Чернышевский Николай Гаврилович - Письма 1877-1889 годов

H. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах. Том XV

Письма 1877--1889 годов

М., ГИХЛ, 1950

594
О. С. ЧЕРНЫШЕВСКОЙ

16 января 1877. Вилюйск.

Милый мой дружочек, Голубочка, Оленька.

Я получил твои письма от 10 октября и 7 ноября. Отвечаю на них лишь несколькими словами, чтоб они скорее дошли до тебя, моя милая.

Расстройство твоего здоровья тяжело. Оно требует лечения более серьезного, чем каким пользовалась ты.

Ты должна жить каждый курс вод в Карльсбаде.

Каждую зиму проводить в Южной Италии.

Ты должна исполнять это, пока твое здоровье совершенно восстановится.

Должна. Никаких отговорок я не принимаю.

Только.

Крепко обнимаю и тысячи и тысячи раз целую тебя, моя радость.

Целую детей.

Я совершенно здоров и живу хорошо.

Лечись же, как я требую от тебя. И будешь здоровенькая, и я буду счастлив. Целую твои ноги, моя милая, Радость моя, Лялечка. Твой //. Ч.

595
А. Н. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

Вилюйск. 16 января 1877.

Милый друг Саша.

Я получил от твоей мамы письма, помеченные ею "10 октября" и "7 ноября". В них она говорит о своей болезни.

Я отвечаю ей лишь следующими словами, которые переписываю здесь для тебя, мой милый:

"Расстройство твоего здоровья тяжело. Оно требует лечения более серьезного, чем каким пользовалась ты.

Ты должна жить каждый курс вод в Карльсбаде.

Каждую зиму проводить в Южной Италии.

Ты должна исполнять это, пока твое здоровье совершенно восстановится.

Должна. Никаких отговорок я не принимаю.

Только".

Отговорок я не принимаю. Таких, которые не могли бы быть устранены, нет.

Важнейшая, вероятно -- недостаток денег. Но и ее легко устранить. Я прошу об этом тебя, мой милый.

Только. Целую тебя и Мишу. Твой Н. Ч.

596
О. С. ЧЕРНЫШЕВСКОЙ

Вилюйск. 23 января 1877.

Милый мой дружочек Оленька.

Недели две тому назад я получил твои письма от 10 октября и 7 ноября. Целую твою руку за них.

Я отвечал на них несколько дней тому назад. Пользуюсь новым случаем отправления почты, чтобы повторить просьбу к тебе, которая была в том моем письме.

Расстройство твоего здоровья требует лечения гораздо более серьезного, чем то, каким ты пользовалась до сих пор.

Важнейшая причина твоего нездоровья -- зимний холод, дурная погода весной и осенью. Единственное серьезное лекарство против этого -- жить в климате, где нет ни холода, ни сырости. Самая близкая к России страна такого климата, какой необходим тебе, -- Южная Италия, и в особенности Сицилия. Мальта была бы, вероятно, еще полезнее для тебя. Но, я полагаю, английские обычаи, господствующие там, показались бы тебе скучны. И действительно, для непривычных к ним они неприятны. В Южной Италии, в Сицилии этого неудобства разницы местных обычаев от привычных тебе почти нисколько нет. Южные итальянцы это, в сущности, люди, очень, очень похожие на русских своими понятиями и обычаями. Сицильянцы еще больше походят на русских. У них везде все то, что в патриархальнейших русских деревнях. Скучать между ними не нужно: они забавны, как взрослые дети, и, правду говоря, так же добры и милы, как дети.

Умоляю тебя: постоянно проводи время от сентября до апреля или до половины мая в Южной Италии, или в Сицилии. А на период курса вод каждое лето езди в Карльсбад.

И твое здоровье восстановится. И я буду счастлив.

Целую детей.

Сам я совершенно здоров и живу хорошо.

Целую твои ноги, моя милая радость. Твой Н. Ч.

597
A. H. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

23 января 1877. Вилюйск.

Милый мой друг Саша.

Я получил, недели полторы тому назад, посланные мне тобою книги и ящичек с лекарствами.

Книги, это:

Основания Практической медицины Кунца; русский перевод, СПБург. 1875, и

Немецкий подлинник книги, заглавие которой перевожу, чтоб иностранные слова не сделали лишнего затруднения кому-нибудь из читающих это письмо по дороге к тебе:

"Руководство к Специальному учению о предписывании лекарств" Познера и Симона; Берлин, 1862.

В ящичке с лекарствами было:

Жестяная баночка, в которую вложена стеклянная банка, с унциею серно-кислого хинина,

аптекарские вески и вес к ним.

Я начал пользоваться хинином. Принимаю его по 10 гранов в день. -- Хинин я переношу, сколько могу судить по прежним пользованиям им, совершенно хорошо.

Буду принимать без перерывов, пока буду хорошо переносить. И, полагаю, остановок в принимании хинина не будет нужно мне делать никаких. -- У меня есть из прежней -- второй -- твоей посылки еще одна баночка с серно-кислым хинином. С драхму из нее, или драхмы две, я израсходовал. Остается 6 или. 7 драхм.

Итого, у меня теперь около 14 драхм серно-кислого хинина. По 10 гранов в день, этого достанет на три месяца. Но недели через три, если я увижу, что 10 гранов это не тяжело, -- как я надеюсь: это не тяжело для меня, -- попробую увеличить дозу на 5 гранов.

При малейших признаках, что 10 гранов тяжело, я уменьшу дозу или вовсе остановлюсь на столько дней, сколько будет нужно. Но, я полагаю, этого не случится. Каждый организм имеет свои маленькие особенности по отношению к пище и лекарствам. Мой легко переносит все вещества, подобные хинину.

Тоже, кажется, легко переносит он и железные препараты. Я требую себе из Якутска

"водородное железо" -- пишу по-русски, чтобы от латинского слова не было лишней задержки письму.

Когда пришлют, буду принимать это железо по 5 гранов в день.

Историю моих прежних попыток лечиться напишу когда-нибудь в другой раз, если вздумается мне припоминать их. Теперь, мне кажется, нет надобности в том. Довольно сказать, что они были неудачны. В нынешний раз, вероятно, не следует ожидать неудач.

Относительно пищи я с давнего времени соблюдаю те предписания медицины, какие возможно исполнять в здешней полудикой и совершенно нищенской местности. Эти люди не умеют даже изжарить мясо. О крупчатой муке они лишь мечтают, как о дивной роскоши. Есть у их, по праздникам, печенья из "конфектной муки", -- название очень блистательное. Это, сколько я могу судить, "второй сорт" крупчатки, то есть вовсе не крупчатка. -- Но эти недостатки пустяки. Я ем все-таки пищу, хорошую в медицинском смысле. Главная моя пища, издавна, молоко. Я употребляю его по три шампанских бутылки в день. (Эти нищие дикари, мучащие себя голодом, все-таки выпивают иной раз по бутылке скверной микстуры, которую продают им в бутылках от шампанского и которую принимают они за шампанское.) Три бутылки от шампанского это 572 фунтов молока. Это около половины того количества пищи, какая нужна сильному мужчине с требовательным желудком. А я никогда не мог есть столько, сколько едят мужчины крепкого сложения.

Можешь судить, что, кроме молока и чаю с сахаром, мне далеко не каждый день может понадобиться фунт хлеба и четверть фунта мяса. Хлеб у меня сносный. Мясо варить умеют и здешние дикари.

Поэтому моя пища, в медицинском отношении, хороша.

Чай и табак для моего организма -- вещества гораздо более легкие, чем для большинства: их действующие на организм элементы однородны с хинином. Ученых терминов не употребляю, чтоб из-за справок о их значении не было задержки письму. Вещества этого разряда все хороши и легки для моего организма.

Но и чай и табак я употребляю в умеренном количестве.

Пишу все это, потому что надобно же отвечать на твои вопросы. Но, в сущности, не стоит тебе думать об этом. В состоянии моего здоровья нет ничего, могущего внушать беспокойство.

Иное дело здоровье твоей матери. О нем заботься, сколько можешь Это серьезнейшая из всех моих просьб к тебе, мой милый друг.

Жму твою руку. Твой Н. Ч.

598
О. С. ЧЕРНЫШЕВСКОЙ

Вилюйск. 10 февраля 1877.

Милый мой дружок Оленька.

Состояние твоего здоровья очень тревожит меня. Ни о чем, кроме этого, не могу и думать.

Умоляю тебя, исполни мою просьбу. Вот она:

Как только позволит тебе твое здоровье, отправляйся в Южную Италию.

Когда это письмо будет получено тобою, в России будет уже апрель; будут уж и такие ясные, теплые дни, когда воздух в вагоне не сыр, не душен, когда провести два дня в вагоне нимало не вредно для здоровья. Как только наступит первый такой день по получении моего письма, отправляйся в Южную Италию.

И оставайся в теплом климате до совершенного поправления твоего здоровья.

В Россию можешь приезжать на два, на три летние месяца. Только на летние, с июня до августа.

Умоляю тебя, моя радость, исполни эту мою просьбу.

Я совершенно здоров. Живу хорошо.

Целую детей.

Целую твои ноги, моя милая Лялечка. Твой Н. Ч.

599
А. Н. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

10 февраля 1877. Вилюйск.

Милый друг Саша.

Я пишу твоей маменьке:

"Состояние твоего здоровья очень тревожит меня. Умоляю тебя, исполни мою просьбу:

"Как только позволит тебе твое здоровье, отправляйся в Южную Италию. Когда это письмо будет получено тобою, в России будет уже апрель; будут бывать ясные, теплые дни. Как только наступит первый такой день по получении моего письма, отправляйся в Южную Италию. И оставайся в теплом климате до совершенного поправления твоего здоровья. В Россию можешь приезжать на летние месяцы; только на летние".

Прошу тебя, милый друг, позаботься, чтобы твоей маменьке можно было сделать так. Это необходимо для ее здоровья.

Целую тебя; жму твою руку. Твой Н. Чернышевский.

P. S. Я полагаю, тебе можно ехать вместе с твоею маменькою. Кандидатская диссертация и всякие школьные занятия -- это глупости, которыми полезно заниматься, если никакие родственные обязанности не мешают тому, но это не больше, как глупости, которые надобно бросать, когда того требует обязанность. То же скажи и брату, если его сотоварищество в поездке нужно для матери.

600
О. С. ЧЕРНЫШЕВСКОЙ

Вилюйск. 21 февраля 1877.

Милый мой дружочек Оленька.

Состояние твоего здоровья очень тревожит меня. Ни о чем, кроме этого, не могу думать. -- Повторю мою просьбу к тебе:

Поезжай в Южную Италию. Живи там до совершенного восстановления твоего здоровья.

Умоляю тебя.

Больше не в состоянии я ни о чем думать.

И пишу это кратка, чтобы тем сильнее было это впечатление на тебя, моя радость: умоляю тебя, исполни мою просьбу.

Сам я совершенно здоров и живу очень хорошо.

Целую детей.

Целую твои ножки.

Тысячи и тысячи раз целую тебя, моя радость, Лялечка.

Поезжай в Южную Италию. Твой Н. Ч.

601
А. Н. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

21 февраля 1877. Вилюйск.

Милый мой Саша.

Я снова пишу твоей маменьке, что она должна ехать в Южную Италию и жить там до совершенного восстановления своего здоровья. -- Это необходимо. Без того всякое леченье бессильно. Главное дело для здоровья твоей маменьки -- теплый климат, чистый, сухой воздух, которого не бывает в комнатах, закупоренных от стужи, и солнце.

Прошу об устранении препятствий этой поездки твоей маменьки. Они, главное, денежные, я полагаю. Но это вовсе не требует больших денег.

Прошу тебя ехать б твоей маменькою.

Прошу и Мишу ехать с нею, если это поможет ей легче решиться ехать.

Всякие школьные занятия -- глупость, которую надобно бросать" когда требует того родственная обязанность.

Целую тебя. Жму твою руку. Твой Н. Ч.

602
О. С. ЧЕРНЫШЕВСКОЙ

Вилюйск. 8 марта 1877.

Милый мой дружочек Оленька.

Я получил твои письма от 6 и 28 декабря и от 1 января. Благодарю тебя за них, моя радость. Благодарю тебя и за то, что ты заставляешь детей делать приписки к твоим письмам, а детей за то, что они делают их.

Я совершенно здоров. Живу хорошо. Прошу тебя и детей: не присылайте мне ни денег, никаких вещей. У меня всего этого много. Я живу, действительно, в изобилии, даже в роскоши, вовсе не нужной мне по моим простым привычкам. -- И что касается собственно до меня, то -- постоянное расположение моего духа самое хорошее. Было бы мало сказать: "довольство всем окружающим меня"; надобно сказать: "расположение духа приятное, веселое". -- Но это лишь о том, что относится собственно к моим чувствам от моей собственной жизни. Совсем иное дело мои мысли о тебе, моя милая голубочка. И, конечно, они оставляют мне очень мало впечатлительности к тому, что относится к моей собственной жизни. Так что я не могу сказать, что я спокоен. Тревожит, тревожит меня состояние твоего здоровья, мой милый друг. Дошло до того, что я начал обращаться к Саше, чтобы он помогал мне убедить тебя решиться на единственное средство серьезного лечения. Это средство -- не собственно медицинские пособия. Они, сами по себе, слишком слабы против расстройства твоего здоровья. Необходима тебе перемена климата. Необходимо тебе переселиться в такой климат, где нет зимою снега, нет холодного тумана весной и осенью. Умоляю тебя, переселись жить в Южную Италию.

Ты любишь родину. Решиться покинуть ее на год, на два -- это тяжело тебе. Но как быть, -- это необходимо, друг мой.

Возьми с собою детей. Тебе будет легче разлука с родиной, когда дети будут подле тебя. Не смущайся мыслью, что ты отвлечешь этим детей от их занятий. Школьные занятия -- пустяки. Если люди действительно выучиваются чему-нибудь, то выучиваются они этому из книг, из домашних разговоров, из простых неученых разговоров с знакомыми, из опыта жизни. Школьное преподавание -- глупое педантство, которое больше притупляет учащихся, чем приносит им пользы. Поэтому ты не должна колебаться взять с собою детей. Поездка с тобою будет для их развития несравненно более хорошим учением, нежели школьные занятия.

Умоляю тебя, мой милый друг, исполни мою просьбу: переселись в Южную Италию и оставайся там до совершенного восстановления твоего здоровья.

Сделай так, -- и я буду счастлив, потому что твое здоровье восстановится.

Пишу лишь несколько слов и в этот раз, как прежде, для того, чтобы скорее доходила до тебя моя неотступная просьба.

Милая моя Лялечка, умоляю тебя: исполни ее.

Целую твои ножки. Твой Н. Ч.

Целую тебя, моя милая Лялечка, тысячи и тысячи раз, и опять и опять целую твои ножки, умоляя тебя наполнить мою просьбу. Твой Н. Ч.

603
А. Н. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

Вилюйск. 8 марта 1877.

Милый друг Саша.

Повторю то, что говорил тебе в прежних письмах:

Здоровье твоей маменьки требует средств исцеления более действительных, чем, те, которыми до сих пор ограничивалось дело.

Я не медик и не имею претензии судить о тех подробностях болезненного состояния и лечения, которые составляют предмет медицины, как особенной отрасли знания.

Но эта отрасль знания имеет своими основаниями, -- как и всякая другая частная отрасль знания, -- такие истины, которые принадлежат не в частности ей, а науке вообще.

В чем, собственно, состоит расстройство здоровья твоей маменьки, судить об этом -- дело медиков Но все долговременные расстройства здоровья имеют основною своею причиною климат и свойственный климату нездоровый образ жизни; в частности: холод, сырость, затхлость комнатного воздуха (комнатный воздух всегда затхлый, если стены комнаты не просто подпорки для потолка, с огромными окнами, раскрытыми; если дом не просто прикрытие от дождя и ветра, а сплошная постройка; если он немецкий, английский или русский дом, а не такой сквозной, как в Египте, Индии, Бразилии).

Вообще люди выносят затхлый, сырой воздух замкнутых от стужи комнат без особенного вреда. Но если здоровье расстроено до такой степени, что этот воздух уж действует на него, то первое условие исцеления--это: устранение причины, подавляющей здоровье, то есть -- переселение в страну, где нет стужи и сырости.

Без того леченье не может назваться серьезным, разумным, научным лечением. Пока не устранена причина болезни, болезнь не может быть исцелена.

Итак, твоей маменьке надобно переселиться в такой климат, где нет стужи и сырости, где комнаты -- не теплицы с искусственно подогретым воздухом, который по необходимости уподобляется своею чистотою воде, застоявшейся в луже, и по неотвратимому физическому закону всегда сырой (ты знаешь из физики: при смешении двух масс воздуха разной температуры получается воздух средней температуры; а воздух средней температуры не может содержать такое количество пара в газообразном виде, какое содержалось до смешения в массе воздуха высшей температуры, и излишек пара переходит из газообразного состояния в капельно-жидкое, то есть в то, что называется сыростью воздуха. Ты знаешь, что происходит кругом кипящего самовара, -- туман Печь комнаты -- это та же самоварная труба. Жидкость, готовая к испарению, всегда есть в жилом доме. И если бы ее и не было в виде обыкновенной воды в графинах и всяческой посуде, то дало бы ее наше собственное тело в форме испарины. Приток более холодного воздуха всегда есть, если внешний воздух менее тепл, чем в комнате. И поэтому всегда происходит смешение воздуха температуры, производимой печью, с воздухом более холодным, и (неизбежный результат этого -- сырость).

Объясняй это медикам твоей маменьки, если они упускают это из виду. И убеди в этом ее саму, если она этого не знает.

И настаивай на выводе из этого, на необходимости для твоей маменьки переехать жить в климат, где нет стужи и сырости, и жить там до тех пор, пока здоровье ее восстановится настолько, что будет безвредно переносить климат, имеющий девять месяцев стужи, надобности затворять окна и двери, то есть девять месяцев сырости в комнатах (это повсюду в Северной Европе). В России нет климата, какой нужен для поправления здоровья твоей маменьки. Нет его не только в России, но и в Германии, и во Франции Самая ближняя к России страна такого климата -- это Южная Италия. Твоя маменька должна жить там, если не решится ехать дальше, где климат еще лучше, -- в Южную Португалию или на острова Атлантического океана.

В Португалии, я полагаю, господствует и до сих пор неряшество. В Южной Италии оно тоже во вкусе полудикого тамошнего населения. Но, я полагаю, подле городов Южной Италии уже есть дачи, содержимые опрятно. Конечно, я говорю об опрятности не самого только дома, но и его ближайших окрестностей. Нужна опрятность на версту, на две версты кругом жилища. В Южной Португалии этого, быть может, еще нельзя найти. Но в Южной Италии такие опрятные лоскутки земли уж существуют, я полагаю.

Конечно, я думаю, одного только климата было бы недостаточно для излечения твоей маменьки. Нужно продолжать, я полагаю, и употребление собственно медицинских лечебных средств. -- В прежнее время итальянские медики были очень плохи. Вероятно, они и теперь остаются хуже русских. Но, живучи в Южной Италии, можно продолжать лечиться по руководству русских врачей: тут нужны не ежедневные визиты медика, не прописывание рецептов каждый день; это не острая, а хроническая болезнь; тут один и тот же совет, одно и то же лекарство на целые месяцы, на целые годы, на все время леченья.

Твоя маменька имеет сильную привязанность к России. Жить не в России -- эта мысль всегда была нестерпима ей. Но когда здоровье того требует, то как быть! Надобно на время расстаться с милой родиной, чтобы возвратиться на нее с хорошим здоровьем.

Если поедешь вместе с твоею маменькой ты, ей будет легче жить на чужбине. Если поедет и Миша, тем еще лучше.

Я просил бы тебя бросить все твои школьные занятия, чтобы провожать маменьку твою. Я полагаю, можно сделать это и Мише: глупости, которые называются учением, не стоят того, чтобы отвлекаться ими от семейных обязанностей. Наука не в школах. В школах -- чопорное тупоумие невежд. Наука -- в книгах и в личном самостоятельном труде над приобретением знаний из книг и из жизни, а не из школ, где никогда со времени изобретения книгопечатания не оставалось из науки ничего, кроме плесени, в которую переродилась наука, залежавшаяся в них со времен Абеляра. Во времена Абеляра школы были нужны, потому что не было книг. Тогда в школах было среди глупостей и кое-что умное. Но вот уж четыреста лет школы -- это средневековое уродство, продолжающее существовать так же, как уцелели в Англии средневековые костюмы на школьниках или как слова "два, две" представляют собою остаток существовавшего когда-то в русском языке двойственного числа, как уцелели всяческие другие курьезы во всяких странах. -- Я не враг старины. Но когда пустая старинная форма -- школа -- мешает семейным обязанностям, то не велик убыток бросить ее. Жму твою руку, н.ч.

Целую тебя и Мишу и жму ваши руки, милые мои друзья. Твой Н. Ч.

604
О. С. ЧЕРНЫШЕВСКОЙ

6 апреля 1877. Вилюйск.

Милый мой дружок Оленька.

Я получил письма твои и Сашины от 14 и от 20 января и письмо Миши с его карточкою от 24 января. Благодарю тебя, моя радость, за то, что ты пишешь сама и заставляешь писать детей. -- Им я буду отвечать на особом листке. О себе довольно будет мне написать обыкновенное мое известие тебе: я совершенно здоров, живу хорошо; денег у меня много; всяких, нужных для комфорта вещей, тоже. -- И буду говорить о том, в чем единственный важный интерес моей жизни, о тебе, моя голубочка.

Порадовала ты меня тем, что здоровье твое несколько улучшилось. Но эта степень его поправления, сама по себе, ничтожна. Значительность она может иметь лишь в том смысле, что дает тебе возможность действительнее прежнего позаботиться о хорошем, прочном восстановлении твоих сил. Пока тебе нельзя было выходить из комнаты, конечно, не мосла ты отправиться в Южную Италию. Теперь ты в силах ехать туда. И должна. Это необходимо для твоего излечения.

Достаточно ли ясна эта необходимость твоя для твоего медика? -- В его учености я не сомневаюсь. Но медицина находится в таком состоянии, что огромное большинство ученейших медиков или остаются незнающими самых основных истин своей науки, или, по увлечению различными узкими теориями -- кому из них случится какою из этих теорий увлечься, забывают применять к делу эти широкие истины.

Из этих основных истин совершенно преобладающую над всем остальным важность для излечения болезней, подобных твоей, имеет та, о которой вот уж столько времени говорю я в каждом письме к тебе: "необходим чистый и сухой воздух". -- Комнатный воздух не может бывать чистым никогда, если температура наружного много холоднее комнатной; никогда, какие бы выдумки ни употреблялись для его очищения. Это известно теперь всем химикам, и должно 'бы было быть известно хорошим медикам. И, без сомнения, твоему. Но почти никто из них еще не понимает эту простую истину во всей ее ширине. Почти все еще воображают, что это дело маловажное, если устроена в комнате "хорошая вентиляция". Никакая вентиляция не может быть "хороша", пока она не низводит комнатную температуру почти до уровня температуры под открытым небом. Вода в заливе не может быть чистою, если проток не так силен, что вода в заливе не более тепла, чем в реке. Если залив более тепл, чем река, его не стоит, по правде, и называть заливом: он просто лужа. Вода в луже может быть превосходнейшая -- мерзость во всяком случае, -- превосходнейшая во всех отношениях, кроме двух: пить ее не годится и купаться в ней вредно. -- Во все то время, пока бывает надобность топить печи и хоть бы только на ночь закрывать окна, воздух наших комнат -- вода луж.

Пока здоровье не расстроено, люди без особенно заметного вреда пьют стоячую воду (все поселяне, живущие при озерах, прудах). Но в случае болезни одного из таких людей первое условие серьезного лечения -- давать ему пить только действительно чистую воду, а не (превосходную, впрочем) воду из его лужи. Воды человеку нужно так мало, что мы можем очистить достаточное для него количество ее. И он может лечиться, оставаясь на прежнем месте. Воздух нужен человеку в таком количестве, что пользоваться им чистым воздухом можно только там, где он чист, -- на хороших местах под открытым небом и в комнатах на этих местах с большими окнами и дверями, постоянно открытыми на всех сторонах жилища, кроме той, откуда дует ветер. Летом это возможно и в России, как в Германии. Осенью, зимою, большую часть весны невозможно нигде иа север от Альп. И людям, которым нужен чистый воздух, надобно проводить эти времена года на юге от Альп.

Это научная истина. Безусловная; не допускающая никаких ограничений.

Но масса больных северных французов, больных немцев и русских, для серьезного лечения которых наука требует чистого воздуха, -- они бедняки, не имеющие возможности переселяться на большую часть года в чужую, далекую страну. И из-за этой невозможности удовлетворить требованию науки относительно массы северно-французских, немецких, русских пациентов самое требование науки сглаживается в умах ученых медиков. А обыкновенные медики вовсе и не слыхивали, что такое понимается в науке под словами "чистый воздух". В учебниках этого нет, потому что "это невозможная вещь, говорить о которой напрасный труд".

Твой медик, без сомнения, знает, что такое "чистый воздух". Это лишь воздух под открытым небом;. А в комнатах? -- Да, и в комнатах, когда комнаты -- лишь хорошо построенные шалаши от дождя и бури, а не сундуки для искусственного повышения температуры. -- Твой медик, без сомнения, знает это. Но не отвык ли он, как отвыкают почти все, самые ученейшие медики, помнить об этом? -- По крайней мере я не вижу из твоих писем, чтобы он помнил это. Я надеюсь, твой медик поймет, о чем я говорю. Мне не хуже кого другого известно, что во многих болезнях все медики советуют больным отправляться в теплый климат. Но лишь "во многих болезнях". Я говорю не о том. Я говорю: почти во всех хронических болезнях, -- почти во всех, -- первое условие разумного лечения -- переселение в теплый климат. То, что у них хоть и частые, но исключительные случаи, я называю общим правилом лечения хронических болезней. Это два совершенно различные способа понимать вещи. Разница такая же, как между мыслью: "некоторым больным нужна здоровая, свежая пища" и мыслью: "всем больным нужна такая пища".

И если он, действительно, не помнит этого, вина забвения -- не его личная вина. Это всеобщая вина медиков. И порицать за нее можно разве двух-трех величайших, авторитетнейших медиков целой Европы, руководящих мыслями остальных великих ученых. Например, я порицал бы за то Фирхова (главного руководителя медицинского мышления в Германии, потому и в России), если бы я знал, что он недостаточно налегает на разъяснение своим читателям-медикам той основной истины, о которой я говорю. Но я не знаю, виноват ли в этом Фирхов. Надеюсь, нет. Надеюсь, он твердит об этом до изнеможения сил И не его вина, если эта истина остается еще не тверда в памяти немецюих (и русских) медиков А кроме Фирхова, я не знаю в целой Германии ни одного медика, у которого было бы столько учености и гениальности, чтобы можно было требовать от него твердости в мысли, которую я изложил. -- Например, Петтенкоффер, -- хоть и великое светило науки, далеко не такое солнце, чтобы возлагать на него ответственность за тусклость лучей, которыми усердствует он разъяснять вопрос о "чистом воздухе" -- Бедняга искренно воображает, что "при хорошей вентиляции" воздух в мюнхенских домах зимою может быть совершенно чист. Летом, да Зимою это физическая невозможность в климате Баварии

Или я напрасно грешу против Петтенкоффера? -- Книг для справок о таких мелких подробностях у меня нет под руками. Может быть, память обманывает меня, и Петтенкофферу известно, что такое "чистый воздух". Но я хотел сказать вот что: за непонимание этого я не осудил бы даже Петтенкоффера. То есть: тем меньше могу осудить твоего медика, если ему не ясно это.

А если ясно, то прошу у него извинения за то, что провинился перед ним напрасным! сомнением в правильности его понятий об условиях серьезного пользования тех болезней, к числу которых принадлежит твоя.

Все время ушло на письмо к тебе. Детям напишу в другой раз Теперь пока благодарю Мишу за его карточку. Да, он уж взрослый юноша. -- И тоже пока лишь коротко выражу Саше мое удовольствие, что он подал, наконец, свою кандидатскую диссертацию Жму руки ему и Мише и целую их.

Целую твои ножки, моя милая Лялечка, и тысячи раз обнимаю тебя.

И повторю еще и ещё: ты должна каждый год, весь год, кроме летних месяцев, проводить в теплом климате и будешь здорова, и я буду счастлив.

Целую тебя, моя милая радость. Твой Н. Ч.

605
О. С. ЧЕРНЫШЕВСКОЙ

11 апреля 1877. Вилюйск

Милый мой дружочек Оленька,

Дня три тому назад я отправил к тебе письмо с обыкновенным моим уведомлением о себе, что я здоров и живу хорошо, и с постоянным моим упрашиванием, чтобы ты отправилась, для восстановления твоего здоровья, в теплый климат, который необходим для этого. Теперь представляется новый случай отправки почты, и я пользуюсь им, чтобы повторить о себе то же самое: "я совершенно здоров, и живу очень хорошо"; -- чтобы продолжать мое упрашивание к тебе и чтобы отвечать, как обещал, детям на их письма. Для детей будут особые листки. На этом продолжаю мои рассуждения о твоем здоровье.

Есть болезни, происходящие от каких-нибудь особенных случайностей; например, от ушибов, ран; есть болезни, происходящие от пороков, например, от пьянства. В этих разрядах болезней климат не виноват или хоть не виноват прямо. Но и их исцелению холодный климат -- помеха А во всех остальных болезнях прямо виноват холодный климат. Человек -- существо экваториального пояса. Он существо менее переносливое к холоду, чем лев, оранг-утанг. Менее переносливое к нему, чем самые нежные из экваториальных растений Но благодаря своему уму человек нашел способы искусственно поддерживать свое существование в климатах, которые натуральным образом невыносимы для него. Это нечто совершенно сходное с тем, как человек сумел устроить в климате Лондона, Берлина, Петербурга такую обстановку, в которой могут жить, -- и поверхностному взгляду кажется: очень хорошо живут львы, пальмы, даже Раффлезия и ваниль, и Виктория Регия. Но искусство человека еще не может в самом деле создавать обстановку жизни, которая была бы так же хороша, как натуральная. Львы в Европе чахнут. Ваниль в Европе хила Виктория Регия в Европе в несколько лет утрачивает силу цвести Пальмы не дают плодов, и концы листьев у них вянут, желтеют, ломаются, и эта погибель все подвигается по листу выше и выше.

А содержатель зверинца, главный садовник пальмовой теплицы в восхищении от искусства, с которым создали они удобную жизнь для своих львов, для своих пальм Гордость этих людей основательна, справедлива тою своею стороною, что они потратили на свое дело много ума, энергии, труда, заботливости, любви. Но результаты, которых они достигли, все-таки очень еще плохи.

То же и о заботе человека о хорошем устройстве своей жизни в климатах, натуральным образом не дающих возможности жить людям. Наши жатвы пшеницы делают великую честь нашему трудолюбию и земледельческому искусству. Но эти жатвы скудны, ничтожны: под экватором банан и хлебное дерево, почти не требуя труда от человека, дают ему с одной десятины столько пищи, сколько дают, при хорошем урожае, двадцать пять десятин пшеницы. (Это рассчитал старик Гумбольдт ) А если бы за пшеницею под экватором ухаживать, как ухаживаем мы, это вышла бы уж не наша пшеница, это были бы стебли в 2 сажени вышиною, в руку толщиною, с зернами по ореху величиною, -- и, конечно, вкусом и питательностью гораздо получше нашей пшеницы.

То же самое и обо всех сторонах человеческих надобностей И о надобности человека быть здоровым.

Я говорил в прошлый раз о воздухе жилищ. Я говорил только о степени его чистоты от миазмов. Он всегда переполнен ими, когда холод требует топления печей. Другая сторона вопроса о воздухе жилищ-- степень его сухости. Сырой воздух -- яд всем тем существам, организмы которых устроились для жизни на суше, а не в воде или болоте. Воздух комнат, в которых температура поднята искусственным образом, всегда сыроват. Если бы оказалось, что твой доктор не знает этого, пусть справится в трактатах о физике.

Есть еще элемент, необходимый при нашем климате, и тоже вредный. Это наша манера одеваться. Нагим человеку быть, и вообще говоря, неудобно: его кожа слишком нежна; она слишком легко подвергается царапинам от прикосновения к земле, растениям, тем более к предметам из сухого дерева, или камня (глины), или металла. Это уж дело самой природы. А кроме того, пошлость обычаев развивает в огромном большинстве людей чрезмерную склонность к сладострастным мыслям. И поэтому одежда необходима для скромности, для качества, охраняющего и душевное и физическое здоровье. Но в нашем климате одежда, кроме этих двух польз, должна доставлять третью: защищать от холода. Насколько она отправляет эту третью службу, настолько она служит материалом, в котором накопляется сырость, накопляются миазмы всякого рода. Здоровая одежда -- лишь та, какую носили в старину греки и римляне: широкие рубашки без пояса и из легкой шерстяной ткани, -- ткани, с фабричной точки зрения, имевшей очень плохое достоинство: она была соткана очень жидко, и, растянутая против света, конечно, сквозила повсюду, как нечто вроде грубого шерстяного газа. Зато она не сырела и не задерживала испарения. А посверх этой рубашки у них были -- да и то лишь для парада, для выхода в гости -- широкие плащи такой же сквозной шерстяной ткани. Только и всего было у них одежды. Лишь такая одежда не вредна.

Знает ли твой медик, что главный источник всех так называемых "простудных болезней" одежда? Знает ли он, что страдания от этих -- ревматических и тому подобных -- болезней успокаиваются, когда снимается одежда с больной части тела? (Конечно, в достаточно теплой комнате.)

Все это азбучные истины. Но в медицину еще слишком мало проник здравый смысл со своими азбучными истинами. И пусть твой медик не обижается тем, что я предполагаю возможным с его стороны забвение об истинах, неизвестных или незапамятных огромному большинству первоклассных медиков...

А если твой медик составляет редкое исключение из правила, знает все те основные истины гигиены и терапии, которые для большинства медицинских светил непостижимые тайны, -- если, говорю я, так, то тем лучше. Но если так, то, без сомнения, он настаивает на том, что тебе для восстановления здоровья надобно жить в климате, где не бывает ни снега, ни холодного дождя, ни тумана.

Продолжать ли? -- Сколько бы ни продолжал я, было бы все то же: умоляю тебя, мой милый друг, переселяйся жить в Южную Италию и оставайся там до совершенного восстановления твоего здоровья.

Принимаюсь писать к детям.

Написал им довольно длинную историю обо всяческих учено-стях. Но обоим вместе. И успел прибавить несколько ученых размышлений в частности для Саши.

А для Миши прибавлю несколько слов на этом листе.

Хвалю его за его успехи на поприще драматического искусства. Правду сказать, это гораздо умнее и полезнее, чем все, входящее в состав гимназического курса. Чрезмерно плох нынешний метод гимназического ученья. Мучат бедных юношей этою ни к чему непригодною латинью, и, по всей вероятности, все другие предметы преподают в таком виде, что каждый выходит такою же бесполезною чепухою, как латинь.

Ну, как быть, -- пусть вытерпливает Миша эту скуку. Недалеко уж ему до окончания курса.

Благодарю его за присылку портрета.

Целую его и Сашу.

Целую твои ножки, моя милая радость, и тысячи и тысячи раз обнимаю тебя. Будь здоровенькая, и я буду счастлив. Твой Н. Ч.

Письмо к детям кладу в другой конверт, потому что вместе с этим было бы больше лота; а конверты у меня все однолотные.

Целую и целую тебя, моя милая Лялечка. Будь же здоровенькая, и все будет прекрасно. Твой Н. Ч.

606
А. Н. и M. H. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

11 апреля 1877. Вилюйск.

Милые мои друзья Саша и Миша.

Напишу сначала Вам обоим вместе; а после каждому порознь, если останется на это у меня время, -- в чем сомневаюсь.

Я писал Вам ученые рассуждения. Писал их слишком коротко и не взвешивая выражений, и не имея книг для справок. Натурально, что во многих вещах я делал ошибки, по незнанию, по недосмотру, от торопливости и по моему природному неуменью писать хорошо. Вам. известно, я надеюсь, что собственно как писатель, стилист, -- я писатель до крайности плохой. Из сотни плохих писателей разве один так плох, как я. Достоинство моей литературной жизни -- совсем иное; оно в том, что я сильный мыслитель.

Об учености моей надобно Вам судить тоже с большою свободою и с некоторою дозою сожаления. Я самоучка, -- во всем, кроме латинского языка, которому хорошо учил "меня отец, бывший очень хорошим латинистом. И в старину я писал по-латине, как едва ли кто другой в России: нельзя было различить, какие отрывки написаны мною самим, какие отрывки переписаны мною из Цицерона, когда я, для шутки над педантами, писал латинскую статью, перемеш[и1в]ая свое собственное с выписками из Цицерона. "Когда я был в первом курсе университета, я делывал это. Теперь я забыл и латинь. Тридцать уж лет она брошена мною. В тридцать лет люди забывают и свой родной язык. -- Это мимоходом. Я хотел сказать: только латинскому языку я учился, как учатся юноши или дети: со вниманием! ко всем подробностям данной отрасли знания, без разбора, какие из этих подробностей серьезны, какие -- 'пусты. Всему остальному я учился, как человек взрослый, с самостоятельным умом: разбирая, какие факты заслуживают внимания, какие -- не достойны его. Поэтому во всякой отрасли знаний, которой я занимался, я не хотел втискивать себе в голову многих фактов, которыми щеголяют специалисты: это факты пустые, бессмысленные. Например: сколько наклонений в спряжении французского глагола? -- Я и теперь не знаю и никогда не знал. Или: "как различать разные со рты ударений над разными гласными во французской орфографии? -- Не знаю. Почему? -- Теория спряжения у французских лингвистов глупа, французская орфография -- не лучше нашей, хаос педантических бессмыслиц и грубых ошибок. Если б я тратил время на внимание к этому и тому подобному вздору, мне некогда было бы приобретать серьезно нужные знания. И, продолжая пример: если б я тратил время на глупости французской грамматики, я не имел бы досуга вникать в смысл французских научных выражений. Терминология французского языка по тем отраслям знания, которые меня интересовали, известна мне. как хорошим французским специалистам этой отрасли знания. И, например, историческую книгу на французском языке я понимаю яснее, чем" может понимать ее кто-нибудь из французов, кроме специалистов по истории. Но я не могу написать ни одной строки по-французски. Тем меньше я способен произнести хоть какую-нибудь французскую фразу так, чтобы француз понял ее, а не вообразил, что мною сказано что-то на каком-то неизвестном ему языке, -- быть может, на португальском или на "ладинском" (аппенцельском). Я не имею понятия о французском выговоре. И, когда пробовали говорить со мною французы, я старался (вообще безуспешно) понять смысл их слов, но на оттенки выговора, составляющие особенность французского произношения, я всегда забывал обращать внимание. Однажды какой-то добряк-француз вразумлял меня о разнице интонаций é и è. Я из любезности смотрел в глаза ему, будто слушаю, но думал о других вещах, и разница è от é осталась попрежнему неизвестна мне. -- Жалеть ли о том?-- Гоняться за всеми зайцами, не поймать ни одного. Но, конечно, было бы лучше, если б они все были пойманы.

Это неважно, потому что это лишь обо мне. Но это необходимое предисловие к тому, что будет относиться в Вам, мои Друзья.

От моего собственного пренебрежения к пустякам происходит во мне постоянное расположение думать, что они не памятны и лицам, с которыми я говорю. Например, я спрашиваю кого-нибудь: "хорошо вы знаете французский язык?" -- и слышу в ответ: "у меня (то есть у отвечающего) дурной французский выговор".-- Об этом я не имел в виду спрашивать, и этот ответ будет не на мой вопрос. Значит: делая вопрос, я не сумел выразиться, как следовало. Следовало спросить: "читать книгу о предмете, известном вам, так же ли легко для вас и на французском языке, как на вашем родном?" -- Спроси я так, недоразумения не было бы.

Теперь о моих ученых рассуждениях с Вами.

В них, действительно, множество ошибок от моего незнания, от моей торопливости писать. Но, кроме того, в них множество выражений неудачных, подающих повод Вам к напрасным сомнениям, правильны ли, по-моему, те понятия, какие имеете Вы сами об этом предмете.

Беру для примера мои заметки об иезуитах. Вам показалось, будто я считаю иезуитов бескорыстными слугами так называемой папской власти, то есть, собственно говоря, власти всей совокупности кардинальских конгрегации с их секретарями и всею свитою (папа лишь парадная кукла этой серьезной корпоративной силы). -- Вы полагали, что иезуиты служат папе не бескорыстно и себя самих любят усерднее, чем папу. И вам показалось, будто я считаю это ваше мнение ошибочным. Нет, оно -- вполне справедливо и на мой взгляд. -- Отчего же возникло ваше недоразумение?-- Я забыл изложить общие мои понятия о качествах человеческой натуры, о степени ее способности к бескорыстной любви.

Есть много людей, способных бескорыстно любить или другого человека, или какую-нибудь "идею", -- например, науку, или искусство, или что-нибудь такое. Но хоть этих людей и много, все-таки они отдельные, исключительные явления и никогда, никак не могли составить из себя никакой корпорации. Как начинается подбирание членов корпорации, -- какова бы ни была разборчивость подбирающих, масса членов корпорации оказывается состоящею из дюжинных людей, для которых высшие интересы -- своекорыстные интересы. Это происходит от двух главных причин. Выбирающее лицо -- человек; то есть существо, легко ошибающееся. А предмет выбора -- масса людей. Дистиллируй, как хочешь, но чистого спирта из водки не получишь. А дистиллировать людей, как водку, нельзя. Берите какое хотите ученое общество; масса его -- люди, для которых наука -- пустяки. Берите какое хотите благотворительное общество. Масса его -- люди, очень равнодушные к пользе людей.

Это слишком коротко. И, кроме того, высказано в слишком плохих выражениях, по моей неспособности писать хорошо. Но если Вы хотите иметь понятие о том, что такое, по моему мнению, человеческая природа, узнавайте это из единственного мыслителя нашего столетия, у которого были совершенно верные, по-моему, понятия о вещах. Это -- Людвиг Фейербах. Вот уж пятнадцать лет я не перечитывал его. И раньше того много лет уж не имел досуга много читать его. И теперь, конечно, забыл почти все, что знал из него. Но в молодости я знал целые страницы из него наизусть. И сколько могу судить, по моим потускневшим воспоминаниям о нем, остаюсь верным последователем его.

Он устарел?-- Он устареет, когда явится другой мыслитель такой силы. Когда он явился, то устарел Спиноза. Но прошло более полутораста лет, прежде чем явился достойный преемник Спинозе.

Не говоря о нынешней знаменитой мелюзге, вроде Дарвина, Милля, Герберта Спенсера и т. д. -- тем менее говоря о глупцах, подобных Огюсту Конту, -- ни Локк, ни Гьюм, ни Кант, ни Гольбах, ни Фихте, ни Гегель не имели такой силы мысли, как Спиноза. И до появления Фейербаха надобно было учиться понимать вещи у Спинозы, -- устарелого ли, или нет, например в начале нынешнего века, но все равно: единственного надежного учителя. -- Таково теперь положение Фейербаха: хорош ли он, или плох, это как угодно; но он безо всякого сравнения лучше всех.

Специальным образом он успел разработать лишь одну часть своего миросозерцания; ту часть философии, которая относится к религии. Обо всем остальном у него попадаются лишь делаемые мимоходом, краткие заметки. -- К тому частному вопросу, о котором говорю я, -- к вопросу о мотивах человеческой деятельности, относится у Фейербаха одно из примечаний к его "лекциям о религии", "Vorlesungen über das Wesen der Religion". Эти заметки собраны в одну группу после текста лекций.

Моя ошибка в моей маленькой трактации о иезуитах состояла в том, что я забыл упомянуть: никакая корпорация никогда не служила бескорыстно никакому делу; всякая корпорация всегда ставила выше всяких своих практических стремлений на чужую пользу и выше всяких своих теоретических убеждений собственные интересы.

Об Афинском Ареопаге наши сведения слишком отрывочны. После него самою благородною, самою умною, самою преданною общему благу из всех известных нам корпораций был Римский Сенат, -- от начала достоверной истории Рима, -- предположим, от времен войны с Пирром Эпирским до начала гнусностей, погубивших Рим, -- положим, до времен разрушения Карфагена и Коринфа. Переберите же историю Рима за эти наилучшие его годы, -- положим, за..... период только в 150 лет изо всех веков

жизни Рима. Вы увидите, что и в самый благородный период самая благородная изо всех хорошо известных нам корпораций усердно служила отечеству лишь в тех делах, в которых интересы отечества были (или в подобных вещах все равно: казались ей) совпадающими с ее собственными интересами.

Что из того следует? Мрачный ли взгляд на вещи, как у большинства последователей Дарвина, или, еще хуже, у этого новомодного осла, Гартмана, пережевывающего жвачку, изблеванную Шеллингом и побывавшую после того во рту Шопенгауэра, от которого Гартман и воспринял ее?-- Хандра -- это не наука. Глупость -- это не наука. -- Из того, что у массы людей слабы все интересы, кроме узких своекорыстных, следует только то, что человек существо довольно слабое. Новости в этом мало. И унывать от этого нам уж поздно. Следовало бы, по Гартману и по ученикам Дарвина, прийти в отчаяние тем нашим предкам, которые признали себя, первые, людьми, а не обезьянами. Им следовало бы отчаяться, побежать к морю и утопиться. Но и они не были уж так глупы, чтобы сделать такую пошлость. Они, -- хоть наполовину еще оранг-утанги, все-таки уж рассудили: "мы плоховаты, правда; но все-таки, не все же в нас дурно. Поживем, будем соображать, будем понемножку становиться лучшими и получше уметь жить". Так оно, вообще говоря, и сбылось: много падений испытало развитие добрых и разумных элементов человеческой природы. Но все-таки мы получше тех обезьян. Будем жить, трудиться, мыслить -- и будем понемножку делаться сами лучше, и лучше устраивать нашу жизнь.

"Но земля упадет на солнце", -- по всем расчетам, да. В этом-то, собственно, и огорчение Гартману с компанией. И это огорчение не новость. Вы помните:

Молоденькая бабенка с мужем сидели у печки. На печке сушились дрова. Упало полено. Бабенка расплакалась. Муж: "Что ты, Маша" или "Дуня"?-- Маша или Дуня, -- предшественница новомодных философов, отвечает мужу: "у нас с тобой, Ваня, будут дети; а у наших детей тоже будут дети; эти будут мне уж внучатки, а я им бабушка. И будет сидеть мой внучек подле печи и упадет, -- вот этак же, полено с печи, и ушибет моего внучка".

Я для простоты приложения переделал, Вы замечаете, эту побасенку. В подлинном виде она говорит: "сидели бездетные старуха со стариком". -- И, подлинные слова предшественницы Гартмана с компаниею: "Как бы у нас с тобою были детки, а у наших деток тоже детки, и как бы мой внученок сидел на том месте, полено ушибло бы его".

Это, пожалуй, и гораздо лучше, нежели моя переделка. Только ответ на это менее прост. Вот он.

"Земля упадет на солнце". -- Или: "Ангидриты поглотят воду", или: "Солнце остынет, и земля замерзнет". -- Да, по нашим расчетам. Но верны ли наши расчеты? Например: прежде, чем ангидриты успеют всосать океан, не сумеют ли люди принять меры против этого?-- В чем должны состоять эти меры, понятно уж и нам: дно океана должно быть облечено непроницаемым для воды слоем, -- чем-нибудь вроде глины, или стекла, или цинка. Нам еще не время заниматься такими трудами. Но когда они понадобятся, то почему мы знаем, что люди или существа, которые будут тогдашними потомками людей, будут не в силах исполнять труды такого размера.

"Солнце погаснет";-- а почему мы знаем, что оно действительно погаснет? "Элементы, поддерживающие его теплоту, не уравновешивают ее потери". -- Да. Но всегда ли так будет? Пожалуй, не может ли выйти наоборот: солнце разгорится так, что снова на Шпицбергене будут расти буковые леса. Такой ответ -- нелепая фантазия. Да. Но чем же, кроме глупости, отвечать на такие глупости, как уныние от будущего охлаждения солнца?

Я заговорился о характере своих отношений к новомодным пережевываниям изблеванных прежними сумасбродами, вроде Шеллинга, жвачек. -- Но гораздо лучше, нежели от меня самого, Вы можете узнать общий характер моего мировоззрения от Фейербаха. -- Это взгляд спокойный и светлый.

И никакие пошлости вроде гадкой деятельности иезуитского ордена не смущают моих мыслей. Все это лишь очень мелкие дурные результаты великой силы зла, перед которой ничтожны они; а эта сила зла -- невежество людей и сумма происходящих от неумения жить обыкновенных человеческих слабостей и дурных склонностей. Иезуиты и все другие гадкие люди -- ничтожество. Но эта сила зла, живущая, больше или меньше, в каждом из людей, -- она велика. И все отдельные, эффектные ее проявления маловажны сравнительно с постоянным тихим всеобщим действованием ее. А из отдельных, эффектных ее проявлений сравнительно важны не такие кукольные спектакли, как фокусничанье иезуитов, а такие факты, как подавление культуры всей Западной Азии и России, -- а на востоке культуры Китая -полчищами Джингиз-Хана. -- Или вернемся в Рим. Злодей и мерзавец Марий надевает маску друга плебеев и, одурачивши невежд, разгоряченных завистью к богатым, подавляет Рим. Сулла надевает маску защитника людей, страдающих от злодея Мария, и налагает на родину другое ярмо. И с их легкой руки начинается история злодейств, ведущих к тому, о чем писал Тацит. Вот это было великое бедствие для всего рода человеческого, подавление всего честного и доброго, что начинало прививаться от Греции к Риму.

Перед Марием и Суллой что значат все -- двести шестьдесят, что ли?-- пап, со всеми их кардинальскими коллегиями и доминиканцами и всяческими монашескими орденами? Это мелкие прислужники действительных владык мира. Владыками мира во время основания иезуитского ордена были Габсбурги и соперники Габсбургов. Папа лакействовал им. А иезуиты лакействовали папе.

И возвращаюсь к тому, о чем начал говорить. Отдельные эффектные проявления силы зла, вроде опустошений, произведенных Джингиз-Ханом, лишь маленькая доля той массы бедствий, которую производит тихое, -- повидимому, не особенно дурное, -- действование обыкновенных слабостей и пороков обыкновенных недурных людей. Например, пьянство. Кроме того, что сами по себе менее важны, эффектные проявления зла были бы невозможны, если бы дорога для них не была устилаема удобными для их шествия коврами из этих -- повидимому, не особенно ужасных -- пороков недурных людей. Например, были бы невозможны Марий и Сулла, если бы Римский Сенат не поддался "благородному честолюбию" и "похвальному патриотизму" Катона Старшего, требовавшего разрушения Карфагена, и если бы Тиберий и Каий Гракх не научили, -- отчасти своими собственными излишними горячностями, отчасти своим падением, -- не научили Римских Сенаторов действовать на Форуме дубинами и оружием. На Тиберие и Кайе Гракхах Марий и Сулла выучились понимать: лишь бы как-нибудь довести вооруженную организованную силу до Форума, а подавить Форум уж не трудная вещь. Кто же первые виновники погибели Рима?-- Катон Старший, -- человек, правда, дурной (хорошим воображают его по ошибке) -- человек дурной, но не хуже, а все-таки лучше большинства; и Гракхи, люди, действительно, благородные, желавшие блага Риму. И толпа Римлян, трусов и завистников богачам, но вообще людей далеко не трусливого, как вы знаете, характера; люди храбрые были они; такой храброй нации нет, я полагаю, ни одной в наше время. Но все-таки они были люди; и потому были в них элементы трусости. И они покинули Гракхов. И тем погубили себя. А Гракхи?-- На какую поддержку они рассчитывали? Разве Тиберий Гракх не был под Нуманциею? Разве не мог он там понять, способны ли защитить его эти милые ему плебеи, которые целыми громадными армиями бегали от горсти Нумантийцев? Куда ж он лез со своими замашками силою одолеть оптиматов? Где была его сила? Где могла она быть?-- Это было ослепление, едва ли извинительное даже глупцу. А он был гениальный человек. Но человек. И элемент умственной слабости был в нем. И погубил его. И его падением расчищена была дорога для Мариев и Сулл.

Берем тот другой пример, погибель Китая, Западной Азии, России от полчищ Джингиз-Хана. -- Китайцы ссорились между собою. Обыкновенная человеческая слабость. Но без нее разве проник бы Дж[ингиз]-Хан в Китай?-- Китайцы задавили бы его на границе, как много раз прогоняли его предместников. -- Еще яснее ход дела на Западе. -- Жители Маверранегра увлеклись обыкиовенною человеческою слабостью покорить соседов. И покорили. Но обессилили тем и покоренных соседей и самих себя. Пышности стало много в Маверранегре, а прежней серьезной силы стало гораздо поменьше прежнего. И легко стало Дж[ингиз]-Хану прихлопнуть всех их вместе, и победителей, и побежденных.

Итак: в сущности, все гадкие эффектные дела сводятся в разряд мелочей, разыгрывающихся с эффектом только вследствие обыкновенной деятельности обыкновенных слабостей массы недурных людей. Эта основная сила зла, действительно, громадна. Но что ж из того для нашего мировоззрения?-- Выбивался же, понемножку, разум людей из-под ига их слабостей и пороков, и силою разума улучшались же понемножку люди; даже в те времена, когда были еще наполовину обезьянами. Тем меньше мы имеем права мрачно смотреть на людей теперь, когда они все-таки уж гораздо разумнее и добрее, чем горилла и оранг-утанг. Понемножку мы учимся. И научаемся понемножку быть добрыми и жить рассудительно. Тихо идет это дело?-- Да. Но мы существа очень слабые. Честь нашим предкам и за то, что они дошли и довели нас хоть до тех результатов труда, которыми пользуемся мы. И наши потомки отдадут нам ту же справедливость, скажут о нас: "они были существа слабые, но все-таки не вовсе без успеха трудились на свою и нашу пользу".

Однако пора отправлять письма на почту.

Порознь Вам, друзья мои, не успел я написать.

Ты, Саша, если еще сохраняешь ученическое уважение к своим бывшим профессорам, -- как я сужу по твоим письмам, -- будь обрадован тем, что у меня недоставало времени писать собственно к тебе. Огорчил бы я тебя изложением своих мнений о твоих бывших профессорах. Факты, которые приводишь ты в письме твоем, очень плохо рекомендуют твоих профессоров. Ты не догадывался, какой смысл имеют эти факты. Они показывают: твои бывшие профессора -- тупоумные тунеядцы, или, по-ученому, паразиты. Я, помнится, написал когда-то из любезности к тебе, что слышал хорошие отзывы о Чебышеве, который тогда был и, вероятно, останется, солнцем вашего факультета и твоим любимцем. Это правда, я слышал о нем много хорошего, как об ученом. И в угождение тебе высказал лишь эту сторону моих сведений о нем. А другая сторона -- мои собственные соображения о его ученых заслугах, менее выгодна для него.

Я опасаюсь: если ты хочешь быть дельным ученым, тебе прий-дется выкинуть из головы все твои университетские курсы, в которых, по всей вероятности, не было ничего, кроме педантства.

Прости, если огорчаю тебя резким отзывом о людях, любимых и уважаемых тобою.

И, порадуйся, что у меня нет времени развивать эту неприятную для тебя тему.

Прошу твоего извинения. Но, воля твоя, не люблю педантов и тунеядцев, заставляющих юношество терять время над пустяками, во вкусе той геометрии, которую прислал ты мне. Раз я вздумал посмотреть, правильно ли я вспоминаю ход доказательства, что поверхность шара равна четырем "большим кругам. Насилу доискался этой теоремы в груде мусора о каких-то эллипсах, вписанных в какие-то круги, и о тому подобном педантическом вздоре, ровно ни к чему не нужном в первоначальной геометрии и лишь притупляющем мысль. И самая теорема о поверхности шара оказалась изложенной сбивчиво, из рук вон плохо.

Не подумай, что я восстаю против твоих занятий теориею чисел или против выбора темы для твоей диссертации. В этом я ничего не понимаю и об этом я не сужу. Но вся история твоих хлопот над дассертациею показывает, что твои бывшие профессора -- коллекция уродов, от избытка учености утративших смысл, а по недостатку "смысла -- оставшихся людьми очень миньятюрной учености.

Не сердись на этих уродов. Уроды они, и не я в том виноват.

Жму твою руку. Твой Н. Ч.

Жму руку Мише. Благодарю его за портрет. Напишу ему в другой раз.

607
О. С. ЧЕРНЫШЕВСКОЙ

21 апреля 1877. Вилюйск.

Милый мой дружочек Оленька,

Вот через несколько дней после прежнего новый случай отправления почты. И, снова повторивши мое уведомление о себе, что я совершенно здоров и живу прекрасно, буду продолжать мою беседу с тобой о медицине.

Все порядочные медики в один голос твердят, что положение этой науки еще очень неудовлетворительно. И все действительно разумные люди между ними согласны между собою и с другими натуралистами в перечислении причин ее неудовлетворительного состояния. Первый разряд этих причин -- разные технические недостатки самого естествознания, на котором основывается медицина: "нужно бы знать вот что", и "вот что", и "вот что", а "мы" -- натуралисты вообще, и в частности медики, -- еще не успели узнать этого".

Громадность этих пробелов, действительно, повергает в изумление людей, которые в первый раз знакомятся с истинным положением знаний. -- Например: чай и кофе, производят освежающее, подкрепляющее действие. Как же это?-- Наука до сих пор не дозналась того. Действующее составное начало чая и кофе -- теин или кофеин, -- вещество из разряда "алкалоидов",-- не переваривается желудком, не переходит в состав тела, как переходит в тело хлеб, сахар, мясо. Теин -- нимало не пища. А подкрепляет нас сильнее пищи. Один золотник теина дает нам (Столько подкрепления, как четверть фунта мяса, -- или чуть ли не больше. Цифр у меня нет под руками. Но то вещь достоверная: пропорция в пользу теина колоссальна.

То же относительно хинина (это тоже алкалоид). Он излечивает лихорадку. Но как это совершается?-- Наука еще не дозналась. Есть об этом лишь догадки, лишенные всякой достоверности. И вот об этих-то вещах охотно рассуждают медики, когда толкуют о жалком положении своей науки. -- "Не знаем". -- Как быть! За незнание того, чего еще не доискалась наука, нельзя порицать ученых.

Дело принимает совершенно иной характер по отношению к другому разряду причин неудовлетворительности медицинского действования. Этот разряд -- недостатки знаний не в науке, а в деятельности самих медиков.

Кроме того, что в науке чрезвычайно много пробелов, ученые книги по всем отраслям знания набиты грудами ошибочных преданий, порожденных невежеством. -- Возьмем для примера самую разумную и наиболее разработанную отрасль науки, -- ту, которую выбрал своею специальностью Саша, -- математику. Кроме "четырех первых действий" арифметики (сложение, вычитание и т. д.), которые известны почти всем грамотным людям, никто, за исключением записных математиков, не знает из этой науки почти ничего, имеющего смысл. В ней много таких же хороших вещей, как сложение, вычитание; много вещей, которыми облегчаются соображения о делах, важных людям. Но эти вещи в курсах математики завалены такими массами глупейшего головоломного пустословия, что добираться до них через эти груды хвороста, булыжника и песку -- нечто вроде путешествия на берега озер Центральной Африки или попыток добраться до полюса. -- В чем причина?-- Первый, дошедший до нас учебник геометрии -- книга Эвклида, -- человека, быть может, и гениального, -- я этого не знаю, потому что не читал его книгу, но охотно верю тому, -- а, без сомнения, человека очень умного и дельного, но жившего во времена, когда всею умственною жизнью людей овладевало педантство. Например, поэты щеголяли тогда разными фокусами, иной напишет стихотворение так, что стихи образуют фигурку: тарелки или нитюи жемчугу:

в середине стихи все длиннее; и если написать их каллиграфически, будет тарелка.

"Сын города, благотворящего потомству родственника Пандоры, держит в руке трубу ушей изобретателя головной покрышки". Что такое? Уму простых смертных непостижимо. Надобно знать:

Александрия -- город "помощника мужам" (то есть людям). Александр по-гречески: помощник людям. У Мидаса были ослиные уши. Чтоб не видно было их, он выдумал носить шапку. О том, что у него ослиные уши, шепнул его цирульник тростнику (цирульник дал клятву не сказывать никому из людей, а язык у него чесался. Он и облегчил свою душу, шепнувши тростнику). Тростник срезали. Сделали из него дудочку. Дунули в дудочку, -- она пропела: "у Мидаса ослиные уши".

Пандора -- родственница всем отцам людей: и богам Олимпа, и Иапету, и Прометею. Итак:

Сын города, благотворящего потомству родственника Пандоры,-- это значит

житель города Александрии

держит в руке и т. д. -- это значит

держит в руке перо (тогдашнее перо было: тростник). И пишет человек этим фокусническим манером целую поэму. И на Эвклиде отразилось это пошлое педантство: в его книге обо всем говорится самым головоломным способом.

И, -- я полагаю, он сам ставит это главным достоинством своей книги и главною пользою науки, о которой его книга: "над тем, что в этой книге, надобно много ломать голову". -- Говорит ли он сам это, я не помню; только предполагаю. Но то достоверно, что большинство записных математиков твердят это на всяческие лады, и математика излагается до сих пор невыносимо головоломным манером.

А когда так упорно держится педантическое нелепое предание в разумнейшей отрасли наших знаний, то в других отделываться от подобного вздора еще труднее.

И я могу возвратиться к медицине.

Возьму факт, относящийся ко всем болезням.

В учебниках медицины беспрестанно повторяются две заметки. Первая:

"Лечение на дому неудобно. В больнице лечить гораздо лучше".

Из этого следует вторая заметка:

"Если только возможно, больной должен быть перемещен из своего жилища в больницу".

А больница, что это такое?-- Место, в котором пол, стены, потолок пропитаны заразительными миазмами.

Прежде не хотели понимать этого медики. Теперь голос великих мыслителей, никогда не занимавшихся медициною и никогда не имевших ни малейшей претензии судить "и о каком специальном вопросе этой науки, -- но умевших соображать смысл фактов, известных всем людям, -- голос этих мыслителей привлек к себе внимание публики; дело было просто; поду