Книговод

Замогильные записки

Шатобриан Франсуа Рене


ЗАМОГИЛЬНЫЯ ЗАПИСКИ ШАТОБРІАНА (*).

   (*) Объ этихъ "Запискахъ" мы говорили въ восьмой книжкѣ "Отеч. Записокъ" нынѣшняго года, сообщая краткій очеркъ жизни Шатобріана (отд. VIII, стр. 179--185). Теперь будемъ переводить ихъ по мѣрѣ полученія нумеровъ газеты la Presse, въ которой онѣ печатаются.
   

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Парижъ, 14 апрѣля 1846.
Пересмотрѣно 22 іюля 1846.

Sicut nubes... quasi nares... velut umbra.
Іовъ.

   Такъ-какъ невозможно мнѣ предвидѣть часъ смерти, такъ-какъ мои лѣта даются человѣку только въ знакъ милости, или скорѣй въ наказаніе, то я и хочу высказаться.
   4-го будущаго сентября исполнится мнѣ семьдесятъ-восемь лѣтъ: вполнѣ пора оставить міръ, который оставляетъ меня и о которомъ я не жалѣю.
   Записки, которымъ предпосылается это предисловіе, слѣдуютъ естественному раздѣленію, по періодамъ моей жизни.
   Печальная необходимость, которая всегда держала меня наступя на горло, заставила меня продать мои Записки. Никто не можетъ знать, какъ тяжела мнѣ эта необходимость отдать въ закладъ собственную могилу; но я долженъ принесть эту жертву, въ силу моихъ обѣщаній, въ силу единства моего образа жизни. Изъ привязанности, можетъ-быть, малодушной, я смотрю на эта Записки какъ на сердечнаго повѣреннаго, съ которымъ не хотѣлось бы разставаться; мое намѣреніе было -- оставить ихъ г-жѣ Шатобріанъ: отъ ея воли зависѣло бы, сдѣлать ли ихъ извѣстными, или скрыть, чего желалъ бы я именно теперь, больше нежели когда-нибудь.
   О, если бы я могъ, пока еще живъ, найдти такого богатаго и довѣрчиваго человѣка, который бы выкупилъ акціи Общества и не былъ бы, какъ это Общество, въ необходимости печатать книгу, пока не затихнетъ мой похоронный звонъ! Нѣкоторые акціонеры -- мои друзья; многіе изъ нихъ старались быть мнѣ полезными; но вѣдь акціи могутъ быть проданы, могутъ перейдти въ руки людей, которыхъ я не знаю; имъ моя жизнь будетъ если не въ тягость, то по-крайней-мѣрѣ въ досаду. Наконецъ -- еслибъ эти Записки были еще моей собственностью, я или сохранилъ бы ихъ въ рукописи, или отсрочилъ бы изданіе на пятьдесятъ лѣтъ.
   Записки эти писались въ разное время и въ разныхъ краяхъ. Отътого явились неизбѣжные прологи, изображающіе мѣста, бывшія у меня передъ глазами, чувства, подъ вліяніемъ которыхъ былъ я, когда снова завязывалъ нить повѣствованія. Такимъ-образомъ, измѣняющіяся формы моей жизни вошли одна въ другую: вышло такъ, что во дни благосостоянія я говорилъ о временахъ нищеты; въ минуты скорби -- вспоминалъ минуты счастія; Моя молодость проникла въ глубину старости; суровость зрѣлыхъ лѣтъ омрачила лѣта беззаботной юности; всѣ лучи моего солнца, съ утренней до вечерней зари, скрестились; перепутались между собою и произвели въ моемъ разсказѣ какую-то смѣсь, или, если хотите, родъ, неопредѣленнаго единства; въ моей колыбели присуща могила, а въ могилѣ -- колыбель: мои страданія приняли водъ наслажденій, а наслажденія -- скорбей, и, прочитавъ свои Записки, а не могу рѣшить, темноволосой или сѣдой головѣ принадлежатъ онѣ.
   Не знаю, хорошее ли или дурное въ моихъ "Запискахъ" -- эта смѣсь, которую я не умѣю исправить; она -- плодъ непостоянства судьбы моей: часто бури не оставляли мнѣ стола для писанья, кромѣ камея, на которомъ совершилось кораблекрушеніе.
   Меня убѣждали издать при жизни нѣсколько отрывковъ изъ Записокъ; но я лучше хочу говорить изъ глубины Могилы: тогда съ моимъ разсказомъ, будетъ слышаться тотъ голосъ, въ которомъ есть нѣчто священное, потому-что онъ выходитъ изъ гроба. Если я, въ-продолженіе земной жизни, выстрадалъ право быть въ иномъ міръ блаженной тѣнью, тогда лучь, прорвавшійся изъ Елисейскихъ-Полей, разольется на моихъ послѣднихъ картинахъ защитнымъ свѣтомъ: жизнь уже какъ-то не по мнѣ; можетъ-быть, смерть прійдется лучше.
   Эти Записки были предметомъ моей страсти: св. Бонавентура получилъ отъ Неба позволеніе продолжать свои мемуары послѣ смерти; я не надѣюсь на такую милость; но желалъ бы встать изъ гроба въ часъ призраковъ, чтобъ по-крайней-мѣрѣ исправлять корректуру. Впрочемъ, когда Вѣчность заткнетъ мнѣ уши обѣими руками, тогда, въ пыльной семьѣ глухихъ, я уже никого, не услышу.
   Есть въ моемъ трудѣ одна часть, которая влечетъ меня къ себѣ всего сильнѣе, именно та, гдѣ говорится, о моей молодости, о самомъ темномъ, невѣдомомъ уголкѣ моей жизни. Тамъ предстояло мнѣ будить міръ, никому кромѣ меня неизвѣстный; блуждая въ этомъ исчезнувшемъ мірѣ, я не нашелъ ничего, кромѣ воспоминаній и мертвой тишины; изъ тѣхъ, кого я зналъ, сколькихъ уже нѣтъ теперь на свѣтѣ? жители Сен-Мало, 25 августа 1828 года, обращались ко мнѣ, чрезъ своего мэра, на счетъ бассейна, который они желали устроить. Я спѣшилъ отвѣчать, прося, въ обмѣнъ услугъ, подарить мнѣ нѣсколько футовъ земли, для могилы, на Гран-Бэ (Grand-Bé) {Островокъ на сен-малоскомъ рейдѣ.}. Исполненіе этой просьбы встрѣтило затрудненія и возраженія со стороны военнаго вѣдомства. Наконецъ, 27 октября 1831 года, я получилъ письмо отъ мэра, г. Говіуса. Онъ писалъ: "Желаемое вами мѣсто успокоенія на берегу моря, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ вашей колыбели, будетъ "приготовлено сыновней любовью жителей Мало. Но -- печальная мысль "примѣшивается къ этой заботѣ. О, пусть памятникъ долго остаётся пустымъ! впрочемъ, честь и слава переживаютъ все, что проходитъ по "землѣ". Съ благодарностью привожу прекрасныя слова г-на Говіуса: въ нихъ только одно слово лишнее -- слава.
   Итакъ, я усну на берегу любимаго моего моря. Если умру я внѣ Франціи, то хочу, чтобъ прахъ мой былъ перенесенъ на родину не прежде, какъ по прошествіи пятидесяти лѣтъ со дня перваго погребенія. Да избавятся мои останки отъ оскорбительной аутопсіи; да удержатся мои ближніе отъ желанія искать въ холодномъ черепѣ и угасшемъ сердцѣ тайнъ моего существа. Смерть не открываетъ тайнъ жизни. Трупъ, который везутъ на почтовыхъ, наводитъ на меня ужасъ; бѣлыя и легкія кости удобнѣе перевозить: въ томъ послѣднемъ путешествіи онѣ устанутъ меньше, нежели тогда, какъ носилъ я ихъ туда и сюда, обремененныя моей печалью.
   

ЗАПИСКИ.

ТОМЪ ПЕРВЫЙ.

Sicut nunus... quasi naves... relut timbra.
Іовъ.

Волчья-Долина, близь Ольнэ, 4 октября 1841.

   Назадъ тому четыре года, воротясь изъ Святой-Земли., я купилъ, возлѣ деревеньки Ольнэ, въ сосѣдствѣ съ Ссо и Шатлэ, домъ садовника, спрятавшійся между лѣсистыми холмами. Неровная песчаная мѣстность, идущая отъ этого дома, была вся занята плодовымъ садомъ, въ концѣ котораго бѣжалъ ручей и начинался каштановый валежникъ. Это тѣсное пространство показалось мнѣ способнымъ замкнуть въ себѣ мои долгія надежды; spatio brevi spem longam reseces. Деревца, которыя я здѣсь насадилъ, преуспѣваютъ; они еще такія маленькія, что я даю имъ тѣнь, когда становлюсь между ними и солнцемъ. Когда-нибудь они, платя мнѣ той же тѣнью, призрятъ и защитятъ мою старость, какъ защищаю я ихъ молодость. Я выбралъ ихъ, сколько могъ, изъ разныхъ климатовъ, въ которыхъ случалось мнѣ странствовать; они напоминаютъ мои путешествія и питаютъ другія мечты въ глубинѣ моего сердца.
   Если когда-нибудь Бурбоны вступятъ на престолъ, я буду просить за свою вѣрность только одной награды: обогатить меня до такой степени, чтобъ я могъ примкнуть къ моему наслѣдію окружающіе его лѣса: честолюбіе меня обуяло; хочу расширить на нѣсколько арпановъ мѣсто своихъ прогулокъ: я, истый странствующій рыцарь, чувствую въ себѣ наклонность къ уединенному, монашескому домосѣдству: съ-тѣхъ-поръ, какъ поселился въ этомъ уголку, я едва ли три раза переступалъ за предѣлы своихъ владѣній. Если мои сосны, ели, лиственницы и кедры исполнятъ когда-нибудь то, что обѣщаютъ, Волчья-Долина превратится въ настоящій картезіанскій монастырь. Когда Вольтеръ родился въ Шатлэ, 20 Февраля 1679 года, каковъ былъ видъ холма, на который въ 1807 году удалился авторъ Génie du Christianisme?
   Нравится мнѣ это мѣсто; оно замѣнило мнѣ отеческія поля; я заплатилъ за него плодомъ моихъ грёзъ и бдѣній: обширной пустыни Аталы обязанъ я маленькой пустынькой Ольнэ, и, чтобъ создать себѣ это убѣжище, я не ограбилъ, какъ американскій колонистъ, Флоридскаго Индійца. Я полюбилъ свои деревья; я уже писалъ къ нимъ элегіи, сонеты, оды. Нѣтъ между ними ни одного, за которымъ бы я не ухаживалъ, котораго бы я не холилъ собственными руками, очищая корни отъ червей, листья отъ гусеницы; я всѣхъ ихъ знаю по именамъ, какъ дѣтей: это моя семья -- другой у меня нѣтъ, я надѣюсь умереть среди Этой семьи.
   Здѣсь написалъ я: Les Martyres, Les Abencerages, L'Itinéraire, Moïse; а теперь -- что буду я дѣлать въ эти осенніе вечера? Сегодня 4 октября 1811 года, годовщина моего въѣзда въ Іерусалимъ; этотъ день соблазняетъ меня начать исторію моей жизни. Человѣкъ, который въ эту минуту даритъ всемірную имперію Франціи для того только, чтобъ топтать се ногами, человѣкъ, генію котораго я удивляюсь, но чей деспотизмъ меня возмущаетъ, этотъ человѣкъ окружилъ меня своей тиранніей, какъ двойнымъ уединеніемъ; но если онъ рушитъ настоящее, прошедшее его презираетъ, и я воленъ во всемъ, что предшествовало его славѣ.
   Почти всѣ мои чувства хранятся въ глубинѣ души моей, или если и являлись на свѣтъ, то не иначе, какъ въ приложеніи къ лицамъ, созданнымъ воображеніемъ. Теперь, когда я, уже не гоняясь за своими вымыслами, еще жалѣю о нихъ, хочется мнѣ подняться на склонъ моихъ лучшихъ лѣтъ: эти Записки будутъ -- храмъ смерти, сооруженный при Лѣтѣ моихъ воспоминаній.
   По самому рожденію и отъ испытаній, встрѣченныхъ моимъ отцомъ въ началѣ поприща, у него образовался характеръ самый мрачный, какой только бывалъ на свѣтѣ. Этотъ характеръ имѣлъ вліяніе на мой умъ: онъ пугалъ мое дѣтство, омрачилъ мою юность, опредѣлилъ родъ моего воспитанія.
   Я родился дворяниномъ.
   Если кто пожелаетъ, то можетъ справиться о моей фамиліи въ словарѣ Морери, въ разныхъ исторіяхъ Бретани: д'Аржантре, дом-Лобино, дом-Мориса, въ Histoire généalogique de plusieurs maisons illustres de Bretagne Дюпа (Dupaz), у Туссэнъ Сен-Люка, у Ле-Борна, наконецъ -- въ Histoire des grands officiers de la Couronne о. Ансельма {Сокращеніе этой генеалогіи находится въ Histoire généalogique et héraldique des Pairs de France etc., соч. Шевальё де-Курсель.}.
   Документы о моемъ происхожденіи были первоначально составлены Шеревомъ, при поступленіи моей сестры Люсили въ Аржантьерскій Монастырь, изъ котораго она должна была перейдти въ монастырь Ремирмонскій; вторично -- при моемъ- представленіи Лудовику XVI; потомъ -- для причисленія меня къ мальтійскому ордену; наконецъ, въ послѣдній разъ, когда братъ мой представлялся тому же несчастному Лудовику XVI.
   Мое имя прежде писалось Brien, потомъ -- Brian и Briand; по самоуправству Французской орѳографіи, Гильйомъ Ле-Бретонъ пишетъ Саstum-Briani. Во Франціи нѣтъ ни одной фамиліи, которая бы не представляла подобнаго разнообразіи въ правописаніи. Какова, на-примѣръ, орѳографія du Guesclin?
   Бріены (les Brien), въ началѣ одиннадцатаго столѣтія сообщили свое Имя одному изъ замѣчательныхъ замковъ Бретани, и этотъ замокъ сдѣлался главнымъ мѣстопребываніемъ баронской фамиліи Шагобріапъ. Гербъ Шатобріановъ сначала представлялъ еловыя шишки, съ девизомъ: Сѣю золото (je sème l'or). Жоффруа, баронъ Де-Шатобріанъ, ходилъ съ Лудовикомъ IX въ Святую-Землю; была, взята, въ плѣнъ въ массурской битвѣ; потомъ воротился, и жена его, Сибилла, при встрѣчѣ съ нимъ, умерла отъ неожиданной радости. Лудовикъ-Святой, въ награду за его заслуги, пожаловалъ ему и его наслѣдникамъ, вмѣсто прежняго герба, красный щитъ, усѣянной цвѣтами золотыхъ лилій: Сні et ejus haeredibus, говорить одинъ сборникъ грцмматъ Верейскаго Пріорства, Sanctus Ludovicüs tum Francorum rex, proplerejus probifatem in armis, flores lilii auri, loco pomorum pini auri con uht.
   Шатобріаны издавна раздѣлились на три вѣтви: первая, бароны де-Шатобріачъ, отрасль двухъ другихъ, возникла въ 1000 году, въ лицѣ Тьерна (Thiern), сына Бріепа, внука Алэна (Alain) III, графа и правителя Бретани; вторая, прозваиная сеньйоры де-Рошъ Барито (Seigneurs des Roches Baritaut) или Анжерскій-Левъ (Lion d'Angers); третья является подъ именемъ сиръ де-Бофоръ (Sires de Beaufort).
   Когда линія сировъ де-Бофоръ пресѣклась въ особѣ г-жа Рене, Красгофъ II, боковая вѣтвь этой линіи, получилъ во владѣніе Геранду въ Морбиганѣ. Въ это время, около половины семьнадцатаго вѣка, между дворянскими родами распространился величайшій безпорядокъ: титла и фамиліи стали предметомъ незаконныхъ присвоеніи. Лудовикъ XIV повелѣлъ сдѣлать изслѣдованіе и возстановить нрава каждаго рода. Кристофъ, доказавъ подлинность своего дровняго дворянскаго происхожденія, былъ утвержденъ въ званіи и владѣніи гербомъ, постановленіемъ палаты, учрежденной въ Реннѣ для преобразованія британскаго дворянства. Это постановленіе состоялось 16 сентября 1669 г. Вотъ, что въ немъ сказано:
   "Постановленіе палаты, учрежденной королемъ (Лудовикомъ XIV) "для преобразованія дворянства провинціи Бретани, состоявшееся 16 сентября 1669. Между генеральнымъ королевскимъ прокуроромъ и г. Кристофоромъ де-Шатобріанъ, владѣльцемъ Геранды, которое объявляетъ его, Кристофа, происходящимъ отъ древней благородной фамиліи, дозволяетъ ему принять рыцарское званіе и утверждаетъ его въ правѣ имѣть гербомъ: красный щитъ, усыпанный цвѣтами золотыхъ лилій безъ числа, и сіе (состоялось) по предъявленіи имъ своихъ подлинныхъ грамматъ, изъ коихъ видно и пр. и пр.; сказанное постановленіе подписалъ Малески".
   Это постановленіе доказываетъ, что Кристофъ де-Шатобріанъ Герандскій происходилъ по прямой линіи отъ Шатобріановъ, носившихъ титло сиръ де-Бофоръ; а сиры де-Бофоръ по историческимъ документамъ имѣютъ общее происхожденіе съ баронами де-Шатобріанъ. Шатобріаны де-Вильнёвъ, дю-Плесси и де-Комбуръ были младшія линіи Шатобріановъ Герандскихъ, какъ доказываетъ происхожденіе Амори, брата Мишеля, который былъ сынъ Кристофа Герандскаго, утвержденнаго въ дворянствѣ выше приведеннымъ постановленіемъ 16 сентября 1669 г.
   Послѣ того, какъ я представился Лудовику XVI, мой старшей братъ вздумалъ увеличить мое состояніе, предоставивъ мнѣ нѣкоторые доходы, называемые простыми (bénéfices simples)., Такъ какъ я былъ человѣкъ свѣтскій, военный, то, для исполненія намѣренія брата, предстояло только одно средство -- вступить мнѣ въ мальтійскій орденъ. Братъ послалъ мои документы на Мальту, а вскорѣ послѣ того подалъ отъ моего имени прошеніе въ капитулъ аквитанскаго великаго пріорства, находившагося въ Пуатьё, на тотъ конецъ, чтобы назначены были коммисары для окончанія моего дѣла. Г., Понтуа былъ тогда архиваріусомъ, вице-канцлеромъ и герольдмейстеромъ мальтійскаго ордена въ пріорствѣ. ,
   Президентомъ капитула былъ Люи-Жозефъ Дезэскоте, кавалеръ большаго креста, великій пріоръ аквитанскій; при немъ находились: кавалеръ большаго креста де-Фрелонъ, рыцари", де ла-Лоранси, де-Мюра, да-Ланжамо, де ла-Бурдонэ-Монлюкъ, дю Буатьё. Прошеніе было разсмотрѣно 9, 10 и 11 сентября 1789 г. Въ журналѣ о принятіи меня было сказано, что я, по весьма многимъ правамъ (à plus d'un titre) достоинъ просимой мною милости, и что соображенія первѣйшей важности (considérations du plus grand poids) требуютъ удовлетворенія моего xoдaтайства.
   И все это случилось уже по взятіи Бастиліи, наканунѣ событій 6 октября 1789 г. и перевезенія королевской фамиліи въ Парижъ! А въ засѣданіи 7 августа того же 1789 г., національное собраніе уничтожило всѣ права дворянства! Какимъ же образомъ рыцари и лица, разбиравшіе мои документы, находили, что я достоинъ просимой мною милости по весьма многимъ правамъ, я, ничтожный пѣхотный подподпоручикъ, ни чѣмъ неизвѣстный, безъ покровительства, безъ состоянія?
   Старшій сынъ моего брата (эти слова я прибавляю въ 1831 г. къ тексту, писанному въ 1811 г.), графѣ Луи де-Шатобріанъ, женился на дѣвицѣ д'Оргландъ, отъ которой имѣлъ пять дочерей и одного сына, по имени, Жоффруа. Христіанъ, младшій братъ Луи, правнукъ и крестный сынъ Малэрба, Имѣвшій съ нимъ поразительное сходство, отлично Служилъ въ Испаніи, въ чинѣ капитана гвардейскихъ драгуновъ, въ 1823 г. Въ Римѣ онъ сдѣлался іезуитомъ. Іезуиты замѣняютъ отшельническую жизнь по мѣрѣ того, какъ исчезаетъ она съ лица земли. Христіанъ недавно умеръ въ Шери, близь Турина: мнѣ, больному старику, слѣдовало опередить его; но добродѣтели Христіана призвали его на небо прежде меня, меня, которому еще остается оплакать много заблужденій.
   По семейному раздѣлу, Христіанъ получилъ владѣніе Малэрбъ, а Луи владѣніе Комбуръ. Христіанъ, считая равный раздѣлъ незаконнымъ, хотѣлъ, умирая, избавиться отъ непринадлежащаго ему достоянія и предоставилъ его старшему брату.
   Глядя на мои грамматы, я могъ бы, еслибъ былъ одержимъ слѣпотой моего отца и брата, считать себя младшимъ изъ герцоговъ британскихъ, происходя отъ Тьорна, внука Алэна III.
   Эти Шатобріаны два раза соединялись узами крови съ англійскими государями: Жоффруа IV де-Шатобріанъ вступилъ во второй бракъ съ Аньесою де-Лаваль, внучкою графа Анжуйскаго и Матильды, дочери Генриха I-го; Маргерита де-Лузиньянъ, вдова англійскаго короля, внучка Лудовика-Толстаго, была замужемъ за Жоффруа V, двѣнадцатымъ барономъ де-Шатобріанъ. Въ испанскомъ королевскомъ родѣ можно найдти Бріэна, младшаго брата девятаго барона де-Шатобріанъ, который вступаетъ въ бракъ съ Жанною, дочерью Альфонсэ, короля аррагонскаго. Что касается до знатныхъ родовъ Франціи, то слѣдовало бы еще полагать, что Эдуардъ де-Роанъ былъ женатъ на Маргеритѣ де-Шатобріанъ; и еще слѣдовало бы полагать, что Кроа вступилъ въ бракъ съ Шарлотою де-Шатобріанъ. Тэнтоньякъ, побѣдитель въ битвѣ Тридцати, коннетабль дю-Гесклэнъ, едва-ли не были въ родственныхъ связяхъ съ нами, по тремъ отраслямъ. Тифэна дю-Гесклэнъ, внучка брата Бертрана, уступила Бріэну де-Шатобріанъ, своему двоюродному брату и наслѣднику, имѣніе Плесси-Бертранъ. Въ договорахъ, Шатобріаны отдавались заложниками мира королямъ Франціи, Клиссону, барону де-Витре. Герцоги бретанскіе присылали Шатобріанамъ копіи съ журналовъ своихъ засѣданій. Шатобріаны были коронными сановниками, знатью (des illustres) при нантскомъ двора; онъ поручено было охранять свою провинцію отъ Англичанъ. Бріэнъ I участвовалъ въ гастингской битвѣ. Онъ былъ, сынъ Едона, графа пентьеврскаго. Гюи дс-Шатобріанъ находился въ числѣ вельможъ, которыхъ Артуръ Брстаискій назначилъ спутниками своему сыну въ посольствѣ къ папъ, въ 1309 г.,
   Я бы никогда не кончилъ, еслибъ сталъ разсказывать все, что хотѣлъ представить только въ краткомъ очеркѣ: нота {Эта нота будетъ приложена въ концѣ Записокъ.}, которую я наконецъ рѣшился составить для двухъ моихъ племянниковъ, для которыхъ эти подробности, безъ сомнѣнія, дороже, нежели для меня, пополнитъ то, что я здѣсь пропускаю. Впрочемъ ныньче немного впадаютъ въ крайность: вошло въ моду объявлять себя происходящимъ изъ обязанныхъ барщиной; считается за честь быть сыномъ человѣка, приписаннаго къ землѣ (attaché à la glèbe). Въ этихъ признаніяхъ едва ли не столько же гордости, сколько философіи? Нынѣшніе маркизы, графы и бароны, неимѣющіе ни привилегіи, ни земель, изъ которыхъ три четверти умираютъ съ голоду, которые злословятъ другъ друга, не хотятъ признавать другъ друга, спорятъ взаимно о происхожденіи; эти дворяне, у которыхъ отнимаютъ собственное имя, или оставляютъ его только за родовые доходы,-- могутъ ли они внушать какой-нибудь страхъ? Наконецъ, да простятъ мнѣ эти подробности, которыя необходимы для объясненія господствующей страсти, моего отца, страсти, послужившей завязкой драмы моей юности. Что касается до меня, я не хвалюсь прежнимъ и не жалуюсь на нынѣшнее общество. Если въ первомъ я былъ шевалье или виконтъ де-Шатобріанъ, то во второмъ -- Франсуа де-Шатобріанъ; -- я свое имя предпочитаю титулу.
   Теперь, миновавъ моего родителя, начнемъ съ Кристофа, верховнаго обладателя Герарды, и, нисходя по прямой линіи бароновъ де-Шатобріанъ, дойдемъ до меня, Франсуа, обладателя Волчьей-Долины, безъ васалловъ, безъ денегъ.
   Изъ трехъ вѣтвей, составлявшихъ въ началѣ линію Шатобріановъ, двѣ первыя пресѣклись, а третья, сировъ де-Бофоръ, продолжавшаяся отраслью (Шатобріаны Герандскіе), обѣдняла -- неизбѣжное слѣдствіе мѣстнаго закона; старшіе сыновья, въ силу бретанскаго обычая, получали двѣ трети владѣній; всѣ младшіе раздѣляли между собой одну треть отцовскаго наслѣдства. Распаденіе скудной доли этихъ послѣднихъ совершалось тѣмъ быстрѣе, чѣмъ больше они женились; и такъ-какъ между ихъ дѣтьми существовало то же отдѣленіе двухъ третей отъ одной трети, то эти младшіе младшихъ скоро дошли до раздѣла голубя, кролика, охотничьяго шалаша и охотничей собаки, хотя все-таки они были высокіе рыцари и могущественные обладатели голубятни, лужи и заячьяго садка. Въ древнихъ дворянскихъ фамиліяхъ есть много младшихъ; ихъ видно въ-продолженія двухъ или трехъ поколѣній; потомъ они исчезаютъ, перейдя мало-по-малу къ плугу, или потерявшись въ массѣ рабочаго класса, такъ что никто и не знаетъ, чѣмъ они стали.
   Обладателемъ имени и герба нашей фамиліи, въ началъ восемнадцатаго вѣка, былъ Алексисъ де-Шатобріанъ, владѣтель Геранды, сынъ Мишеля, у котораго Мишеля былъ братъ Амори. Мишель былъ сынъ того Кристофа, который былъ утвержденъ въ подлинности происхожденія отъ сировъ де-Бофоръ и бароновъ де-Шатобріанъ вышеприведеннымъ постановленіемъ. Алексисъ Герандскій былъ вдовъ и горькій пьяница; пилъ съ утра до вечера, имѣлъ связи съ служанками и лучшія фамильныя грамматы употреблялъ на покрышку горшковъ съ масломъ.
   Въ одно время съ симъ обладателемъ имени и герба, жилъ его двоюродный братъ Франсуа, сынъ Амори, младшаго брата Мишеля. Франсуа, родившійся 19-го февраля 1683 г., владѣлъ небольшими помѣстьями Тушъ и Вилльнёвъ. Онъ женился, 27-го августа 1713, на Петрониллѣ Клавдіи Ламуръ де-Лаписгю, отъ которой у него было четыре сына: Франсуа-Генрихъ, Рене (мой отецъ), Пьбръ, владѣлецъ Шесси, и Жозсфъ, владѣлецъ Парка. Дѣдъ мои Франсуа умеръ 28-го марта 1729; бабушка -- я звалъ ее въ дѣтствѣ, имѣла прекрасные глаза, которые улыбались и подъ тѣнью старости. Она, по смерти мужа, жила въ вилльнёвскомъ имѣньи, близь Динана. Все имущество моей бабушки простиралось не свыше 5,000 ливровъ дохода; отъ этого имущества старшій сынъ получилъ двѣ трети, т. е. 3,333 ливровъ; осталось 1,666 ливровъ дохода на троихъ младшихъ, и изъ этой суммы старшій еще сдѣлалъ предварительный вычетъ (préciput).
   Къ довершенію несчастія, бабушка моя встрѣчала препятствіе своимъ намѣреніямъ въ характерѣ сыновей: старшій, Франсуа-Генрихъ, которому доставалось великолѣпное наслѣдство -- вилльнёвское владѣніе, отказался отъ брака и сдѣлался священникомъ; но, вмѣсто того, чтобы добиваться доходовъ, которые могло ему доставить его имя и которыми онъ поддержалъ бы братьевъ, -- Франсуа-Генрихъ, по гордости и безпечности, не добивался ничего. Онъ замкнулся въ своемъ деревенскомъ приходъ и былъ ректоромъ, сначала въ Сен-Лонёкѣ, потомъ въ Мердриньякѣ, въ Сен-Малоскомъ Епископствѣ. Онъ имѣлъ страсть къ поэзіи; я видѣлъ много его стиховъ. Веселый характеръ этого человѣка въ роди благороднаго Рабле, служеніе, которое этотъ христіанскій пастырь совершалъ музамъ среди своей паствы, возбуждали любопытство. Онъ раздавалъ все, что имѣлъ, и умеръ въ неоплатныхъ долгахъ.
   Четвертый братъ моего отца, Жозефъ, уѣхалъ въ Парижъ и совершенно поселился въ библіотекѣ: ему каждый іодъ посылали причитавшіеся на его долю 116 ливровъ, и онъ жилъ въ неизвѣстности, посреди книгъ, занимаясь историческими изслѣдованіями. Въ-продолженіе своей недолгой жизни, онъ каждое первое число января писалъ къ матери -- единственный подаваемый имъ знакъ существованія. Странная судьба! Вотъ два дяди -- одинъ ученый, другой поэтъ; старшій братъ писалъ весьма-пріятные стихи; одна изъ сестеръ, г-жа Фарси, имѣла истинный поэтическій талантъ; другая сестра, графиня Люсиль, монахиня, могла-бы сдѣлаться извѣстною нѣсколькими удивительными страницами; самъ я измаралъ много бумаги. Мой братъ погибъ на эшафотѣ, двѣ сестры кончило скорбную жизнь, истомившись въ тюрьмахъ; два дяди не оставили, чѣмъ заплатить за четыре гробовыя доски; литература была источникомъ моихъ радостей и скорбей, и я не теряю надежды умереть въ госпиталѣ.
   Бабушка, утомившись стараніемъ сдѣлать что-нибудь для старшаго и младшаго сыновей, уже ничѣмъ но могла пожертвовать для двухъ остальныхъ -- моего отца Рене и дяди Пьера. Эта фамилія, сѣявшая золото, но словамъ ея девиза, видѣла въ своихъ убогихъ имѣніяхъ основанныя ею богатыя аббатства, сокрывшія ея предковъ. Она предсѣдательствовала въ бретанскихъ государственныхъ чинахъ, владѣя однимъ изъ девяти баронствъ; она подписывалась на королевскихъ договорахъ, служила заложниками Клиссону, и она же не имѣла столько кредита, чтобъ доставить чинъ подпоручика наслѣднику своего имени.
   Бѣдному бретонскому дворянству оставался одинъ исходъ -- королевская морская служба: попытались открыть этотъ путь моему отцу; но нужно было тотчасъ ѣхать въ Брестъ, жить тамъ, платить учителямъ, купить мундиръ съ военными принадлежностями, книги, математическіе инструменты: чѣмъ покрыть всѣ эти издержки? Патентъ, просимый отъ морскаго министра, не являлся, за неимѣніемъ покровителя, который бы постарался о высылкѣ его; владѣтельница Вилльнёва занемогла съ печали.
   Здѣсь мой отецъ обнаружилъ первый признакъ рѣшительнаго характера, который я зналъ въ немъ. Ему было тогда около пятнадцати лѣтъ: замѣтивъ безпокойство матери, онъ подошелъ къ постели, на которой она лежала, и сказалъ: "Я не хочу больше быть вамъ въ тягость". Бабушка заплакала (отецъ мой разъ двадцать разсказывалъ при мнѣ эту сцену).-- Ренё, отвѣчала она,-- что ты хочешь дѣлать? Паши свою землю.-- "Она насъ не прокормитъ; отпустите меня".-- Хорошо, сказала бабушка, ступай, куда Богъ тебѣ велитъ.-- И она обняла его съ рыданіемъ. Въ тотъ же вечеръ, мой отецъ оставилъ материнскую ферму, пришелъ въ Диванъ, гдѣ нашелся родственникъ, который далъ ему, рекомендательное письмо къ одному изъ жителей Сен-Мало. Сирота-авантюристъ былъ принятъ волонтеромъ на вооруженную голетту, которая чрезъ нѣсколько дней вступила подъ паруса.
   Маленькая республика Сен-Мало въ то время одна поддерживала на моряхъ честь Французскаго флага. Голетта присоединилась къ флоту, посланному кардиналомъ де-Флёри на помощь Станиславу, осажденному въ Данцигѣ Русскими. Отецъ мой сошелъ на берегъ и былъ въ достопамятномъ сраженіи, въ которомъ полторы тысячи Французовъ, подъ командою храбраго Бретонца де-Броганъ, графа де-Плело, бились, 29 мая 1734 года, противъ сорока тысячь Московитовъ, предводительствуемыхъ Минихомъ. Де-Бреганъ, дипломатъ, воинъ и поэтъ, былъ убитъ, а мой отецъ -- дважды раненъ. Онъ Воротился по Францію и снова сѣлъ на корабль; у береговъ Испаніи потерпѣлъ кораблекрушеніе; въ Галиціи подвергся нападенію разбойниковъ и былъ ограбленъ. Потомъ отплылъ на кораблѣ въ Байону и еще разъ вступилъ подъ родительскій кровъ. Его храбрость и порядочность доставили ему извѣстность. Онъ отправился на острова, нажился въ колоніяхъ и положилъ основаніе новому родовому имѣнію.
   Бабушка моя поручила своему сыну Ренё сына Пьёра де-Шатобріанъ дю Плесси, сынъ котораго, Арманъ де-Шатобріанъ, былъ, по повелѣнію Бонапарта, разстрѣлянъ въ великую-пятницу 1810 г. То былъ одинъ изъ послѣднихъ Французскихъ дворянъ, погибшихъ за дѣло монархіи {Это писано въ 1811 г. (Примѣчаніе 1831 года, Женева).}. Мой отецъ принялъ на себя попеченіе о братѣ, хотя привычка страдать сообщила его характеру суровость, сохранившуюся въ немъ до самой смерти. Non ingrala mali -- не всегда справедливо: у несчастія есть и своя нѣжность и своя жосткость.
   Г. де-Шатобріанъ былъ высокъ и худощавъ; имѣлъ орлиный носъ, тонкія и блѣдныя губы, маленькіе впалые сѣрые глаза, какъ у льва или древняго варвара. Я никогда не видывалъ подобнаго взгляда: когда онъ загорался гнѣвомъ, блестящіе зрачки, казалось, готовы были выскочить и поразить васъ, какъ пули.
   Единственная страсть владѣла моимъ отцомъ: страсть къ своему имени. Обыкновеннымъ состояніемъ его духа была глубокая грусть, усилившаяся съ лѣтами, и молчаніе, нарушаемое только одними порывами горячности! Онъ былъ скупъ, потому-что мечталъ возвратить прежній блескъ своей фамиліи; гордъ съ бретанскимъ дворянствомъ, суровъ съ своими номбурскими васаллами, молчаливъ, самовластенъ и грозенъ съ домашними.-- Всѣ, при водъ его, чувствовали страхъ. Еслибъ онъ дожилъ до революціи и былъ бы моложе, то или игралъ бы важную роль, или заставилъ бы зарѣзать себя въ своемъ замкѣ. Ясно, что у него былъ геній; я убѣжденъ, что во главѣ администраціи или арміи онъ былъ бы человѣкомъ необыкновеннымъ.
   Жениться задумалъ онъ по возвращеніи изъ Америки. Онъ родился 23 Сентября 1718, а вступилъ въ бракъ, на тридцать пятомъ году, 3 іюля 1753, съ Аполлиною Жанною-Сузанной де-Бедё, родившейся 7 апрѣля 1726, дочерью Анжа-Аннибала, графа де-Бедё. сеньёра де-ла-Буатардё. Онъ поселился съ ней въ Сен-Мало, отъ котораго оба они родились въ семи или восьми льё, такъ что изъ ихъ дома видѣнъ былъ горизонтъ, подъ которымъ они явились на свѣтъ. Моя бабка съ материной стороны, Марія-Анна де Равнель де-Буательёль де-Беде, родившаяся въ Реннѣ 16 октября 1698, воспитывалась въ Сен-Сирѣ, въ послѣдніе годы г-жи де-Мэнтнонъ: воспитаніе это распространилось и на ея дочерей.
   Мать моя, одаренная большимъ умомъ и пылкимъ воображеніемъ, образовалась на чтеніи Фенелона, Расина, мадамъ де-Севинье, и была вскормлена анекдотами двора Лудовика XIV; она знала наизусть всего "Кира". Аполлина де-Бедё, съ крупными чертами лица, была смугла, мала и дурна; изящество манеръ и живость нрава рѣзко противорѣчили строгости и спокойствію моего отца. Она столько же любила общество, сколько онъ уединеніе; она такъ же была рѣзва и жива, какъ онъ -- неподвиженъ и холоденъ, и не было у ней такой склонности или вкуса, которые бы не составляли совершенную противоположность съ склонностями и вкусами ея мужа. Испытавъ противорѣчіе, она, изъ веселой и безпечной, сдѣлалась задумчивою. Принужденная молчать, когда ей хотѣлось бы говорить, она вознаграждала себя какимъ-то безпокойнымъ гореваньемъ, сопровождаемымъ вздохами, которые одни только прерывали нѣмую грусть моего отца. Въ-отношеніи набожности, мать моя была ангелъ.
   

Волчья-Долина, 31 декабря 1811.

   Рожденіе моихъ братьевъ и сестеръ.-- Я являюсь на свѣтъ.
   Въ Сен-Мало, мать моя родила перваго сына, который умеръ въ колыбели; ему дано было имя Жоффруа, какъ почти всѣмъ первенцамъ въ нашемъ родѣ; за этимъ сыномъ слѣдовали -- еще сынъ и двѣ дочери, которые всѣ жили только по нѣскольку мѣсяцевъ.
   Эти четыре ребенка погибли отъ разлива крови въ мозгъ. Наконецъ, родился третій сынъ, названный Жанъ-Батистомъ, который въ-послѣдствіи женился на внучкѣ Малэрба. Послѣ Жанъ, батиста родились четыре дочери: Марія-Анна, Бенинья, Юлія и Люсиль, двѣ удивительныя красавицы, изъ которыхъ только двѣ старшія пережили бурю революціи. Красота, серьёзная ничтожность, остается, когда всѣ другія минули. Я былъ послѣдній изъ десяти дѣтей. Вѣроятно, мои четыре сестры были обязаны своимъ существованіемъ желанію отца обезпечить свое имя рожденіемъ втораго сына; я противился, я имѣлъ отвращеніе къ жизни.
   Вотъ выписка о моемъ крещеніи:
   "Выписка изъ метрическихъ списковъ сен-малоской общины за 1768 годъ.
   "Франсуа-Рене де-Шатобріанъ, сынъ Рене де-Шатобріана и Полины-Жанны-Сузанны де-Беде, его супруги, родившійся 4 сентября 1768 г., окрещенный на слѣдующій день мною, Пьеромъ-Генрихомъ Нуэлемъ, великимъ-викаріемъ сен-малоскаго епископа. Воспріемникомъ былъ Жанъ-Батистъ де-Шатобріанъ, его братъ, а воспріемницею Франциска-Гертруда де-Контадъ, которые подписались, равно и отецъ. Такимъ образомъ, списокъ подписали: Контадъ де-Плуеръ,
   "Жанъ-Батистъ де-Шатобріанъ, Бриньйонъ де-Шатобріанъ, де-Шатобріанъ и Нуэль, генеральный викарій.
   Изъ этого видно, что я ошибался въ моихъ сочиненіяхъ: я родился 4 сентября, а не 4 октября: имя мое: Франсуа-Рене, а не Франсуа-Огюстъ {За двадцать дней до меня, 15 августа 1768 г., на другомъ островѣ; на другой оконечности Франціи, родился человѣкъ, положившій конецъ древнему обществу -- Бонапарте.}.
   Домъ, въ которомъ жили тогда мои родители, находился въ мрачной и тѣсной улицѣ Сен-Мало, называемой Жидовскою: этотъ домъ теперь превращенъ въ трактиръ. Комната, въ которой рождала моя мать, выходитъ на пустынную часть городскихъ стѣнъ, и изъ оконъ этой комнаты видно море, которое, разбиваясь о камни, теряется изъ вида. Крестнымъ отцомъ у меня былъ, какъ видно изъ проведенной выписки, братъ мой; а крестной матерью -- графиня де-Плуёръ, дочь маршала де-Контадъ. Я родился почти мертвый. Шумъ волнъ, гонимыхъ бурнымъ вихремъ, вѣстникомъ осенняго равноденствія, не давалъ разслышать мои крики: мнѣ часто разсказывали эти подробности, и грустный характеръ ихъ никогда не могъ изгладиться изъ моей памяти.
   Не пройдетъ дня, въ который бы я, мечтая о томъ, что я такое былъ, не представилъ себѣ скалы, на которой я родился, комнаты, въ которой мать обрекла меня на жизнь, голоса бури, убаюкивавшей мой первый сонъ, несчастнаго брата, давшаго мнѣ имя, которое я влачилъ почти въ непрерывной невзгодѣ. Небо, казалось, сочетало всѣ. эти обстоятельства, чтобъ въ самую колыбель положить образъ моей судьбы.
   

Волчья-Долина, январь. 1812.

Планкуэ.-- Онѣтъ.-- Комбуръ.-- Планъ, составленный отцомъ для моего воспитанія.-- Ла-Вилльнёвъ.-- Люсиль.-- Дѣвицы Куппаръ.-- Я плохой ученикъ.

   Оставивъ лоно матери, я подвергся первому изгнанію: меня сослали въ Планкуэ, хорошенькую деревеньку, лежащую между Динаномъ, Сен-Мало и Ламбалемъ. Единственный братъ моей матери, графъ де-Бёдё, построилъ близь этой деревеньки замокъ Моншуа. Владѣнія моей бабки съ материной стороны лежали въ окрестностяхъ до мѣстечка Корсёль, Curiosolitcs, какъ сказано въ Комментаріяхъ Цезаря. Бабка моя, уже давно овдовѣвшая, жила съ своей сестрой, дѣвицею де-Буательёль, въ деревенькѣ, отдѣлявшейся отъ Планкуэ мостомъ, которую называли Аббатствомъ, по бенедиктинскому аббатству, основанному во имя Святой Дѣвы Назаретской.
   У моей кормилицы оказался недостатокъ молока; другая бѣдная христіанка приняла меня на свою грудь. Она посвятила меня покровительницѣ деревеньки, Святой Дѣвѣ Назаретской, и дала обѣтъ, что я, въ честь ея, буду носить синій и бѣлый цвѣта до семи лѣтъ. Едва я прожилъ нѣсколько часовъ отъ рожденія, какъ уже тяжесть времени означилась на моемъ челѣ. Зачѣмъ не дали мнѣ умереть? Богу было угодно назначить, чтобъ обѣтъ безвѣстности и невинности сберегъ жизнь, которую грозила настигнуть суетная извѣстность.
   Этотъ обѣтъ бретанской крестьянки -- обѣтъ де нынѣшняго вѣка: какъ бы то ни было, а есть трогательный смыслъ въ томъ, что божественная Матерь становится посредницею между ребенкомъ и небомъ, и раздѣляетъ молитвы земной матери.
   Въ концѣ третьяго года, меня снова привезли въ Сен-Мало; было уже семь лѣтъ тому, какъ отецъ мой отъискивалъ утраченное родовое помѣстье Комбуръ. Онъ желалъ воротить владѣнія предковъ; не имѣя возможности добиваться ни сеньёрства де-Бофоръ, исчезнувшаго въ фамиліи Гойонъ, ни баронства де-Шатобріанъ, перешедшаго въ домъ Конде, онъ устремилъ глаза на Комбуръ, названіе котораго Фруассаръ пишетъ Combour. Многія отрасли нашей фамиліи владѣли этимъ имѣніемъ по брачнымъ связямъ съ Коэткэнами (Coëtquen). Комбуръ защищалъ Бретань на нормандской и англійской границахъ: Жонканъ (Junten), епископъ дольскій, основалъ его въ 1016 г.; главная башня относится къ 1100 г.-- Маршалъ де-Дюра, владѣвшій Комбуромъ по женѣ, Макловіи де-Коэткэнъ, мать которой была изъ фамиліи Шатобріанъ, продалъ его моему отцу. Маркизъ дю-Галлэ, офицеръ конно-гренадерскаго полка королевской гвардіи, пользовавшійся, можетъ-быть, излишнею извѣстностью по своей храбрости, былъ послѣднимъ изъ Коэткэн-Шатобріановъ: у дю-Галлэ есть братъ. Тотъ jäte маршалъ де-Дюра, въ качествъ нашего родственника, въ-послѣдствіи представилъ Лудовику XVI меня и моего брата.
   Я былъ предназначенъ въ королевскую морскую службу: отдаленіе отъ двора было естественно для Бретонца вообще и для моего отца въ особенности. Аристократія нашей провинціи укрѣпила въ насъ это чувство.
   Когда меня привезли въ Сен-Мало, отецъ былъ въ Комбурѣ; братъ, въ сен-бріеской коллегіи, а сестры оставались при матери.
   Всѣ привязанности моей матери сосредоточивались на старшемъ сынѣ; она не то, чтобъ не любила другихъ дѣтей; но оказывала слѣпое Предпочтеніе молодому графу де-Комбуръ. Правду сказать, я, какъ мальчикъ, какъ послѣдній дитя, какъ шевалье (такъ меня называли), имѣлъ Нѣкоторыя преимущества предъ сестрами; но все-таки былъ брошенъ на руки людей. Впрочемъ, моя мать, весьма умная и добродѣтельная женщина, была занята заботами общественной жизни и религіозными обязанностями. Графиня де-Плуэръ, моя крестная мать, была ея задушевной пріятельницей. Она видѣлась также съ родственниками де-Мопертюи и аббатомъ Трюблё. Она любила политику, шумъ, свѣтскую жизнь: потому-что въ Сен-Мало занимались политикой, какъ монахи Сабы во рву Кедрона; она съ жаромъ бросилась въ дѣло Ла-Шалотё. Оно сообщило ей брюзгливый нравъ, разсѣянное воображеніе, наклонность къ бережливости, которые не дали намъ распознать ей превосходныхъ качествъ, Съ ея порядочностію, дѣти содержались безъ порядка; съ ея великодушіемъ, она казалась скупою; съ кротостію души, она безпрестанно ворчала: отецъ мой былъ ужасомъ, а мать наказаніемъ для слугъ.
   Изъ такого характера родителей проистекли первыя чувства, въ моей жизни. Я получилъ привязанность къ женщинѣ, которая за мной ухаживала; имя этого превосходнаго созданія было -- Ла-Вилльнёвъ, имя, которое я пишу съ невольнымъ чувствомъ благодарности и со слезами на глазахъ. Ла-Вилльнёвъ была чѣмъ-то въ родѣ надзирательницы въ домѣ; она носила меня на рукахъ, давала мнѣ украдкой все, что могла; утирала мнѣ слезы; цаловала меня, бросала въ уголъ, опять брала и все бормотала: "Вотъ кто никогда не будетъ гордымъ! вотъ у кого доброе сердце! вотъ кто не обидитъ бѣднаго человѣка! Постой, мальчикъ..." и она начинала меня виномъ и сахаромъ.
   Мою дѣтскую привязанность къ Ла Вилльнёвъ скоро пересилила дружба болѣе возвышенная.
   Люсиль, четвертая изъ моихъ сестеръ, была старше меня двумя годами. Всѣ наряды ея, младшей, покинутой, состояли изъ обновокъ старшихъ сестеръ. Представьте себѣ дѣвочку, худенькую, высокую не по лѣтамъ, съ разслабленными руками, робкую съ вида, съ трудомъ говорящую и немогущую ни чему выучиться; надѣньте на, нее платье, сшитое не по ней; замкните ея грудь въ корсетъ, концы котораго язвятъ ей бока; приподнимите ей шею желѣзнымъ ошейникомъ, обшитымъ темнымъ бархатомъ; соберите ей волосы на маковкѣ и тамъ прикрѣпите ихъ къ черному шелковому току; и вы увидите передъ собой жалкое созданіе, поразившее меня при входѣ подъ родительскій кровъ. Никто не подозрѣвалъ въ непригожей Люсили тѣхъ талантовъ и красоты, которые въ-послѣдствіи должны были въ ней развиться.
   Она была отдана мнѣ въ видѣ игрушки; но я не употребилъ во зло моей власти, и, вмѣсто того, чтобъ подчинить ее своему произволу, сдѣлался ея защитникомъ. Насъ съ ней каждое утро водили къ сестрамъ Куппаръ, двумъ старымъ, одѣтымъ въ черное горбуньямъ, которыя учили дѣтей читать. Люсиль читала очень-худо; я -- еще хуже; ее бранили; я царапалъ сестеръ Куппаръ, и великія жалобы дошли до моей матери. Я началъ слыть повѣсой, буяномъ, лѣнивцемъ, наконецъ -- осломъ. Эти мысли поселились въ головахъ моихъ родителей: отецъ говорилъ, что всѣ шевалье де-Шатобріанъ только и знали, что гонять зайцевъ, пьянствовать да буянить. Мать вздыхала и ворчала, находя безпорядокъ въ моемъ платьѣ. Какъ ни былъ я малъ, но слова отца возмутили меня; а когда мать заключила свои увѣщанія похвалою моему брату, котораго она называла Катономъ; героемъ,-- тогда я почувствовалъ охоту сдѣлать все зло, котораго, казалось, отъ меня ожидали.
   Учитель чистописанія, г. Депрё, носившій матросскій парикъ, былъ на болѣе родителей доволенъ мной; онъ заставлялъ меня вѣчно копировать съ прописи, написанной его почеркомъ, одно двустишіе, приводившее меня въ ужасъ, но не по причинъ ошибки противъ языка, которую я нахожу въ немъ.
   
   C'est â vous mon-esprit a qui je veux parler:
   Vous avez des defauts que je ne puis celer.
   (T. e. тебѣ, мой умъ, хочу я говорить: ты имѣешь недостатки, которыхъ и не могу утаить).-.
   
   Выговоры свои онъ сопровождалъ ударами кулака мнѣ въ шею, называя меня tête d'achôcre; не хотѣлъ ли онъ сказать achore {По-гречески это слово означаетъ: парши.}? Не знаю, какая эту" голова называется tête d'achôcre; но должна быть ужасная голова.
   Сен-Мало -- не что иное, какъ утесъ. Нѣкогда возвышался онъ среди солянаго озера, потомъ сдѣлался островомъ, потому-что море, въ 709, вырыло заливъ, оставивъ гору Сен-Мишель посреди волнъ. Теперь сен-малоскій утесъ соединяется съ твердой землей только одномъ шоссе, поэтически названномъ Бороздой (Sillon). Эта Sillon съ одной стороны выдерживаетъ прибой открытаго моря; съ другой -- омывается приливомъ, который огибаетъ ее, вливаясь въ портъ. Въ 1730 г., Sillon была почти совершенно разрушена бурей. Во время отлива портъ остается сухимъ, и на восточной и скверной окраинахъ моря открываются отвели, покрытыя прекраснымъ пескомъ. Тогда можно бываетъ обойдти вокругъ моего отеческаго гнѣзда. Вблизи и вдали разбросаны утесы, крѣпости, необитаемые островки,-- Форъ-Руайлль, Корше, Сезамбръ и Гран-Бэ, гдѣ будетъ моя гробница. Я, самъ того не зная, сдѣлалъ удачный выборъ: be по-бретонски значитъ могила.
   Въ концѣ Sillon, гдѣ стоитъ крестъ, находится песчаный холмъ на берегу широкой равнины моря. Этотъ холмъ называется ла-Гогеттъ; онъ возвышается надъ старинной висѣлицей: столбы служили намъ для игры ей четыре угла; мы отбивали ихъ у прибрежныхъ птицъ. Впрочемъ, не безъ ужаса останавливались мы на этомъ мѣстѣ.
   Тамъ встрѣчаются также Меды (les Miels) -- дуны, холмы, на которыхъ пасутся овцы; направо -- луга у подошвы Параме, почтовая сенсерванская дорога, новое кладбище, холмъ съ крестомъ и мельницы на возвышенностяхъ, похожихъ на тѣ, какія видны надъ гробомъ Ахилла, при входѣ въ Геллеспонтъ.
   

Жизнь моей бабушки съ материной стороны и ея сестры въ Планкуэ.-- Дядя графъ де-Беде въ Моншуа.-- Разрѣшеніе обѣта моей кормилицы.

   Мнѣ оканчивался седьмой годъ; мать повезла меня въ Планкуэ, гдѣ мнѣ слѣдовало быть разрѣшеннымъ отъ обѣта кормилицы; мы остановилось у бабушки. Если я видѣлъ гдѣ-нибудь счастіе, то, конечно, въ этомъ домѣ.,
   Бабушка занимала, въ улицѣ деревеньки Аббатство, домъ съ садомъ, спускавшимся террасою на долину, въ глубинѣ которой возвышался фонтанъ, осѣненный ивами. Г-жа де-Боде уже не ходила; но, кромѣ этого, не имѣла никакихъ непріятностей своихъ лѣтъ: это была пріятная старушка, полная, бѣлая, опрятная, съ величавымъ видомъ, съ прекрасными, благородными манерами, носившая платья съ складками a l'antique и черный кружевной чепецъ, завязанный подъ подбородкомъ. У нея былъ образованный умъ, важная рѣчь и серьёзное настроеніе. За ней ухаживала сестра ея, дѣвица дс-Буательёль, походившая на нее только одной добротой. Дѣвица де-Буательёль была маленькая, худенькая, веселая говорунья и насмѣшница. Она любила нѣкоего графа де-Тремвгона, и этотъ графъ, долженствовавшій на ней жениться, въ-послѣдствіи нарушилъ свое обѣщаніе. Тётушка утѣшилась, воспѣвая свою любовь, потому.-что она была поэтъ. Помню, я часто слыхивалъ, какъ она, съ очками на носу, вышивая двурядныя маншеты для сестры, напѣвала въ носъ апологъ, начинавшійся такъ:
   
   Un épervier aimait une fauvette,
   -- Ut, ee-dit-on, il en était aimé
   (T. e. Копчикъ любилъ малиновку
   И, говорятъ, былъ ею любимъ.)
   
   Что всегда казалось мнѣ необыкновеннымъ для копчика. Пѣсня оканчивалась припѣвомъ:
   
   Ah! Trémigon, la fable est,elle obscure?
   Ture lure.
   (Ахъ! Тремигонъ, еще ли непонятна басня?
   Тюръ-люръ.)
   
   Слолько есть на свѣтѣ вещей, которыя оканчиваются, какъ тётушкина любовь, такимъ же тюръ-люръ!
   Бабушка, за своей сестрой, была успокоена отъ всѣхъ домашнихъ заботъ. Она обѣдала въ одиннадцать часовъ утра; потомъ отдыхала; въ часъ по полудни просыпалась; ее сносили "ъ террасы сада, подъ Тѣнь изъ, осѣнявшихъ фонтанъ; тамъ она вязала, окруженная сестрой, дѣтьми и внуками. Тогда старость была достоинствомъ; теперь она -- бремя. Въ четыре часа, бабушку опять уносили въ залу; слуга Пьеръ ставилъ игорный столъ; дѣвица де-Буательёль ударяла щипцами въ плату камина, и чрезъ нѣсколько минутъ въ залѣ появлялись еще три старушки-дѣвицы, выходившія на тётушкинъ зовъ изъ сосѣдняго дома. То были три сестры Вильденё, дочери бѣднаго дворянина, которыя, вмѣсто раздѣленія своего скуднаго наслѣдства, пользовались имъ сообща, никогда не разлучались между собою, никогда не выѣзжали изъ отцовской деревеньки. Онѣ съ самаго дѣтства были дружны съ бабушкой; жили у самыхъ ея дверей и каждый день, по призывному знаку, являлись къ старинной подругъ на партію кадрили. Начиналась игра; добрыя старушки ссорились: это было единственное событіе ихъ жизни, единственный моментъ, въ который нарушалось равенство расположеній духа. Въ восемь часовъ, ужинъ возстановлялъ спокойную веселость. Часто дядюшка де-Беде, съ сыномъ и тремя дочерьми, засѣдалъ на бабушкиномъ ужинѣ. Бабушка разливалась въ тысячи разсказахъ про старыя времена; дядюшка, въ свою очередь, повѣствовалъ о Фонтнуаскомъ сраженіи, въ которомъ онъ находился, и довершалъ свои похвальбы немножко откровенными анекдотами, отъ которыхъ добродушныя дѣвицы помирали со смѣху. Въ девять часовъ кончался ужинъ; являлись слуги; все становилось на кольни, и дѣвица де-Буательёль читала вслухъ молитву. въ десять часовъ, весь домъ уже спалъ, кромѣ бабушки, которая заставляла горничную читать себѣ книгу до часа утра.
   Это общество, первое, которое а замѣтилъ въ своей жизни, первое и пропало у меня изъ глазъ. Я видѣлъ, какъ смерть вошла подъ этотъ мирный, благословенный кровъ, какъ она опустошала его мало-по-малу; какъ затворила одну комнату, потомъ другую, которая уже не отворялась больше. Я видѣлъ, какъ бабушка принуждена была отказаться отъ кадрили, за неимѣніемъ обычныхъ партнеровъ; я видѣлъ, какъ уменьшалось число ея постоянныхъ подругъ, до того дня, когда сама бабушка пала послѣднею. Онѣ съ сестрой обѣщали взаимно звать другъ друга скоро послѣ того, какъ одна опередитъ другую, и сдержали слово: г-жа де-Бодё только нѣсколькими мѣсяцами пережила дѣвицу до-Буательёль. Я, рюжетъ-быть, единственный человѣкъ на свѣтѣ, знающій, что эти лица существовали. Съ той поры, двадцать разъ замѣчалъ я то же самое; двадцать разъ вязались и разрывались вокругъ меня общественныя узы. Эта невозможность постоянства и продолжительности-человѣческихъ связей; это остающееся послѣ насъ глубокое забвеніе, это ненарушимое молчаніе, облекающее наши могилы, и отъ нихъ простирающееся на домы, -- все это безпрестанно приводитъ меня къ мысли о необходимости одиночества. Всякая рука будетъ столько добра, что подастъ намъ стаканъ воды, который можетъ понадобиться въ минуту предсмертнаго жара. О! лишь бы эта рука не была слишкомъ-мила намъ! потому-что какъ удержаться отъ отчаянія, оставляя руку, которую покрывалъ поцалуями и хотѣлъ бы вѣчно держать на груди?
   Замокъ графа де-Беде лежалъ въ льё отъ Планкуэ, на возвышенномъ и веселомъ мѣстѣ. Тамъ все дышало радостью; веселость самого дядюшки была неистощима. У него было три дочери -- Каролина, Марія и Флора, и сынъ графъ Буэтардійскій, совѣтникъ въ парламентѣ, о всѣ съ такими же открытыми характерами, какъ отецъ. Моншуа всегда былъ полонъ сосѣдней родней, тамъ занимались музыкой, танцовали, охотились, потѣшались съ утра до вечера. Тётушка, г-жа де-Беде, видѣла, какъ беззаботно проживается дядя, и потому довольно справедливо сердилась; но тётушки не слушали, и ея недовольство только усиливало веселость сёмьи,-- тѣмъ болѣе, что у самой тётушки были свои прихоти: на-примѣръ, большая сердитая охотничья собака всегда лежала у ней на колѣняхъ, а за ней -- ручной кабанъ, который хрюкалъ на весь домъ. Когда я пріѣзжалъ изъ отцовскаго дома, такого мрачнаго и молчаливаго, въ этотъ домъ пировъ и шума,-- онъ казался мнѣ раемъ. Этотъ контрастъ сдѣлался еще разительнѣе, когда наше семейство поселилось въ деревнѣ: бывало, пріѣхать изъ Комбура въ Моншуа,-- все равно, что изъ пустыни въ человѣческое общество, изъ замка барона среднихъ вѣковъ въ виллу римскаго князя.
   Въ день Вознесенія, 1775 г., я съ матушкой, тётушкой де-Буательёль, дядюшкой де-Беде и его дѣтьми, съ кормилицей и молочнымъ братомъ, отправился отъ дома бабушки въ церковь Святой Дѣвы Назаретской. На мнѣ было бѣлое полукафтанье, башмаки, перчатка, шляпа -- все бѣлое и голубой шелковый поясъ. Мы вошли въ аббатство въ десять часовъ утра. Монастырь, стоящій близь дороги, весь заросъ вязами крестовой рощи временъ Іоанна V Бретанскаго. Изъ-подъ вязовъ прямо входъ на кладбище: христіанинъ достигаетъ церкви только чрезъ страну могилъ: только чрезъ смерть предстаетъ онъ предъ лицо Бога.
   Монахи уже всѣ были на своихъ мѣстахъ; алтарь былъ освѣщенъ множествомъ свѣчъ; съ различныхъ сводовъ висѣли лампы: въ готическихъ храмахъ есть дали и какъ-бы послѣдовательные горизонты. Жезлоносцы встрѣтили меня торжественно у дверей и провели на клиросъ. Тамъ приготовлено-было три мѣста: меня посадили на среднее) кормилица сѣла по лѣвую сторону, а молочный братъ -- по правую.
   Началась обѣдня. Во время антифона, священникъ обратился ко мнѣ и прочиталъ молитвы; потомъ съ меня сняли мои бѣлыя одежды и повѣсила ихъ, какъ, ex-voto, подъ образомъ Богородицы. Меня одѣли въ платье Фіолетоваго цвѣта. Пріоръ произнесъ рѣчь о дѣйствительности обѣтовъ; привелъ исторію барона де-Шатобріанъ, ходившаго на Востокъ съ Лудовикомъ-Святымъ, и сказалъ мнѣ, что, можетъ-быть, и я такъ же буду въ Палестинѣ и посѣщу Святую Дѣву Назаретскую. Этотъ монахъ, передававшій мнѣ наше фамильное сказаніе, какъ дѣдъ Данта, разсказывавшій ему исторію его предковъ, могъ бы такъ же, какъ Каччіагвида, прибавить предсказаніе о моемъ изгнаніи:
   
   Tu proverai si сото sà di sale
   Il pane altrui, e com'è duro calle
   Lo scendere e'1 salir per l'altrui scale.
   E quel ehe più ti graverà le spalle,
   Sara la compagnie malragia e scempia,
   Con la quai tu cadrai in questa valle;
   Che tutta ingrata, tutta ed empia _
   Si farà contra te...
   Si sua bestialitate il suo processo
   Sarà la pruova: si ch'а te fia bello
   Averti fatta parte, per se stesso.
   
   "Ты узнаешь, какъ солонъ чужой хлѣбъ, какъ жостко всходить и сходить по ступенямъ чужой лѣстницы. А что еще тяжелѣй наляжетъ на твои плечи, это -- дурное, безчувственное общество, въ которое ты попадешь, и оно, все неблагодарное; все безумное, все нечестивое, возстанетъ на тебя. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Поведеніемъ его будетъ доказана его безсмысленность; такъ-что благо тебѣ будетъ составить себѣ партію изъ себя одного."
   И я, съ той поры, какъ услышалъ проповѣдь бенедиктинца, всегда мечталъ о путешествіи въ Іерусалимъ, и наконецъ совершилъ его.
   Я былъ посвященъ религіи; покровы моей невинности лежали на ея алтарѣ: теперь не одежды мои слѣдовало бы вѣшать въ храмахъ, а мои несчастія.
   Меня опять привезли въ Сен-Мало. Сен-Мало не есть Алетъ, который находимъ въ notitia imperii: скорѣй Римляне полагали Алетъ въ предмѣстьи Сен-Серванъ, при военномъ портѣ, называемомъ Solidor, при устьѣ Рансы. Противъ Алета былъ утесъ, est in conspectu Tenedos, -- не притонъ вѣроломныхъ Грековъ, а убѣжище отшельника Аарона, который въ 507 г. устроилъ на этомъ островѣ себѣ жийище: къ тому же времени относится побѣда Кловиса надъ Аларикомъ; одинъ человѣкъ основалъ небольшой монастырь; другой -- огромную монархію,-- зданія, одинаково рушившіяся.
   Мало, по-латини Maclovius, Мacutus, Machutes, сдѣлался въ 541 г. епископомъ алетскимъ, и, привлеченный молвой, которая шла объ Ааронѣ, посѣтилъ его; былъ капеланомъ при часовнѣ этого отшельника, а по смерти святаго соорудилъ монастырскую церковь, in praedio Machulis. Имя Мало сообщилось острову, а потокъ и городу Maclovium, Maclopolis.
   Отъ святаго Мало, перваго алстскаго епископа, до блаженнаго Іоанна, прозваннаго Рѣшетникомъ (de la Grille), посвященнаго въ 1140 г. и основавшаго соіборъ, насчитываютъ сорокъ-пять епископовъ. Когда Алетъ былъ уже почти совсѣмъ заброшенъ, Іоаннъ-Рѣшетникъ перенесъ епископскую резиденцію изъ римскаго города въ городъ бретонскій, который возрасталъ на утесъ Аарона.
   Сен-Мало много приходилось страдать отъ воинъ, вспыхивавшихъ между Французскими и англійскими королями.
   Графъ Ричмонъ, послѣ Генрихъ VII,_ король англійскій, съ которымъ кончились войны алой и бѣлой розы, привезенный въ Сен-Мало, былъ герцогомъ бретанскимъ выданъ посланникамъ Ричарда, которые везли его въ Лондонъ для преданія казни. Вырвавшись изъ-подъ стражи, онъ укрылся въ соборъ, Asylum quod in cd urbe est inviolatissimum: это право защиты восходитъ ко временамъ друидовъ, первыхъ священнослужителей ааронова острова.
   Епископъ сен-малоскій былъ однимъ изъ трехъ любимцевъ (два другіе были Артуръ де-Монтабапъ и Жанъ Гэнго), которые погубили несчастнаго Жилля Бретанскаго, что можно видѣть въ Histoire lamentable de Gilles, seigneur de Chateaubriand et de Chantocé, prince du sang de France et de Bretagne, étranglé en prison par les ministres du favori, le 24 avril 1450...
   Вотъ какое условіе существовало между Генрихомъ IV и Сен-Мало: городъ договаривается какъ власть со властью, покровительствуетъ тому, кто укрылся въ его стѣнахъ, и воленъ, съ разрѣшенія Филибера Гишскаго, начальника Французской артиллеріи, отлить сто пушекъ. Ни что не было такъ похоже на Венецію (не считая солнца и искусствъ), какъ эта маленькая малоская республика -- по религіи, богатствамъ и морскому рыцарству. Она подкрѣпляла экспедиціи Карла-Пятаго въ Африку, помогала Лудовику XIII подъ Ла-Рошелью. Флаги ея развѣвались на всѣхъ моряхъ; она вела сношенія съ Мокою, Суратомъ, Пондишери, и образовавшаяся въ нѣдрахъ ея компанія изслѣдовала Южное-Море.
   Начиная съ царствованія Генриха IV, мой родной городъ отличался преданностію и вѣрностью Франціи. Англичане бомбардировали его въ 1693 году; 29 ноября этого года они бросили въ него адскую машину, въ обломкахъ которой я часто игрывалъ съ товарищами. Въ 1758 г. городъ былъ опять бомбардированъ.
   Жители Сен-Мало дали значительныя суммы въ ссуду Лудовику XIV во время войны 1701 года; въ вознагражденіе за эту услугу, онъ утвердилъ за ними привилегію на право охранять самихъ-себя; онъ хотѣлъ, чтобъ экипажъ перваго корабля королевскаго флота былъ составленъ изъ однихъ сен-малоскихъ матросовъ.
   Въ 1771 г., жители Сен-Мало возобновило свое пожертвовавіе и ссудили Лудовика XV тридцатью мильйонами. Знаменитый адмиралъ Ансонъ въ 1758 г. спустился въ Канкалъ и сжегъ Сен-Серванъ. Въ Сен-малоскомъ замкъ, Ла-Шалоте, на бѣльѣ, съ помощію зубочистки, воды и сажи, писалъ мемуары, которые надѣлала тогда столько шума и которыхъ уже никто не помнитъ. Событія сглаживаются событіями; какъ надписи, начертанныя на другихъ надписяхъ, они образуютъ страницы исторіи палимпсестовъ.
   Сен-Мало доставлялъ нашему флоту лучшихъ матросовъ; общій спи, сокъ ихъ можно видѣть въ волюмѣ in-folio, изданномъ въ 1682 г. подъ заглавіемъ: Rôle général des officiers, mariniers et matelots de Saint-Malo. Есть Уставь города Сен-Мало (Coutume de Saint-Malo), напечатанныя въ "Общемъ Сборникѣ Уставовъ". Въ городскомъ архивѣ хранится много хартій, важныхъ для исторіи и морскаго права.
   Сен-Мало -- родина Жака Картье, Французскаго Коломба, открывшаго Канаду. Малоскіе мореходы еще на другой оконечности Америки указали острова, которые носятъ ихъ имя: Малуйскіе Острова.
   Сен-Мало -- родина Дюгэ-Труэна (Duguay-Trouin), одного изъ величайшихъ моряковъ, какіе только бывали въ наше время, тотъ-же Сен-Мало подарилъ Франціи Сюркуфа. Знаменитый Маэ де-ла-Бурдоне, губернаторъ Иль-де-Франса, родился въ Сен-Мало, такъ же какъ и Ламетри, Мопертюи, аббатъ Трюблё, надъ которымъ посмѣялся Вольтеръ: -- все это не слишкомъ-дурно для пространства, которое не можетъ равняться съ пространствомъ Тюйльрійскаго Сада.
   Аббатъ де-Ламне далеко опередилъ маленькіе, знаменитости моей родины: Бруссе также родился въ Сен-Мало, такъ же какъ и мой благородный другъ, графъ де-Ла-Ферроннэ.
   Наконецъ, чтобъ уже ничего не пропустить, я упомяну и о собакахъ, составляющихъ сен-малоскій гарнизонъ: онѣ происходятъ отъ тѣхъ славныхъ собакъ, питомицъ галльской дружины, которыя, но словамъ Страбона, вмѣстѣ съ своими господами бросались на Римлянъ въ ожесточенныхъ битвахъ. Алберъ-Великій, монахъ ордена св. Доминика, писатель, замѣчательный не менѣе греческаго географа, объясняетъ, что въ Сен-Мало "караулъ такого важнаго мѣста каждую ночь бывалъ "предоставленъ вѣрности извѣстнаго рода собакъ, которыя производили "точный, надежный патруль." Онѣ была приговерены къ смерти за то, что имѣли несчастіе неосторожно искусать ноги одному дворянину; по поводу этого происшествія, въ наше время была сложена пѣсня: Bon voyage. Люди надо всѣмъ смѣются!, Преступницъ посадили въ тюрьму; одна изъ нихъ не хотѣла принимать пищи изъ рукъ сторожа, который плакалъ. Благородное животное умерло съ голоду... Впрочемъ, и Капитолій, такъ же какъ Делосъ, стерегли собаки, которыя не лаяли, когда Сципіонъ-Африканскій приходилъ на разсвѣтѣ совершать молитву.
   Огражденный стѣнами разныхъ эпохъ, раздѣляющимися на большія и малыя и служащими мѣстомъ прогулокъ для жителей, -- Сен-Мало, сверхъ-того, защищенъ замкомъ, о которомъ я говорилъ и который герцогиня Анна увеличила башнями, бастіонами и рвами. Извнѣ го- родъ похожъ на гранитную цитадель.
   На берегу открытаго моря, между замкомъ и Королевскимъ-Фортомъ (Fort-Royal), собираются дѣти. Здѣсь-то росъ я, товарищъ волнъ и вѣтровъ. Одно изъ первыхъ наслажденій, которое я вкушалъ, было -- бороться съ бурей, играть съ волнами, которыя то отбѣгали отъ меня, то бѣжали за мной на берегъ. Другой моей забавой было -- строить изъ прибрежнаго песка памятники, которые мои товарищи называли пенями. Съ-тѣхъ-поръ, мнѣ часто случалось видѣть, какъ созидались замки на вѣчное существованіе, и распадались скорѣй моихъ песочныхъ дворцовъ.
   Какъ только моя участь была накрѣпко рѣшена, меня предоставили праздному дѣтству. Кой-какихъ познаній въ черченіи, англійскомъ языкѣ, гидрографіи и математикѣ, казалось, совершенно достаточно, для мальчишки, заранѣе обреченнаго на грубую жизнь моряка.
   Я росъ дома безъ всякаго ученья; мы уже не жили въ томъ домѣ, гдѣ я родился: матушка занимала отель на Сен-Винценской Площади, почти противъ самыхъ воротъ, выходившихъ на Сильйонъ. Всѣ городскіе шалуны сдѣлались моими задушевными друзьями: я наводнялъ ими дворъ и всѣ лѣстницы дома; самъ былъ похожъ на нихъ во всемъ, говорилъ ихъ языкомъ; усвоилъ ихъ ухватки и поступь; одѣтъ былъ точно такъ, же, какъ они, такъ же разстегнутъ и растрепанъ; рубашка моя всегда виста лоскутами; не было у меня ни одной пары чулокъ безъ огромной прорѣхи; башмаки носилъ я нестерпимо стоптанные, которые на каждомъ шагу сваливались съ ногъ; часто терялъ шапку, и даже куртку. Лицо у меня всегда было запачкано, исцарапано и избито, руки -- черныя. Вся фигура моя была такая странная, что матушка, вмѣсто того, чтобъ сердиться, бывало, не могла удержаться отъ смѣха и невольнаго восклицанія: "какъ онъ дуренъ!"
   Между-тѣмъ, я и тогда и во всю жизнь любилъ опрятность, даже щегольство. Ночью, бывало, пытался чинить свои лохмотья; добрая Вилльнёвъ и моя Люсиль помогали мнѣ возстановлять несчастный туалетъ, чтобъ спасти меня отъ наказанія и брани; но ихъ штопанье только дѣлало мой нарядъ еще смѣшнѣе. Больше всего приходилъ я въ отчаяніе, когда являлся среди дѣтей, которыя красовались въ новыхъ и щегольскихъ платьицахъ.
   Въ моихъ землякахъ было нѣчто чужеземное, напоминающее Испанію. Нѣкоторыя сен-малоскія семейства поселились въ Кадиксѣ; а нѣкоторыя изъ тамошнихъ жили въ Сен-Мало. Положеніе Сен-Мало, Какъ острова, шоссе, архитектура зданій, водоемы, гранитныя стѣны, все это дѣлало его какъ-бы похожимъ на Кадиксъ. Когда я въ-послѣдствіи увидѣлъ самый Кадиксъ,-- тотчасъ вспомнилъ Сен-Мало.
   По вечерамъ, всѣ жители Сен-Мало, замкнутые въ своемъ городѣ однимъ и тѣмъ же ключемъ, составляли одно семейство. Нравы были до того просты, что молодыя женщины, выписывавшія себѣ ленты и газы изъ Парижа, признавались такими непристойными модницами, что объятыя ужасомъ подруги прерывали съ ними знакомство. Проступокъ противъ нравственности былъ вещью неслыханною: графиню д'Оббевиль подозрѣвали, что имѣло результатомъ жалобную пѣсню, которую пѣли крестясь. Впрочемъ, поэтъ, противъ воли вѣрный преданіямъ трубадуровъ, возставалъ на мужа и называлъ его чудовищемъ-варваромъ (monstre barbare).
   Въ извѣстные дни года, городскіе и деревенскіе жители встрѣчались другъ съ другомъ на ярмаркамъ, называемыхъ собраніями (assemblées), которыя бывала на островкахъ и въ фортахъ, окружавшихъ Сен-Мало. Когда вода въ морѣ бывала низка, на ярмарки ходили пѣшкомъ, а когда высока -- ѣздили въ лодкахъ. Толпы матросовъ и крестьянъ, тележки, крытыя полотномъ, табуны лошадей, ословъ и муловъ; группы купцовъ; палатки, раскинутыя на берегу; процессіи монаховъ и братствъ, пробирающіяся змѣевидными вереницами съ своими хоругвями и крестами, сквозь толпы; шлюбки, снующія взадъ и впередъ и на веслахъ и подъ парусами; корабли, вступающіе въ гавань или становящіеся на рейдъ; пушечные салюты, звонъ колоколовъ, -- все сообщало этимъ собраніямъ шумъ, движеніе и разнообразіе.
   Я былъ единственный зритель этихъ праздниковъ, непричастный внушаемой ими радости. У меня не бывало денегъ, не на что было покупать ни игрушекъ, ни пирожковъ. Чтобъ избѣжать презрѣнія, которое такъ пристаетъ къ бѣдности, я уходилъ далеко отъ толпы и садился подлѣ лужъ, которые морскія всплески наливаютъ во впадины скалъ. Тамъ забавлялся я, глядя на полетъ пингвиновъ и чаекъ, глазѣя На синѣющую даль собирая раковины, слушая, какъ поютъ волны между камнями. Вечеромъ, дома, мнѣ было не лучше: я имѣлъ отвращеніе къ нѣкоторымъ кушаньямъ, а меня заставляли ихъ ѣсть.
   Я обыкновенно обращалъ умоляющіе взоры къ слугѣ Ла-Франсуа, и онъ ловко похищалъ мою тарелку въ ту минуту, когда батюшка отворачивался. Насчетъ огня -- та же строгость: мнѣ не позволялось подходить къ камину. Какая далекая разница между этими строгими родителями и нынѣшними баловниками!
   Но если я имѣлъ непріятности, незнакомыя нынѣшнимъ дѣтямъ, за то имѣлъ такъ же нѣкоторыя неизвѣстныя имъ удовольствія.
   Теперь уже совсѣмъ не знаютъ, что такое -- религіозныя и семейныя торжества, когда вся родина и Богъ этой родины какъ-бы исполнены радости; Рождество-Христово, Новый-Годъ, Крещеніе, Пасха, Троицынъ День, Ивановъ-День -- были для меня днями совершеннаго благополучія. Можетъ-быть, родная скала имѣла вліяніе на мои чувства и стремленія. Еще въ 1015 г. жители Сен-Мало дали обѣдъ идти помогать собственными руками и собственными средствами сооружать колокольни шартрскаго собора: а я развѣ не такъ же работалъ собственными руками, водружая сверженный шпицъ древней христіанской базилики?
   "Никогда, говоритъ отецъ Монуаръ, солнце не освѣщало страны, "гдѣ бы явилась болѣе постоянная и непоколебимая-преданность истинной вѣрѣ, нежели въ Бретанѣ. Прошло уже тринадцать вѣковъ, какъ ни какое невѣріе не оскверняло языка, служившаго органомъ исповѣданія Іисуса Христа, и еще не родился тотъ человѣкъ, который бы видѣлъ Бретонца, исповѣдующаго иную, а не католическую религію,"
   Въ дни праздниковъ, о которыхъ я говорилъ, меня съ сестрами водили въ разные храмы города -- въ капеллу святаго Аарона, въ монастырь Викторіи. Слухъ мой былъ пораженъ пріятными голосами какихъ то невидимыхъ женщину; ихъ гармоническое пѣніе сливалось съ шумомъ волнъ. Когда, зимой, въ часъ вечерней молитвы, соборъ бывалъ полонъ народа

   

ЗАМОГИЛЬНЫЯ ЗАПИСКИ ШАТОБРІАНА.

Статья вторая.

Монбуассье, іюль 4817.

Прогулка.-- Явленіе Комбура.

   Съ-тѣхъ-поръ, какъ я въ послѣдній разъ писалъ эти "Записки" -- въ Волчьей-Додинѣ, въ 1814,-- до настоящаго, іюля 1817 года, прошло три года и десять мѣсяцевъ. Слышали вы,-- какъ пала имперія? Нѣтъ: ничто не смущало спокойствія; этой страны. Между-тѣмъ, имперія исчезла; огромныя развалины обрушились въ-теченіе моей жизни, какъ остатки римскихъ развалинъ, свалившіеся въ текучія струи безвѣстнаго ручья. Но мало нужды до событіи тому, кто ихъ не считаетъ: нѣсколько годовъ, излетѣвшихъ изъ рукъ Вѣчнаго, отплатятъ за весь, этотъ шумъ безконечнымъ молчаніемъ.
   Послѣднюю книгу я писалъ подъ вліяніемъ издыхавшей тиранніи Бонапарта, при свѣтѣ послѣднихъ лучей его славы; эту книгу -- начинаю подъ правленіемъ Лудовика XVIII. Сначала, скажу, что заставило мепй снова взяться за перо: сердце человѣческое всему служитъ игрушкою, и нѣтъ возможности предвидѣть, какое ничтожное обстоятельство породитъ его радости и скорби. Монтепь замѣтилъ это: "Чтобъ расшевелить душу", сказалъ онъ, "для этого не нужно причины: ею управляетъ и волнуетъ "ее мечта; у которой нѣтъ ни причины, ни содержанія".
   Я теперь въ Монбуассье, на границахъ. Босы и Перша; здѣшній замокъ, принадлежавшій графинѣ де Кольберъ-Монбуассье, во время революціи былъ проданъ и разрушенъ, -- остались только два павильйона, раздѣленные рѣшеткой и служившіе прежде, помѣщеніемъ для управителя. Паркъ, теперь англійскій, сохранилъ слѣды своей прежней французской правильности: прямыя аллеи. Куртины молодаго лѣса, обсаженныя грабинникомъ,-- придаютъ ему строгій видъ; онъ хорошъ какъ развалина.
   Вчера вечеромъ я гулялъ одинъ; небо было похоже на осеннее; повременамъ дулъ холодный вѣтеръ. Остановившись передъ просвѣтомъ густыхъ деревьевъ, я взглянулъ на солнце: оно осталось въ облакахъ надъ башнею Аллюи, изъ которой жившая въ ней Габріэль, назадъ тому двѣсти лѣтъ, смотрѣла, какъ я, на закатъ солнца. Что сталось съ Генрихомъ и Габріэлью? То, что будетъ и со мной, когда явятся въ свѣтъ эти "Записки".
   Щебетанье сѣраго дрозда, сидѣвшаго на самой верхней вѣткѣ березы, вывело меня изъ задумчивости. Прц этомъ магическомъ звукѣ, вдругъ представился мнѣ отчій домъ: я забылъ событія, недавно совершившіяся передъ моими глазами, и, внезапно перенесшись въ прошедшее, снова увидѣлъ мѣста, гдѣ такъ часто слушалъ свистъ дроздовъ. Тогда, слушая его, я былъ такъ же печаленъ, какъ и теперь; но та первая грусть была грусть неопытнаго, происходившая отъ неяснаго стремленія къ счастію; моя настоящая грусть есть плодъ знакомства съ предметами оцѣненными и обсушенными. Въ, комбурскомъ лѣсу, птицы пѣли мнѣ о блаженствѣ, котораго я думалъ достигнуть; то же пѣніе въ монбуассьерскомъ паркѣ напоминало мнѣ время, потерянное въ преслѣдованіи этого неуловимаго блаженства. Мнѣ уже нечему учиться; я шелъ скорѣй другихъ и окончилъ жизненный путь. Часы бѣгутъ и увлекаютъ меня за собою; я даже не знаю, успѣю ли окончить эти Записки. Во сколькихъ уже мѣстахъ принимался я за нихъ" и гдѣ кончу? Долго ли буду гулять по окраинамъ лѣсовъ? Воспользуюсь остальными минутами; поспѣшу описать пору моей молодости, пока она еще не исчезла изъ вида; морякъ, оставляя навсегда очарованный берегъ, пишетъ свой дневникъ въ виду удаляющейся и готовой исчезнуть земли.
   

Динанскій-Коллегіумъ.-- Бруссе. Я возвращаюсь къ родителямъ.

   Я говорилъ о своемъ возвращеніи въ Комбуръ и о томъ, какъ меня встрѣтили отецъ, мать и сестра Люсиль.
   Можетъ-быть, не забыли читатели, что три другія мои сестры уже были замужемъ и жили въ имѣніяхъ ихъ новыхъ фамилій, въ окрестностяхъ Фужера. Братъ мой, въ которомъ честолюбіе начинало развиваться, чаще бывалъ въ Парижѣ, нежели въ Реннѣ. Сначала онъ купилъ себѣ мѣсто секретаря королевскаго совѣта, которое перепродалъ, для вступленія на военное поприще. Онъ поступилъ въ полкъ королевской кавалеріи, причислился къ дипломатическому корпусу и сопровождалъ графа де-ла-Люзерна въ Лондонъ, гдѣ встрѣтился съ Андреемъ Шенье; былъ близокъ къ назначенію посланникомъ въ Вѣну, когда обнаружились наши смуты; онъ сталъ добиваться посланничества въ Константинополь; но здѣсь ему явился страшный соперникъ -- Мирабо, которому обѣщали это посланничество, съ условіемъ -- пристать къ партіи двора. Такимъ-образомъ, братъ мой оставилъ Комбуръ тотчасъ послѣ того, какъ я тамъ поселился.
   Основавшись въ своемъ владѣніи, батюшка уже не выѣзжалъ изъ него больше, даже и во время собранія государственныхъ чиновъ. Матушка каждый годъ къ пасхѣ уѣзжала въ Сен-Мало на шесть недѣль, и всегда ждала своего отъѣзда, какъ минуты освобожденія, потому-что ненавидѣла Комбуръ. За мѣсяцъ до этого путешествія, начинали говорить о немъ, какъ о какомъ-нибудь отважномъ предпріятіи; готовились, давали отдыхъ лошадямъ. Наканунѣ отъѣзда ложились спать въ семь часовъ вечера, чтобъ встать въ два часа утра. Матушка, совершенно довольная, выѣзжала въ три часа и въ цѣлый день успѣвала сдѣлать двѣнадцать лье.
   Люсиль, принятая каноникой въ Аржантьерскій Монастырь, должна была перейдти въ монастырь ремирмонской: въ ожиданіи этой перемѣны, она оставалась затворницей въ деревнѣ.
   Что касается до меня, то, послѣ своей брестской выходки, я объявилъ, что хочу вступить въ духовное званіе; а въ сущности цѣль моя была -- только выиграть время, потому-что я самъ не зналъ, чего хотѣлъ. Меня отдали въ дипанскій коллегіумъ, довершить мое общее образованіе. Латинь я зналъ лучше учителей; но принялся за изученіе еврейскаго языка. Начальникомъ коллегіума былъ аббатъ де-Рульякъ, моимъ профессоромъ -- аббатъ Дюамель.
   Диванъ, украшенный вѣковыми деревьями, обнесенный старинными башнями, расположенъ на живописномъ мѣстѣ,-- на Высотѣ холма; а у подошвы этого холма течетъ Раиса, воды которой поднимаются отъ морскихъ приливовъ; онъ возвышается надъ долинами, скаты которыхъ покрыты красивой растительностію. Динанскія минеральныя воды пользуются нѣкоторой извѣстностью. Этотъ вполнѣ историческій городъ, родина Дюкло, хранилъ въ числѣ своихъ древностей сердце дю-Гесклэна: доблестный прахъ, похищенный во время революціи, едва не былъ растертъ однимъ стекольщикомъ на краску; -- не хотѣли ли употребить его для изображенія побѣдъ, одержанныхъ надъ врагами отечества?
   Мой соотечественникъ Бруссе учился вмѣстѣ со мной въ Диванѣ; учениковъ водили купать по четверкамъ, какъ клерковъ при папѣ Аріанѣ I, или по воскресеньямъ, какъ арестантовъ при императорѣ Гоноріи. Одинъ разъ, я чуть не утонулъ; въ другой разъ -- Бруссе искусали неблагодарныя, неспособныя предвидѣть будущее піявки. Диванъ лежалъ въ равномъ разстояніи отъ Комбура и Планкуэ, и я ѣздилъ поперемѣнно -- то къ дядюшкѣ де-Беде въ Маншуа, то къ своимъ семейнымъ въ Комбуръ. Батюшкѣ казалось выгоднымъ имѣть меня при себѣ; матушка желала, чтобъ я не измѣнялъ своему религіозному призванію,-- впрочемъ, принуждать меня не хотѣла; -- а потому ни тотъ ни другая не настаивали, чтобъ я оставался въ коллегіумѣ. Такимъ-образомъ, я незамѣтно основался подъ родительскимъ кровомъ.
   Описывать характеры и бытъ моихъ родителей -- для меня услада: они у меня -- предметъ нѣжнаго воспоминанія; во тѣмъ охотнѣе воспроизведу я картину этого быта, что она будетъ похожа на снимокъ съ виньетокъ средневѣковыхъ рукописей: между настоящими временемъ и. тѣмъ, которое я хочу изобразить, какъ-будто лежатъ цѣлые вѣка.
   

Монбуассье, іюль 1817.

Пересмотрѣно въ декабрѣ 1846.

Жизнь въ Комбурѣ.-- Дни и вечера.

   По моемъ пріѣздѣ изъ Бреста, владѣльческое семейство въ Комбурѣ образовалось изъ четырехъ лицъ (батюшка, матушка, сестра и я). Кухарка, горничная, два лакея и кучеръ -- составляли всю прислугу; охотничья собака и двѣ старыя кобылы помѣщались въ углу конюшни. Эти двѣнадцать живыхъ существъ совершенно исчезали въ такомъ замкѣ, гдѣ были бы едва замѣтны сто рыцарей, вмѣстѣ съ ихъ дамами, оруженосцами, пажами, вмѣстѣ съ конями и псарней короля Дагобера.
   Круглый годъ въ замкѣ не показывалось ни одно постороннее лицо, кромѣ нѣсколькихъ дворянъ, маркиза де-Малуэ, графа де-Гойонъ-Бофоръ, которые бывали проѣздомъ, отправляясь съ просьбами въ парламентъ. Они пріѣзжали зимой, верхами, съ пистолетами въ сѣдлѣ, съ охотничьимъ ножемъ на боку; за каждымъ обыкновенно ѣхалъ слуга также верхомъ, и везъ за собой толстый ливрейный чемоданъ.
   Батюшка, всегда чрезвычайно церемонный, встрѣчалъ ихъ на крыльцѣ, съ открытой головой, несмотря на дождь и вѣтеръ. Войдя въ комнаты, сельскіе жители разсказывали про свои фамильныя дѣла, излагали исторіи своихъ тяжебъ. Вечеромъ, ихъ отводили въ сѣверную башню, въ покои королевы Христины, въ почетную комнату, гдѣ стояла кровать въ семь футовъ длины, ширины и высоты, съ двойными занавѣсами изъ зеленаго газа и кармазинной шелковой матеріи, поддерживаемая четырьмя вызолочеными амурами. На утро, когда я, сойдя въ большую залу, смотрѣлъ изъ окна на затопленное дождемъ или покрытое инеемъ поле, то замѣчалъ на пустынной насыпи пруда двухъ или трехъ путниковъ, то были наши гости, пробиравшіеся въ Реннъ.
   Эти посѣтители немногое зн$ли о томъ, что дѣлается въ свѣтѣ; между-тѣмъ, чрезъ нихъ кругъ нашего зрѣнія раздвигался на нѣсколько лье за предѣлы комбурскихъ лѣсовъ. Съ отъѣздомъ ихъ, мы опять оставались -- по буднямъ въ своей семьѣ, по воскресеньямъ въ обществѣ деревенскихъ буржуа и сосѣднихъ дворянъ.
   Въ воскресенье, если была хорошая погода, матушка, Люсиль и я -- отправлялись въ приходскую церковь, чрезъ. Пти-Мэлъ, полевой дорогой; а въ дождь проходили по отвратительной улицѣ Комбура. Мы не ѣздили, какъ аббатъ де-Мрроль, въ легкой коляскѣ, запряженной четверкой бѣлыхъ коней, отнятыхъ у Турковъ въ Венгріи. Батюшка только одинъ разъ въ годъ, на Пасху, ходилъ въ приходскую церковь; а въ остальное время Года слушалъ обѣдни въ капеллѣ замка. Мы садились на почетную скамью, прямо противъ стоящей у алтаря черной мраморной гробницы Рене-де-Роана, и къ намъ первымъ доносились дымъ кадила и слова молитвъ.
   Воскресныя развлеченія исчезали вмѣстѣ съ днемъ; они даже небыли постоянны. Въ ненастное время года, бывало, проходятъ цѣлые мѣсяцы и ни одно живое существо не постучится въ ворота нашей крѣпости. Грустны были комбурскія заглохшія поля; а нашъ замокъ еще грустнѣе. Вступая подъ его своды, человѣкъ ощущалъ то же, что при входѣ въ гренобльскій картезіанскій монастырь. Когда я посѣщалъ этотъ монастырь, въ 1805 Году, мнѣ надо было пробираться чрезъ пустыню, которая шла чѣмъ дальше, тѣмъ глуше. Я думалъ, что она кончится монастыремъ; но и въ самыхъ стѣнахъ обители мнѣ показали монашескіе сады, которые были еще пустыннѣе лѣса. Наконецъ, въ самомъ центръ монастыря я нашелъ укрытое всѣми сгибами окружающаго уединенія старинное кладбище братіи; отсюда, изъ этого святилища, вѣчное молчаніе, мѣстное божество, простирало власть свою на окрестные горы и Лѣса.
   Мертвую тишину комбурскаго замка усиливалъ молчаливый и нелюдимый нравъ моего отца. Вмѣсто того, чтобъ собрать вокругъ себя семейство и прислугу, онъ разбросалъ ихъ но всѣмъ частямъ зданія. Его спальня помѣщалась въ малой восточной башнѣ, а кабинетъ -- въ малой западной. Мебель, кабинета состояла изъ трехъ стульевъ, обитыхъ черной кожей, и стола, покрытаго грамматами и пергаментами. Родословное древо фамиліи Шатобріановъ висѣло надъ каминомъ, а въ амбразурѣ окна было развѣшено оружіе всѣхъ родовъ, отъ пистолета до карабина. Комната матушки находилась надъ большой залой, между двумя малыми башнями; эта комната была съ паркетнымъ поломъ и убрана венеціанскими фацетными зеркалами. Сестра занимала боковую комнату, смежную съ матушкиной. Горничная спала далеко отъ нихъ., въ той части замка, гдѣ были главныя башни. Мое гнѣздо было нѣчто въ родѣ уединенной келліи, на верху башенки, въ которой шла лѣстница, сообщавшая внутренній дворъ съ разными частями зданія. Внизу этой лѣстницы, каммердинеръ батюшки и другой слуга покоились въ подвалахъ со сводами, а кухарка обитала въ большой западной башнѣ.
   Батюшка всегда, и зимой и лѣтомъ, вставалъ въ четыре часа утра; шелъ во внутренній дворъ и при входѣ въ башенку звалъ и будилъ своего каммердинера. Ему проносили немного кофе въ пять часовъ; потомъ онъ работалъ у себя въ кабинетѣ до двѣнадцати. Матушка и сестра завтракали, каждая въ своей комнатѣ, въ восемь часовъ утра. У меня не было опредѣленнаго часа ни для вставанья, ни для завтрака; предполагалось, что я учусь до двѣнадцати часовъ; но я большую часть времени ничего не дѣлалъ...
   Въ половинѣ двѣнадцатаго звонили къ обѣду, который приготовлялся ровно къ двѣнадцати. Большая зала служила и столовой и салопомъ: обѣдали и ужинали въ восточномъ концѣ этой залы; а послѣ стола переходили на другой конецъ, къ западу, и помѣщались передъ огромнымъ каминомъ. Большая зала была обита панелями, росписана сѣрымъ и бѣлымъ цвѣтами и украшена старинными портретами со временъ Франциска I до временъ Лудовика XIV. Тутъ были, между прочимъ, портреты Конде и Тюренна; картина, представляющая Гектора, убитаго Ахиллесомъ подъ стѣнами Трои, висѣла надъ каминомъ.
   По окончаній обѣда, всѣ оставались вмѣстѣ до двухъ часовъ. Въ два часа, если было лѣто, батюшка шелъ забавляться рыбной ловлей, осматривалъ свои огороды, прогуливался на пространствѣ полета каплуна, осенью и зимой -- онъ отправлялся на охоту; матушка уходила въ домовую церковь и молилась тамъ нѣсколько часовъ. Церковь эта была -- мрачная молельня, украшенная превосходными картинами знаменитѣйшихъ мастеровъ, картинами, какія никто бы и не подумалъ увидѣть въ бретанскомъ феодальномъ замкѣ. У меня и теперь хранится Святое Семейство Альбано, картина, писанная на мѣди и взятая изъ этой церкви: единственная вещь, оставшаяся мнѣ отъ Комбура.
   Когда батюшка уѣзжалъ, а матушка уходила молиться, -- Люсиль запиралась въ своей комнатъ; я -- или отправлялся въ свою келлью, или убѣгалъ въ поле.
   Въ восемь часовъ, звонъ колокола возвѣщалъ ужинъ. Послѣ ужина, въ хорошую погоду, выходили на крыльцо. Батюшка вооружался ружьемъ и стрѣлялъ совъ, которыя съ приближеніемъ ночи вылетали изъ разсѣлинъ. Матушка, Люсиль и я -- смотрѣли на небо, на лѣса, на послѣдніе лучи солнца, на вечернія звѣзды. Въ десять часовъ -- отходили ко сну.
   Осенніе и зимніе вечера были совсѣмъ другаго рода. Когда кончался ужинъ и четыре собесѣдника удалялись къ камину,-- матушка, вздыхая, опускалась на кушетку, обитую старой бумажной матеріей; передъ ней ставили столикъ съ восковой свѣчей. Мы съ Люсилью садились у огня; слуги, собравъ съ стола, удалялись. Тогда батюшка начиналъ прогулку, которая уже не прерывалась во весь вечеръ. На немъ всегда бывалъ халатъ изъ бѣлаго ратина, или родъ плаща, какого я не видывалъ ни на комъ, кромѣ его. На головѣ, вполовину плѣшивой, возвышался большой бѣлый, совершенно-прямо торчащій колпакъ. Для обширной залы такъ мало было свѣта одной свѣчи, что когда батюшка, въ своей непрерывной прогулкѣ, удалялся отъ камина, его совсѣмъ было невидно, -- Слышались только, шаги въ темнотѣ. Потомъ онъ медленно приближался къ свѣту и мало-по-малу выступалъ изъ мрака, какъ призракъ, въ своемъ бѣломъ плащѣ и бѣломъ колпакѣ, съ своимъ длиннымъ и блѣднымъ лицомъ. Мы съ Люсилью перекидывали нѣсколько словъ шопотомъ, когда батюшка уходилъ въ противоположный конецъ залы, и молчали при его приближеніи. Бывало, проходя мимо, онъ спрашивалъ насъ: "о чемъ вы говорили?" Объятые ужасомъ, мы ничего не отвѣчали, я онъ продолжалъ свой путь. Во все остальное время вечера, ничто не поражало слуха, кромѣ мѣрнаго звука шаговъ, матушкиныхъ вздоховъ и шума вѣтра."
   Било десять часовъ на башнѣ замка: -- батюшка останавливался, какъ-будто шаги его задерживала та же самая пружина, которая приподнимала часовой молотокъ. Онъ вынималъ свои часы, заводилъ ихъ, бралъ большой серебряный подсвѣчникъ съ большой восковой свѣчей, уходилъ на минуту въ малую западную башню, возвращался съ той же свѣчей въ рукѣ и отправлялся въ спальню, находившуюся въ малой восточной башнѣ. Мы съ Люсилью ждали его на дорогѣ, цаловали его и желали ему доброй ночи. Онъ молча подставлялъ намъ свою сухую, впалую щеку, продолжалъ свой путь и скрывался въ башнѣ; вслѣдъ за тѣмъ мы слышали звукъ запиравшихся за нимъ дверей.
   Чары распадались: матушка, сестра и я, превращенные въ статуй присутствіемъ моего родителя, снова обрѣтали въ себѣ жизненную дѣятельность. Снятіе очарованія прежде всего обнаруживалось сильнѣйшимъ разливомъ рѣчей: долго угнетавшее насъ молчаніе вознаграждалось съ лихвою.
   Когда этотъ словесный потокъ весь изливался, я звалъ горничную и провожалъ матушку и Люсиль въ ихъ покой. Прежде своего удаленія, я долженъ былъ заглянуть подъ ихъ кровати, въ камины, за двери, осмотрѣть сосѣднія лѣстницы, переходы и корридоры. Всѣ преданія замка, всѣ хищники и привидѣнія -- припоминались въ эти минуты. Наши люди были увѣрены, что какой-то графъ да-Комбуръ съ деревянной ногой, умершій назадъ тому триста лѣтъ, является въ извѣстныя времена въ замкѣ и что его встрѣчали на большой лѣстницѣ башенки, и что также иногда деревянная нога прогуливается одна съ черной кошкой.
   

Монбуассъе, августъ 1817.

МОЯ БАШЕНКА.

   Эти разсказы занимали все время, пока матушка и сестра отходили ко сну; онѣ ложились въ постель замирая отъ страха; я уходилъ на верхъ моей башенки; кухарка отправлялась въ большую башню, а слуги спускались въ свое подземелье.
   Окно моей башенки выходило на внутренній дворъ. Днемъ, у меня были въ перспективѣ зубцы противоположной куртины, на которыхъ водились сколопендры и росли дикія сливы. Нѣсколько касатокъ, которыя лѣтомъ съ крикомъ забивались въ трещины стѣнъ, были моими единственными товарищами. Ночью, мнѣ ничего не было видно, кромѣ, маленькаго лоскута неба и нѣсколькихъ звѣздъ. Когда луна свѣтила на небѣ и склонялась къ западу, я узнавалъ ея присутствіе по лучамъ, падавшимъ ко мнѣ на постель сквозь ромбоидальныя окончины. Совы летали съ одной башни на другую, мелькая взадъ и впередъ между мной и луной, и на моихъ занавѣскахъ рисовались движущіяся тѣни ихъ крыльевъ. Заключенный въ самомъ пустынномъ мѣстѣ, къ которому сходились галереи, я слышалъ малѣйшій ночной звукъ. Иногда -- вѣтеръ какъ-будто бѣжалъ легкими шагами; а иногда заводилъ жалобный вой; дверь моя вдругъ сильно качалась, подземелья гудѣли, и потомъ -- все затихало, и опять поднимался тотъ же шумъ. Въ четыре часа утра, голосъ владѣтеля, зовущаго каммердинера изъ-подъ вѣковыхъ сводовъ, раздавался какъ голосъ послѣдняго ночнаго призрака. Этотъ голосъ замѣнялъ для меня тихую гармонію, звуками которой отецъ Монтэня будилъ своего сына.
   Упрямая воля графа де-Шатобріана -- заставить ребенка спать одного, на верху башни -- могла имѣть нѣкоторыя неудобства; но она обратилась въ мою же пользу: она поселила во мнѣ отвагу мужа, не отнявъ той воспріимчивости воображенія, которую теперь готовы истреблять въ молодыхъ людяхъ. Вмѣсто того, чтобъ убѣждать въ несуществованіи выходцевъ съ того свѣта, меня заставляли не бояться и презирать ихъ. Когда батюшка говорилъ мнѣ съ иронической улыбкой: "мусье Шевалье струситъ?" -- я готовъ былъ лечь съ мертвецомъ. Когда моя единственная матушка говорила мнѣ: "Дитя мое, ничто не случается безъ "воли Божіей: тебѣ нечего бояться злыхъ духовъ, если ты добрый "христіанинъ" -- эти слова разувѣряли меня сильнѣй, нежели всѣ доводы философіи. Моя побѣда надъ страхомъ была такъ полна, что ночной вѣтеръ служилъ, въ моей необитаемой, башнѣ, только игрушкой моимъ прихотямъ, да крыльями моимъ сновидѣніямъ. Мое воспламененное воображеніе, распространяясь на всѣ предметы, нигдѣ не находило себѣ достаточной пищи и готово было поглотить и землю и небо. Вотъ это-то состояніе души теперь предстоитъ мнѣ описать. Перенесшись въ лѣта моей юности, я попытаюсь уловить себя въ прошломъ, изобразить себя такимъ, каковъ я былъ, какимъ и теперь хотѣлось бы быть, не смотря на всѣ перенесенныя мною страданія.
   

Переходъ отъ дѣтства къ мужеству.

   Тотчасъ послѣ пріѣзда изъ Бреста въ Комбуръ, въ жизни моей произошелъ переворотъ: ребенокъ исчезъ, -- явился взрослый человѣкъ, съ его скоропреходящими радостями и живучими печалями.
   Сначала -- все во мнѣ стало страстью, въ ожиданіи самыхъ страстей. Когда, послѣ молчаливаго обѣда, за которымъ я не смѣлъ ни говорить, ни ѣсть, мнѣ удавалось у идти, -- мной овладѣвалъ восторгъ неимовѣрный; въ эту минуту я не могъ сойдти съ крыльца не останавливаясь: я бы упалъ. Мнѣ непремѣнно надо было сѣсть на ступеньку, чтобы дать время утихнуть волненію; но, добравшись до зеленаго двора и лѣса, я тотчасъ начиналъ бѣгать, скакать, прыгать, вертѣться, тѣшиться -- до-тѣхъ-поръ, пока не падалъ, выбившись изъ силъ, задыхаясь, упоенный рѣзвостью и свободой.
   Батюшка бралъ меня съ собой на охоту. Я полюбилъ охоту и эта любовь дошла до неистовой страсти; я какъ теперь вижу то мѣсто, гдѣ убилъ перваго зайца. Часто осенью случалось мнѣ четыре и по пяти часовъ стоять по поясъ въ водѣ у берега пруда, въ ожиданіи дикихъ утокъ; я даже и теперь не могу оставаться хладнокровнымъ, когда собака бросается за дичью. Какъ бы то ни было, но въ основаніи моего перваго увлеченія, охотой лежало стремленіе къ независимости; перебираться черезъ рвы, шагать по нолямъ, болотамъ и пустырямъ, быть съ ружьемъ въ безлюдной пустынь, бытъ одному и чувствовать въ себѣ силу, -- вотъ что казалось мнѣ натуральнымъ положеніемъ. Въ этихъ похожденіяхъ я забирался такъ далеко, что уже не могъ больше идти, и караульщики принуждены были относить меня на носилкахъ изъ сплетенныхъ вѣтвей.
   Но и удовольствій охоты стало мнѣ мало: меня тревожило желаніе блаженства, Котораго я не могъ ни опредѣлить, ни понять. Умъ и сердце стали, у меня похожи на два пустые храма, безъ алтарей, безъ жертвъ; неизвѣстно было, какому божеству будетъ совершаться въ нихъ служеніе. Я росъ съ сестрой Люсилью: въ нашей дружбѣ сосредоточивалась вся наша жизнь.
   

Люсиль.

   Люсиль была высока ростомъ и одарена замѣчательной, но серьезной красотой. У ней было блѣдное лицо и длинные черные волосы; часто устремляла она на небо или обводила вокругъ себя то грустный, то пламенный взоръ. Въ ея поступи, голосѣ, улыбкѣ и выраженіи лица -- было что-то задумчивое и страдальческое.
   Мы съ Люсилью были безполезны другъ для друга. Когда у насъ шла рѣчь о свѣтѣ, мы говорили о томъ свѣтѣ, который носили въ самихъ-себѣ и который, очень-мало былъ похожъ на дѣйствительный свѣтъ. Она во мнѣ видѣла защитника, я въ ней -- друга. На нее находили черныя мысли, которыя мнѣ трудно было разгонять: въ семнадцать лѣтъ, она оплакивала утрату молодости, хотѣла заключиться въ монастырь. Все ее тревожило, печалило, язвило: отъискивая какое-нибудь выраженіе, создавая несбыточныя мечты, она мучилась по цѣлымъ мѣсяцамъ. Часто я видѣлъ, какъ она сидѣла, закинувъ руку на голову, неподвижная, безжизненная -- вся жизнь ея сосредоточивалась въ сердцѣ и уже не проявлялась ни однимъ внѣшнимъ признакомъ; даже грудь у ней не поднималась. Ея поза, грустная задумчивость и художественная красота -- напоминали Генія Скорби. Тогда я пытался утѣшать ее, и черезъ минуту самъ бывалъ поглощенъ неизъяснимымъ уныніемъ.
   Люсиль любила передъ вечеромъ одна читать какую-нибудь душеспасительную книгу. Любимой молельней ея было мѣсто, гдѣ сходились двѣ полевыя дороги, гдѣ стояли каменный крестъ и тополь, котораго длинный и острый стволъ возвышался къ небу, какъ рисовальная кисть. Моя набожная матушка приходила въ совершенное умиленіе и говорила, что ея дочь похожа на христіанку первобытной церкви, молящуюся въ тѣ часы службы, которые назывались taures.
   Душевная сосредоточенность была, у моей сестры источникомъ необыкновенныхъ умственыхъ проявленій: во снѣ -- она видѣла пророческія грёзы, на яву -- казалось, проникала въ будущее. На площадкѣ лѣстницы въ большой башнѣ висѣли стѣнные часы, возвѣщавшіе время среди молчанія. Люсиль, во время своей безсонницы, уходила туда, садилась на ступеньку, и, поставивъ передъ собой на полъ лампу, при свѣтѣ ея смотрѣла на циферблатъ. Когда двѣ стрѣлки сходились на двѣнадцати и въ своемъ могучемъ столкновеніи порождали часъ грѣха и преступленій,-- Люсили слышался шумъ, открывавшій ей отдаленныя кончины. Когда Люсиль была въ Парижѣ, и жила вмѣстѣ съ другими моими сестрами, въ сосѣдствѣ кармелитскаго монастыря, за нѣсколько дней до 10-го августа, она взглянула въ зеркало, вскрикнула и сказала: "я сейчасъ видѣла, какъ сюда вошла смерть" Въ пустыняхъ Каледоніи, Люсиль была бы вальтеръ-скоттовской небесной женщиной, одаренной ясновидѣніемъ; въ глуши Бретани, она была только отшельницей, надѣленной красотой, геніемъ и несчастіемъ.
   

Первое дуновеніе музы.

   Жизнь, которую мы съ Люсилью вели въ Комбурѣ, усиливала восторженное настроеніе, свойственное нашему возрасту и нашимъ характерамъ. Главнѣйшимъ развлеченіемъ нашимъ было -- гулять вдвоемъ въ Гран-Мэли, весной по ковру барвинковъ, осенью -- по ложу изъ сухихъ листьевъ, зимой по снѣговому насту, разрисованному слѣдами птицъ, бѣлокъ и горностаевъ. Юные какъ барвинки, грустные какъ осенніе листья, чистые, какъ первый снѣгъ -- мы гармонировали съ мѣстами нашихъ удовольствій.
   Въ одну изъ такихъ прогулокъ, Люсиль, вслушавшись, съ какимъ восторгомъ говорилъ я объ уединеніи, сказала Мнѣ: "Тебѣ бы надо было все это описать". Съ этимъ словомъ я почуялъ присутствіе Музы; божественное дыханіе повѣяло на меня. Я началъ лепетать стихи, какъ-будто то былъ мой природный языкъ; и день и ночь воспѣвалъ я предметы своихъ радостей, т. е. лѣса и долины; написалъ много маленькихъ идиллій, или картинъ природы {См. Полное собраніе моихъ сочиненій. (Парижъ., примѣчаніе 1837 г.)}. Я долго писалъ стихами прежде, нежели началъ писать прозой: фонтанъ утверждалъ, что мнѣ дано было двѣ лиры.
   Этотъ талантъ, который сулила мнѣ дружба, былъ ли когда-нибудь назначенъ для меня? Мало ли чего ждалъ я и не дождался! Въ Агамемнонѣ Эсхила невольникъ поставленъ, стражемъ на верху аргосскаго дворца; глаза его хотятъ завидѣть условный знакъ возвращенія кораблей; онъ поетъ, чтобъ облегчить тяжелый срокъ бдѣнія; по часы бѣгутъ звѣзды закатываются; свѣточъ не блещетъ въ дали. А когда, чрезъ многія годы, запоздалый свѣтъ мелькнулъ на волнахъ, невольникъ уже сгорбился подъ тяжестію лѣтъ; на долю его остались только несчастія; и хоръ говорить ему, что "старикъ -- тѣнь, блуждающая при дневномъ свѣтѣ. Onar emerophanton alainei.
   

Рукопись Люсили.

   Подъ вліяніемъ первыхъ чаръ вдохновенія, я предложилъ Люсили подражать мнѣ. Мы проводили цѣлые дни во взаимныхъ совѣщаніяхъ, сообщая другъ другу, кто что сдѣлалъ, кто что думалъ сдѣлать. Мы предпринимали сочиненія сообща; водимые собственнымъ инстинктомъ, мы провели самыя лучшія и самыя грустныя мѣста о жизни изъ Іова и Лукреція; такъ, во-первыхъ -- Taedet animam meam vitae meae; потомъ Homo natus dè miliere; далѣе -- Turn porro puer, ut soevis projectus ab undis navita, и пр. Мысли Люсили были ne что, иное, какъ чувствованія; онѣ съ трудомъ изливались изъ ея души; но если только удавалось ей выразить ихъ, -- выходило что-то чудно-высокое. Послѣ нея осталось страницъ тридцать рукописи. Невозможно читать ихъ безъ глубокаго сердечнаго смущенія. Изящество, нѣтъ, мечтательность и страстная чувствительность, которыми полны эти страницы, представляютъ сочетаніе двухъ геніевъ -- греческаго и германскаго.
   

Аврора.

   "Какое кроткое сіяніе озарило востокъ! не юная ли Аврора полуоткрыла міру свои прекрасные, отягощенные дремотной истомой глаза? Спѣши, прелестная богиня! покинь брачное ложе, надѣнь свою пурпурную ризу; пусть мягкій поясъ обовьетъ твой станъ; пусть ни какая обувь не стѣснитъ твоихъ ногъ, ни одно украшеніе не оскорбитъ прекрасныхъ рукъ, созданныхъ для того, чтобъ растворять двери дня! Но ты уже возникла надъ тѣнистымъ холмомъ. Твои золотистые волосы влажными кудрями падаютъ на блѣдно-розовую шею; изъ устъ твоихъ излетаетъ чистое, ароматное дыханіе. Нѣжнѣе божество, вся природа улыбается при твоемъ появленіи, только ты проливаешь слезы, и цвѣты родятся."
   

Къ лунѣ.

   "Дѣвственная богиня! богиня такая чистая, что даже розы стыдливости не мѣшаются съ твоимъ нѣжнымъ сіяніемъ, тебѣ хочу я повѣрить мои чувства. Мнѣ, какъ и тебѣ, нечего краснѣть за свое сердце. Но иногда воспоминаніе о слѣпомъ и неправедномъ судѣ людскомъ нагоняетъ тучи на мое, какъ и на твое чело. Заблужденія и бѣды здѣшняго міра, какъ и ты, наводятъ на меня грустное раздумье. Но ты счастливѣе меня, жилица неба,-- ты всегда одинаково-ясная; бури и грозы, несущіяся съ нашей земли, скользятъ по твоему спокойному диску. Богиня, милая моей печали! пролей свой холодный покой въ мою душу!"
   

Невинность.

   "Дочь неба, милая невинность! еслибъ я осмѣлилась испытать свои слабыя силы въ изображеніи твоего образа, я бы сказала, что ты замѣняешь добродѣтель въ пору дѣтства, мудрость -- весною жизни, красоту -- въ старости, счастіе въ несчастіи; что ты, чуждая нашихъ заблужденій, проливаешь только чистыя слезы; что въ улыбкѣ твоей все небесное и ничего земнаго. Прекрасная невинность!... но что это? опасности тебя окружаютъ, зависть кажетъ тебѣ свой ликъ! Содрогнешься ли ты, скромная невинность? попытаешься ли укрыться отъ грозящей бѣды? Нѣтъ, я вижу тебя, безмятежную, задремавшую, опершись головой на алтарь."
   Мой братъ иногда удѣлялъ по нѣскольку минутъ комбурскимъ пустынникамъ; онъ обыкновенно привозилъ съ собой молодаго совѣтника бретанскаго парламента, г. де-Мальфилатра, двоюроднаго брата несчастнаго поэта, носившаго это имя. Я полагаю, что Люсиль, сама того не зная, почувствовала тайную страсть къ другу моего брата, и что эта подавленная страсть лежала въ основаніи ея меланхоліи. Впрочемъ, у ней, насколько не гордой, была манія Руссо: ей казалось, что всѣ противъ нея въ заговорѣ. Она пріѣхала въ Парижъ въ 1789 г., вмѣстѣ съ сестрой Юліей, съ той самой, потерю которой оплакала съ нѣжностію, запечатлѣнною высокимъ чувствомъ. Ей удивлялись всѣ, кто только зналъ ее, начиная съ Малэрба до Шамфора; она была посажена въ революціонныя подземелья въ Рсннѣ и едва не заключена въ комбурскій замокъ, служившій во время терроризма тюрьмою. По освобожденіи изъ тюрьмы, она вышла замужъ за г. де-Бада, но черезъ годъ овдовѣла.
   Возвратившись изъ эмиграціи, я снова увидѣлся съ подругой моего дѣтства: я разскажу, какимъ образомъ она исчезла, когда Богу угодно было посѣтить меня скорбью.
   

Волчья-Долина, ноябрь 1817.

Послѣднія строки, писанныя въ Волчьей-Долинѣ.-- Открытіе таинства моей жизни.

   Вотъ послѣднія строки, которыя я, воротясь изъ Монбуассье, пишу въ моей пустынькѣ: должно оставить ее, всю полную прекрасныхъ молодыхъ дѣтей, которыя уже начинали закрывать и осѣнять отца своими тѣсными рядами. Мнѣ не видать больше магноліи, которая обѣщала свой цвѣтъ для могилы моей Флоридіанки; не видать больше іерусалимской сосны и ливанскаго кедра, посвященныхъ памяти Іеронима; гренадскаго лавра, греческаго платана, армориканскаго дуба,-- подъ которыми я изобразилъ Бланку, воспѣлъ Кимодокію, создалъ Велледу. Эти деревья родились и росли вмѣстѣ съ моими мечтаніями; они были мнѣ Гамадріадами. Скоро перейдутъ они имъ другія руки: такъ же ли будетъ любить ихъ новый хозяинъ, какъ я любилъ? Онъ, можетъ-быть, забросить ихъ и они погибнуть; можетъ-быть, онъ вырубитъ ихъ: мнѣ не суждено ничего сохранять на землѣ, Прощаясь съ ольнейскимъ лѣсомъ, я вспомнилъ, какъ прощался съ комбурскимъ лѣсомъ: всѣ дни моей жизни -- дни прощальные.
   Склонность къ поэзіи, вдохнутая въ меня Люсилью, была масломъ, брошеннымъ въ огонь. Чувствованія запылали во мнѣ съ новою силою; въ умѣ моемъ мелькнула суетная мысль объ извѣстности; я увѣровалъ на минуту въ свои талантъ, но скоро, возвратясь въ справедливой неувѣренности въ самомъ-себѣ, усомнился въ этомъ, талантѣ, какъ и всегда въ немъ сомнѣвался. Мнѣ стало казаться, что труды мои -- неудачныя попытки, что Люсиль пробудила во мнѣ несчастную страсть: я пересталъ писать и началъ оплакивать свою будущую славу, какъ, иной оплакивалъ бы славу минувшую.
   Возвратившись къ прежней праздности, я сильнѣй почувствовалъ, что чего-jo недостаетъ моей молодости: я сталъ тайной для самого себя; не могъ видѣть женщину безъ внутренняго волненія; краснѣлъ, когда она со мной заговаривала. Моя робость, вообще чрезвычайная, съ женщиной доходила до того, что, оставаясь съ ней, наединѣ, я терпѣлъ такое страданіе, которому радъ былъ предпочесть всякое другое; но какъ только она удалялась, я стремился къ пей всею силою моихъ желаній. Описанія, вычитанныя мною у Виргилія, Тибулла и Массильойна, живо представлялись въ моей памяти; но образы матушки и сестры, чистотой своей, заслоняли все; и густѣли покровы, которые природа пыталась приподнять. Любовь сыновная и любовь братская вводили меня въ заблужденіе насчетъ другой, менѣе безкорыстной любви. Еслибы тогда окружили меня самыми прелестнѣйшими невольницами сераля, я бы не зналъ, чего отъ нихъ требовать: случай открылъ мнѣ глаза.
   Одинъ нашъ сосѣдъ по имѣнію пріѣхалъ въ замокъ на нѣсколько дней, вмѣстѣ съ своей очень хорошенькой женой. Не помню что-то случилось на улицъ деревни; всѣ побѣжали къ одному изъ оконъ большой залы смотрѣть. Я подбѣжалъ первый, за мной -- хорошенькая гостья; я хотѣлъ уступить ей мѣсто и повернулся къ ней лицомъ; она невольно заградила мнѣ дорогу и прижала меня собой къ окну. Что потомъ происходило вокругъ меня, я ничего не знаю.
   Съ этой минуты, я смутно постигъ, что любить и быть любимымъ такой любовью, какая мнѣ была еще незнакома, должно быть высшимъ блаженствомъ. Если бъ я поступилъ, какъ поступаютъ другіе, то скоро узналъ бы и муки и наслажденія страсти, зародышъ которой носилъ въ себѣ; но все принимало во мнѣ характеръ необыкновенный. Мое горячее воображеніе, робость и уединеніе заставили меня, вмѣсто того, чтобы броситься во внѣшнюю жизнь, сосредоточиться въ самомъ-себѣ; за недостаткомъ предмета существеннаго, я вызвалъ, силою своихъ неопредѣленныхъ желаній, призракъ, который не оставлялъ меня ни на минуту. Не знаю, есть ли въ исторіи человѣческаго сердца другой подобный примѣръ.
   

Призракъ любви.

   Я создалъ себѣ идеалъ женщины изъ всѣхъ женщинъ, которыхъ зналъ: у нея были ростъ, волосы и улыбка той незнакомки, которая тогда прижала меня къ своей груди; я далъ ей глаза одной деревенской дѣвочки, свѣжесть лица -- другой. Портреты знаменитыхъ женщинъ временъ Франциска І-го, Генриха IV и Лудовика XIV, украшавшіе нашу залу, доставили мнѣ другія черты.
   Эта очаровательница невидимо слѣдовала за мною всюду; я говорилъ съ ней, какъ съ дѣйствительнымъ существомъ; она измѣнялась по произволу моей мечты: Афродита, безъ покрывала; Діаца, облеченная лазурью а росой; Талія, съ смѣющейся маской; Геба, съ чашей юности, -- она часто превращалась въ фею, подчинявшею мнѣ природу. Я исправлялъ мою картину безпрестанно; отнималъ у моей красавицы одну прелесть, чтобъ замѣнить ее другою; измѣнялъ также и ея наряды; бралъ ихъ изъ всѣхъ странъ, изъ всѣхъ вѣковъ, изъ всѣхъ искусствъ. Потомъ, достигнувъ лучшаго, я снова дробилъ рисунокъ и раскидывалъ краски; моя единственная женщина превращалась въ множество женщинъ, въ которыхъ я отдѣльно обожалъ красоты, которымъ прежде поклонялся въ цѣломъ.
   Пигмаліонъ былъ не такъ влюбленъ въ свою статую, какъ я въ свой идеалъ; меня затрудняла мысль -- какъ понравиться этому идеалу: Не признавая въ себѣ ничего, за что можно любить человѣка, я щедро надѣлялъ себя тѣмъ, чего во мнѣ недоставало. Я ѣздилъ верхомъ, какъ Касторъ и Поллуксъ; игралъ на лирѣ, какъ Аполлонъ; Марсъ владѣлъ оружіемъ не такъ, сильно и ловко, какъ я дѣлалъ себя героемъ романа или исторіи, сколько вымышленныхъ приключеній громоздилъ я въ своихъ вымыслахъ! Тѣни дочерей Морвена, султанши Багдада и Гренады, владѣтельницы древнихъ замковъ; купальни, благовонія, танцы, азіатскія наслажденія, -- все дѣлалось моею собственностью по мановенію волшебнаго жезла.
   Вотъ идетъ молодая царица, въ брильянтахъ и цвѣтахъ (это все моя Сильфидз); она ищетъ меня въ полночный часъ, въ померанцовомъ саду, въ галереяхъ дворца, омываемаго морскими волнами, на благоуханномъ берегу Неаполя или Мессины, подъ небомъ любви, чрезъ которое. проникаетъ свѣтъ звѣзды Эндиміона; она приближается, оживленная статуя Праксителя, среди неподвижныхъ статуй, блѣдныхъ картинъ и молчаливыхъ фресковъ, обѣленныхъ луннымъ свѣтомъ: легкій шелестъ ея шаговъ по мраморной мозаикѣ мѣшается съ безчувственнымъ ропотомъ морскихъ волнъ. Я падаю на колѣни; шелковыя волны, упавъ изъ-подъ діадемы, ласкаютъ мое чело, когда она наклоняетъ надомной свою шестнадцатилѣтнюю головку, и руки ея опираются на мою трепещущую грудь.
   Когда я пробуждался отъ этихъ грезъ и снова становился бѣднымъ, ничтожнымъ, безвѣстнымъ Бретонцемъ, безъ славы, безъ красоты, безъ талантовъ; человѣкомъ, который не привлекалъ ничьихъ взоровъ, которому суждено прожить безъ громкаго имени, котораго никогда не полюбитъ ни одна женщина, -- отчаяніе овладѣвало мною: я не смѣлъ поднять глазъ на блистательный, неразлучный со мной образъ.
   

Два года въ бреду.-- Занятія и химеры.

   Этотъ бредъ продолжался цѣлые два года, въ-теченіе которыхъ восторженность души моей дошла до крайняго предѣла. Прежде, я говорилъ мало, теперь совсѣмъ не говорилъ; прежде еще сколько-нибудь учился, теперь совсѣмъ бросилъ книги; моя склонность къ уединенію удвоилась. У меня были всѣ признаки сильной страсти: глаза мои впали; я худѣлъ, томился безсонницей, былъ разсѣянъ, грустенъ, горячъ, нелюдимъ. Я велъ жизнь дикую, странную, безумную и, въ то же время, полную грезъ.
   На Сѣверъ отъ замка шла степь, усѣянная друидскими камнями: при закатѣ солнца, я уходилъ туда и садился на одинъ изъ камней. Позлащенныя верхушки рощь, озаренная блескомъ земля, вечерняя звѣзда, сверкавшая между розовыхъ облаковъ, наводили на меня мои грезы: мнѣ хотѣлось наслаждаться этой картиной вмѣстѣ съ идеальнымъ предметомъ моихъ желаній. Я мысленно слѣдилъ за дневнымъ свѣтиломъ; поручалъ ему вести мою красавицу, чтобъ съ нимъ явилась она, лучезарная, на благоговѣйный восторгъ всему міру. Вечерній вѣтерокъ, сорвавшій раскинутую по травѣ паутину, полевой жаворонокъ, сѣвшій на камень, -- напоминали мнѣ существенность: съ стѣсненнымъ сердцемъ и унылымъ лицомъ отправлялся я въ замокъ.
   Въ лѣтнія грозы, я всходилъ на большую западную башню. Удары грома, раскатывавшіеся грохотомъ подъ крышею замка; дождевой ливень, съ шумомъ хлеставшій въ пирамидальныя кровли башень; молніи, бороздившія тучи и озарявшія электрическимъ свѣтомъ мѣдные флюгера,-- пробуждали во мнѣ энтузіазмъ: какъ Исманъ на твердыняхъ Іерусалима, я звалъ къ себѣ молнію; я надѣялся, что она принесетъ мнѣ Армиду.
   Въ ясную погоду -- я пробирался чрезъ Гран-Мэль, вокругъ которой лежали луга, раздѣленные изгородями, усаженными ивами. Я помѣщался на одной изъ этихъ изъ, какъ въ гнѣздѣ, и, уединившись такимъ образомъ между небомъ и землей, проводилъ цѣлые часы съ птицами; моя нимфа была подлѣ меня. Съ нею же наслаждался я и красотой весеннихъ ночей, полныхъ свѣжестью росы, стопами соловья, шелестомъ вѣтерковъ.
   Въ иную пору -- я уводилъ, то по заброшенной дорогѣ, то вдоль ручья, убраннаго водяными растеніями; я пытался разслушать, что шумѣло въ пустыхъ захолустьяхъ; прислушивался къ каждому дереву; я воображалъ, что слышу, какъ лунное сіяніе поетъ въ лѣсу: мнѣ хотѣлось повторить себѣ эти удовольствія, и слова замирали у меня на устахъ. Не знаю, какимъ-образомъ я опять находилъ мою богиню въ извѣстномъ голосѣ, въ звенящемъ дрожаніи струнъ арфы, въ мягкихъ или текучихъ звукахъ рога или гармоники. Слишкомъ-долго было бы разсказывать про всѣ чудныя путешествія, которыя совершилъ я съ моимъ цвѣткомъ любви; какъ, рука въ руку, обходили мы славныя развалины -- Венеціи, Рима, Аѳинъ, Іерусалима, Мемфиса, Карѳагена; какъ переносились мы черезъ моря; какъ просили счастія у пальмъ Отаити, у благовонныхъ рощь Амбоины и Тидора; какъ ходили мы на вершину Гималая будить утреннюю зорю; какъ спускались по теченію священныхъ рѣкъ, омывающихъ своими широкими волнами золотоглавыя пагоды; какъ засыпали на берегу Ганга, когда птица бенгали, сидя на мачтѣ бамбуковой лодки, пѣла свою индійскую баркароллу.
   Ни земля, ни небо уже не существовали для меня; послѣднее особенно было забыто мною; но если я не обращался къ нему съ моленіями, оно слышало голосъ моей тайной скорби; потому-что я страдалъ, а страданія молятся.
   

Мои осеннія радости.

   Чѣмъ печальнѣе было время года, тѣмъ оно больше гармонировало со мной: ненастная пора, дѣлая сообщенія затруднительнѣе, уединяетъ деревенскихъ жителей: имъ становится лучше въ человѣческихъ жилищахъ.
   Нравственный смыслъ заключенъ въ картинахъ осени: листья, облетающіе какъ наши годы; цвѣты, вянущіе какъ часы жизни; облака, убѣгающія какъ обманы воображенія; свѣтъ, ослабѣвающій какъ разумъ; солнце, холодѣющее какъ любовь; рѣки, застывающія какъ жизнь,-- во всемъ этомъ есть тайное соотношеніе съ нашей судьбой. Съ невыразимой радостью видѣлъ я, какъ приближалась ненастная пора, какъ пролетали лебеди и дикіе голуби, какъ слетались стаи воронъ на лугу передъ прудомъ, или усаживались на ночь по вершинамъ самыхъ высокихъ дубовъ въ Гран-Мэли. Вечеромъ, когда поднимался синеватый паръ надъ лѣсомъ и вѣтеръ жалобно завывалъ, пробираясь въ посохшихъ мхахъ,-- во мнѣ съ полною силою пробуждались мои природныя влеченія. Встрѣчая какого-нибудь земледѣльца на вспаханномъ пару, я останавливался смотрѣть на этого человѣка, прозябающаго въ тѣни колосьевъ, между которыми и онъ будетъ пожатъ и убранъ, -- на этого человѣка, который, переворачивая, сошникомъ плуга землю собственной могилы, мѣшаетъ свой горячій потъ съ холоднымъ осеннимъ дождемъ, взрываетъ, борозду, которой суждено пережить его. А что при этомъ дѣлалъ мой прекрасный демонъ? Она, своей волшебной силой, переносила меня на берега Нила и показывала мнѣ египетскую пирамиду, засыпанную пескомъ, какъ нѣкогда армориканская борозда заростетъ верескомъ: я приходилъ въ восторгъ, помѣщая вымыслы своего счастія внѣ круга человѣческой существенности.
   По вечерамъ я ходилъ на прудъ, садился въ лодку и плавалъ одинъ между тростникомъ, и широкими, поднимающимися на водѣ листьями лапушника. Тамъ толпились ласточки, готовыя покинуть нашъ край: Тавернье, когда былъ ребенкомъ, не съ такимъ вниманіемъ слушалъ разсказъ путешественника, какъ я этихъ ласточекъ. онѣ играли надъ водой при солнечномъ закатѣ, гонялись за мошками, всѣ разомъ взвивались на воздухъ, какъ-будто пытая свои крылья; бились на поверхности озера; потомъ садились на тростники, которые чуть-чуть гнулись подъ ними, и по которымъ разносилось ихъ нестройное чириканье.
   

Чародѣйство.

   Ночь сходила на землю; тростники колыхали ниву своихъ закругленныхъ и острыхъ верхушекъ; между ними молча таился птичій караванъ-водяныя курочки, чирки, рыболовы, кулики; озеро плескалось въ берега; величавые голоса осени поднимались изъ болотъ и лѣсовъ: я втаскивалъ лодку на берегъ и возвращался въ замокъ. Било десять часовъ. Какъ только удалялся я въ свою комнату, тотчасъ открывалъ окна, устремлялъ глаза на небо и начиналъ чародѣйствовать. Я поднимался съ моей волшебницей на облака и, завернувшись въ ея волосы и покровы, несся, по волѣ бури, качать верхушки лѣсовъ, колебать вершины горъ, взметать вихремъ поверхность морей, Я погружался въ, пространство; я низлеталъ отъ облаковъ до дверей, бездны, и міры подчинялись и служили любви моей. Среди бушующихъ стихій, я въ упоеніи сочетавалъ мысль объ опасности съ мыслью о блаженствѣ. Въ дыханіи сѣвернаго вѣтра вѣяли мнѣ сладострастные вздохи; шумъ дождя манилъ меня ко сну на грудь женщины. Рѣчи, которыя шепталъ я этой женщинѣ, пробудили бы чувство въ самой старости, согрѣли бы гробовой мраморъ. Ничего невѣдающая, все знающая, и дѣвственница и любовница, невинная и падшая, очаровательница, чрезъ которую постигло меня мое безуміе,-- была соединеніемъ тайны и страсти: я ставилъ ее на алтарь И поклонялся ей. Гордая мысль -- быть любимымъ ею, еще болѣе усилила мою любовь. Шла ли она?-- я падалъ ницъ, чтобы быть попрану ея ногами, или стереть слѣдъ этихъ ногъ. Я приходилъ въ волненіе отъ ея улыбки, дрожалъ при звукѣ ея голоса, трепеталъ желаніемъ, когда прикасался къ тому, къ чему она касалась. Воздухъ, излетавшій изъ ея влажныхъ устъ, проникалъ въ мозгъ костей моихъ, лился вмѣсто крови у меня по жиламъ. Одинъ ея взглядъ заставилъ бы меня летѣть на "край свѣта; какой пустыней не удовлетворился бы я съ нею! Подлѣ нея я въ львиной пещерѣ былъ бы какъ во дворцѣ, и мильйоны вѣковъ не истощили бы огня, который горѣлъ во мнѣ.
   Къ этой безумной страсти примѣшалось еще нравственное идолопоклонничество: по другой прихоти моего воображенія, эта Фринея, сжимавшая меня въ своихъ объятіяхъ, была, также моя слава и гордость. Добродѣтель, совершившая свои благороднѣйшія жертвы; геній, обрѣтшій вѣковую идею, -- едва только дадутъ понятіе объ этомъ особенномъ родѣ счастія. Я вдругъ; разомъ, находилъ въ своемъ чудесномъ созданіи и упоеніе чувствъ, и душевное наслажденіе. Подавленный, какъ-бы поглощенный этимъ двойственнымъ блаженствомъ, я уже не зналъ, какое мое истинное существованіе; я былъ и человѣкъ и нечеловѣкъ; я становился облакомъ, вѣтромъ, звукомъ; я былъ -- чистый духъ, воздушное существо, воспѣвавшее выспренное блаженство. Я отторгся отъ собственной природы, чтобъ слиться съ порожденіемъ моихъ желаній, чтобы преобразиться въ ней, чтобы тѣснѣй сблизиться съ красотой, чтобы быть въ одно и то же время -- страстью внушенной И внушившей, и любовью и предметомъ любви.
   И вдругъ, въ порывѣ безумія, я бросался на постель, метался по ней въ мучительной тоскѣ, обливалъ ее жгучими слезами, и никто не видалъ этихъ слезъ, и лились онѣ, жалкія, за ничто!
   

Попытка.

   Наконецъ -- у меня не было силъ оставаться въ башнѣ, я спускался въ потьмахъ; тайкомъ, какъ убійца, отворялъ дверь на крыльцо и уходилъ бродить по лѣсу.
   Я ходилъ на удачу, гдѣ ни попало; съ судорожнымъ движеніемъ рукъ обнималъ вѣтеръ, который ускользалъ отъ меня, какъ ускользала тѣнь, предметъ моихъ преслѣдованій, наконецъ -- прислонялся къ буковому пню, смотрѣлъ на вороновъ, которые, заслышавъ меня, перелетали съ одного дерева на другое, или на луну, плывшую по обнаженномъ верхушкамъ деревъ: тогда хотѣлось мнѣ переселиться туда, въ этотъ мертвый міръ, изъ. котораго лился блѣдный, гробовой свѣтъ. Я ге чувствовалъ ни холода, ни сырости ночи; даже ледяное дыханіе пред-разсвѣтнаго вѣтра не оторвало бы меня отъ моихъ мыслей, еслибы въ этотъ часъ не раздавался деревенскій колоколъ.
   Въ бб дыней части бретанскихъ деревень имѣютъ обыкновеніе на разсвѣтѣ звонить по усопшихъ. Этотъ звонъ, состоящій изъ трехъ повторяющихся нотъ, выходитъ какимъ-то монотоннымъ, унылымъ и простымъ напѣвомъ. Ничто не могло быть, такъ свойственно моей больной, изъязвленной душѣ, какъ снова почувствовать всѣ муки существованія при звукѣ колокола, возвѣщавшаго конецъ ихъ. Я представлялъ себѣ пастуха, испустившаго духъ въ своей безвѣстной хижинѣ и потомъ снесеннаго на такое же безвѣстное кладбище. Зачѣмъ онъ являлся на землѣ? и зачѣмъ я самъ въ этомъ мірѣ? Вѣдь надо же мнѣ будетъ наконецъ кончить путь,-- такъ не лучше ли отправиться при свѣжемъ дыханіи утра и скорѣй прійдти къ цѣли, нежели изнемочь подъ тяжестью и зноемъ дня, Румянцемъ желанія загоралось мое лицо; мысль о небытіи обхватывала мнѣ сердце, какъ нечаянная радость. Въ пору моихъ юношескихъ заблужденій, я часто желалъ но переживать счастія: въ первомъ успѣхѣ уже заключалась такая степень блаженства, которая заставляла меня жаждать уничтоженія.
   Все больше и больше привязывался я къ моему призраку, и, не имѣя возможности наслаждаться тѣмъ, что не существовало, былъ похожъ на тѣхъ увѣчныхъ, которые мечтаютъ о блаженствѣ, для нихъ неистощимомъ, и создаютъ себѣ сновидѣніе съ наслажденіями, равными адскимъ мукамъ. Впрочемъ, я предчувствовалъ ожидавшее меня въ будущемъ горе; изобрѣтательный на небывалыя страданія, я впадалъ въ двѣ крайности отчаянія: иногда признавалъ себя существомъ ничтожнымъ, неспособнымъ возвыситься надъ житейской пошлостью, а въ иныя минуты какъ-будто чувствовалъ въ себѣ качества, которыя никогда не будутъ оцѣнены. Тайный инстинктъ говорилъ мнѣ, что, вступая въ свѣтъ, я вовсе не найду въ немъ того, чего искалъ.
   Все питало во мнѣ горечь недовольства. Люсиль была несчастлива; матушка меня не утѣшала; видъ отца внушалъ мнѣ страхъ къ жизни. Угрюмость его усиливалась съ лѣтами; подъ рукой старости, душа его черствѣла вмѣстѣ съ тѣломъ. Онъ безпрестанно за мной подсматривалъ, для того, чтобъ бранить меня. Когда я возвращался съ моихъ дикихъ прогулокъ и видѣлъ батюшку сидящаго на крыльцѣ -- мнѣ лучше хотѣлось, чтобъ меня убили, нежели заставили идти въ замокъ. Впрочемъ, не идти въ замокъ значило только отсрочить муку; къ ужину мнѣ непремѣнно должно было явиться; совершенно смущенный, садился я на край стула; лицо мое было избито дождемъ, волосы растрепаны. Подъ вліяніемъ отцовскихъ глазъ, я сидѣлъ неподвижцо и потъ проступалъ у меня на лбу: послѣдній лучъ разсудка улеталъ отъ меня.
   Теперь дошелъ я до той минуты, гдѣ нужно мнѣ имѣть нѣкоторую силу, чтобъ исповѣдать свою слабость. Человѣкъ, посягающій на собственную жизнь, обнаруживаетъ не силу души, а изнеможеніе.
   У меня было охотничье ружье, курокъ котораго, попортившійся этъ времени, часто спускался самъ собой. Я зарядилъ это ружье треля пулями; ушелъ съ нимъ въ самое уединенное мѣсто Гран-Мэли; тамъ -- взвелъ курокъ, наставилъ дуло себѣ въ ротъ и стукнулъ прикладомъ объ землю. Нѣсколько разъ повторялъ я попытку: ружье не выстрѣлило. Появленіе караульщика остановило мою рѣшимость. Фаталистъ нехотя, и самъ того не зная, я подумалъ, что еще не пришелъ мой часъ, и отложилъ исполненіе замысла до другаго раза. Еслибъ я застрѣлился, то все, чѣмъ я былъ, погреблось бы вмѣстѣ со мною; никто не зналъ бы ни слова изъ исторіи, приведшей меня къ роковому концу; я умножилъ бы собой толпу безъименныхъ несчастливцевъ; не оставилъ бы я за собой слѣда моихъ печалей, какъ раненный оставляетъ за собой слѣдъ собственной крови.
   Тотъ, кого приведутъ въ волненіе эти страницы, кто покусится подражать этому сумасбродству, кто полюбитъ мою память за этотъ пустой бредъ, тотъ долженъ вспомнить, что онъ слышитъ не что иное, какъ голосъ мертвеца. Будущій незнаемый мною читатель! Уже все миновало: отъ меня осталось только то, что я есмь въ рукѣ судившаго меня живаго Бога.
   

Болѣзнь.-- Я боюсь и отказываюсь идти въ духовное званіе.-- Проектъ поp3;здки въ Индію.

   Болѣзнь, плодъ этой безпорядочной жизни, положила конецъ страданіямъ, отъ которыхъ родились мой первыя поэтическія вдохновенія и первые порывы страстей. Это страсти, измучившія мнѣ душу, эти страсти, еще неясныя, были подобны морскимъ вѣтрамъ, дующимъ со всѣхъ точекъ горизонта; неопытный кормчій, я не зналъ, какъ поставить парусъ при такомъ неопредѣленномъ вѣтрѣ. У меня вздулась грудь и обнаружилась лихорадка; послали въ Базушь, деревеньку, лежавшую въ пяти или шести лье отъ Комбура, за однимъ превосходнымъ врачемъ, Шефтелемъ, сынъ котораго участвовалъ въ дѣлѣ маркиза де ла-Руэри {По мѣрѣ того, какъ идутъ мои годы, я снова нахожу дѣйствующихъ лицъ моихъ Записокъ: вдова сына Шефтеля недавно принята въ богадельню Маріи-Терезіи: вотъ еще свидѣтель моей правдивости. (Примѣчаніе, сдѣланное въ Парижѣ въ 1834 году).}. Онъ осмотрѣлъ меня внимательно, прописалъ лекарства и сказалъ, что всего нужнѣй отвлечь меня отъ моего образа жизни.
   Шесть недѣль я былъ въ опасности. Однажды утромъ, матушка пришла ко мнѣ, сѣла на край постели и сказала: "Тебѣ пора рѣшиться; братъ твой можетъ выхлопотать для тебя бенефицію; но прежде вступленія въ семинарію ты долженъ хорошенько подумать, потому-что хоть я желаю, чтобъ ты поступилъ въ духовное званіе, но мнѣ пріятнѣе будетъ видѣть тебя свѣтскимъ человѣкомъ, нежели недостойнымъ служителемъ церкви".
   Потому, что говорилъ я выше, читатель можетъ судить, кстати ли было предложеніе моей набожной матушки. Въ важнѣйшихъ событіяхъ моей жизни, я всегда вдругъ узнавалъ, чего долженъ былъ избѣгать;-- чувство чести движетъ мною. Въ санѣ аббата -- я показался себѣ смѣшнымъ; въ санѣ епископа... величіе первосвященника внушало мнѣ почтеніе, и я съ благоговѣніемъ отступалъ предъ алтаремъ. Облеченный этимъ саномъ, буду ли я употреблять надъ собой усилія, чтобъ достигнуть добродѣтелей; или удовольствуюсь тѣмъ, что скрою отъ всѣхъ свои пороки?. Для перваго -- я чувствовалъ себя слишкомъ-слабымъ, для втораго -- слишкомъ-чистосердечнымъ. Кто считаетъ меня лицемѣромъ и честолюбцемъ, тотъ меня мало знаетъ: я никогда не пользовался успѣхами въ свѣтѣ, именно потому-что мнѣ не достаетъ страсти и порока, честолюбія и лицемѣрія. Первое, еслибъ родилось во мнѣ, то не иначе, какъ отъ уязвленнаго самолюбія: я могъ бы иногда пожелать быть королевскимъ министромъ, для того только, чтобъ посмѣяться надъ своими врагами; по на другой же день съ радостію оставилъ бы свой министерскій портфель.
   Итакъ, я сказалъ матушкѣ, что не чувствую въ себѣ полнаго призванія къ духовному сану. Въ другой разъ измѣнилъ я свой планъ; прежде не захотѣлъ быть морякомъ, теперь не хотѣлъ-быть священникомъ. Оставалась военная служба;-- она мнѣ правилась; но какъ перенести утрату моей независимости? Мнѣ пришла въ голову нелѣпая мысль: скажу, что хочу ѣхать въ Канаду расчищать лѣса, или въ Индію искать службы въ войскахъ тамошнихъ правителей.
   Во всякомъ человѣкѣ есть какое-нибудь противорѣчіе; однимъ изъ такихъ противорѣчій въ отцѣ моемъ было то, что его, благоразумнаго во всѣхъ другихъ случаяхъ, неслишкомъ поражали смѣлые, наудачу составленные планы. Онъ ворчалъ на матушку за то, что я увертываюсь отъ выбора каррьеры; по согласился на мою поѣздку въ Индію. Меня послали въ Сен-Мало: тамъ снаряжалось судно въ Пондишери.
   

Минутное пребываніе въ годномъ городѣ.-- Воспоминаніе о Вилльневъ и о скорбяхъ моего дѣтства.-- Меня снова зовутъ въ Комбуръ.-- Послѣднее свиданіе съ отцомъ.-- Поступленіе на службу.-- Прощаніе съ Комбуромъ.

   Прошло два мѣсяца: я пріѣхалъ одинъ на мой родной островъ; Вилльневъ незадолго до того умерла; я пошелъ поплакать у бѣдной, опустѣвшей постели, гдѣ испустила она послѣднее дыханіе, и нашелъ тамъ сплетенную изъ ивовыхъ прутьевъ тележку, въ которой учился я стоять на сей печальной планетѣ. Мнѣ представилась моя старая нянька, вперившая съ своего ложа слабый взоръ на эту катающуюся на колесикахъ корзинку: этотъ памятникъ первыхъ минутъ моей жизни рядомъ съ памятникомъ послѣднихъ минутъ моей второй матери; мысль о теплыхъ молитвахъ, съ которыми добрая Вилльневъ, покидая землю, обращалась къ небу за счастіе, своего питомца; это доказательство преданности, такой постоянной, безкорыстной и чистой, -- сдавили мнѣ сердце умиленіемъ, грустью и благодарностью.
   И ничего не. осталось въ Сен-Мало отъ моего прошедшаго: въ гавани напрасно искалъ я судовъ, веревками которымъ, бывало, игралъ,-- они отплыли или уже были разломаны; домъ, гдѣ я родился, быль превращенъ въ трактиръ. Я почти касался своей колыбели и не нанаходилъ ни одного знакомаго лица. Я сталъ чуждъ мѣстамъ своего дѣтства; встрѣчавшіе, меня спрашивали, кто я такой, и все потому только, что голова моя поднялась на нѣсколько линій надъ землей, къ которой снова наклонится чрезъ немногіе годы. Какъ быстро и какъ часто мѣняются у насъ жизнь и мечты! Друзья насъ покидаютъ, другіе имъ наслѣдуютъ; мѣняются и связи наши: всегда найдется такое время, когда у насъ не было ничего, что есть; и такое, когда нѣтъ ничего, что прежде было. У человѣка не все одна и та же жизнь; у него ихъ много, сходящихся конецъ съ концомъ; и то -- его несчастіе.
   Теперь -- одинъ, безъ товарища, осматривалъ я то мѣсто, гдѣ возвышались, мои песочные замки, campos ubi Troja fuit. Я ходилъ по пустынному морскому берегу. Отмели, оставленныя приливомъ, казались мнѣ подобіемъ той, пустоты, которую призраки воображенія, улетая, оставляютъ вокругъ насъ. Мой соотечественникъ Абеларъ, назадъ тому восемь-сотъ лѣтъ, смотрѣлъ, какъ я, на эти волны, вспоминая о своей Элоизѣ; какъ я, видѣлъ онъ убѣгающіе корабли (ad horizontis undas), и его слухъ, такъ же, какъ мой, лелѣяли однозвучные напѣвы моря. Я подходилъ къ самому прибою волнъ, предавшись роковымъ грезамъ, которыя вынесъ изъ комбурскаго лѣса. Мысъ, называемый Лавардъ, служилъ предѣломъ моей прогулки: проникнутый горькими мыслями, сѣлъ я на оконечности мыса и вспомнилъ, что вотъ эти самыя Скалы укрывали меня въ мои дѣтскіе годы; здѣсь, бывало, въ праздничные дни, глоталъ я слезы, а товарищи мои не помнили себя отъ радости. И теперь, казалось, не былъ я ни больше любимъ, ни больше счастливъ. Скоро предстояло мнѣ покинуть родину за тѣмъ, чтобъ убивать свои годы въ разныхъ краяхъ свѣта. Эти мысли терзали меня на смерть, и были у меня покушенія броситься въ море.
   Я получилъ письмо, которымъ звали меня назадъ въ Комбуръ. Пріѣзжаю; ужинаю съ своими домашними; батюшка не говоритъ ни слова, матушка вздыхаетъ, Люсиль какъ-будто испугана. Въ десять часовъ расходятся; я спрашиваю сестру, -- она ничего не знаетъ. На другой день, въ восемь часовъ утра, присылаютъ за мной. Схожу: батюшка ожидалъ меня въ своемъ кабинетѣ.
   "Господинъ шевалье", сказалъ онъ мнѣ: "надо отказаться отъ твоихъ нелѣпыхъ затѣй. Братъ выхлопоталъ тебѣ патентъ на чинъ подпоручика наваррскаго полка. Ты отправишься въ Реннъ, а оттуда въ Камбрэ. Вотъ сто луидоровъ; береги ихъ. Я старъ и слабъ; мнѣ не долго осталось жить. Будь порядочнымъ человѣкомъ и не безчесть никогда своего имени."
   Онъ обнялъ меня. Я почувствовалъ, что это морщинистое, суровое лицо горячо и крѣпко прижалось къ моему: то былъ для меня послѣдній отцовскій поцалуй.
   Графъ де-Шатобріанъ, этотъ страшный въ моихъ глазахъ человѣкъ, въ эту минуту явился мнѣ только отцомъ, вполнѣ достойнымъ любви моей. Тогда уже начинались у него припадки паралича, который свелъ его въ могилу; въ лѣвой рукѣ его были судорожныя движенія, такъ-что онъ долженъ былъ поддерживать ее правою. Вручивъ мнѣ свою старую шпагу и поддерживая больную руку, онъ довелъ меня до стоявшаго на зеленомъ дворѣ кабріолета и велѣлъ мнѣ сѣсть въ него при себѣ. Кабріолетъ тронулся съ мѣста, между-тѣмъ, какъ я взглядами прощался съ матушкой и сестрой, которыя заливались слезами на крыльцѣ.
   Я взъѣхалъ на насыпь пруди; увидѣлъ тростники, на которые садились мои ласточки; увидѣлъ мельничный ручей, увидѣлъ лугъ: взглянулъ на замокъ и, какъ Адамъ послѣ грѣхопаденія, вступилъ на незнакомую землю: міръ былъ весь передо мной: and the world was all before him.
   Послѣ того, я видѣлъ Комбуръ только три раза: когда умеръ отецъ, мы съѣхались туда въ траурѣ, чтобъ раздѣлить наслѣдство и проститься другъ съ другомъ. Въ другой разъ, я ѣздилъ въ Комбуръ съ матушкой: она заботилась о меблировкѣ замка; ждала моего брата, который долженъ былъ привезти въ Бретань свою жену. Братъ не пріѣхалъ: скоро ему съ его молодой супругой, вмѣсто подушки, приготовленной рукою матери, рука палача постлала иное изголовье. Наконецъ, въ третіи разъ, я былъ въ Комбурѣ, проѣзжая въ Сен-Мало, откуда долженъ былъ отплыть въ Америку. Замокъ былъ заброшенъ; я остановился у управителя. Когда, войдя въ Гран-Мэль, изъ темной аллеи завидѣлъ я опустѣвшее крыльцо, дверь и закрытыя окна,-- мнѣ стало дурно. Я едва добрался до-деревни, послалъ за лошадьми и уѣхалъ ночью.
   Послѣ пятнадцати-лѣтней отлучки, передъ новымъ отъѣздомѣ изъ Франціи въ Святую-Землю, я отправился въ Фужеръ обнять уцѣлѣвшихъ членовъ нашего семейства. У меня недостало духа предпринять странствованіе въ тѣ мѣста, съ которыми связывалась самая живая часть моего существованія. Въ комбурскомъ лѣсѣ сдѣлался я тѣмъ, что я есмь; тамъ ощутилъ Я первое прикосновеніе скуки, оставшейся со мной на всю жизнь, той грусти, которая была мнѣ и мукой и счастіемъ. Тамъ искалъ я сердца, которое поняло бы мое сердце; тамъ жили, мои родные всѣ вмѣстѣ, тамъ они и разстались. Тамъ мой отецъ мечталъ возстановить свое имя и благосостояніе дома:-- еще мечта, разсѣянная временемъ и переворотами. Изъ насъ, шестерыхъ дѣтей, осталось только трое: брата, Юліи и Люсили -- уже нѣтъ. Матушка умерла съ печали, прахъ отца моего былъ исторгнутъ изъ гроба.
   Если труды мои переживутъ меня, если суждено мнѣ оставить послѣ себя имя, можетъ-быть, когда-нибудь путешественникъ, водимый этими Записками, посѣтитъ описанныя мною мѣста. Можетъ-быть, узнаетъ онъ замокъ, но напрасно будетъ искать дремучаго лѣса: колыбели моихъ грезъ исчезла, какъ эти грезы. Одна на своемъ утесѣ, старинная башня оплакиваетъ гибель дубовъ, старыхъ товарищей, которые окружали ее и защищали отъ бури. Одинокій, какъ она, я также видѣлъ падавшихъ вокругъ меня родныхъ, которыми красна и пріютна была мнѣ жизнь: къ-счастію, эта жизнь не такъ прочно устроена на землѣ, какъ тѣ башни, гдѣ протекла моя молодость; къ-счастію, человѣкъ не такъ упорно противится бурямъ, какъ воздвигнутыя его руками зданія.
   

Берлинъ, мартъ, 1821.

Пересмотрѣно въ іюлѣ 1846.

Берлинъ.-- Потсдамъ.-- Фридрихъ.

   Далеко отъ Комбура до Берлина, отъ юнаго мечтателя до стараго министра. Я уже сказалъ прежде: "Во сколькихъ мѣстахъ принимался я за эти Записки и гдѣ ихъ кончу?"
   Съ того времени, какъ разсказывалъ я послѣднія событія, до настоящей минуты, когда снова принимаюсь за эти Записки, прошло около четырехъ лѣтъ. Многое произошло въ этотъ промежутокъ; во мнѣ обнаружился новый элементъ, -- человѣка-по литика: я не дорожу этой находкой. Я защищалъ права Франціи, которыя одни могли поддержать законный престолъ. Съ "Conservateur", я доставилъ власть Виллелю; видѣлъ смерть герцога Беррійскаго и почтилъ его память. Чтобъ примирить все, я удалился; я принялъ на себя посланничество при берлинскомъ дворѣ.
   Вчера я былъ въ Потсдамѣ. Въ Сан-Суси мнѣ показали столъ, на которомъ великій германскій монархъ излагалъ во Французскихъ стишкахъ энциклопедическія правила; комнату Вольтера, убранную деревянными обезьянами и попугаями; мельницу, которую вздумалъ пощадить тотъ, кто не щадидъ провинцій; гробницу лошади Цезаря и англійскихъ собачекъ: Діаны, Амуретты, Бишъ, Сюпербъ и Паксъ.
   Меня повели въ новый дворецъ, уже приходящій въ упадокъ. Въ старомъ потсдамскомъ замкѣ хранятся съ уваженіемъ табачныя пятна, изорванное и испачканное кресло, словомъ, всѣ слѣды Фридриха-Великаго.
   Одна вещь привлекла мое вниманіе: стрѣлка стѣнныхъ часовъ, стоящая на той минутѣ, когда умеръ Фридрихъ; меня обманула эта неподвижность; часы не прерываютъ своего бѣга; не человѣкъ останавливаетъ время, а время Человѣка. Притомъ, не много значитъ роль, которую мы играли въ жизни: знаменитость или безвѣстность нашихъ доктринъ, богатство или нищета, радости или скорби -- ни сколько не измѣнятъ мѣры нашихъ дней. Движется ли стрѣлка по золотому циферблату или деревянному, вмѣщается ли циферблатъ въ глазкѣ перстня или закрываетъ розасу базилики,-- долгота часа все одна и та же.
   Въ склёпѣ протестантской церкви, непосредственно подъ каѳедрой шизматика-разстриги, я видѣлъ гробницу вѣнчаннаго софиста. Гробница эта бронзовая; если ударить по ней, она звучитъ. Спящаго въ этой мѣдной постели воина не разбудитъ и звукъ его славы; онъ проснется только при звукѣ трубы, когда она будетъ звать его на послѣднее бранное поле, предъ лицо Бога брани.
   Я такъ нуждался въ перемѣнѣ впечатлѣнія, что находилъ для себя облегченіемъ посѣтить Мраморный-Домъ. Король, по повелѣнію котора , когда старые матросы на колѣняхъ, молодыя женщины и дѣти читали, съ маленькими свѣчами, свои молитвенники; когда толпа, въ минуту благословенія, повторяла хоромъ Tantum ergo, когда, въ промежутки пѣнія, рождественскій шквалъ долеталъ до стеколъ базилики и потрясалъ тѣ своды, которые оглашалась голосомъ изъ мужественной груди Жака-Каргье и Дюгэ-Трузна, -- мной овладѣвало невыразимое религіозное чувство. Не было нужды Вилльнёвъ говорить, чтобъ сложилъ я руки, призывая Бога всѣми именами, которымъ научала меня мать; я видѣлъ отверстыя небеса, видѣлъ ангеловъ, возносящихъ нашъ ѳиміамъ, ваши молитвы; я склонялъ чело: на немъ не лежала еще тоска, которая тяготѣетъ надъ нами такъ страшно, что мы уже не пытаемся поднимать голову, наклонивъ ее къ подножію алтаря.
   Одинъ морякъ, выходя изъ этого священнаго великолѣпія, садился на корабль, весь укрѣпленный противъ ночной тмы; тогда какъ другой входилъ въ гавань, направляясь къ озаренному храму: такъ религія и опасности поперемѣнно, другъ за другомъ, являлись передъ глазами, и ихъ образы были въ умъ моемъ нераздѣльны. Я едва только родился, какъ уже услышалъ рѣчь о смерти: вечеромъ, какой-то человѣкъ ходилъ съ звонкомъ изъ улицы въ улицу, приглашая христіанъ помолиться за усопшаго брата. Почти каждый годъ корабли погибали на моихъ глазахъ и, когда игралъ а на берегу, море приносило къ ногамъ моимъ трупы чужеземцевъ, умершихъ далеко отъ родины. Г-жа де-Шатобріанъ говорила мнѣ, какъ святая Моника говорила своему сыну: Nihil longe est a Deo: "ни что не далеко отъ Бога". Мое воспитаніе предоставили волѣ провидѣнія: оно для меня было щедро на уроки.
   Посвященный святой Дѣвѣ, и зналъ и любилъ мою покровительницу, и смѣшивалъ ее съ ангеломъ-хранителемъ. Ея изображеніе, стоившее доброй Вилльнёвъ пол-су, было приколото четырьмя булавками въ головахъ моей постели. Мнѣ слѣдовало бы жить въ тѣ времена, когда къ Дѣвѣ Маріи обращались такъ: "Doulce Dame du ciel et de la terre, mère de pitié, fontaine de tous biens, qui portaste Jésus Criste en vos prétieulx flânez, belle très doulce Dame, je vous mereye et vous prye." {"Сладкая Госпожа неба и земли, матерь милосердія, источникъ всѣхъ благъ, носившая Іисуса Христа въ своей драгоцѣнной утробѣ, прекрасная, сладчайшая Госпожа, благодарю тебя и прошу тебя".}
   Первое, что я выучилъ наизусть, была матросская кантата, начинавшаяся такъ:
   
   Je mets ma confiance,
   Vierge, en votre secours;
   Servez-moi der défense,
   Prenez soin de mes jours;
   Et quand ma dernière heure
   Viendra finir mon sort,
   Obtenez qûe je meure,
   De la plus sainte mort (*).
   (*) "Надежду мою возлагаю на Твою помощь, Святая Дѣва; будь мнѣ зашитою, пріими попеченіе О моихъ дняхъ. А когда прійдетъ послѣдній часъ окончить судьбу Мою,-- моли, чтобы я умеръ самою святою смертью."
   
   Послѣ я слышалъ, какъ эту кантату пѣли вовремя кораблекрушенія. Еще и теперь повторяю я эти убогія риѳмы съ такимъ же удовольствіемъ, какъ стихи Гомера; мадона, съ готической короной на головѣ, въ синемъ шелковомъ платьѣ, обшитомъ серебряной бахрамой, внушаетъ мнѣ больше набожности, нежели мадона Рафаэля.
   По-крайней-мѣрѣ, если бы эта мирная Звѣзда морей (Étoile des mers) могла утишить тревоги моей жизни! Но мнѣ суждено было треволненіе даже въ дѣтствѣ; едва только стебель мои, какъ стебель аравійскаго Финика, показался изъ скалы, -- какъ вѣтеръ уже началъ бить его.
   

Волчья-Долина, іюнь 18І2.

Жериль.-- Гервина Магонъ.-- Сраженіе съ двумя юнгами.

   Я сказалъ, что слишкомъ раннимъ возмущеніемъ противъ учительницъ Люсили началась моя худая слава; товарищъ довершилъ ее.
   Дядя мой, Шатобріанъ дю-Плесси, такъ же какъ и его братъ, поселился въ Сен-Мало и у него, такъ же какъ у его брата, было четыре дочери и два сына. Мои кузены (Пьеръ и Арманъ) сначала составляли мое общество, потомъ -- Пьеръ былъ сдѣланъ пажемъ королевы, а Армана, предназначеннаго въ духовное званіе, отправили въ коллегіумъ. Пьеръ, по выходѣ изъ пажей, вступилъ въ морскую службу и утонулъ около африканскихъ береговъ. Арманъ, послѣ долгаго заключенія въ коллегіумѣ, оставилъ Францію въ 1790 г., служилъ въ-продолженіе всей эмиграціи, совершилъ двадцать безстрашныхъ путешествій на шлюпкѣ вдоль береговъ Бретани и, наконецъ, умеръ за короля на гренелльской равнинѣ, въ великую-пятницу 1810 г., какъ я уже сказалъ, и какъ еще повторю при разсказѣ о его печальномъ концѣ {Послѣ него остался сынъ Фредерикъ, котораго я сначала помѣстилъ въ гвардію брата короля, и который потомъ поступилъ въ кирасирскій полкъ. Онъ. Женился въ Нанси на дѣвицѣ де-Гастальди (отъ которой имѣлъ двухъ сыновей) и вышелъ въ отставку. Старшая сестра Армана, моя кузина, была долгое время настоятельницей монахинь траппистовъ. (Примѣчаніе 1831 г., Женева).}.
   Лишенный общества кузеновъ, я замѣнилъ ихъ новой дружбой.
   Во второмъ этажѣ занимаемаго нами дома жилъ дворянинъ Жериль: у него были сынъ и двѣ дочери. Этотъ сынъ воспитывался не такъ, какъ я; балованное дитя, онъ что ни дѣлалъ, все признавалось прекраснымъ; единственнымъ удовольствіемъ его было драться, а главное -- ссорить другихъ, и потомъ быть судьей этихъ ссоръ. Коварно потѣшаясь надъ няньками, водившими дѣтей гулять, онъ былъ извѣстенъ только своими шалостями, которыя молва увеличивала до черныхъ проступковъ. Отецъ надо всѣмъ смѣялся и любилъ сына безъ памяти. Жериль сдѣлался моимъ искреннимъ другомъ и пріобрѣлъ надо мной власть невѣроятную; я преуспѣвалъ въ урокахъ наставника, хотя характеръ мой былъ совершенно противоположенъ его характеру. Я любилъ уединенныя игры, не искалъ ссоры ни съ кѣмъ: Жериль былъ помѣшанъ на забавахъ, на шапкахъ, и ликовалъ среди шумной толпы дѣтей. Когда какой-нибудь шалунъ заговаривалъ со мной, Жериль тотчасъ обращался въ мнѣ съ вопросомъ: "Ты ему спускаешь?"
   При этомъ вопросѣ, я чувствовалъ, что честь моя страждетъ, и вцѣплялся въ глаза дерзкому,-- какихъ бы лѣтъ и роста онъ ни былъ, все равно. Зритель битвы, мой другъ апплодировалъ моей храбрости, но самъ нисколько за меня не вступался. Иногда онъ собиралъ цѣлую армію изъ всѣхъ встрѣчныхъ сорванцовъ, раздѣлялъ ихъ на двѣ партіи, и мы бились на морскомъ берегу камнями.
   Другая, изобрѣтенная Жерилемъ игра, казалась еще опаснѣе: когда въ морѣ была высока вода и случалась буря, валы, ударяясь о подошву замка, долетали до главныхъ башенъ. Въ двадцати футахъ высоты надъ основаніемъ одной изъ этихъ башень, находился гранитный парапетъ, узкій, скользкій, наклонный, который служилъ для сообщенія съ равелиномъ, прикрывавшимъ ровъ: нужно было улучшать минуту между двухъ валовъ, чтобы перескочить черезъ опасное мѣсто, пока разбившаяся волна не покрыла стѣну башни. Вотъ движется водяная гора, приближается съ глухимъ ревомъ... промедлите одно мгновеніе, и она или унесетъ васъ, или разобьетъ о стяну. Ни одинъ изъ насъ не отказывался отъ этой потѣхи; но я видѣлъ, какъ нѣкоторыя дѣти блѣднѣли, приступая къ подвигу.
   Эта наклонность сталкивать другихъ между собою, а самому оставаться постороннимъ зрителемъ, заставляла думать, что Жериль въ-послѣдствіи не обнаружитъ большаго благородства характера: не смотря на то, онъ-то именно, конечно въ предѣлахъ меньшей сцены, можетъ-быть, затмилъ героизмъ Регула; славь его не доставало только Рима да Тита-Ливія. Сдѣлавшись морскимъ офицеромъ, онъ былъ взятъ въ киберонскомъ дѣлѣ; когда битва кончилась и Англичане продолжали обстрѣливать республиканскую армію, Жериль бросается вплавь, достигаетъ кораблей, говоритъ Англичанамъ, чтобъ прекратили огонь, и извѣщаетъ ихъ о несчастій и капитуляціи эмигрантовъ. Его хотѣли спасти, бросивъ веревку, убѣждали взойдти на бортъ.- "Я плѣнникъ, отпущенный на слово", закричалъ Жериль изъ волнъ, и такъ же въ плавь воротился на берегъ. Онъ былъ разстрѣлянъ вмѣстѣ съ Сомбрёлемъ и его товарищами.
   Жериль былъ мой первый другъ; оба пользовавшіеся дурною репутаціею въ дѣтствѣ, мы сдружались, угадывая инстинктомъ, на что могли пригодиться въ-послѣдствіи.
   Два приключенія положили конецъ этой первой части моей исторіи и произвели значительное измѣненіе въ системѣ моего воспитанія.
   Разъ, въ воскресенье, мы были на берегу, за Воротами-св.-Ѳомы и вдоль Сильона; толстыя сваи, вбитыя въ песокъ, защищали стѣны отъ прибоя. Мы имѣли обыкновеніе взлѣзать на эти сваи, чтобъ смотрѣть внизъ, какъ появятся у насъ подъ ногами первыя волны прилива. Мы заняли свои обычныя мѣста; многія дѣвочки пристали къ намъ, мальчикамъ. Я былъ почти дальше всѣхъ въ море; передо мной оставалась только одна очень миленькая малютка, Гервина Магонъ, которая смѣялась отъ радости и плакала отъ страха. Жериль былъ, на другомъ концѣ, ближе къ землѣ. Волна приближалась, вѣтеръ крѣпчалъ; няньки и слуги уже начинали кричать: "слѣзьте, сударыня! слѣзьте, сударь!", Жериль ждалъ волны: какъ-только она долетѣла и заплескалась между сваями, Жериль толкнулъ сидѣвшаго передъ нимъ ребенка; тотъ толкнулся на другаго, другой на третьяго, и вся вереница пошатнулась, какъ карточные солдатики; но въ то же время каждый удержался за сосѣда; только послѣдней дѣвочкѣ, которую я толкнулъ, не на кого было опереться, и она упала. Отливъ потащилъ ее за собой. Въ мигъ раздались тысячи криковъ; всѣ няньки, подобравъ платья, поскакали въ море, начали хватать каждая своего ребенка, и каждый тотчасъ же былъ награжденъ тумакомъ. Гервину вытащили; но она объявила, что ее Франсуа столкнула, Няньки ринулись на меня; но я увернулся, убѣжалъ и спрятался у себя въ подвалѣ; женское войско меня преслѣдовало. Къ-счастію, отца и матери не было дома. Вилльнёвъ храбро защищала входъ и отразила непріятельскій авангардъ. Истинный виновникъ зла, Жериль, оказалъ мнѣ помощь: онъ вбѣжалъ къ себѣ и, при содѣйствіи сестеръ, принялся разить нападающихъ изъ окошка водой и печеными яблоками. При наступленіи ночи, они сняли осаду; но вѣсть объ этомъ разнеслась по городу, и шевальё де-Шатобріанъ, девяти лѣтъ отъ роду, прослылъ свирѣпымъ человѣкомъ, остаткомъ тѣхъ пиратовъ, отъ которыхъ святой Ааронъ очистилъ свой утесъ.
   А вотъ другое приключеніе:
   Я отправился съ Жерилемъ въ Сен-Серванъ, предмѣстье, отдѣленное отъ Сен-Мало купеческимъ портомъ. Во время отлива, туда обыкновенно пробирались подъ узкимъ плитнымъ мостикамъ, которые затоплялись, приливомъ. Слуги, которые насъ провожали, остались довольно далеко назади. Мы увидѣли на концѣ одного изъ мостиковъ двухъ юнговъ, которые шли къ намъ навстрѣчу. "Не-уже-ли мы пропустимъ этихъ голышей?" сказалъ мнѣ Жериль, и вслѣдъ за тѣмъ крикнулъ: "въ воду, утки!" Тѣ, въ качествѣ юнговъ, не понимали шутки и шли впередъ. Жериль посторонился; мы стали на краю моста, схватили по камешку и пустили ихъ въ головы гонгамъ. Юнги бросились на насъ, принудили обратиться въ бѣгство и, сами вооружившись камешками, гнали насъ вплоть до резервнаго корпуса, т. е. до нашихъ проводниковъ. Я не былъ, какъ Горацій, пораженъ въ глазъ: по одинъ камень задѣлъ меня такъ жестоко, что лѣвое уха, въ половину оторванное, висѣло у меня до плеча.
   Я думалъ не о боли, а о томъ, какъ ворочусь домой. Когда мой другъ возвращался изъ своихъ похожденій съ подбитымъ глазомъ или изорванымъ платьемъ -- о немъ жалѣли, за нимъ ухаживали, его ласкали, переодѣвали; а я въ подобныхъ случаяхъ попадалъ подъ наказанье. Полученный мной удара, былъ опасенъ; но ла-Франсъ никакъ не могъ уговорить меня воротиться -- такъ я была, напуганъ! Я скрылся во второмъ этажѣ, у Жериля, который стянулъ мнѣ голову салфеткой. Эта салфетка навела его на мысль: она представилась ему въ видѣ митры; онъ преобразилъ меня въ епископа и заставилъ, вмѣстѣ съ нимъ и его сестрами, пѣть миссу до самаго ужина. Теперь -- епископъ принужденъ былъ спуститься внизъ. Сердце у меня билось. Пораженный моей болѣзненной и окровавленной фигурой, отецъ не вымолвилъ ни слова; матушка вскрикнула; ла-Франсъ разсказалъ горестное приключеніе, оправдывая меня; по тѣмъ не менѣе меня бранили. Перевязали мнѣ ухо, и рѣшили разлучить меня съ Жерилемъ какъ-можно-скорѣе {Я уже говорилъ о Жерилѣ въ моихъ сочиненіяхъ. Одна изъ его сестеръ, Анжелика Жериль де-ла-Трошарде, писала ко мнѣ въ 1818 г., прося похлопотать, чтобъ имя Жериль было присоединено къ именамъ ея мужа и мужа ея сестры: я не успѣлъ въ моемъ ходатайствѣ. (Примѣчаніе 1831 г., Женева.)}.
   Не знаю, въ томъ ли самомъ году графъ д'Артуа пріѣзжалъ въ Сен-Мало: для него дѣлали примѣрное морское сраженіе. Съ высоты, бастіона пороховаго погреба, я видѣлъ молодого принца въ толпѣ на берегу моря: въ его знаменитости и моей безвѣстности -- сколько было тайныхъ судебъ! Такимъ образомъ, если не обманываетъ меня память, Сен-Мало видѣлъ только двухъ королей Франціи: Карла IX и Карла X.
   Вотъ картина моего перваго дѣтства. Не знаю, хорошо ли полученное мною суровое воспитаніе; по оно усвоено было моими родителями безъ намѣренія, по естественному ходу ихъ душевнаго настроенія. Всего несомнѣннѣе то, что это воспитаніе сдѣлало мои идеи менѣе похожими на идеи другихъ людей; еще несомнѣннѣе то, что оно бросило на мои чувства оттѣнокъ задумчивости, родившейся во мнѣ отъ привычки страдать въ лѣта слабости, беззаботности и веселья.
   Можетъ-быть, скажутъ, что этотъ образъ воспитанія могъ довести меня до ненависти къ виновникамъ моихъ дней? Нисколько; воспоминаніе объ ихъ строгости мнѣ почти пріятно; уважаю и чту ихъ великія качества. Когда умеръ отецъ, мои товарищи по наваррскому полку были свидѣтелями моей горести. Матери обязанъ я утѣшеніемъ въ жизни, потому-что она дала мнѣ религію; я запечатлѣвалъ въ умѣ моемъ христіанскія истины, которыя исходили изъ устъ ея, подобно Петру Лангрскому, учившемуся ночью въ церкви, при свѣтѣ горящей предъ жертвенникомъ лампады. Лучше ли бы развился мои умъ, еслибъ стали учить меня раньше? Сомнѣваюсь: волны; вѣтра и уединеніе,-- бывшіе моими первыми учителями, можетъ-быть, больше соотвѣтствовали моимъ врожденнымъ наклонностямъ; можетъ-быть, этимъ дикимъ на ставникамъ я обязанъ нѣкоторыми добродѣтелями, которыхъ не зналъ бы безъ нихъ. Вѣрно то, что всякая система воспитанія, сама-по-себѣ, не лучше и не хуже другой системы; больше ли теперь любящъ дѣти родителей отъ-того, что не боятся ихъ и говорятъ имъ: ты? Жериля баловали въ томъ самомъ домѣ, гдѣ меня бранили: мы оба были честные люди, ньжные и почтительные сыновья. Что вы считаете дурнымъ, то раскрываетъ талантъ вашего дитяти; что вамъ кажется хорошимъ, то можетъ заглушить этотъ же самый талантъ. Что творитъ Богъ, то во благо: Провидѣніе ведетъ насъ, когда назначаетъ играть намъ роль на сценъ міра.
   

Діэппъ. сентябрь 1812.

Записка Пакье.-- Діэппъ.-- Перемѣна моего воспитанія.-- Весна въ Бретани.-- Историческій лѣсъ.-- Пелагійскія деревни.-- Закатъ луны на морѣ.

   4-го. сентября 1812 г., я получилъ слѣдующую записку отъ префекта полиціи Пакье:,
   Кабинетъ префекта.
   "Г. префектѣ полиціи проситъ г-на де-Шатобріана пожаловать въ его "кабинетъ, сегодня въ четыре часа по полудни, или завтра въ десять "часовъ утра".
   Префекта, полиціи приглашалъ меня для выслушанія приказанія выѣхать изъ Парижа. Я удалился въ Діэппъ, который сначала былъ названъ Бертвилль (Bertheville), а послѣ, назадъ тому уже болѣе четырехъ-сотъ лѣтъ, переименованъ въ Діэппъ, отъ англійскаго слова deep, глубокій (рейдъ). Въ 1788 году, я содержалъ здѣсь гарнизонъ со вторымъ батальйономъ моего полка: жить въ этомъ городѣ съ каменными домами и лавками слоновой кости, въ этомъ городѣ съ опрятными улицами и, прекраснымъ освѣщеніемъ,-- значило удалиться въ страну моей молодости. Прогуливаясь, я встрѣчалъ развалины замка д'Аркъ съ тысячью окружающихъ ихъ остатковъ. Никто не забылъ, что Діэппъ -- родина Дюкена. Когда я сидѣлъ дома, передо мною было море; сидя за столомъ, я смотрѣлъ на, это море, бывшее свидѣтелемъ моего рожденія, омывающее берега Великой-Бретани, гдѣ выдержалъ я такое долгое изгнаніе: взоръ мой пробѣгалъ по тѣмъ волнамъ, которыя уносили меня въ Америку, снова бросили въ Европу, перенесли въ Африку и Азію. Здравствуй, море! моя колыбель, мое подобіе! Тебѣ хочу я разсказывать продолженіе моей исторіи: если я нарушу правду,-- волны твои, неразлучные спутники моихъ дней, обличатъ меня во лжи передъ будущимъ поколѣніемъ.
   Матушка постоянно желала, чтобъ мнѣ дано было воспитаніе классическое. Жизнь моряка, къ которой меня назначали, "можетъ-быть, будетъ не въ его вкусъ", говорила она; ей казалось, что хорошо было бы, на всякій случай, сдѣлать меня способнымъ вступить на какое-нибудь другое поприще. Набожность внушила ей желаніе посвятить меня церкви, и потому она предложила отдать меня въ коллегіумъ, гдѣ бы я учился математикѣ, рисованью, фехтованію и англійскому языку; о греческому и латинскомъ она не говорила, боясь испугать отца; по велѣла мнѣ заниматься ими, сначала тайкомъ, а потомъ и явно, когда уже сдѣлаю успѣхи. Отецъ одобрилъ предложеніе, и рѣшено было вступить мнѣ въ дольскій коллегіумъ. Городъ Доль былъ предпочтенъ другимъ, потому-что чрезъ него шла дорога изъ Сен-Мало въ Комбуръ.
   Во время очень-холодной зимы, предшествовавшей моему школьному заключенію, домъ, въ которомъ мы жили, сгорѣлъ; въ пожаръ я былъ спасенъ старшей сестрой, которая вынесла меня сквозь пламя. Отецъ мой уѣхалъ въ свой замокъ и звалъ туда матушку: надо, было отправиться къ нему весной.
   Весна въ Бретани пріятнѣе, нежели въ окрестностяхъ Парижа, и начинается тремя недѣлями раньше. Пять птицъ, вмѣстѣ съ первымъ свѣжимъ, подувшимъ съ моря вѣтеркомъ, служатъ ей вѣстниками: ласточка, иволга, кукушка, перепелка и соловей. Земля покрывается маргаритками, фіалками, жонкилями, нарцисами, гіацинтами, ранункулами, анемонами, какъ ты заброшенныя поля, которыя окружаютъ Іоанна-Латранскаго и Св. Крестъ Іерусалимскій въ Римѣ. Поляны полосуются красивыми, высокими папоротниками; кусты дрока и дикаго терна блистаютъ цвѣтомъ, который можно принять за рой золотыхъ бабочекъ. Изгороди, вдоль которыхъ ростетъ земляника и малина, опушаются боярышникомъ, козьимъ листомъ, ежевикой; на ихъ темныхъ, наклонившихся вѣткахъ, висятъ великолѣпные плоды. Все кишитъ пчелами и птичками; рои и гнѣзда останавливаютъ дѣтей на каждомъ шагу. Есть мѣста, гдѣ миртъ и олеандръ растутъ на открытомъ воздухѣ, какъ въ Греціи; фиги зрѣютъ, какъ въ Провансѣ; каждое дерево, покрытое румянымъ цвѣтомъ, похоже на массивный букетъ деревенской невѣсты.
   Въ двѣнадцатомъ столѣтіи, кантоны Фужеръ, Реннъ, Бепіерель, Динанъ, Сен-Мало и Доль -- были заняты Брешёльянскимъ Лѣсомъ, который служилъ мѣстомъ побоища Франкамъ и доммонійскимъ народамъ. Васъ разсказываетъ, что тамъ были дикій человѣкъ, источникъ Берентопа и золотой бассейнъ. Историческій документъ пятнадцатаго вѣка: Usemens et coutumes de la forêt de Brecilen, подтверждаетъ романъ Ру. "Этотъ лѣсъ" говоритъ документъ: "великъ и обширенъ; тамъ четыре "замка; множество прекрасныхъ прудовъ; отличны а охоты, гдѣ нѣтъ "ни одного ядовитаго животнаго, нѣтъ никакихъ мухъ; двѣсти рощь, "столько-же источниковъ, въ особенности источникъ Белентона, у котораго рыцарь Понтусъ началъ свои подвиги".
   И теперь этотъ край сохраняетъ черты своей старины: пересѣченный лѣсистыми оврагами, онъ издали кажется лѣсомъ и напоминаетъ Англію: это было жилище фей, и вы увидите, что я въ-самомъ-дѣлѣ встрѣтилъ тамъ сильфиду. Узкія долины орошаются небольшими, неудобными для судоходства рѣчками. Эти долины отдѣляются лугами и рощами отъ терновыхъ кустарниковъ. По берегамъ тянутся маяки, военные караулы, римскія зданія, развалины средневѣковыхъ замковъ, колокольни временъ возрожденія: море завершаетъ все. Плиній называетъ Бретань: Полуостровъ-зритель Океана.
   Между моремъ и землей лежатъ пелагійскія деревни, неопредѣленныя границы двухъ стихій: здѣсь полевой жаворонокъ летаетъ вмѣстѣ съ морскимъ жаворонкомъ; плугъ и лодка, на разстояніи, черезъ которое можно перекинуть камень, бороздятъ землю и воду. Морякъ и пастухъ взаимно усвоиваютъ нарѣчія другъ друга: матросъ говоритъ: волны кудрявятся (les vagues moutonnent); пастухъ говоритъ: флоты барановъ (flottes de moutons). Разноцвѣтные пески, усыпанныя раковинами мели, морской наносъ, бахрама серебристой пѣны -- составляютъ кайму блѣдной или Зеленѣющей нивы. Не помню, на какомъ-то островѣ Средиземнаго-Моря, я видѣлъ барельефъ, представляющій нереидъ, украшающихъ фестонами низъ платья Цецеры.
   Но что удивительно въ Бретани, это -- луна, всходящая на землѣ и закатывающаяся на морѣ.
   У луны, которую Богъ поставилъ надъ бездной, есть, какъ и у солнца, свои облака, свои пары, свои лучи и тѣни; но она уходитъ не одинакою, какъ солнце: толпа звѣздъ ее провожаетъ. По-мѣрѣ-того, какъ надъ моимъ родимымъ берегомъ спускается она на край неба, молчаніе ея ростетъ и сообщается морю; скоро падаетъ она на горизонтъ, пересѣкаетъ его, кажетъ только половину своего засыпающаго чела, наклоняется и исчезаетъ въ мягкой зыби моря. Звѣзды, близкія къ своей царицѣ, готовыя утонуть въ слѣдъ за нею, какъ-бы останавливаются и висятъ на вершинахъ волнъ. Луна заходитъ только тогда, когда принесшееся издали дыханіе разобьетъ изображеніе созвѣздій, подобно тому, какъ гасятъ факелы по окончаніи церемоніи.
   

Отъѣздъ въ Комбуръ.-- Описаніе Замка.

   Я долженъ былъ провожать сестеръ до Комбура. Мы выѣхали изъ Сен-Мало въ первой половинѣ мая, утромъ, съ восходомъ солнца. Матушка, четыре сестры и я -- усѣлись въ огромный старомодный берлинъ, съ вызолоченными дверцами, съ наружными ступеньками, въ пурпурными желудями на четырехъ углахъ имперіала. Насъ потащили восемь лошадей, убранныхъ на подобіе испанскихъ муловъ, съ колокольчиками на шеяхъ, съ гремушками на уздахъ, въ попонахъ съ разноцвѣтной шерстяной бахрамой. Пока матушка вздыхала, а сестры говорили до устали,-- я смотрѣлъ въ оба глаза, слушалъ обоими ушами и дивился съ каждымъ поворотомъ колеса: первый шагъ вѣчнаго жида, которому уже не остановиться больше. Еще, еслибъ человѣкъ мѣнялъ только мѣсто; но его годы и сердце мѣняются.
   Мы кормили лошадей въ рыбачьей деревнѣ на берегу Канкала; потомъ перебралось черезъ болота и лихорадочный городъ Доль. Проѣхавъ мимо самыхъ воротъ коллегіума, въ которыя мнѣ предстояло скоро войдти, мы углубились во внутренность страны.
   Въ-продолженіе четырехъ мучительныхъ часовъ, мы не видали ничего, кромѣ кустарниковъ, опушающихъ лѣсъ, пара чуть-чуть взбороненнаго и чернѣющей пашни съ бѣдными, короткими всходами. Угольщики вели маленькихъ лошадёнокъ съ растрепанными гривами; крестьяне въ оленьихъ кожахъ, съ длинными волосами, поникали тощихъ быковъ рѣзкими криками, тащась за тяжелыми плугами, какъ пашущіе фавны. Наконецъ -- передъ нами открылась долина, въ глубинъ которой, недалеко отъ пруда, возвышался пшикъ церкви маленькаго городка; башни феодальнаго замка виднѣлись надъ деревьями рощи, освѣщенной вечернимъ солнцемъ;
   Здѣсь я принужденъ былъ остановиться; сердце у меня билось такъ, что готово было оттолкнуть столъ, на которомъ я писалъ. Пробудившіяся воспоминанія давятъ меня своей силой и обиліемъ; а между-тѣмъ, что они значатъ для свѣта?
   Спустившись съ холма, мы переѣхали въ бродъ черезъ ручей, и послѣ получасовой ѣзды, своротило съ большой дороги. Карета покатилась по окраинѣ крестовой рощи, аллеей, усаженной грабинами, вершины которыхъ сплетались у насъ надъ самыми головами: я еще помню минуту, когда очутился въ этой тѣнистой аллеи, и ощущаемую мною тогда робкую радость.
   Выбравшись изъ темноты лѣса, мы миновали передній дворъ, усаженный орѣшникомъ и примыкающій къ саду и дому управителя, и выѣхали на дорогу, устроенную на покрытомъ дерномъ дворѣ, носившемъ названіе зеленаго двора. Направо тянулся длинный рядъ конюшень и росла группа каштановъ; налѣво -- другая группа каштановъ. Въ глубинѣ двора, который шелъ незамѣтно возвышаясь, замокъ виднѣлся между двумя группами деревьевъ. Его печальный, строгій фасадъ представлялъ куртину, или крѣпостную стѣну, поддерживавшую зубчатую, крытую галерею съ бойницами. Эта куртина соединяла собой двѣ башни, неравныя по возрасту, матеріалу, высотѣ и толщинѣ. Башни оканчивались зубцами съ остроконечными кровельками, въ видѣ колпаковъ, надѣтыхъ на готическія короны.
   Нѣсколько рѣшетчатыхъ оконъ мелькали тамъ-и-сямъ на голыхъ стѣнахъ.. Широкое крыльцо, крутое и прямое безъ закраинъ, безъ перилъ, замѣняло прежній подъемный мостъ чрезъ- полный ровъ; оно простиралось до дверей замка, углубляясь въ середину куртины. Надъ дверями красовался гербъ владѣтелей Комбура и видѣлось отверстіе, сквозь которое нѣкогда проходили болты и цѣпи подъемнаго моста.
   Карета остановилась у крыльца; батюшка вышелъ къ намъ навстрѣчу. Свиданіе съ семействомъ до того умягчило его расположеніе духа, что онъ сдѣлалъ намъ самую пріятную мину. Мы поднялись на крыльцо; прошли чрезъ звучный вестибюль съ сводомъ, устроеннымъ огивой, и изъ вестибюля вступили на маленькій внутренній дворъ.
   Съ этого двора вошли мы въ зданіе, обращенное на полдень, съ виднѣвшимися изъ оконъ прудомъ, и соединившее двѣ небольшія башенками. Весь замокъ имѣлъ фигуру колесницы о четырехъ колесахъ. Мы находились въ залѣ, нѣкогда называвшейся караульною залою (salle des Gardes). На каждой оконечности этой залы было по окну; два другіе окна помѣщались на боковой стѣнѣ. Чтобъ увеличить эти четыре окна, нужно было пробивать стѣны отъ восьми до десяти футовъ толщины. Два корридора съ наклоннымъ поломъ, какъ въ корридорѣ большой пирамиды, шли отъ двухъ внѣшнихъ угловъ залы и вели въ маленькія башни. Витая лѣстница, устроенная въ одной изъ башенъ, сообщала караульную залу съ верхнимъ этажомъ: таково было расположеніе главнаго помѣщенія замка.
   Расположеніе фасада большой башни, возвышавшейся на Сѣверъ, со стороны Зеленаго-Двора, состояло изъ комнаты въ родѣ четвероугольнаго, мрачнаго дортуара, которая служила кухнею; она примыкала къ вестибюлю, крыльцу и капеллѣ. Надъ этими частями нижняго этажа была зала Архива, иначе -- зала Гербовъ, иначе -- Птицъ, иначе -- Рыцарей, носившая эти названія отъ плафона, росписаннаго гербами и птицами. Амбразуры узкихъ, завершенныхъ въ трилиственникъ оконъ были такъ глубоки, что составляла родъ кабинетовъ, съ устроенными вкругъ стѣнъ гранитными, скамейками. Прибавьте къ этому въ разныхъ частяхъ зданія, переходы и потаенныя лѣстницы, тюрьмы, башенки, лабиринты галерей и крытыхъ и открытыхъ, замурованныя подземелья, ходы которыхъ никому не были извѣстны: вездѣ молчаніе, сумракъ и каменныя лица; вотъ каковъ былъ Кобурскій-Замокъ.
   Ужинъ въ караульной залѣ, за которымъ я ѣлъ безъ принужденія, заключилъ для меня первый счастливый день въ жизни. Истинное счастіе не многаго стоитъ; а которое дорого, то плохое счастіе.
   На другой день, я какъ только проснулся, тотчасъ отправился осмотрѣть внѣшнюю мѣстность замка и отпраздновать свое прибытіе въ уединеніе. Крыльцо выходило на сѣверо-востокъ; прямо съ него видѣнъ былъ Зеленый-Дворъ; а за Зеленымъ-Дворомъ шелъ огородъ между двумя рощами; одна изъ нихъ, направо, крестовая, чрезъ которую мы ѣхали, называлась пти-Мэль; другая, налѣво, гран-Мэль. Послѣдняя была -- лѣсъ дубовъ, буковъ, фиговыхъ деревьевъ, вязовъ и каштановъ. Мадамъ де-Севинье въ свое время восхищалась этой вѣковой сѣнью; а съ-тѣхъ-поръ еще сто-сорокъ лѣтъ прибавилось къ ея красотѣ.
   Съ противоположной стороны, на югъ и востокъ, представлялась совершенно иная картина: изъ окопъ большой залы виднѣлись дома Комбура, прудъ, насыпь этого пруда, по которой шла большая рейнская дорога, водяная мельница, а за насыпью -- лугъ съ пасущимся стадомъ коровъ. Въ концѣ этого луга тянулась деревня, принадлежавшая пріорству, основанному въ 1149 году Ривальйономъ, владѣтелемъ Комбура, въ пріорствѣ находилась и статуя основателя, изображающая его мертвымъ, лежащимъ спиной на рыцарскихъ доспьхахъ. За прудомъ, мѣстность, поднимаясь уступами, представляла амфитеатръ деревьевъ, изъ за которыхъ выступали деревенскія колокольни и башни дворянскихъ домовъ. На послѣднемъ планѣ горизонта, на юго-западъ, рисовались высоты Бешереля. Терраса, окаймленная густою зеленые подстриженныхъ деревьевъ, развивалась съ этой стороны замка, обгибала конюшни и, послѣ разныхъ перерывовъ, соединялась съ тепличнымъ садомъ, который примыкалъ къ гран-Мэли.
   Если по этому весьма-длинному описанію художникъ возьмется за карандашъ, выйдетъ ли у него эскизъ, похожій на замокъ. Не думаю, а между-тѣмъ, я его такъ помню, какъ-будто онъ теперь у меня передъ глазами. Такъ-то для матеріальныхъ предметовъ безсильно слово и могущественно воспоминаніе! Начиная говорить о Помбурѣ, я запѣваю жалобную пѣсню, которая никого, кромѣ меня, не умиляетъ; спросите тирольскаго пастуха, отъ-чего ему такъ нравятся три или четыре ноты, которыя онъ повторяетъ своимъ козамъ -- горныя ноты, перелетающія изъ эха въ эхо, отдающіяся съ одного берега потока въ другой.
   Первое пребываніе мое въ Комбурѣ было недолго. Едва прошло двѣ недѣли, какъ пріѣхалъ къ намъ аббатъ Поше, начальникъ дольскаго коллегіума; меня сдали ему на руки, и я, не смотра на слезы, отправился съ нимъ.
   

Діэппъ, сентября 1812.
Пересмотрѣно въ іюнѣ 1846.

Дольскій коллегіумъ.-- Математика и языки.-- Моя память.

   Въ Долѣ я былъ не совсѣмъ чужой: тамъ мой отецъ былъ каноникомъ, какъ потомокъ и представитель дома Гильйома де-Шатобріанъ, сира де-Бофоръ, который въ 1529 г. основалъ первое мѣсто каноника въ соборномъ хорь. Дольскимъ епископомъ былъ, г. де-Герсе,-- другъ нашего семейства, прелатъ неизмѣнной политической умѣренности, который, на колѣняхъ, съ распятіемъ въ рукахъ, былъ, вмѣстѣ съ братомъ своимъ разстрѣленъ въ Киберонѣ, на полѣ мученичества (dans le champ du Martyre). По пріѣздѣ въ коллегіумъ, я былъ отданъ подъ особое попеченіе аббата Лепрэпса, который преподавалъ реторику и зналъ основательно геометрію: то былъ человѣкъ умный, красивый собой, любившій искусства и довольно хорошо писавшій портреты. Онъ началъ учить меня математикѣ по Лезу; аббатъ Эго (Egault), регентъ третьяго класса, сдѣлался моимъ учителемъ латинскаго языка; математикой я занимался въ своей комнатѣ, латинскимъ языкомъ -- въ общей залѣ.
   Нужно было время такой совѣ, какъ я, чтобъ привыкнуть къ клѣткѣ коллегіума и подчинить свой полетъ звонку. Я не могъ пріобрѣсти тѣхъ скоронаходимыхъ друзей, которые даются богатствомъ; потому-что нечего было взять съ бѣднаго шалуна, не имѣвшаго даже недѣльныхъ денегъ; не могъ я также войдти въ роль кліента, потому-что ненавидѣлъ протекторовъ. Въ играхъ, я не думалъ управлять ни кѣмъ, но не хотѣлъ, чтобъ и мной управляли: я не годился ни въ тираны, ни въ рабы,-- такимъ и остался.
   При всемъ томъ, скоро пришлось мнѣ сдѣлаться центромъ союза; въ-послѣдствіи, я пользовался такимъ же вліяніемъ въ полку: у меня, простаго подпоручика, проводили вечера старые офицеры и мою квартиру предпочитали кофейному дому. Не знаю, отъ-чего это происходило; можетъ-быть, я умѣлъ понимать характеръ и согласоваться съ нравомъ другаго. Я столько же любилъ охоту и скачки, сколько любилъ читать и писать. Для меня и теперь все равно, говорить ли о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ, ила разсуждать о предметахъ возвышенныхъ. Мало обращая вниманія на умъ, я чувствую къ нему почти антипатію, хотя и не могу назвать себя дуракомъ. Ни какой недостатокъ не поражаетъ меня, исключая насмѣшливости и самодовольства, къ которымъ мнѣ очень-трудно бываетъ не обнаружить презрѣнія; мнѣ всегда кажется, что другіе имѣютъ передо мной нѣкоторое превосходство, а если случится почувствовать преимущество на своей сторонѣ,-- это меня ставитъ въ совершенное затрудненіе.
   Качества, которыя, спали во мнѣ подъ вліяніемъ перваго, воспитанія, проснулись въ коллегіумъ. Способность къ труду была у меня замѣчательна, память -- необыкновенна. Я сдѣлалъ быстрые успѣхи въ математикѣ, въ которой обнаружилъ такую ясность соображенія, что аббатъ Лепрэнсъ дивился. Въ то же время, явилась во мнѣ рѣшительная склонность къ языкамъ. Правила латинскаго языка, казнь и мука учениковъ, были мнѣ ни почемъ; начала латинскаго урока я ждалъ всегда съ какимъ-то нетерпѣніемъ, какъ минуты освобожденія отъ цифръ и геометрическихъ фигуръ. Не прошло года, какъ я былъ уже въ пятомъ классѣ. По какой-то странности, моя латинская рѣчь такъ естественно переходила въ пентаметръ, что аббатъ Это называлъ меня элегикомъ (Elégiaque), прозваніе, которое едва ли не осталось между моими товарищами.
   Что. касается до моей памяти, то вотъ двѣ ея характеристическія черты. Я выучилъ наизусть свои таблицы, логариѳмы, т. е. по данной величинѣ, выраженной въ геометрической пропорціи, я прямо, на память, находилъ соотвѣтствующее выраженіе въ пропорціи ариѳметической, и на оборотъ.
   Послѣ общей вечерней молитвы въ капеллъ коллегіума, начальникъ обыкновенно читалъ. Одинъ изъ дѣтей, Вызванный на выдержку, долженъ былъ разсказать, что читали. На молитву мы собирались утомленные игрой и совсѣмъ сонные; бросались по скамьямъ, стараясь забраться въ самый темный уголъ, чтобъ не быть на виду и, слѣдовательно, избавиться отъ вызова. Въ особенности была тамъ исповѣдальня, которая всегда служила предметомъ споровъ, какъ самое надежное убѣжище. Одинъ разъ, мнѣ удалось попасть въ эту пристань, гдѣ я считалъ себя совершенно безопаснымъ отъ вопросовъ начальника; къ-несчастію, онъ замѣтилъ мой манёвръ и рѣшился подать на мнѣ примѣръ другимъ. Онъ сталъ читать, и читалъ медленно и долго второй пунктъ проповѣди; всѣ задремали; а я, самъ не знаю по какому случаю, не спалъ въ своей исповѣдальнѣ. Начальникъ, которому видны были только кончики моихъ ногъ, думалъ, что и я успокоился какъ всѣ другіе, и вдругъ, вызвавъ меня, спросилъ, что онъ читалъ.
   Второй пунктъ проповѣди содержалъ исчисленіе разныхъ случаевъ, въ которыхъ можно оскорбить Бога. Я не. только изложилъ сущность дѣла; но пересчиталъ всѣ случаи по порядку и повторилъ чуть не слово-въ-слово нѣсколько страницъ витіеватой, непонятной для ребенка прозы. Шумъ одобренія поднялся въ капеллѣ. Начальникъ подозвалъ меня, потрепалъ по щекъ и, въ награду, позволилъ мни на другой день встать не раньше, какъ къ завтраку. Я скромно укрылся отъ похвалъ товарищей и вполнѣ воспользовался дарованной малостью. Эта память словъ, не совсѣмъ у меня сохранившаяся, уступила мѣсто другой болѣе необыкновенной памяти, о которой я, можетъ-быть, буду имѣть случаи говорить.
   Одно обстоятельство какъ-то смущаетъ меня: память часто бываетъ признакомъ глупости; она вообще принадлежитъ умамъ тяжелымъ, которые подъ ея грузомъ дѣлаются еще тяжелѣй. А не смотря на то, что бы такое мы были безъ памяти? Мы забывали бы и дружбу, и любовь, и удовольствія, и дѣла; геній не могъ бы собрать своихъ идей; самое любящее сердце утратило бы свои нѣжныя привязанности, еслибъ не стало вспоминать о нихъ; все наше существованіе заключилось бы въ послѣдовательныхъ, безпрерывно убѣгающихъ мгновеніяхъ настоящаго; не было бы прошлаго. О, тогда горе намъ! наша жизнь такъ преходяща, что ее можно считать только отраженіемъ памяти.
   

Діэппъ, октябрь 1812.

Каникулы въ Комбурѣ.-- Жизнь провинціальнаго замка.-- Феодальные нравы.-- Обитатели Комбура.

   Я отправился на каникулы въ Комбуръ. Жизнь замка въ окрестностяхъ Парижа не можетъ дать понятія о жизни замка въ отдаленной провинціи.
   Всѣ комбурскія владѣнія состояли изъ степей, нѣсколькихъ мельницъ и двухъ лѣсовъ -- Бурруэ и Таноэрна, въ такомъ краю, гдѣ лѣсѣ почти не имѣетъ никакой цѣны. Но за то Комбуръ былъ богатъ феодальными нравами; эти права были разныхъ родовъ: одни опредѣляли извѣстныя подати для извѣстныхъ концессій, или утверждали обычая, порожденныя прежнимъ политическимъ устройствомъ; другіе -- казалось, были въ началѣ только забавами.
   Мой отецъ велѣлъ возобновить нѣкоторыя изъ этихъ забавъ, чтобъ предупредить срокъ давности. Когда все семейство было въ сборѣ, мы приняли участіе въ этихъ готическихъ увеселеніяхъ: три главнѣйшія изъ нихъ были: Рыбачій скачокъ (Saut des poissonniers), Квинтана (Quintaine) и ярмарка, называемая Анжевинъ. Крестьяне въ деревянной обуви и холстинѣ, мода Франціи, которой теперь нѣтъ,-- смотрѣли на эти игры Франціи, которой уже и тогда не было. Назначались призы. для побѣдителей и штрафъ съ побѣжденныхъ.
   Такъ-называемая Квинтана сохраняла преданіе турнировъ: она, конечно, имѣетъ какое-нибудь отношеніе къ древней ленной службѣ. Подробное описаніе ея есть у дюо-Канжа (voce Quintana). Штрафы платились старинной мѣдной монетой, цѣною до двухъ золотыхъ коронованныхъ овновъ, въ 25 парижскихъ солей каждый.
   Ярмарка, называемая Анжевинь, происходила на лугу близь пруда, каждое 4 сентября, за день моего рожденія. Вассалы обязаны были вооружаться; они являлись въ замокъ за занаменемь владѣтеля, а оттуда шли на ярмарку давать порядокъ и сбирать пошлины, слѣдовавшія графамъ комбургскимъ съ каждой головы скота. Въ эти дни отецъ мой держалъ открытый столъ; танцовали въ-продолженіи трехъ дней: господа въ большой залѣ, подъ звуки скрипки; васаллы -- на Зеленомѣ-Дворѣ, подъ, гнусавое пѣнье волынки. Пѣли, испускали радостные крики, стрѣляли изъ ружей. Весь этотъ шумъ мѣшался съ мычаньемъ ярмарочныхъ стадъ; толпы бродили по садамъ и лѣсамъ, и -- по-крайней-мѣрѣ одинъ разъ въ годъ, видно было въ Комбурѣ что-то похожее на радость.
   Такимъ то страннымъ образомъ суждено мнѣ было въ жизни быть свидѣтелемъ -- и ристалищъ Капитаны, и "Провозглашенія Правъ Человѣка" (Droits de l'Homme), видѣть -- и гражданское ополченіе бретанской деревни, и національную гвардію Франціи, и знамя владѣтелей Комбури, и знамя революціи. Я -- какъ-будто послѣдній свидѣтель Феодальныхъ нравовъ.
   Посѣтители, принимавшіеся въ замкѣ, состояли изъ обитателей городка и изъ окрестнаго дворянства: эти добрые люди были моими первыми друзьями. Наше тщеславіе придаетъ слишкомъ-много важности роли, которую мы играемъ въ свѣтѣ. Парижскій буржуа смѣется надъ буржуа маленькаго городка; придворный дворянина, глумится надъ провинціальнымъ дворяниномъ; человѣкъ извѣстный презираема, безвѣстнаго человѣка, не думая о томъ, что время равно безпристрастно ко всѣмъ ихъ претензіями, и что всѣ они равно смѣшны или незамѣтны въ глазахъ слѣдующаго поколѣнія...
   Первый мѣстный житель была. г. Потле, бывшій капитанъ корабля индійской компаніи, разсказывавшія, длинныя исторіи о Пондишери. Такъ-какъ онъ имѣлъ обыкновеніе повѣствовать, опершись локтями на столъ, то отецъ мой всегда чувствовалъ сильное желаніе пустить въ него тарелкой. За тѣмъ слѣдовалъ табачный магазинщикъ и отецъ семейства, Лопе де-ла-Бильярдьеръ, имѣвшій, подобно Іакову, двѣнадцать человѣкъ дѣтей, девять дочерей и три сына, изъ которыхъ самый младшій, Давидъ, былъ моимъ товарищемъ въ играхъ {Послѣ я встрѣтилъ моего друга Давида: ниже скажу когда и какъ (примѣчаніе, сдѣланное въ Женевѣ, 1832).}. Этотъ добрякъ вздумалъ искать дворянства въ 1789 году: во-время догадался! У него въ домѣ было вѣчное веселье и безконечные долги. Сенешаль Жеберъ, прокурора, фискала. Пти, сборщика, податей Корвезье, капеллана, аббата, Шармель -- составляли комбурское общество. Я бы и въ. Аѳинахъ не встрѣтилъ личностей болѣе знаменитыхъ.
   Дю-Пти-Боа, де-Шато-д'Асси, де-Тэнтенья, еще два и,іи три дворянина -- пріѣзжали по воскресеньямъ слушать обѣдню въ приходской церкви, и потомъ обѣдать у кастелана. Мы преимущественно были коротки съ семействомъ Тремоданъ, состоявшимъ изъ мужа, жены -- чрезвычайной красавицы, побочной сестры и множества дѣтей. Это семейство жило въ хуторѣ, въ которомъ единственнымъ признакомъ дворянства была голубятня. Тремоданы еще существуютъ. Они благоразумнѣе и счастливѣе меня: они еще не потеряли изъ вида, башень замка, который я оставилъ уже тридцать лѣтъ; оно и теперь дѣлаютъ все то же, что дѣлали тогда, когда я ѣлъ черный хлѣбъ за ихъ столомъ; они не выходили изъ пристани, въ которую мнѣ уже не воротиться. Можетъ-быть, они говорятъ обо мнѣ въ ту самую минуту, какъ пишу я эту страницу; мнѣ совѣстно, зачѣмъ я извлекъ ихъ имя изъ защитнаго мрака неизвѣстности. Они долго сомнѣвались, чтобъ человѣкъ, котораго они слышали говорящимъ, былъ маленькій шевалье. Комбурскій священникъ, аббатъ Севанъ, тотъ самый, чьи проповѣди я слушалъ, обнаруживалъ такое же невѣріе. Онъ никакъ не могъ убѣдиться, чтобъ шалунъ, товарищъ крестьянскихъ мальчишекъ, былъ защитникомъ религіи; но наконецъ повѣрилъ и цитируетъ, въ своихъ проповѣдяхъ меня, котораго держалъ на колѣняхъ. Эти достойные люди, которые съ моимъ образомъ не соединяютъ никакой странной идеи,-- которые потеряли меня изъ вида такимъ, какой я былъ въ дѣтствѣ и молодости, узнали ли бы они теперь меня, преображеннаго временемъ? Мнѣ бы надо было сказать свое имя прежде, нежели бы они рѣшились обнять меня.
   Я несчастливъ на друзей. Лѣсной сторожъ Роль, который очень любилъ меня, былъ убитъ браконьеромъ. Это убійство сдѣлало на меня необыкновенное впечатлѣніе. Какая странная тайна въ человѣческихъ жертвахъ! Отъ чего нужно, чтобъ величайшимъ преступленіемъ и величайшей славой было -- проливать человѣческую кровь? Воображеніе рисовало мнѣ Рола, держащаго въ рукахъ собственныя внутренности и ползущаго въ хижину, въ которой онъ и умеръ. Во мнѣ зародилась мысль о мщеніи; мни хотѣлось драться съ убійцей. Въ этомъ отношеніи, я какъ-то странно устроенъ: въ первую минуту оскорбленія, я его едва чувствую; но оно растетъ у меня въ памяти. Воспоминаніе, вмѣсто того, чтобъ уменьшать, увеличиваетъ его съ теченіемъ времени; оно спитъ у меня на сердцѣ мѣсяцы, годы цѣлью; потомъ просыпается отъ малѣйшей причины, просыпается съ новою силою, и рана моя становится живѣе, нежели въ первый день. Но если и никогда не прощаю врагамъ моимъ, за то и не дѣлаю имъ никакого зла. Я злопамятенъ, но не мстителенъ. Какъ только явится у меня возможность и сила мстить, тотчасъ пропадаетъ желаніе; я былъ бы опасенъ только, въ несчастій. Кто думаетъ заставить меня уступить притѣсненію, тотъ ошибается; противодѣйствіе для меня тоже, что была земля для Антея: я беру новыя силы изъ лона матери. Еслибъ когда-нибудь счастіе захватило меня въ свои руки, оно бы меня задушило.
   

Діэпю, октябрь 1812.

Вторыя каникулы въ Комбурѣ.-- Полкъ Конти.-- Лагерь въ Сен-Мало.-- Аббатство.-- Театръ.-- Замужство двухъ моихъ старшихъ сестеръ.-- Возвращеніе въ коллегіумъ.-- Переворотъ, начавшійся въ моихъ идеяхъ.

   Къ крайнему своему прискорбію я возвратился въ Доль. Въ слѣдующемъ году, былъ предположенъ дессантъ въ Жерсё, и лагерь расположился при Сен-Мало. Войска квартировали въ Комбурѣ; батюшка, изъ любопытства, пріютилъ у себя, одного за другимъ, командировъ полковъ Турэви и Конти: первый былъ герцогъ де-Сен-Симонъ, другой -- маркизъ де-Козинъ {Мнѣ было чрезвычайно пріятно встрѣтить, послѣ реставраціи, этого любезнаго человѣка, отличившагося въ вѣрности и христіанскихъ добродѣтеляхъ (примѣчаніе, сдѣланное въ Женевѣ, 1831).}. Двадцать человѣкъ офицеровъ были каждый день приглашены къ столу моего отца. Шутки этихъ незнакомцевъ мнѣ не нравились; прогулки ихъ нарушали спокойствіе моихъ лѣсовъ. Когда я увидѣлъ втораго полковника полка Конти, маркиза де-Ваньякура, галопировавшаго между деревьями, мысль о путешествія въ первый разъ мелькнула у меня въ головѣ.
   Когда я слышалъ, что гости говорятъ о Парижѣ и о дворѣ, мнѣ становилось грустно; я пытался разгадать, что такое общество; добирался до чего-то темнаго и отдаленнаго; по вслѣдъ за тѣмъ приходилъ въ тревожное состояніе. Изъ мирныхъ странъ невинности устремляя глаза на шумный свѣтъ, я подвергался головокруженію, какъ-будто смотрѣлъ на землю съ высоты одной изъ тѣхъ башень, которыя теряются въ небесахъ.
   Впрочемъ, одна вещь меня плѣняла, именно -- парадъ. Каждый день конный Отрядъ, съ барабаномъ и музыкой впереди, разъѣзжалъ передъ крыльцомъ на Зеленонъ-Дворѣ. Г. де-Казанъ предложилъ показать мнѣ береговой лагерь: батюшка согласился.
   Меня повезъ въ Сен-Мало г. де-ла-Моранде, весьма-добрый дворянинъ, котораго бѣдность заставила вступить въ должность управителя комбурскимъ имѣніемъ. На немъ былъ сѣрый камлотовый кафтанъ, съ узенькимъ галуномъ на воротникѣ, и шапочка или родъ колпака изъ сѣраго войлока, съ наушниками и однимъ рожкомъ впереди. Онъ посадилъ меня верхомъ за собой на крестецъ своей кобылы Изабеллы. Я держался за повязанный сверхъ его кафтана поясъ, на которомъ писалъ охотничій ножъ; я былъ въ восторгѣ. Когда Клодъ де-Бюллононь и отецъ президента де-Ламуаньйона, еще дѣтьми, ѣхали въ деревню, "ихъ обоихъ везли на одномъ ослѣ, въ корзинахъ, одного съ одной стороны, другаго съ другой, и для равновѣсія, былъ положенъ хлѣбъ въ корзину Ламуаньйона, потому-что онъ былъ легче товарища" (Mémoires du président de L'amoignon).
   Г. де-ла-Моранде поѣхалъ по прямой дорогѣ, цѣликомъ:
   
   Moult volontiers, de grand'manière,
   Alloit en bois et en rivière;
   Car nulles gens ne vont en bois,
   Moult volontiers comme Franèois (*).
   (*) "Очень-охотно, очень отважно идетъ въ лѣсъ и въ рѣку; потому-что нѣтъ человѣка, который бы, какъ Французъ, пошелъ въ лѣсъ очень охотно".
   
   Мы остановились обѣдать въ бенедиктинскомъ аббатствъ, которое, за неимѣніемъ достаточнаго числа монаховъ, только-что предъ тѣмъ было присоединено къ резиденціи ордена. Мы нашли тамъ одного отца прокурора, которому поручено было распорядиться движимостію и продать на срубъ рощи. Онъ угостилъ насъ прекраснымъ постнымъ обѣдомъ, въ бывшей библіотекѣ пріора; мы съѣли не малое число яицъ, съ карпами и большими щуками. Сквозь монастырскую арку я ни дѣлъ огромныя фиговыя деревья, окружающія прудъ. Топоръ рубилъ ихъ подъ корень; вершины ихъ дрожали въ воздухѣ, и они падало, служа намъ зрѣлищемъ. Плотники изъ Сен-Мало обсѣкали на землѣ зеленыя вѣтви, какъ молодыя кудри, или обтесывали обрубленные стволы. У меня сердце обливалось кровью при видѣ этихъ вырубленныхъ лѣсовъ, этого опустѣвшаго монастыри. Въ-послѣдствіи, общее расхищеніе монастырей напомнило мнѣ опустошеніе аббатства, которое было для меня предвѣстіемъ.,
   Пріѣхавъ въ Сен-Мало, я нашелъ тамъ маркиза де-Козанъ, и полъ его прикрытіемъ обошелъ линіи лагеря. Палатки, связки оружія, привязанныя къ кольямъ лошади -- составляли прекрасную картину, вмѣстѣ съ моремъ, кораблями, стѣнами и отдаленными колокольнями города. Я видѣлъ, какъ въ гусарскомъ мундирѣ, на варварійскомъ конѣ, проскакалъ одинъ изъ тѣхъ людей, ръ лицѣ которыхъ кончался вѣкъ -- герцогъ лозонскій. Принцъ де-Кариньянъ, пріѣхавъ въ лагерь, женился на дочери де-Буагарэна, немножко хромой, но прелестной: это надѣлало много шума, и было предметомъ процесса, который еще и теперь ведетъ Ланретель старшій. Но какое отношеніе все это имѣетъ къ моей жизни? "По-мѣрѣ-того, какъ память моихъ друзей", говоритъ Аіонтань: "доставляетъ имъ цѣлое, они до того отодвигаютъ назадъ свое повѣствованіе, что если сказка добрая, они задушатъ въ ней доброту; а если нѣтъ,-- вамъ прійдется проклинать или ихъ счастливую память, или ихъ несчастное сужденіе. Я видывалъ, какъ весьма забавные разсказы дѣлались весьма скучными въ устахъ Извѣстнаго господина". Я боюсь быть этимъ господиномъ.
   Братъ мой былъ въ Сен-Мало, когда г. де-ла-Моранде привелъ меня къ нему. Разъ вечеромъ, онъ сказалъ мнѣ: "Я веду тебя въ спектакль; бери шляпу". Я совершенно растерялся и полѣзъ въ погребъ за шляпой, которая была въ анбарѣ. Труппа странствующихъ актёровъ незадолго передъ тѣмъ высадилась на берегъ. Я видывалъ маріонетки, и полагалъ, что въ театрѣ полишинели гораздо лучше, нежели на улицѣ.
   Съ біющимся сердцемъ приблизился я къ деревянному дому, находившемуся въ пустынной улицѣ города. Иду по тёмнымъ корридорамъ не безъ страха; отворяется маленькая дверь, и вотъ -- мы съ братомъ въ ложѣ, въ половину уже наполненной.
   Занавѣсъ поднялся; пьеса началась. Играли Отца Семейства Я видѣлъ, что два человѣка,-- разговаривая, ходили по сценѣ, и всѣ на нихъ смотрѣли. Я принялъ ихъ за директоровъ маріонетокъ, которые предварительно осматриваютъ хижинку мадамъ Жигонь, въ ожиданіи прибытія публики; только мнѣ казалось страннымъ, что они говорятъ о своихъ дѣлахъ такъ громко, и что всѣ молча ихъ слушаютъ. Мое изумленіе удвоилось, когда другія лица вышли на сцену, стали размахивать руками, рыдать, и когда, наконецъ, каждый заразился плачемъ. Занавѣсъ опустился, а я хоть бы что нибудь понялъ. Въ антрактѣ между двухъ пьесъ, братъ сошелъ въ фойе. Оставшись въ ложѣ между незнакомыхъ лицъ, которыя мнѣ, съ моей робостію, были истинными, наказаніемъ, я почувствовалъ желаніе очутиться въ своей коллегіи. Таково-то было первое впечатлѣніе, произведенное на меня искусствомъ Софокла и Мольера!
   Третій годъ моего пребыванія въ Долѣ ознаменовался замужствомъ двухъ моихъ старшихъ сестеръ: Маріанна вышла за графа де-Мариньи, а Венинья за графа де-Кебріяка. Онѣ отправились съ мужьями въ Фужеръ: знакъ разсѣянія семейства, члены котораго скоро должны были разстаться. Брачное благословеніе сестеръ было въ Комбурѣ въ одинъ и тотъ же день, въ одинъ и тотъ же часъ, передъ однимъ и тѣмъ же алтаремъ, въ капеллѣ замка. Онѣ плакали, матушка плакала; я дивился этимъ слезамъ; а теперь понимаю ихъ.
   Въ одинъ и тотъ же годъ начались перевороты и въ нашемъ семействѣ и въ моей личности. Случайно попались мнѣ въ руки двѣ совершенно-различныя книги: полный Горацій и исторія о Confessions mal faites (Несовершенномъ Покаяніи). Эти книги произвели въ моихъ идеяхъ неимовѣрное потрясеніе: странный міръ возникъ вокругъ меня. Съ одной стороны, я подозрѣвалъ тайны, недоступныя моему возрасту; иное, различное отъ моего -- существованіе; наслажденія, живущія за предѣлами моихъ игръ; прелести невѣдомой природы, таящіяся въ той половинѣ существъ, гдѣ видѣлъ я только мать и сестеръ; съ другой стороны -- призраки, дышащіе пламенемъ и влекущіе за собою цѣпи, сулили мнѣ вѣчныя муки за одинъ утаенный грѣхъ. У меня пропалъ сонъ: ночью мнѣ все представлялись поперемѣнно черныя и бѣлыя руки, мелькавшія сквозь занавѣски: я вдругъ вообразилъ, что бѣлыя руки прокляты религіей, и эта мысль усилила ужасъ, внушаемый мнѣ адскими тѣнями. Напрасно искалъ я въ небѣ и въ адѣ объясненія двойственной тайны. Пораженный и нравственно о физически, я еще боролся съ моей невинностію противъ бури преждевременной страсти и суевѣрнаго ужаса.
   Съ этой поры я ощутилъ нѣсколько сверкнувшихъ передо мной искръ изъ огня жизни. Я разбиралъ четвертую книгу Энеиды и читалъ Телемака, и вдругъ -- открылъ въ Дидонѣ и Эвхарисѣ красоты, которыя привели меня въ восторгъ; я сталъ восхищаться гармоніей и этихъ удивительныхъ стиховъ, и античной прозы. Разъ я переводилъ безъ приготовленія Aeneadum genetrix, hominum divumque voluptas съ такой живостію, что г. Эго отнялъ у меня поэму и посадилъ меня за греческой корнесловъ. Я украдкой досталъ Тибулла, а когда дошелъ до Quam juvat inimités ventos audire cubantem,-- эти чувства пылкой страсти и меланхоліи, казалось, разоблачили предо мной мою собственную природу. Томы Массилльйона, въ которыхъ заключаются проповѣди о Грѣшницѣ и о Блудномъ сынѣ, не выходили у меня изъ рукъ. Никто не запрещалъ мнѣ перелистывать эти томы, потому-что никто не подозрѣвалъ, что именно я отъискивалъ въ нихъ. Я кралъ огарки восковыхъ свѣчь изъ капеллы, чтобъ читать по ночамъ обольстительныя описанія душевныхъ безпорядковъ. Я засыпалъ, бормоча отрывочныя фразы, въ которыхъ пытался передать нѣжность, ритмъ и грацію писателя, который лучше всѣхъ перенесъ въ прозу благозвучія расиновскаго стиха.
   Если я въ-послѣдствіи изобразилъ съ нѣкоторою истинностію сердечныя увлеченія, смѣшанныя съ христіанскимъ сокрушеніемъ,-- то, конечно, обязанъ этой удачей случаю, показавшему мнѣ въ одно и то же время двѣ враждебныя между собой силы. Страшное разладье, внесенное въ мое воображеніе дурною книгою, исправлялось ужасомъ, внушеннымъ другой книгой; а этотъ ужасъ какъ-бы умѣрялся обольстительными мыслями, которыя оставляли во мнѣ обнаженныя картины.
   

Діэппъ, конецъ октября 1812.

Приключеніе съ сорокой.-- Третьи каникулы въ Комбурѣ.-- Шарлатанъ.-- Возвращеніе въ коллегіумъ.

   Говорятъ о несчастіяхъ, что бѣды не ходятъ по одиночкѣ; то же можно сказать и о страстяхъ: онѣ ходятъ вмѣстѣ, какъ музы или фуріи. Вмѣстѣ Съ стремленіемъ, начавшимъ меня мучить, родилось во мнѣ самолюбіе, какое-то восторженное настроеніе души, сберегающее сердечную чистоту среди порока; что-то въ родѣ возстановляющаго начала, рядомъ съ началомъ разрушительнымъ, какъ неистощимый источникъ чудесъ, которыхъ любовь требуетъ отъ юности, и жертвъ, которыя она приноситъ.
   Въ хорошую погоду, воспитанники, по четверкамъ и воскресеньямъ, выходили изъ коллегіума. Насъ часто водили на гору Мои-Доль, на вершинѣ которой были какія-то галло-римскія развалины. Съ этой уединенной высоты разстилались передъ глазами море и болота, нагъ которыми ночью летало блудящіе огоньки, свѣтъ колдуновъ. Другимъ мѣстомъ нашихъ прогулокъ были луга, окружающіе семинарію Едистовъ, отъ Еда, брата историка Мезре, основателя этой конгрегаціи.
   Въ одинъ майскій день, аббатъ Эго, бывшій префектомъ той недѣли, повелъ насъ къ семинаріи: намъ давали полную свободу въ играхъ, во было строго запрещено лазить на деревья. Регентъ, пустивъ насъ на муравчатую дорогу, удалился въ сторону читать свои обычныя молитвы.
   По сторонамъ дороги росли вязы; на вершинѣ самаго огромнаго виднѣлось сорочье гнѣздо: мы обрадовались, начали указывать другъ другу на сидѣвшую на яйцахъ сороку и почувствовали живѣйшее желаніе захватить богатую добычу. Но кто рѣшится на смѣлую попытку? Приказаніе было такъ строго, регентъ такъ близко, дерево такъ высоко! Всѣ надежды обратились на меня; я началъ карабкаться какъ кошка. Почувствовалъ-было нерѣшительность, но жажда славы заглушила ее: и сбросилъ верхнее платье, обхватилъ руками вязъ и сталъ подниматься. Стволъ дерева на двѣ трети высоты былъ безъ вѣтвей; а потомъ раздѣлялся вилами, на одномъ концѣ которыхъ покоилось гнѣздо.
   Мои товарищи, столпившись подъ деревомъ, ободряла мои усилія; смотрѣли то на меня, то въ ту сторону, откуда долженъ былъ показаться регентъ; прыгали отъ радости, надѣясь получить яйцы; замирали отъ страха, ожидая наказанія. Я достигъ до гнѣзда; сорока слетѣла; я похитилъ яйца, уложилъ ихъ за пазуху и сталъ спускаться. Къ-несчастію, я поскользнулся надъ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ раздвоивался стволъ, и попалъ верхомъ въ развилину. Такъ-какъ внизу не было вѣтвей, то я и не могъ ни на что опереться ни одной ногой, чтобъ приподняться и вылѣсть изъ развилины,-- и висѣлъ такимъ образомъ на высотѣ пятидесяти футовъ.
   Вдругъ крики: "префектъ!" и я тотчасъ же увидѣлъ себя, какъ водится, покинутымъ друзьями. Одинъ изъ нихъ, Гоббьянъ, попытался-было подать мнѣ помощь; но долженъ былъ отказаться отъ своего великодушнаго намѣренія. Было только одно средство выбраться мнѣ изъ несчастнаго положенія: зацѣпиться руками за одну вилину, повиснуть на воздухѣ и потомъ попытаться обхватить ногами стволъ ниже мѣста, раздвоенія. Съ опасностію жизни и рѣшился на этотъ маневръ. При всемъ этомъ бѣдственномъ наложенія, я крѣпко берегъ свое сокровище; а лучше бы сдѣлалъ, еслибъ бросилъ его, какъ бросалъ въ-послѣдствіи столько другихъ сокровищъ. Опускаясь по стволу, я ободралъ себѣ руки, исцарапалъ грудь и ноги, и передавилъ яйца: послѣднее обстоятельство погубило меня. Префектъ не видѣлъ меня на деревѣ; я ловко скрылъ отъ него кровь; но не было возможности скрыть ярко-желтыхъ пятенъ. "Постоите, милостивый государь", сказалъ префектъ: "будутъ вамъ розги."
   Еслибъ этотъ человѣкъ объявилъ мнѣ, что обѣщанное наказаніе онъ замѣняетъ смертной казнью, я бы обрадовался. Мысль о позорѣ была далека отъ моего дикаго воспитанія. Во всѣхъ возрастахъ моей жизни я не зналъ казни, которую бы не предпочелъ страшному положенію -- краснѣть предъ живымъ существомъ. Негодованіе поднялось въ моемъ сердцѣ;, я отвѣчалъ аббату Эго, съ выраженіемъ, свойственнымъ не ребенку, а мужу, что никогда ни онъ, никто на свѣтѣ не подниметъ на меня руки. Этотъ отвѣтъ разсердилъ его; онъ обѣщался показать примѣръ на мнѣ. "Увидимъ", возразилъ я, и принялся играть въ мячь съ такимъ хладнокровіемъ, отъ котораго аббатъ смутился.
   Мы возвратились въ коллегіумъ; регентъ позвалъ меня въ свою комнату и велѣлъ покориться. Мое восторженное чувство уступило мѣсто цѣлому потоку слезъ. Я представилъ аббату Эго, что онъ училъ меня по-латини, что я его ученикъ, его послѣдователь, его дитя; что онъ не захочетъ обезчестить своего воспитанника и заставить его краснѣть передъ товарищами; что онъ можетъ посадить меня въ- карцеръ, на хлѣбъ и на воду, лишить меня рекреацій, задать мнѣ тяжелый урокъ въ наказаніе; что и буду благодаренъ ему за эту милость, буду еще больше любить его. Я упалъ на колѣни, сжалъ руки; именемъ Іисуса Христа, заклиналъ аббата пощадить меня: онъ оставался глуха, ко всѣмъ мольбамъ. Я вскочилъ въ совершенномъ бѣшенствѣ. Онъ бросился къ двери, заперъ ее на два поворота и воротился ко мнѣ. Я укрѣпился за его кроватью; онъ доставалъ меня черезъ кровать кончиками poзогъ, я завернулся одѣяломъ, и, одушевляясь битвой, закричалъ:

Macte animo, generose puer!

   Эта школьническая ученость разсмѣшила моего непріятеля; она, заговорилъ о перемиріи, и мы заключили трактатъ; я согласился, чтобъ меня отдали на судъ начальника. Не признавая меня правымъ начальникъ отмѣнилъ наказаніе ради моего раскаяніе. Когда достойный пастырь произнесъ отпущеніе, я преклонился съ такимъ сердечнымъ чувствомъ, съ такой признатѣльностію, что онъ не удержался, чтобъ не дать мнѣ благословенія. Такъ кончилась первая битва, вызванная тѣмъ самолюбіемъ, которое сдѣлалось идоломъ моей жизни, которому я столько разъ приносилъ въ жертву спокойствіе, радость и благосостояніе.
   Печальны были каникулы, въ которыя наступилъ мнѣ двѣнадцатый годъ. Аббатъ Лепрэнсъ поѣхалъ со мной въ Комбуръ; и выходилъ изъ дому не иначе, какъ съ учителемъ; мы безъ всякой цѣли дѣлали продолжительныя прогулки. Онъ неизлечимо страдалъ грудью; была, задумчивъ и молчаливъ; и я быль не веселье. Мы по цѣлымъ часамъ ходили другъ за другомъ, не говоря ни слова. Однажды мы заблудилась въ лѣсу; Лепрэнсъ обратился ко мнѣ и спросилъ: "но которой дорогѣ надо идти?" Я отвѣчалъ не задумавшись: "солнце садится; теперь оно прямо свѣтитъ въ окно большой башни: пойдемте сюда". Вечеромъ Лепрэнсъ разсказалъ объ этомъ отцу: будущій путешественникъ проявился въ этой догадкѣ. Много разъ, видя закатъ солнца въ лѣсахъ Америки, я вспоминалъ про комбурскій лѣсъ: мой воспоминанія отзываются эхомъ.
   Аббатъ Лепрэнсъ желалъ чтобъ мнѣ дали лошадь; но по понятіямъ моего отца морской офицеръ не долженъ былъ умѣть управлять ни чѣмъ, кромѣ своего корабля. Я принужденъ была, ѣздить украдкой на двухъ толстыхъ каретныхъ кобылицахъ и еще на одной большой Сорокѣ, т. е. пѣгой лошади. Сорока не была, какъ Сорока Тюренна, однимъ изъ тѣхъ коней, устроенныхъ на помощь ихъ хозяевамъ, которыхъ Римляне называли desultorios equos; это былъ упрямый Пегасъ, бѣгавшій рысью и кусавшій мнѣ ноги всякій разъ, когда я понуждалъ его перескакивать рвы. Я никогда не заботился много о лошадяхъ, хотя велъ иногда жизнь татарина, и, вопреки дѣйствію, которое должно было произвести мое начальное воспитаніе, сижу на лошади болѣе красиво, нежели крѣпко.
   Трехдневная лихорадка, зародышъ которой я вынесъ изъ дольскихъ болотъ, избавила меня отъ Лепрэнса. Продавецъ лекарствъ проѣзжалъ чрезъ деревню; батюшка, не вѣруя въ лекарей, вѣрилъ въ шарлатановъ: онъ послалъ за эмпирикомъ, который взялся исцѣлить меня въ двадцать-четыре часа. Онъ явился на другой день въ зеленомъ кафтанѣ, обшитомъ золотымъ галуномъ, въ обширномъ напудренномъ парикѣ, съ длинными грязными манжетами, съ фальшивыми брильянтами на пальцахъ, въ истертыхъ черныхъ атласныхъ штанахъ, въ шелковыхъ синевато-бѣлыхъ чулкахъ и башмакахъ съ огромными пряжками.
   Онъ раздвинулъ мои занавѣски, пощупалъ пульсъ, велѣлъ показать языкъ, пробормоталъ, съ итальянскимъ акцентомъ, нѣсколько словъ о необходимости чистительнаго и далъ мнѣ съѣсть маленькій кусочекъ карамели. Батюшка одобрилъ леченіе, потому-что, по его мнѣнію, всѣ болѣзни происходили отъ несваренія желудка и отъ всякой болѣзни слѣдовало очищать субъектъ до крови.
   Чрезъ полчаса послѣ принятія карамели, у меня началась страшная рвота; сказали батюшкѣ, и онъ хотѣлъ выбросить несчастнаго лекаря изъ окна башни. Испуганный шарлатанъ сбросилъ кафтанъ, засучилъ рукава рубашки, дѣлая самые смѣшные, неуклюжіе жесты; онъ повторялъ мои крики и тотчасъ прибавлялъ: "Che? monsou Lavan dier?" Этотъ монсу Лавандье былъ деревенскій аптекарь, котораго призвали на помощь. При всемъ моемъ страданіи, я не зналъ, прійдется ли мнѣ умереть отъ зелья этого человѣка, или отъ смѣха, гладя на него.
   Наконецъ, остановили дѣйствіе черезъ-чуръ сильнаго пріема рвотнаго, и я оправился. Вся жизнь человѣка бродитъ вокругъ его могилы; всѣ наши болѣзни -- не что иное, какъ порывы вѣтра, болѣе или менѣе подвигающіе насъ къ пристани. Первый видѣнный мною мертвецъ былъ сен-малоскій каноникъ; онъ лежалъ на постели, съ лицомъ, искривленымъ послѣдними судорогами. Смерть -- прекрасна; она -- нашъ другъ; не смотря на то, мы не признаемъ ея, потому-что она является къ намъ подъ маской, и маска ея насъ пугаетъ.
   Меня отослали въ коллегіумъ въ концѣ осени.
   

Волчья-Долина, декабрь, 1813.

Нашествіе на Францію.-- Игры.-- Аббатъ де-Шатобріанъ.

   Изъ Діэппа, откуда полиція заставила меня удалиться, мнѣ позволено было возвратиться въ Волчью-Долину, гдѣ я и продолжаю мое повѣствованіе. Земля дрожитъ подъ ногами чужеземныхъ солдатъ, которые теперь наполняютъ мое отечество; я пишу, какъ писали послѣдніе Римляне, при шумѣ -- полчищъ варваровъ. Днемъ я пишу страницы такія же тревожныя, какъ современныя событія {Бонапартъ и Бурбоны (замѣтка, сдѣланная въ Женевѣ, 1831).}; ночью, когда отдаленные раскаты пушекъ стихаютъ въ моемъ лѣсу, я возвращаюсь къ молчаливымъ годамъ, которые спятъ въ могилѣ подъ сѣнью воспоминаній далекой молодости. Какъ узко и коротко прошедшее человѣка, къ сравненіи съ широкимъ настоящимъ и необъятною будущностью народовъ!
   Математика, греческій и латинскій языки занимали меня въ коллегіумѣ въ-теченіи всей зимы. То, что не посвящалось ученью, отдавалось играмъ первой поры жизни, вездѣ одинаковымъ. Маленькій англичанинъ, маленькій нѣмецъ, маленькій итальянецъ, маленькій испанецъ, маленькій ирокезецъ, маленькій бедуинъ -- вертятъ кольцо и бросаютъ мячь. Братья одной великой семьи, дѣти теряютъ черты сходства между собою только теряя невинность, которая вездѣ одинакова. Тогда страсти, измѣняемыя климатомъ, правленіями и нравами, производятъ различныя національности; люди перестаютъ понимать другъ друга а говорить однимъ языкомъ: общество -- настоящая вавилонская башня.
   Одинъ разъ, утромъ, я съ увлеченіемъ бѣгалъ на большомъ дворѣ коллегіума въ-запуски, когда пришли сказать мнѣ, что меня спрашиваютъ. Я нашелъ толстяка, съ краснымъ лицомъ, съ рѣзкими, безпокойными движеніями, съ грубымъ голосомъ, съ палкой въ рукахъ, въ черномъ дурно-причесанномъ парикѣ, въ разорванномъ и заштопанномъ на карманахъ полукафтаньѣ, въ пыльныхъ башмакахъ, въ чулкахъ съ протертыми пятками. "Маленькій шалунъ", сказалъ онъ: "вы шевалье де-Шатобріанъ де-Комбуръ?"-- Да, сударь, отвѣчалъ я совершенно ошеломленный этомъ титулованьемъ.-- "А я", продолжалъ онъ: "послѣдній "старшій вашей фамиліи, аббатъ де-Шатобріанъ-Герандскій: взгляните на меня хорошенько". Гордый аббатъ опустилъ руку въ карманъ сирыхъ бархатныхъ штановъ, досталъ завернутую въ грязную бумажку заплеснѣвшую экю въ шесть франковъ, сунулъ мнѣ ее и пошелъ дальше, бормоча утреннія молитвы. Послѣ я узналъ, что принцъ Конде предлагалъ этому щеголю-викарію быть наставникомъ герцога бурбовскаго. Спѣсивый аббатъ отвѣчалъ, что принцъ, какъ владѣтель баронства де Шатобріанъ, долженъ бы знать, что наслѣдники этого баронства могутъ имѣть наставниковъ, но не были ни-чьими наставниками. Эта надменность -- нашъ фамильный недостатокъ; она была дурна въ моемъ отцѣ; въ, братѣ моемъ доходила до смѣшнаго и частію перешла къ его старшему сыну. Но смотря на свои противоположныя наклонности, я не увѣренъ, успѣлъ ли я совершенно отъ нея освободиться, хотя тщательно скрывалъ ее.
   

Конфирмація.-- Я оставляю дольскій коллегіумъ.

   Эпоха моей конфирмаціи приближалась, время, когда обыкновенно рѣшается въ семействѣ вопросъ о будущемъ состояніи дѣтей. Эта религіозная церемонія го построенъ этотъ Домъ, нѣкогда почтилъ меня нѣсколькими лестными словами, когда я, въ качествѣ незначительнаго офицера, проѣзжалъ чрезъ его армію. Безпокоитъ ли теперь этихъ двухъ скелетовъ существовавшее между ними несходство? Сан-Суси и Мраморный-Домъ одинаково стали развалинами безъ владѣтелей.
   Говоря вообще, хотя громадность современныхъ намъ событій затмила событія прошлыя; хотя Росбахъ, Лисса, Лигницъ, Торгау и пр. и пр., не что иное, какъ сшибки предъ битвами при Маренго, подъ Аустерлицомъ, при Іенѣ, подъ Москвой, -- но Фридрихъ меньше другихъ страдаетъ отъ сравненія съ гигантомъ, скованнымъ на скалѣ св. Елены. Король прусскій и Вольтеръ -- двѣ странно-сгрупированныя фигуры, которыя не умрутъ въ потомствѣ: послѣдній разрушалъ общество философіей, служившей первому для основанія царства.
   Въ Берлинѣ вечера длинны. Я живу въ домѣ, принадлежащемъ герцогинѣ Дипо. Съ наступленіемъ ночи, мои секретари оставляютъ меня. Если нѣтъ при дворѣ торжества по случаю бракосочетанія Великаго Князя Николая, Павловича -- я остаюсь дома. Запершись одинъ, подлѣ печи угрюмаго вида, я ничего не слышу, кромѣ оклика часоваго у Бранденбургскихъ-Воротъ, да шаговъ идущаго по снѣгу ночнаго сторожа. Чѣмъ занять это время! Читать книги? У меня ихъ нѣтъ больше: не продолжать ли мои Записки?
   Вы оставили меня, на дорогъ изъ Комбура въ Реннъ; въ этомъ городѣ я остановился у одного изъ моихъ родственниковъ. Онъ съ восторгомъ сообщилъ мнѣ, что одна знакомая дама, ѣдущая въ Парижъ, имѣетъ свободное мѣсто у себя въ каретѣ, и что онъ уже позаботился уговорить эту даму взять меня съ собой. Я согласился, проклиная любезность родственника. Онъ окончательно сладилъ дѣло и представилъ меня моей спутницъ, живой и вертлявой модисткѣ, которая начала говорить, уставивъ на меня глаза. Въ полночь привели лошадей и мы отправились.,
   И вотъ -- я въ почтовомъ экипажѣ, ночью, одинъ съ женщиной. Мнѣ, который во всю жизнь ни смотрѣлъ ни на одну женщину не краснѣя,-- какъ опуститься съ высоты моихъ грезъ до этой страшной истины? Я не помнилъ гдѣ я, и прижался въ уголъ кареты, боясь прикоснуться къ платью мадамъ Розы. Когда она начинала со мной говорить, я бормоталъ неясныя слова, не имѣя силы отвѣчать ей. Она принуждена была платить почтальйону, заботиться обо всемъ; потому-что я былъ ни на что негоденъ. Когда разсвѣтало, она съ новымъ изумленіемъ посмотрѣла на простофилю, которому уже сама была не рада.
   Когда окрестные виды начали измѣняться, и я не сталъ узнавать костюма и нарѣчія бретанскихъ крестьянъ, -- на меня напало глубокое уныніе, что еще больше усилило презрѣніе ко мнѣ мадамъ Розы. Я замѣтилъ, какое внушалъ чувство, и этотъ первый опытъ въ свѣтѣ произвелъ на меня впечатлѣніе, котораго время не изгладило вполнѣ. Я отъ природы нелюдимъ, а не застѣнчивъ; во мнѣ была скромность моихъ лѣтъ, но не было свойственной имъ неразвязности. Когда я догадался, что былъ смѣшонъ своей хорошей стороной, -- моя нелюдимость превратилась въ непреодолимую робость. Я не могъ слова сказать: я чувствовалъ, что мнѣ надо нѣчто скрывать, и что это нѣчто есть добродѣтель; я рѣшился таить самого себя, чтобъ хранить въ мирѣ свою невинность.
   Мы приближались къ Парижу. Спускаясь отъ Сен-Сира я былъ пораженъ огромностью дорогъ и правильностью плантацій. Скоро достигли мы Версали: оранжерея и ея мраморныя лѣстницы изумили меня. Успѣхи американской войны возвратили торжества замку Лудовика XIV-го; королева царствовала тамъ въ блескѣ юности и красоты; тропъ, столь близкій къ паденію, казалось, никогда не былъ такъ проченъ. И я, безвѣстный проѣзжающій, долженъ былъ пережить это великолѣпіе; мнѣ суждено было жить, чтобъ увидѣть лѣсъ Тріанона такимъ же пустыннымъ, какъ лѣса, изъ которыхъ я выступалъ тогда.
   Наконецъ, мы въѣхали въ Парижъ. На всѣхъ лицахъ я видѣлъ что-то плутовское; мнѣ, какъ перигорскому дворянину, казалось, что всѣ на меня смотрятъ для того, чтобъ смѣяться надо мной. Мадамъ Роза велѣла ѣхать въ улицу du-Mail, въ Гостинницу Европы, и поспѣшила избавиться отъ своего дурака. Тотчасъ по выходѣ изъ кареты, она сказала швейцару: "Дайте комбату этому господину.-- Имѣю честь кланяться", прибавила она, обращаясь ко мнѣ съ коротенькимъ реверансомъ. Послѣ того, я уже никогда не видалъ мадамъ Розы.
   

Берлинъ, мартъ, 1821.

Мой братъ.-- Кузенъ Моро.-- Сестра моя, графиня де-Фарси.

   Служанка повела меня по черной и крутой лѣстницѣ, держа въ рукѣ ключъ, съ привязаннымъ къ нему ярлычкомъ; сзади савояръ несъ мои маленькій чемоданъ. Добравшись до третьяго этажа, служанка отворила комнату; савояръ положилъ чемоданъ поперегъ креселъ между ручками. Служанка спросила меня: "Угодно что-нибудь господину?" -- Я отвѣчалъ: "Нѣтъ". Послышались три свистка) служанка вскрикнула: "тамъ пришли!", проворно выбѣжала изъ комнаты, заперла дверь и бросилась съ лѣстницы вмѣстѣ съ савояромъ. Когда я остался одинъ въ запорти, сердце мое сжалось такъ странно, что еще малѣйшій поводъ, -- и я уѣхалъ бы назадъ въ Бретань. Мнѣ пришло на умъ все, что я слышалъ о Парижѣ; явилась сотня затрудненій. Я хотѣлъ бы лечь,-- постель не была постлана; я былъ голоденъ, и не зналъ, какъ пообѣдать. Я боялся нарушить обычаи: звать ли людей, или сойдти самому? къ кому обратиться? Я осмѣлился взглянуть, въ окно: мнѣ представился маленькій внутренній дворъ, длинный какъ колодезь, чрезъ который проходили взадъ и впередъ люди, никогда не думавшіе о плѣнникѣ третьяго этажа. Я пошелъ и сѣлъ подлѣ нечистаго алькова, гдѣ предстояло мнѣ спать, и, отъ нечего дѣлать, сталъ смотрѣть на фигуры, которыми расписаны были обои. Слышу отдаленные голоса; громче, ближе; отворяется дверь: входятъ мой братъ и одинъ изъ кузеновъ, сынъ сестры моей матери, довольно неудачно женившійся. Мадамъ Роза сжалилась-таки надъ дуралѣемъ: она послала сказать о моемъ пріѣздѣ брату, адресъ котораго узнала въ Реннѣ. Братъ обнялъ меня. Кузенъ Моро былъ высокій, толстый, весь запачканный табакомъ мужчина, съ полу-открытымъ ртомъ и полу-высунутымъ языкомъ, -- который зналъ весь свѣтъ, ѣлъ какъ лѣшій, говорилъ много, вѣчно ходилъ, пыхтѣлъ, задыхался; проводилъ время въ игорныхъ домахъ, переднихъ и салонахъ. "Ну, шевалье", закричалъ онъ: "вотъ вы и въ Парижѣ; я повезу васъ къ мадамъ де-Шастне!" Кто такая была эта женщину, имя которой услышалъ я въ первый разъ? Это предложеніе возмутило меня противъ кузена Моро. "Шевалье, конечно, имѣетъ нужду въ отдыхѣ", сказалъ мой братъ: "мы съѣздимъ повидаться съ госпожой де-Фарси, потомъ онъ воротится обѣдать и спать".
   Чувство радости проникло въ мое сердце: воспоминаніе о домашнихъ, среди равнодушнаго свѣта, было для меня бальзамомъ. Мы вышли. Кузенъ Моро шумѣлъ о невзрачности моей комнаты и велѣлъ хозяину спустить меня, по-крайней-мѣрѣ, однимъ этажемъ ниже. Мы сѣли въ экипажъ брата и отправились въ монастырь, гдѣ жила госпожа де-Фарси.
   Юлія, за нѣсколько времени до того, пріѣхала въ Парижъ совѣтоваться съ врачами. Ея очаровательная наружность, изящныя манеры и умъ не укрылись отъ всеобщаго вниманія. Я уже сказалъ выше, что у ней былъ истинный поэтическій талантъ. Она сдѣлалась чрезвычайно набожной, бывъ сначала одной изъ пріятнѣйшихъ женщинъ своего вѣка: аббатъ Карронъ описалъ ея жизнь {Я помѣстилъ жизнь сестры моей Юліи въ дополненіи къ этимъ Записками, примѣчаніе В.}. Эти избранники,всюду идущіе на ловитву душъ, питаютъ къ нимъ любовь, которую одинъ изъ отцовъ церкви приписываетъ Создателю.
   Люсиль оставила трогательный плачь: А la soeur que je ri ai plus (Сестрѣ, которой уже нѣтъ у меня). Восторгъ аббата Каррона къ Юліи объясняетъ и оправдываетъ слова Люсили. Разсказъ святаго отца доказываетъ также, что я правду говорилъ въ предисловіи къ Génie du Christianisme, и служитъ подтвержденіемъ нѣкоторыхъ мѣстъ моихъ Записокъ.
   Аббатъ Карронъ, авторъ Житій Праведныхъ (Vie des Justes), есть тотъ самый служитель церкви, мой соотечественникъ, называвшійся въ изгнаніи Франсуа де-Поль, слава котораго, возвѣщенная несчастными, не затмилась даже въ вѣкъ славы Бонапарта. Голоса бѣднаго изгнаннаго викарія не заглушили громы революціи, волновавшей общество. Онъ, казалось, нарочно воротился съ чужой земли за тѣмъ только, чтобъ описать добродѣтели сестры моей: онъ искалъ между развалинами и нашелъ -- забытую жертву и забытую могилу.
   Когда этотъ писатель разсказываетъ о религіозныхъ строгостяхъ Юліи, кажется, будто слышишь Боссюэта въ словѣ о нравственныхъ правилахъ дѣвицы де-Лавалльеръ:
   "Дерзнетъ ли она прикоснуться къ этому тѣлу, столь нѣжному, столь любимому, столь лелѣянному? Развѣ не возбудитъ жалости этотъ хрупкій составъ? Напротивъ! на него-то преимущественно смотритъ душа, какъ на опаснѣйшаго обольстителя; она замыкаетъ себя въ границы; ей, сжатой отовсюду, остается вдыхать воздухъ только со стороны неба."
   Я не могу избавиться отъ нѣкотораго смущенія, видя свое имя въ послѣднихъ строкахъ, начертанныхъ рукою достойнаго историка Юліи. Зачѣмъ мнѣ, съ моими слабостями, быть рядомъ съ этими высокими совершенствами? Исполнилъ ли я все, что заставила меня обѣщать записка сестры, когда я получилъ ее, во время моей эмиграціи, въ Лондонѣ? Довольно ли для Бога одной книги? Притомъ -- эта жизнь согласуется ли съ Genie du Christianisme? Что въ томъ, что начертилъ я болѣе или менѣе блистательные образы религіи, если страсти бросаютъ тѣнь на мою вѣру! Я еще не былъ у цѣли; я еще не облекался власяницей: эта станническая тупика впивала бы и изсушала мой потъ. Но я, усталый путникъ, сѣлъ на краю дороги; утомился ли я или нѣтъ, но нужно мнѣ встать и дойдти туда, куда пришла сестра моя.
   Чего не достаетъ для славы Юліи: -- аббатъ Карронъ описалъ ея жизнь; Люсиль оплакала ея смерть.
   

Берлинъ, 30 марта 1821.

Юлія свѣтская женщина.-- Обѣдъ.-- Поммрёль.-- Мадамъ де-Шастне.

   Когда я увидѣлся съ Юліей въ Парижѣ, она была въ полномъ блескѣ свѣтскости, она являлась убранною тѣми цвѣтами, ожерельями, и покрываломъ изъ благовонныхъ тканей, которыя святый Климентъ воспрещаетъ христіанкамъ первыхъ временъ. Святый Василій хочетъ, чтобы средина ночи была для пустынника тѣмъ, что утро для другихъ, чтобы, такимъ образомъ, онъ могъ воспользоваться молчаніемъ природы. Эта средина ночи была временемъ, когда Юлія отправлялась на пиры, гдѣ главнѣйшимъ обольщеніемъ были ея стихи, исполненные удивительнаго благозвучія.
   Юлія была несравненно прекраснѣе Люсили; у ней были голубые ласковые глаза и темные, идущіе широкими волнами волосы. Руки ея, образецъ бѣлизны и формы, своими граціозными движеніями придавали особенную прелесть и безъ того очаровательному стану. Она была блистательна, одушевлена, непринужденно-весела и, смѣясь, открывала жемчужные зубы. Множество женскихъ портретовъ временъ Лудовика XIV были похожи на Юлію, въ томъ числѣ портреты трехъ Мортмаръ: но она была изящнѣе г-жи де-Монтеспанъ.
   Юлія приняла меня съ той нѣжностію, которая свойственна только сестрамъ. Я почувствовалъ себя подъ защитой, когда былъ сжатъ ея руками, лентами, букетомъ розъ кружевами. Ничто не можетъ замѣнить привязанности, нѣжности и преданности женщины;-- бываетъ человѣкъ забытъ братьями и друзьями; бываетъ не узнанъ товарищами; но никогда не бываетъ забытъ и неузнанъ матерью, сестрой или женой. Когда Гарольдъ былъ убитъ въ гастингской битвѣ, никто не могъ отъискать его въ кучѣ мертвыхъ; надо было прибѣгнуть къ одной дѣвушкѣ, его возлюбленной. Она пришла, и несчастный князь былъ отъисканъ Эдисью съ лебединой шеей: "Editha swanes-hales, quod sonat collum cycni".
   Братъ привезъ меня назадъ въ гостинницу, распорядился о моемъ обѣдъ и уѣхалъ. Я пообѣдалъ одинъ и легъ спать съ грустью на душъ. Первую ночь въ Парижѣ провелъ я въ сожалѣніи о своихъ пустыряхъ, и въ страхѣ предъ неизвѣстностью будущаго.
   На другой день; въ восемь часовъ утра, явился мой толстый кузенъ; до пріѣзда ко мнѣ, онъ уже успѣлъ побывать въ четырехъ или пяти мѣстахъ. "Ну, шевалье! мы сейчасъ будемъ завтракать; пообѣдаемъ съ "Поммрёлемъ; а вечеромъ, я везу васъ къ мадамъ де-Шастне". Это представилось мнѣ неизбѣжной судьбой, и я покорился. Все пошло такъ, какъ хотѣлось кузену. Послѣ завтрака, онъ вызвался показать мнѣ Парижъ, и повелъ меня по самымъ грязнымъ, окружающимъ Пале-Ройяль улицамъ, разсказывая про опасности, угрожающія молодому человѣку. Ровно въ условленный часъ явились мы къ обѣду въ ресторацію. Что намъ ни подавали, мнѣ все не нравилось. Разговоръ и собесѣдники открыли передо мной иной міръ. Рѣчь шла о дворѣ, о финансовыхъ проектахъ, о засѣданіяхъ академіи, о женщинахъ, о сплетняхъ того дня, о новыхъ пьесахъ, объ успѣхахъ актеровъ, актриссъ и авторовъ.
   Между собесѣдниками было много Бретонцевъ, въ томъ числѣ шевалье де-Геръ и Поммрёль. Послѣдній былъ большой говорунъ; описалъ нѣсколько походовъ Бонапарта, а потомъ мнѣ суждено было встрѣтить его книгопродавцемъ.
   Поммрёль, во время имперіи, пользовался нѣкоторой извѣстностью по своей ненависти къ дворянству. Когда какой-нибудь дворянинъ производился въ камергеры, онъ радостно восклицалъ: "Еще горшокъ "На голову этимъ дворянамъ!" А между-тѣмъ, Поммрёль имѣлъ претензію, и не безъ основанія, быть дворяниномъ. Онъ подписывался Pommer eux производя себя отъ тѣхъ Поммре, о которыхъ говорится въ письмахъ г-жи де-Севинье.
   Послѣ обѣда, братъ хотѣлъ везти меня въ спектакль, но кузенъ настоялъ, чтобъ ѣхать съ нимъ къ мадамъ де-Шастне, ни отправился къ судьбѣ моей.
   Я увидѣлъ прекрасную женщину уже не первой молодости, но еще способную внушить любовь. Она приняла меня ласково, старалась поставить меня въ непринужденное положеніе, разспрашивали о нашей провинціи, о моемъ полкѣ. Я былъ неловокъ и смущенъ, дѣлалъ знаки кузену, чтобъ сократилъ визитъ. Но кузенъ, не глядя на меня, разсказывалъ безъ умолку о моихъ достоинствахъ, утверждалъ, что я писалъ стихи еще во чревѣ матери, предлагалъ мнѣ воспѣть мадамъ де-Шастне. Она вывела меня изъ этого тяжелаго положенія, извинилась предо мной, говоря, что ей необходимо выѣхать, и просила быть у ней на другой день утромъ. Это приглашеніе было сказано такимъ нѣжнымъ голосомъ, что я невольно обѣщалъ повиноваться.
   На другой день, я пріѣхалъ къ ней одинъ и нашелъ ее въ постели, въ щегольски-убранной комнатѣ. Она сказала мнѣ, что чувствуетъ себя немного нездоровою, и что у ней есть дурная привычка поздно вставать. Въ первый разъ былъ я теперь у постели женщины, которая не была мнѣ ни матерью, ни сестрой. Она еще наканунѣ замѣтила мою робость и до того побѣдила ее, что я отважился выражаться съ Нѣкоторой свободой. Не помню, что я говорилъ ей тогда; но какъ теперь вижу показавшееся у ней на лицѣ изумленіе. Она протянула мнѣ полу-обнаженную руку съ ея прекраснѣйшею въ міръ кистью, и улыбаясь сказала: "Мы васъ сдѣлаемъ ручнымъ". Я даже не поцаловалъ этой чудесной ручки; я ушелъ весь взволнованный, а на другой день уѣхалъ въ Камбрэ. Кто была эта г-жа де-Шастне? Ничего не знаю; она пронеслась въ моей жизни, какъ очаровательная тѣнь.
   

Берлинъ, мартъ 1824.

Камбрэ.-- Наваррскій полкъ.-- Ла-Мартиньеръ,

   Почтальйонъ привезъ меня въ мѣсто квартированія наваррскаго полка. Одинъ изъ моихъ зятей, виконтъ де-Шатобуръ (женившійся на сестрѣ Бениньи, которая осталась вдовой отъ перваго мужа графа де-Кебріака), далъ мнѣ рекомендательныя письма къ офицерамъ наваррскаго полка. Чрезъ шевалье де-Генана, человѣка, принадлежавшаго къ лучшему обществу, я былъ принятъ къ столу, за которымъ обѣдали ффицеры, отличавшіеся своими талантами: Ашаръ, Демай, Ла-Мартиньеръ. Полковникъ нашъ былъ маркизъ де-Мортмаръ; майоръ -- графъ д'Андрезель. Я находился подъ особымъ надзоромъ д'Андрезеля. Въпослѣдствіи, я встрѣтился съ ними обоими: одинъ сдѣлался моимъ товарищемъ въ палатъ пэровъ; другой обращался ко мнѣ за нѣкоторой услугой, которую я имѣлъ счастіе оказать ему. Грустно и пріятно встрѣчать лица, которыхъ мы знали когда-то, и видѣть, какъ время измѣнило и ихъ и наше положеніе. Какъ вѣхи, оставшіяся назади, они намѣчаютъ намъ дорогу, пройденную нами въ пустынѣ минувшаго.
   Я пріѣхалъ въ полкъ въ платьѣ частнаго человѣка, а на другой день уже былъ въ солдатскомъ мундирѣ; мнѣ казалось, что я и всегда въ немъ ходилъ. Мундиръ у насъ былъ синій съ бѣлымъ, какъ одежда моего обѣта: въ однихъ и тѣхъ же цвѣтахъ ходилъ я и юношей и ребенкомъ. Я не подвергся ни одному испытанію, чрезъ которыя подпоручики имѣютъ обыкновеніе проводить новичковъ; не знаю, почему не рѣшились употребить со мной эти солдатскія шутки. Не прошло двухъ недѣль со времени моего вступленія, и со мной уже обращалась какъ со старымъ служакой. Я легко изучилъ и искусство и науку владѣть оружіемъ; прошелъ степени капрала и сержанта при громкихъ одобреніямъ со стороны наставниковъ. Квартира моя сдѣлалась мѣстомъ свиданій и старыхъ капитановъ и молодыхъ подпоручиковъ: первые разсказывали мнѣ про свои походы; послѣдніе повѣряли мнѣ свои сердечныя тайны.
   Ла-Мартиньеръ заходилъ за мной, чтобъ вмѣстѣ отправляться къ дому одной прекрасной Камбреянки, въ которую онъ былъ влюбленъ. ЛаМартиньеръ былъ очень дуренъ собой; лицо у него было изрыто оспой. Онъ мнѣ разсказывалъ про свою страсть, осушая огромные стаканы смородинной воды, за которую иногда я платилъ.
   Все было бы какъ-нельзя-лучше, еслибъ не моя глупая горячность въ-отношеніи туалета; тогда подражали ригоризму прусской формы: носили маленькія шляпы, маленькія прижатыя къ головѣ букли, крѣпко затянутую косу, туго застегнутый мундиръ. Это мнѣ очень не нравилось; утромъ я еще выдерживалъ эту мучительную форму; по вечеромъ, когда надѣялся, что начальники не увидятъ; нахлобучивалъ на себя большую шляпу; цирюльникъ распускалъ мои букли о развязывалъ косу; я разстегивалъ мундиръ, запахивалъ отвороты и въ такомъ пріятномъ неглиже отправлялся любезничать за Ла-Мартинъера подъ окномъ его жестокой Фламандки. Разъ въ такомъ видѣ сошелся я носомъ-къ-носу съ д'Андрезелемъ. "Это что такое, сударь?" сказалъ суровый майоръ: "вы будете три дня подъ арестомъ". Было мнѣ немножко, обидно; но я призналъ справедливость пословицы: нѣтъ худа безъ добра; это избавило меня отъ любовныхъ похожденій товарищу.
   У гробницы Фенелона я перечелъ "Телемака": не слишкомъ увлекала меня филантропическая исторійка о коровъ и жрецѣ.
   Первый шагъ на поприщъ манитъ мои воспоминанія. Проѣзжая чрезъ Камбрэ съ королемъ, послѣ Ста-Дней, я отъискивалъ домъ, въ которомъ жилъ, и кофейную, въ которой часто бывалъ: не оказалось ни того, ни другой; все исчезло -- и люди и зданія.
   

Смерть моего отца.

   Въ томъ самомъ году, какъ началъ я въ Камбрэ свои военные подвиги, получено было извѣстіе о смерти Фридриха II. Я теперь посланникъ при дворѣ племянника этого великаго монарха, и пишу эту часть моихъ Записокъ въ Берлинѣ. За извѣстіемъ, важнымъ для публики, слѣдовало другое, горестное для меня: Люсиль писала ко мнѣ, что апоплексическій ударъ похитилъ у насъ батюшку черезъ день послѣ празднества Анжевинъ, одного изъ радостныхъ дней моего дѣтства.
   Въ числѣ подлинныхъ документовъ, служащихъ мнѣ указателями, я нахожу акты о кончинѣ моихъ родныхъ. Эти акты, представляющіе нѣкоторымъ образомъ и кончину вѣка, я вношу сюда какъ историческую страницу.
   Выписка изъ книги объ умершихъ комбурскаго прихода, за 1786 годъ, гдѣ прописано нижеслѣдующее, на оборотѣ листа 8:
   "Тѣло высокомощнаго господина Рене де-Шатобріана, Шевалье, графа де-Комбуръ, владѣтеля Гогръ, Плеси-д'Эпинь; Буле, Мальтруа въ Долѣ и иныхъ мѣстъ, супруга высокомощной госпожи Аполлины Жанны-Сузанны де-Бедэ де-Буатардэ, графини де-Комбуръ, умершаго въ возрастѣ около шестидесяти-девяти лѣтъ, въ своемъ Комбурскомъ замкѣ, шестаго сентября, около восьми часовъ вечера,-- погребено восьмаго, въ склепѣ означенной фамиліи, находящемся подъ нашей комбурской церковью, въ присутствіи дворянства, судебныхъ властей и другихъ нижеписанныхъ почетныхъ гражданъ. Подписали: графъ ди-Птибуа, де-Моплуэ, де-Шатодасси, Делоне, Моро, адвокатъ Нури де-Монй, прокуроръ Гермеръ, адвокатъ и прокуроръ-Фискалъ, Пти; Робіу, Порталь, Ле-Дуарэнъ, дэнжескій ректоръ-деканъ де-Тревлекъ, ректоръ Севэнъ."
   Въ свѣренной копіи, выданной въ 1802 году г-мъ Лодэномъ, комбурскимъ мэромъ, всѣ слова, составляющія титулы, зачеркнуты.
   Выписка изъ книги объ умершихъ города Сен-Сервана, перваго округа департамента Илль-и-Вилэни, за VI годъ республики, гдѣ на первой сторонѣ листа 35-го написано слѣдующее:
   "Двѣнадцатаго прэріаля шестаго года Французской республики, ко мнѣ, Жаку Бурдассу, муниципальному чиновнику сен-серванской обдиры, избранному четвертаго минувшаго Флорэаля, явились садовникъ Жанъ Бале, и поденщикъ Жозефъ Булэнъ, которые объявили мнѣ, что Аполлина-Жанна-Сузанна де-Беда, вдова Рене-Огюста де-Шатобріана, умерла въ домѣ гражданки Гуйонъ, находящемся въ ла-Баллю, въ здѣшней общинѣ, сегодня въ часъ по полудни. По сему показанію, въ справедливости коего я удостовѣрился, составленъ мною настоящій актъ, который подписанъ, вмѣстѣ со мною, однимъ <испорчено> Жозефъ Булэнъ, будучи призванъ къ подписи, ото<испорчено>тію.
   <испорчено>омъ домѣ означеннаго числа и года. Подписали: <испорчено>ъ".
   <испорчено>присуще прежнее общество: г. де-Шатобріанъ <испорчено>ьтель и пр. и пр.; свидѣтели -- дворянство и <испорчено> числѣ подписавшихся я нахожу маркиза де-<испорчено>ъ по зимамъ въ Комбурскій-Замокъ; священ<испорчено> затруднялся признать меня авторомъ Ge<испорчено>нныхъ гостей моего отца до послѣдняго <испорчено>ился мой отецъ подъ своимъ гробовымъ <испорчено> вонъ, когда старая Франція была брошена<испорчено>
   <испорчено> моей матери, земля вертится на другихъ по <испорчено> ловая эра. Лѣтосчисленіе и даже названія мѣ <испорчено> г-а де-Шатобріанъ -- не кто иной, какъ бѣдная женщина <испорчено>рающая въ домѣ гражданки Гуйонъ; садовникъ и неграмотный поденщикъ -- одни объявляютъ о смерти моей матери: нѣтъ ни родныхъ, ни друзей, никакой погребальной церемоніи; присутствуетъ -- одна революція {Мой племянникъ, Фредерикъ де-Шатобріанъ, сынъ моего кузена Армана, купилъ Ла-Баллю, гдѣ умерла матушка.}.
   

Берлинъ, мартъ 1821.

   Печаль.-- Оцѣнилъ ли бы меня отецъ.
   Я оплакалъ моего отца: смерть заставила меня лучше цѣнить его; я забылъ и строгость его, и недостатки. Я живо представлялъ себѣ его прохаживающагося по комбурской залѣ, и приходилъ въ умиленіе при мысли объ этихъ семейныхъ картинахъ. Привязанность моего отца ко мнѣ хотя смѣшивалась съ жосткостью его характера, но въ сущности не была отъ-того слабѣе. Суровый маршалъ де-Монли, который, лишившись носа отъ ужасныхъ ранъ, долженъ былъ скрывать подъ кускомъ полотна страшные слѣды своихъ славныхъ подвиговъ, этотъ рубака упрекаетъ себя за жосткость съ сыномъ, котораго лишился.
   "Бѣдный мальчикъ", говорилъ онъ: "не видалъ отъ меня ничей кромѣ холодности, исполненной презрѣнія; онъ унесъ съ собой увѣренность, что я не умѣлъ ни любить его, ни уважать по достоинству. Кому же сбирался я открыть эту необыкновенную привязанность, которую питалъ къ нему въ душѣ моей? Развѣ не его сердце должно было радоваться отъ этой привязанности и чувствовать признательность за нее? Мнѣ было трудно и неловко, поддерживать эту маску, и чрезъ нее лишался я удовольствія слышать его разговоръ, лишался его расположенія, которое не могло не быть въ <испорчено> о такъ какъ онъ видѣлъ отъ меня только суровость <испорчено>ко тиранническое обращеніе".
   Мое расположеніе къ отцу не было холодно, и <испорчено> онъ, не смотря на тиранническое обращеніе, <испорчено> увѣренъ, что онъ жалѣлъ бы обо мнѣ, если <испорчено> прежде него. Но еслибъ мы съ нимъ оба был<испорчено>ли бы на него пронесшаяся обо мнѣ молва? <испорчено> язвила бы его дворянскую гордость: въ спо<испорчено>дѣлъ бы признакъ упадка породы; даже п<испорчено> добытое перомъ, а не шпагой, не слишк<испорчено>. Притомъ, бретанская кровь сдѣлала его п<испорчено> въ дѣлахъ политики, величайшимъ противн<испорчено>тымъ врагомъ двора. Онъ читалъ Gazette de L<испорчено> Мercure de France и Histoire philosophique des <испорчено>ствованія которой его восхищали; аббата Рейна <испорчено>tre homme (глава-человѣкъ). Въ дипломатическихъ <испорчено> анти-мусульманинъ; утверждалъ, что сорокъ тысячъ русскихъ сорванцовъ (polissons russes) растопчутъ янычаръ и возьмутъ Константиноноль. Но будучи такимъ туркофагомъ, отецъ мой, не смотря на то, носилъ въ душѣ давнишнюю досаду на русскихъ сорванцовъ, оставшуюся отъ встрѣчи съ ними подъ Данцигомъ.
   Я раздѣляю чувства моего отца къ литературной и другимъ извѣстностямъ, но по инымъ причинамъ. Я не знаю въ исторіи такой извѣстности, которая бы прельщала меня: еслибъ мнѣ нужно было только нагнуться, чтобъ поднять съ полу и получить въ свою собственность величайшую въ мірѣ славу, я бы не взялъ на себя и этого труда. Еслибъ я мѣсилъ свою персть, то, можетъ-быть, создалъ бы себя женщиной, по страсти къ ней; или еслибъ сдѣлался мужчиной, то прежде всего одарилъ бы себя красотой; потомъ, для предохраненія себя отъ ожесточеннаго, врага моего -- скуки, съ меня довольно было бы сдѣлаться первокласснымъ, но безвѣстнымъ художникомъ, талъ, чтобъ талантъ мой служилъ пищею моему уединенію. Въ жизни, взвѣшенной въ ея легкомъ вѣсѣ, измѣренной въ ея короткомъ, протяженіи, взятой въ чистомъ видѣ, безъ подлога, есть только двѣ истинныя вещи: религія съ здравымъ разумомъ и любовь съ молодостью, т. е. будущее и настоянное: объ остальномъ не стоитъ думать.
   Со смертью батюшки, кончился первый актъ моей жизни: домашній очагъ пустѣлъ; я жалѣлъ его, какъ-будто онъ способенъ былъ чувствовать забвеніе и одиночество. Теперь я сталъ самой-большой и могъ располагать своимъ состояніемъ: эта свобода испугала меня. Что я буду съ ней дѣлать? Кому мнѣ отдать ее? Я не довѣрялъ своимъ силамъ; я отступалъ предъ самимъ-собой.
   

Берлинъ, мартъ 1821.

Возвращеніе въ Бретань.-- Пребываніе у старшей сестры.-- Братъ зоветъ меня въ Парижъ.

   Я взялъ отпускъ. Г. д'Андрезель, назначенный подполковникомъ пикардійскаго полка, уѣзжалъ изъ Камбрэ: я послужилъ ему курьеромъ. Проѣзжая чрезъ Парижъ, я не захотѣлъ остановиться тамъ и на четверть часа, и снова увидѣлъ пустыни моей Бретани съ такой радостью, какой не ощутилъ бы изгнанникъ-Неаполитанецъ при видѣ береговъ Портичи и окрестностей Соренто. Наше семейство собралось въ Комбурѣ; учинили раздѣлъ и, кончивъ дѣло, исчезли, какъ птицы, вылетѣвшія изъ роднаго гнѣзда. Братъ, пріѣхавшій изъ Парижа, воротился туда же; матушка поселилась въ Сен-Мало; Люсиль уѣхала съ Юліей; я пробылъ по нѣскольку времени у сестеръ: де-Мариньи, де-Шатобуръ и де-Фарси. Мариньи, замокъ моей старшей сестры, находившійся въ трехъ лье отъ Фужера, былъ красиво расположенъ между двумя прудами, среди лѣсовъ, скалъ и луговъ. Тамъ прожилъ я нѣсколько мѣсяцевъ спокойно; письмо изъ Парижа возмутило этотъ покой.
   Братъ мой, когда только-что поступилъ на службу и женился на дѣвицѣ де-Розамбо, принадлежалъ еще къ судейскому сословію и потому не могъ ѣздить въ каретѣ. Нетерпѣливое честолюбіе внушило ему мысль ввести меня ко двору, чтобъ чрезъ то вѣрнѣй открыть дорогу Собственному возвышенію. Дворянскіе документы наши были составлены для Люсили, когда она поступала въ аржантьерскій монастырь, такъ, что уже все было готово: маршалъ де-Дюра предназначался моимъ патрономъ. Братъ писалъ, что я вступаю на путь къ счастію; что мнѣ уже готовится чинъ капитана кавалеріи, чинъ почетный и блестящій; что потомъ ему легко будетъ причислить меня Къ мальтійскому ордену и тѣмъ доставить мнѣ значительные доходы.
   Это письмо какъ громомъ поразило меня: возвратиться ко двору, когда мнѣ чуть не дѣлается дурно при встрѣчѣ съ тремя-четырьмя незнакомыми лицами въ салонѣ! Внушать мнѣ честолюбіе, мнѣ, мечтавшему только о томъ, чтобъ оставаться всѣми забытымъ.
   Первымъ движеніемъ моимъ было -- отвѣчать брату, что ему, какъ старшему, слѣдуетъ поддерживать свое имя; а что касается до Меня, то я, незначительный бретонскій младшій, не оставлю службы; потому-что есть надежда на войну, и что королю нуженъ солдатъ въ его арміи, но не нуженъ бѣдный дворянинъ при дворѣ.
   Я поспѣшилъ прочитать этотъ романическій отвѣтъ г-жѣ де-Мариньй, которая ахнула, услышавъ его; позвали г-жу де-Фарси, та посмѣялась надо мной; Люсили хотѣлось принять мою сторону; но она не смѣла спорить съ сестрами. Письмо у меня отняли, и я, всегда слабый, когда дѣло идетъ обо мнѣ, увѣдомилъ, брата, что ѣду въ Парижъ.
   Я дѣйствительно поѣхалъ,-- поѣхалъ представляться къ знатнѣйшему изъ европейскихъ дворовъ, поѣхалъ вступать на поприще жизни самымъ блистательнымъ образомъ; а съ виду похожъ былъ на человѣка, котораго ведутъ на галеры, или которому готовится смертный приговоръ.
   

Берлинъ, Мартъ 1821.

Уединенная жизнь въ Парижѣ.

   Я въѣхалъ въ Парижъ тѣмъ же путемъ, которымъ въѣзжалъ въ Первый разъ; остановился въ той же гостинницѣ въ улицѣ du Mail; больше этого я ничего не зналъ. Я помѣстился подлѣ моей прежней комнаты; но эта квартира была немного просторнѣе и выходила окнами на улицу.
   Смущали ли брата мои манеры, или ему жаль было моей робости, только онъ не вывозилъ меня въ свѣтъ и ни съ кѣмъ не знакомилъ. Онъ жилъ въ улицѣ des Fossés-Montmartre; я каждый день ходилъ къ нему обѣдать въ три часа; потомъ мы разставались и не видались до другаго дня. Толстаго кузена Моро уже не было въ Парижѣ. Раза два или три прошелъ я мимо дома г-жи де-Шастне, но не рѣшился спросить у швейцара, что съ нею сдѣлалось.
   Наступила осень. Я вставалъ въ шесть часовъ, ходилъ въ манежъ, завтракалъ. Къ-счастію, тогда у меня была страсть къ греческому языку: до двухъ часовъ я переводилъ Одиссею и Киропедію, перемежая эту работу занятіями по части исторіи; въ два часа одѣвался и шелъ къ брату. Онъ спрашивалъ меня, что я дѣлалъ, что видѣлъ. Я отвѣчалъ: "ничего". Онъ пожималъ плечами и отвертывался отъ меня.
   Разъ, на улицѣ послышался шумъ; братъ подбѣжалъ къ окну и позвалъ меня. Я сидѣлъ въ глубинѣ комнаты, развалившись въ креслахъ, и никакъ не хотѣлъ ихъ покинуть. Мой бѣдный братъ предсказалъ мнѣ, что я умру въ безъизвѣстности, не принеся пользы ни себѣ, ни своему семейству.
   Въ четыре часа я приходилъ домой и садился у окна. Въ это время, въ домѣ, по другую сторону улицы, прямо противъ меня, приходили къ окну рисовать двѣ молоденькія дѣвушки, лѣтъ пятнадцати или шестнадцати. Онѣ замѣтили точность, съ которою я появлялся у окна, какъ и я замѣтилъ ихъ точность. Иногда онѣ приподнимали головки, чтобъ взглянуть на сосѣда; я былъ безконечно благодаренъ имъ за эту внимательность: онѣ составляли мое единственное общество въ Парижѣ.
   Вечеромъ я отправлялся въ какой-нибудь спектакль; я любилъ эту пустыню толпы, хотя всегда казалось мнѣ нѣкоторымъ затрудненіемъ -- взять билетъ при входѣ и вмѣшаться въ народъ. Я измѣнилъ мое понятіе о театрѣ, составленное въ Сен-Мало; увидѣлъ г-жу Сен-Гюберти въ роли Армиды и почувствовалъ, что чего-то не доставало созданной моимъ воображеніемъ волшебницѣ. Когда я не заточалъ себя въ залу Оперы или Théâtre Franèais, то ходилъ изъ улицы въ улицу или по набережнымъ до десяти или одиннадцати часовъ вечера. Еще и теперь, видя рядъ фонарей отъ площади Лудовика XV къ заставѣ Bons-Hommes, я не могу не вспомнить тоски, съ которой ѣхалъ этимъ путемъ въ Версаль, во время моего представленія.
   По возвращеніи домой, я проводилъ часть ночи склонивъ голову передъ огнемъ, который ничего мнѣ не высказывалъ. У меня не было, какъ у Персовъ, такого богатаго воображенія, чтобъ представить себѣ пламя похожимъ на анемонъ, а горячій уголь на гранатъ. Я слушалъ Стукъ сновавшихъ взадъ и впередъ экипажей; ихъ отдаленный громъ напоминалъ мнѣ гулъ моря у береговъ моей Бретани, или вѣтра въ комбурскихъ лѣсахъ. Эти звуки людскаго свѣта, напоминающіе звуки моего прежняго уединенія, пробуждали во мнѣ сожалѣнія. Я возрождалъ въ себѣ свой прежній недугъ; а иногда воображеніе создавало мнѣ исторію лицъ, которыхъ уносили эти экипажи: я видѣлъ освѣщенныя залы, балы, любовныя интриги, побѣды; но скоро, очнувшись, опять находилъ себя заброшеннымъ въ гостинницѣ, смотрящимъ на свѣтъ черезъ окно и слышащимъ его въ отголоскахъ своего очага.
   Руссо думалъ, что по собственному чистосердечію и въ поученіе людямъ, онъ обязанъ былъ исповѣдать свои чувственныя наслажденія; онъ полагалъ даже, что съ него строго спрашиваютъ, требуютъ отъ него отчета въ его грѣхахъ съ венеціанскими donne pericolanti. Еслибъ я предавался преступной любви съ парижскими прелестницами, то не счелъ бы себя обязаннымъ сообщать объ этомъ потомству; но я былъ съ одной стороны слишкомъ робокъ, съ другой -- слишкомъ восторженъ для того, чтобъ поддаться обольщеніямъ дѣвъ радости. Когда я проходилъ чрезъ толпы этихъ несчастныхъ, которыя окружаютъ прохожихъ, зазывая на свои антресоли, какъ сен-клускіе кучера зазываютъ въ свои экипажи,-- мной овладѣвали отвращеніе и ужасъ. Удовольствія похожденій были бы возможны для меня только во времена прошедшія.
   Въ XIV, XV, XVI и XVII столѣтіяхъ, при неразвившейся цивилизаціи, суевѣрія и странные, полуварварскіе обычаи всюду вносили романъ: характеры были сильные, воображеніе могучее, жизнь таинственная и скрытная. Ночью, около высокихъ стѣнъ кладбищей и монастырей, подъ пустынными укрѣпленіями города, вдоль цѣпей и рвовъ площадей, близь глухихъ кварталовъ, въ тѣсныхъ, неосвѣщенныхъ фонарями улицахъ, гдѣ таились въ засадахъ воры и убійцы, гдѣ встрѣчи бывали или при свѣтѣ факела, или въ густой темнотѣ,-- тамъ-то съ опасностью жизни добивался любовникъ свиданія, назначеннаго какой-нибудь Элоизой. Чтобъ предаться разврату, для этого нужна была истинная любовь; чтобъ преступить общественные нравы, для этого нужны были большія жертвы. Тутъ нужно было не только идти на встрѣчу невидимымъ опасностямъ и презирать кару закона; по еще побѣдить въ себѣ силу укоренившихся привычекъ, семейный авторитетъ, тираннію домашнихъ уставовъ, упреки совѣсти, Страхъ и обязанности христіанина. Всѣ эти препятствія удвоивали Энергію страсти.
   Не пошелъ бы я въ 1788 году за жалкой пищей, которая стала бы увлекать меня въ свою каморку подъ надзоромъ полиціи; по очень можетъ быть, что въ 1606 году довершилъ бы приключеніе въ родѣ того, о которомъ такъ хорошо разсказываетъ Бассомпьеръ.
   "Въ-продолженіе пяти или шести мѣсяцевъ", говоритъ маршалъ: "всякій разъ, какъ проходилъ я по Малому-Мосту, (потому-что тогда Новый-Мостъ еще не былъ построенъ), хорошенькая женщина,-- торгующая бѣльемъ подъ вывѣскою Двухъ-Ангеловъ, дѣлала мнѣ глубокіе реверансы и провожала меня глазами сколько могла; и я, наблюдая за ея дѣйствіями, также смотрѣлъ на нее и кланялся ей очень-усердно.
   "Разъ, я шелъ изъ Фонтенбло въ Парижъ и переходилъ чрезъ Малый-Мортъ; когда я поровнялся съ ней, она сказала мнѣ: -- имѣю честь кланяться, сударь. Я отвѣтилъ на ея привѣтствіе и, удаляясь, по временамъ оглядывался: она слѣдила за мной глазами такъ долго, какъ могла."
   Бассомпьеру назначили свиданіе: "Я нашелъ, говоритъ онъ, совершенную красавицу лѣтъ двадцати; волосы ея были зачесаны по-ночному; на ней были только -- очень тонкая рубашка, шерстяная зеленая юбочка и пеньюаръ; на ногахъ туфли. Она мнѣ очень понравилась. Я спросилъ ее, могу ли увидѣться съ нею еще разъ.-- Если вы хотите видѣть меня въ другой разъ, отвѣчала она, это свиданіе можетъ быть у одной изъ моихъ тетокъ, въ Улицѣ-Бур-л'Аббе, близь рынка, рядомъ съ улицей aux Оurs, третья дверь отъ Улицы-Сен-Мартэнъ; я буду тамъ ждать васъ съ десяти часовъ до двѣнадцати и позже; дверь оставлю незапертою. При входѣ есть маленькій, корридоръ, по которому пройдите поскорѣй, потому-что въ него выходитъ дверь тетушкиной комнаты; потомъ вы найдете лѣсенку, которая приведетъ васъ во второй этажъ.-- Я пришелъ въ десять часовъ; отъискалъ дверь, о которой она говорила, и увидѣлъ яркій свѣтъ не только во второмъ, этажѣ, но также въ третьемъ и въ первомъ; дверь была заперта. Я постучался, чтобъ дать знать о своемъ приходѣ, -- и услышалъ мужскій голосъ, который спрашивалъ, кто я такой. Я вышелъ на улицу aux Ours, и потомъ опять вернулся; теперь дверь была отперта: я прошелъ во второй этажъ и увидѣлъ, что свѣтъ "былъ отъ сжигаемаго тамъ соломеннаго тюфяка; а въ комнатѣ -- на столѣ лежали два обнаженные трупа. Я отступилъ назадъ въ совершенномъ изумленіи и, выходя изъ дома, встрѣтилъ двухъ крючниковъ (носильщиковъ-мертвецовъ), которые спросили, чего мнѣ нужно; но я, чтобъ отогнать ихъ, обнажилъ, шпагу, прошелъ мимо и воротился, домой, немного встревоженный неожиданнымъ зрѣлищемъ."
   И я въ свою очередь отправился на поиски, съ адресомъ, даннымъ мнѣ Бассомпьеромъ, назадъ тому двѣсти сорокъ лѣтъ. Я перешелъ чрезъ Малый-Мостъ, миновалъ рынокъ; прошелъ по улицѣ Сен-Дени до улицы aux Ours направо; первая улица на лѣво, примыкающая къ улицѣ aux Ours, есть улица Бур-л'Аббе. Надпись ея, закопченная временемъ и пожаромъ, подала мнѣ надежду. Я нашелъ третью маленькую дверь отъ улицы Сен-Мартэнъ, такъ вѣрны были указанія историка! Здѣсь, къ-несчастію, два съ половиной вѣка, которые я считалъ и теперь стоящими на улицѣ, уже исчезли. Фасадъ дома -- новый; нѣтъ никакого свѣта ни въ первомъ, ни во, второмъ, ни въ третьемъ этажѣ. Въ окнахъ аттики у самой крыши виднѣлась гирлянда настурцій и душистаго гороха; въ нижнемъ этажѣ, въ окнахъ лавки парикмахера, было разставлено множество причесокъ.
   Видя совершенную неудачу, я вошелъ въ лавку: со временъ завоеванія Галліи Римлянами, Галлы постоянно продавали свои русыя косы бѣднымъ Полосами головамъ; а мои соотечественницы Бретонки и теперь, въ извѣстные ярмарочные дни, даютъ стричь себя и на Природное покрывало головы вымѣниваютъ бумажные платки. Я обратился къ парикмахерскому ученику, вязавшему парикъ на желѣзномъ гребнѣ: "скажите, не покупали ли вы волосъ одной дѣвушки, которая жила подъ вывѣскою Двухъ-Ангеловъ, близь Малаго-Моста". Онъ остолбенѣлъ и не могъ произнести ни да, ни нѣтъ. Извиняясь, я выбрался изъ лабиринта тупеевъ.
   Потомъ бродилъ я отъ дверей къ дверямъ:, нѣтъ двадцатилѣтней дѣвушки, торгующей бѣльемъ, которая бы дѣлала мнѣ глубокіе реверансы; нѣтъ молодой женщины откровенной, безкорыстной, страстной, причесанной по ночному, въ одной очень-тонкой рубашкѣ, въ шерстяной зеленой юбочкѣ и пеньюарѣ, съ туфлями на ногахъ, Старая, ворчунья, готовая сжать свои зубы въ могилѣ, хотѣла прибить меня костылемъ: можетъ-быть, это была та тетка, у которой назначалось свиданіе.
   Что за чудная вещь -- это приключеніе Бассомпьера! Надо понять одну изъ причинъ, почему онъ такъ скоро внушилъ къ себѣ любовь. Въ то время, Французы еще раздѣлялись на два совершенно различные класса. Дѣвушка, торгующая бѣльемъ, сжимала Бассомпьера въ своихъ объятіяхъ, какъ полу-бога, нисшедшаго на грудь рабы: передъ нею мелькалъ призракъ славы, а Француженки -- единственныя женщины въ мірѣ, способныя увлекаться этимъ призракомъ.
   Но кто откроетъ намъ неизвѣстную причину роковой развязки? Трупъ ли хорошенькой гризетки, торговавшей подъ вывѣской Двухъ-Ангеловъ, лежалъ на столѣ, вмѣстѣ съ другимъ трупомъ? Что это за другой трупъ? Мужъ ли, или человѣкъ, голосъ котораго слышалъ Бассомпьеръ? Чума ли (потому-что въ Парижѣ была чума), или ревность пробралась прежде любви въ улицу Бур-л'Аббе? Воображеніе можетъ тутъ упражняться въ волю. Къ вымыслу поэта прибавьте говоръ народный, приходящихъ могильщиковъ, крючниковъ, шпагу Бассомпьера,-- и изъ приключенія выйдетъ превосходная мелодрама.
   Васъ удивитъ также цѣломудріе и воздержаніе моей юной парижской жизни: въ этой столицѣ я воленъ былъ предаться всѣмъ моимъ прихотямъ, какъ въ телемскомъ аббатствѣ, гдѣ всякій поступалъ какъ хотѣлъ; но, не смотря на то, я не употребилъ во зло своей независимости: я имѣлъ только одну связь -- съ прелестницей въ двѣсти шестнадцать лѣтъ, нѣкогда влюбленной въ маршала Франціи, соперника Беарне въ любви къ дѣвицѣ де-Монморанси, и любовника дѣвицы д'Антрагъ, сестры маркиза де-Вернель, который такъ дурно отзывается о Генрихѣ IV, Лудовикъ XVI, котораго я скоро долженъ былъ увидѣть, не подозрѣвалъ моихъ тайныхъ сношеній съ его фамиліей.
   

Берлинъ; апрѣль 1824.

Представленіе ко двору въ Версали.-- Охота съ королемъ.

   Роковой день наступилъ: скрѣпя сердцѣ, надо было отправиться въ Версаль. Братъ привезъ меня туда наканунѣ представленія и привелъ къ маршалу де-Дюра, человѣку вѣжливому и съ умомъ, до того обыкновеннымъ, что въ его прекрасныхъ манерахъ просвѣчивалось что-то мѣщанское: при всемъ томъ, этотъ добрый маршалъ внушилъ мнѣ неодолимый страхъ.
   На другой день утромъ я одинъ явился въ замокъ. Тотъ ничего не видалъ, кто не видалъ великолѣпія Версали, даже послѣ распущенія прежняго королевскаго двора: Лудовикъ XIV все еще присущъ былъ тамъ.
   Все шло хорошо, пока я проходилъ караульными залами: все воинское мнѣ постоянно нравилось и никогда не смущало меня. Но, когда вошелъ, я въ Oeil-de-Boeùf и очутился среди придворныхъ, тогда-то началась моя мука. Всѣ на меня смотрѣли; я слышалъ, что спрашивали, кто я такой. Нужно припомнить духъ того времени, чтобъ постигнуть всю важность тогдашняго представленія ко двору. Таинственна была будущность дебютанта; его избавляли отъ toro презрительне-протекторскаго вида, который, вмѣстѣ съ утонченной вѣжливостью, составляетъ нѣчто неподражаемо-вельможеское. Кто знаетъ, можетъ-быть, этотъ дебютантъ сдѣлается любимцемъ? Въ немъ уважали будущую близость, которой могли его удостоить. Теперь, мы стремимся во дворецъ съ большимъ нетерпѣніемъ, чѣмъ прежде и, что странно, безъ иллюзій.
   Когда возвѣстили о пробужденіи короля, лица, которыя не были представлены, удалились; во мнѣ шевельнулось тщеславіе: я не гордился тѣмъ, что остался; но оскорбительно было бы выйдти. Дверь въ королевскую спальню отворилась: я увидѣлъ короля, по тогдашнему обыкновенію, оканчивающимъ туалетъ, т. е. принимающимъ шляпу изъ рукъ старшаго дежурнаго. Король шелъ къ обѣднѣ; онъ приближался къ намъ; я поклонился; маршалъ де-Дюра представилъ меня! "Государь, шевалье де-Шатобріанъ". Король взглянулъ на меня, отвѣтилъ на мой поклонъ, замедлилъ шагъ, какъ-будто хотѣлъ остановиться и сказать мнѣ что-то. Я готовъ былъ отвѣчать твердо: робость моя исчезла; говорить съ главнокомандующимъ арміею, съ повелителемъ государства, казалось мнѣ вещью совершенно-простою, хотя я самъ не зналъ, что во мнѣ происходило. Король, затруднившійся больше меня, не нашелся, что сказать, и прошелъ мимо. Тщета судебъ человѣческихъ! Этотъ государь, котораго я видѣлъ въ первый разъ, этотъ могущественный монархъ -- былъ Лудовикъ XVI, за шесть лѣтъ до своей смерти! А этотъ новый придворный, на котораго онъ едва взглянулъ, на котораго возложено было отъискивать его кости между мертвыми костями, представленный прежде величеству потомка Лудовика-Святаго, по праву дворянства, представится потомъ его праху по праву вѣрности! Двойная дань почтенія двойному величію скипетра и пальмовой вѣтви! Лудовикъ XVI могъ отвѣчать своимъ судьямъ, какъ отвѣчалъ Христосъ Іудеямъ: "я оказалъ вамъ много добрыхъ дѣлъ, за которое вы побиваете меня камнями?"
   Мы поспѣшили въ галерею, чтобъ быть тамъ, когда королева будетъ возвращаться изъ церкви. Королева скоро, показалась, окруженная блестящей и многочисленной свитой; она съ благородствомъ поклонялась. намъ; казалось, она была очарована жизнію. И эти прекрасныя руки, которыя такъ граціозно поддерживали скипетръ столькихъ королей, принуждены были починять рубище вдовы, узницы въ "Conciergerie"!
   Если братъ и успѣлъ исторгнуть отъ меня жертву, то не отъ него зависѣло заставить меня простирать эту жертву дальше. Напрасно убѣждалъ онъ меня остаться въ Версали, чтобъ присутствовать на вечерѣ королевы. "Ты будешь", говорилъ онъ мнѣ: "представленъ королевѣ, и король будетъ говорить съ тобой". И онъ не могъ представить мнѣ болѣе убѣдительной причины уѣхать изъ Версали. Я поспѣшилъ скрыть пріобрѣтенныя почести въ гостинницѣ, довольный тѣмъ, что убѣжалъ отъ двора, но видя впереди еще страшный день ѣзды въ королевской каретѣ, 19-го Февраля 1787 года.
   Герцогъ Куаньи велѣлъ предупредить меня, что я буду на охотѣ съ королемъ въ Сен-Жерменскомъ-Лѣсу. Съ ранняго утра отправился я на свою казнь, въ костюмѣ дебютанта: въ сѣромъ кафтанѣ, въ красномъ камзолѣ и такихъ же штанахъ, въ верховыхъ сапогахъ, съ охотничьимъ ножемъ на боку, въ маленькой Французской шляпѣ съ золотымъ галуномъ. Насъ было четыре дебютанта въ Версальскомъ-Замкѣ: я, двое Сен-Марсо и графъ д'Отфейль {Я потомъ опять увидѣлся съ графомъ д'Отфейлемъ: онъ занимается переводомъ избранныхъ мѣстъ изъ Байрона; графиня д'Отфейль есть даровитый авторъ Ато exilée, и проч. и проч.}. Герцогъ де-Куаньи далъ намъ инструкцію: онъ предостерегъ насъ, чтобъ мы не пересѣкали погони; потому-что король гнѣвается, когда проѣдутъ между имъ и звѣремъ. Герцогъ де-Куаньи носилъ имя, роковое для королевы. Съѣздъ назначенъ былъ въ Валѣ, въ Сен-Жерменскомъ-Лѣсу, владѣніи, отданномъ въ аренду маршалу де-Бове. Обычай требовалъ, чтобъ на первой охотѣ вновь представленные были на лошадяхъ съ королевской конюшни {Въ Gazelle de Franco, вторникъ, 27-го Февраля 1787 г., напечатано слѣдующее: "Графъ Шарль д'Отфейль, баронъ де-сен-Марсо, баронъ де-сен-Марсо-Шательйонъ и шевалье де-Шатобріанъ, которые предварительно имѣли честь быть представленными королю, 19-го удостоились ѣхать въ экипажахъ его величества и сопровождать его на охотѣ".}.
   Пробили походъ: построились войска, раздалась команда. Кричатъ: король! Король выходитъ, садится въ свою карету: мы садимся въ другія кареты. Какъ далеко отъ этой ѣзды и этой охоты съ королемъ Франціи до моихъ поѣздокъ и охотъ въ степяхъ Бретани, и еще дальше -- до, моихъ поѣздокъ и охотъ съ американскими дикарями: моей жизни суждено было наполниться подобными контрастами.
   Мы пріѣхали на сборное мѣсто, гдѣ множество осѣдланныхъ лошадей, которыхъ держали подъ узцы въ тѣни деревьевъ, изъявляли свое нетерпѣніе. Кареты, остановившіяся въ лѣсу; группы мужчинѣ и женщинъ, своры, съ трудомъ удерживаемыя псарями; лай собакъ, ржаніе лошадей, звуки роговъ -- все это составляло очень оживленную сцену. Охоты нашихъ королей напоминали въ одно и то же время и древніе и новые нравы монархіи, и грубыя забавы Клодіона, Хильперика, Дагобера, и утонченную свѣтскость Франциска I, Генриха IV и Лудовика XIV.
   Я былъ слишкомъ начитанъ для того, чтобъ не видѣть вездѣ графинь де-Шатобріанъ, герцогинь д'Этампъ, Габріелей д'Эстре, Ла-Вальеръ, Монтеспанъ. Воображеніе представило мнѣ эту охоту въ историческомъ видѣ, и мнѣ стало ловко: притомъ, я былъ въ лѣсу, я былъ у себя.
   По выходѣ изъ кареты, я показалъ свой билетъ псарямъ. Мнѣ назначили кобылицу, прозванную: Счастливая, животное легкое, по крѣпкое на поводьяхъ, пугливое и капризное; довольно живое изображеніе моего счастія, которое безпрестанно прядаетъ ушами. Король сѣлъ на лошадь и поѣхалъ; охота тронулась по разнымъ направленіямъ. Я остался назади бороться съ Счастливой, которая никакъ не хотѣла позволить сѣсть на себя новому сѣдоку; мнѣ, наконецъ, удалось вспрыгнуть къ ней на спину: охота была уже далеко.
   Сначала я довольно хорошо ладилъ съ Счастливой; принужденная сократить галопъ, она опустила голову, трясла облитыми пѣной удилами, шла вкось маленькими прыжками; по когда приблизилась она къ мѣсту дѣйствія, удержать ее не стало никакихъ средствъ. Она вытянула шею, понеслась во весь галопъ прямо въ толпу охотниковъ, разметая все на своемъ пути,и остановилась не прежде, какъ столкнувшись съ лошадью одной дамы, которую едва не опрокинула, при громкомъ хохотѣ съ одной стороны и крикахъ ужаса съ другой. Теперь, какъ ни стараюсь, никакъ не могу припомнить имя этой женщины, которая тогда благосклонно приняла мои извиненія. Только и рѣчи было, что о приключеніи дебютанта.
   Но этимъ еще не кончились мои испытаніе. Спустя около получаса послѣ первой непріятности, я ѣхалъ вдоль просѣки, въ пустынной части лѣса; въ. концѣ стоялъ павильйонъ: вотъ я и задумался объ этихъ дворцахъ, разбросанныхъ въ королевскихъ лѣсахъ въ воспоминаніе, происхожденія длинноволосыхъ королей и ихъ таинственныхъ забавъ. Раздался выстрѣлъ; Счастливая быстро повернула, нагнула голову, кинулась въ чащу и принесла меня прямо къ тому мѣсту, гдѣ только-что затравили дикую козу: показался король.
   Тутъ я вспомнилъ инструкцію герцога де-Куаньи, но уже поздно: проклятая Счастливая все надѣлала. Я спрыгнулъ на землю, одной рукой осадилъ лошадь, а другой снялъ шляпу. Король глядитъ и видитъ только дебютанта, поспѣвшаго прежде его къ убитому. звѣрю; онъ имѣлъ потребность говорить; вмѣсто того, чтобъ разсердиться, онъ сказалъ мнѣ добродушнымъ тономъ и съ громкимъ смѣхомъ: "недолго она держалась". Это единственныя слова, сказанныя мнѣ Лудовикомъ XVI. Стали съѣзжаться со всѣхъ сторонъ и изумились, видя меня разговаривающимъ съ королемъ. Дебютантъ Шатобріанъ надѣлалъ шума своими двумя приключеніями; но онъ, какъ и послѣ всегда съ нимъ случалось, не умѣлъ воспользоваться ни счастливымъ, ни несчастнымъ случаемъ.
   Король затравилъ еще трехъ дикихъ козъ. Дебютанты могли находиться только при погонѣ за первымъ, звѣремъ, и потому я съ товарищами отправился въ Валь ожидать тамъ возвращенія охоты.
   Король воротился въ Валь; онъ былъ веселъ, разсказывалъ бывшіе во время охоты случаи. Предприняли обратный путь въ Версаль. Новое горе моему брату, вмѣсто того, чтобъ переодѣться и поспѣшить къ переодѣванію пароля, въ минуту торжества и милости, я бросился въ уголъ своей кареты и уѣхалъ въ Парижъ, въ полной радости, что избавился отъ-почестей и муки; я объявилъ брату, что уже рѣшился возвратиться въ Бретань.
   Довольный тѣмъ, что сдѣлалъ извѣстнымъ свое имя, надѣясь когда-нибудь, своимъ собственнымъ представленіемъ, довершить то, что не удалось въ моемъ,-- онъ не противился отъѣзду такого страннаго брата {"Mémorial historique de la Noblesse напечатало неизданный документъ, помѣченный рукою короля и извлеченный изъ государственнаго архива; онъ содержитъ въ себѣ Пріемы (Entrées). Тамъ находятся имена мое и моего брата: этотъ документъ доказываетъ, что моя память не ошибалась въ числахъ." (Прим., сдѣланное въ Парижѣ въ 1840 г.)}.
   Таково было мое первое знакомство съ Парижемъ и дворомъ. Общество показалось мнѣ еще хуже, нежели я его воображалъ; но если оно испугало меня, за то не лишило бодрости; я смутно чувствовала, что былъ выше того, что видѣлъ. Дворъ внушилъ мнѣ неодолимое нерасположеніе; это нерасположеніе въ-послѣдствіи помѣшало моимъ успѣхамъ, или заставило упасть съ самой высшей точки моего поприща.
   Впрочемъ, если я судилъ о свѣтѣ не зная его; за то свѣтъ, въ свою очередь, не зналъ меня. Никто, при моемъ дебютѣ, не догадался, что изъ меня могло выйдти, и когда я воротился въ Парижъ, догадались не больше того. Съ-тѣхъ-поръ, какъ совершилась моя печальная извѣстность, многіе говорили-мнѣ: "Мы бы непремѣнно замѣтили васъ, еслибъ знали въ молодости". Эта лестная для меня увѣренность не что иное, какъ обманъ, производимый уже пріобрѣтенною славой. Человѣкъ всегда похожъ самъ на себя: напрасно Руссо увѣряетъ, что у него были маленькіе хорошенькіе глаза; тѣмъ не менѣе намъ извѣстно по его портретамъ, что онъ съ виду былъ похожъ на школьнаго учителя, или на ворчупа-сапожника.
   Чтобъ кончить рѣчь о дворѣ, я скажу, что, повидавшись съ Бретанью и пріѣхавъ, съ младшими сестрами Люсилью и Юліей, въ Парижъ на житье, я больше прежняго погрузился въ свою уединенную жизнь. Можетъ-быть, спросятъ меня, чѣмъ кончилась исторія моего представленія ко двору? Она на томъ и остановилась.-- Такъ вы не охотились больше-съ королемъ?-- Столько же, сколько съ китайскимъ императоромъ.-- И не воротились въ Версаль?-- Два раза доѣзжалъ до Севра, но упадалъ духомъ и возвращался въ Парижъ. Стало-быть, вы не извлекли никакой пользы изъ своего положенія?-- Никакой.-- Что же вы дѣлали?-- Скучалъ.-- Слѣдовательно, въ васъ не было никакого честолюбія?-- Какъ не быть: происками и стараніями, я достигъ той славы, что помѣстилъ въ Almanach des Musès идиллію, при появленіи которой чуть не умеръ отъ надежды и страха. Я бы отдалъ всѣ королевскія кареты за то только, чтобъ сочинить романсъ: О ma tendre musette! Или: De mon berger volage.
   Способный на все для другихъ, негодный ни на что для себя: вотъ я каковъ.
   

Парижъ, іюнь 1821.

Поѣздка въ Бретань.-- Квартированіе въ Діэппѣ.-- Возвращеніе въ Парижъ съ Люсилью и Юліей.

   Вся предъидущая книга писана мною въ Берлинѣ. Я воротился въ Парижъ къ" крестинамъ герцога Бордосскаго и, изъ политической вѣрности, сдалъ свое посланничество Впллелю, оставившему министерство. Сдѣлавшись празднымъ человѣкомъ, буду писать. По-мѣрѣ-того, какъ эти Записки наполняются моими прошлыми годами, онѣ представляются мнѣ въ видѣ нижней стклянки песочныхъ часовъ, показывающей, сколько песчинокъ утекло изъ моей жизни: когда утечетъ весь песокъ, я не перевернулъ бы моихъ стеклянныхъ часовъ, если бы Богъ и далъ мнѣ эту власть.
   Новое уединеніе, въ которое замкнулся я въ Бретани, уже было не то, что въ Комбурѣ: теперь оно не было ни такъ полно, ни такъ серьезно, ни такъ насильственно: отъ меня зависѣло оставить его,-- и ойо утратило свою цѣну. Старуха-владѣтельница, старый баронъ, укрывающіе въ своемъ Феодальномъ замкѣ послѣднюю дочь и послѣдняго сына, представляли то, что Англичане называютъ характерами". ничего провинціальнаго, тѣснаго въ этой жизни, потому-что она не была жизнью общею.
   У моихъ сестеръ провинціальная жизнь проявлялась среди полей: весело переѣзжали отъ сосѣда къ сосѣду; играли комедіи, въ которыхъ иногда и я бывалъ плохимъ актеромъ. Зимой, въ Фужерѣ, надо было выдерживать знакомство съ городскимъ обществомъ, балы, собранія, обѣды, и здѣсь я не могъ, какъ въ Парижѣ, оставаться забытымъ.
   Съ другой стороны, побывавъ въ арміи и при дворѣ, я не могъ не измѣнить своихъ мыслей: на зло моимъ врожденнымъ склонностямъ, не знаю что-то во мнѣ боролось съ безвѣстностью и нудило меня выйдти изъ тѣни; Юлія ненавидѣла провинцію; инстинктъ генія и красоты звалъ Люсиль на сцену болѣе широкую.
   Итакъ, я чувствовалъ безпокойство, которое показалъ мнѣ, что эта жизнь не была моимъ назначеніемъ.
   Между-тѣмъ, я всегда любилъ деревню, а имѣніе Мариньи было очаровательно {Мариньи много измѣнилось съ-тѣхъ-поръ, какъ жила тамъ моя сестра. Оно продано и теперь принадлежитъ фамиліи Поммрёль, которая перестроила его и значительно украсила.}. Полкъ мой перемѣнилъ мѣсто квартированія: первый батальйонъ стоялъ въ Гаврѣ, второй въ Діэппѣ; я присоединился къ послѣднему: представленіе ко двору сдѣлало меня значительнымъ лицомъ. Я полюбилъ свои обязанности, предавался, экзерциціямъ; мнѣ поручили рекрутовъ, и Я училъ ихъ на морскомъ берегу; море составляло фонъ картины почти во всѣхъ сценахъ моей жизни.
   Ла-Мартиньеръ въ Діэппѣ не былъ занятъ ни одноименникомъ своимъ амарніиньеромъ, ни о. Симономъ, который писалъ противъ Боссюэта, пор-роялистовъ и бенедиктинцевъ, ни анатомистомъ Пекке, котораго г-жа Совиные; называетъ petit Pecquet (маленькій Пскке). Но Ла-Мартиньеръ и въ Діэппѣ, такъ же какъ въ Камбрэ, былъ влюбленъ: онъ изнывалъ у ногъ одной дородной Кошуазски, у которой прическа и тупей были высотою въ полтуаза. Она была уже не молода; по странному случаю, имя ея было Коши, какъ-будто она причиталась внучкой той Діэппянкѣ, Аннѣ Коши, которой въ 1645 году было стопятьдесятъ лѣтъ.
   Въ 1647 году, Анна Австрійская глядѣла, какъ я, на море изъ окна своей комнаты и любовалась брандерами, сжигавшимися ей въ забаву. Она предоставляла народу, вѣрному Генриху IV, охранять юнаго Лудовика XIV; она посылала безконечныя благословенія этому народу, не смотря на его подлое норманское нарѣчіе (vilain langage normand).
   Въ Діэппѣ существовали нѣкоторыя феодальныя подати, какія при мнѣ платились въ Комбурѣ: гражданинъ Войлэнъ имѣлъ право взимать три свиныя головы, изъ которыхъ каждой клалось въ зубы по апельсину, и три су самаго стариннаго чекана.
   Я воротился въ Фужеръ, съ тѣмъ, чтобъ прожить тамъ полгода. Здѣсь блистала благородная дѣвица де-Ла-Белинэ, тетка той графини де-Тронжоли, о которой я уже говорилъ. Одна пріятная дурнушка, сестра офицера полка Конде, восхитила меня: у меня не достало бы смѣлости устремлять желаніе на красоту; только подъ защитою несовершенствъ женщины отваживался я на скромное обожаніе.
   Г-жа де-Фарси, постоянно страдавшая, рѣшилась, наконецъ, оставить Бретань. Она уговорила и Люсиль ѣхать съ нею; Люсиль, въ свою очередь, побѣдила мое нерасположеніе къ этой поѣздкѣ: мы, нѣжное сообщество трехъ молоденькихъ птицъ изъ одного гнѣзда, отправились въ Парижъ.
   Братъ мой былъ женатъ и жилъ у своего тестя, президента де-Розамбо, въ улицѣ де-Бонди. Мы хотѣли-было поселиться въ сосѣдствѣ съ нимъ; но чрезъ посредничество г-на Делиль де-Саль, помѣщавшагося въ павильйонахъ Сен-Лазаръ, въ предмѣстьи Сен-Дени, заняли квартиру въ тѣхъ же павильйонахъ.
   

Парижъ, іюнь 1821.

Делиль де-Саль.-- Флэнъ.-- Жизнь литератора.

   Г-жа де-Фарси, не знаю какимъ-образомъ, сблизилась съ Делиль де-Салемъ, который нѣкогда былъ посаженъ въ Венсенскій Замокъ за философскія выходки. Въ то время, всякій, кто намаралъ нѣсколько строкъ прозы, или помѣстилъ четверостишіе въ Almanach des Muses, дѣлался лицомъ замѣчательнымъ. Делиль де-Саль, человѣкъ очень-хорошій, добродушный и ограниченной, былъ чрезвычайно безпеченъ и самъ не замѣчалъ, какъ шли его годы; этотъ старикъ составилъ себѣ библіотеку изъ собственныхъ сочиненій, которыя онъ продавалъ за границей и которыхъ въ Парижѣ нѣкто не читалъ. Каждый годъ, по веснѣ, онъ запасался свѣжими мыслями въ. Германіи. Жирный и растрепанный, онъ носилъ съ собой свертокъ испачканной бумаги, который торчалъ у него изъ кармана; онъ останавливался на углахъ улицъ и записывалъ внезапно мелькнувшія мысли. На пьедесталѣ своего мраморнаго бюста онъ собственноручно сдѣлалъ надпись, взятую отъ бюста Бірффона: Dieu l'homme, la nature, il a tout expliqué (Бога, человѣка, природу -- все объяснилъ онъ). Делиль де-Саль все объяснилъ! Это самодовольство очень-забавно, но оно наводитъ уныніе. Кто можетъ похвалиться истиннымъ талантомъ? Не можемъ ли всѣ мы, сколько насъ ни есть, попасть подъ вліяніе подобнаго же самообольщенія? Я бы побился объ закладъ, что авторъ, который читаетъ эту фразу, считаетъ себя геніальнымъ писателемъ, а между-тѣмъ онъ глупъ.
   Я потому такъ распространился о почтенномъ человѣкѣ, жившемъ въ павильйонахъ Сен-Лазаръ, что это былъ первый литераторъ, котораго я увидѣлъ; онъ ввелъ меня въ общество другихъ литераторовъ.
   Въ присутствіи двухъ сестеръ, парижская жизнь была для меня не такъ несносна, склонность къ ученію еще болѣе ослабила мое недовольство. Делиль де-Саль казался мнѣ орломъ; у него увидѣлъ я Карбона Флэнъ-Дезоливье, который былъ влюбленъ въ г-жу де-Фарсй., Она смѣялась надъ нимъ, а онъ принималъ все за чистую монету, потому-что имѣлъ претензію на свѣтскость. Флэнъ познакомилъ меня съ другомъ своимъ, Фонтанемъ, который сдѣлался и моимъ другомъ.
   Флэнъ, сынъ смотрителя водъ и лѣсовъ въ реймсскомъ округѣ, воспитывался небрежно, впрочемъ былъ уменъ, а подъ-часъ и талантливъ. Невозможно найдти такую дурную наружность, какая была у него: маленькій, пухлый, глаза на выкатѣ, волосы щетинистые; зубы нечистые, не смотря на то, физіономія его была не совсѣмъ лишена благородства. Образъ жизни Флэна, общій почти всѣмъ парижскимъ литераторамъ того времени, стоитъ описанія.
   Флэнъ занималъ квартиру въ улицѣ Мазаринь, недалеко отъ Лагарпа, жившаго въ улицъ Генего. Два савояра, превращенные въ лакеевъ посредствомъ ливрейныхъ кафтановъ, составляли его прислугу. Вечеромъ они провожали его, утромъ -- докладывали ему о посѣтителяхъ. Флэнъ постоянно бывалъ въ "Théâtre Franèais", помѣщавшемся тогда въ Одеонъ и отличавшемся преимущественно комедіей. Бризаръ тогда только-что сошелъ со сцены; Тальма начиналъ; Ларивъ, Сен-Фаль, Флери, Моло, Дазэнкуръ, Дюгазонъ, Гранмениль, г-жи Конте, Сен-Валь, Дегарсэнъ, Оливье -- были въ полной силѣ таланта, въ ожиданіи мамзель Марсъ, дочери Монвеля, готовившейся дебютировать на театрѣ Монтансье. Дктрнесы покровительствовали авторамъ и бывали иногда виновницами ихъ успѣховъ.
   Флэнъ, поимѣвшій ничего, кромѣ небольшой ежегодной суммы отъ отца, жилъ въ долгъ. Передъ парламентскими вакаціями, онъ закладывалъ ливреи своихъ савояровъ, двое часовъ, перстни, бѣлье; занятыми деньгами уплачивалъ долго; отправлялся въ Реймсъ; жилъ тамъ три мѣсяца; возвращался въ Парижъ; деньгами, полученными отъ отца, выкупалъ вещи, заложенныя въ Mont-de-Piètè, и снова начиналъ ту же жизнь, всегда веселый и всѣми привѣчаемый.
   

Парижъ, іюнь 1821.

Литераторы.-- Портреты.

   Въ-продолженіе двухъ лѣтъ, со времени пріѣзда моего въ Парижъ до открытія генеральныхъ штатовъ, общество мое расширилось. Я зналъ наизусть элегіи шевалье де-Парни, и теперь еще знаю. Я писалъ къ нему, прося позволенія видѣть поэта, произведенія котораго доставляли мое наслажденіе. Онъ отвѣчалъ мнѣ вѣжливо, и я отправился къ нему въ Улицу-де-Клери.
   Я нашелъ еще довольно молодаго:человѣка, весьма хорошаго тона, высокаго, худощаваго, съ рябоватымъ лицомъ. Онъ заплатилъ мнѣ визитъ; я представилъ его сестрамъ. Онъ не очень любилъ общество, изъ котораго его скоро выгнала политика: онъ принадлежалъ тогда къ старой партіи. Я не знавалъ ни одного писателя, который бы такъ былъ привязанъ къ своимъ трудамъ, какъ Парни: ему, поэту и креолу, ничего не нужно было, кромѣ неба Индіи, фонтана, пальмы и женщины. Онъ боялся молвы; старайся скользить въ жизни никѣмъ незамѣченнымъ; всѣмъ жертвовалъ своей лѣни, и этой безвѣстности измѣняли только его же собственныя наслажденія, которыя мимоходомъ касались его лиры:
   
   Que notre vie heureuse et fortunée
   Coule, en secret, sous l'aile des amours,
   Gomme un ruisseau qui, murriiurant à peine,
   Et dans son lit resserant tous ses flots,
   Cherche avec Goin l'ombre des arbrisseaux,
   Et n'ose pas se montrer dans la plaine.
   
   (Пусть нагла жизнь, счастливая и блаженная, течетъ танкомъ, подъ крыломъ любви, какъ ручей, который, едва журча и прижимаясь къ ложу всѣми своими волнами, заботливо ищетъ древесной тѣни и боится показаться на равнину).
   Эта невозможность избавиться отъ собственной лѣни сдѣлала шевалье де-Партіи изъ ревностнаго аристократа презрѣннымъ революціонеромъ, который нападаетъ на гонимую религію и обреченное казни духовенство, все приноситъ въ жертву своему спокойствію, и музѣ, пѣвшей Элеонору, усваиваетъ языкъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ, Камиллъ Демулэнъ торговалъ своей любовью.
   Авторъ Histoire de la littérature italienne (Исторіи Итальянской Литературы), который пробрался въ революцію вслѣдъ за Шамфоромъ, былъ съ нами въ томъ двоюродномъ родствѣ, которымъ всѣ Бретонцы связаны между собою. Гэнгене былъ извѣстенъ одною довольно граціозною пьесою въ стихахъ: La Confession de, Zulmè (Исповѣдь Зюльме), которая доставила ему незначительное мѣсто въ бюро Неккера, по этому поводу, онъ написалъ пьесу на вступленіе свое въ общій контроль. Не знаю, кто-то оспаривалъ у Гэнгене причину его славы -- Confession de Zulmé; но въ сущности она ему принадлежала.
   Реннскій поэтъ хорошо зналъ музыку и сочинялъ романсы. Самъ-по-себѣ онъ былъ скроменъ, но гордость въ немъ возрастала по мѣрь того, какъ прилѣплялся онъ къ кому-нибудь изъ знакомыхъ. Передъ собраніемъ генеральныхъ штатовъ, Шамфоръ поручалъ ему писать статьи для журналовъ и рѣчи для клубовъ: онъ загордился.
   Гэнгене зналъ напередъ р революціонныхъ злодѣйствахъ. Г-жа Гэнгене предупредила моихъ сестеръ и жену объ убійствахъ, которыя будутъ происходить въ монастыря замѣняла для молодыхъ христіанъ римскій обрядъ вступленія въ совершеннолѣтіе. Госпожа де-Шатобріанъ присутствовала при конфирмаціи сына, который, соединившись съ Богомъ, долженъ былъ разлучиться съ своею матерью.
   Благочестіе мое казалось искреннимъ; я служилъ примѣромъ для всего коллегіума: взгляды мои пламенѣли; воздержаніе доходило у меня до того, что сами воспитатели опасались за меня. Опасались крайностей моей набожности; просвѣщенная религіозность старалась умѣрить эти крайности.,,
   Исповѣдникомъ моимъ былъ настоятель семинаріи едистовъ, человѣкъ лѣтъ пятидесяти, суровой наружности. Каждый разъ, когда я представлялся къ исповѣдному трибуналу, онъ тоскливо допрашивалъ меня. Изумленный легкостію моихъ прегрѣшеній, онъ не успѣлъ согласить моего смущенія съ незначительностью тайнъ, которыя я передавалъ на его душу. Чѣмъ ближе подходилъ день Пасхи, тѣмъ настойчивѣе становились вопросы духовника. "Не скрываете ли вы отъ меня чего", говорилъ онъ. Я отвѣчалъ:-- Нѣтъ, отецъ мой.-- "Не сдѣлали ли вы того-то?" -- Нѣтъ, отецъ мой.-- И постоянно: "Нѣтъ, отецъ мой". Онъ отпускалъ меня съ сомнѣніемъ, вздыхая, стараясь взоромъ проникнуть мнѣ въ душу, и я уходилъ отъ него блѣдный, съ измѣнившимся лицомъ, какъ преступникъ.
   Я долженъ былъ получить разрѣшеніе въ среду на страстной недѣлѣ. Со вторника на среду я всю ночь молился и съ трепетомъ читалъ книгу о Несовершенномъ Покаяніи. Въ среду, въ три часа по-полудни, мы отправились въ семинарію; намъ сопутствовали родственники. Вся суетная молва, привязавшаяся въ-послѣдствіи къ моему имени, не произвела бы въ госпожѣ де-Шатобріанъ ни на минуту той гордости, которую она испытывала, какъ христіанка и мать, видя своего сына готовымъ къ принятію великаго таинства религіи.
   Пріѣхавъ въ церковь, я повергся передъ алтаремъ и оставался въ такомъ положеніи, какъ уничтоженный.
   Когда я поднялся, чтобъ подойдти къ настоятелю, который уже ожидалъ меня, колѣни у меня дрожали. Я палъ къ ногамъ священника, и едва-внятнымъ измѣнившимся голосомъ произнесъ Confiteor. "Ну, не забыли ли вы чего?" спросилъ меня духовникъ. Я молчалъ. Вопросы возобновились и роковое, нѣтъ, мой отецъ, было сказано. Онъ задумался, обратился за совѣтомъ къ Тому, Кто передалъ апостоламъ власть вязать и разрѣшать души. Потомъ, сдѣлавъ надъ собою усиліе, готовился дать мнѣ разрѣшеніе.
   Молнія, устремленная на меня съ неба, не такъ бы устрашила меня; я вскрикнулъ: "Я не все сказалъ!" Этотъ грозный судья, этотъ представитель Верховнаго Судіи, лицо котораго внушало мнѣ такой страхъ, сдѣлался самымъ нѣжнымъ пастыремъ; онъ обнялъ меня и залился слезами: "Ничего, сынъ мой", сказалъ онъ: "ободрись!"
   Въ моей жизни не было другой подобной минуты. Если бы съ меня сняли гору -- это не такъ бы облегчило меня: я рыдалъ отъ счастія. Смѣло скажу, что съ этого именно дня сдѣлался я благороднымъ человѣкомъ; я почувствовалъ, что, никогда не могъ бы пережить угрызенія совѣсти: каково же должно быть угрызеніе совѣсти въ преступленіи, если я такъ страдалъ отъ затаеннаго ребяческаго проступка! Но какъ божественна та религія, которая можетъ до такой степени овладѣть нашимъ добрыми наклонностями! Какія правила нравственности въ состояніи когда-нибудь замѣнить правила христіанской религіи?
   Послѣ перваго признанія, все прочее мни ничего не стоило: мои затаенные юношескіе проступки, надъ которыми свѣтъ, сталъ бы смѣяться, были взвѣшены на вѣсахъ религіи. Настоятель затруднялся: ему хотѣлось отсрочить мою конфирмацію, а я оставлялъ дольскій коллегіумъ и долженъ былъ скоро вступить въ морскую службу. Какъ ни ничтожны были мои юношескіе проступки (juveniles); но онъ съ большою проницательностію открылъ, въ самомъ ихъ характерѣ, сущность моихъ наклонностей; онъ первый проникъ тайну того, чѣмъ бы я могъ быть. Онъ отгадалъ мои будущія страсти, и не скрывая хорошаго, которое видѣлъ во мнѣ, предсказалъ мнѣ мои будущія бѣдствія. "Наконецъ", прибавилъ онъ, "времени остается мало для вашего покаянія; но вы омылись отъ грѣховъ искреннимъ, хотя и позднимъ признаніемъ". Поднявъ руку, онъ произнесъ формулу разрѣшенія. Въ этотъ второй разъ, эта громоносная рука призвала на мою голову небесную росу; я наклонился, чтобъ принять ее; въ томъ, что я тогда чувствовалъ, была частица блаженства ангеловъ. Я пошелъ броситься въ объятія матушки, которая ждала меня у подножія алтаря. Въ глазахъ моихъ наставниковъ и товарищей и былъ уже не тѣмъ, какимъ былъ прежде; я шелъ легко, поднявъ голову, съ сіяющимъ лицомъ, со вссю торжественностію) раскаянія.
   На другой день, въ Великій-Четверкъ, я былъ допущенъ къ той трогательной и высокой церемоніи, которую тщетно старался изобразить въ Ginie du christianisme. Здѣсь я могъ найдти тѣ мелочныя обстоятельства, которыя постоянно приводили меня въ смущеніе: мой букетъ, мое платье -- были хуже букетовъ и нарядовъ моихъ товарищей; но въ этотъ день все было Богу и для Бога. Я хорошо знаю, что такое вѣра: дѣйствительное присутствіе жертвы въ святынѣ алтаря было для меня такъ же ощутительно, какъ присутствіе матушки, стоявшей подлѣ меня. Когда небесный даръ положили мнѣ на уста, я почувствовалъ какой-то внутренній свѣтъ, озарившій меня. Я дрожалъ отъ благоговѣнія; и единственное земное чувство было -- страхъ профанировать святой хлѣбъ.
   
   Le pain que je vous propose
   Sert aux anges d'aliment,
   Dieu lui meme le compose
   De la fleur de son froment (*).
   Расинъ.
   (*) Хлѣбь, который я вамъ предлагаю, служитъ нищею ангеламъ; самъ Богъ его творитъ изъ цвѣта своей пшеницы.
   
   Я понялъ тогда мужество мучениковъ; въ ту минуту я могъ бы исповѣдовать Христа и на доскѣ истязанія и среди лютыхъ звѣрей.
   Я люблю вспоминать объ этихъ минутахъ блаженства, за которыми скоро вступили въ мою душу мірскія скорби. Сравнивая эти священные порывы съ восторгами, которые теперь буду описывать; видя, какъ тоже сердце въ-теченіи трехъ или четырехъ лѣтъ испытывало все, что есть самаго сладостнаго и самаго спасительнаго въ невинности и религіи, и все, что есть самаго обольстительнаго и самаго опаснаго въ увлеченіи страстями,-- легко сдѣлать выборъ изъ двухъ восторговъ; легко увидѣть, гдѣ надо искать счастія, а въ особенности спокойствія.
   Чрезъ три недѣли послѣ конфирмаціи, я оставилъ дольскій коллегіумъ. У меня осталось пріятное воспоминаніе объ этомъ домѣ: наше дѣтство что то оставляетъ по себѣ въ мѣстахъ, которыя имъ украшались, какъ цвѣтокъ сообщаетъ благоуханіе предметамъ, къ которымъ онъ прикасался. Я и теперь еще умиляюсь, думая объ участи, разогнавшей въ разныя стороны моихъ первыхъ товарищей и моихъ первыхъ наставниковъ. Аббатъ Лепрэнсъ, получившій бенефиціатъ близь Руана, жилъ не долго; аббатъ Эго получилъ должность въ реннскомъ діоцезѣ, и въ началѣ революціи я видѣлъ кончину добраго начальника коллегіума, аббата Порше: онъ былъ человѣкъ образованный, кроткій и простосердечный. Память объ этомъ безвѣстномъ Роллэнѣ будетъ для меня всегда драгоцѣнна и почтенна.
   

Волчья-Долина, конецъ декабря 1813.

Миссія въ Комбурѣ.-- Реннскій коллегіумъ.-- Встрѣча съ Жерилемъ.-- Моро, Лимоэланъ.-- Замужство моей третьей сестры.

   Въ Комбурѣ я нашелъ пищу для своего благочестія -- миссію. Я получилъ благословеніе, вмѣстѣ съ крестьянами и крестьянками, отъ епископа сен-малоскаго, съ крыльца замка. Послѣ того, водрузили крестъ: я поддерживалъ его, пока его утверждали въ основаніи. Этотъ крестъ еще существуетъ: онъ стоитъ передъ башнею, въ которой умеръ мой отецъ. Въ-теченіи тридцати лѣтъ, онъ ни кого не видѣлъ въ окнахъ этой башни; передъ нимъ уже не кланяются дѣти замка; напрасно ждетъ онъ ихъ каждую весну; къ нему возвращаются только ласточки, подруги моего дѣтства, болѣе вѣрныя своему гнѣзду, нежели человѣкъ своему дому. Какъ бы счастливъ я былъ, еслибъ жизнь моя протекла у подножія креста миссіи, еслибъ голова моя побѣлила только отъ времени, которое покрыла мохомъ вѣтви этого креста!
   Я не откладывалъ отъѣзда въ Реннъ, гдѣ долженъ былъ продолжать мое образованіе и кончить курсъ математики, чтобъ потомъ держать экзаменъ въ морскую гвардію.
   Начальникъ реннскаго коллегіума былъ г. де-Фэйоль. въ этомъ бретонскомъ Жюльи считалось три замѣчательныхъ профессора: аббатъ ле-Шатожиронъ -- для втораго класса, аббатъ Жермё -- для реторики, аббатъ Маршанъ -- для физики. Пансіонеровъ и приходящихъ было много, классы большіе. Въ послѣднее время, Жоффруа и Жэнгень, вышедшіе изъ этой коллегій, сдѣлали бы честь Сэн-Барбу и Плесси. Шевалье Парни воспитывался также въ реннскомъ коллегіумъ; я наслѣдовалъ его кровать въ назначенной мнѣ комнатѣ.
   Реннъ казался мнѣ Вавилономъ, коллегія -- цѣлымъ міромъ. Число учителей и учениковъ, размѣры помѣщеній, сада и дворовъ казались мнѣ огромными; однако я привыкъ къ нимъ. Въ дни торжествъ начальники коллегіи насъ освобождали отъ ученія: мы во все горло пѣли въ честь его превосходные куплеты собственнаго сочиненія, въ которыхъ говорили:
   
   О Terpsichorc, ô Polymnie,
   Venez, venez remplir nos voeux;
   La raison même vous conviel (*)
   (*) О Терпсихора, о Полимнія, пріидите, пріидите исполнить наши обѣты; самъ разумъ васъ приглашаетъ!
   
   Здѣсь, какъ и въ Долѣ, я взялъ верхъ надъ моими новыми товарищами: это стоило мнѣ нѣсколькихъ кулаковъ. Бретонскіе повѣсы задорливы; вызовы за бой обыкновенно дѣлались на праздничные дни съ назначеніемъ мѣста въ рощѣ бенедиктинскаго сада, названнаго таборомъ: мы у потребляли въ дѣло циркули, привязывая ихъ на конецъ палки, или вступали въ бой рукопашный, болѣе или менѣе ухищренный, смотря по важности раздора. У насъ были особые судьи, которые рѣшали выборъ оружія. Битва прекращалась только тогда, когда одна изъ враждующихъ партій признавала себя побѣжденною. Въ коллегіи я нашелъ друга моего Жериля, который, какъ въ Сэи-Мало, предсѣдательствовалъ на этихъ схваткахъ. Онъ хотѣлъ быть моимъ секундантомъ въ дѣлѣ, которое я имѣлъ съ Сэн-Ривёль, юношей, сдѣлавшимся первою жертвою революціи. Я упалъ подъ моего противника, не хотѣлъ сдаться и дорого заплатилъ за свою гордость. Я говорилъ, какъ Жанъ Демарестъ, когда онъ шелъ на эшафотъ: "Только Бога прошу о пощадѣ"
   Въ этомъ коллегіумѣ я встрѣтилъ двухъ человѣкъ, имена которыхъ въ-послѣдствіи прославились различнымъ образомъ: генерала Моро и Лимоэлана, изобрѣтателя адской машины, теперь священника въ Америкѣ. Только одинъ и есть портретъ Люспли, и этотъ несчастный портретъ сдѣланъ Лимоэланомъ, который во время революціонерныхъ смутъ сдѣлался живописцемъ. Моро былъ приходящимъ, Лимоэлазъ -- пансіонеромъ. Рѣдко сходятся въ одной и той же провинціи, въ маленькомъ городкѣ, въ одной и той же школѣ такія странныя участи. Не могу не разсказать одной школьной выходки моего товарища Лимоэлана съ очереднымъ префектомъ.
   Префектъ имѣлъ обыкновеніе ходить послѣ ужина по корридорамъ, чтобъ осмотрѣть, все ли въ порядкѣ: съ этою цѣлью онъ заглядывалъ въ дыры, сдѣланныя въ каждой двери. Лимоэлазъ, Жериль, Сен-Ривёль и я, мы спали въ одной комнатѣ:
   
   D'animaux malfaisans c'était un fort bon plat (*).
   (*) То было весьма хорошее блюдо изъ вредныхъ животныхъ.
   
   Напрасно нѣсколько разъ затыкала мы дыру бумагой: префектъ выталкивалъ бумагу и заставалъ насъ прыгавшими по кроватямъ и ломавшими стулья.
   Одинъ разъ, вечеромъ, Лимоэланъ, не объявивъ намъ своего проекта, предложилъ всѣмъ лечь и потушить огонь. Скоро слышимъ, что онъ всталъ, подошелъ къ двери и потомъ опять легъ на свою кровать. Черезъ четверть часа, крадется префектъ. Намъ, разумѣется, онъ не довѣрялъ; остановился у двери, слушаетъ, смотритъ, огня не видно...
   "Кто это сдѣлалъ?" закричалъ онъ, быстро вошедши въ комнату. Лимоэланъ задыхался отъ смѣха; Жериль, съ полу-простодушнымъ, полу-шутовскимъ видомъ, спрашиваетъ гнусавымъ голосомъ: "Что такое, господинъ префектъ?" Я и Сен-Ривёль хохотали вмѣстѣ съ Лимоэланомъ, и спрятались подъ одѣяла.
   Ничего не могли отъ насъ добиться. Всѣхъ насъ четверыхъ посадили въ тюрьму въ погребъ: Сен-Ривёль раскопалъ землю подъ дверью, выходившей на задній дворъ, и просунулъ въ дыру голову; поросенокъ прибѣжалъ и хотѣлъ съѣсть у него мозгъ; Жериль пролѣзъ въ подвалы коллегіума и выпустилъ бочку вина; Ламоэланъ разломалъ стѣну, а я, новый Перрэнъ Дандэнъ, вскарабкавшись къ окну, привлекъ своими рѣчами уличнаго мальчишку. Жестокій творецъ адской машины, своей школьнической шалостію съ префектомъ коллегіи, напоминаетъ маленькаго Кромвеля, запачкавшаго чернилами лицо другому чудаку, который послѣ него подписалъ приговоръ о смерти Карла І-го.
   Хотя воспитаніе въ реннескомъ коллегіумѣ было весьма религіозное, но моя ревность ослабилась: многіе изъ моихъ наставниковъ и товарищей доставляли случаи къ разсѣянію. Я успѣвалъ въ изученіи языковъ; сталъ силенъ въ математикѣ, къ которой всегда имѣлъ рѣшительную наклонность: я могъ бы сдѣлаться хорошимъ морякомъ или инженеромъ. Вообще, я родился съ быстрыми способностями: равно любя и серьёзные предметы и пріятные, я началъ съ поэзіи прежде, нежели перешелъ къ прозѣ; искусства приводили меня въ восторгъ; я страстно побилъ музыку и архитектуру. Хотя мнѣ все скоро наскучало, во я былъ способенъ вдаваться въ самыя мелкія подробности, былъ одаренъ упорнымъ терпѣніемъ, и хотя утомлялся занимавшимъ меня предметомъ, но настойчивость была во мнѣ гораздо-сильнѣе отвращенія. Я никогда не бросалъ дѣла, когда было трудно- его кончить; бывала такіе предметы въ моей жизни, которые я преслѣдовалъ пятнадцать и двадцать лѣтъ съ одинаковымъ жаромъ отъ перваго до послѣдняго дня.
   Эта гибкость ума обнаруживалась у меня въ предметахъ второстепенныхъ. Я былъ искусенъ въ шахматной игрѣ, ловокъ на бильярдѣ, на охотѣ, въ фехтованьи; рисовалъ порядочно; могъ бы хорошо пѣть, еслибъ позаботились о моемъ голосѣ. Все это, вмѣстѣ съ образомъ жизни солдатской и страннической, произвело то, что я никогда не былъ педантомъ; никогда не имѣлъ шальнаго или самодовольнаго взгляда, неловкости и грязныхъ привычекъ старинныхъ литераторовъ, а еще менѣе -- презрительности и самоувѣренности, претензій и пустаго фанфаронства новѣйшихъ писателей.
   Я пробылъ два гола въ Реннскомъ-Коллегіумѣ; Жориль оставилъ его полтора года прежде меня. Въ-продолженіи этихъ двухъ лѣтъ, Юлія, моя третья сестра, вышла замужъ за грлфа де-Фарси, капитана полка Конде, и поселилась съ мужемъ въ Фужеръ, гдѣ жили и двѣ старшія сестры, г-жи де-Мариньи и де-Кебріи. Бракъ Юліи совершался въ Комбурѣ, я присутствовалъ при немъ. Тамъ встрѣтилъ я ту самую графиню де-Тронжоли, которая сдѣлалась извѣстною но своей неустрашимости на эшафотъ: кузина и короткая пріятельница маркиза де-ла-Руэри, она была замѣшана въ его заговоръ. Я еще не видѣлъ красоты нигдѣ, кромѣ своего семейства, и смущался, замѣтивъ ее въ лицѣ посторонней женщины. Каждый шагъ въ жизни открывалъ передо мной новую перспективу; я слышалъ отдаленный, обольстительный голосъ приближавшихся ко мнѣ страстей; я порывался впередъ, къ этимъ сиренамъ, увлекаемый невѣдомою гармоніей. И вотъ, наконецъ, у меня, какъ у великаго жреца элевзинскаго, разные ѳиміамы для каждаго божества. Но гимны, которые я цѣлъ, сжигая эти ѳиміамы, можно ли назвать бальзамами, какъ назывались стихи гіерофанта?
   

Волчья-Долина, январь. 1814.

Я посланъ въ Брестъ держать экзаменъ въ морскую гвардію.-- Брестскій портъ.-- Еще встрѣча съ Жерилемъ.-- Ла-Перузъ. -- Я возвращаюсь въ Комбуръ.

   Послѣ брака Юліи, я отправился въ Брестъ. Оставляя большой реннскій коллегіумъ, я не чувствовалъ того сожалѣнія, съ какимъ выходилъ изъ маленькаго дольскаго коллегіума; можетъ-быть, теперь уже не было у меня той невинности, которая изъ всего дѣлаетъ очарованіе. Время начинало снимать ее. На новомъ поприщѣ, мнѣ былъ менторомъ дядя мой) съ материной стороны, графъ Равнель де-Буательёль, начальникъ эскадры, одинъ изъ сыновей котораго, весьма замѣчательный артиллерійскій офицеръ въ арміи Бонапарте, женился на единственной дочери моей сестры, графини де-Фарси.
   По прибытіи въ Брестъ, я не получалъ своего кандидатскаго патента; не знаю, какой случай замедлилъ его. Мое состояніе было похоже на то, что называется запыхавшись, и, слѣдовательно, какъ человѣкъ запыхавшійся, я не могъ предаться правильнымъ занятіямъ. Дядюшка помѣстилъ меня въ пансіонъ, въ Сіамской-Улицѣ, съ общимъ кандидатскимъ столомъ, и представилъ меня командиру флота, графу Гектору.
   Предоставленный въ первый разъ самому-себѣ, я, вмѣсто того, чтобъ сблизиться съ моими будущими товарищами, укрѣплялся въ своемъ инстинктивномъ влеченіи къ уединенію. Мое обыкновенное общество ограничивалось учителями фехтованія, рисованья и математики.
   Море, съ которымъ мнѣ суждено было встрѣчаться на столькихъ берегахъ, омывало, въ Брестѣ, оконечность полуострова: за этимъ длиннымъ мысомъ не было ничего, кромѣ безпредѣльнаго Океана и невѣдомыхъ міровъ; моему воображенію было привольно въ этихъ пространствахъ. Часто, сидя на набережной, на какой-нибудь мачтѣ, я слѣдилъ за движеніями толпы: плотники, матросы, солдаты, таможенные, преступники ходили передо мною взадъ-и-впередъ. Путешественники выходили на берегъ и садились на суда, лоцманы командовали, проводя суда, плотники тесали бревна, веревочники вили канаты, юнги разводили огни подъ котлами, изъ которыхъ выходилъ густой дымъ и здоровый смоляной запахъ. Уносили, приносили, катали съ судовъ въ магазины, и изъ магазиновъ, на суда, тюки товаровъ, мѣшки припасовъ, артиллерійскіе снаряды. Здѣсь телеги задомъ подвигались въ воду, къ судамъ, за грузомъ; тамъ -- тали поднимали тяжести, между-тѣмъ, какъ журавли опускали камни, а черпаки рыла наносную землю. Укрѣпленія повторяли сигналы, лодки двигались по всѣмъ направленіемъ, корабли, вооружались, или входили въ бассейнъ.
   Въ умѣ моемъ толпились неясныя идеи объ обществѣ, о его добродѣтеляхъ и порокахъ. Не знаю, какая-то грусть овладѣвала диною; я оставлялъ мачту, на которой сидѣлъ; шелъ вверхъ по берегу рѣки, которая впадаетъ въ портъ; доходилъ до ея загиба, за которымъ гавань исчезаетъ. Тамъ, не видя ничего, кромѣ торфяной долины, но слыша еще глухой шумъ моря и отдаленное голоса, я-ложился на берегъ рѣчки; то глядѣлъ за текущую воду, то слѣдилъ за полетомъ чайки, и, наслаждаясь окружавшей меня тишиною, или прислушиваясь къ ударамъ молотка конопатчика, впадалъ въ глубокую задумчивость, а, если въ минуты этой задумчивости вѣтеръ доносилъ до меня пушечный выстрѣлъ отправлявшагося корабля, я вздрагивалъ и слезы навертывались у меня на глазахъ.
   Однажды, я пошелъ гулять къ внѣшней оконечности порта, къ морю; было жарко: я легъ на песокъ и загнулъ. Вдругъ, страшный грохотъ разбудилъ меня; открываю глаза, какъ Августъ, послѣ побѣды надъ Помпеемъ, для смотра трехвесельныхъ кораблей у береговъ Сициліи; пушечные залпы не прекращались; рейдъ былъ усѣявъ судами: большая французская эскадра вступала въ него послѣ заключенія мира. Корабли маневрировали подъ пару сани, обливались огнями, выкидывали флаги, оборачивались ко мнѣ кормою, носомъ, бокомъ, останавливались, бросая на ходу якорь, или продолжали скользить по волнамъ. Никогда ничто не внушало мнѣ болѣе высокаго понятія объ умѣ человѣческомъ.
   Весь Брестъ сбѣжался. Шлюпка отдѣлялись отъ флота и приставали къ берегу. На загорѣлыхъ лицахъ офицеровъ, которыми онѣ наполнены, было что-то особенное, что приносится изъ другаго полушарія, и не знаю какая-то веселость, гордость, мужество, какъ у людей, которые возвращаются, возстановивъ честь національнаго флага. Заслуженному, знаменитому флоту, товарищамъ Сюффрана, Ламот-Пико, дю-Куёдика д'Этэна, спасшимся отъ непріятеля, суждено было пасть подъ ударами Французовъ.
   Я смотрѣлъ, какъ проходила храбрые воины, когда одинъ офицеръ оставилъ товарищей и бросился ко мнѣ на шею: то былъ Жериль. Мнѣ показалось, что онъ выросъ, но былъ худъ и страдалъ отъ раны, полученной въ грудь. Онъ, въ тотъ же вечеръ, уѣхалъ изъ Бреста домой. Съ тѣхъ-поръ, я видѣлъ его только одинъ разъ -- разскажу послѣ, по какому случаю,-- незадолго до его геройской смерти. Встрѣча съ Жерилемъ и скорый отъѣмъ его породили во мнѣ твердое намѣреніе, которое измѣнило ходъ моей жизни: этому юношѣ суждено было имѣть неограниченную власть надъ моей судьбою.
   Теперь понятно, какъ слагался мой характеръ, какое направленіе принимали мои мысли, каковы были первыя покушенія моего генія, потому-что я могу говорить о немъ, какъ о злѣ, каковъ бы ни былъ этотъ геній, рѣдкій или заурядный, достойный или недостойный имени, которымъ я его называю, за неимѣніемъ другаго слова. Еслибъ я больше походилъ на прочихъ людей, я былъ бы счастливѣе: тотъ, кто, не отнимая у меня ума, успѣлъ бы убить то, что называютъ моимъ талантомъ, тотъ поступилъ бы какъ истинный другъ.
   Когда графъ де-Буательёль привозилъ меня къ г. Гектору, я слышалъ разсказы молодыхъ и старыхъ моряковъ объ ихъ походахъ и о странахъ, въ которыхъ они бывали: одинъ пріѣхалъ изъ Индіи, другой изъ Америки; тотъ готовился идти-вокругъ свѣтя, этотъ шелъ въ Средиземное-Море, къ берегамъ Греціи. Дядя показалъ мнѣ въ толпѣ -- Ла-Перуза, новаго Кука, смерть котораго осталась тайною бури. Я все слушалъ, на всѣхъ смотрѣлъ молча; но слѣдующую ночь не могъ заснуть, и провелъ ее мечтая о, битвахъ, объ открытіи новыхъ странъ.
   Какъ бы то ни было, увидѣвъ Жериля возвращавшимся въ своимъ роднымъ, я думалъ, что и мнѣ ничто не мѣшаетъ возвратиться къ моимъ. Путешествія соблазняли меня, но я чувствовалъ, что любилъ, бы ихъ одинъ, слѣдуя, своему произволу. Наконецъ, въ обличеніе своего -- не имѣвшаго до-тѣхъ-поръ случая обнаружиться -- непостоянства, не сказавшись дядюшкѣ Равнелю, не предупредивъ отца, ни у кого не спросившись, не дождавшись кандидатскаго патента, а, въ одно прекрасное утро, отправился въ Комбуръ, гдѣ такъ же мало ожидали моего пріѣзда, какъ паденія облака съ неба.
   Я и теперь еще не могу понять, какъ при робости, какую мнѣ внушалъ батюшка, могъ я отважиться на подобный поступокъ, и -- что также удивительно -- какъ меня встрѣтили. Я долженъ былъ ожидать вспышки самаго сильнаго гнѣва; меня встрѣтили кротко. Батюшка только покачалъ головою какъ-будто хотѣлъ сказать: "хорошая шутка". Матушка крѣпко обнимала меня съ ворчаньемъ, а моя Люсиль -- съ восторженной радостью.

"Отечественныя Записки", No 11, 1848

   
хъ, и дала имъ убѣжище: онѣ жили въ глухомъ переулкѣ, такъ-называемомъ cul-de-sac Ferou, въ сосѣдствѣ съ тѣмъ мѣстомъ, гдь назначено было кровопролитіе."
   Послѣ терроризма, Гэнгеце сдѣлался quasi-главой народнаго просвѣщенія. Въ немъ находили довольно философскаго ханжества для посланничества. Онъ писалъ изъ Турина Талейрану, что побѣдилъ предразсудокъ; онъ представлялъ свою жену въ коротенькой кофтѣ. Переходя отъ посредственности къ важному, отъ важнаго къ ничтожному и отъ ничтожнаго къ смѣшному, Гэнгене кончилъ свою литературную жизнь какъ критикъ и, что всего лучше, какъ независимый писатель въ Decade (Десятидневникѣ): натура снова поставила его на то мѣсто, откуда былъ онъ очень-некстати извлеченъ обществомъ. Знанія его были -- изъ вторыхъ рукъ, проза -- тяжела, стихи правильны и мѣстами пріятны.
   У Гэнгене былъ другъ, поэтъ Лебренъ. Гэнгене протежировалъ Лебрену, какъ человѣкъ съ/талантомъ и знающій свѣтъ протежируетъ простодушію генія; Лебренъ, въ свою очередь, распространялъ свои лучи на гордость Гэнгене. Ничего не могло быть комичнѣе роли этихъ двухъ куманьковъ, которые изъ нѣжной дружбы оказывали другъ другу всѣ услуги, какія только могутъ оказывать два человѣка, великіе въ разныхъ родахъ.
   Между-тѣмъ, Лебренъ былъ просто подложный житель эмпирея. Его поэтическій жаръ былъ такъ же холоденъ, какъ его восторги. На парнассѣ Лебрена, т. е. въ комнатѣ верхняго этажа въ Улицѣ-Монмартръ, мебель состояла изъ книгъ, въ безпорядкѣ наваленныхъ на полу, постели изъ ремней, съ занавѣсками, сформированными изъ двухъ грязныхъ салфетокъ, мотавшихся на желѣзномъ прутѣ, пол-кружки для воды и изорваннаго кресла. Но это происходило не отъ недостаточности, а отъ-того, что Лебренъ былъ скупъ и преданъ женщинамъ дурнаго поведенія.
   На античномъ ужинъ г-на де-Водреля онъ представлялъ. Пиндара. Въ его лирическихъ стихотвореніяхъ есть нѣкоторыя строфы, исполненныя энергіи и поэтическихъ красотъ, какъ, на-примѣръ, въ одѣ къ кораблю le Vengeur, и въ одѣ на Окрестности Парижа. Элегіи Лебрена выливались изъ головы и рѣдко изъ души; у него была оригинальность изъисканная, а не натуральная; онъ ничего не создавалъ иначе, какъ силою искусства; мучился, искажая смыслъ словъ и употребляя ихъ въ чудовищныхъ сочетаніяхъ. У Лебрена былъ истинный талантъ только для сатиры; его посланіе о хорошей и дурной шуткѣ (sur la bonne et la mauvaise plaisanterie) пользовалось заслуженной извѣстностью. Нѣкоторыя изъ его эпиграммъ могутъ стать наряду съ эпиграммами Жана-Батиста Руссо: Лагарпъ преимущественно вдохновлялъ его.
   Но смѣло могу сказать, что изъ всѣхъ литераторовъ, которыхъ я зналъ въ то время въ Парижѣ, Самый желчный былъ Шамфоръ: постигнутый недугомъ, породившимъ якобинцевъ, онъ не могъ простить людямъ случайности-своего рожденія. Онъ измѣнялъ довѣрчивости домовъ, въ которыхъ былъ принятъ; цинизмъ своихъ рѣчей употреблялъ на описаніе нравовъ двора. Ему нельзя было отказать ни въ умь, ни въ талантѣ; но это были умъ и талантъ, которые не доживаютъ до потомства. Видя, что во время революціи ему ничто не дается, онъ обратилъ на самого себя руки, которыя поднималъ на общество. Красный колпакъ показался для его гордости только другимъ родомъ дворянскаго достоинства, въ которомъ Мараты и Робеспьеры были вельможами. Озлобленный тѣмъ, что даже въ мірѣ скорбей и слезъ нашелъ то же неравенство состояній, осужденный оставаться все еще простолюдиномъ въ феодальной лѣстницѣ палачей, онъ хотѣлъ умертвить себя, чтобъ избавиться отъ господства преступленія; ему не удалось: смерть смѣется надъ тѣми, кто призываетъ ее и смѣшиваетъ съ ничтожествомъ.
   Аббата Делиля я узналъ не раньше, какъ въ 1798 году, въ Лондонѣ, и не видалъ на Рюльера, который жилъ только г-жею д'Эгмонъ, какъ, и она имъ, ни Палиссо, ни Бомарше, ни Мармонтеля. Остается еще Шенье, котораго я ни разу не встрѣчалъ, который сильно нападалъ на меня, которому я никогда не отвѣчалъ, и который, по мѣсту, занимаемому имъ въ академіи, долженъ былъ произвесть одинъ изъ кризисовъ въ моей жизни.
   Когда я перечелъ большую часть писателей восьмнадцатаго столѣтія, меня смутили -- и шумъ, который они надѣлали, и мои прежніе восторги. Получилъ ли языкъ дальнѣйшее развитіе, или сдѣлалъ шагъ назадъ; подвинулись ли мы въ успѣхахъ цивилизаціи, или отступили къ состоянію варварства, какъ бы то ни было, но я нашелъ что-то избитое, устарѣлое, безцвѣтное, бездушное и холодное въ писателяхъ, которые въ молодости моей составляли для меня наслажденіе. Даже въ знаменитѣйшихъ писателяхъ волтеровскаго періода открылъ я мѣста, бѣдныя и чувствомъ, и мыслью, и слогомъ.
   Кого винить мнѣ въ моемъ разочарованіи? Боюсь, не самъ ли я первый виновникъ; я, можетъ-быть, сообщу новому поколѣнію недугъ, которымъ самъ одержимъ. Въ испугъ, напрасно кричу я своимъ дѣтямъ: "не забывайте французскаго языка!" Они отвѣчаютъ мнѣ, какъ Лимузенецъ Пантагрюэлю: "Qu'ils viennent de Valme, inclyte et célèbre academie que l'on voclte Lutèce".
   Эта манера эллинизировать и латинизировать нашъ языкъ уже не новая, какъ видите: Раблэ ее уничтожилъ, она появилась въ Ронзарѣ; Буало напалъ на нее. Въ наше время, она ожила посредствомъ науки; наши умники, отъ природы великіе Греки, обязали купцовъ и крестьянъ учиться гектарамъ, гектометрамъ, километрамъ, миллиметрамъ, декаграммамъ... политика ронзарствовала.
   Я могъ бы поговорить здѣсь о Лагарнѣ, котораго узналъ тогда и къ которому еще возвращусь; могъ бы къ моей портретной галереѣ прибавить портретъ фонтана; но хотя мои отношенія къ этому превосходному человѣку начались въ 1789 году,-- я только въ Англіи соединился съ нимъ дружбою, которая постоянно возрастала въ несчастій и никогда не ослабѣвала въ счастіи. Я побесѣдую съ вами о немъ послѣ, въ минуту полнаго сердечнаго изліянія. Мнѣ предстоитъ описывать только таланты, которые уже не утѣшаютъ болѣе земнаго міра. Смерть моего друга послѣдовала въ ту минуту, когда мои воспоминанія восходили къ началу его жизни. Наша жизнь такая быстролетная, что если мы не запишемъ того, что случилось утромъ, -- работа завалитъ насъ и намъ не будетъ времени совершить ее. И это не мѣшаетъ намъ тратить годы и бросать на вѣтеръ часы, которые для человѣка суть сѣмена вѣчности.
   

Парижа, іюнь 1821.

Семейство Розамбо.-- Малэрбъ.-- Его привязанность къ Люсили.-- Появленіе и измѣненіе моей сильфиды.

   Я и мои сестры пристали къ этому литературному обществу по склонности; а по положенію въ свѣтѣ, принуждены были посѣщать еще другое общество; семейство жены моего брата, конечно, было для насъ центромъ этого послѣдняго общества.
   Президентъ Ле-Пеллетье де-Розамбо, въ-послѣдствіи умершій съ такимъ мужествомъ, во время моего пріѣзда въ Парижъ, былъ образцомъ легкомыслія. Въ то время существовалъ совершенный разладъ и въ умахъ и въ нравахъ -- признакъ близкой революціи. Судьи стыдились своего платья и смѣялись надъ важностью предковъ. Ламуаньйоны, Моле, Сетье, д'Агессо -- хотѣли биться и не хотѣли судить. Президентши перестали быть уважаемыми матерями семействъ и выступали изъ своихъ сумрачныхъ отелей, чтобъ быть дѣйствующими лицами въ блестящихъ приключеніяхъ. Проповѣднику на каѳедръ, избѣгалъ имени Іисуса Христа и говорилъ только о христіанскомъ законодателѣ. Министры нападали другъ на друга; власть у всѣхъ ускользала изъ рукъ. Самымъ высшимъ тономъ считалось быть -- въ городъ Американцемъ, при дворѣ Англичаниномъ, въ арміи Пруссакомъ -- быть чѣмъ угодно, только не Французомъ. Что ни дѣлалось, что ни говорилось -- вездѣ былъ рядъ несообразностей. Хотѣли удержать аббатовъ, пользующихся доходами (abbé commandataire), и отвергали религію; никто не могъ быть офицеромъ, не будучи дворяниномъ, и въ то же время всѣ возставали противъ дворянства.
   У г-на де-Малэрба было три дочери: г-жи де-Розамбо, д'Ольне и де-Монбуассье; онъ преимущественно любилъ г-жу де-Розамбо, потому-что она сходилась съ нимъ во мнѣніяхъ. У президента де-Розамбо также было три дочери: г-жи де-Шатобріанъ, д'Олѣне и де-Токквиль, и одинъ сынъ, блестящій умъ котораго скрывался подъ христіанскимъ благочестіемъ. Г. де-Малэрбъ наслаждался въ кругу дѣтей, внучатъ и правнучатъ. Въ началѣ революціи, онъ много разъ при мнѣ приходилъ къ г-жѣ де-Розамбо, совершенно задыхаясь отъ политики, бросалъ съ себя парикъ, ложился на коверъ въ комнатѣ дочери и позволялъ разъигравшимся дѣтямъ тормошить себя съ страшной возней и шумомъ. Впрочемъ, онъ могъ бы назваться человѣкомъ довольно простымъ въ своихъ пріемахъ, еслибъ не было въ немъ нѣкоторой рѣзкости, которая спасала его отъ пошлаго вида: съ первой его фразы, можно было узнать, что это человѣкъ стариннаго имени и высшее правительственное лицо. Его природныя добродѣтели были немного заражены аффектаціей, отъ примѣшавшейся къ нимъ философіи. Онъ обладалъ большими свѣдѣніями, былъ честенъ и доблестенъ; но до того горячъ и страстенъ, что одинъ разъ, говоря о Кондорсе, онъ сказалъ мнѣ: "Этотъ человѣкъ былъ моимъ другомъ, а теперь я бы не задумался убить его какъ собаку". Волны революціи залили Малэрба, и смерть составила его славу. Этотъ человѣкъ остался бы скрытымъ въ своихъ достоинствахъ, еслибъ несчастія не отъискали его его на землѣ. Одинъ благородный Венеціанецъ погибъ, отъискивая свои грамматы въ развалинахъ стараго дворца.
   Открытое обращеніе Малэрба отняло у меня всякую принужденность. Онъ нашелъ во мнѣ нѣкоторое образованіе и мы соприкоснулись съ нимъ этимъ первымъ пунктомъ: мы говорили о ботаникѣ и географіи, -- любимыхъ предметахъ его разговора. Въ этихъ-то бесѣдахъ пришла мнѣ мысль о путешествіи въ Сѣверную-Америку, для открытія моря, "плѣннаго Терномъ, а потомъ Макензи {Въ послѣдніе годы плавали по немъ капитанъ Франклинъ и капитанъ Парри. (Примѣчаніе, сдѣланное въ Женевѣ, въ 1841 г.)}. Мы сходились въ политическихъ мнѣніяхъ; благородныя чувствованія, лежавшія въ основанія нашихъ первыхъ безпокойствъ, согласовались съ независимостью моего характера; антипатія, которую я чувствовалъ къ придворной жизни, усиливала эту склонность. Я былъ на сторонъ Малэрба и г-жи де-Розамбо противъ г. де-Розамбо и моего брата, котораго прозвали неистовымъ Шатобріаномъ (enragé Chateaubriand). Революція открыла свои дѣйствія преступленіями: я увидѣлъ первую голбву, несомую на остріѣ пики, и отступилъ. Никогда убійство не будетъ въ моихъ глазахъ предметомъ одобренія и доказательствомъ свободы; я не знаю ничего раболѣпнѣе, презрѣннѣе и ограниченнѣе террориста. Развѣ я не видѣлъ во Франціи все это племя Брутовъ въ службѣ цезаря и его полиціи? Уравнители, возрождатели, истребители -- преображались въ слугъ, шпіоновъ, ябедниковъ.
   Наконецъ, еще болѣе полюбилъ я знаменитаго старца за его привязанность къ сестрѣ моей: не смотря на робость графини Люсили, съ помощью нѣсколькихъ капель шампанскаго, ее заставили играть роль въ небольшой пьесѣ, но случаю именинъ Малэрба. Она была въ этой роли такъ трогательна, что вскружила голову доброму великому человѣку. Онъ хлопоталъ, даже больше моего брата, о перемѣщеніи ея изъ Аржантьерскаго монастыря въ Ремирмонскій, гдѣ требовались строгія и трудныя доказательства о происхожденіи до шестнадцатаго колѣна (les preuves des seize quartiers). При всей его философіи, въ Малэрба были въ высшей степени развиты принципы рожденія.
   Это изображеніе лицъ и общества, современныхъ моему вступленію въ свѣтъ, надо считать въ пространствѣ времени около двухъ лѣтъ, отъ закрытія перваго собранія нотаблей 25 мая 1787, до открытія генеральныхъ штатовъ, 5 мая 1789. Въ-продолженіе этихъ двухъ лѣтъ, я и сестры жили не постоянно въ Парижѣ и не въ одномъ и томъ же мѣстѣ Парижа. Теперь я отступлю назадъ и опять доведу читателей въ Бретань.
   Между-тѣмъ, умъ мой все еще былъ отуманенъ призраками; мнѣ недоставало моихъ лѣсовъ; но, за неимѣніемъ отдаленныхъ мѣстъ, отдаленныя времена открыли мнѣ другое уединеніе. Въ древнемъ Парижъ, въ окрестностяхъ Saint-Germain-des-Près, въ обителяхъ монастырей, въ подземельяхъ Сен-Дени, въ Sainte-Chapelle, въ Notre-Dame, въ маленькихъ улицахъ Cité, въ темныхъ воротахъ Элоизы -- я опять видалъ мою очаровательницу; но подъ готическими сводами и между гробницами въ образѣ ея было что-то мертвое; она была блѣдна, она смотрѣла на меня грустными очами; это было не что иное, какъ тѣнь или духъ любимой мною мечты.

"Отечественныя Записки", No 12, 1848

   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов