Чернышевский Николай Гаврилович - Письма 1838-1876 годов

риносил мне свои статьи, а г. Костомаров -- свои стихи для помещения в "Современнике"; я никому из них никаких поручений не давал.

Вопрос 5. Кто ваши знакомые в Москве и в каких вы с ними отношениях? Ездили ли вы в 1861 и 1862 годах в Москву, к кому и с какой целью? Сколько времени там оставались, где проживали и кого посещали?

Ответ. Из лиц, живших в Москве, я был знаком с г. Плещеевым. В 1861 г. весною я ездил в Москву хлопотать по цензурным делам и прожил там дня три; в 1862 г. я проезжал через Москву в Саратов и пробыл там несколько часов. Бывши в 1861 г. в Москве, я бывал у г. Каткова. Жил в гостинице против дома Шилова, -- вероятно, на Лубянке. Г. Плещеев -- литератор, постоянно помещавший повести в "Современнике", других отношений к нему у меня и не было.

Вопрос 6. В комиссии имеется сведение, что в 1861 г. вы написали возмутительное воззвание, под заглавием "Барским крестьянам от их доброжелателей поклон" и передали его, для отпечатания и распространения, приезжавшему из Москвы в С.-Петербург студенту тамошнего университета Сороко, которому дали на напечатание воззвания 200 руб. сер., что в изготовлении этого воззвания принимали участие Михайлов, Костомаров и Шелгунов. Комиссия, напоминая вам 170 ст. XV т. Св. зак. угол, требует, чтобы вы с полной откровенностью и подробно объяснили все обстоятельства, относящиеся до написания и намерения распространить означенное воззвание, а также писали ли вы, кроме означенного воззвания, какие-либо другие статьи для печати, по поводу высочайше учрежденного Положения 19 февраля 1861 г. о крестьянах?

Ответ. Ничего подобного я не писал. Эти сведения неосновательны. Г. Сороко я не знаю; ни с Михайловым, ни с Костомаровым, ни с Шелгуновым ничего подобного не говорил и никаких статей для тайной печати не писал. Г. Костомарову никакой статьи о крестьянском деле не передавал. See, что я писал, печаталось в "Современнике". Г. Костомаров не имел никакого участия в моей деятельности, которая всегда была открыта и законна. Никогда не имел я никаких сношений с Костомаровым по тайному печатанию а ничего не поручал печатать. Но подарил ему сборник рукописный -- лирические стихотворения, которые когда-то хотел издать с книгопродавцем Зольфом и который валялся у меня брошенный.

Вопрос 7. В комиссии имеется сведение, что вы, кроме составления воззвания к барским крестьянам, принимали участие в написании еще другого воззвания, озаглавленного "Русским солдатам от их доброжелателей поклон", написанного подполковником Шелгуновым, при содействии Костомарова и Михайлова. Объясните все обстоятельства, относящиеся до участия зашего в составлении сего воззвания.

Ответ. О воззвании к русским солдатам я ничего не знаю.

Вопрос 8. В комиссии имеется сведение, что в том же 1861 году вы, при участии Всеволода Костомарова, в Знаменской гостинице, где нанимали номер, проектировали воззвание к раскольникам, под заглавием: "Поклон старообрядцам". С какой целью проектировано было вами сие воззвание и что побудило вас к сему действию?

Ответ. Ничего такого не было. Эти сведения неосновательны.

Вопрос 9. Кто такой раскольник Ярославской губернии Дорофей, бывший с вами в сношениях? Где он находится, когда и какие имели с ним сношения?

Ответ. Ничего подобного не было. Никакого Дорофея я не знаю.

Вопрос 10. Вы поименовали из знакомых ваших в Москве только одного Плещеева, равно сказали, что ваше знакомство с Костомаровым ограничивалось собственно журнальными делами, между тем, из писем ваших, зам у сего предъявляемых, оказывается, что вы имели в Москве знакомых: Котляревского и Свириденко, а также, что сношения ваши с Костомаровым касались не одних журнальных дел, но и других обстоятельств; а потому комиссия вновь требует, чтобы вы поименовали всех ваших знакомых в Москве и объяснили: кто такие Котляревский и Свириденко и какие были ваши к каждому из них и к Костомарову отношения.

Ответ. Мои слова не имели того смысла, что я знаком в Москве только с одним г. Плещеевым, -- я вспомнил о нем потому, что больше знаком с ним, чем с кем другим, хотя все-таки не слишком близко; будучи знаком с г. Костомаровым только по журнальным делам, и по своей привычке помогать всякому нуждающемуся принимал человеческое участие в его стесненном положении, -- просто по чувству доброты. Г. Котляревский -- преподавал в каком-то московск. кадетск. корпусе; я был знаком с ним как с литератором и человеком ученым. Г. Свириденко -- служит в книжном магазине Кожанчикова. Я был несколько знаком с ним, как с человеком образованным; он искал моего знакомства, -- я не могу отказываться от посещений, мне делаемых, -- у меня такой характер, слишком деликатный. Ни с г. Котляревским, ни с г. Свириденко я не был близок.

Вопрос 11. Вы показали, что воззвания "К барским крестьянам" не писали, а равно никакой другой статьи для печатания, по поводу высочайше утвержденного Положения 19 февраля 1861 г. о крестьянах, не писали и Костомарову не передавали, между тем, из предъявляемой вам комиссией собственноручной записки вашей видно, что вы поручали Всеволоду Костомарову печатать подобную статью, а из следственного дела, в правительствующем сенате о Костомарове производившегося, оказывается, что в находившемся у Костомарова воззвании к барским крестьянам заключаются именно те выражения "срочно обязанные крестьяне", кои вы в означенной записке просите заменить выражением: "временно обязанные крестьяне". А потому комиссия вновь требует от вас чистосердечного показания о вашем действии в составлении сказанного воззвания и о всех участниках в этом действии, равно как об участии вашем в составлении воззвания к русским солдатам и в проектировании воззвания к раскольникам?

Ответ. Предъявленная мне записка не моего почерка; я не признаю ее своею и потому остаюсь при прежнем ответе.

1863 года марта 19 дня, в высочайше учрежденной в С.-Петербурге Следственной комиссии, отставной титулярный советник Николай Чернышевский, на предложенный ему вопрос, показал:

Вопрос. Вы показали, что поручали Михайлову, при отъезде его в Лондон, сказать Герцену, чтобы сей последний не завлекал молодежи в политические дела, а как из сего очевидно, что вы знали о намерении Михайлова иметь в Лондоне с Герценом сношение и сближение, последствием которых и было, по возвращении Михайлова в Россию, распространение возмутительного воззвания "К молодому поколению", то комиссия требует от вас чистосердечного показания всего, что вам известно о действиях, как Михайлова, по сочинению и распространению воззвания, так его сообщников, а равно и о вашем участии в сих действиях?

Ответ. М. И. Михайлов, отправляясь за границу, упомянул мне, что если он поедет в Англию, то, может быть, увидится с Герценом. Больше мне ничего не было известно. О намерениях Михайлова издавать что-нибудь тайное я не знал. О сообщниках его тоже не знал и сам никакого участия ни в каких замыслах г. Михайлова не принимал.

19 марта 1863 г. Отст. тит. советн. Н. Чернышевский.

Вопрос предлагали высочайше учрежденной Следственной комиссии члены: 4 подписи.

1863 года марта 19 дня, в высочайше учрежденной в С.-Петербурге Следственной комиссии, дана была очная ставка рядовому из дворян Всеволоду Костомарову с отставным титулярным советником Николаем Чернышевским, на которой:

Я с своей стороны подтверждаю свои прежние показания:

a) Что был введен в дом к г. Чернышевскому Михайловым, что г. Чернышевский, в присутствии Михайлова, читал мне возмут. воззвание "К барским крестьянам", написанное им, Чернышевским.

b) Что впоследствии я получил от Сороки это воззвание в несколько измененном виде; причем Сорока мне сказал, что получил это воззвание от Чернышевского вместе с 200 р. на издержки по тайному напечатанию брошюры.

c) Что печатание воззвания началось у меня в доме и г. Чернышевский посетил меня, видел набор этого воззвания и оставил мне денег на дальнейшее производство работы.

d) Что прийдя ко мне в другой раз он не застал меня дома и оставил на столе предъявленную мне записку, в которой просил меня исправить в своей брошюре, неверно написанное им, выражение "срочно обязанные" и заменить его словами "временно обязанные".

e) Что весной 1861 г. в Знаменской гостинице г. Чернышевский диктовал мне воззвание к раскольникам, -- с тем чтобы я напечатал и его, но я этого не исполнил.

f) Что я писал к г. Чернышевскому о том, что он поступил весьма неосторожно, поручив печатание своей брошюры Сороко.

g) Перед поездкой в Знаменскую гостиницу г. Чернышевский заехал в квартиру моего отца, на Поварскую. Знамен, гостин. я запомнил тем, что изрезал подоконник перочинным ножом, взятым нами в числе принадлежностей для писанья.

Рядовой из дворян Всеволод Дмитриев Костомаров.

Я с своей стороны остаюсь при прежних своих ответах:

a) Кем и когда я был познакомлен с Костомаровым я не припомню. Воззвания к барским крестьянам в присутствии г. В. Д. Костомарова вместе с г. М. И. Михайловым я не читал и этого воззвания не писал.

b) С г. Сорокой я не знаком, потому денег ему не давал ни на тайное печатание, ни на что другое, не давал ему и воззвания к барским крестьянам.

c) Набора у г. Костомарова я не видел, денег на работу ему не оставлял.

d) Записка эта не писана мною.

e) В Знаменской гостинице я не был с г. Костомаровым и воззвания к раскольникам ему не диктовал.

f) Такого письма от г. Костомарова я не получал.

g) На квартире у батюшки г. Костомарова в Поварском переулке я был, но оттуда отправился прямо домой.

Отставн. титул. советн. Н. Чернышевский.

19 марта 1863 г.

Очную ставку давали высочайше учрежденной Следственной комиссии члены: 4 подписи.

1863 года апреля 12 дня, в высочайше учрежденной в С.-Петербурге Следственной комиссии, была дана очная ставка рядовому из дворян Всеволоду Костомарову с отставным титулярным советником Чернышевским, на которой:

Я, Костомаров, уличал г. Чернышевского в том, что: в бытность мою у г. Чернышевского, он читал мне сочиненное им воззвание к барским крестьянам, которое я впоследствии в несколько измененном виде, по просьбе и поручению Чернышевского, стал печатать, -- что г. Чернышевский, посетив меня весной 1861 в Москве, видел у меня набор этого воззвания и дал денег на издержки по типографии; что посетив меня летом того же года, Чернышевский, ходя со мной по саду, уговаривал меня продолжать прерванное мной печатание его брошюры; что в бытность мою в Петербурге Чернышевский, наняв в Знаменской гостинице номер, диктовал мне воззвание к раскольникам с тем, чтобы потом я напечатал и его; что во время второго посещения меня в Москве (весной), не застав меня дома, Чернышевский оставил мне предъявленную мне в комиссии записку.-- При том, -- хотя г. Чернышевский и уверяет, что свидание наше летом происходило в беседке, но я этого не помню; напротив, уверен, что мы говорили с Чернышевским, гуляя по саду.

Рядовой Костомаров. 1863 г. 12 апреля.

Я, Чернышевский, остаюсь при своем прежнем показании: когда г. Костомаров был у меня, я не читал ему никакого воззвания к барским крестьянам; печатать такое воззвание не просил я г. Костомарова; бывши в Москве весной 1861 г. у г. Костомарова, я не видел набора, денег на издержки по типографии я не давал ему; летом (в августе), бывши у него, не уговаривал его печатать этого воззвания; в Знаменской гостинице с г. Костомаровым не был и воззвания к раскольникам не диктовал ему. В бытность мою в Москве весной я не оставлял записки г. Костомарову. При свидании летом мы сидели с г. Костомаровым в беседке, а по саду с ним не гулял.

12 апреля 1863 г. Н. Чернышевский.

Очную ставку давали высочайше учрежденной Следственной комиссии члены: [4 подписи].

1863 года апреля 12 дня, в высочайше учрежденной в С.-Петербурге Следственной комиссии, была дана очная ставка московскому мещанину Петру Яковлеву с отставным титулярным советником Чернышевским, на которой:

Я, мещанин Петр Васильев Яковлев, на очной ставке с г. Чернышевским утверждал прежде данные мной показания и уличал г. Чернышевского в том, что он ходил по саду с г. Костомаровым об руку, а не сидел в беседке (как упорно утверждал г. Чернышевский) и говорил те слова, о которых упомянуто мной в прежнем показании и что г. Чернышевский был в Москве не два раза, как отзывается он, а три. В дополнение к прежнему моему показанию присовокупляю, что в первое посещение г. Чернышевским Костомарова они сидели в кабинете последнего и г. Чернышевский разговаривал что-то с жаром, тихо и, повидимому, осторожно, разговора же их в то время я слышать не мог, потому, что входил в комнату один раз, подавая им чай или закуску, чего хорошенько припомнить не могу, во второй раз г. Чернышевский не застал Костомарова дома, а оставил ему запечатанную записку, написанную им в комнате Костомарова на бумаге, лежащей на столе и кажется сторона одной была написана (ч...)

Московский мещанин Петр Васильев Яковлев

В бытность мою в Москве (приезжал в августе 1861, а не в июне, как я теперь соображаю) я заходил к г. Костомарову на несколько времени и просидел это время у него в беседке.

Я был в Москве в 1861 году до конца августа только два раза, а не три, -- никакой записки г. Костомарову в бытность мою в Москве я не оставлял, потому что заставал его дома, когда заходил.

12 апр. 1863 г. Отст. титул. сов. Н. Чернышевский.

Засим я положительно отвергаю слова г. Яковлева, будто я говорил в августе или когда-нибудь г. Костомарову, чтобы он напечатал тайно что-нибудь. 12 апр. 1863 Н. Чернышевский.

Очную ставку давали высочайше учрежденной Следственной комиссии члены: 4 подписи.

1863 года апреля 12 дня. в высочайше учрежденной в С.-Петербурге Следственной комиссии, отставной титулярный советник Чернышевский, на предложенный ему вопрос, показал:

Вопрос. В данном вами на вопросы комиссии 16 марта сего года показании вы объяснили, что воззвания к барским крестьянам не писали, с Всеволодом Костомаровым об оном не говорили и никакой статьи о крестьянском деле ему не передавали, равно никогда не имели с Костомаровым никаких сношений по тайному печатанию и ничего ему не поручали печатать. Между тем, в комиссии имеется сведение, что вы, в бытность в Москве, три pasa посещали Костомарова: первый раз в феврале или марте м-цах 1861 г., второй раз вскоре после того и третий в июле того же 1861 г., что в последний раз вы ходили с Костомаровым под руку в саду и в разговоре с ним упоминали о воззвании к барским крестьянам и усиленно упрашивали Костомарова поскорее напечатать эту статью.

Комиссия требует от вас подробного и чистосердечного объяснения всех обстоятельств, относящихся до написания вами воззвания к барским крестьянам, и сношений ваших по сему предмету с Всеволодом Костомаровым и другими лицами?

Вопрос предлагали высочайше учрежденной Следственной комиссии члены: 4 подписи.

Ответ. Повторяю, что никогда не имел сношений с г. В. Д. Костомаровым по тайному печатанию. У него на квартире я действительно был в Москве в обе свои бытности в Москве, -- весной и в июле 1861. Когда я заходил к г. Костомарову в июле, я нашел его по указанию кого-то из его домашних действительно в беседке в саду. Ни при этом, ни в другие бытности мои у г. Костомарова я не говорил с ним о том, чтобы он напечатал тайным образом какую бы то ни было статью. Я бывал у него только по журнальным отношениям, чтобы отдавать ему деньги за стихи.

12 апреля 1863. Отст. титул. сов. Н. Чернышевский.

И никакого разговора о тайном печатании у меня с ним не происходило ни в то время, о котором говорит он в этом вопросе, ни в другое; и никак не мог я просить его о напечатании статьи, которой не знал, не только не давал ему.

12 апреля 1863 г. Н. Чернышевский.

При даче ответа присутствовали высочайше учрежденной Следственной комиссии члены: 4 подписи.

На предъявленных мне 29 мая 1863 года в присутствии 1-го отделения 5-го департамента Правительствующего] сената гг. судей сенаторов и находящихся при сем г. обер-прокурора и г. обер-секретаря подозрения не имею. Отставной титул. советн. Н. Чернышевский.

1863 года мая 29 дня я, нижеподписавшийся, в Присутствии 1-го отделения 5 департамента Пр[авительствующего] сената дал сию подписку в том, что пристрастных вопросов мне делано не было и прочитанные мне отобранные от меня показания мои на допросах и очных ставках я утверждаю. Имея сделать дополнения к этим показаниям, подам их в особом объяснении. Отст. тит. советн. Н. Чернышевский *.

{* 1863 года 29 дня. В журнале 1 отделения 5-го департамента правительствующего сената записано:

Слушали:

Словесное прошение вытребованного сего числа из крепости отст. тит. сов. Чернышевского о том, чтобы 1) ему дозволено было подать особое объяснение по делу о нем производящемуся, 2) чтобы дозволено ему было иметь свидание с родственниками, 3) чтобы разрешено было отдать его на поруки и 4) чтобы он допущен был к чтению а рукоприкладству под запискою, которая составлена будет по его делу.

Приказали: 1) г. спбургскому военному губернатору предписать указом, когда будет изготовлено Чернышевским объяснение, представить оное в сенат установленным порядком и вместе с тем дать знать ему указом, что пр. сенат с своей стороны не находит препятствия к свиданию Чернышевского с родственниками его, если это не противно правилам о содержащихся в крепости под арестом, 2) просьбу Чернышевского об освобождении на поруки иметь в виду при докладе вопроса о том, может ли он быть освобожден на поруки, или должен содержаться в крепости, и 3) по дополнении дела всеми сведениями и по изготовлении (записки) допустить Чернышевского к чтению оной и к рукоприкладству, о чем, записав в журнал, сдать с сей статьи в экспедицию копию. Подлинный -- за подписанием гг. сенаторов.}

Это показание заключает в себе шесть листов. 1 июня 1863.

Отст. тит. сов. Н. Чернышевский.

Общие пояснения

I. Против каждого из обвинений я выставляю такие факты, большая часть которых общеизвестна в кругу, близко знающем меня. Доказывать их теперь же ссылками на свидетелей и отысканием документов значило бы усложнять и затягивать дело. Потому беру на себя смелость просить, чтобы Правительствующий сенат принимал настоящее показание за окончательное по полноте доказательств только относительно тех из указываемых мною фактов, в верности которых не останется сомнения у Правительствующего сената по выслушании настоящего показания, и чтобы Правительствующий сенат предоставил мне право привести более полные доказательства на те факты, которые по мнению сената еще нуждаются в дальнейшем подтверждении.

II. Мне известно, что кроме обвинений, против которых я могу теперь прямо оправдываться, потому что они прямо выражены, существовало против меня множество других подозрений. Например, были слухи, называвшие меня возбудителем беспокойств между студентами Спбургского университета осенью 1861 года; возбудителем беспорядка, произошедшего в зале Думы весною 1862 г. на одной из публичных лекций; были также слухи, что я направляю к пропаганде запрещенного характера Главный совет петербургских воскресных школ; что я возбудил профессора Павлова написать и при публичном чтении дополнить резкими прибавлениями ту статью, за чтение которой профессор Павлов был удален из Петербурга (весною 1862); что я даже был участником поджога Толкучего рынка (в конце мая 1862). Мне неизвестно, до какой степени продолжают существовать такие слухи в кругах, в которых они существовали год тому назад; и неизвестно, может ли иметь влияние на мнение моих судей о мне более или менее определенный или неопределенный отголосок таких слухов, -- отголосок, дававший мне прежде в мнении многих почтенных людей, не знавших меня лично, репутацию агитатора. Если может, то я прошу, чтобы мне дано было право разобрать и эти подозрения для отстранения сомнений в том, действительно ли я такой человек, за какого меня знают все, хорошо знающие меня лично; -- человек очень мирного характера, всегда ставивший главною заботою своею то, чтобы удаляться всяких столкновений не только с уголовным судом, но и с простою полициею.

Выразив эти общие просьбы мои Правительствующему сенату, перехожу к разбору обвинений, находящихся в деле.

1. Пояснения по обвинению меня в намерении уехать за границу, чтоб издавать журнал вместе с Герценом

В конце мая или начале июня 1862 года было остановлено на восемь месяцев издание журнала "Современник", в редактировании которого я участвовал. Чрез это я приобретал на время свободу жить или не жить в Петербурге. По моим домашним обстоятельствам, мне не бесполезно было переехать на время в мой родной город, Саратов. Мое семейство уехало туда 2 или 3 июля (1862), за 4 или за пять дней до моего ареста. Мы продавали лошадей, экипажи, мебель. Отчасти для окончания этого, отчасти для окончательного приведения в порядок своих литературных дел я должен был остаться в Петербурге еще на месяц. После того я должен был уехать в Саратов и прожить там до весны 1863 года вместе с семейством, а весною или летом 1863 г. возвратиться вместе с семейством в Петербург.

Это предположение было известно всем моим знакомым. В искренности его не мог сомневаться никто из знавших мои семейные чувства. Продолжительная разлука с семейством -- единственное серьезное страдание, которое я могу чувствовать.

Если б я думал эмигрировать, неужели я проводил бы свое семейство в Саратов, от которого так далеко до Западной Европы, а не прямо за границу из Петербурга? Или я хотел на долгие годы разлучиться с семейством?

В моих руках бывало довольно много денег. Моя жена, уезжая, взяла с собою только 500 р. А мы привыкли расходовать довольно много. Если б я думал, что моей жене придется долго жить без меня в Саратове, неужели она уехала бы из Петербурга с 500 рублей?

При отъезде моя жена не получила от меня доверенности на заведывание моим домом в Саратове. Из этого вышли серьезные домашние неприятности для нее. По характеру ее прежних отношений к моим саратовским родным, я не мог не ждать этого -- в случае, если б ей пришлось долгое время оставаться в Саратове без меня. Если б я думал надолго разлучиться с нею эмигрированьем, неужели я не дал бы ей доверенности, которую при первой возможности поспешил дать, когда был разлучен с нею арестом?

Когда меня арестовали, у меня было только 115 р. А в несколько предыдущих дней я получил до 1 500 р. или более. Но я отдал из них 300 р. типографщику, 200 р. торговцу бумагою, остальные роздал сотрудникам "Современника". Мне не было настоятельной нужды делать ни одной из этих выдач: бумажный торговец и типографщик могли ждать, сотрудники "Современника" -- обратиться за деньгами в контору журнала, вместо которой я заплатил им. Так ли распоряжается деньгами тот, кто собирается эмигрировать?

Сборы моего семейства к отъезду, продажа вещей, -- все это делалось длинно, со всею обычною хлопотливостью таких перемен. Надеюсь, что если б я думал эмигрировать, то у меня достало бы смысла и уменья, чтоб уехать, ке подав ни малейшего знака намерения двинуться куда бы то ни было из Петербурга, -- быть далеко за Берлином или Стокгольмом прежде, чем кто бы ни было подумал бы, что я думаю уехать дальше Павловска, где была у меня дача.

Я был арестован в субботу (7 июля); в понедельник (9 июля) должен был придти ко мне из типографии Вульфа наборщик (бывший помощником метранпажа по "Современнику") с образцами формата и шрифта для издания, которое я хотел начать печатать дня через 3, 4 после того. Я поручил ему сделать образцы в то самое утро, как был арестован, или накануне. -- Фактор другой типографии (г. Огризко) имел поручение поскорее сделать для меня образцы шрифта и формата для другого издания у Вульфа, я хотел печатать маленькие книжки, в которых думал, с разрешения авторов, перепечатывать для простого народа рассказы и отрывки из повестей. У Огризко я хотел печатать перевод Политической экономии Милля, который был уже окончен мною.

Эти два издания должны были начаться через несколько дней,-- 12 или 15 июля. Еще недели две, три понадобилось бы мне оставаться в Петербурге, чтоб устроить правильность в чтении корректур, цензированьи и т. п. Устроив это, я тотчас отправился бы в Саратов. Но я предполагал очень быстро начать другие издания, из которых назову три. Я тогда уже имел столько известности, что публика стала бы покупать "собрание" моих "Сочинений". Они составляют массу более 8 000 страниц (500 печатных листов в -- 8) журнального формата. Я хотел многое выбросить, как не важное, другое сократить, но все-таки оставалось бы листов 300 печатных. Печатание такого огромного числа листов заняло бы много времени. Я рассчитывал сделать это года в два. Но во всяком случае нельзя напечатать такую массу в 3, в 4 месяца. И потом ведь не могло же издание, которое хотел я сделать в 4 или 5 тысячах экземпляров, распродаться в какой-нибудь год. Следовательно, уж это одно издание связывало меня с Россиею не на один год. А я рассчитывал, что оно даст мне несколько десятков тысяч рублей, -- это не такой расчет, которым мог бы пренебречь человек без состояния, для удовольствия издавать журнал за границею. Но отнимая у меня всякую мысль об эмиграции, это издание не стоило бы мне почти никакой работы. Печатая его, я хотел готовить два другие. Я хотел составить два ручные энциклопедические словаря. Один -- в два тома лексиконного формата, ценою от 7 до 10 р.; другой -- вовсе маленький, страниц в 600 или 700 в 12 долю, ценою рубля в полтора, два. Книгопродавцы знают, что такие книги такой цены имели бы большой успех и, постоянно перепечатываясь, служили бы источником очень порядочного дохода на долгие годы. Я называю только эти три издания потому, что могу указать в моих бумагах расчеты, сделанные для них

Эти расчеты свидетельствуют, что я не думал о себе иначе, как о человеке, по крайней мере на несколько лет остающемся в России. --

Я перечислил некоторые из фактов, показывающих, что я не думал эмигрировать. Есть другие, свидетельствующие, что я не мог, положительно не мог эмигрировать.

Я уже привык получать и проживать много. Я имел тысяч 10 в год, и больше. Но я проживал все деньги, которые получал. Дом в Саратове и кусок земли в Аткарском уезде, доставшиеся мне по наследству, -- имущество слишком незначительное для человека, привыкшего иметь такие деньги от своей работы. Я оставлял и намерен был оставлять это имущество и доход с него во владении моих саратовских родственников. Но если б я для эмиграции изменил свою мысль и продал его (к чему не делал никаких приготовлений), все-таки оно не дало бы мне возможности жить за границею. -- По особенности моего образования, я, читая книги на главных европейских языках, решительно не умею, до замечательной странности не умею ни говорить, ни тем более писать ни на одном из них. Следовательно, я не мог очень долго, по крайней мере несколько лет, сделаться французским, немецким или английским литератором А писать за границею на русском языке вещи, не пропускаемые на открытую продажу в России, значит не получать почти никакого дохода от своей работы. Итак, эмигрировать значило бы для меня обрекать свое семейство на великие страдания от нужды. Надеюсь, кто знает меня, тот не усомнится, что мысль об этом не могла быть для меня слишком привлекательна.

Или не хотел ли я уехать по опасению ареста? Я слишком давно слишком много слышал от других опасения, что меня арестуют. Если б я считал возможным, что сбудутся эти опасения, и если б хотел избавиться от этой боязни эмиграцией), то, конечно, не стал бы ждать июля 1862, а уехал бы в сентябре 1861 года. Но кто знает меня, тот знает, что я смеялся над опасениями других, будто меня могут арестовать. Я подробнее говорю об этом в письме к его светлости спбургскому генерал-губернатору от 20 или 22 ноября и ссылаюсь на это письмо в дополнение настоящего моего показания.

Я не думал, я не предполагал нужды думать, я не имел возможности думать об эмиграции. Но если б я мог и хотел эмигрировать, то Герцен менее всех литераторов целого света мог представляться мне товарищем в издании журнала. На это много причин.

В письме моем к его величеству я привел и в письме к его светлости г. спбургскому генерал-губернатору изложил подробнее две из причин, отчуждавших меня от Герцена. Я не одобрял некоторых планов Герцена, известных мне по слуху (о чем говорится в его письме, находившемся в моих бумагах), и имел личное неудовольствие на него по процессу г-жи Панаевой из-за векселей и именья покойной г-жи Огаревой. Ссылаюсь на эти письма (от 20 или 22 ноября прошлого года) в пополнение моего настоящего показания. В них я представлял только две причины, как почти не требовавшие поверки. Здесь приведу еще две, поверка которых незатруднительна.

Первая из них -- моя чрезвычайно сильная привязанность к покойному Н. А. Добролюбову и дурные отзывы о нем Герцена, начинающиеся с весны 1859 года, когда в No 45 или 47 "Колокола" была напечатана обидная для Добролюбова (и для меня, -- но о себе я не говорю) статья Герцена "Very dangerous". Этих отзывов о Добролюбове я не мог извинить Герцену никогда, а тем более после смерти Добролюбова. Когда я потерял Добролюбова (в ноябре 1861), неприязнь к Герцену за него усилилась во мне до того, что увлекла меня до поступков, порицаемых правилами литературной полемики, не дозволяющей бранить того, кого не мог бы похвалить, если бы захотел. Укажу для примера на выражение мое о нем в одной из первых книжек "Современника" за 1862 г., в статье, которою начал я биографию Добролюбова. Это было напечатано мною около того времени, когда я, говорит обвинение, будто бы собирался вступать в товарищество с Герценом. Эта моя резкость наделала тогда довольно шума в нашей литературе; и вообще, в последнее время перед моим арестом литературный мир очень хорошо знал мою неприязнь к Герцену. На это есть печатные указания в русских периодических изданиях. Для примера укажу на "Спбургские ведомости" первой половины 1862 года.

Но кроме политических причин несогласия и кроме личной неприязни, существует еще одно обстоятельство, по которому я никак не мог думать о товариществе с Герценом. Я привык быть полным хозяином направления журнала, в котором участвую. Я могу уступить своему товарищу всю денежную часть, оставив на его волю помещение безразличных по своему содержанию повестей, -- но направление журнала должно быть безусловно мое. С Герценом это было бы невозможно. Он не только стал бы спорить со мною о чужих статьях, но стал бы требовать, чтоб я поправлял по его замечаниям свои статьи. А я не только не мог бы допустить такого вмешательства, а сам потребовал бы от него безусловного подчинения себе, то есть вещи невозможной. Кто не знает, что непременно я хочу быть безусловным хозяином направления журнала, в редакции которого участвую, тот не знает меня. А при этом мысль о моем товариществе с Герценом -- нелепость.

Натурально после этого, что я был до крайности удивлен, услышав на допросе 30 октября, что я обвиняюсь в сношениях с Герценом, и почел этот вопрос сделанным без всяких оснований. Но еще более был я изумлен, когда на первом из двух допросов, бывших в марте, сообщили мне, что существует письмо, выражающее согласие Герцена на то, чтоб издавать журнал со мною. Кем придуман такой невозможный для меня проект, я и не постигаю. Но если еще остается какое-нибудь подозрение в том, что я имел это намерение, то я прошу, чтобы Правительствующий сенат разрешил мне принять для исследования этого странного случая те меры, какие могут быть допущены по закону.

2. Объяснения по вопросу о мнимом шифре, найденном у меня

Эти картонные лоскутки исписаны буквами и цифрами почерка моего родственника, Алексея Осиповича Студенского, который теперь, вероятно, находится в Петербурге, и адрес которого, вероятно, известен моему двоюродному брату Александру Николаевичу Пыпину, живущему у Владимирской, в Свечном переулке, в доме Тулякова No 43 (А. Н. Пыпин).

Уезжая в Саратов, за несколько времени перед моим арестом, г. Студенский принес мне на сохранение зеленую папку со своими бумагами, и положил или на окно моей комнаты, или в нижний ящик стоявшего в ней шкапа с книгами, -- не припомню в точности. Я, разумеется, и не дотрогивался до этой папки. Вероятно, в ней и нашлись эти картонные лоскутки. Что это за игрушка, вероятно, объяснит г. Студенский. А я делаю такое предположение, за удачность которого, впрочем, не ручаюсь:

Незадолго перед моим арестом, были совещания людей, занимающихся русскою грамматикою (кажется, в зале 2-й гимназии), об улучшении русской азбуки и орфографии. Г. Студенский был очень заинтересован этим предметом и занимался лексикографическим и этимологическим разложением русских слов на их составные части;-- я думаю, не сделал ли он эти картонные лоскутки для пособия себе в таком занятии. А впрочем, не решаю, угадал ли я.

Я не обратил на них большого внимания, когда мне показывали их, думая, что сама комиссия почтет удобным оставить без внимания эту игрушку. Но если не обманывает меня память, лоскутки исписаны так: по краю лоскутка с начала строки идет ряд цифр, от 1 до 36 или 35, а пэдле цифр написаны буквы русской азбуки. Если б это был шифр, этот шифр принадлежал бы к такой системе: каждой букве соответствует одна цифра (от 1 букзы до 9-й) или 2 цифры (от 10 буквы до конца азбуки); знак каждой буквы (одну цифру, или две) надобно ставить отдельно от предыдущего и последующего знака, потому что иначе нельзя было бы различить, где брать две цифры за букву, где одну, и сам писавший не мог бы разобрать того, что написал, и никакой ключ не помог бы путанице. Поясню это примером. Пусть будет

а -- 1
6 -- 2
л -- 12;

тогда, если написать сплошь 1212, нельзя будет имеющему ключ шифра знать, как прочесть это: абл или лаб, или абаб, или лл. Потому необходимо писать врознь, -- так:

1 2 12 -- это будет абл 12
1 2 -- лаб
12 12 -- лл.

Но все шифры такой система (для каждой буквы особый знак, и знак каждой буквы ставится особо от предыдущего и последующего) уже чересчур просты. Я никогда не занимался искусством дешифровки, но берусь в один вечер найти ключ к отрывку, писанному каким бы то ни было шифром этой системы. А кто занимался дешифровкою, вероятно, найдет ключ в полчаса. Если б я имел надобность или охоту придумывать или употреблять шифр, то надеюсь, у меня достало бы смысла понять, что шифр такой системы слишком плох, и достало бы ума придумать шифр получше.

Прибавлю: я не такой невежда, каким предполагает меня это обвинение. Из чтения гражданских и политических и неполитических уголовных иностранных процессов мне известно, что употребление какого бы то ни было шифра признано вещью устарелою, неудобною для тайных сношений и слишком опасною для сносящихся. И если б я хотел иметь с кем-нибудь тайные письменные сношения, то уж наверное не выбрал бы средством для них не только такой младенческой системы шифра, какую давали б эти лоскутки, когда бы служили для шифрования, но и никакой системы шифра.

3. Пояснения по показаниям г. Костомарова всем вообще

Я не юрист; потому прошу Правительствующий сенат быть снисходительным, если в этом отделе моего дополнительного показания беру предмет, который по обычаям нашей судебной практики должен быть предметом моих ответов не теперь, а в каком-либо последующем периоде моего процесса. Следственная комиссия не спрашивала меня, имею ли я причины отвода против г. Костомарова. Я не знаю, должен ли быть предложен мне этот вопрос; если нет, то вновь прошу снисходительности Правительствующего сената к той погрешности, что утруждаю сенат разбором вопроса, не подлежащего моему ответу. Наконец, что касается самой сущности предъявляемых мною оснований отвода, вновь прошу снисходительности Правительствующего сената в том случае, если причины эти неудовлетворительны: я никак не хотел бы приводить законов, не подходящих к делу, но по недостатку специального юридического знания могу ошибаться.

Мне кажется, -- не знаю, основательно ли, -- что г. Костомаров подходит или под какой-либо, или под некоторые из следующих законов --

Св. зак. т. XV кн. 2 ст. 216 п. 1 -- "Не допускаются в деле уголовном к свидетельству под присягою 1) лица, прикосновенные к делу".

Г. Костомаров есть лицо, прикосновенное к делу, если не сделал своих показаний против меня при самом начале следствия над ним; по статье (того же тома той же книги) 596:

"Всякого состояния люди обязаны доносить о делах, касающихся до преступлений государственных, означенных в статьях 275--280 и 282--287 Уложения о наказ., под опасением за недонесение наказаний, определенных за сие в статьях 277, 279, 281--286 и 288 того же Уложения", и статьи 17 Уложения о наказаниях:

"Прикосновенными к преступлению считаются и те, которые, знав о умышляемом или уже содеянном преступлении и имев возможность довести о том до сведения правительства, не исполнили сей обязанности". Если же г. Костомаров сделал свои показания против меня при самом начале следствия над ним, то я прежде допущения показаний г. Костомарова за обвинения, подлежащие судебному рассмотрению, в настоящее время должен просить Правительствующий сенат об исследовании вопроса: почему, при существовании таких показаний, я не был призван к суду или какому-либо ответу в последнюю половину 1861 года, когда производилось следствие над г. Костомаровым.

Или, быть может, г. Костомаров подходит под пункт 2-й той же 216 статьи XV тома 2 ч.:

"Не допускаются в деле уголовном к свидетельству под присягою 2) имевшие с ним (подсудимым) вражду";--мне казалось бы, что он подходит под этот пункт на основании фактов, которые я излагаю ниже.

Если же г. Костомаров подходит под какой-либо из этих законов, то мне казалось бы, что нет нужды и входить в разбор его показаний, на основании Св. зак., т. XV, кн. 2, ст. 334: "Показания свидетелей вовсе не имеют силы доказательства 1) когда они учинены без присяги".

-----

Перехожу к пояснению моих отношений с г. Костомаровым.

Я был внимателен, -- могу сказать: добр к нему. Не скрывается ли в этом нечто особенное? Да; скрывается, или, вернее сказать, обнаруживается, особенность моего характера, доходящая до такой крайности, которая служит предметом всеобщих насмешек в кругу моих знакомых, источником бесчисленных хлопот и неприятностей для меня: трудно найти человека, который не получил бы от меня всякой возможной услуги и помощи, кто бы ни был этот ищущий ее у меня, -- знакомый или незнакомый, все равно. Как писатель, я известен крайнею жесткостью, -- в частной жизни я страдаю противоположным недостатком.

Но кроме этой особенной, была другая, самая обыкновенная причина моей внимательности к г. Костомарову. Я был журналист. Всякий неглупый журналист знает, что должно быть внимательным к молодым, начинающим литераторам, потому что из них выходят свежие силы, а без внимательности к ним, журнал хилеет и падает. Поэтому я, для собственной выгоды, всегда был внимателен к начинающим литераторам, высматривая, не окажется ли кто из них хорошим работником. Люди, более меня зоркие, умеют скоро различать, годится или не годится молодой человек в сотрудники журнала. Мне нужно всматриваться долго. И я все еще только всматривался в г. Костомарова, не решаясь предложить ему работать в "Современнике", пока получше не узнаю его способностей. (Быть может, не лишнее объяснить, что сотрудничество, постоянное участие в собственно журнальной работе, в так называемых текущих статьях вовсе не то, что напечатание стихов в журнале.)

В таких отношениях я был с десятками начинающих литераторов. Г. Костомаров был не исключение, а подходил под общее правило. Для г. Костомарова я делал даже гораздо меньше, чем для многих других.

Эта необходимость быть внимательным и оказывать возможные услуги еще вовсе [не] составляет интимности и не свидетельствует о доверии. Это просто то, что наниматель на работу высматривает хороших работников между людьми, ищущими работы. С г. Костомаровым я был менее короток, нежели бывал со многими из начинающих литераторов. Что действительно не был я с ним короток и почему не был, это будет видно из следующих пояснений.

Но я действительно был внимателен к нему. Например, он стал говорить, что хочет издать поэтическую хрестоматию; я отдал ему сборник подобного рода, валявшийся у меня уже несколько лет и ненужный мне. Он принял за большую услугу подарок этой вещи непригодной мне ни на что, и просил позволения написать в предисловии, что хрестоматия, которую он сделает на основании этого сборника (уже устаревшего и потому требовавшего большой переделки), составлена по моим советам. Когда он вздумал издать перевод "Истории литературы" Шерра, я на его просьбу помочь отвечал, что беру цензурные хлопоты и печатание на себя. То и другое не было для меня важностью. Цензор был всегда готов по моей просьбе прочесть рукопись поскорее; типография Вульфа и бумажная лавка (бывшая) Заветного имели текущий счет и кредит с конторою "Современника". Но для г. Костомарова была важна услуга, которая не стоила мне ничего.

По возвращении моем (в сентябре 1861) из Саратова в Петербург, когда г. Костомаров был уже арестован, я перестал делать для него что-либо, и между прочим отказался печатать перевод Шерра. Кто хочет объяснять это только в невыгодную для меня сторону, легко найдет две причины перемены. Возвратившись из Саратова, я узнал, что мой двоюродный брат, г. А. Пыпин, взял на себя редакцию другого перевода той же книги Шерра; натурально предположить, что я не хотел мешать успеху издания, в котором работал мой родственник. Этим, кажется, достаточно объясняется отказ мой печатать перевод г. Костомарова. А вообще, у меня, как у журналиста, исчезала причина внимательности к г. Костомарову: даровитый он был человек, или нет, все равно, он надолго лишался способности быть полезным для журнала. Я не имею права требовать, чтобы мою перемену приписывали побуждениям более благородным.

Но от чего бы ни произошла перемена, г. Костомаров увидел, что ошибся в расчетах на мою помощь, и это очень раздражило его против меня. Я говорю о факте очень известном, утверждая, что он был очень раздражен против меня.

В то время, когда производилось дело г. Михайлова, носились слухи, что у г. Костомарова найдено воззвание к барским крестьянам, или два какие-то воззвания; что по судебному исследованию найден был автор этой рукописи или этих рукописей. Если какой-либо из этих слухов основателен, то мне нет надобности доказывать, что воззвание к барским крестьянам писано не мною. -- На очной ставке со мною при втором из допросов, сделанных мне в марте, г. Костомаров упомянул, что это Воззвание (или эти два Воззвания) признано (или признаны) по суду за написанные им, г. Костомаровым. Но хотя эти слова его и совершенно в мою пользу, я не ссылаюсь на них, как на что-либо достоверное, потому что вообще в словах г. Костомарова слишком много неточностей: я только прошу о поверке этих его слов справкою с его делом.

Прибавлю: носились слухи, что г. Костомаров в продолжение своего процесса переменял свои показания и постепенно дошел в них до таких странностей, что Следственная комиссия, производившая его дело, перестала принимать его показания к сведению. Этот слух также требует поверки справкою с делом г. Костомарова.

Вообще справка с делами г. Костомарова и г. Михайлова должна объяснить много вопросов, решение которых, каково бы оно ни было, непременно устраняет обвинения против меня, извлекаемые из показаний г. Костомарова. Из этих вопросов в предыдущем изложении фактов уже являлись следующие: когда и как даны показания г. Костомарова (если давно, я устраняю их как уже отвергнутые судом; если недавно, я устраняю их, как показания лица, лишившегося способности быть свидетелем); переменял ли г. Костомаров свои показания или нет (если переменял, они теряют силу доказательств по взаимному противоречию; если не переменял, то, значит, они признаны за основательные судом, не призывавшим меня к ответу); открыт ли судом автор рукописи (или рукописей), найденных у г. Костомарова (если открыт, мне не в чем оправдываться; если нет, то одно из двух: г. Костомаров знает или не знает его; если знает, он неспособен быть свидетелем, как лицо, бывшее укрывателем; если не знает, его показания против меня неосновательны). Другие вопросы, требующие справки с делами г. Костомарова и г. Михайлова, будут представляться в последующем изложении фактов.

Сделав эти пояснения, относящиеся ко всем обвинениям против меня, извлекаемым из показаний г. Костомарова, перехожу к разбору каждого из этих обвинений в отдельности, повторяя, что по предыдущим объяснениям мне кажется, что я имею право отвергать их без всякого разбора, как незаслуживающие судебного рассмотрения, и прося снисходительности Правительствующего сената к моей ошибке, если, не будучи юристом, ошибаюсь в этом моем мнении.

4. Пояснения по показанию г. Костомарова, будто бы я читал ему и г. Михайлову "Воззвание к барским крестьянам", как написанную мною вещь

Г. Костомаров (зимою 1860--61 года) однажды вечером приезжал ко мне с г. Михайловым. Когда меня спрашивали при следствии, где я видел г. Костомарова в первый раз, я не мог ручаться за то, что он когда-нибудь прежде этого не видел меня в лицо или не был в одних комнатах со мной. Человек, который по своим занятиям постоянно видит новые лица, -- часто и не говорящие ему своей фамилии, из авторского самолюбия, чтобы не осталось у журналиста связанного с фамилиею воспоминания о какой-нибудь плохой отвергнутой им повести или статье, -- такой человек не может ручаться за то, когда именно видел его кто-нибудь в первый раз. Приведу факт из своей жизни. Г. Краевский и г. Некрасов поступили бы очень опрометчиво, если бы сказали перед судом, когда виделись со мной в первый раз. Без сомнения, каждый из них очень хорошо помнит, когда я был у него в первый раз в 1853 году, с которого начались наши литературные отношения. Но я видел того и другого несравненно раньше. Г. Краевскому я отдал (лично, в тогдашней конторе "Отеч. записок") перевод биографии г-жи Ментенон из фельетона Journal des Débats, в июле или августе 1846 года; и г. Краевский был так мил, что говорил со мною довольно долго и очень ласково; но перевод мой не годился для журнала. Он очень удивится, когда я напомню ему это обстоятельство. Точно так же удивится г. Некрасов, когда я скажу, что в конце 1847 года или в начале 1848 года, я видел его и сказал с ним несколько слов в тогдашней конторе "Современника", отдавая ему написанную мною тогда повесть (содержание которой были несчастия сироты-девушки, воспитывавшейся в институте, и потом попавшей в дурные руки), -- повесть, которая тоже оказалась не заслуживающею печати. Конечно, я не напомнил ни тому, ни другому об этих свиданиях, когда начинал знакомство с ними через несколько лет, и был очень рад, что они совершенно забыли о них и встретили меня, как человека, никогда еще не виданного ими.

Но когда мне сказали, что г. Костомаров говорит, что не видел меня до своего приезда с г. Михайловым ко мне, то я полагаю, что это правда; по крайней мере, это согласно с моими собственными воспоминаниями. И когда теперь мне известно, что под первым свиданием моим с г. Костомаровым разумеется приезд г. Костомарова с г. Михайловым ко мне, то я могу объяснить, как это произошло.

В ту зиму (1860--1861 года) г. Михайлов бывал у меня довольно редко, почти всегда только по утрам, на короткое время, по делам "Современника", корректуры которого тогда читал он. Но он знал, что мои знакомые собираются у меня сидеть вечера по средам. И вот, в одну среду вечером, он приехал ко мне с молодым человеком в уланском мундире, и рекомендовал его мне, как г. Костомарова, литератора. Когда они приехали, у меня уже находилось, когда они уехали, у меня еще оставалось несколько человек гостей. Я встретил г. Михайлова и г. Костомарова в зале, где сидел с гостями, и новые два сели в кругу прежних. Через несколько времени г. Костомаров сказал мне, что хочет поговорить со мною наедине; это очень обыкновенная вещь у литераторов, журналисты привыкли слышать такие желания и исполнять их: литературные дела так близко касаются авторского самолюбия, что о них очень часто говорят наедине. Я ждал обыкновенного для журналистов объяснения о литературных намерениях, просьб о советах по каким-нибудь стихотворениям или повестям и пошел с г. Костомаровым, -- одним им, -- в мой кабинет. Г. Михайлов оставался в зале с другими гостями и не входил в кабинет. Все время нашего отсутствия он оставался безвыходно в зале. Через несколько времени, я и г. Костомаров возвратились б зал. Это факты, виденные моими гостями в ту среду.

Г. Михайлов привез ко мне г. Костомарова в такой вечер, в который у меня бывали гости. Из этого я вывожу, что, привозя ко мне г. Костомарова, он не имел никакой тайной цели. Для тайных разговоров не выбираются вечера, когда у хозяина собираются гости.

Мой разговор с г. Костомаровым в кабинете весь, с начала до конца, происходил наедине. Г. Костомаров очень неудачно ввел в свое показание обстоятельство, неточность которого я в состоянии доказать. Так как в этом обстоятельстве, -- присутствии г. Михайлова, -- не было ему надобности для его целей, то из этого я вывожу, что его воспоминания очень сбивчивы.

Итак, наш разговор с г. Костомаровым в моем кабинете происходил совершенно наедине, как очень часто происходят разговоры журналиста с литератором, -- и без особенного случая я не мог бы доказать, что содержание этого разговора было вовсе не таково, как говорит г. Костомаров. Но, к счастию, через несколько дней после того произошел следующий случай. У г. Некрасова был обед. Я и г. Михайлов находились в числе гостей. За обедом г. Михайлов обратился ко мне с укоризнами в том, что я охлаждаю молодых людей и что я возбудил этим неудовольствие г. Костомарова, который говорил ему (г. Михайлову), что разговор его (г. Костомарова) со мною в кабинете показал ему (г. Костомарову) во мне апатического человека, желающего, чтоб и все другие были, подобно мне (т. е. мне, Чернышевскому), апатичными гражданами, не думающими об общей пользе, заботящимися только о своих семейных делах. Г. Михайлов осыпал меня этими укоризнами почти с самого начала до самого конца обеда, довольно продолжительного. Он сидел довольно далеко от меня (я сидел на одной из узких сторон стола, г. Михайлов -- близко к другой узкой стороне стола), так что он говорил со мною через весь стол, говорил громко и с жаром, заглушая разговоры между собою других обедавших, которые скоро почти все или все перестали говорить между собою, слушая наш разговор, состоявший из длинных горячих нападений Михайлова на меня и моих коротких холодных или шутливых ответов.

Это последствие моего разговора с г. Костомаровым показывает, что этот происходивший между мною и им наедине разговор имел с моей стороны направление и содержание прямо противоположные тому, что утверждает г. Костомаров.

Мне кажется, что я могу теперь ожидать веры в следующее мое показание о действительном содержании этого разговора. Вот оно. Г. Костомаров, начав речь с сборника переводных стихотворений, который он издавал тогда, перешел к обыкновенным жалобам литераторов на цензуру, а от них начал было переходить к тому, что вообще дела у нас в России идут плохо,-- но на этом совершенно еще неопределенном периоде его слов я остановил его шутливым вопросом, велико ли у него состояние, когда он служит репетитором в одном из московских кадетских корпусов, -- я привык находить, сказал я, что между преподавателями кадетских корпусов нет людей очень богатых (о том, где он служит, я спрашивал у него прежде, когда мы сидели в зале). -- "Никакого состояния, кроме маленького, разваливающегося домика у моей матушки". -- Ах, у вас есть матушка?-- спросил я иронически.-- "И сестры", -- отвечал он. -- Вот как, у вас есть матушка и сестры, -- сказал я с еще более горькой иронией, -- и, вероятно, живут доходами с этого разваливающегося домика?-- "Нет, какой же с него доход" -- отвечал он уныло -- "я содержу их своею работою и жалованьем". -- А когда так, -- сказал я серьезным тоном, -- то нам следует думать не о том, хорошо или дурно идут дела в России, а о вашем семействе, которое вы обязаны содержать вашими трудами, -- сказав несколько слов на эту обыкновенную тему обыкновенным тоном людей, успевших поостыть и читающих, по всякому малейшему поводу, нотации молодым людям о семейных обязанностях и рассудительности, -- я встал, и мы возвратились в зал.

Я перервал г. Костомарова так рано, что он не только не успел дойти до каких бы то ни было намеков о каких-нибудь тайных своих делах, но и не успел сказать ровно ничего особенного, -- немногие слова, которые успел сказать он о плохом, по его тогдашнему мнению, ходе дел в России, были так неопределенны и бледны, что показались мне не больше, как попыткою того, что называется "полиберальничать", -- обыкновенного замашкою очень многих, скучною для меня.

В горячих укоризнах, деланных мне г. Михайловым за обедом у г. Некрасова, также не было ничего такого, что могло бы возбудить во мне предположение о каких-нибудь тайных делах или намерениях г. Михайлова или г. Костомарова. Это само собою следует уже из того, что он говорил при нескольких лицах, открыто, громко. Я знал г. Михайлова за человека пылкого, но очень мало занимающегося политическими вопросами, -- да и разгорячился тогда он вовсе не по какому-нибудь политическому вопросу, а из-за того, что я назвал бездарным стихоплетом г. А. Майкова (известного поэта), -- г. Михайлов вспыхнул, начал говорить, что у меня нет эстетического чувства, что я унижаю искусство, отвергаю поэзию, отвергаю все высокое и благородное, что мой взгляд -- холодит, леденит все благородные порывы, -- вот каким рядом мыслей дошел он до того, что я охолодил и тем рассердил г. Костомарова, -- и поэтому слова г. Михайлова в своей неопределенности не имели никакого политического смысла.

Но если не было ничего замечательного в содержании слов г. Михайлова, то все-таки ведь они говорились в. укоризну мне, -- это была сцена, неприятная для меня: полчаса слушать брань на себя, -- хоть и от доброго знакомого, -- это такой случай, на который не стоит сердиться, но который невольно запоминается, с обстоятельствами, к которым он относится. Вот причина, по которой врезались в моей памяти черты моего разговора с г. Костомаровым.

Но сам по себе этот разговор не был важен; да и весь вечер, проведенный у меня г. Костомаровым вместе с г. Михайловым, тоже не был важен; вот объяснение тому, что у г. Костомарова осталось слишком слабое воспоминание об этом вечере и этом разговоре, так что, делая показание, он не мог сообразить, что вводит в него такую черту, неточность которой я могу доказать, -- то есть мнимое присутствие г. Михайлова при нашем разговоре.

У меня никогда не было никакого разговора втроем с г. Костомаровым и г. Михайловым без других свидетелей. Я видел г. Михайлова и г. Костомарова вместе только один раз, и в этот раз г. Михайлов не выходил из моего зала, где сидел с другими моими гостями.

Г. Костомаров ввел в свое показание другое обстоятельство, которого не вздумал бы утверждать при близком знакомстве с моими привычками. Он говорит, будто я читал ему и г. Михайлову вещь, написанную мною. Всякий близко знающий [меня] знает, что это -- нравственная невозможность. Я никогда не читаю никому что бы то ни было написанное мною. Этот обычай столь же чужд мне, как танцованье балетных танцев и собиранье милостыни под окнами. Автор только по одному из двух следующих побуждений читает кому-нибудь что-нибудь написанное им: или из авторской любви к написанному, когда дорожит тем, что написал; или по авторской скромности, чтобы просить замечаний, советов. Но всем моим хорошим знакомым известно, что в моих глазах не имеет никакой важности ничто из того, что я пишу. Быть может, когда-нибудь я напишу что-нибудь, чем буду дорожить; но это будет не политический памфлет, а большое философское сочинение. А все, что я писал до сих пор, я считаю ничтожным для себя. Я, как литератор, чрезвычайно горд, но именно по чрезмерной гордости чужд авторского тщеславия. Мне противно даже слушать, когда говорят о чем-нибудь, написанном мною, -- с похвалою ли говорят, или с порицанием, или тоном безразличным, все равно, -- я немедленно поворачиваю разговор на другой предмет. При такой чрезвычайной гордости, натурально, что я не могу читать и для того, чтобы спрашивать советов или замечаний у кого бы то ни было. Это было бы унизительно для меня. Я имею гордость думать, что как писатель не нуждаюсь ни в чьих мнениях и советах, и сам лучше всех знаю достоинства или недостатки того, что пишу. Я никогда ни у кого не спрашивал мнения или совета ни о чем, что писал или пишу.

То, что г. Костомаров мог ввести в свое показание такое неимоверное обстоятельство, будто бы я читал что бы то ни было написанное мною, объясняется только тем, что он не был никогда близок ко мне и потому не знает моих обычаев.

Прибавлю: по словам самого г. Костомарова, я видел тогда его в первый раз. Правдоподобно ли, чтоб я стал выдавать себя за государственного преступника, чтоб отдал свою голову во власть человека, которого видел в первый раз? Я дорожу своею головою больше, чем предполагал г. Костомаров, делая такое показание.

5. Пояснения на показание г. Костомарова о посещениях, сделанных ему мною в бытность мою в Москве весною 1861 года, и о записке, будто бы оставленной мною ему в это время

Г. Костомаров говорит, что в один из дней, которые провел я в Москве весною 1861 года, когда он возвратился домой, ему отдали записку, со словами, что она оставлена ему мною, не заставшим его дома. -- В дополнение к этому найдено, что г. Яковлев показывает, будто бы я, не заставши дома г. Костомарова, написал ему (г. Костомарову) записку, и, как кажется г. Яковлеву, написал ее на лоскуте бумаги, уже исписанном с другой стороны.-- О способности или неспособности г. Яковлева быть свидетелем, я буду говорить ниже, по поводу его показания о моем посещении г. Костомарова в августе 1861 года. Здесь же я разбираю не качества показывающих лиц, а только существо самого дела.

Мне показывали записку на лоскуте бумаги, другая сторона которого исписана чем-то. Я сделал на ней надпись, что не признаю почерка этой записки своим, что он ровнее и красивее моего.

В пояснение этого, обращу внимание на две из тех особенностей, которыми ровные и красивые почерки отличаются от неровных и некрасивых. Строка состоит из трех частей: 1, росчерки, выдающиеся вверх; 2, росчерки, выдающиеся вниз; 3, средняя основная полоса строки. Пример -- в этом

742

слове "примѣръ" буквы р имеют росчерки вниз, буква ъ -- росчерк вверх, буквы и, м не должны выдаваться ни вверх, ни вниз из основной средней полосы строки. В ровном почерке линии, проведенные по верхним и нижним оконечностям букв и частей букв, не выходящих из основной средней полосы, должны быть прямые параллельные линии; в неровном они -- ломаные линии, то сходящиеся, то расходящиеся. Пример: слово -- наша, тут все части всех букв должны оставаться в основной средней полосе строки; в ровном почерке верхние и нижние части этого слова представляются в таких линиях, в неровном в таких.

Прямые части букв, занимающие эту среднюю основную полосу строки, в ровном почерке все имеют одинаковое наклонение к горизонтальной оси строки, а согнутые части -- части эллипсисов, имеющих один размер, то есть одинаковую степень собственной искривленности, или целые ровные эллипсисы; эти части эллипсисов и эллипсисы все имеют центр на одной прямой и горизонтальной линии, то есть одинаковое наклонение к оси строки. В неровном почерке ни одна из этих одинаковостей не соблюдается. Пример: теплота. Здесь в ровном почерке первые линии букв тип одинаковы и одинаково наклонены; последние линии букв т, п, л, т, а, также, большая округлость буквы е, буква о и гервая половина буквы а -- также. В неровном почерке этого не будет. Словом, ровный почерк в этом отношении представляется линиями... а неровный линиями...

Прошу сравнить мой почерк с почерком записки, напрасно мне приписываемой, в этих двух отношениях.

Мой почерк гораздо хуже почерка записки в обоих этих отношениях. Можно нарочно написать худшим, но нельзя нарочно написать лучшим почерком, чем каким способен писать. В ломаном почерке не могут уменьшиться недостатки подлинного почерка.

Если же, чтобы уменьшить эти недостатки подлинного почерка для за-маскирования руки в ломаном почерке будут употреблены особенные средства: проведение линеек, очень медленное черчение (вырисовывание) букв вместо обыкновенного довольно быстрого и свободного движения руки, то эти искусственные средства оставляют очень яркие следы на написанном. В комиссии я слышал замечание: "вы могли вырисовывать буквы". Поэтому укажу средство распознать вырисованные буквы от писанных свободным движением. Это средство -- сильная лупа, или микроскоп, увеличивающий в 10 или 20 раз. Вырисованные буквы явятся с резкими обрывами по толстоте линий, в буквах естественного почерка период толстого в тонкое и тонкого в толстое гораздо постепеннее. Пример. Дана буква а. -- спрашивается, вырисована она или написана свободно и довольно быстро? В первом случае она под микроскопом явится в таком виде (рис. 1) (части, перечерченные поперечными линиями, представляют собою сплошную массу). Таков будет вид рисованной буквы; вид буквы, написанной свободно, будет (рис. 2). То есть, при вырисовывании букв, край черты имеет тенденцию становиться ломаною линиею, между тем, как в обыкновенном почерке он имеет тенденцию быть кривою или прямою линиею.

Я не изучал специально правил распознавания почерков; потому привожу лишь отрывочные сведения, какие мне случилось приобресть из чтения иностранных гражданских процессов. В случае недостаточности этих сообщенных мною приемов распознавания почерков, прошу Правительствующий сенат разрешить мне прибегнуть к тем из даваемых для этого наукою средств, какие могут быть допущены по закону.

Осмелюсь сказать следующее: я бы никак не подумал делать указания на приемы, употребляемые для распознавания почерков, если бы не был и не оставался в недоумении о том, каким образом было возможно приписывать писанную не моим почерком записку мне, имеющему почерк, дикая своеобразность которого режет глаза. Мой почерк так дик, что когда, бывало, в школе топарищи дурачатся, по школьническому обыкновению подделываясь под почерки друг друга и учителей, я бесился от решительных неудач написать что-нибудь похожее на обыкновенные почерки.

Относительно общеизвестного приема распознавания почерков, состоящего в сличении фигуры отдельных букв, прошу обратить внимание, между прочим, на следующие буквы и группы букв:

е, с, г выходят в моем почерке очень часто похожи друг на друга;

группа ее выходит подобно букве и (иногда бывает трудно разобрать в моем почерке если от или);

форма буквы з в моем почерке;

постоянная уродливость буквы и (первая черта обыкновенно бывает слишком велика перед второю, расстояние между ними вверху очень часта бывает слишком мало сравнительно с нижнею частью);

почерк очень часто перерывается, гораздо чаще, чем в обыкновенных почерках; эти обрывы бывают между прочим на буквах и, л, м, после которых не обрывается обыкновенный почерк.

В настоящем показании особенности моей руки являются менее ярко,. чем в вещах, написанных стальным пером или карандашом, --