею университет, в котором он законоучителем, и молодых людей, которых оставляет он в добычу неверию или хорошо это еще, если деизму (впрочем, для деизма должно знать философию, а ее должны знать немногие).

Как отца и частного человека я его не знаю, быть может, он и хороший человек, но пустой, это непременно.

Будущность филолога? В самом худшем случае -- это участь всегдашняя юриста -- итти в помощники столоначальника пока, а там, что бог даст. Но я надеюсь, что не буду доведен до этого.

Вы пишете о библиотеках.

Публичная открыта только до 4 часов. Румянцевский музеум до 3 часов; все это время я в университете, поэтому могу бывать з Публ. библ. и Рум. муз. только во время каникул и других вакаций.

Библиотека для чтения? 30 рубл. асс. или 10 рубл. сер. в год, кроме того в залог столько же или не менее 25 рублей асс. У меня не оставалось столько денег, чтобы обратить их на это. Теперь еще менее.

К невской