Добужинский Мстислав Валерианович - Детские путешествия

Мстислав Добужинский.
Детские путешествия

В квадратных скобках [ ] указаны номера страниц использованного издания.

С самого раннего детства я от отца слышал о далеких заманчивых краях и путешествиях. Он мне рассказывал и о своих собственных странствиях: ему пришлось много ездить по России, Польше и Финляндии и служить в разных городах. Еще до появления моего на свет он два года провел в Туркестане и изъездил этот край, откуда привез много [разных вещей] на память -- большой медный бухарский кувшин с длинной шеей, испещренный удивительными узорами, тонкий кинжал в деревянных ножнах, ковры и смешные корявые монетки из Коканда с медным запахом. Один наш родственник -- Митя Ступин -- морской офицер, привез нам из Китая удивительный чайник в виде зелено-синей толстой рыбы (он сохранялся у меня всю жизнь и оказался редкостью).

Все это были осязаемые отголоски далеких таинственных стран. Мой отец тяготился своей сидячей штабной службой и стремился вырваться из Петербурга, который он не любил, куда-нибудь на юг, чтобы жить ближе к природе. Про этот "благодатный юг" я от него еще совсем маленьким часто слышал, и он мне рисовался каким-то раем. Отец мне рассказывал о Киеве, о Малороссии, о тополях, цветах и невиданных бабочках, говорил о Болгарии, куда одно время очень хотел попасть (тогда была подобная возможность для русского офицера), о розах, которых там целые долины, о Дунае. А сколько я узнал из папиного чтения и своего собственного о дальних краях! Раз я так размечтался, лежа утром в кроватке, что представил себе, что мы уже едем и что вся моя детская, со всем, что в ней есть, какой-то большой вагон, в котором я переношусь в этот далекий заманчивый юг.

Но в моем детстве я путешествовал не только в мечтах, а и на самом деле: уже едва родившегося, меня повезли из Новгорода в Петербург, и, вероятно, первые два года моя мать возила меня в Новгород на лето. А в трехлетнем возрасте была далекая поездка с ней на Волгу, где я некоторое время жил с нею в Казани и Нижнем [Новгороде]. Но от этого остался лишь совсем стершийся слабый след, как от полузабытого сна. Затем, когда мне было года четыре, мы с отцом провели одно лето в Финляндии, в Райволе, где, помнится мне, был полный тени ароматный сосновый бор с зеленым бархатным мхом и множеством грибов...

Кроме ежегодных летних поездок с няней из Петербурга в Новгород к дедушке и бабушке, за время нашей жизни в Петербурге у меня были и другие маленькие, а потом и большие путешествия. Лет семи я впервые поехал по железной дороге один, но не страшно далеко -- всего в Озерки , на дачу к одним знакомым, и я очень был огорчен и обижен, когда оказалось, что в соседнем вагоне ехал дядя Гога, все время за мной следивший.

Нам со Сташей -- моим двоюродным братом и главным другом -- ужасно хотелось быть самостоятельными. На Пасху 1884 г., когда мы были уже довольно большие, к нашей радости, родители нас отправили [50] погостить к нашему дяде Феде в Вильну (где он был судебным следователем), и мы были очень горды сделать это путешествие одни. В этом, впрочем, не было большой отваги: из Петербурга вагон шел прямо в Вильну, и ехать надо было всего одну ночь. Наши папы посадили нас на Варшавском вокзале в вагон и поручили кондуктору и еще соседу-студенту, а на утро в Вильне, на станции, мы сразу оказались в объятиях толстого дяди Феди и тоненькой тети Аси.

В Вильне уже была весна с нежным голубым небом, и после геометрического и строгого Петербурга вдруг я увидел узенькие кривые улочки с разноцветными домами, крутые красные черепичные крыши, над которыми высились высокие башни и башенки костелов. Все было празднично под весело гревшим солнцем, и воздух был полон необыкновенно радостного пасхального звона. Это был не гул православного размеренного благовеста, какой я знал с детства в Новгороде, или разгульный трезвон во все колокола, тут колокольный звон плыл точно волнами, особенно ликующий и торжественный, -- звуки католических колоколен я слышал впервые.

Дядя жил на окраине города, и мы очутились точно в поместье. У него был новенький деревянный дом с садом. В глубине двора, где кудахтали куры и гоготали гуси, стоял старый длинный дом, фасадом на дорогу, с высокой тесовой крышей. Дом осенен был вековыми тополями, только что начавшими тогда распускаться. И какие лакомства нас ожидали у дяди! Были и изюмные "мазурки", и миндальные "легуминки", и высокие куличи, и круглые "бабы", и "пасха", которая от нашего старания скоро стала крениться набок. Но тут неожиданно для нас самих, сидя за этим пасхальным столом, заставленным вкуснейшими вещами, вдруг мы оба заскучали, я -- по папе и няне, Сташа -- по своим, и захныкали, оказавшись совсем не на высоте нашей девятилетней солидности.

Впрочем, мы скоро утешились. Нас повели знакомиться в старый дом, и там из-за портьеры выглянула худенькая серьезная девочка с длинными светлыми косами -- Лена, роковая встреча! Через несколько лет ей суждено было стать предметом моей первой любви на всю мою юность...

В Вильне я пробыл недолго и не подозревал, что в этом же доме, где жил дядя, я буду жить позже с моим отцом.

Тем же летом мой отец поехал лечиться от ревматизма на остров Эзель, а меня отправил с няней в Бирштаны на Немане, к тем же дяде и тете. В этом курорте проходила курс лечения тетя Ася, и решено было, что в сосновом воздухе и мне побыть будет полезно. Когда мы приехали в Бирштаны (была длинная пыльная дорога в экипаже из Ковно), на другой день рано утром меня разбудил оглушительный оркестр с турецким барабаном, заигравший под самыми окнами какой-то бравурный марш, -- так встречали в этом курорте новых приезжих. Тот же еврейский оркестр (у флейтиста почему-то всегда была повязана щека) играл в парке. Воздух, полный смолистого духа, там был действительно упоителен. От этого лета остались очень милые воспоминания старого парка, широкого тихого Немана, который тут описывает плавную дугу, и стоявшего стеной на другом, крутом берегу темного соснового леса, куда мы [51] ездили на лодочке. В своем матросском костюмчике я много гулял один и с компанией мальчиков забирался на крутую лесистую гору Витовта, но больше был со взрослыми.

Тетя со мной была и ласкова, и мило насмешлива, и начала учить меня по-немецки. Толстый, лысый и веселый дядя Федя часто приезжал из Вильны, мы с ним вместе купались в Немане, и он приговаривал, погружаясь в воду: "Ну-ка, пошлем нашу грязь немцам".

В парке -- со старыми ветвистыми березами, в кургаузе, собиралось большое общество, там царила одна дама, около которой толпилась громкая и хохочущая компания. Однажды я нашел в парке большой камень -- настоящее сердце, принес на веранду и начал было его всем показывать, начиная с дяди, но никто не обратил никакого внимания на мой восторг: тогда я, немного обиженный, положил мое каменное сердце на пол, и на беду -- как раз у самых ног этой прекрасной дамы. Это увидели, и, конечно, поднялся смех и шутки по моему адресу: "Ага, вот настоящий поклонник, ого, далеко пойдешь" и т. д., и я готов был провалиться сквозь землю. Мне часто говорили, что я хорошенький мальчик, что меня невероятно злило, а однажды один усатый длинный поляк подошел ко мне в аллее и уныло сказал: "Вот те барышни хотят тебя поцеловать". Я так смутился, что расплакался, и ни за что не хотел ответить тете на ее вопрос: "О чем тебе говорил этот болван?"

За лето я, по-видимому, поздоровел и еще больше вытянулся. Не помню, чтобы я в Бирштанах рисовал. Там я очень скучал без Сташи и переписывался с ним: наше увлечение "Наутилусом" был в самом разгаре.

Через год после этого я с отцом поехал на Кавказ. Отцу надо было продолжать лечить ногу, был и ревматизм, и два неудачных ушиба -- одно время он дома даже ходил на костылях. Лечение на острове Эзель не помогло, и он получил летний отпуск на кавказские минеральные воды. Кроме того, ему надо было лечить и свою полноту. (Отец и дядя Федя, встречаясь, делали вид, смеясь, что не могут из-за своих животов поцеловаться.) Мы отправились в Пятигорск в июне, взяв с собой нашего денщика Василька, и по пути остановились в Москве, которую я впервые увидел. На дорогу папа мне подарил большой альбом для рисования, и первый мой рисунок я сделал из окон нашей гостиницы -- Китайгородская стена, шахматная крыша синодальной типографии и луковки кремлевских церквей. В Москве стояла страшная жара; мы побывали в Кремле, я видел Царь-колокол с отломанным куском, толстую Царь-пушку и храм Христа Спасителя, где после темноты нашего Исаакия меня удивила масса света и мраморный алтарь в виде маленькой церкви, поставленный на блестящий мраморный пол храма. На хорах отец мне показывал и стенную живопись, которая меня не тронула2.

Дальше мы ехали очень долго и по дороге, где-то около Ростова, видели остатки железнодорожного крушения -- разбитые вагоны и ставший на дыбы паровоз, что я также зарисовал в мой альбом. На четвертый день пути, рано утром, отец разбудил меня и показал в окно: вдаль уходила бесконечная зеленая ровная степь, а из-за горизонта вставал зубча- [52] той стеной ослепительно белый Кавказский хребет. До сих пор помню я невыразимое волшебство этого утреннего видения! От станции Минеральные Воды мы долго ехали под палящим солнцем до Пятигорска среди облаков пыли, мимо похожей на стол Железной горы и Бештау с его пятью вершинами, а на горизонте все время стояла та же снежная морщинистая гряда Кавказских гор, а посреди ее высился двуглавый Эльбрус.

В беленьком Пятигорске, у подножия Машука, мы сначала остановились в гостинице на бульваре с тополями, но скоро поселились в домике-мазанке со стеклянным балконом, возле базара (в этой слободе останавливался Лермонтов...). Наш Василек, который был и нашим поваром, сейчас же побежал на базар и, вернувшись, с испугом сказал: "Куда же заехали, ваше высокоблагородие? Говядина -- три копейки фунт!"

Папа мой аккуратно ходил брать ванны в Елизаветинском источнике, а я тем временем гулял один со своим альбомом и рисовал: и круглую шапку Машука, и слоистые скалы, и далекий Бештау, и горную цепь с Эльбрусом; забирался я и в Лермонтовский грот, и к Эоловой арфе. Мы сделали также прогулку к Провалу -- все это были лермонтовские места, о которых я уже знал (отец взял с собой на Кавказ томик Лермонтова). Кроме рисования, я усердно собирал насекомых и приходил в восхищение, находя какую-нибудь особенную южную бабочку или небывалой окраски жука.

Еще весной того года я получил в Петербурге от мамы из Тифлиса чудный подарок -- черкеску светлого верблюжьего сукна со всем прибором: серебряными газырями, украшенными красными помпонами, золотой кисточкой, висевшей на спине, и маленьким кинжалом в серебряных с чернью ножнах. Черкеску я надевал уже в Петербурге и щеголял на улицах в своей белой папахе. И в этом наряде -- маленьким черкесом -- я иногда тут и разгуливал. В Пятигорске же отец меня впервые посадил на коня, но для предосторожности он держал моего коня на чумбуре -- длинном ремне, привязанном к узде.

В Пятигорске оказался старый знакомый отца по Туркестану -- Д. И. Иванов (геолог, который был сослан туда в солдаты за какую-то политическую историю, но теперь он давно уже был помилован). Он хорошо рисовал, аппетитно тушуя (ловко нарисовал мне в альбом "от себя" один пейзаж -- "Деревня в тумане на реке"), и дал мне несколько дельных указаний, заставив сделать с натуры горшок с цветком, и поправил мой рисунок палатки киргизов, которых мы однажды посетили в их становище. Это был мой первый урок рисования.

После незабвенного месяца в Пятигорске мы переехали в Кисловодск, где все было по-другому, но тоже чудесно. Но рисовал я меньше, часто шли дожди, и мы сидели дома и много с папой читали, а рисовал я морские сражения и мой "Наутилус". Хорошие дни я проводил в парке, где любил смотреть, как горный ручей бежит по плоским камням, образуя каскады.

У нарзана, в галерее, всегда полной народа, я с удовольствием пил шипящую холодную воду источника из плетеного стаканчика. В Кисловодске случилось одно происшествие. Мы с папой поехали кататься вер- [53] хом, и для меня он выбрал высокую белую лошадь, на вид кроткую и почтенного возраста, но все-таки взял ее из предосторожности на чумбур. Мы проехали весь длиннейший бульвар и только повернули назад, как мой старый конь вдруг помчался со всех ног марш-маршем, и от неожиданности отец упустил свой чумбур. Как ни хлестал он своего казачьего иноходца, мой конь летел, как вихрь, и отец догнать меня не мог, только кричал мне вдогонку: "Держись крепче". Мы мчались вдоль всего бульвара, полного публики, дамы ахали и вскрикивали -- мой же конь прямо завернул в конюшенный двор и устремился в дверь своей конюшни. Тут я внезапно, молнией, вспомнил один смешной рисунок из журнала "Über Land und Meer", где был изображен господин в таком же положении, как он хлопается головой о косяк двери и с него летит цилиндр, и я пригнулся к седлу как можно ниже и спас себя -- косяк срезал мою папаху, которая упала на круп лошади. Через несколько секунд прискакал во двор отец и увидел меня как ни в чем не бывало сидящим на лошади в стойле. Он крепко поцеловал меня, своего "молодца", который выдержал действительно страшный экзамен. Двор же наполнился сердобольными дамами и, к общему их восхищению и страху, мы снова поехали на прогулку, на этот раз чумбур был крепко привязан, и прогулка прошла гладко и триумфально.

На обратном пути в Петербург мы ехали без всякой остановки. Я сидел с Васильком в третьем классе, а на ночь папа брал меня к себе -- во второй. Когда мы подъезжали к Петербургу, уже наступила ночь. Папа повел меня в свой вагон, я был совсем сонный после долгого, томительного пути, и тут, переходя с одной площадки на другую, я оступился, но папа держал меня за руку, и я повис между буферами на его руке... Представляю себе весь ужас моего отца, я же совсем не сознавал, что был на краю гибели, и, усевшись в папином вагоне на мягкий диван, сладко заснул.

Примечания:

Детские путешествия
(с. 49)

Печатается по тексту, опубликованному в кн.: Добужинский М. В. Воспоминания. Т. 1 / Подгот. Е. Е. Климова с помощью Р. М., В. М. и В. И. Добужинских. Нью-Йорк, с. 71--76, с незначительным сокращением.

1 ...поехал... один ... в Озерки. -- Тогда -- пригород Петербурга; теперь это место вошло в черту города.

2 ...отец мне показывал и стенную живопись, которая меня не тронула. -- Храм Христа Спасителя расписывали многие художники, в том числе П. В. Басин, Ф. А. Бруни, В. В. Верещагин, А. Т. Марков, К. Е. Маковский, Г. И. Семирадский, В. И. Суриков. В скульптурном оформлении собора участвовали П. К. Клодт, А. В. Логановский, Н. А. Рамазанов, Ф. П. Толстой. Несмотря на такие значительные силы, художественное убранство храма не стало событием в искусстве, причиной чего явился глубокий упадок русской монументальной живописи, наблюдавшийся во второй половине XIX в.

-----------------------------------------------

Источник: Добужинский М. В. Воспоминания / вступ. ст. и примеч. Г. И. Чугунова. - М., 1987.