Письма 1838-1876 годов
равда, ревматизм в левой стороне груди не может не расстраивать важнейших органов кровообращения; правда, это ведет к аневризму; правда -- что хуже ревматизма, -- у меня малокровие. -- Все так, но все это не очень важно. Смерть от аневризма, когда придет, то придет; а пока все это не мешает моему здоровью быть очень хорошим.
И до вчерашнего дня я знал о своем здоровье только это. Не тревожься: то, что я узнал вчера, не особенно важно.
Медика здесь нет. Изредка бывает какой-нибудь по какому-нибудь делу о какой-нибудь заразительной болезни, -- этим болезням в здешнем климате счета нет. Ни с одним из этих приезжавших на время медиков я не хотел видеться. У меня правило: по возможности не видеться ни с кем.
Недавно приезжал медик с важным чином; по своему чину он вправе был считать себя человеком выше возможности испортить свою репутацию знакомством со мною. Он зашел ко мне. Я сказал ему, что лечиться мне не от чего. Чтобы не обидеть человека, взял у него что-то вроде летучей мази (от ревматизма, который изобразил я ему в пустом, смешном виде). Тем дело кончилось.
Но третьего дня приехал сюда (ревизовать аптеку, сделать на месте соображения об увеличении числа фельдшеров по округу и тому подобное), безо всякой надобности до меня, разумеется, инспектор Якутской врачебной управы. Я сидел у одного из здешних администраторов, когда сказали, что он приехал и придет в это семейство пить чай. Я встал и ушел. Здесь люди простые. Я должен был объяснить им, почему это я ухожу, между тем как еще не допил до конца то количество стаканов чаю, какое следует по их знанию о моей невоздержности в употреблении этого -- бесспорно -- "горячего" напитка. -- "Я не имею желания видеть гостя, который приедет к вам". -- И это -- вежливое ли?-- мое объяснение не удержало доброго человека от знакомства со мною. На другое утро, -- вчера, -- он приехал ко мне с обыкновенным, не медицинским, обыкновенным светским визитом. Мы сидели, пили чай, говорили о вещах, вовсе не медицинских: о латинских поэтах, о греческой истории. Я сидел в халате; следовательно, без галстуха. Случайно его взгляд попал на шею мне, -- раскрытую, по домашней моей небрежности, -- и, взглянув на нее, он вдруг перерывает нашу ученую беседу и говорит: "У вас растет зоб". -- Я смеюсь: -- "Не может быть". -- "Да". -- Я возражаю: это, вероятно, маленькая опухоль от простуды. Нет; оказалось правда, зоб.
Ты видишь, я смеюсь, говоря об этом. И, конечно, в сущности все пустяки, в том числе и эта скверность, зоб. Но сам по себе гадость ничтожная, он разочаровал меня в моей уверенности, что, благодаря моей чрезвычайной гигиенической осторожности, здешний климат не действует на меня. Действует, как видно по зобу. Мой гость медик сказал, что это было у его супруги, было у его детей (они недавние приезжие в Якутске), но довольно хорошо излечилось у них; излечится и у меня. -- Я в этом и не сомневаюсь. Следовательно, все-таки мое здоровье очень хорошо.
Чтобы не оставлять тебя под впечатлением этого хоть и смешного, но, как бы то ни было, не очень прекрасного произведения моей шеи, зоба, в заключение письма возвращаюсь к "ссорам" и "жалобам" Ольги Сократовны.
Откровенно тебе скажу, мне и тогда, когда я писал первое письмо, и теперь не вполне ясно, какая из "жалоб" Ольги Сократовны послужила мне поводом написать обиды вам. Не помнить же этого несколько месяцев. А справиться лень. Но полагаю, не ошибаюсь, думая, что это была жалоба на Викторию за ее холодный прием; ты пишешь, Виктория была тогда больна; это было бы понятно мне, если б и не было после объяснено самой же Ольгой Сократовной; было ли объяснено?-- не ручаюсь; но, вероятно, было. И кстати, о Виктории. Серьезное чувство Ольги Сократовны к ней нежная любовь. Я сам Викторию почти не знаю. Но по отзывам Ольги Сократовны о ней люблю ее.
Других я сам знаю и любил бы их и без рекомендаций Ольги Сократовны.
Прошу прощенья у сестер и у Сережи за обиду, которая оказалась, к сожалению моему, неудачной.
В частности, о тебе. Я знаю, мой милый, что лишь тебе Ольга Сократовна и наши дети обязаны тем, что не умерли от голодной смерти.
Разорвать Саше сношения с тобой, -- да разве я не знал, что он не мог этого исполнить, -- между прочим и потому, что Ольга Сократовна не могла допустить этого?-- На том все было и основано, чтобы потребовать от Саши нелепого и невозможного. В прошлом письме я говорил тебе в довольно неопределенных выражениях о некоторых моих денежных предприятиях. По той причине, по которой отлагал в том письме, отлагаю и теперь разъяснять тебе их, если они еще неизвестны тебе. Но надеюсь, известны. -- Как я держу себя?-- вот как, мой милый: вчера провел весь день с инспектором врачебной управы и не спросил его, застало ли бы какое-нибудь мое письмо -- например, хоть бы о присылке мне книг, -- в Якутске то лицо, -- через которое я объясню тебе после мои денежные предприятия; и не допускал инспектора распространяться ни о чем в городе Якутске, и ни о ком; -- латинский язык, успехи медицины и все тому подобное гораздо интереснее мне, чем допустить возможность для меня узнать то, что нужно было бы мне узнать, но о чем я успею услышать когда-нибудь и после.
Это чрезмерная осторожность, скажешь ты. Разумеется. Но я считаю полезным держать себя в этих моих денежных предприятиях именно так.
Твое письмо, мой милый, письмо чрезвычайно благородное. Я писал тебе в первом моем ответе на него, что стоило бы поцеловать за него твою руку. Разумеется, это лишняя церемония. То и забудь, что я, не стесняясь приличиями, в мыслях своих исполнил ее.
Будь здоров. Без какой-нибудь деловой, денежной надобности не пиши мне. Я не полагаю, чтоб это было неудобно в каком бы то ни было отношении тебе писать ко мне. Но у тебя и без того много работы. Потому без необходимости не делай себе лишнего обременения.
Целую Юленьку, других сестер, Сережу.
Целую тебя, мой друг.
P. S. Я забыл повторить, что говорил в первом письме: я согласен с тобой и в том, что о твоем письме ко мне Ольге Сократовне нет пользы знать.
Я получил твое письмо от 12 февраля. Ты порадовала меня тем, что поселилась в Крыму. Поживи там. Но ты должна ехать в Южную Италию. Крым для тебя еще недостаточно хорошая по климату страна.
Истинно хороший климат не ближе от России, как в Южной Италии.
Интервал в отправлениях почт отсюда был долгий: снег тает, проезд чрезвычайно труден. Мое правило: когда интервал от предыдущего моего письма был долгий, то писать лишь несколько строк, чтобы новое письмо скоро шло по дороге к тебе.
Так делаю и теперь.
Я получил письмо Саши с обучением меня математике. Поучусь. И представлю на усмотрение Саши мои математические будущие подвиги. Благодарю его.
Целую его и Мишу.
Я стал получать газету "Неделя". Благодарю за нее.
Крепко обнимаю тебя, моя милая голубочка, и тысячи раз целую твои руки. Будь здоровенькая и веселенькая, и все будет прекрасно.
В половине февраля я отправил Стасюлевичу маленькую поэму "Гимн Деве Неба". По расчету времени она в настоящую минуту уж напечатана, я убежден. Ошибаюсь ли я? Если я ошибаюсь, то всякому умному человеку понятно само собой: результат не мог бы не быть очень серьезен. В чем состоял бы он, я в свое время предуведомил бы всех, кого должен был бы предуведомить, -- мое правило: не делать ничего, не предуведомивши; я предуведомлю, если то будет нужно. Но я хочу думать, что я не ошибаюсь: моя поэма напечатана.
И пусть будет довольно о том. Я человек миролюбивый, как очень немногие из людей. Пусть первый встречный якутский ребенок ударит меня, я стерплю; и не раз в Петербурге дворники, принимая меня по моей небрежной одежде за простолюдина, давали мне пинки, -- я переносил, бывши юношей; тем более кроток я теперь, старик.
После отправления письма к Стасюлевичу я получил твое письмо, благородное, но с первого слова до последнего -- напрасное. Я отвечал на него двумя письмами к тебе.
Не сомневаюсь, что ты получил их.
Пишу третье письмо к тебе. Оно, как и те два, отправляется обыкновенным путем -- через руки якутского губернатора. Короче и проще было б адресовать мои письма к тебе прямо на имя шефа жандармов с просьбой о передаче тебе. Я буду делать так, если увижу надобность в том. Но пока желаю думать, что этой надобности нет.
К этому письму прилагаю шесть листков литературного содержания.
Надеюсь, что все дойдет до тебя без промедлений. Та же мысль повторена несколько раз в пробелах тех литературных листков.
Серьезно ли я надеюсь?-- очень серьезно. Потому что если б я обманулся в моей надежде, то это было бы дело очень серьезное.
Видишь: два, и три, и четыре раза, и десять раз, и двадцать раз я твержу все одно и то же.
Уж из этого всякому умному человеку должно быть ясно:
Мое желание быть полезным моему семейству должно быть уважено.
Иначе -- но я и думать не хочу, чтобы оно не было уважено.
Целую тебя.
P. S. Это письмо должно быть получено тобой через два месяца -- в начале июля; через два месяца, в начале сентября, должен быть получен мною твой ответ на него.
Пиши все без лишних церемоний, по правде, -- я говорю, без лишних церемоний -- перед лицами, которые по дороге от твоей комнаты к моей.
Приложение к письму Чернышевского к Пыпину от 3 мая 1875. Шесть листков.
Должно быть получено Пыпиным приблизительно через два месяца; ответ Пыпина мне должен быть получен мною приблизительно через четыре месяца.
Чернышевский надеется, что все это будет передано Пыпину безо всякого замедления. Он очень серьезно надеется на это немедленное исполнение его желания. -- Н. Чернышевский.
Это переписано разборчивее в конце письма.
Some words, for many friends. And, A few words, for some i'riends. By a friend; And, by a few friends.
Вы помните: Академия, это был сад подле Афин; и, вероятно, вы помните, что такое был этот сад в славные времена Афин, и пока были времена людей, мысли которых сформировались в славные времена Афин. Впрочем, очень возможно и не помнить, что такое был он тогда: это плохо помнят многие известные ученые, авторы переполненных ученостью книг об истории древней Греции или греческой философии. Но вы, вероятно, помните. А во всяком случае, это легко припомнить.
Славные времена Афин, вы помните, были: от Маратонской битвы до Пелопоннесской войны.
Была ли тогда Академия знаменита?-- Не была; и не имела никаких прав быть знаменитой.
Знаменитость приобрела она от Платона. Платон начал учить в ней лет через пятнадцать после конца Пелопоннесской войны; более чем через сорок лет после того, как миновали славные времена Афин. Он и родился, когда уж миновали славные времена Афин.
В славные времена Афин, и во времена людей, образ мыслей которых установился в славные времена Афин, об Академии нельзя было сказать ничего эффектного. После мало и вспоминали о ней, тогдашней, не эффектной. И теперь, если бы вы желали знать о ней много, это было бы желание несбыточное: ваши источники знания о ней очень скудны. -- Но, хоть не без прибавки предположений, -- впрочем, совершенно простых, и, благодаря тому, или близких к истине, или вовсе совпадающих с нею, -- вам можно иметь, и, вероятно, вы имеете достаточно ясное понятие о характере и значении Академии в те времена; -- вы будете так добры, потрудитесь помнить: в те времена, в славные времена Афин и во времена людей славных времен Афин.
Сад, Академия в те времена и была, просто: сад. Большой и хороший, это правда; но обыкновенный тогдашний сад; с многочисленными, хорошими, просторными, это правда, но тоже обыкновенными тогдашними, садовыми постройками, с обширными, хорошими, это правда, но тоже обыкновенными тогдашними, приспособлениями и построек и самой местности к тому, для чего хорошо годятся сады, чему хорошо быть в саду. И только. Обыкновенный сад. Просто; и только. Хороший, это правда. На обыкновенный. Не один такой тогда; и, не более хороший, чем другие такие же. Но, хороший. Хороших садов, нельзя не любить; потому что хорошо, пользоваться ими: приятно. Конечно, если пользоваться ими хорошо, как сообразно с природою садов, как должно по здравому смыслу. -- И афиняне тех времен любили Академию, свой сад, один из своих хороших садов; как другие свои такие сады; за то, что она хороший сад. Только. И пользовались ею, как хорошим садом. Только. Пользовались хорошо. Как именно, -- вы, по всей вероятности, знаете.
В тени аллей и под навесами колоннад весело готовились там юноши к трудам дел жизни играми, разумными и благотворными, как труд. Приходили туда, гулять, отдыхать, деды, отцы, возмужавшие братья юношей. Они приходили: для прогулки, для отдыха; но -- разумеется: останавливались полюбоваться на игры своих милых младших. Останавливаясь, они хотели быть только зрителями, эти старшие. Но из этих зрителей, солидных людей, старших, бывало, кто помоложе, увлекались, засмотревшись: принимались сами играть вместе с юношами. Случалось это с иными и старшими из старших. По-тогдашнему это не было предосудительно; как не предосудительно это и ныне, по мнению огромного большинства умных и добрых людей. -- И, вероятно, вы расположены думать: "Да; из тех старших, которые играли вместе с юношами, многие начинали играть, только засмотревшись. Но, без сомнения, были и такие, которые прямо с тем намерением и шли в Академию, чтоб играть. И, конечно, они не скрывали этого: по-тогдашнему в том не было стыда. Неглупые люди были афиняне тех времен. Понимали они, что быть простыми людьми, это умно". -- Ваша правда: было так; без сомнения.
И играли, не стыдясь, -- и, вообще говоря, очень успешно, потому что от полноты усердия душевного, -- вместе с сыновьями отцы, со внуками деды, у кого сохранилась свежесть сил и была охота.
А другие старшие, постоявши, посмотревши, вспоминали, что пришли не затем, чтобы стоять и смотреть; отходили в другие аллеи, под другие колоннады, где нет шума и беготни. Любители ходить прогуливались; группами, чтобы разговаривать; для того, чтобы приятнее шло время. -- А те, кому было доеольно и той прогулки, что пришли в сад, располагались отдыхать; тоже, группами; тоже, чтобы раговаривать; а это тоже: для того, чтобы приятнее шло время. -- Гулявшие, нагулявшись; игравшие, наигравшись, -- присоединялись к отдыхающим. И все шли, все оживляясь, разговоры в увеличивающихся группах отдыхающих. Разговорами, вызывались рассказы; рассказы давали новые материалы для разговоров.
Так отдыхали; и приятно шло время отдыха.
-- "Приятно шло время отдыха"; -- и, будто бы, в самом деле, только? Вопрос важен. Говоря серьезно: в самом деле, только?
Серьезно говоря: в самом деле, только.
Ваша озабоченность относительно интересов учености, сама по себе, похвальна. Но она -- анахронизм. Вы сами видите, что ваше сомнение было ошибочно. Это все равно, как если бы вы усомнились в том, что ни Перикл, ни Геродот, ни Эсхил и никто из их современников не слушал лекций Платона. Быть может, они очень много теряли от того, что не слушали Платона. Но -- они не слушали его. Правда? Вы вспомнили, что дело идет об Академии славных времен Афин и людях славных времен Афин.
Неглупые люди были афиняне тех времен. Но простые люди были они. Не охотники были они, говорить одно, а думать и делать другое. Это было бы слишком мудрено для них. А слишком мудреное было, по их мнению, глупо. Им не могло бы понравиться, чтобы по названию было: "сад, открытый для публики", а на деле -- экзамен из геометрии; и кому экзамен?--Если продолжать в манере вашего анахронизма, то: -- и Периклу, и Геродоту, и Эсхилу, и Фемистоклу, и Аристиду, и Мильтиаду: увольнения не дается никому, и снисхождения не получает никто, ни за какой ум, ни за какие заслуги. -- Нетверд в геометрии?--то не достоин, не только беседовать с Платоном, но и быть немым, почтительным слушателем его мудрости; да, не смей и подходить к нему близко. -- Помните?-- "Кто не знает геометрии, не входи". -- Да к чему ж тут геометрия? Разве математику преподавал Платон? И где хоть маленькие следы пользы ему самому от его геометрии? Это, вероятно, по геометрии придумал он, что существуют где-то камни, которые не камни, а идеи камней, -- деревья, которые не деревья, а идеи деревьев, -- и все на свете, так?-- И по геометрии, вероятно, убедился он, что если он поедет в Сицилию, то будет законодательствовать там; поехал;--там взяли его и отдали пирату, на продажу в рабство. -- Как мог гениальный человек не понимать, что в тех отраслях знания и исследования, которыми занимался он, не могло быть, и у него самого не было, никакой речи ни о чем, сколько-нибудь похожем на геометрию?-- Положение дел в Афинах, да и во всех просвещенных, не полудиких, как Спарта, государствах Греции было такое тяжелое, что могли путаться мысли и у гениальных людей. Одним из проявлений этой путаницы мыслей была знаменитая надпись: "Кто не знает геометрии, не входи"; -- была и вся деятельность Платона в Академии.
В славные времена Афин и во времена людей, рассудок которых успел окрепнуть в славные времена Афин, не было поклонения неведомому тогда богу кабинетного сора.
Саду, открытому для публики, следует ли быть в самом деле садом, открытым для публики?-- По своему нехитрому пониманию вещей афиняне тех времен полагали: следует, чтобы в самом деле было так. И, сад для публики, Академия в их времена была, в самом деле, сад для публики; место, предназначенное для развлечений и для отдыха, не место для наведения скуки на людей ученостью.
Правда, во всяком многолюдном собрании бывают люди, которым вовсе не зачем тут быть и которые без особенной потери для приятности общества могли б и не делать ему удовольствия своим присутствием в нем. И, без сомнения, бывали в Академии тех времен охотники до учености в часы отдыха, мастера наводить на людей скуку своими рассуждениями. Но ни у кого не было желания разделять с ними их наслаждение тем, что скучно для всех, кроме них.
Конечно, иной раз иному мастеру скуки и удавалось составить около себя группу для ученых рассуждений, захватывая в плен неопытных, неосторожных или слишком добрых к нему людей. Но какая ж и была эта группа?-- Малочисленная; маловажная, сравнительно с другими; ничего не значащая для них. Да и та не могла долго удержаться. Кругом шли живые разговоры, интересные рассказы. Пленники мастера скуки завистливо поглядывали на другие группы; кто из них похрабрее, дезертировали; мастер скуки смущался духом, и, пользуясь упадком его мужества, остаток пленных окончательно разбегался.
Что ж это было для Академии?-- Смех, когда это замечали; а по большей части, и смеха над этим не было; потому что и не замечала того Академия. -- Ваши чувства относительно мастеров скуки справедливы. Но напрасно вы вспоминали об этом почтенном классе людей. Не стоило того.
Совершенно другое дело, конечно, поговорить о тех-группах, в которых время шло наиболее приятно. Эти группы росли; другие группы примыкали к ним. Ими определялся характер Академии; они одни имели значение в ней. -- В них что было целью разговоров и рассказов?-- Отдых, приятность отдыха. Только это. Как сомневаться в том? Иначе и быть не могло, по самой сущности дела.
Правда, участвуя в этих разговорах, слушая эти рассказы, можно было, довольно часто, довольно многим из бывших тут, узнать что-нибудь такое, чего не знали они прежде; и, почти всегда, многим, а иногда, быть может, и всем, кроме очень немногих, научаться яснее прежнего понимать вещи, всегда известные всем. Это было; правда. Но это было лишь потому, что не могло не быть. Люди научаются, когда идет у них обмен мыслей. Это неизбежно. Это непременное качество, ежедневный и вечный результат разговоров и рассказов отдыха. Везде и всегда было так. И везде, всегда так будет, пока будут существовать люди. Это закон человеческой природы.
Потому было это в той Академии. И. конечно, это составляло не совершенно ничтожную долю пользы, какую получали от своей Академии афиняне тех времен. Но это было без всякой заботы о том, чтоб это было. И польза от того была лишь благодаря тому, что не было заботы о пользе от того. Забота, чтоб это было, убивала б это. Забота душит отдых. А убит отдых, то убита и польза от него, разумеется; всякая; в том числе и эта, не ничтожная, но далеко не самая значительная польза от него. Он существует лишь при отсутствии всякой заботы; в том числе и всякой заботы о какой бы то ни было пользе от него. Но в самом его существовании великая его польза.
Нужен людям труд. Нужен людям и отдых. Много людям нужно отдыха, много.
Это знали афиняне тех времен. И пользовались для отдыха всем, что может служить для него. И, в числе всего другого, садами; и, в числе других своих садов, Академиею. -- И тому, чтобы отдых был приятен, помогали разговоры и рассказы отдыха. Когда время отдыха идет приятно, люди отдыхают дольше, лучше, чем было бы без того. В том и была важнейшая польза их разговоров и рассказов в их садах; и, как в других их садах, в их Академии.
Такова была первоначальная Академия, доплатоновская, не знаменитая. Знаменита она не была. Но любима она была.
Это было очень давно. Обычаи цивилизованных наций теперь во многом из того, в чем одинаковы у всех, не сходны с тогдашними греческими. И, некоторые из разниц, бесспорно, в честь и в добро цивилизованным нациям нашего времени. Об одной из таких, надобно сказать здесь. О какой, вы знаете вперед. Но вы согласны: надобно же сказать.
Ныне у цивилизованных наций, в том числе и у людей всех стран нашего языка, многолюдные собрания для развлечений и отдыха -- собрания не одних только мужчин, а людей в цельном составе семейств и семейных кругов родства, дружбы и близкого знакомства.
Этим отличалась наша Академия на Лазурных Горах от той первоначальной, подле Афин.
А во всем, чего не касается эта разница, было у нас то же, что в той, и, приблизительно, так же, как в той.
Наша Академия тоже была сад. Тоже большой и хороший; тоже с хорошими садовыми постройками, с хорошими приспособлениями и построек и самой местности ко всему тому, чему хорошо быть в саду по хорошим обычаям нашего времени. Мы собирались в этом саду для развлечений и отдыха или -- некоторые из нас -- только для отдыха. И, в часы отдыха, время шло у нас приятно, в разговорах и рассказах отдыха.
Так было. Можно надеяться, что и будет все так, как было до сих пор.
Сад остается. И будут продолжаться собрания в нем.
Отъезд трех семейств из числа нескольких семейств не произведет расстройства в Академии Лазурных Гор. Так можно надеяться.
Но, во всяком случае, то, что будет, будет вторым периодом существования Академии Лазурных Гор. Первый период ее существования закончен.
Решено, что будет составлен и издан сборник рассказов нашего отдыха и разговоров, относящихся к ним. Такому изданию можно предсказать, что оно будет хорошей книгой отдыха.
Это качество будет принадлежать ему тем полнее и непрерывнее, чем неуклоннее будет при составлении книги соблюдаемо правило: не брать в нее ни одной тетради, ни одной страницы, ни одной строки из -- достохвальной, конечно -- груды "Отчетов и рукописей Беседки скуки", Reports and Papers of the Bore Bower.
Скрыть нельзя: в одном из боскетов сада нашей Академии была устроена Беседка Скуки. Но она была безвредна для Академии. Если собиралась в ней по временам группа скуки, это было лишь доброй уступкой со стороны нескольких ученых своеобразному характеру человека, которого любили они за то, что он любил, как продолжает любить, или их, или людей, которых они любят. А с его удалением из соседства Академического сада Беседка Скуки стала никому в Академии не нужна, и двери ее заперты на ключ и запечатаны тем человеком, которому одному было приятно проводить в ней часы отдыха.
Этот человек уж наскучил вам. Он знает. Но перестать наводить скуку не так легко для него, как понимать, что он наскучил. Об Академии Лазурных Гор он сказал вам все, что хотел. Но о вас самих, люди английского языка, он еще не говорил с вами. Он поговорил бы с вами о вас. Но ему сказали, что ему пора кончить.
(Стенографировано.)
В час разлуки с друзьями, яхты которых ждут их, чтобы возвратиться с ними к берегу, мы, остающиеся на этой яхте, выражаем твердую нашу уверенность, что нашим друзьям будет так же легко хозяйничать в их саду без нас, как было при нас; и что так же легко будет им хозяйничать в деле составления сборника, которому решили они дать имя их и нашей Академии.
Надеемся, что если не в Мельберне, то в Сан-Фрэнсиско мы уж найдем первый том их издания; и имеем несомненную уверенность, что везде, где после того будем в странах людей английского языка, будем читать и слышать: сборник Академии Лазурных Гор -- хорошая книга отдыха.
И когда -- если когда -- мы, остающиеся на этой яхте, готовой плыть на восток, возвратимся с Запада к нашим друзьям, остающимся на Лазурных Горах, -- мы найдем, мы надеемся, собрания в саду наших друзей такими же чуждыми всяких претензий, как было до сих пор, и еще более прежнего многолюдными.
Яхта "Элида"
В виду Porto Novo.
Довольно на этот раз. Надобно прибавить объяснения для тебя, мой милый, и для Стасюлевича, какие необходимы, чтобы вы не считали меня ленивым.
В три месяца я окончательно устроил в своих мыслях многосложную "Академию Лазурных Гор" и многое написал в черновом виде.
Я составил словарь английских рифм, чтобы написать несколько песен по-английски. Это нужно, чтобы сборник имел специально английский характер.
Вот начало первой песни:
(Это в честь примирения Англии с Америкою по делу об Элебеме в годовщину заключения Вашингтонского трактата):
We all who sing this song of Love
We all are of the same, great,
Nation Our blood is one, our language one
The same our feelings'inclination
и тому подобное, патриотическое английское и американское.
Перевод:
Мы все, поющие эту песню любви, люди одной великой нации; мы от одной крови; у нас один язык; наши склонности одинаковы.
Мало ли труда, составить словарь рифм?
Легко ли писать английские стихи мне, не знающему английского выговора?
Нет нужды. Пишу. Из этого ты можешь заключать, что я непременно хочу того, чего хочу:
исполнять мою обязанность семьянина, --
и надеюсь, никто не отважится мешать мне в том.
Я продолжаю писать и русские стихи, чтобы поддержать мнение о Дензиле Эллиоте, как охотнике писать стихи, -- за Чернышевским, этой слабости не было, то известно всем образованным людям в России.
И, кстати, о стихах.
Я пишу поэму Эль-Шемс Эль-Лейла Наме, то есть.
Вот страница из нее, которая будет хороша в печати и отдельно от поэмы. Напечатай в "Вестнике Европы".
Виденье Вистара,
В девятое лето,
Правленья Джемшира
На праздник весны;
В столице Ирана,
Ширазе прекрасном,
В саду Дайриары
Джемшира жены.
Весна наступает. Иран, веселися:
Последней твоей это праздник весны.
Сплошной от Байкала до Инда ордою
Несутся на запад пустыни сыны.
От скудости стран их тела их -- скелеты;
И сквозь их лохмотья их ребра видать.
Широки их лица; и плоски черты их;
На плоских чертах их бездушья печать.
Как гривы коней их, жестки волоса их;
И взгляд их прижмурен, хищенья искать.
Костлявы их руки; как когти их пальцы,
И цепки и крепки добычу хватать.
Шумит их дыханье порывами бури,
И ветр от той бури тлетворней чумы:
Траву иссушает, и зверя он бесит,
И, ужасом, в людях мрачит он умы.
От вопля томленья их жажды до крови
И топота коней, и грома литавр,
Волнуются реки, и море бушует,
Дрожат Гималаи, колеблется Тавр.
Весна наступает; Иран, веселися:
Последней твоей это праздник весны --
Сплошной от Байкала до Инда ордою
Несутся на запад пустыни сыны.
* Видвеста -- это фантастическая книга; то есть нечто среднее между "Веда" и "Авеста". То времена, предшествовавшие Зороасту. Вистар -- дело явное: видеть video, wissen -- прозорливец: фантастическое слово будто бы из языка времен, предшествовавших Зороастру. И все так: ученость,-- непомерная.-- Прим. Н. Г. Чернышевского.
Это -- из первой части поэмы. А вот для примера моего уменья писать во вкусе персидских поэтов средних веков (Джамй, Джелаль-Эддина, Саади).
То the Country of the Roses
Says the Daughter of the Rose
Гюлистану ** Гюльзаде,
Стране Роз, Розы Дочь
* Английские стихи (моего изобретения, конечно) нужны для того, чтобы видно было: русский переводчик не знает персидского, и переводил с английского перевода. -- Прим. Н. Г. Чернышевского.
** Гюлистан -- Страна Роз -- поэтическое имя Персии, -- Прим. Н. Г. Чернышевского,
После долгих плача лет,
Истощив источник слез,
Гюльзаде свой шлет привет
Из чужбины, Стране Роз,
Милой родине своей,
Залитой потопом бед,
Омраченной от скорбей,
Солнце Ночи даст ей свет.
По книгам Царей, где легенды былого,
И книге Видвесты, где вещие сны,
Рассказ Гульзаде об Эль-Шемс Эль-Лейле
Внемлите. И будете тем спасены.
Шлет Эль-Шемс Эль-Лейла Наме
Гюлистану Гюльзаде,
Стране Роз, Розы дочь,
Ободряя свой народ,
Просвещая скорби ночь,
Книгу Солнца Ночи шлет.
У меня под руками нет Фирдавси; если бы был, я пользовался б его Шах-Наме, Книгою Царей; -- но при недостатке материалов для прямого заимствования я принужден сам изобретать легенды; потому Гюльзаде и говорит не о "Книге Царей", -- одной -- а о множестве подобных книг; и потому -- Гюльзаде женщина из семейства, владевшего старыми рукописями, неизвестными никому, кроме этого семейства; это семейство -- потомство Джафара, великого везиря при Гаруне-ар-Рашиде.
Гюльзаде, дочь владетеля части Ларистана, Рустсма-Мирзы, он был друг Шаха Noет Али и его сына Аббаса Мирзы. Все ее семейство погибло во время смут, следовавших за смертью Фет Али. Ее спас один из эмиров синдских, родственник ее матери; рн, вместе с другими эмирами, подвластен англичанам; он часто бывал в Калькутте; там увидел Гюльзаде Магараджа Салемский (это город подле Лазурных Гор) он женился на ней. Теперь она вдова и царствует в Салеме. Местность, где Академия Лазурных Гор -- часть ее царства. Она -- друг герцогов и герцогинь, основывающих английскую колонию на Лазурных Горах: ныне пора туристам ездить для прогулки подальше Италии, думают (справедливо) эти герцоги и герцогини; и они все, и сама Гюльзаде, натурально -- одарены очаровательнейшими красотами телесными и душевными. Рассказы Гюльзаде -- один из главных ингредиентов "Академии Лазурных Гор".
Итак, вот я исписал уж четыре листка, проведя для этого ночь без сна (собственно, три с половиной -- предыдущая страница осталась белой). Повидимому, этих четырех листков должно бы быть достаточно для всякого неглупого человека в административном мире, чтобы увидеть: с административной точки зрения, Дензиль Эллиот, человек, о котором не стоит думать; его произведения должны быть отдаваемы в редакцию "Вестника Европы" (Пыпину) без предварительного просмотра в рукописи. Это произведения высокого литературного достоинства, но с административной точки зрения они совершенно индиферентны. -- По-видимому, так должно быть. И я надеюсь, что так будет.
Сколько ночей работал я напролет в эти три месяца, я не считал. Не было ни одних суток, в которые работал бы я меньше пятнадцати часов. А я не молод; и здоровье мое хило. И я помню, что я должен беречь его -- пока то может быть полезно моему семейству. А все-таки я так работал. Из этого ясно, что я не могу допустить мысли, что кто-нибудь отважится мешать мне быть полезным моему семейству. Я терпелив. Но -- я надеюсь, что никто не имеет мысли мешать мне работать для моего семейства. Возвращаюсь к моему роману.
Мои приготовительные работы почти кончены. Я думал, что приймусь писать для печати дня через три, четыре. Мне сказали вчера (или ныне, как разберешь, когда просидел за письменным столом всю ночь?) -- мне сказали, что "завтра" -- то есть, в настоящую минуту, уж "ныне" отправится почта. Я бросил докончиванье приготовительной работы, и начал писать для печати.
Успел написать те страницы "несколько слов для предисловия" -- и увидел, что до времени отправления почты остается уж не много часов. И, прекративши писанье для печати, написал вот эти заметки.
После того, как отдам письмо на почту, лягу спать, и просплю -- долго; я много суток перед нынешним днем спал лишь по четыре, по три часа; а часто не спал двое суток с ряду. Когда высплюсь, докончу подготовительные работы; а потом приймусь писать для печати.
Обзор того, что будет следовать за "несколькими словами" Эльджернона Голлиса.
Те семейства, которые решили издать сборник, проводивши уехавших на яхте "Элида", принимаются за работу.
Из "нескольких слов" Эльджернона Голлиса не видно: кто эти люди, собирающиеся в Академическом саду; и как могла устроиться такая удивительная Академия, в которой вся забота лишь о том, чтобы не было ученой глупости, какой блистают со времен Платона все Академии. Семейства, издающие сборник, видят надобность прибавить к "нескольким словам" Эльджернона Голлиса (разросшимся у этого словоохотливого человека в несколько страниц) -- прибавить к этим "нескольким словам" -- "несколько страниц"; натурально, эти "несколько страниц" разрастаются в целые сотни страниц; история, несколько подобная той, какая случилась с Тристрамом Шэнди, -- помнишь?-- который начал писать свою автобиографию, написал несколько томов и все-таки не успел дописать свою автобиографию до дня своего рождения. Но, разумеется, не стану ж я подражать кому бы то ни было, хоть бы даже и самому Стерну. Я только посмеялся над собой, по своей привычке. В сущности, "первая часть Академии Лазурных Гор" будет стройный ряд рассказов, в которых не будет, конечно, ни одного слова, не нужного для цельности впечатления.
И, кстати, о моей манере писать. Я знаменит в русской литературе небрежностью слога. Натурально, это было лишь пренебрежение к слогу. Когда я хочу, я умею писать и всякими хорошими сортами слога. Не пугайся, мой милый, удивительной дикости языка, которым пишет Эльджернон Голлис; одно и то же слово он твердит пять раз на одной строке. Ему, так следует писать; он -- основатель "беседки скуки", остальные рассказчики и рассказчицы -- обыкновенные светские люди, и будут писать обыкновенным языком.
И, кстати. Кроме нескольких английских песен, будут в "Академии Лазурных Гор" целые страницы английских каламбуров. Так нужно, для того чтобы видно было: да, Дензиль Эллиот -- англичанин; -- но, само собою, это будет делаться кстати, чтобы не было тут никакой натяжки, нарушающей поэтическое правдоподобие.
Возвращаюсь к "предисловию" первой части "Академии Лазурных Гор".
Труд составления сборника приняли на себя семейства, живущие в самом саду Академии. Этих семейств -- восемь. Все они родня между собой. Они объясняют, кто они. Они -- люди богатые; но не миллионеры; впрочем, так богаты, что у них есть две великолепные яхты, пригодные для плаваний по океану вдоль и поперек.
Но эти великолепные яхты -- ничто перед яхтой "Элида". "Элида" ходит по 25 узлов в час. -- Это небывалое отношение силы машины к величине корабля. Невелики машины на "Элиде", но они -- чудо механики. И все на "Элиде" так. Например, где на других яхтах бронза, на "Элиде" -- золото. "Элида" -- подарок принцессы Кастель-Бельпассо (англичанки, из знаменитого рода Невиль, Neville -- помнишь?-- Варвик Невиль; его дочери -- жены герцогов Клэренсского и Глостерского и т. д., -- из этого что следует?-- вся средневековая история Англии уж и втянута в роман) -- подарок принцессы Кастель-Бельпассо ее кузине, герцогине Мильтонлэнд.
Герцог и герцогиня Мильтонлэнд -- превосходные люди. И богаты, страшно. Есть герцог Гастингсфорд; он завистник Мильтонлэнда; он занимается всякими дикими английскими головоломными забавами. Он прослышал о яхте "Элида"; у него есть прекрасная яхта "Дельфин". -- Он решил: Дельфин обгонит Элиду. (Это задолго до основания Акад[емии] Лаз[урных] Гор, -- за полгода.) Мильтонлэнды с своими родными и друзьями собираются плыть в Америку -- для прогулки. Дельфин сторожит Элиду в устье Эвона (где Бристоль; оттуда поплывет Элида) -- Мильтонлэнды и их общество замечают намерение Гастингсфорда. Переговоры. Гаст[ингсфорд] не урезонивается: "Дельфин перегонит Элиду", -- и т. д., -- ход дела ты предвидишь. Элида, воспользовавшись туманом, ушла. Дельфин сторожит ее в гавани Нью-Йорка и т. д., и т. д.; -- развязка?-- Дельфин таки поймал Элиду и пошел обгонять ее. Элида пошла тихо. Дельфин стал кружиться около нее. Это длится часов двадцать. -- Мильтонлэнды и их друзья и их капитан не выдержали бы так долго такой наглости, дали бы полный ход Элиде, и пусть бы Дельфин подвергал себя взрыву паровика, если так угодно Гастингсфорду. Но на Элиде -- Лейла Голлис (жена Эльджернона Голлиса), она женщина непреодолимой силы характера. Она прежде отказывалась от прогулки с Мильтонлэндами; но услышала о нелепом намерении Гаст[ингсфорда], и согласилась участвовать в прогулке Миль[тонлэ]ндов, чтобы не допускать их принимать глупый вызов наглеца. Она велала мужу взять револьвер и стоять подле капитана Элиды; и капитан не давал машине быстрого хода. Так длилось 20 часов. И Элида выдержала: не приняла вызова от Дельфина. Наконец, Гастингсфорд -- в неистовстве -- направил Дельфин пробить бок Элиде. Тогда Лейла Голлис скомандовала капитану Элиды "уходите" -- а он хотел, конечно, пробить бок Дельфину. -- Нечего делать, к стыду своему, капитан Элиды уклонился и от боя, как уклонялся от состязания в быстроте; -- и т. д., и т. д., -- пока дело кончается тем, что Дельфин все-таки взлетел на воздух, и Мильтонлэнды спасают Гастингсфорда с его удалыми приятелями.
У Гастингсфорда есть секретарь; он чуть не погиб при взрыве Дельфина. Он переходит из службы сумасброду на службу к одному из аристократов Элиды. У этого секретаря, Шиллера, несметное количество родни. Это -- одна из будущих долей населения английской колонии Лазурных Гор.
Жена сумасброда, герцогиня Матильда, тоже привязывается всею душою к Мильтонлэндам. Она -- одна из будущих хозяек Академич[еского] сада.
А ее муженек будет в Индии заниматься -- натурально, чем: избиением тигров, слонов и всяких чудовищ; это похвально. Но -- владетельница округа, где лежит "Долина Радуги", -- местность, где Акад[емия] Лаз[урных] Гор, -- владетельница этого царства -- Гюльзаде, персидская патриотка. Гастингсфорд сбивает ее с толку. Снаряжается экспедиция: гнать Туранцев из Ирана; кстати, заменить мусульманство той религиею, какую сочинила себе Гюльзаде, по "Книге Видвесты" -- нечто в роде очень возвышенном, во вкусе идеализированного учения Зороастры, с примесью учения персидских благородных мыслителей, подобных же мыслителей Гиндустана и Декана, и всего на свете, что благородно -- понятно, что и тут должна вмешаться в дело Лейла Голлис, образумить бедняжку Гюльзаде и принудить Мильтонлэндов прогнать сумасброда.
Но это, по основании Академии, конечно. А возвращаясь к порядку рассказа о ее основании, надобно сказать тебе, мой милый, что после взрыва Дельфина, и по возвращении Элиды в Англию, Мильтонлэнды едут гостить к мистеру и миссис Голлис: они страшно богаты, но они люди умные, скромные и непрочь на месяц, на два пожить вдали от блеска, в идиллической простоте. У Голлисов гостит и принцесса Кастель-Бельпассо (англичанка, ты помнишь). Туда является и Гюльзаде, советоваться с Мильтонлэндами и Голлисами, что ей делать: муж ее умер; она желала бы передать свою область в непосредственное управление англичан; но ост-индское правительство, ты знаешь, старается сохранять туземных князьков; и, от нее, не хотят англичане брать ее княжества. Результат совещаний -- основание английской колонии на Лаз[урных] Горах; а результат основания колонии -- Академия.
Но довольно. Пора отдать письмо на почту.
Целую тебя, мой милый. Н. Чернышевский.
P. S. Чернышевский очень серьезно надеется, что благоразумие административных людей не допустит никого мешать ему печатать произведение человека постороннего всему русскому, Дензиля Эллиота; он подавляет в себе всякую мысль о том, что кто-нибудь будет мешать ему в исполнении его обязанностей семьянина. Это очень серьезно. Н. Чернышевский.
Давно не было отправки почты по весеннему непроездному состоянию дорог; больше месяца.
Поэтому пишу лишь несколько строк, чтобы это письмо шло скоро, без промедлений.
Живу попрежнему.
Получил твои письма от 27 февраля и 15 марта. Благодарю тебя за них. Благодарю детей за их приписки.
Повторяю и повторяю мою просьбу к тебе: береги свое здоровье. А чтобы оно сберегалось, тебе необходимо жить в Италии.
Ты видишь, вероятно, и сама теперь: Крым еще недостаточно хорош для поправления твоего здоровья. Но Италия поправит его.
Поезжай туда, умоляю тебя.
Целую и целую твои руки.
Целую детей.
Целую и целую твои руки снова и снова и крепко обнимаю тебя, моя милая.
Посылаю тебе первые семь листов беловой рукописи моего громадного комплекса рассказов и разговоров "Академия Лазурных Гор" и листок заметок о них для тебя и типографии.
Ты помнишь мою манеру работать, основанную на моем характере.
Я очень строго сужу о себе; то, что я пишу, всегда кажется мне написанным плохо. Потому, помнишь, бывало все, что пишу, я рву: "плохо", -- пока фактор из типографии не начнет требовать "оригинала". Тогда смешная странность отбрасывается, и работа идет как следует.
Характер мой тот же и теперь. И результат точно такой же.
Пишу и бросаю лист за листом. И буду продолжать так, пока увижу, что "Гимн Деве Неба" напечатан.
Увижу ли?-- Об этом я писал в прошлый раз.
Увижу. И тогда буду посылать массы. Я попрежнему неутомим в работе.
А пока кончил приготовительные работы, и -- вот, еще уцелели не изорванными эти первые листы беловой рукописи. -- Недели через три, вероятно, пойдет опять почта. С нею пошлю еще. Думаю, что отсылка этих семи листов все-таки поубавит мою склонность рвать и рвать, пока терпит время. Думаю: к той почте уцелеет побольше. Но это все равно. Как увижу, что "Гимн Деве Неба" напечатан, пойдут к тебе массы.
Целую тебя и твоих, то есть моих.
Я получил твое письмо от 19 марта; раньше того получил твои письма от 27 февраля и 15 марта, о чем, помнится, уже уведомлял тебя. -- Благодарю тебя за них и детей за приписки к ним.
Повторяю тебе, моя голубочка, мою просьбу: отправься на зиму в Южную Италию.
Я живу попрежнему, то есть во всех отношениях хорошо, даже очень хорошо.
С отправки прежней почты прошло довольно много времени; потому, чтоб это письмо дошло до тебя скорее, ограничиваю его, как всегда делаю после продолжительного интервала, несколькими строками.
Пишу на втором полулистке два-три слова Саше.
Целую твои ручки, моя радость. Целую детей.
Будь здоровенькая и веселенькая, моя милая, -- и все будет прекрасно.
Тысячи раз обнимаю тебя, моя радость.
Ты пишешь, что хочешь послать мне математических книг. Благодарю за намерение. Но не исполняй его. Это была бы совершенно напрасная трата денег. Я никогда не знал и не хотел изучать математики. Если я говорил, что занимался когда-нибудь сколько-нибудь ею, это было лишь в шутку над собой.
Те отрасли знания, которыми случилось мне заняться, еще остаются и, вероятно, долго останутся неподдающимися математическому] анализу. Даже статистика -- пустая забава, когда имеет претензию искать точных величин. Тем более те науки, которые относятся к фактам, еще многосложнейшим, чем статистические.
Тут все вопросы -- нечто вроде формул с бесконечным количеством неизвестных, из которых еще ни одна не измерена и которые все находятся -- каждая, в процессе изменения по закону, еще не уловленному никем, и все во взаимодействии, тоже не уловленном никем; то есть не уловленном с тою степенью точности, какая нужна для математич[еского] анализа.
Присылать мне математ[ические] книги -- то же, что присылать книги на каком-нибудь языке, которого я не знаю, и о предметах, которыми я никогда не занимался и не способен заниматься.
Целую тебя, мой милый. Извини за отказ. Благодарю. Но это были бы деньги, брошенные в печь.
Будь здоров. Жму твою руку.
Буду послезавтра праздновать день твоего ангела. Надеюсь, что ты проведешь его в хорошем настроении духа и будешь постоянно заботиться о том, чтобы оно поддерживалось в тебе. Хорошо было б, если бы ты так же неизменно, как я, пользовалась приятным и спокойным расположением мыслей. У меня только одна забота: каково-то поживаешь ты, моя голубочка?-- А собственно моя жизнь идет прекрасно. Напишу несколько слов о том, как проходит у меня время; я, кажется, уж довольно давно забывал говорить об этом.
Ты знаешь, что я всегда был беспечен относительно комфорта; и само собою разумеется, что с летами это качество у меня развивается. Но все-таки я устроился здесь очень комфортабельно.
Дом, который я занимаю, самый лучший в целом городе; да и помимо сравнения с другими хорош. Комнаты в нем просторные, довольно высокие, чистые, очень теплые. В прошлую зиму, например, не больше, вероятно, раз четырех приходилось велеть топить печи по два раза в день; и стекла в окнах ни разу во всю зиму не замерзали нисколько. Даже и на полу всю зиму была не холодная температура.
Относительно стола мои дела давно стали совершенно удовлетворительны. Здешние русские позаимствовались кое-чем в своих гастрономических понятиях от якутов. Особенно нравится им поедание коровьего масла в неимоверных количествах. С этим довольно долго не мог я сладить: кухарка считала необходимостью совать масло во всякие блюда мне. Я переменял этих старух, по имени русских; не помогали перемены, каждая следующая оказывалась в кормлении меня маслом непоколебима в якутском кухонном правоверии. Наконец отыскалась старуха, жившая когда-то в Иркутской губернии и имеющая на коровье масло обыкновенный русский взгляд. С той поры, как она стала готовить мне кушанье, оно хорошо, вкусно и здорово. Это уж давно.
В прошлые годы я по своей беспечности оставался небогат овощами. Здесь они считаются более роскошью, лакомством, нежели необходимою составною частью нищи. В нынешнее лето мне случилось не забыть принять меры, чтобы у меня было столько овощей, сколько нужно по моему вкусу: я сказал, что покупаю всю капусту, все огурцы и т. п., сколько будет у здешних огородниц для продажи. Здесь все знают, что я расплачиваюсь в ту же минуту, как беру вещь; это здесь диковинка, разумеется; потому все продают мне с большею охотою, чем друг другу. И я буду снабжен овощами в количестве, без сомнения, превышающем мои надобности.
Твой Н. Ч.
551
О. С. ЧЕРНЫШЕВСКОЙ
3 мая 1875. Вилюйск.
Мой милый дружок Оленька,
Твой Н. Ч.
552
А. Н. ПЫПИНУ
3 мая 1875. Вилюйск.
Милый друг и брат Сашенька.
Твой Н. Чернышевский,
Твой Н. Чернышевский.
Н. Чернышевский.
АКАДЕМИЯ ЛАЗУРНЫХ ГОР
Дензиля Эллиота
Часть первая
О том, как возникла Академия Лазурных Гор.
Многим, от друга; и, немногим, от друзей.
Несколько слов для предисловия.
Эльджернон Голлис.
-----
"КНИГА СОЛНЦА НОЧИ"
Из Видвесты*
(Дензиля Эллиота)
-----
Посвящение поэмы
Эль-Шемс Эль-Лейла Наме
(Дензиля Эллиота) *
-----
-----
553
О. С. ЧЕРНЫШЕВСКОЙ
Вилюйск. 10 июня 1875.
Милый мой друг, радость моя Оленька.
Твой Н. Ч.
554
А. Н. ПЫПИНУ
Вилюйск. 10 июня 1875.
Милый друг, брат Сашенька,
Твой Н. Чернышевский.
555
О. С. и А. Н. ЧЕРНЫШЕВСКИМ
Вилюйск. 25 июня 1875.
Милый мой дружок Оленька,
Твой H. Ч.
Мой милый друг Саша,
Твой Н. Ч.
556
О. С. ЧЕРНЫШЕВСКОЙ
9 июля 1875. Вилюйск.
Милый мой друг Оленька,