Шабельская Александра Станиславовна - Мирон и Аннушка

НАБРОСКИ КАРАНДАШЕМЪ.

МИРОНЪ И АННУШКА.

Глава I.

То, о чемъ я хочу разсказать, происходило въ селѣ Верхняя Маліивка. Значитъ, есть и Нижняя? Есть. Обѣ эти деревни, не имѣя никакихъ естественныхъ разграниченій, съ теченіемъ времени подошли такъ близко одна къ другой, что когда Иванъ Пирогъ пожелалъ отдѣлить своего старшаго сына, ему некуда было податься и онъ съ сокрушеніемъ сердечнымъ долженъ былъ выстроить ему избу на горѣ, возлѣ мельницы, далеко отъ воды и огородовъ.

Верхняя Маліивка, растянувшись узкой полосой на цѣлыя три версты, захватила въ себя двѣ господскія усадьбы. На планѣ она представляла родъ змѣи съ разинутой пастью, а языкъ ея была узкая дорога, по которой крестьяне возили хлѣбъ и гоняли скотъ на свои отдаленныя пастбища. Какъ это случилось, что господскія усадьбы врѣзались къ крестьянамъ? Неизвѣстно. Маліивцы всегда были народъ вольный. Должно быть, это произошло въ тѣ отдаленныя времена, когда земли никто не считалъ, и когда землемѣръ, за пѣнковую трубку съ серебряной крышкой или за плоскіе карманные часы, могъ отрѣзать помѣщику какой угодно лакомый кусочекъ. Крестьяне очень страдали отъ этого неудобства, особенно съ тѣхъ поръ, какъ при дорогѣ поселился временно-обязанный мужикъ съ наклонностями паука. Онъ пользовался малѣйшею оплошностью, чтобъ загнать ихъ скотъ въ свои сѣти. По этому поводу было выпито обѣими сторонами немалое количество водки; но чаще дѣло доходилодо рукопашной.

На склонѣ горы, обращенной къ юго-западу и опаленной солнцемъ, возвышалась церковь. Она стояла тутъ одинокая, безъ ограды, безъ сторожки; ни деревца, ни былинки не было вокругъ нея. Архитектура ея была самая нищенская: точно опрокинутая коробочка, на спинку которой поставили наперстокъ и курительную свѣчку. На самомъ гребнѣ возвышенности бѣлѣлъ маленькій домикъ священника, а внизу, у большого разросшагося сада, стоялъ барскій домъ, длинный, приземистый, подъ желѣзной крышей. За садомъ, окаймленнымъ густыми вербами, пролегала злополучная крестьянская дорога. Далѣе тянулись огороды, опять вербы, опять садъ, и, наконецъ, виднѣлась остроконечная камышевая крыша другого помѣщика, который былъ ремонтеръ полковникъ и состоялъ на службѣ. А сосѣдъ его, подъ желѣзной крышей, былъ инженеръ поручикъ и не состоялъ на службѣ. Оба они, и поручикъ, и полковникъ, имѣли длинныя, трудныя дворянскія фамиліи.

Особенно инженеръ гордился своимъ происхожденіемъ и по секрету съ умиленіемъ разсказывалъ, что его пра-прабабушка состояла въ интимныхъ отношеніяхъ съ Свѣтлѣйшимъ княземъ Таврическимъ... Свѣтъ отъ свѣта, черезъ столько поколѣній, освѣщалъ поручика и наполнялъ его сердце гордостью. Имѣлъ ли основаніе русскій дворянинъ гордиться столь высокимъ счастіемъ -- неизвѣстно. Достовѣрно только, что хохлы, окружавшіе этихъ дворянъ, знать не хотѣли ихъ трудныхъ фамилій; они попросту называли поручика: "той пан що и носі волосся", а полковника: "той пан що сам з собою гомонить" {Говоритъ.}. Свое же пониманіе внутреннихъ свойствъ своихъ сосѣдей они выражали тѣмъ, что, встрѣчаясь съ полковникомъ, дружелюбно ему кланялись и охотно вступали въ разговоръ; отъ поручика же сторонились, несмотря на то, что онъ выстроилъ церковь и никогда никого не билъ собственноручно. Полковникъ церкви не строилъ и даже рѣдко ходилъ въ нее, иногда прохаживался по чужимъ физіономіямъ, а еще чаще говорилъ: "Побью каналью!", по его любили всѣ, какъ чужіе, такъ и свои.

Когда послѣдовала эмансипація, поручикъ подарилъ своимъ крестьянамъ по одной десятинѣ земли, выселивъ ихъ въ гору, гдѣ невозможно было развести огородовъ, и стоило невѣроятныхъ усилій докопаться до воды; но за то о немъ была послана корреспонденція въ столичныя газеты, и онъ получилъ благодарность отъ мѣстныхъ властей за свое великодушіе. А крестьяне съ одной десятиной земли на припекѣ, безъ воды и огорода, въ нѣсколько лѣтъ обнищали. Полковникъ не заслужилъ извнѣ никакой благодарности. Онъ уговорилъ крестьянъ своихъ остаться на издѣльной повинности, далъ имъ прежнія насиженныя ими усадьбы, и черезъ нѣсколько лѣтъ они составили очень дурное мнѣніе о выкупѣ вообще и о панской милости въ особенности. У поручика былъ во всемъ заведенъ порядокъ образцовый: существовали счетныя книги и контора; но это не мѣшало ему постоянно обсчитывать гувернантокъ, гувернеровъ и управляющихъ. Несчастные въ такомъ случаѣ переселялись въ домъ полковника. Поэтому ли или почему другому, только оба сосѣда были вѣчно въ ссорѣ, или, лучше сказать, поручикъ пользовался каждымъ случаемъ поссориться съ полковникомъ. И случаи всегда были удивительные. Однажды, рогатое стадо полковника, испугавшись грозы, помчалось на поле поручика и было тамъ загнано. Несмотря на клятвенныя увѣренія пастуховъ, что стадо принадлежитъ полковнику, поручикъ велѣлъ сдѣлать подробную опись каждой рогатой твари и послалъ письменно спросить сосѣда: "его ли это стадо?" Тотъ расхохотался и отвѣчалъ: "Знаю, что есть у меня быкъ безъ роговъ и корова безъ хвоста; если таковые окажутся, то, пожалуйста, пришлите". Послѣ этого ссора продолжалась ровно три года.

Впрочемъ, вѣдь мои герои вовсе не полковникъ и не поручикъ и даже не попъ и не попадья, а поповская наймичка.

Былъ іюль мѣсяцъ. Жара стояла страшная. Все пространство отъ дома священника до усадьбы поручика было выжжено солнцемъ. Нога скользила по ярко-желтой травѣ, и изъ ея высохшихъ листиковъ крестьянскія дѣти могли себѣ дѣлать иголки. Въ полдень, когда отвѣсные лучи солнца падали на землю, было жутко смотрѣть на это пространство, которое, отливая различными цвѣтами, точно готово было ежеминутно запылать. Иногда порывъ набѣжавшаго вѣтра поднималъ съ земли столбъ пыли, и она веретеномъ кружилась въ раскаленномъ воздухѣ.

Но и тамъ, внизу, среди зелени, дышалось не особенно легко, потому что и деревья, и трава, и цвѣты, все это стояло въ изнеможеніи, подавленное зноемъ съ одной безмолвной мольбой: "воды! воды!" Но ужь три недѣли, какъ ни одна капля дождя не упала на раскаленную почву. Даже въ колодцахъ вода значительно понизилась. Все было мертвенно и тихо. Изрѣдка изъ усадьбы полковника доносилось что-то похожее на кваканье лягушекъ; но это былъ обманъ жаждущаго слуха, потому что прудъ весною вынесло, и этотъ единственный источникъ прохлады въ цѣломъ околодкѣ изсякъ. Было отъ чего придти въ отчаяніе. Одни подсолнечники не унывали и, какъ бы на зло всему, съ радостью поворачивали головки на встрѣчу раскаленному свѣтилу, да кукуруза силилась высунуться изъ своихъ зеленыхъ пеленокъ; но, къ счастью, ей это не удавалось, иначе она навѣрное испеклась бы.

Вечерѣло. Въ этотъ день, съ самаго утра дулъ сухой, знойный вѣтеръ; послѣ полудня, онъ сталъ затихать. Деревья съ ропотомъ успокоивались, а на горизонтѣ, вокругъ заходящаго солнца, разорванные клочки облаковъ, окрашенные пурпуромъ, обѣщали на завтра опять вѣтеръ и, можетъ быть, опять такой же знойный и удушливый, способный вытянуть послѣдніе остатки влаги у изнеможенной природы.

Отъ дома священника на противоположномъ склонѣ, вплоть до самыхъ огородовъ, разросся вишневый садъ, низенькій, густой, усѣянный маленькими черными вишнями. Внизу, подъ большой, развѣсистой вербой былъ выкопанъ колодезь. Нѣсколько грядъ съ выхоленной капустой составляли гордость жены священника. Кое-гдѣ на высокихъ стебляхъ пестрѣли чернобривки; лубистокъ въ этомъ году совсѣмъ былъ тощій, а душистая мята, вмѣстѣ съ кануперомъ наполняли воздухъ нѣжнымъ, едва уловимымъ прянымъ запахомъ. За грядами, черезъ маленькій ровчокъ, который весной наполнялся водой, а теперь совершенно высохъ, были перекинуты двѣ полусгнившія доски, а по ту сторону толпились молодыя, стройныя осики {Деревья.}. Трава между ними, а особенно лопухъ, достигли громадныхъ размѣровъ. Вообще это было уединенное, недурное мѣстечко, способное навѣять на душу миръ и успокоительныя грезы.

Но на лицѣ дѣвушки, пробиравшейся съ ведрами среди густой травы къ колодцу, не было видно ни мира, ни отпечатка счастливыхъ грезъ. Когда она поднимала свои длинныя рѣсницы, глаза ея смотрѣли испуганно и грустно. Во всѣхъ ея движеніяхъ было что-то робкое, неувѣренное. Круглое ея личико, покрытое густымъ слоемъ загара, было чрезвычайно привлекательно. Небольшой, слегка вздернутый носъ, нѣжно очерченныя губы и ямочки на щекахъ и у наружныхъ угловъ вѣкъ придавали ей дѣтскую миловидность. Лучше же всего были ея глаза, не то голубовато-сѣрые, не то синіе, большіе съ синеватыми бѣлками, съ тонкими, прозрачными вѣками подъ приподнятой слегка бровью. Мужчины утверждаютъ, что обладательница подобныхъ глазъ можетъ ничего не говорить: ей достаточно только смотрѣть, и глаза будутъ выражать и радость, и счастье, и горе. Я не мужчина и потому не могу подтвердить этого. Въ Малороссіи часто можно встрѣтить подобные глаза.

Одѣта она была бѣдно, какъ и подобаетъ поповской наймичкѣ, въ темную короткую юпку. Особенно жалка была на ней рубашка, сшитая еще, какъ видно, на неразвившуюся дѣвочку. Теперь она почти вплотную облегала ея полную грудь и круглыя плечи; и по тому, какъ держала она свою свободную руку, видно было, что она стыдилась этой полноты. Но ей нечѣмъ было прикрыться; ея единственный пестренькій платочекъ изорвался, и пономарь обвязалъ имъ сегодня пораненную ногу батюшкиной кобылы. Въ завѣтномъ сундучкѣ хранилась только ея розовая юпченка, синяя корсетка {Родъ безрукавки.}, да красная бумажная стричка {Лента пестрая для головы.} съ бѣлыми разводами; и это малое находилось подъ строгимъ контролемъ матушки, и облекаться въ подобныя драгоцѣнности позволялось ей въ большіе праздники. Поровнявшись съ колодцемъ, она поставила ведра на деревянный срубъ и пустилась бѣжать между грядами капусты, черезъ кладки, въ осики. Тутъ она остановилась и перевела духъ.

-- Аннушка! позвалъ ее мужской голосъ.

Она вздрогнула и обернулась.

Между высокими лопухами, на сломанномъ деревѣ, сидѣлъ солдатъ молодой, широкоплечій. Лицо его, красивое и правильное, сильно загорѣло; курчавые черные волосы выбивались изъ подъ бѣлой фуражки, а сѣрые глаза смотрѣли жестко и непривѣтно изъ подъ густыхъ бровей. Онъ даже не шевельнулся на встрѣчу Аннушкѣ, которая сначала бросилась къ нему, потомъ замерла на мѣстѣ.

-- Ну, что тебѣ? спросилъ онъ.

И, не дожидаясь отвѣта, прибавилъ грубо:

-- Покою ты мнѣ не даешь!

Аннушка стояла передъ нимъ, дѣтски-безпомощная, и молчала.

-- Зачѣмъ звала? говори! Не въ молчанку же играть сюда пришла! Ну!

-- Матушка грозилась... прошептала Аннушка.

Спазма сдавила ей горло; она покраснѣла, откашлялась, но слова не сходили съ ея языка.

-- Чѣмъ она грозилась? Клещами изъ тебя каждое слово вытягивать надобно. Говори, языкъ не отпадетъ, небось!

-- Косу обрѣзать хотѣла, произнесла она, и, точно испугавшись своихъ собственныхъ словъ, оглянулась до сторонамъ, не слыхалъ ли кто.

-- Э...ва! воскликнулъ онъ:-- родинка какая нашлась! Ты крѣпостная, али дочка ей приходишься? А не говорила она донрежъ того, что приданое приготовитъ, если честною замужъ выйдешь? Не говорила?

Онъ громко расхохотался, довольный своей остротой.

-- А ты, поди, и нюни сейчасъ распустила, а?

-- Сирота я, Семенъ Петровичъ!

-- Сирота, сирота, перебилъ онъ ее: -- пой Лазаря; слышалъ я это! Уши мои эти твои слова проѣли!

-- Погубитель вы мой, Семенъ Петровичъ! сказала она надорваннымъ голосомъ.

-- Не на веревкѣ тащилъ: сама, чай, бѣгала!

-- А что говорили? что говорили? помните?

-- Говорилъ, что и всякій въ такомъ разѣ говорить должонъ. А тебѣ было не слушать, ужъ коли ты такая нѣжная!

Онъ отвернулся и сталъ оббивать палкой сочные листья лопушника.

Всѣ эти дни она много плакала, но теперь сердце ея точно окаменѣло; глаза застыли въ выраженіи отчаянія и скорби; губы высохли, стянулись и обнажили рядъ стиснутыхъ зубовъ; черты лица точно вытянулись. Ознобъ пробиралъ ее. Она съёжилась, сѣла на землю и стала смотрѣть на него, какъ смотрятъ на привидѣніе; лицо ея было почти страшно, какъ будто смерть летала надъ нею.

-- Чего смотришь? прошипѣлъ онъ сердито.-- У! прости Господи, глаза какъ у мертвой!

И онъ сдѣлалъ движеніе рукой, какъ бы желая отстранить ее отъ себя.

-- Богъ васъ за меня накажетъ, начала она глухо.

-- Цыцъ! закричалъ онъ и всталъ на ноги. Лицо его исказилось отъ злобы.

Аннушка тоже вскочила и закрыла лицо руками. Она не двигалась съ мѣста; въ ней происходило что-то странное: она и боялась, и ждала, и хотѣла, чтобы онъ ее ударилъ.

Но онъ не ударилъ ея. Онъ разразился цѣлымъ потокомъ ругани и проклятій. Онъ упрекалъ ее, что она навязалась ему на шею, что онъ жизни теперь не радъ, что не ей, а ему тяжело приходится, что ихъ, дѣвокъ, много, и всѣ онѣ лѣзутъ къ солдату, потому что несчастный солдатъ долженъ жить какъ собака.

Аннушка не возражала. Она отняла руки отъ своего пылавшаго лица и, потупя глаза, слушала обвиненія, которыя такъ щедро сыпались на ея голову.

-- Жениться на тебѣ! заключилъ онъ свою рѣчь: -- да развѣ мнѣ, унтеръ-офицеру, стать жениться на поповской наймичкѣ! за меня вонъ вдову купецкую съ города сватаютъ! Полковникъ мнѣ не позволитъ. Товарищи просмѣютъ. Я захочу -- въ офицеры выйду! А ты что?

Тутъ онъ умолкъ и посмотрѣлъ на нее.

Лицо ея горѣло. Она стояла съ опущенными рѣсницами, сжимая безсильно повисшія руки. Полное олицетвореніе скорби и отчаянія.

Что шевельнулось въ его душѣ, неизвѣстно; только онъ пошарилъ у себя въ карманѣ, досталъ нѣсколько мѣдныхъ и одну серебряную монету и сталъ совать ей въ руку.

-- Возьми, говорилъ онъ ей:-- пригодится.

Аннушка поблѣднѣла и попятилась назадъ. Рука, въ которую совалъ онъ ей деньги, судорожно сжалась.-- Чего кобенишься? Бери, когда даютъ!

Онъ совалъ ей деньги межъ пальцевъ и начиналъ опять раздражаться. Аннушка вдругъ повернулась и бросилась бѣжать отъ него, а деньги посыпались.

-- Дрянь! прошипѣлъ онъ.-- Ишь какая важная краля!

И еще нѣсколько невнятныхъ красивыхъ словечекъ полетѣло ей вслѣдъ. Потомъ онъ нагнулся и долго шарилъ въ травѣ, пока отыскалъ всю сумму и, положивъ деньги въ карманъ, пошелъ въ гору, какъ-то натянуто улыбаясь. Кто бы съ нимъ теперь встрѣтился, навѣрное подумалъ бы, что тамъ въ осикахъ его кто-то прибилъ, да еще за такое дѣло, что и сказать нельзя.

А Аннушка, между тѣмъ, бѣжала безъ оглядки. Въ ушахъ у нея звенѣло, глаза заволакивало; ей было такъ больно, такъ невообразимо горько, что хоть провалиться сквозь землю, хоть кинуться головою внизъ въ тотъ колодецъ, что тамъ подъ вербами стоитъ.

Лай бросившейся на встрѣчу собаки привелъ ее нѣсколько въ себя.

-- Мурза! Мурза! сюда! раздался густой мужской голосъ.

Аннушка остановилась.

У колодца стоялъ опять-таки солдатъ, высокій, съ добродушнымъ, широкимъ лицомъ.

Онъ снялъ шапку и поклонился ей. Его густые, темные волосы, коротко остриженные, торчали точно у ежика; все лицо его дышало добротой и привѣтомъ. Аннушка смутно соображала, что это тотъ самый Миронъ Иванычъ Савенко, который нѣсколько разъ приходилъ къ пономарю, всегда старался заговорить съ ней и даже намедни предлагалъ сшить ей башмаки. Но зачѣмъ онъ здѣсь и стоитъ передъ нею безъ шапки, объ этомъ она даже не подумала: обыденная жизнь въ эту минуту взяла перевѣсъ надъ всѣми ея ощущеніями; она помнила только, что ей нужно поскорѣй набрать воды и поспѣшить домой. Уже смеркалось.

-- Богъ въ помощь! сказалъ онъ звучнымъ, груднымъ голосомъ, когда она зачерпнула воды изъ колодца.

Аннушка ничего не отвѣчала, и онъ, поощренный ея молчаніемъ, поднялъ ведра съ земли. Она подставила свое правое плечо, обхватила коромысло и, нѣсколько изгибаясь, пошла въ гору.

Миронъ Иванычъ послѣдовалъ за ней. Онъ шелъ, обрывая листья съ деревьевъ, которыя попадались имъ на встрѣчу. Ему хотѣлось заговорить съ ней, но онъ робѣлъ, откашливался; а черная его собака постоянно шныряла въ кусты, точно желая сказать, что она не хочетъ подслушивать. На половинѣ дороги Аннушка остановилась: она хотѣла взять коромысло на другое плечо.

-- Я понесу, сказалъ онъ.

Аннушка не противилась. Она пошла за нимъ машинально, тяжело переводя духъ отъ усталости.

Имъ пришлось проходить мимо сарая, въ который батюшка пряталъ своихъ пчелъ на зиму. Поровнявшись со строеніемъ, Савенко вдругъ поставилъ ведра на землю и обернулся. Аннушка тоже остановилась; она думала, что онъ усталъ и что теперь ей слѣдуетъ взять свою ношу.

-- Грѣшно ему! сказалъ Миронъ Иванычъ.

Аннушка вздрогнула.

Эти слова вызвали въ ней всю горечь такъ еще недавно пережитого ею страданія.

-- Обидѣлъ онъ васъ, Анна Герасимовна! надругался надъ вами, сиротой! продолжалъ Савенко такимъ голосомъ, что Аннушка всплеснула руками и прислонилась къ углу сарая.

До сихъ поръ она была Галька, Анютка, "попивська наймічка", чортова дѣвка, не говоря уже о тѣхъ эпитетахъ, которыми награждала ее матушка. Отношенія Вишнякова въ періодъ ихъ краткой любви были полны грубой страсти. Уже послѣ первыхъ порывовъ, она смутно предчувствовала то горе, которое на нее такъ жестоко обрушилось. И вотъ Миронъ Иванычъ пожалѣлъ ее; ее, поруганную, обезчещенную, покинутую, онъ назвалъ Анной Герасимовной. Съ самой смерти матери никто не говорилъ съ нею такимъ голосомъ. Она затрепетала подъ наплывомъ глубокой благодарности къ нему.

Еслибъ онъ могъ видѣть выраженіе ея глазъ, какими она на него смотрѣла! Но въ саду было темно, и онъ видѣлъ только ея маленькую фигурку, безпомощно прислонившуюся къ углу сарая; и, преисполненный любви и безграничной жалости, онъ приблизился къ ней и сказалъ дрогнувшимъ голосомъ:

-- Голубка моя! Галя моя родная! выходи за меня! А на счетъ того, не безпокойся: какъ свое родное буду любить; видитъ Богъ, какъ свое родное... Голосъ его оборвался.

Аннушка припала головой къ груди его и зарыдала. Онъ вытиралъ своей жесткой рукой ея слезы и гладилъ ее по головѣ.

-- А-н-ю-т-к-а, д-ь-я-в-о-л-ъ! раздался голосъ попадьи.

Глава II.

-- Ну, корова, куда ты бѣгала?

Это любезное привѣтствіе вышло изъ устъ громаднаго человѣка съ изрытымъ оспою лицомъ. Глаза его косили, а густые вьющіеся волосы огненнаго цвѣта всклоченными прядями торчали во всѣ стороны.

Онъ былъ особа духовнаго званія и состоялъ пономаремъ при мѣстной церкви, но вслѣдствіе непробуднаго пьянства постоянно жилъ въ домѣ священника подъ непосредственнымъ надзоромъ послѣдняго. Однако, имъ дорожили. Еще въ семинаріи было рѣшено, что голосъ его подобенъ трубному звуку, отъ котораго пали стѣны іерихонскія.

Аннушка отнесласъ совершенно равнодушно къ его привѣтствію: она знала, что на языкѣ пономаря "корова" означало слово нѣжное, потому что когда онъ напивался, то угощалъ ее такими эпитетами, что бѣдной дѣвушкѣ ничего не оставалось, какъ закрыть уши и бѣжать. Часто онъ наровилъ столкнуть ее съ крыльца, облить водой или вообще сдѣлать что-нибудь такое, чтобъ дѣвка, по его выраженію, восчувствовала. Кто бы могъ подумать, что это чудовище питало какія-то нѣжныя чувства къ поповской наймичкѣ; едва ли онъ самъ давалъ себѣ въ этомъ ясный отчетъ. Водка мѣшала ему. И не мудрено; если человѣку часто приходится принимать бѣгущую курицу за поросенка, а помело на воротахъ кабака за кивающее лицо кабатчицы, то врядъ ли онъ можетъ разобраться въ своихъ ощущеніяхъ. И каждый разъ, какъ онъ давалъ себѣ зарокъ бросить пить и уязвить сердце дѣвушки, онъ напивался до такой степени, что его отливали водой.

Аннушка вошла въ домъ, робкая, съ заплаканными глазами, готовая выслушать ругань за свое долгое отсутствіе. Но на ея счастіе, у попадьи сидѣла швея изъ дома поручика и онѣ были заняты рѣшеніемъ очень важнаго вопроса: примирится ли поручикъ съ полковникомъ по случаю бракосочетанія своей старшей дочери, или нѣтъ. Попадья говорила: "Примирится!" Швея утверждала: "Нѣтъ!" "На томъ больше основаніи, прибавляла она:-- что женихъ, хотя и богатъ, но черезчуръ паршивъ на видъ и нечѣмъ будетъ щегольнуть передъ полковникомъ".

И такъ, вмѣсто всякой ругани, Аннушкѣ было приказано какъ можно скорѣй поставить самоваръ, и, пока та заботливо раздувала уголья, пономарь, усѣвшись на крыльцѣ, сначала приставалъ къ ней съ разными разспросами, но, не получая никакого отвѣта, затянулъ пѣсню. Содержаніе ея было ужасно: въ ней излагалась исторія падшей дѣвушки съ такими подробностями, съ такими обидными намеками, что у нея разгорѣлись уши и слезы подступали къ глазамъ.

Наконецъ, она не выдержала, схватила трубу съ самовара и швырнула ею въ голову пономаря. Тотъ ничуть не смутился, однимъ прыжкомъ соскочилъ съ крыльца, взобрался на близь стоящую повозку и печально запѣлъ:

"Та казали-жь люди.

"Что мій милій не пье,

"А мій миленькій

"З шинку {Кабакъ.} не йде!

При этомъ, онъ такъ уморительно жестикулировалъ, указывая то на себя, то на нее и давая ей этимъ понять, что онъ-то именно и есть ея милый, о которомъ она печалится, что Аннушка, не хотѣвшая смѣяться, наконецъ, не выдержала и расхохоталась.

Вообще, она не могла на него долго сердиться. Если онъ бывалъ грубъ, то умѣлъ быть и добрымъ, и часто справлялъ за нее трудную работу. Притомъ же, оба они были одиноки, бѣдны, молоды и не совсѣмъ счастливы на чужихъ хлѣбахъ.

Когда самоваръ былъ готовъ, пономарь соскочилъ съ повозки, схватилъ его и, растопыря ноги, стуча пятками объ полъ и, какъ утка, переваливаясь съ одного бока на другой, понесъ самоваръ въ комнату. Аннушка никогда не могла равнодушно видѣть, какъ онъ представлялъ толстую попадью, но теперь смѣхъ вызывалъ въ ней слезы. Сегодня она узнала, какъ можетъ быть подлъ и какъ можетъ быть хорошъ человѣкъ, и это наполняло ея душу тревожнымъ умиленіемъ; ей хотѣлось уйти отъ всѣхъ, остаться одной съ своими мыслями.

Спала она лѣтомъ въ маленькомъ чуланчикѣ, пристроенномъ къ дому, куда зимой прятали хлѣбъ и разные запасы, не боящіеся мороза. Постелью ей служила солома, прикрытая разнымъ старьемъ, а вмѣсто окна въ дверяхъ была продѣлана дыра, которую, въ случаѣ надобности, затыкали тряпкой. Черезъ это отверстіе пономарь будилъ ее по утрамъ, а еще чаще ругалъ. Сегодня, когда въ домѣ всѣ улеглись, и она, удалившись къ себѣ, зажгла маленькій сальный огарочекъ, воткнутый въ разбитую бутылку, въ дыру полетѣли ей на голову два яблока и грубый голосъ прорычалъ: "Жри, корова, жри!"

Аннушка знала, отъ кого этотъ подарокъ, а равно и то, что яблоки эти украдены пономаремъ изъ сада полковника. Все это время она отъ горя и отчаянія почти ничего не ѣла, но видъ яблокъ разбудилъ въ ней молодой аппетитъ и, усѣвшись на солому, она съ дѣтской радостью накинулась но нихъ. "И Господи, какъ вкусно", прошептала она, какъ дитя, облизывая каждый палецъ и не давая упасть ни одной каплѣ сладкаго сока.

Когда яблоки были съѣдены, она встала; лицо ея тотчасъ сдѣлалось серьёзнымъ и, повернувшись къ углу, гдѣ на полкѣ стояла маленькая почернѣвшая иконка, она начала молиться.

Странная была ея молитва; вмѣсто "Отче нашъ", она говорила: "отци наши, ихъ же вездѣ сій на небесій до скончанія віку твоему!" Но она переняла эти слова изъ устъ покойной своей матери, она произносила ихъ горячо и страстно, думая, что въ этихъ непонятныхъ для нея словахъ заключается все, что Богу пріятно услышать отъ человѣка. Она крестилась большимъ крестнымъ знаменіемъ и, ставъ на колѣни, съ сокрушеннымъ сердцемъ твердила: "Прости меня, грѣшную, прости меня, Господи!" И въ эту минуту чувствовала себя такой великой грѣшницей, такой грѣшницей, что, припавъ горячимъ лбомъ къ полу, долго оставалась въ такомъ положеніи и не хотѣла встать; а когда встала, глаза ея были полны слезъ, умиленія и раскаянія.

Сальный огарокъ догорѣлъ, провалился въ бутылку и зашипѣлъ на мокромъ днѣ, распространяя смрадъ по всему чулану. Она въ потьмахъ сняла юпченку и подложила ее себѣ подъ голову, потомъ сняла веревочку, которою была подпоясана, спустила рукава рубашки и, спрятавшись вся въ нее, протянулась на соломѣ. Въ чуланѣ было нестерпимо душно; тотчасъ цѣлая стая блохъ обсыпала ея молодое тѣло. Но Аннушка обращала на нихъ мало вниманія; она лежала съ открытыми глазами и думала. Конечно, мысли ея были запутаны и сбивчивы. Припоминала она своего отца; онъ вдругъ захворалъ, пожелтѣлъ, согнулся и долго лежалъ въ постели. Знахарка говорила, что у него "пічінки до спини приросли"; а знахарь изъ сосѣдней деревни утверждалъ, "що то з глазу"; другой же доказывалъ, "що жаба влізла ему у нутро и жабинят пид серцем вивела". Такъ онъ и умеръ, неизвѣстно отъ которой изъ этихъ трехъ удивительныхъ болѣзней; впрочемъ, всѣ больше сходились на томъ, что тутъ жаба...

Мать ея недолго пережила отца и зачахла отъ нужды и горя; ее же отдали сначала въ Верхнюю Маліивку "въ люди", а потомъ попу въ "наймички". Здѣсь наступило для нея совсѣмъ трудное время: она обварила себѣ ноги кипяткомъ изъ самовара, разлила лампадное масло, разбила нѣсколько чашекъ, перекрутила винтъ въ подсвѣчникѣ и, совершивъ еще нѣсколько подобныхъ преступленій, подъ вліяніемъ колотушекъ и ругани, стала уже думать, что и на свѣтѣ нѣтъ дівчини несчастнѣе ея. Но вотъ воскресные колокола "гудуть, гудуть". Свѣтлый праздникъ. Цѣлую страстную недѣлю мечтаетъ она объ этомъ днѣ, несмотря на адскую работу, которой была завалена, но молодость легко ли утомить! У нея будетъ обновка; она пойдетъ во дворъ къ полковнику разговляться, потому что тамъ у него и есть-то настоящій праздникъ, "торжество изъ торжествъ". На широкомъ дворѣ разставлены въ три ряда столы, покрытые бѣлыми скатертями; и чего только нѣтъ на этихъ столахъ! цѣлыя горы крашенныхъ яицъ -- желтыхъ, синихъ, зеленыхъ и красныхъ -- лотки со свининой, лотки съ колбасами, лотки съ поросятиной, лотки съ творогомъ; а бѣлые ломти пасхи съ желтыми, выгнутыми спинками такъ и блестятъ на солнцѣ. А въ сторонкѣ, на двухъ бревнахъ лежитъ толстый, съ желѣзными обручами боченокъ. Всѣ знаютъ, что въ этомъ боченкѣ заключается и всѣ стараются не смотрѣть на него, но какая-то непреодолимая сила поворачиваетъ головы всѣхъ стариковъ и бабъ къ этому противному пузатому злодѣю. Только дѣвушки не удостоили его ни однимъ взглядомъ. Онѣ всѣ смотрятъ на темныя спины солдатъ, стоящихъ за первымъ столомъ въ торжественномъ ожиданіи. Тамъ у нихъ поросята, начиненные сладкой кашей, и, говорятъ, есть даже наливка. Аннушка засмотрѣлась куда-то въ сторону. Ее кто-то толкнулъ подъ бокъ, и въ ту же минуту послышалось оглушительное "Во истину воскресе!" Она смотритъ и видитъ: полковникъ, залитой золотомъ, сходитъ съ высокаго крыльца, подходитъ къ солдатамъ и начинаетъ христосоваться съ каждымъ по три раза, за нимъ помощникъ, тоже офицеръ въ золотѣ; потомъ старый сѣдой вахмистръ и, наконецъ, молодой черноволосый унтеръ-офицеръ, красавецъ Вишняковъ.

Когда полковникъ похристосовался съ солдатами, къ нему подошло нѣсколько стариковъ изъ деревни, а потомъ самъ онъ направился къ женщинамъ, чтобы удостоить чести одну изъ нихъ. Кто-то будетъ эта счастливица? Да вѣдь это она сама, "попівська наймичка", въ розовой юпченкѣ, въ синей корсеткѣ и съ красной бумажной стричкой на головѣ. Ласковое, улыбающееся лицо полковника нагибается къ ней. Она зардѣлась, какъ маковъ цвѣтъ, ей чудится, что она отдѣлилась отъ земли и стала выше всѣхъ. Разъ, два, три! за нимъ помощникъ, потомъ старый вахмистръ и, наконецъ, самъ красавецъ Вишняковъ.

Свѣта не взвидѣла бѣдная дѣвочка; тутъ-то и рѣшилась судьба ея.

Кто-то еще потянулся христосоваться съ нею, но Аннушка закрыла лицо передникомъ и не дала снять со своихъ губъ "именитыхъ" поцѣлуевъ. Всѣ стали разговляться, но она ничего не ѣла; она все смотрѣла на Вишнякова, который, въ качествѣ старшаго, ходилъ между столами и угощалъ всѣхъ.

Кромѣ разговенъ, полковникъ устроивалъ качели и вся Маліивка сбѣгалась качаться на нихъ. Аннушка, обнявшись, сидитъ съ Вишняковымъ и они качаются. Сначала она старается поджимать ноги, потому что на ней надѣты старые, дырявые башмаки, подаренные попадьей, и кто-то уже успѣлъ посмѣяться надъ ними; но вскорѣ она все забываетъ. Они летаютъ высоко-высоко; онъ что-то шепчетъ, и ей чудно, и весело, и жутко. А потомъ!.. Ахъ, потомъ!.. куда дѣться отъ стыда и отчаянія? Какой ужасъ охватилъ ее, когда она впервые сознала... Но какъ ей горько, какъ больно и обидно! Вѣдь это была ея первая любовь, ея первая надежда и первое горькое разочарованіе. Она тяжело вздыхаетъ и, широко открывъ глаза, смотритъ въ темное пространство. Передъ ней живо воскресаютъ нѣкоторыя сцены ея кратковременной любви, слезы навертываются на глаза ея. Она хочетъ думать о томъ "другомъ", который защититъ ее и не дастъ въ обиду. Она не можетъ припомнить, какія слова сказалъ онъ ей тамъ у сарая, но слова эти вошли ей прямо въ душу. И вотъ, то одинъ, то другой поперемѣнно являются въ ея воображеніи. Мало-по-малу, она устаетъ думать; все смѣшалось, перепуталось и она заснула тревожнымъ сномъ послѣ столькихъ безсонныхъ, мучительныхъ ночей.

И долго ей спится чепуха невообразимая. Что-то воздвигается, проваливается, опять возникаетъ, кружится, растягивается и надо всѣмъ этимъ какой-то неясный гулъ стоитъ не то въ ней самой, не то въ пространствѣ. Но вотъ ей снится осенній холодный вечеръ, она намочила, по приказанію матушки, ленъ у полковника въ прудѣ. Завтра чуть свѣтъ надо вытащить его, да такъ, чтобъ никто не увидалъ, потому что полковникъ не позволяетъ пачкать своего пруда и за этимъ смотрятъ строго. Ей нужно торопиться, но какъ на зло, она никакъ не можетъ отыскать своей одежды и, наконецъ, рѣшается бѣжать въ одной рубашкѣ. На дворѣ совсѣмъ еще темно... Сквозь непроглядную осеннюю мглу виднѣется церковь, бѣлая, какъ привидѣніе. Ей нужно идти мимо этой церкви, гдѣ святые борятся съ нечистой силой за души человѣческія, мимо темныхъ густыхъ вербъ поручика и, наконецъ, черезъ мостикъ, подъ которымъ, какъ извѣстно, черти передъ разсвѣтомъ толкутся. Ужасъ охватываетъ ее, она крестится и спѣшитъ, боится оглянуться, боится, что вотъ-вотъ кто-нибудь схватитъ ее сзади, и мурашки пробѣгаютъ по ея спинѣ. Церковь грозно смотритъ на нее своими темными рѣшетчатыми глазами. Она дошла до мѣста, гдѣ скрещиваются двѣ дороги и хочетъ перебѣжать ихъ, но никакъ не можетъ. Нечистая сила подступаетъ со всѣхъ сторонъ. Она кидается на колѣни, ползетъ и не можетъ переползти, простираетъ руки, мучительно тянется и не можетъ перетянуться; а гулъ, топотъ и свистъ наполняютъ воздухъ и все ближе, ближе подступаютъ къ ней. Церковь зашаталась и съ громомъ упала на землю. Кровь застыла въ ея жилахъ, она силится закричать и, объятая невѣроятнымъ ужасомъ, просыпается. Холодный потъ выступаетъ на ея лбу. "Святъ, святъ, святъ", твердитъ она и набожно креститъ углы своего чуланчика. Въ эту минуту прокричалъ пѣтухъ. Какъ въ то раннее утро, когда она со страхомъ пробѣгала мимо церкви, такъ и теперь крикъ этотъ прогналъ всѣ ея ужасы. Она свертывается въ клубочекъ и опять засыпаетъ, и опять ей снится раннее утро. Но вѣдь для молодого созданія нѣтъ ничего тяжелѣе просыпаться слишкомъ рано, когда не знаешь, что бы далъ за одинъ часокъ сладкаго сна на зарѣ. Однако, страхъ передъ грознымъ голосомъ попадьи подгоняетъ ее. Ей снится, что она спѣшитъ допрясть свой урокъ въ то время, когда въ домѣ всѣ спятъ еще. Изъ сосѣдней комнаты доносится богатырскій храпъ самого батюшки. Пламя въ затопленной печи вдругъ вспыхиваетъ и освѣщаетъ красноватымъ заревомъ высокій гребень и льняную мычку {Клочекъ приготовленнаго льна для пряжи.} ея пряжи. Она нагибается, чтобъ послюнить палецъ и видитъ, что это совсѣмъ не ленъ, а всклокоченные волосы пономаря; да нѣтъ же, это ея собственная распустившаяся коса, которую матушка утромъ обрѣзала. Надъ острыми зубцами гребня появляется злобное лицо попадьи съ оскаленными зубами безъ шеи и туловища. Она бросаетъ днище {Куда вставляется гребенъ.}, гребень, веретено и бѣжитъ въ садъ. Ей становится холодно и жутко. Это утренняя прохлада проникаетъ въ чуланъ и леденитъ ея плечи. Она дрожитъ, прижимается къ кому-то. Кто-то говоритъ, однообразно, глухо, какъ стукъ дождевыхъ капель, падающихъ на деревянную крышу. "Гол-гол-гол, Галя моя, ридная", наконецъ, слышится ей. Такъ покойная мать называла ее; но голосъ не матери, это онъ говоритъ: "насчетъ того не безпокойся: какъ свое родное буду любить.

И какъ это она не могла вспомнить этихъ словъ. Она жмется къ нему, она желаетъ, чтобъ онъ повторилъ ихъ еще, еще и еще, слова эти согрѣваютъ ее.

Но вдругъ опять раздаются невнятные звуки: пля, пля, пля, пля, ту, ту, ту, ту.

Ей опять холодно, она вслушивается и слышитъ: "Кобыла, вставай!" Отверстіе въ дверяхъ кажется ей мордой пономаря, а снопъ свѣта -- его огненные волосы, и они точно свѣтятъ.

Она быстро вскакиваетъ.

-- Вотъ чортова дѣвка! никакъ ее не разбудишь! слышится, его грубый голосъ.

И комокъ мокрой земли летитъ черезъ дыру ей на голову и облепляетъ ея лицо и шею, а дождь крупными каплями барабанитъ по деревянной крышѣ чуланчика.

Глава III.

И такъ, страшная іюльская жара окончилась грозой съ проливнымъ дождемъ. Все встрепенулось и ожило.

Полковникъ, проснувшись черезъ нѣсколько дней отъ послѣобѣденнаго сна, нашелъ, что теперь самое подходящее время для того, чтобы взять на поводья лошадей, предназначенныхъ для сдачи въ ремонтъ. Тотчасъ былъ посланъ верховой въ степь пригнать табунъ.

Во дворѣ всѣ зашевелились. Нѣсколько солдатъ старались укрѣпить ворота въ большомъ открытомъ сараѣ, куда, въ такихъ случаяхъ, загоняли табунъ. Миронъ Иванычъ пробовалъ крѣпость веревки, изъ которой намѣревался сдѣлать петлю. Вишняковъ съ серьёзнымъ видомъ командовалъ, хотя, собственно, и командовать было нечѣмъ, потому что всѣ и безъ того рады были погоняться за лошадьми. Вахмистръ понималъ это и, заложивъ руки на спину, покойно прохаживался около сарая.

Вскорѣ послышался отдаленный гулъ бѣгущаго табуна, и сквозь облако пыли на горизонтѣ показался легкій, какъ степной вѣтеръ, гнѣдой жеребецъ, по имени Красавчикъ. Дѣйствительно, онъ былъ хорошъ: на тонкихъ ногахъ, соразмѣрный, блестящій, съ небольшой изящной головой и красиво выгнутой шеей. Теперь, когда онъ бѣжалъ далеко, закидывая ноги, съ раздутыми ноздрями, онъ былъ достоинъ кисти лучшаго художника. Объѣдзчики стирались направить его въ сарай: они боялись, чтобы онъ не помчалъ табунъ внизъ къ водопою. И Красавчикъ будто понялъ ихъ страхъ: взялъ да и повернулъ налѣво. Всѣ ахнули, растерялись, и прежде чѣмъ кто нашелся что дѣлать, онъ остановился, взмахнулъ гривой, круто повернулъ назадъ и, легонько раскачиваясь, высоко неся свою красивую голову, вбѣжалъ въ сарай; а за нимъ весь табунъ. Недоставало только сказать: "На-те вамъ! Видите я каковъ: попугать хотѣлъ васъ!"

И Савенко его понялъ.

-- Молодчикъ! сказалъ онъ, глядя на него съ отеческимъ снисхожденіемъ: -- вѣдь вотъ, поди, умнѣе другого человѣка!

И онъ, просунувъ въ ворота руку, сталъ манить его. Но Красавчикъ, довольный собой, нѣсколько утомленный и разнѣженный, закинувъ голову на спину молодой кобылки, легонько щекоталъ ее, а та жалась къ нему и шевелила ушами отъ удовольствія.

Ворота заперли. Нѣсколько солдатъ помѣстилось около нихъ. Недоставало только полковника; но скоро подошелъ и онъ. Онъ обошелъ сарай, пожурилъ стараго вахмистра за то, что тотъ не велѣлъ зарыть подкопъ, сдѣланный въ одномъ углу свиньями. Старикъ отвѣтилъ на это, что лошадь не собака и подъ сарай не подлѣзетъ. Всѣ стали по мѣстамъ и начали выпускать тѣхъ изъ лошадей, которымъ суждено было погулять еще на свободѣ. Тутъ Красавчикъ потерялъ всякое самообладаніе; онъ велъ себя хуже самой молоденькой лошадки, храпѣлъ, косился, порывался выскочить вслѣдъ за всякой выпускаемой лошадью и довелъ себя до такого униженія, что даже потребовалъ кнута.

Наконецъ, насталъ и его часъ. Въ сараѣ осталось отъ двадцати пяти до тридцати лошадей. Когда Красавчикъ заржалъ отъ радости, почувствовавъ себя на волѣ, и послышался топотъ промчавшагося табуна, оставшіяся лошади дрогнули, сбились въ кучу и боязливо стали озираться по сторонамъ.

Вошелъ Миронъ Иванычъ съ петлей въ рукахъ. Сегодня онъ былъ первый человѣкъ: никто лучше его не умѣлъ накинуть петлю на шею лошади, никто лучше его не укрощалъ взбѣсившееся животное. "У него, говорили: -- рука мягкая". Звѣрь любилъ его и покорялся ему.

Раздался ударъ бича. Всѣ лошади шарахнулись въ противоположную сторону сарая, тѣснясь, нагоняя другъ друга и стараясь прятаться одна за другую. Но солдатъ идетъ по слѣдамъ ихъ. Еще ударъ бича. Имъ некуда дѣться; имъ нужно вернуться назадъ; и онѣ бѣшенно стремятся пролетѣть подъ взвившейся петлей. Но одна молоденькая гнѣдая лошадка забилась въ ней. Она хранитъ, взвивается на дыбы, падаетъ на землю, вскакиваетъ и тянется назадъ съ такой силой, что высовываетъ языкъ и глаза у нея наливаются кровью. Но ее повалили, надѣли на шею поводъ и тогда она покорно пошла, дрожа всѣмъ тѣломъ и искоса поглядывая на своихъ мучителей. Ловля совершается быстро; поймала другая, третья, десятая, пятнадцатая. Одинъ караковый конь выдавался изъ всѣхъ своимъ ужасомъ передъ петлей и бѣшеннымъ желаніемъ избѣгнуть ея.

-- Лови, Савенко, караковаго! кричитъ полковникъ.-- Онъ пугаетъ другихъ лошадей. Лови его!

-- На поводу былъ, сударь, отвѣчаетъ Миронъ Иванычъ, тщетно стараясь накинуть петлю на шею непокорнаго.

Полковникъ махнулъ рукой.

Извѣстно, что лошадь, побывавшая на поводу и потомъ привыкшая гулять на свободѣ, подобно человѣку, чрезвычайно боится попасть опять въ неволю. Случается, что, вновь взятая на поводъ, она начинаетъ биться о землю до тѣхъ поръ, пока или ломаетъ себѣ ногу, или отбиваетъ внутренности, и въ такихъ случаяхъ ее обыкновенно пристрѣливаютъ.

Всѣ лошади были уже переловлены, кромѣ караковаго, да еще двухъ, трехъ молоденькихъ лошадокъ, измученныхъ бѣготней и страхомъ. Но караковый весь дышетъ невѣроятной рѣшимостью. Онъ взвился на дабы и хочетъ перепрыгнуть черезъ ворота. Ударъ бича заставляетъ его броситься въ противоположную сторону. Онъ дрожитъ, всякая жилка въ немъ бьется, глаза налились кровью, бѣлая пѣна клубами скатывается по ногамъ. Удрученный отчаяніемъ и страстью къ свободѣ, онъ озирается по сторонамъ и вдругъ становится на колѣни, проползаетъ въ отверстіе, вырытое свиньями, и, какъ вихрь, мчится въ поле.

-- Лови! Лови! закричали всѣ въ одинъ голосъ.

-- Лови! сказалъ сердито полковникъ, и вторично распекъ вахмистра.

-- Нужно поскакать за нимъ, обратился онъ къ солдатамъ:-- узнать, въ табунѣ ли онъ?

-- Сейчасъ, ваше высокоблагородіе! отвѣчалъ Савенко.

-- Да ты, братъ, усталъ. Пусть идетъ кто другой.

-- Ничего, сударь, я мигомъ! отвѣчалъ тотъ.

-- Ну, молодецъ! сказалъ полковникъ.

-- Радъ стараться, ваше высокоблагородіе!

Полковникъ повернулся, чтобы идти въ конюшню. Савенко вскочилъ на осѣдланную лошадь, которая всегда въ такихъ случаяхъ стояла на готовѣ.

-- Ишь какъ старается! сказалъ вахмистръ, подмигая Вишнякову.

-- Для моей полюбовницы старается... штрафованный солдатикъ! проговорилъ Вишняковъ и нагло засмѣялся.

Савенко поблѣднѣлъ. Въ головѣ у него точно помутилось. Онъ стиснулъ бока своей лошади, подскочилъ къ Вишнякову и поднялъ ее на дыбы прямо передъ лицомъ его. Вишняковъ пронзительно закричалъ и бросился въ сторону. Миронъ за нимъ. Полковникъ, отошедшій уже на довольно большое разстояніе, прибѣжалъ на крикъ.

-- Ваше высокоблагородіе, убить хотѣлъ! завопилъ Вишняковъ.

-- Долой съ сѣдла! Снять его! кричалъ полковникъ.

Онъ не зналъ, что произошло, онъ видѣлъ только, что Савенко, какъ бѣшенный, наскакивалъ на Вишнякова, который спрятался, наконецъ, за его собственную спину; и такъ какъ никто не трогался съ мѣста, полковникъ самъ схватилъ лошадь подъ уздцы: она фыркнула и попятилась.

-- Снять его! обратился онъ къ солдатамъ.

Нѣсколько человѣкъ стащили Савенко и держали его, потому что онъ намѣревался броситься на Вишнякова съ кулаками.

-- Принесть ранецъ! кричалъ полковникъ.

Савенко опомнился. Онъ едва держался на ногахъ и стоялъ блѣдный, съ посинѣвшими губами.

-- Дать ему ружье и пусть ходитъ вокругъ сарая. Я тебя въ полкъ отправлю! Я тебя въ штрафные запишу! Въ арестантскія роты отдамъ! Ты какъ смѣешь..? Какъ смѣешь..? кричалъ онъ, размахивая руками передъ самой его физіономіей.-- Цѣлый день, цѣлую ночь, два дня, двѣ ночи, три дня, три ночи будешь ходить вокругъ сарая! Я тебя!

Насилу отыскали ружье; для этого понадобилось звать ключницу изъ комнатъ; и ружье было найдено за какими-то боченками, обсыпанное крахмаломъ. Это было старинное, заржавленное, тяжелое ружье временъ императора Николая Павловича.

Когда полковникъ отошелъ на нѣсколько саженей, за нимъ послышался пискливый голосъ Вишнякова:

-- Ваше высокоблагородіе!

-- Что тебѣ? обернулся онъ.

-- Обижаетъ онъ меня. Убить хотѣлъ. Можетъ, и теперь...

-- А ты, перебилъ его полковникъ: -- не могъ схватить лошадь подъ уздцы и отстегать его вотъ этимъ кнутомъ, что у тебя въ рукахъ? Трусъ ты, баба! Сторожей, можетъ быть, къ тебѣ приставить? А еще унтеръ-офицеръ! Пошелъ вонъ!

Вишняковъ повернулъ налѣво кругомъ и ретировался, совершенно сконфуженный.

Мирону Иванычу подвязали ранецъ; онъ взялъ ружье и съ ожесточеніемъ зашагалъ вокругъ сарая. И по мѣрѣ того, какъ гнѣвъ его проходилъ, сердце наполнялось отчаяніемъ, и самыя мрачныя, самыя тяжелыя мысли тѣснились въ его возбужденной головѣ. Онъ начиналъ считать себя окончательно погибшимъ: отошлютъ въ полкъ, запишутъ въ штрафные. Развѣ не изъ штрафныхъ взялъ его полковникъ? И зачѣмъ только родился онъ на свѣтъ?

Сынъ главнаго табунщика на конномъ заводѣ князя О -- ва, въ степяхъ новороссійскихъ, жилъ онъ себѣ припѣваючи. По злобѣ на отца, его взяли въ солдаты. Ему, свободному сыну степи, было и такъ трудно привыкнуть къ дисциплинѣ, а тутъ еще возненавидѣлъ его фельдфебель, а за нимъ и эскадронный командиръ; не успѣлъ опомниться, какъ попалъ въ штрафные. И не вылѣзть бы ему оттуда, еслибы не полковникъ. Какъ теперь, помнитъ онъ слова его: "Служи, братъ, хорошо, а про старое я тебѣ поминать не стану". И не помянулъ, никогда не помянулъ, даже и сегодня! Ужь если такой начальникъ разсердился, такъ, можетъ быть, и правду говорилъ фельдфебель, что не служить ему честнымъ солдатомъ въ полку, а сидѣть гдѣ-нибудь въ острогѣ. Вспомнилъ онъ одного молоденькаго солдатика, къ которому привязался, какъ къ брату, и который вдругъ съ ученья былъ отправленъ на гаубтвахту и потомъ въ острогъ; и какъ Савенко ни добивался узнать, что съ нимъ произошло, бѣдный юноша отвѣчалъ только: "Не помню; душа помутилась". Вотъ, значитъ, какіе въ острогъ попадаютъ; такіе же, какъ и онъ, у которыхъ душа помутиться можетъ.

А чѣмъ было не житье здѣсь? Однѣ лошади какъ его утѣшали? И что теперь съ Аннушкой будетъ? Сокрушитъ это ее. горемычную. Вотъ тебѣ, дѣвка, и защитничекъ твой, штрафной солдатикъ, вокругъ пустого сарая маршируетъ.

Онъ горько засмѣялся и зашагалъ впередъ. Вчера они опять свидѣлись; она говорила, что будетъ любить его. И все это пропало! И никогда, никогда не будетъ она его женою; никогда не вытереть ему слезъ съ ея лица; засмѣютъ ее, несчастную, другой срамъ на шею ей повѣсятъ. И все это черезъ этого чумазаго христопродавца. Онъ зашелъ за сарай и погрозилъ кулакомъ по направленію конюшни; и ему такъ смутно, смутно стало: то ненависть къ Вишнякову прокрадывалась въ его потрясенную душу. Онъ сжималъ ружье въ рукахъ и быстро ходилъ кругомъ сарая.

Въ домѣ полковника наказаніе Савенко произвело цѣлую бурю. Анисья Кузминигна, ключница, вступила въ пререкательства съ молоденькой горничной Настей. Она удивлялась, какъ это полковникъ до такой степени распустилъ солдатъ своихъ, что ни одинъ изъ нихъ не хочетъ ничего дѣлать. Савенко единственный человѣкъ, къ которому можно обратиться съ какой-нибудь просьбой. Намедни она могла бы надорваться, еслибы Савенко не перетаскалъ ей всѣхъ боченковъ изъ погреба въ ледникъ. Онъ все можетъ сдѣлать, все, даже положить латку на ботинокъ; шуточное ли это дѣло? Не залатай онъ ей ботинка, хоть босикомъ пришлось бы бѣгать по двору. А если она, Настя, заступается за Вишнякова, такъ это потому, что тотъ любезничаетъ съ нею; и это добромъ не кончится; только врядъ ли найдется другой Савенко, который захочетъ покрыть ея грѣхъ. Савенко, конечно, дуракъ, что женится на этой... прости Господи! Но онъ человѣкъ съ понятіемъ, и мухи не обидитъ, за всякаго заступится, не то, что Вишняковъ; этотъ, говорятъ, крестъ продалъ съ шеи и пустилъ деньги въ оборотъ. Такого соблазнителя, какъ Вишняковъ, держать въ командѣ не слѣдуетъ.

Тутъ она одушевилась и объявила, что сейчасъ же пойдетъ къ полковницѣ и доложитъ, за что Савенко страждетъ. Настя засвистала ей вслѣдъ. Анисья Кузминична не удостоила даже обернуться въ ея сторону; она пошла и стала разсказывать полковницѣ исторію поповской наймички, которая, вслѣдствіе свистка Насти, превратилась изъ "прости Господи какой" въ несчастную дѣвушку, соблазненную, обманутую, преслѣдуемую попадьей и прочее.

Во время этого разсказа, прибѣжали дѣвочки полковника: Нона и Муся. Онѣ сидѣли на сложенныхъ бревнахъ во дворѣ, и видѣли сначала ловлю лошадей и потомъ наказаніе Савенко. Миронъ Иванычъ былъ храбръ и отваженъ, а по дѣтскимъ понятіямъ, кто храбръ, тотъ обладаетъ всѣми добродѣтелями и совершенствами человѣческими. Какъ часто онъ, несмотря на запрещеніе полковника, бралъ которую нибудь изъ нихъ, и, посадивъ на лошадь впереди себя, скакалъ по полю! Развѣ подобныя вещи забываются когда-нибудь? А весной онъ принесъ цѣлое семейство перепеловъ и никогда не позволяетъ своей собакѣ гоняться за кошками. А какія штуки умѣетъ продѣлывать его Мурза! Муся готова была цѣловать его, еслибы этому не противилась нѣмка, и потому, пришедши домой, она кинулась на шею матери и разрыдалась. Нона, какъ болѣе старшая и благоразумная, сдержала себя; но за то она очень внимательно прислушивалась къ разговору матери съ ключницей и, когда вошелъ въ домъ отецъ, она выступила впередъ и торжественно проговорила: "Папа, Вишняковъ соблазнитель и христопродавецъ"! Полковникъ разсердился и велѣлъ ей молчать. Нона покраснѣла, но, не потерявъ самообладанія, еще съ большей твердостью повторила: "Да, онъ -- соблазнитель и христопродавецъ!"

Дѣло начинало принимать не шуточный оборотъ, и потому велѣно было молодыхъ заступницъ увести въ дѣтскую. Полковница же повела аттаку по всѣмъ правиламъ военнаго искуства. Полковникъ защищался, какъ могъ: онъ объявилъ, что не имѣетъ ни малѣйшей возможности разбирать сердечныя дѣла своихъ солдатъ. Вишняковъ трусливъ, наглъ и антипатиченъ ему; Савенко же -- взбалмочный, хотѣлъ бить старшаго и потому долженъ быть наказанъ: этого требуетъ военная дисциплина. Полковница никакъ не хотѣла понять почему, если у нихъ тамъ въ полку никогда не обращаютъ вниманія на внутреннія причины какого-нибудь проступка, онъ обязанъ у себя дома поступать такимъ же образомъ? вѣдь онъ полный хозяинъ надъ своими солдатами, и ему не зачѣмъ слѣдовать этому нелѣпому правилу; вѣдь самъ онъ сдѣлался ремонтеромъ изъ-за того только, чтобы не жить въ полку. Его товарищи давно дослужились до генеральскихъ чиновъ; а онъ желаетъ быть свободнымъ и не подвергаться разнымъ условіямъ военной выправки. Притомъ же, добавила она, дѣти могутъ составить себѣ понятіе, что злое всегда торжествуетъ надъ добрымъ и что ихъ отецъ несправедливъ. Этотъ послѣдній аргументъ былъ едва ли не самый удачный изъ всѣхъ остальныхъ. Полковникъ считалъ свою жену образцомъ всѣхъ женскихъ добродѣтелей; онъ обожалъ своихъ дѣвочекъ, и показаться имъ несправедливымъ было для него большимъ несчастіемъ. Кромѣ того, онъ самъ лично испыталъ неудобство быть человѣкомъ правдивымъ и искреннимъ и не умѣть поддѣлаться подъ обстоятельства. Онъ былъ вспыльчивъ, но, въ сущности, необыкновенно добръ и простъ, и его команда, равно какъ и всѣ служащіе у него въ домѣ, составляли какъ бы продолженіе его семьи. Онъ не требовалъ никакихъ внѣшнихъ величаній себѣ, ни своему семейству; онъ былъ для всѣхъ Вячеславъ Ильичъ, а его дѣвочки -- Нона и Муся. Онъ даже спросилъ какъ-то у одного солдатика: "А какъ же моихъ дочерей будутъ называть, когда онѣ выростутъ?-- "Какъ-нибудь придумаете", отвѣчалъ тотъ невозмутимо. Полковникъ расхохотался и долго потомъ спрашивалъ жену свою, какія имена придумаетъ она дочерямъ своимъ?

Полковница, приведши свой послѣдній аргументъ, умолкла, а полковникъ задумался и сталъ ходить по комнатѣ, произнося себѣ подъ носъ отрывистыя фразы въ родѣ: "дуракъ, дуракъ! не умѣетъ себя сдерживать". Онъ останавливался по временамъ у окна, откуда былъ виденъ Савенко, марширующій вокругъ сарая. И по мѣрѣ того, какъ онъ на него смотрѣлъ, въ душѣ его пробуждалась жалость. Самъ онъ, лихой наѣздникъ и страстный любитель лошадей, не могъ не уважать въ Миронѣ Иванычѣ его беззавѣтной отваги; онъ видѣлъ въ немъ какъ бы частичку самого себя. Въ первую турецкую кампанію полковникъ, будучи восемнадцатилѣтнимъ юношею, командовалъ легкимъ отрядомъ, назначеннымъ для развѣдокъ о непріятелѣ, и хотя онъ ежеминутно подвергался опасности быть убитымъ, но чувствовалъ себя хорошо. Въ крымскую войну онъ участвовалъ въ нѣсколькихъ сраженіяхъ. Но въ мирное время онъ скучалъ въ полку и радъ былъ всякому дѣлу, только бы не сидѣть сложа руки.

И Савенко, подобно ему, охотно кидался на всякую работу не изъ желанія угодить начальнику, а вслѣдствіе отвращенія къ праздной жизни.

Была еще одна черта свойственная имъ обоимъ: это -- непосредственное уваженіе къ женщинѣ.

Это свойство не пріобрѣтается отдѣльной личностью; оно, какъ даръ, ниспосылается природой нѣкоторымъ мужчинамъ и всегда почти въ придачу къ мужественному сердцу. Есть неизъяснимое наслажденіе въ сознаніи: "потому не толкну, что ее всякій толкаетъ; потому не обижу, что обидѣть могу". И хороша та женщина, которая подмѣтитъ и оцѣнитъ эту черту.

Полковникъ продолжалъ ходить и посматривать на часоваго. Наконецъ, онъ пріотворилъ дверь въ переднюю и крикнулъ: "Позвать мнѣ Савенко!"

Въ передней этотъ возгласъ произвелъ сильное движеніе. Муся, сидѣвшая на колѣняхъ у ключницы, вскочила и побѣжала заявить объ этомъ Нонѣ. Торжествующая Настя прикусила язычекъ, а ключница поднесла ей фигу къ самому носу и, забывъ свое достоинство, побѣжала къ сараю позвать Савенко. Она давно служила у полковника и раздѣляла общее мнѣніе о немъ, "что нужно только съ нимъ поговорить, и правый человѣкъ всегда останется правымъ".

Черезъ нѣсколько минутъ, Савенко стоялъ на вытяжкѣ передъ начальникомъ.

-- Ну, какъ тебѣ не стыдно, братецъ? началъ полковникъ.

-- Виноватъ, ваше высокоблагородіе!

-- Вѣдь знаешь, что бы тебѣ за это въ полку досталось?

-- Знаю, ваше высокоблагородіе, отвѣчалъ онъ и подумалъ: "Даже теперь не помянулъ"!

-- Вишняковъ старшій надъ вами... началъ было полковникъ.

-- Подлецъ онъ, сударь! Никто его не любитъ, выпалилъ Савенко. Полковникъ сдѣлалъ шагъ назадъ: ему трудно было говорить съ нимъ по начальнически.

-- Ты долженъ, ты обязанъ его слушаться.

-- Христопродавецъ онъ, сударь, и прелестникъ!

Тутъ полковникъ едва не фыркнулъ; а полковница закрыла лицо носовымъ платкомъ и смѣялась.

-- Послушай, Савенко, заговорилъ полковникъ строго:-- если ты не образумишься, это тебя до пути не доведетъ. Солдатъ ты трезвый, хорошій, а пропадешь ни за что.

-- Понимаю, сударь, чувствительно понимаю. Душа только у меня загорается. Не властенъ я. Буду стараться, ваше высокоблагородіе! проговорилъ онъ быстро.

-- Ну, такъ ступай же себѣ!

-- Винчиславъ Ильичъ! завопилъ Савенко и повалился въ ноги:-- будьте отецъ родной!

-- Ну, что тебѣ? что? торопливо заговорилъ полковникъ, уже заранѣе зная, о чемъ пойдетъ рѣчь.

-- Позвольте жениться! У меня дома земля есть, и хата есть, и деньги у отца водятся; будетъ чѣмъ жену содержать. Позвольте жениться!

Тутъ ужь полковникъ совсѣмъ забылъ о томъ, что онъ начальникъ и близко подошелъ къ нему.

-- Савенко, сказалъ онъ внушительно:-- вѣдь ты знаешь свой нравъ... А если кто посмѣется надъ тобой, что ты на чужой любовницѣ женился, что тогда?

-- Никто, сударь, не посмѣетъ. Я никого не трону, и меня никто не тронь; всякъ это знаетъ.

-- Подумай хорошенько, продолжалъ полковникъ.-- Да встань же братецъ; что это ты на колѣняхъ стоишь? Подумай. Эта такое дѣло: сдѣлалъ, назадъ не вернешь. А какъ самъ пожалѣешь, да попрекать станешь -- какая же это жизнь будетъ?

-- Во вѣкъ не попрекну, сударь. Никто мнѣ ея не прикидываетъ, самъ беру. Будьте отецъ родной.

-- Ну, такъ Богъ съ тобой, женись, сказалъ полковникъ и подумалъ: "Этому безпокойному человѣку слѣдуетъ жениться, а Вишнякова нужно сплавить, его солдаты не любятъ."

Савенко поблагодарилъ полковника, сдѣлалъ налѣво кругомъ и бросился изъ комнаты.

Въ передней онъ едва не сшибъ съ ногъ Настю, которая подслушивала у двери.

Онъ прямо отправился къ попу, но Аннушку къ нему не пустили; за то вышелъ пономарь, и они отправились въ кабакъ.

Миронъ такъ много перечувствовалъ въ этотъ день, былъ такъ полонъ какихъ-то неизъяснимыхъ высокихъ чувствъ, что только мочилъ губы въ водкѣ. Зато онъ очень усердно потчивалъ своего пріятеля пономаря, который былъ виновникомъ его знакомства съ Аннушкой, и черезъ котораго онъ узнавалъ все, что съ ней дѣлалось.

Пономарь, услыхавъ о данномъ Савенко позволеніи жениться, заплакалъ и объявилъ, что только ему онъ уступаетъ Аннушку, что давно замышляетъ сокрушить того ворона, потому силища у него -- и сказать нельзя какая! Быка за рога поднимаетъ! А въ семинаріи десять человѣкъ должны были держать, когда его сѣкли. А голосъ какой! Къ Анаѳемѣ его готовили.

-- Гришка Отрепьевъ а-на-ѳе-ма! заревѣлъ онъ такъ, что окна задребезжали, а засыпавшій ребенокъ сталъ кричитъ отъ испуга.

Потомъ онъ впалъ въ минорный тонъ, сталъ жаловаться, зачѣмъ его въ семинарію отдали. Лучше быть солдатомъ, чѣмъ крестнымъ сыномъ отца Исидора, который, нѣтъ, нѣтъ, да и перекреститъ его.

И дѣйствительно, на горе былъ онъ созданъ отцу Исидору. Тотъ называлъ его своимъ несчастьемъ, своимъ искушеніемъ. Какъ часто долженъ былъ онъ дергать его за виски, чтобы сколько-нибудь образумить, и раза два ткнулъ его въ физіономію. Это-то и называлъ пономарь крещеніемъ, а батюшку своимъ крестнымъ отцомъ.

Савенко ушелъ, а пономарь продолжалъ разглагольствовать о томъ, что ему анаѳему творить въ соборѣ надлежало, а теперь онъ самъ въ анаѳемы попалъ; пока наконецъ шинкарка не вытолкала его вонъ.

И долго потомъ неслось по пустыннымъ улицамъ: "Гришка Отрепьевъ анаѳема! Стенька Разинъ, анаѳема! Мазепа анаѳема!"

На другой день онъ явился въ церковь въ такомъ видѣ, что батюшка, вмѣстѣ съ церковнымъ старостой; выпроводили его поскорѣй, чтобы не дошло дѣло до крещенія. На клиросахъ некому было пѣть. Къ счастью, у поручика работали маляры изъ уѣзднаго города и они пѣли. Но это было такое козлогласіе, что всѣ господа закрывали себѣ уши.

Глава IV.

Миронъ и Аннушка не посмѣли передъ свадьбой придти поклониться полковнику и полковницѣ, но за то Анисья Кузминична приняла ихъ подъ свое высокое покровительство. Эта престарѣлая дѣвица, съ жиденькой черной косичкой на макушкѣ, была женщина добрая. Правда, она продала свое старое шерстяное платье жениху за такую цѣну, что тотъ могъ бы купить на эти деньги новое, но вѣдь долженъ же былъ Савенко чувствовать, что идетъ противъ общественнаго мнѣнія и что Анисья Кузминична снизошла къ нему. Онъ чувствовалъ и платилъ; онъ готовъ былъ оплачивать каждое слово участія, обращенное къ его преступной невѣстѣ.

Потомъ, какъ только разнеслась вѣсть, что Аннушка выходитъ замужъ, изъ Нижней Маліивки явились двѣ тётеньки навѣстить бѣдную невѣсту. Одна принесла пятокъ яицъ, а другая три бублика; и обѣ онѣ стали тужить и причитывать надъ сироткой, которую "ліхи люди на гріх попустили". Эти родственныя изліянія кончились попойкой и обѣщаніемъ со стороны Савенко купить имъ парчевые очипки {Головной уборъ.}.

И такъ, Аннушка предстала передъ алтаремъ въ зеленомъ платьѣ "шали" съ лиловыми разводами, на подобіе деревьевъ, въ пестромъ платкѣ и голубой синелевой сѣткѣ съ мѣдными побрякушками. Головной уборъ невѣсты былъ причиной нѣсколькихъ безсонныхъ ночей для Анисьи Кузминичны, пока ее озарила счастливая мысль надѣть ей сѣтку: сѣтка, по мнѣнію ея, вполнѣ соотвѣтствовала положенію невѣсты, которая была ни дѣвушка, ни вдова.

Еслибы Савенко умѣлъ говорить, чего бы не насказалъ онъ своей избранной въ то утро, когда онъ пришелъ въ домъ священника, разодѣтый и напомаженный, чтобы вести свою невѣсту въ церковь; но онъ не могъ и сотой доли выразить того, что чувствовалъ и потому всю дорогу молчалъ. Лучи солнца, золотымъ снопомъ падающіе сквозь рѣшетчатое окно купола, показались ему нарочно ниспосланными отъ Бога освѣтить ихъ счастье. На лицѣ его было написано такое невозмутимое спокойствіе и такая душевная ясность, что, глядя на него, никто не рѣшился дѣлать вслухъ своихъ замѣчаній.

Свадьбу свою Савенко рѣшился отпраздновать съ наибольшимъ торжествомъ. Это значило задолжать такъ, чтобы нѣсколько лѣтъ пришлось расплачиваться. Но онъ былъ увѣренъ, что поступить иначе нельзя. Обиліе водки и яствъ должно было замѣнить отсутствіе всѣхъ свадебныхъ обрядовъ, которые сопровождаютъ женитьбу парня на дѣвкѣ. Много было званныхъ, а незванныхъ еще больше.

Молодые сидѣли за столомъ подъ образами; около нихъ на почетномъ мѣстѣ возсѣдалъ посаженный отецъ, вахмистръ, и покровительница Анисья Кузминична, въ малиновомъ шелковомъ платьѣ съ такими клѣтками, что одна изъ нихъ распространялась на всю спину, а другая захватывала часть груди и терялась подъ мышкой.

Аннушка была необыкновенно мила; загаръ сошелъ съ ея лица и щеки покрылись нѣжнымъ румянцемъ; пушистые волосы непокорно вырывались изъ подъ голубой сѣтки, а выраженіе лица ея было такое трогательное, что, глядя на нее, хотѣлось заплакать отъ умиленія. Можетъ быть, поэтому Анисья Кузминична, послѣ нѣсколькихъ рюмочекъ наливки, которая нарочно для нея была приготовлена, вдругъ подперла щеку рукой и зарыдала.

Старый вахмистръ сталъ съ участіемъ разспрашивать ее о чемъ она плачетъ. Ахъ, она вспомнила, какъ господскій сынъ Гаврюша соблазнить ее хотѣлъ! Вахмистръ снисходительно замѣтилъ на это, что со всякимъ такой грѣхъ случиться можетъ и нечаянно взглянулъ на Аннушку. Бѣдняжка зардѣлась, и слезы заблистали въ ея глазахъ, а ключница воскликнула: "Не досадно, еслибы дѣйствительно что случилось: было бы чѣмъ помянуть жизнь! А то одна ослава! Косу обрѣзали, на скотный дворъ отослали, и все напрасно!" И она еще больше стала всхлипывать.

А музыка въ это время, состоящая изъ балалайки и разбитой скрипки, играла: "тринь, тринь, тринь! Тринь, тринь, тринь!" Въ хатѣ духота была нестерпимая; винные пары до такой степени насытили воздухъ, что нетолько пьющіе, но и трезвые могли опьянѣть. Пономарь старался утѣшить Анисью Кузминичну, говоря, что она на небѣ будетъ съ младенцами летать; но она не хотѣла этимъ утѣшиться, и вахмистръ, желая успокоить ее и потѣшить молодыхъ, предложилъ ей протанцовать съ нимъ трепака. Анисья Кузминична долго кобенилась, наконецъ, порывисто встала, склонила голову и, держа платочекъ при губахъ, сначала, какъ пава, жеманно поплыла по песчаному полу, изъ-подлобья поглядывая на своего кавалера; но, мало но малу, она увлеклась, подбоченилась и вихремъ пустилась плясать. Истощенное блѣдное лицо ея покрылось пятнами и черные глазки заблистали страстно, почти граничащей съ жестокостью.

"Расходилась стара відьма!" шептали гости между собой, дружелюбно посмѣиваясь.

Вахмистръ, однако, скоро усталъ, а на смѣну ему явился пономарь. Дикую картину представляла эта пара: старая женщина, полная вожделѣнія и страсти, и безобразный гигантъ. Онъ точно пришелъ изъ ада на искушеніе старой дѣвственницы. Приподнятыя полы его подрясника, въ видѣ широкаго хвоста, болтались по ногамъ; распущенная огненная грива разлеталась по воздуху и какъ пламя окружала его голову. Онъ бѣшенно хваталъ свою даму и крутилъ ее такъ неистово, что она, наконецъ, опомнилась, ускользнула и сѣла возлѣ молодыхъ, гдѣ сейчасъ же начала разсказывать писарю о томъ уже, какъ господскій сынъ Гаврюша жениться на ней хотѣлъ. Тотъ ахалъ и проникался къ ней глубокимъ уваженіемъ.

А пономарь плясалъ. Онъ не замѣчалъ, что нѣсколько женщинъ приходили на смѣну ему. Взглядъ его косыхъ глазъ сначала былъ веселъ, потомъ сталъ омрачаться, омрачаться и вдругъ онъ подошелъ къ печкѣ и такъ неистово хлопнулъ по ней кулакомъ, что бѣлая помазка треснула и посыпалась на землю.

-- Печка мѣшаетъ! заревѣлъ онъ.

Всѣ, даже играющіе, остановились и стали смотрѣть на печь такими глазами, какъ будто она только сейчасъ явилась откуда-то, никѣмъ не званная, непрошенная и стала имъ поперегъ дороги.

-- Мѣшаетъ! вопилъ пономарь.

-- Мѣшаетъ! повторили многіе мужики.

Но бабы заступились за печку.

-- И що вона вам робе {Дѣлаетъ.}, сказала одна изъ нихъ:-- бач, як причинурилась {Пріодѣться, прикраситѣся.}, паче {Какъ будто.} сміецця!

И дѣйствительно, печь выдвинутая на половину избы, чистенькая, примазанная, точно улыбалась имъ во всю свою бездонную пасть.

Всѣ хохотали; но многіе положительно доказывали, что печка "дихать не дае".

-- Да то, мабуть {Должно быть.}, горілочка {Водка (ум. водочка).}, дихать не дае! выскочила со своимъ замѣчаніемъ чернобровая хорошенькая бабенка, которую тутъ же кто-то облапилъ и расцѣловалъ.

Но такъ какъ въ хатѣ дѣйствительно дышать было нечѣмъ, то и было предложено уйти всѣмъ отъ несносной печки въ просторныя сѣни. Пономарь, уходя, погрозилъ ей кулакомъ, и не велѣлъ за собою слѣдовать. Для молодыхъ была вынесена скамейка и столъ и веселье продолжалось.

Немного погодя, явился запоздалый гость -- лакей поручика. Онъ только-что вернулся изъ города, куда его посылалъ господинъ, принесъ молодой букетъ цвѣтовъ, а главное, привелъ съ собой маляровъ, у которыхъ была гармоника и скрипка. На радостяхъ дружка заставилъ ихъ распить двѣ бутылки очищенной, и веселье разгорѣлось еще больше. Лакей въ накрахмаленной манишкѣ стоялъ поодаль: онъ, какъ истый хамъ, помазавшійся лакейской цивилизаціей, ненавидѣлъ все народное и хотя назывался Пантелей Ярмо, но малорусскій трепакъ внушалъ ему непреодолимое отвращеніе и даже какой-то тайный страхъ. Когда онъ смотрѣлъ на этотъ танецъ, ему приходила сумасшедшая мысль, что отъ трепака погибнутъ всѣ лакеи, не будетъ накрахмаленныхъ манишекъ и господинъ не станетъ платить ему денегъ за наушничанье, или, какъ онъ выражался, "за его добродѣтель". Бѣдный Панько! И чтобы его сколько-нибудь утѣшить, маляры объявили, что могутъ съиграть "французскую кадрилю". Вечеръ начиналъ принимать благородный оттѣнокъ. Нѣсколько солдатъ и мужиковъ воспротивились было этому, но бабы сгорали отъ любопытства видѣть, какъ будутъ "цю" {Эту.} танцювать.

Панько пригласилъ Анисью Кузминичну; горничная полковника, Настя, отыскала солдата, который видѣлъ, какъ на свадьбѣ у полковаго писаря "этую самую танцювали". Всѣ разступились. Поставлены были опрокинутые боченки для дамъ, и танецъ начался. Ярмо держалъ руки колесомъ, выворачивалъ ноги; бѣдную Настю выводилъ изъ терпѣнія солдатъ своимъ тупымъ непониманіемъ фигуръ и тѣмъ, что постоянно наступалъ ей на ноги. За то Анисья Кузминична блаженствовала. Она подскакивала, закатывала глаза и воображала, что танцуетъ съ Гаврюшей. Миронъ и Аннушка блаженно улыбались: они гордились, что на свадьбѣ у нихъ танцуется такой танецъ, что даже названія его они не могутъ выговорить. Всѣ остальные чувствовали себя нѣсколько пристыженными. Однако, всѣмъ было весело. Одинъ пономарь приходилъ въ отчаяніе, потому что печь ни съ того ни съ сего взяла да и начала ему языкъ показывать. Онъ не выдержалъ, погрозилъ ей кулакомъ и вышелъ изъ сѣней. Пройдя нѣсколько шаговъ, онъ обернулся и, о ужасъ!-- печь слѣдуетъ за нимъ. Тогда онъ схватилъ съ земли полѣно и швырнулъ въ нее, кинулся въ близъ стоящій сарай, хватился лбомъ о притолку, повалился на землю и не могъ уже подняться.

А скрипка и гармоника заливались, играя вмѣсто шестой фигуры казачекъ; боченки тотчасъ опрокинулись, и танецъ сталъ общимъ. Настя обозвала своего кавалера чортомъ, надулась и не захотѣла участвовать въ общей свалкѣ. Monsieur Ярмо отвелъ свою даму въ сторону и сталъ ей говорить о необразованности мужика и о томъ, что, еслибы его воля, онъ бы запретилъ нетолько мужицкій танецъ, но даже и слова мужицкія говорить. Анисья Кузминична жеманилась и страхъ боялась, чтобы кто не сказалъ ему, съ какой страстью она сегодня отхватывала ненавистный ему трепакъ.

-- Мужикъ дрянь, и все мужицкое дрянь! заключилъ лакей торжественно.

-- Що-о-о? заревѣлъ вдругъ чей-то голосъ.

И передъ благороднымъ господиномъ выросъ громадный человѣкъ со всклокоченной бородой и глазами, налитыми кровью.

Это былъ его злѣйшій врагъ, одинъ изъ бывшихъ дворовыхъ крестьянъ поручика.

Ярмо попятился и хотѣлъ ускользнутъ, но тотъ схватилъ его за шиворотъ, и, поднеся кулакъ подъ самый его носъ, ревѣлъ:

-- Кажи бісіи сину як тебе люди прозвали: кажи, а то я тоби очи на лоб виверну!

И Ярмо, дрожащій, блѣдный какъ смерть, при взрывѣ неистоваго смѣха проговорилъ свое прозвище, данное ему народной молвой за его подлости и ябиды {Наговоръ, доносъ.}.

-- То-то, вражій сину, не забувай як ты звесся! прорычалъ мужикъ внушительно и съ достоинствомъ удалился.

А Миронъ и Аннушка кланялись и улыбались на всякую выпитую рюмку.

А. С. Шабельская.

"Отечественныя Записки", No 12, 1881