Книговод

Через сто лет

Беллами Эдуард


   

ЧЕРЕЗЪ СТО ЛѢТЪ.

(LOOKING BACKWARD)

РОМАНЪ
ЭДУАРДА БЕЛЛАМИ.

Перевелъ съ англійскаго Ѳ. Зининъ.

Изданіе Ф. Павленкова.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія газеты "Новости". Екатерининскій каналъ, 113.
1891.

   

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Историческое отдѣленіе Шоумешъ-колледжа въ Бостонѣ. 28 декабря 2000 г.

   Для насъ, живущихъ въ послѣднемъ году двадцатаго столѣтія и пользующихся благами общественнаго строя, который до того простъ и логиченъ, что кажется лишь торжествомъ здраваго смысла, для насъ, безъ сомнѣнія, трудно представить себѣ, что современный порядокъ вещей въ своей законченности не старѣе одного столѣтія. Но какъ извѣстно доподлинно, еще въ концѣ девятнадцатаго столѣтія всѣ вѣрили въ то, что прежней индустріальной системѣ со всѣми ея дурными послѣдствіями суждено было, развѣ только при нѣкотораго рода незначительныхъ улучшеніяхъ, продолжаться до скончанія вѣковъ. Крайне странно и почти невѣроятно кажется, что столь удивительный нравственный и матеріальный переворотъ, какъ установившійся съ тѣхъ поръ, могъ совершиться въ столь короткій періодъ времени. Не служитъ ли это самымъ разительнымъ доказательствомъ той легкости, съ какой люди привыкаютъ, какъ къ естественному ходу вещей, къ улучшеніямъ въ своемъ положеніи, которое раньше казалось имъ не оставляющимъ желать ничего лучшаго. Это соображеніе всего ярче способно умѣрить восторги новаторовъ, разсчитывающихъ на живѣйшую благодарность грядущихъ поколѣній.
   Цѣль моей книги -- помочь тѣмъ, кто желалъ бы составитъ себѣ опредѣленное понятіе о контрастахъ между девятнадцатымъ и двадцатымъ столѣтіями, но избѣгаетъ сухости историческихъ трактатовъ, посвященныхъ этому предмету. Зная по опыту учителя, что сухое изученіе предмета считается утомительнымъ, авторъ постарался смягчить назидательный тонъ книги, облеши его въ форму романа, который, какъ онъ полагаетъ, не безъинтересенъ самъ по себѣ, безотносительно.
   Читатель, для котораго наши новѣйшія учрежденія и положенные въ основу ихъ принципы являются вполнѣ въ порядкѣ вещей, можетъ признать иногда разъясненія доктора Лита слишкомъ обыденными; но надо помнить, что гостю доктора Лита эти учрежденія не казались такими; къ тому-же книга эта написана съ явной цѣлью заставить читателя позабыть о томъ, что они извѣстны и ему.
   Еще одно слово. Почти всеобщей темой писателей и ораторовъ, прославившихся въ эту двухтысячелѣтнюю эпоху, бывало грядущее, а не прошедшее; не прогрессъ, который уже достигнутъ, а прогрессъ, какого желательно достигнуть, стремясь впередъ и впередъ до тѣхъ поръ, пока родъ человѣческій не завершитъ своего неисповѣдимаго назначенія. Это отлично; но мнѣ кажется, что для смѣлыхъ гаданій о человѣческомъ развитіи въ послѣдующее тысячелѣтіе нигдѣ не найдется болѣе прочной основы, какъ въ ретроспективномъ взглядѣ на прогрессъ послѣдняго столѣтія.
   Въ надеждѣ, что этой книгѣ посчастливится найдти читателей, интересъ которыхъ къ избранной мною темѣ заставитъ ихъ снисходительно смотрѣть на недостатки въ моемъ изложеніи, я отхожу въ сторону и предоставляю мистеру Юліану Весту говорить самому за себя.

Э. Беллами.

   

ГЛАВА I.

   Я родился въ Бостонѣ въ 1857 году.
   -- Что-о! въ 1857 году?-- скажетъ почтенный читатель. Это -- явная обмолвка. Конечно, онъ разумѣетъ 1957 годъ.
   -- Прошу извиненія, но это вовсе не ошибка. Около 4-хъ часовъ пополудни 26-го декабря, на этого! день Рождества въ 1857, а не въ 1957 году, впервые пахнуло на меня Бостонскимъ восточнымъ вѣтромъ, который, могу увѣритъ читателя, и въ тѣ времена отличался тою же рѣзкостью, какъ и въ нынѣшнемъ 2000 году.
   Если прибавить еще, что и по наружности мнѣ не болѣе тридцати лѣтъ, то приведенная справка о моемъ рожденіи каждому навѣрное покажется настолько нелѣпой, что никого нельзя было бы осудить за нежеланіе дальше читать книгу, которая обѣщаетъ быть такимъ посягательствомъ на легковѣріе читателя. Тѣмъ не менѣе, однако, я совершенно серьезно завѣряю читателя, что вовсе не намѣренъ его вводить въ заблужденіе, и постараюсь вполнѣ убѣдить его въ этомъ, если онъ подаритъ мнѣ еще нѣсколько минутъ вниманія. Затѣмъ, если мнѣ не возбраняется допустить предположеніе съ обязательствомъ доказать его, что мнѣ лучше читателя извѣстно время моего рожденія, я буду продолжать свой разсказъ. Всякій школьникъ знаетъ, что къ концу девятнадцатаго вѣка не существовало ни такой цивилизаціи, какъ теперь, ни чего либо подобнаго ей, хотя элементы, изъ которыхъ она развилась, и тогда уже были въ броженіи. Ничто, однако, не измѣнило существовавшаго съ незапамятныхъ временъ раздѣленія общества на четыре класса или -- какъ удобнѣе ихъ было бы назвать -- націи. И дѣйствительно, классы общества различались между собою гораздо рѣзче, нежели любыя изъ современныхъ націй, а именно дѣлились на богатыхъ и бѣдныхъ, образованныхъ и невѣждъ. Я самъ былъ богатъ и тоже образованъ и, слѣдовательно, обладалъ всѣми условіями для счастья, какимъ пользовались въ тѣ времена въ большинствѣ случаевъ одни баловни судьбы. Я жилъ въ роскоши и гонялся только за приманками и пріятностями жизни. Средства для собственнаго содержанія я получалъ отъ труда другихъ, хотя взамѣнъ этого самъ не отплачивалъ никому ни малѣйшей услугой. Родители и предки мои жили точно также, и я ожидалъ, что и потомки мои, если бы я ихъ имѣлъ, должны наслаждаться такимъ же легкимъ существованіемъ.
   Читатель спроситъ, пожалуй, какъ же я могъ жить, не оказывая никому ни малѣйшей услуги? Съ какой стати люди должны были поддерживать въ тунеядствѣ того, кто въ состояніи приносить пользу? Отвѣтъ очень простой. Прадѣдъ мой скопилъ такую сумму денегъ, на которую жили потомки его. Конечно, можно подумать, что сумма эта была очень большой, если не изсякла отъ содержанія трехъ ничего не дѣлавшихъ поколѣній. Но это не такъ. Первоначально сумма эта не была велика. Фактически она стала гораздо значительнѣе, сравнительно съ первоначальнымъ размѣромъ ея, послѣ того, какъ ею поддерживались три поколѣнія въ тунеядствѣ. Эта тайна потребленія безъ истребленія, теплоты безъ горѣнія, кажется почта чародѣйствомъ. Но тутъ не было ничего много, кромѣ ловкаго примѣненія искусства, которое къ счастью теперь уже исчезло, но предками нашили практиковалось съ большимъ совершенствомъ, именно искусства взваливать бремя собственнаго существованія на плечи другихъ. Кто постигалъ его -- а это было цѣлью, къ которой стремились всѣ -- тотъ жилъ, какъ говорили тогда, процентами съ своего капитала. Было бы слишкомъ утомительно останавливаться здѣсь на объясненіи того, какимъ образомъ старая организація общества дѣлала это возможнымъ. Замѣчу только, что проценты съ капитала являлись своего рода постояннымъ налогомъ, который взимался съ продуктовъ промышленнаго труда въ пользу лицъ, такъ или иначе обладавшихъ деньгами. Нельзя предположить, чтобъ учрежденіе, по нашимъ современнымъ воззрѣніямъ, столь неестественное и нелѣпое, никогда не подвергалось критикѣ нашими предками. Напротивъ, съ давнихъ временъ законодатели и пророки постоянно стремились уничтожить проценты или, по крайней мѣрѣ, низвести ихъ до возможнаго минимума. Но всѣ эти стремленія оставались безуспѣшными, какъ это и было вполнѣ естественно до тѣхъ поръ, пока царила старая соціальная организація. Въ то время, о которомъ я пишу, въ концѣ, девятнадцатаго вѣка, правительства большею частью отказались вообще отъ попытки урегулировать данный предметъ.
   Чтобы дать читателю общее понятіе о способѣ и образѣ совмѣстной жизни людей того времени, я ничего лучшаго не могу сдѣлать, какъ сравнить тогдашнее общество съ исполинской каретой, въ которую впряжена масса людей для того, чтобъ тащить ее по очень холмистой и песчаной дорогѣ. Возницей былъ голодъ, и онъ не позволялъ отставать, хотя впередъ подвигались по необходимости очень медленно. Не взирая на трудности, съ какими приходилось тащить эту карету по столь тяжкой дорогѣ, она была наполнена пассажирами, которые никогда не выходили изъ нея, даже на крутизнахъ. Сидѣть внутри экипажа было очень привольно. Пыль не попадала туда и пассажиры могли на досугѣ любоваться видами природы или критически обсуждать заслуги надрывавшихся упряжныхъ. На такія сидѣнья, само собой разумѣется, былъ большой спросъ, и они брались съ боя, такъ какъ каждый считалъ, первѣйшей цѣлью своей жизни добыть для себя мѣсто въ каретѣ и оставить его за своимъ потомствомъ. По каретному регламенту каждый могъ предоставить свое сидѣнье кому угодно; но, съ другой стороны, бывали случайности, отъ которыхъ любое сидѣнье во всякое время могло быть утрачено совершенно. Не смотря на удобства этихъ сидѣній, они все-таки были весьма не прочны, и при всякомъ внезапномъ толчкѣ кареты изъ нея вылетали люди, падая на землю, и тогда они немедленно должны были хвататься за веревку и помогать тащить карету, въ которой еще недавно ѣхали съ такимъ комфортомъ. Весьма естественно, что считалось страшнымъ несчастьемъ утратить свое мѣсто въ каретѣ и забота о томъ, какъ бы это не случилось съ ними или съ ихъ близкими, постоянно тяготѣла, какъ туча, надъ счастьемъ тѣхъ, кто ѣхалъ къ каретѣ.
   Но позволительно спросить: неужели люди эти думали только о себѣ? Неужели ихъ роскошь не казалась имъ невыносимой при сравненіи ея съ участью ихъ братьевъ и сестеръ или при сознаніи того, что отъ ихъ собственнаго вѣса увеличивался грузъ для упряжныхъ?
   О да! Состраданіе часто выказывалось тѣми, кто ѣхалъ въ экипажѣ, къ тѣмъ, кому приходилось тащить его, особенно когда онъ подъѣзжалъ къ дурному мѣсту на пути или къ очень крутому подъему, что повторялось почти безпрестанно. Но въ такихъ случаяхъ пассажиры криками ободряли трудившихся у веревки, увѣщевали ихъ терпѣливо сносить свой жребій, обнадеживая ихъ перспективой возможнаго возмездія на томъ свѣтѣ, тогда какъ другіе дѣлали складчины на покупку мази и пластыря для увѣчныхъ и раненыхъ. При этомъ выражалось сожалѣніе о томъ, что такъ тяжело тащить карету, а когда удавалось выбраться съ дурной дороги, то у всѣхъ являлось чувство облегченія и успокоенія. Это чувство не вполнѣ вытекало изъ состраданія къ тащившимъ карету, ибо всегда бывало нѣкоторое опасеніе, что въ такихъ скверныхъ мѣстахъ экипажъ можетъ совсѣмъ опрокинуться и тогда всѣмъ бы пришлось лишиться своихъ сидѣній.
   Справедливость требуетъ сказать, что видъ страданій напрягавшихся у веревки особенно сильно дѣйствовалъ главнымъ образомъ потому, что возвышалъ въ глазахъ пассажировъ цѣну ихъ сидѣній въ каретѣ и побуждалъ, ихъ еще отчаяннѣе цѣпляться за эти сидѣнья. Если бы пассажиры были увѣрены, что ни они, ни ихъ близкіе никогда не выпадутъ изъ экипажа, то, вѣроятно, они, ограничившись своими взносами на мази и бандажи, крайне мало безпокоились бы о тѣхъ, кто тащилъ экипажъ.
   Я знаю, конечно, что мужчинамъ и женщинамъ двадцатаго столѣтія это должно казаться неслыханнымъ безчеловѣчіемъ, но есть два факта -- и оба весьма любопытные -- отчасти объясняющіе эту притупленность чувства человѣколюбія.
   Во-первыхъ, существовало искреннее и твердое убѣжденіе въ томъ, что человѣческое общество не могло идти впередъ иначе, какъ при условій, чтобы большинство тащило экипажъ, а меньшинство ѣхало въ немъ.
   Другой фактъ, еще болѣе знаменательный, заключался въ странной иллюзіи пассажировъ на счетъ того, что они нѣкоторымъ образомъ принадлежали къ высшему сорту людей, которые по праву могли разсчитывать на то, чтобы везли ихъ на себѣ другіе. Это кажется невѣроятнымъ, но такъ какъ я когда-то самъ ѣхалъ въ этомъ экипажѣ и раздѣлялъ ту же иллюзію, то мнѣ можно повѣрить въ настоящемъ случаѣ.

* * *

   Въ 1887 году мнѣ минуло тридцать лѣтъ. Я еще не былъ женатъ, но былъ обрученъ съ Юдиѳью Вартлетъ. Подобно мнѣ, она занимала мѣсто внутри экипажа, т. е. семья ея была зажиточная. Въ тѣ времена, когда только за деньги доставали все, что считалось пріятнымъ въ жизни и что принадлежало къ области культуры, для дѣвушки достаточно было обладать богатствомъ, чтобы имѣть жениховъ. Но Юдиѳь Вартлетъ къ тому же отличалась красотой и граціей. Я знаю, что мои читательницы станутъ протестовать, Я уже слышу, какъ онѣ говорятъ: "красивой еще куда ни шло, но граціозной ни въ какомъ случаѣ она быть не могла въ костюмахъ того времени, когда постройка въ цѣлый футъ вышины служила головнымъ уборомъ, а, позади платье невѣроятно взбитое съ помощью искусственныхъ аксесуаровъ, гораздо больше уродовало всю фигуру, чѣмъ какія либо измышленія прежнихъ портнихъ. Можно ли представить себѣ кого-нибудь граціознымъ въ подобномъ костюмѣ?"
   Упрекъ вполнѣ умѣстный, и мнѣ остается только возразить, что въ то время, какъ дамы двадцатаго столѣтія своимъ примѣромъ свидѣтельствуютъ что ловко сшитое платье рельефнѣе обрисовываетъ женскую грацію, мои личныя воспоминанія объ ихъ прабабушкахъ позволяютъ мнѣ утверждать, что самый уродливый костюмъ не въ состояніи совершенно обезобразить женщину.
   Свадьба наша должна была состояться по окончаніи постройки дома, который приготовлялся мною для нашего житья въ лучшей части города, т. е. въ части, населенной главнымъ образомъ богатыми людьми. Я долженъ прибавить, что выборъ мѣста жительства въ той или другой части Бостона зависѣлъ не отъ самой мѣстности, а отъ характера мѣстнаго населенія. Каждый классъ или нація жили особнякомъ въ своихъ кварталахъ. Богатый, селившійся среди бѣдныхъ, образованный, попадавшій въ среду необразованныхъ, походилъ на человѣка, которому приходится жить въ одиночествѣ среди завистливаго и чуждаго ему племени.
   Когда началась постройка дома, я разсчитывалъ, что онъ долженъ быть оконченъ къ винѣ 1886 г. Однакожъ, и весна слѣдующаго года застала его неготовымъ и свадьба моя все еще оставалась дѣломъ будущаго. Причиной замедленія, которое неминуемо должно было выводить изъ себя пылкаго жениха, являлся рядъ стачекъ или забастовокъ, т. е. одновременное прекращеніе работы каменщиками, плотниками, малярами и всякаго рода рабочими, необходимыми при постройкѣ дома.
   Изъ-за чего собственно возникали эти стачки, сейчасъ не припомню. Забастовки въ то время стали такимъ зауряднымъ явленіемъ, что людямъ надоѣло доискиваться какихъ либо особенныхъ причинъ ихъ. Не въ той, такъ въ другой отрасли промышленности онѣ повторялись почти безпрерывно со времени большого промышленнаго кризиса 1873 г. Дѣло дошло до того, что считалось исключительной случайностью, если въ какой нибудь отрасли промышленности рабочіе не прерывали работы въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ.
   Читатель нынѣшняго 2000 года, безъ сомнѣнія, признаетъ въ этихъ забастовкахъ первый и не ясно опредѣлившійся фазисъ того великаго движенія, которое завершилось установленіемъ новой промышленной системы со всѣми ея соціальными послѣдствіями. При ретроспективномъ взглядѣ на дѣло кажется все такъ ясно, что даже ребенокъ въ состояніи понять его, но мы люди того времени, не будучи пророками, не имѣли точнаго представленія о томъ, что должно постигнуть насъ. Отношенія между работникомъ и нанимателемъ, между трудомъ и капиталомъ, какимъ-то непостижимымъ образомъ нарушились и пошатнулись. Рабочіе классы совсѣмъ внезапно и почти повсемѣстно заразились глубокимъ недовольствомъ къ своему положенію; у нихъ зародилась мысль, что положеніе ихъ могло бы улучшиться, если бы только они знали, какъ взяться за дѣло. Со всѣхъ сторонъ стали предъявляться требованія большей заработной платы, сокращенія рабочихъ часовъ, лучшихъ жилищъ, лучшаго образованія и извѣстной доли участія въ удобствахъ жизни. Исполнить такія требованія казалось возможнымъ лишь въ томъ случаѣ, если бы свѣтъ сталъ гораздо богаче, чѣмъ онъ былъ тогда. Рабочіе сознавали смутно, чего имъ нужно, но не знали, какъ достигнуть этого, и восторгъ, съ какимъ толпились они около всякаго, кто только могъ, казалось имъ, просвѣтить ихъ на этотъ счетъ, внезапно возводилъ иного вожака партіи на пьедесталъ славы, хотя въ дѣйствительности онъ столь же мало былъ способенъ помочь ямъ. Какъ бы химеричны ни казались стремленія рабочаго класса, но та преданность, съ какой они поддерживали другъ друга во время стачекъ, служившихъ имъ главнымъ орудіемъ, и тѣ жертвы, какія приносились ими для успѣшности этихъ стачекъ, не оставляютъ никакого сомнѣнія въ серьезности этихъ стремленій.
   Относительно конечной цѣли этихъ рабочихъ безпорядковъ -- такимъ именемъ большею частью обозначалось описанное мною движеніе -- мнѣнія людей моего класса очень различались, смотря по ихъ личному темпераменту. Сангвиникъ сильно напиралъ на то, что по самому существу вещей невозможно удовлетворить новыя вожделѣнія рабочихъ, такъ какъ міръ не имѣетъ средствъ къ ихъ удовлетворенію.. Только потому, что массы предавались тяжкому труду и довольствовались скуднымъ существованіемъ, не было повальнаго голода, и никакое крупное улучшеніе въ ихъ положеніи не представлялось возможнымъ, пока свѣтъ въ своей совокупности оставался такимъ бѣднымъ. Рабочій классъ возставалъ не противъ капиталистовъ, говорили эти сангвиники, а противъ желѣзныхъ оковъ нужды, державшихъ человѣчество въ тискахъ, и вопросъ заключался только въ томъ, долго ли еще тупоуміе ихъ будетъ мѣшать имъ уразумѣть такое положеніе дѣлъ и успокоиться на необходимости покориться тому, чего измѣнить невозможно.
   Люди менѣе пылкаго темперамента тоже признавали это. Надежды рабочихъ представлялись неосуществимыми по естественнымъ причинамъ; но было основаніе опасаться, что сами рабочіе придутъ къ такому заключенію не раньше чѣмъ произведутъ опасный переворотъ. Они могли бы это сдѣлать, еслибы захотѣли, такъ какъ обладали правами голосованія, и вожди ихъ полагали, что они должны это сдѣлать. Нѣкоторые изъ этихъ наблюдателей, представлявшихъ все въ мрачномъ свѣтѣ, заходили такъ далеко, что предсказывали неминуемую соціальную катастрофу.
   Человѣчество, разсуждали они, достигло высшаго предѣла цивилизаціи и теперь готово кувыркомъ ринуться внизъ въ хаосъ. Это, безъ сомнѣнія, образумитъ его и оно снова станетъ карабкаться кверху. Повторявшимися попытками этого рода въ историческія и доисторическія времена, быть можетъ, и объясняются загадочныя шишки на человѣческомъ черепѣ. Исторія человѣчества, подобно всѣмъ великимъ движеніямъ, вращается въ кругу и всегда снова возвращается къ первоначальной точкѣ. Идея безконечнаго прогресса по прямой линіи есть химера, созданная воображеніемъ, и не имѣетъ никакой аналогіи въ природѣ. Парабола кометы можетъ служить еще лучшей иллюстраціей историческаго хода развитія человѣчества. Направляясь вверхъ и къ солнцу отъ афелія варварства, человѣчество достигло перигелія цивилизаціи, и затѣмъ снова спустилось къ противоположному концу въ низшія сферы хаоса.
   Это, конечно, являлось крайнимъ воззрѣніемъ, но я помню, какъ серьезные люди въ кругу моихъ знакомыхъ впадали къ подобный тонъ, когда поднималась рѣчь о знаменіяхъ времени. Безъ сомнѣнія, всѣ мыслящіе люди держались того взгляда, что общество приближается къ критическому періоду, который можетъ привести къ крупнымъ перемѣнамъ. Рабочіе безпорядки, ихъ причины и направленіе, а также способы избавленія отъ нихъ -- были главнымъ предметомъ толковъ и въ печати, и въ серьезныхъ бесѣдахъ.
   Нервное напряженіе общественнаго мнѣнія въ то время ничѣмъ такъ ярко не подтверждалось, какъ тѣмъ возбужденіемъ, которое вызывалось въ обществѣ небольшимъ числомъ людей, именовавшихъ себя анархистами. Эти люди пытались терроризировать Америку и навязать ей свои идеи угрозами и насиліями,-- точно могучая нація, только что подавившая возстаніе половины своихъ собственныхъ гражданъ для упроченія своей политической системы, могла бы принять изъ боязни какую бы то ни было навязываемую ей соціальную систему.
   Какъ одинъ изъ богатыхъ, весьма заинтересованный въ сохраненіи существующаго порядка, я естественно раздѣлялъ опасенія того класса, къ которому принадлежалъ. Личное раздраженіе, какое я питалъ въ то время противъ рабочаго класса, котораго стачки заставляли отсрочивать мое супружеское счастье, безъ сомнѣнія, придавало моимъ чувствамъ къ нему еще большую враждебность.
   

ГЛАВА II.

   Тридцатое мая 1887 года пришлось въ понедѣльникъ. Въ послѣдней трети девятнадцатаго столѣтія въ этотъ день происходило одно изъ національныхъ празднествъ, именно такъ называемое празднованіе "Дня Отличій", который чествовался въ память солдатъ Сѣверныхъ Штатовъ, участвовавшихъ въ воинѣ за сохраненіе союза Штатовъ. Въ этотъ день ветераны въ сопровожденіи военныхъ и гражданскихъ властей, съ хоромъ музыки во главѣ, обыкновенно собирались на кладбищахъ и возлагали вѣнки на могилы своихъ товарищей, павшихъ въ бою. Церемонія эта была, очень торжественная и трогательная. Старшій братъ Юдиѳи Бартлетъ палъ на войнѣ, и вся семья ея въ "День Отличій" обыкновенно посѣщала въ Маунтъ-Оберѣ мѣсто его упокоенія.
   Я попросилъ позволенія отправиться съ ними, и по возвращеніи въ городъ подъ вечеръ остался обѣдать въ семействѣ моей невѣсты.
   Послѣ обѣда въ гостиной я взялъ вечернюю газету и прочелъ о новой стачкѣ рабочихъ, которая, по всей вѣроятности, еще болѣе должна была замедлить окончаніе моего злополучнаго дома. Помню ясно, какъ это разсердило меня, и я сталъ проклинать и рабочихъ вообще, и эти стачки въ особенности, въ такихъ рѣзкихъ выраженіяхъ, насколько это допускалось въ присутствіи дамъ.
   Собесѣдники вполнѣ соглашались со мной, и замѣчаній, какія дѣлались въ послѣдовавшемъ затѣмъ разговорѣ о безнравственномъ образѣ дѣйствій агитаторовъ, было столько, что этимъ господамъ они могли вполнѣ протурчать уши. Всѣ единодушно поддерживали мнѣніе, что дѣла становятся все хуже и хуже съ каждымъ днемъ и что едва-ли можно предугадать, чѣмъ все это кончится.
   -- При этомъ ужаснѣе всего, сказала миссисъ Бартлетъ, что рабочіе классы, кажется, одновременно во всемъ свѣтѣ посходили съ ума. Въ Европѣ даже еше хуже, чѣмъ здѣсь. Тамъ бы я жить вообще не рискнула. Еще недавно я спрашивала мужа, куда намъ придется переселиться, если совершатся тѣ страхи, какими угрожаютъ эти соціалисты. Онъ сказалъ, что не знаетъ теперь ни одной мѣстности, гдѣ существовалъ бы прочный порядокъ вещей, за исключеніемъ развѣ Гренландіи, Патагоніи и Китайской имперіи.
   -- Эти китайцы очень хорошо знали, чего хотѣли,-- прибавилъ кто-то,-- когда отказались открыть доступъ къ себѣ западной цивилизаціи. Они лучше насъ знали, къ чему она должна привести. Они видѣли, что это ни что иное, какъ замаскированный динамитъ.
   Помню, какъ я отвелъ Юдиѳь въ сторону и старался убѣдить ее, что было бы лучше повѣнчаться сейчасъ же, не дожидаясь окончанія дома, и что мы даже могли бы провести въ путешествіи то время, какое потребуется на приведеніе въ порядокъ нашего жилья. Въ тотъ вечеръ Юдиѳь была особенно хороша. Черное платье, надѣтое ею по случаю печальнаго праздника, очень выгодно оттѣняло ея прекрасный цвѣтъ лица. Вотъ и сейчасъ я мысленно вижу ее такой, какъ она была въ тотъ вечеръ. При уходѣ моемъ она провожала меня въ переднюю и я, по обыкновенію, поцѣловалъ ее на прощаніе. Ничѣмъ особеннымъ не отличалось это разставаніе отъ прежнихъ, когда мы разлучались другъ съ другомъ днемъ или вечеромъ. Ни малѣйшее предчувствіе того, что это нѣчто большее, чѣмъ обыкновенная разлука, не омрачало ни моего, ни ея сердца.
   Увы, однако, это такъ и было...
   Часъ, когда мнѣ пришлось разстаться съ своею невѣстой, для влюбленнаго былъ слишкомъ ранній; но это обстоятельство не имѣло никакого отношенія до моей любви къ ней. Я страдалъ упорной безсонницей, и хотя, вообще, не могъ жаловаться на нездоровье, но въ этотъ день, однако, чувствовалъ себя совершенно изнеможеннымъ, такъ какъ почти совсѣмъ не спалъ двѣ предыдущія ночи. Юдиѳь знала это и настойчиво выпроводила меня домой, строго на-строго наказавъ мнѣ, чтобы я немедленно легъ спать.
   Домъ, гдѣ я жилъ, уже въ теченіи трехъ поколѣній принадлежалъ моей фамиліи, въ которой я былъ послѣднимъ и единственнымъ представителемъ. Это было большое старое деревянное зданіе, внутри убранныя съ старомоднымъ изяществомъ, но помѣщавшееся въ кварталѣ, который, вслѣдствіе размноженія въ немъ фабрикъ и постоялыхъ домовъ, уже давно пересталъ считаться достойнымъ поселенія для людей хорошаго тона. Въ такой домъ я не могъ и подумать привезти молодую жену, особенно столь изящное существо, какъ Юдиѳь Бартлетъ. Я уже сдѣлалъ публикацію о продажѣ его и пользовался имъ лишь для ночлега, а обѣдалъ въ клубѣ. Мой слуга, вѣрный негръ, по имени Сойеръ, жилъ при мнѣ и исполнялъ мои немногія требованія, Съ одной особенностью этого дома мнѣ трудно было разстаться, именно съ своей спальней, которая была устроена въ фундаментѣ. Если бы мнѣ пришлось занимать комнату въ верхнемъ этажѣ, то я навѣрное не могъ бы уснуть отъ несмолкавшаго но ночамъ шума на улицахъ. Но въ это подземное помѣщеніе не проникалъ ни одинъ звукъ сверху.
   Когда я входилъ въ него и запиралъ дверь, меня окружала могильная тишина. Для предохраненія комнаты отъ сырости полъ и стѣны ея были оштукатурены гидравлическимъ цементомъ; чтобы комната могла служить и кладовой, одинаково защищенной отъ огня и злоумышленниковъ, для храненія драгоцѣнностей, я устроилъ подъ ней герметическій сводъ изъ каменныхъ плитъ, а снаружи желѣзную дверь покрылъ толстымъ слоемъ азбеста. Небольшая трубка, соединявшаяся съ вѣтряною мельницей наверху дома, служила для возобновленія воздуха.
   Казалось бы, что обитателю такой комнаты подобало наслаждаться хорошимъ сномъ, но даже и здѣсь мнѣ рѣдко случалось хорошо спать двѣ ночи сряду. Я такъ привыкъ бодрствовать, что одна безсонная ночь для меня ничего не составляетъ. Но вторая ночь, проведенная въ креслѣ для чтенія вмѣсто постели, утомляла меня и я, боясь нервнаго разстройства, никогда не позволялъ себѣ оставаться безъ сна болѣе одной ночи. Поэтому мнѣ приходилось прибѣгать къ помощи искусственныхъ средствъ. Если послѣ двухъ безсонныхъ ночей., съ наступленіемъ третьей, меня не клонило но сну, я приглашалъ доктора Пильсбери.
   "Докторомъ" его называли изъ вѣжливости, ибо онъ былъ, что называется, непантентованный врачъ или шарлатанъ. Онъ величалъ себя "профессоромъ животнаго магнетизма". Я встрѣтился съ нимъ случайно во время любительскихъ изслѣдованій явленій животнаго магнетизма. Не думаю, чтобъ онъ смыслилъ что нибудь въ медицинѣ, но навѣрное онъ былъ превосходнымъ магнетизеромъ. Когда мнѣ предстояла третья безсонная мочь, я обыкновенно посылалъ за нимъ, чтобы онъ усыпилъ меня своими пассами. Какъ бы велико ни было мое нервное возбужденіе, доктору Пильсбери всегда удавалось нѣкоторое время спустя оставлять меня въ глубокомъ снѣ, который длился до тѣхъ поръ, пока не пробуждала меня обратной гипнотической процедурой. Способъ пробужденія спящаго былъ гораздо проще процедуры усыпленія и, въ видахъ большаго удобства, я попросилъ доктора Пильсбери обучить Сойера процедурѣ пробужденія.
   Мой вѣрный слуга одинъ только зналъ, что меня посѣщаетъ докторъ Пильсбери, и зачѣмъ посѣщаетъ. Конечно, я намѣревался открыть свою тайну Юдиѳи, когда она сдѣлается моей женой, а до тѣхъ поръ ничего не говорилъ ей объ этомъ, такъ какъ съ магнетическимъ сномъ, неоспоримо, была связана нѣкоторая опасность, и я зналъ, что она воспротивится моей привычкѣ. Опасность, конечно, заключалась въ томъ, что сонъ этотъ могъ сдѣлаться слишкомъ глубокимъ и перейти въ летаргію, которую магнитизеръ уже не въ состояніи прекратить, и дѣло окончилось бы смертью. Повторявшіеся опыты доказали, однако, что опасность была крайне незначительна, при соблюденіи необходимыхъ мѣръ предосторожности, и въ этомъ-то я надѣялся убѣдить Юдиѳь, хотя и не навѣрное.
   Отъ невѣсты я отправился прямо домой, откуда тотчасъ-же послахъ Сойера за докторомъ Пильсбери, а самъ спустился въ подземную спальню, и, перемѣнивъ свой костюмъ на удобный халатъ, сѣлъ читать письма, полученныя съ вечернею почтою и любезно положенныя Сойеромъ на мой письменный столъ. Одно изъ нихъ было отъ строителя моего новаго дома и подтверждало то, что я уже узналъ изъ газетъ. "Новыя стачки -- писалъ онъ -- должны отсрочить исполненіе его контрактныхъ обязательствъ на неопредѣленное время, такъ какъ ни работники, ни хозяева не сдѣлаютъ уступокъ безъ продолжительной борьбы". Калигула желалъ, чтобы римскій народъ имѣлъ одну голову, которую онъ могъ бы отрубить сразу, и когда я читалъ это письмо, у меня явилось подобное же желаніе относительно рабочихъ классовъ Америки.
   Возвращеніе Сойера съ докторомъ прервало мои мрачныя размышленія.
   Повидимому, Сойеру съ трудомъ удалось привезти доктора, такъ какъ Пильсбери въ эту самую ночь собирался уѣхать изъ города. Докторъ объяснилъ мнѣ, что съ тѣхъ поръ, какъ мы видѣлись съ нимъ въ послѣдній разъ, онъ узналъ о доходной должности къ одномъ отдаленномъ городѣ и рѣшился поскорѣе воспользоваться ею. Когда я съ ужасомъ спросилъ его, къ кому же илѣ безъ него обращаться за усыпленіемъ, онъ мнѣ далъ адресъ нѣсколькихъ магнетизеровъ въ Бостонѣ, которые, по его увѣренію, обладали совершенно такой же силой, калъ и онъ. Нѣсколько успокоенный въ этомъ отношеніи, я приказалъ Сойеру разбудить меня въ 9 часовъ на слѣдующее утро и легъ въ пастель въ халатѣ, принялъ удобное положеніе и отдался дѣйствію пассовъ магнетизера.
   

ГЛАВА III.

   -- Онъ сейчасъ откроетъ глаза. Лучше, если сначала онъ увидитъ изъ насъ кого нибудь одного.
   -- Обѣщай мнѣ, что ты не скажешь ему...
   Первый голосъ былъ мужской, второй -- женскій, и оба говорили шепотомъ.
   -- Смотря по тому, какъ онъ себя будетъ чувствовать -- отвѣчалъ мужчина.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, обѣщай мнѣ во всякомъ случаѣ,-- настаивала дама.
   -- Уступи ужъ ей,-- прошепталъ третій голосъ -- тоже женскій.
   -- Ну, хорошо, хорошо, обѣщаю,-- отвѣчалъ мужчина,-- только удалитесь скорѣе, онъ приходитъ въ себя.
   Послышалось шуршанье платьевъ, и я открылъ глаза. Красивый мужчина лѣтъ шестидесяти склонился надо мною; лицо его выражало сочувствіе, смѣшанное съ любопытствомъ. Это былъ совершенно незнакомый мнѣ человѣкъ. Приподнявшись на локтѣ, я осмотрѣлся кругомъ и увидѣлъ себя въ пустой комнатѣ. Я навѣрное раньше никогда не бывалъ ни въ ней, ни въ комнатѣ, меблированной на подобіе этой. Я оглянулся на моего незнакомца. Онъ улыбнулся.
   -- Какъ вы себя чувствуете?-- освѣдомился онъ.
   -- Гдѣ я?-- былъ мой вопросъ.
   -- Въ моемъ домѣ,-- отвѣтилъ онъ.
   -- Какимъ образомъ я сюда попалъ?
   -- Мы поговоримъ объ этомъ, когда у васъ будетъ побольше силъ. До тѣхъ же поръ прошу васъ не безпокоиться. Вы среди друзей и въ хорошихъ рукахъ. Какъ вы себя чувствуете?
   -- Нѣсколько странно,-- отвѣчать я,-- но, кажется, я здоровъ. Не скажете ли вы мнѣ, чему я обязанъ, что пользуюсь вашимъ гостепріимствомъ? Что со мной сіучилось? Какъ я здѣсь очутился? Вѣдь я заснулъ у себя, въ своемъ собственномъ домѣ.
   -- Для объясненій у насъ будетъ потомъ достаточно времени,-- замѣтилъ мой незнакомый хозяинъ съ успокоительной улыбкой. Лучше отложить этотъ волнующій васъ разговоръ до тѣхъ поръ, пока вы не оправитесь. Сдѣлайте мнѣ одолженіе, примите нѣсколько глотковъ этой микстуры. Она принесетъ вамъ пользу. Я докторъ.
   Я отстранилъ стаканъ рукою и усѣлся на постели, для чего однако пришлось употребить нѣкоторое усиліе, такъ какъ я ощущалъ удивительно странное головокруженіе.
   -- Я настаиваю, чтобы вы сію же минуту сказали мнѣ, гдѣ я и что вы со мною дѣлали,-- заявилъ я.
   -- Милостивый государь, отвѣчалъ мой собесѣдникъ, прошу васъ, не волнуйтесь. Мнѣ было бы пріятнѣе, чтобы вы не настаивали на немедленномъ объясненіи; если же вы непремѣнно этого требуете, я постараюсь удовлетворить ваше любопытство. Но подъ однимъ условіемъ -- вы должны прежде всего принять это питье, которое нѣсколько подкрѣпитъ васъ.
   Я выпилъ то, что онъ подалъ мнѣ.
   -- Сказать вамъ, какъ вы сюда попали,-- проговорилъ докторъ,-- совсѣмъ не такъ легко, какъ вы, очевидно, предполагаете. Вы сами можете мнѣ сообщить по этому поводу ровно столько же, сколько и я вамъ. Васъ только что пробудили отъ глубокаго сна или точнѣе летаргіи. Вотъ что я могу вамъ сказать. Вы говорите, что были въ вашемъ собственномъ домѣ, когда впали въ этотъ сонъ. Позвольте спросить, когда это случилось?
   -- Когда?-- возразилъ я, когда? Ну, само собою разумѣется, вчера вечеромъ, часовъ около десяти. Я приказалъ моему человѣку Сойеру разбудить меня въ девять часовъ утра.. Что сталось съ Сойеромъ?
   -- Въ точности не сумѣю валъ сказать,-- возразилъ мой собесѣдникъ, взглянувъ на меня удивленно, но я убѣжденъ, что его отсутствіе вполнѣ извинительно. Однако, не можете ли вы мнѣ указать болѣе точно, когда вы впали въ этотъ сокъ, т. е. я говорю о числѣ?
   -- Ну, конечно, вчера вечеромъ; я вѣдь, кажется, уже сказалъ вамъ, неправда-ли? то есть, если только я не проспалъ цѣлаго дня. Боже правый! это невозможно, а между тѣмъ у меня странное ощущеніе, какъ будто послѣ продолжительнаго сна. Я легъ въ "День Отличій".
   -- Въ "День Отличій"?
   -- Да, въ понедѣльникъ, 30-го.
   -- Виноватъ, тридцатаго чего?
   -- Разумѣется, 30-го этого мѣсяца, если только я не проспалъ до самаго іюня; но этого не можетъ же быть?
   -- Теперь у насъ сентябрь.
   -- Сентябрь! Не хотите ли вы уже сказать, что я не просыпался съ мая. Богъ мой! да вѣдь это невѣроятно!
   -- Увидимъ,-- возразилъ мой собесѣдникъ,-- вы говорите, что заснули 30 мая.
   -- Да.
   -- Позвольте спросить, въ которомъ году?
   Я испуганно вытаращилъ на него глаза, нѣсколько минутъ не будучи въ состояніи произнести ни слова.
   -- Въ которомъ году?-- едва слышно откликнулся я наконецъ.
   -- Да, въ которомъ году, если позволите. Вашъ отвѣтъ поможетъ мнѣ сказать вамъ, какъ долго вы спали.
   -- Это было въ 1887 году,-- произнесъ я наконецъ
   Собесѣдникъ мой заставилъ меня выпить еще глотокъ жидкости изъ стакана и пощупалъ мой пульсъ.
   -- Милостивый государь,-- началъ онъ,-- манеры ваши указываютъ на то, что васъ не миновала культура, что, насколько мнѣ извѣстно, въ ваше время далеко не было обязательнымъ для каждаго, какъ у насъ теперь водится. Но, какъ человѣкъ образованный, вы сами, несомнѣнно давно вывели изъ наблюденій, что на этомъ свѣтѣ собственно нѣтъ такой удивительной вещи, которая могла бы считаться самой диковинной. Всѣ явленія одинаково имѣютъ достаточныя причины; равнымъ образомъ и слѣдствія ихъ должны быть естественны. Разумѣется, васъ поразитъ то, что я имѣю вамъ сказать; надѣюсь однако, что вы не дадите воли своему душевному волненію. Судя по наружности, вамъ едва ли есть тридцать лѣтъ; физическое же ваше состояніе, повидимому, мало чѣмъ отличается отъ состоянія человѣка, только что пробужденнаго отъ черезчуръ долгаго и глубокаго сна, а между тѣмъ сегодня 10 сентября 2000 года, и вы спали ровно сто тринадцать лѣтъ, три мѣсяца и одиннадцать дней.
   Я былъ просто ошеломленъ.
   Мой собесѣдникъ уговорилъ меня выпить чашку какого-то бульона, постѣ чего мною немедленно овладѣла непреодолимая сонливость, и я впалъ въ глубокій сонъ.
   Когда я проснулся, бѣлый день свѣтилъ въ комнату, которая, при моемъ первомъ пробужденіи, была освѣщена искусственно.
   Мой таинственный хозяинъ сидѣлъ около меня. Онъ не глядѣлъ въ мою сторону, когда я открылъ глаза, и я имѣлъ полную возможность разсмотрѣть его и поразмыслить о моемъ необыкновенномъ положеніи, прежде чѣмъ онъ замѣтилъ мое пробужденіе.
   Головокруженіе мое совершенно прошло; разсудокъ прояснился.
   Исторія о моемъ сто-тринадцатилѣтнемъ снѣ, которую при моей прежней слабости и растерянности я принялъ безапеляціонно, снова припомнилась мнѣ, но я отогналъ эту мысль, какъ нелѣпую попытку обморочитъ меня, хотя для цѣлей подобной продѣлки умъ мой отказывался подыскать даже самое отдаленное объясненіе. Не было, конечно, сомнѣнія, что со мною случилось нѣчто необычайное,-- не даромъ же я проснулся въ чужомъ домѣ, въ присутствіи этого незнакомаго мнѣ господина, но фантазія моя была совершенно безсильна придумать что-нибудь, кромѣ самыхъ дикихъ предположеній, въ чемъ собственно состояло это "нѣчто". Не былъ ли я жертвою какого нибудь заговора? Это очень на то было похоже. Во всякомъ случаѣ, если вообще можно иногда довѣрять наружности, этотъ человѣкъ съ тонкими и благородными чертами лица, навѣрное, не могъ быть участникомъ въ какомъ либо преступномъ замыслѣ. Затѣмъ мнѣ представилось, что я могъ сдѣлаться предметомъ какой нибудь шутки со стороны моихъ пріятелей, которые какъ нибудь узнали о моей потаенной спальнѣ и такимъ образомъ хотѣли доказать мнѣ опасность магнетическихъ опытовъ. Но въ этомъ предположеніи было много невѣроятнаго. Сойеръ никогда бы не выдалъ меня, да и друзей, способныхъ на такое дѣло, у меня не имѣлось. Тѣмъ не менѣе предположеніе, что я былъ жертвою грубой продѣлки, показалось мнѣ самымъ подходящимъ. Полуожидая увидѣть какое нибудь знакомое мнѣ лицо, усмѣхающееся изъ-за кресла или занавѣски, я сталъ внимательно кругомъ осматривать комнату. Когда глаза мои снова остановились на моемъ собесѣдникѣ, онъ уже глядѣлъ на меня.
   -- Вы задали хорошую высыпку на цѣлыхъ двѣнадцать часовъ,-- весело замѣтить онъ,-- и могу сказать, что сонъ принесъ вамъ пользу. Вы смотрите гораздо свѣжѣе. У васъ хорошій цвѣтъ лица и ясные глаза. Какъ вы себя чувствуете?
   -- Никогда не чувствовалъ себя лучше, отвѣчалъ я, усаживаясь на постели.
   -- Вы, безъ сомнѣнія, помните ваше первое пробужденіе,-- продолжалъ онъ,-- и ваше удивленіе, когда я объявилъ вамъ, какъ долго вы спали.
   -- Кажется, вы сказали, что я проспалъ сто тринадцать лѣтъ.
   -- Совершенно вѣрно.
   -- Согласитесь, возразилъ я съ иронической улыбкою, что эта исторія нѣсколько неправдоподобна.
   -- Она необычайна, вполнѣ раздѣляю ваше мнѣніе,-- отвѣтилъ онъ, но, при извѣстныхъ условіяхъ, она не представляетъ ничего невѣроятнаго, никакого противорѣчія съ тѣмъ, что намъ извѣстно о летаргическомъ состояніи. При полной летаргіи, какъ было съ вами, жизненныя функціи совершенно бездѣйствуютъ и ткани не расходуются. Нельзя положить предѣлъ возможной продолжительности такого сна, если внѣшнія условія предохраняютъ тѣло человѣка отъ физическаго разрушенія. Ваша летаргія, конечно, самая долгая изъ всѣхъ положительно извѣстныхъ: но нѣтъ никакого основанія оспаривать, что, не найди мы васъ теперь, и оставайся ваша комната не тронутой, вы могли-бы въ состояніи прекращенной жизненной дѣятельности пробыть еще безконечный рядъ вѣковъ, пока, наконецъ, постепенное охлажденіе земли не разрушило бы жизненныя ткани и не освободило бы вашъ духъ.
   Мнѣ оставалось признать, что, если я дѣйствительно былъ жертвою шуточной продѣлки, зачинщики ея выбрали отличнаго агента для выполненія своей задачи. Убѣдительность и даже увлекательность рѣчи этого господина придали бы вѣроятіе утвержденію, что луна сдѣлана изъ сыра. Улыбка, съ которою я на него смотрѣлъ, пока онъ развивалъ свою гипотезу о летаргіи, повидимому, не смущала его ни въ малѣйшей степени.
   -- Быть можетъ,-- произнесъ я,-- вы не откажетесь продолжать и сообщите мнѣ нѣкоторыя подробности относительно тѣхъ обстоятельствъ, при которыхъ была открыта упоминаемая вами комната и каково было ея содержимое. Я охотникъ до хорошихъ сказокъ.
   -- Въ данномъ случаѣ,-- серьезно отвѣчалъ онъ, никакая сказка не можетъ быть такой причудливой, какъ сама истина. Надо вамъ сказать, что всѣ эти годы я лелѣялъ мысль выстроить лабораторію въ большомъ саду около этого дома для производства химическихъ опытовъ, къ которымъ чувствую особое влеченіе. Въ прошлый четвергъ начали, наконецъ, рыть яму для погреба. Она была готова къ вечеру того же дня, и въ пятницу мы ожидали каменьщиковъ. Въ четвергъ ночью шелъ такой проливной дождь, что въ пятницу утромъ я нашелъ мой погребъ превращеннымъ въ лягушечій прудъ, а стѣны его совсѣмъ размытыми. Дочь моя, вышедшая со мною посмотрѣть на это опустошеніе, обратила мое вниманіе на уголъ каменной постройки, открывшейся вслѣдствіе одной изъ осыпавшихся стѣнъ. Я попробовалъ очистить его отъ земли и, замѣтивъ, что это была какъ будто часть большой маесы, рѣшился изслѣдовать его. Призванные мною работники открыли продолговатый склепъ, устроенный на глубинѣ почти 8 футовъ подъ землею, въ углу бывшаго, очевидно, фундамента для стѣнъ какого-то стариннаго дома. Слой пепла и угля поверхъ склепа свидѣтельствовалъ, что домъ, находившійся надъ нимъ, погибъ отъ огня. Самый склепъ остался совершенно неприкосновеннымъ,-- цементъ его былъ совсѣмъ какъ новый. Въ одной изъ стѣнъ оказалась дверь, отворитъ которую намъ, однако, не удалось, и мы устроили проходъ, вынувъ одну изъ плитъ крыши. Насъ охватила струя спертаго, но чистаго, сухого и далеко не холоднаго воздуха. Спустившись съ фонаремъ внизъ, я очутился въ спальнѣ, убранной въ стилѣ девятнадцатаго столѣтія. На постелѣ лежалъ молодой человѣкъ. Что онъ былъ мертвъ и умеръ не сейчасъ, а лѣтъ сто тому назадъ, въ этомъ, конечно, не было ни малѣйшаго сомнѣнія. Но необыкновенно хорошо сохранившееся тѣло его поразило меня и моихъ ученыхъ собратовъ, которыхъ я пригласилъ сюда. Мы не повѣрили бы, что было время, когда люди владѣли искусствомъ такого совершеннаго бальзамированія, а между тѣмъ, здѣсь на лицо былъ фактъ, ясно свидѣтельствовавшій, что наши ближайшіе предки вполнѣ располагали этимъ секретомъ. Мои медицинскіе коллеги, любознательность которыхъ была сильно возбуждена, хотѣли немедленно приняться за эксперименты для изслѣдованія свойствъ примѣненнаго бальзамированія, но я воспротивился. Мотивомъ для этого, или по крайней мѣрѣ единственнымъ мотивомъ, который я могу указать въ настоящее время, дослужило воспоминаніе изъ моего прежняго чтенія, откуда мнѣ было извѣстно, что ваши современники сильно интересовались вопросомъ животнаго магнетизма. Мнѣ представилось возможнымъ, что вы находились въ летаргіи, и что секретъ сохраненія вашего тѣла послѣ такого долгаго времени заключается не въ искусствѣ бальзамировщика, а въ самой жизни. Мысль эта даже мнѣ самому показалась такой химерой, что, не желая быть смѣшнымъ въ глазахъ моихъ товарищей -- докторовъ, я и не высказалъ, ее громко, а привелъ какой-то другой предлогъ для отсрочки опытовъ. Но едва только удалились коллега мои, я немедленно приступилъ къ опыту оживленія, результатъ котораго вамъ не безъизвѣстенъ.
   Если бы тема разсказа была еще болѣе невѣроятною, обстоятельность его, а также выразительныя манеры и личность разскащика могли поколебать слушателя, и мнѣ стало жутко, когда, послѣ окончанія его объясненія, я нечаянно мелькомъ увидалъ свое изображеніе въ зеркалѣ, висѣвшемъ на стѣнѣ комнаты. Я всталъ и подошелъ къ зеркалу. Представшее передо мною лицо было какъ двѣ капли воды то же самое, ни на волосъ не старѣе той физіономіи, которую я видѣлъ, завязывая галстухъ во время сборовъ моихъ къ Юдиѳи, въ "День Отличій", отпразднованный, какъ хотѣлъ убѣдить меня этотъ человѣкъ, уже сто тринадцать лѣтъ тому назадъ. Тутъ снова представилась мнѣ вся колосальность обмана, жертвой котораго я былъ. Негодованіе овладѣло мной, когда я сообразилъ, какъ далеко зашло допущенное со мною нахальство.
   -- Вы, вѣроятно, удивлены,-- замѣтилъ мой собесѣдникъ,-- не находя въ себѣ никакой перемѣны, хотя съ тѣхъ поръ, какъ вы легли спать въ подземной комнатѣ, вы постарѣли на сто лѣтъ. Это не должно изумлять васъ. Только при условіи общаго прекращенія жизненныхъ функцій вы и могли пережитъ такой большой періодъ времени. Если бы ваше тѣло подверглось малѣйшей перемѣнѣ во время вашей летаргіи, оно давно бы уже разложилось.
   -- Милостивый государь,-- возразилъ я, обернувшись къ нему,-- что за причина, что вы съ серьезнымъ видомъ разсказываете мнѣ такую замѣчательную безсмыслицу, я совершенно отказываюсь понять. Но вы, конечно, слишкомъ умны, чтобы допустить возможность провести ею кого бы то ни было, кромѣ отчаяннаго дурака. Пощадите меня отъ продолженія этой выдуманной чепухи, и разъ навсегда отвѣтьте мнѣ, скажете ли вы мнѣ толкомъ, гдѣ я и какъ я сюда попалъ? въ случаѣ вашего отказа, я самъ постараюсь удостовѣриться въ этомъ, не взирая ни на какія препятствія.
   -- Такъ вы не вѣрите, что у насъ теперь 2000-й годъ?
   -- Неужели вы, не шутя, находите необходимымъ спрашивать меня объ этомъ?
   -- Ну, хорошо же,-- воскликнулъ мой необыкновенный хозяинъ,-- такъ какъ я оказываюсь безсильнымъ убѣдить васъ, вы убѣдитесь въ томъ сами. Чувствуете-ли вы въ себѣ достаточно силы, чтобы подняться со мною на верхъ?
   -- У меня столько же силы, сколько ея было всегда,-- возразилъ я сердито,-- что, кажется, и придется мнѣ доказать на дѣлѣ, если эта шутка затянется еще на долго.
   -- Прошу васъ сударь -- отвѣчалъ мой собесѣдникъ, не очень-то увлекаться мыслью, что вы жертва обмана, во избѣжаніе слишкомъ сильной реакціи, когда вы убѣдитесь въ правдивости моихъ показаній.
   Участіе, смѣшанное съ состраданіемъ, съ какимъ были произнесены эти слова, и полнѣйшее отсутствіе малѣйшаго признака раздраженія на мою вспыльчивость, какъ-то совсѣмъ обезкуражили меня, и я послѣдовалъ за нимъ изъ комнаты съ необыкновенно смѣшанными ощущеніями. Мы прошли сперва двѣ лѣстницы, затѣмъ одну еще, болѣе короткую, которая привела насъ на бельведеръ, на верху дома.
   -- Прошу васъ посмотрѣть вокругъ себя,-- обратился онъ ко мнѣ, когда мы добрались до верхней площадки -- и сказать мнѣ, это ли Бостонъ девятнадцатаго столѣтія?
   У ногъ моихъ разстилался большой городъ. Цѣлыя мили широкихъ улицъ, обсаженныхъ деревьями и окаймленіяхъ красивыми зданіями, тянулись по всѣмъ направленіямъ. Дома большею частью не были построены въ одну шеренгу а, напротивъ того, стояли отдѣльно, окруженные большими или меньшими палисадниками. Въ каждомъ кварталѣ зеленѣли большіе открытые скверы, усаженные деревьями, среди которыхъ на позднемъ вечернемъ солнцѣ блестѣли статуи и сверкали фонтаны. Общественныя зданія колосальныхъ размѣровъ и грандіозной архитектуры, несравнимыя съ существовавшими въ мое время, величественно возвышались со своими горделивыми пилястрами по обѣимъ сторонамъ улицъ.
   Дѣйствительно, до сихъ поръ я никогда не видалъ ни этого города, ни чего либо похожаго на него. Поднявъ, наконецъ, глаза мои къ горизонту, я посмотрѣлъ на западъ. Эта голубая лента, извивавшаяся по направленію къ закату солнца, не была ли это рѣка Чарльсъ съ своими изгибами? Я взглянулъ на востокъ: Бостонская гавань тянулась передо мною, окруженная своими мысами, со всѣми своими зелеными островками.
   Тутъ я увидѣлъ, что мнѣ сказали правду относительно чуда, совершившагося со мной.
   

ГЛАВА IV.

   Я не потерялъ сознанія, но напряженіе уразумѣть свое положеніе вызвало у меня сильное головокруженіе, и я помню, что моему спутнику пришлось крѣпко держать меня подъ руку, когда онъ велъ меня съ площадки въ просторную комнату верхняго этажа, гдѣ онъ настоялъ, чтобы я выпилъ стаканъ-два хорошаго вина и принялъ участіе въ легкомъ завтракѣ.
   -- Я надѣюсь,-- ободрительно сказалъ онъ,-- что вы теперь скоро вполнѣ оправитесь: я бы и не рѣшился на такое энергичное средство, если бы ваше поведеніе, правда, вполнѣ извинительное при данныхъ обстоятельствахъ, не вынудило меня избрать именно этотъ путь. Каюсь,-- прибавилъ онъ, смѣясь -- одно время я нѣсколько опасался, что, не уведи я васъ во время, мнѣ пришлось бы испытать то, что въ XIX столѣтіи, если не ошибаюсь, вы обыкновенно называли потасовкой. Я вспомнилъ, что современные вамъ бостонцы славились боксерствомъ и рѣшилъ не терять времени. Полагаю, что въ настоящее время вы снимете съ меня обвиненіе въ мистификаціи.
   -- Скажи вы мнѣ,-- возразилъ я, глубоко взволнованный -- что съ тѣхъ поръ, какъ я въ послѣдній разъ видѣлъ этотъ городъ, прошло не сто лѣтъ, а цѣлая тысяча, я и то повѣрилъ бы вамъ.
   -- Прошло всего одно столѣтіе,-- отвѣчалъ онъ,-- но и въ цѣлыя тысячелѣтія міровой исторіи не случалось такихъ необычайныхъ перемѣнъ.
   -- А теперь, прибавилъ онъ, протягивая мнѣ руку съ неотразимой задушевностью,-- позвольте мнѣ сердечно привѣтствовать васъ въ Бостонѣ двадцатаго столѣтія и именно въ этомъ домѣ. Имя мое -- Литъ, меня зовутъ докторъ Литъ.
   -- Меня зовутъ Юліанъ Вестъ,-- сказалъ я, пожимая ему руку.
   -- Мнѣ очень пріятно познакомиться съ вами, мистеръ Вестъ,-- отвѣчалъ онъ. Какъ видите, этотъ домъ построенъ на мѣстѣ вашего бывшаго дома и потому, надѣюсь, вамъ легко будетъ въ немъ чувствовать себя, совсѣмъ какъ дома.
   Послѣ закуски докторъ Литъ предложилъ мнѣ ванну и другое платье, чѣмъ я охотно воспользовался
   Разительная перемѣна, о которой разсказывалъ мнѣ мой хозяинъ, повидимому, не коснулась мужского костюма, такъ какъ, за исключеніемъ мелкихъ деталей, мой новый нарядъ нисколько не стѣснялъ меня.
   Физически я снова былъ самимъ собой. Но читателю, безъ сомнѣнія, будетъ интересно узнать, что дѣлалось у меня на душѣ. Каково было мое нравственное состояніе, когда я вдругъ очутился какъ бы въ новомъ свѣтѣ? Въ отвѣтъ на это, попрошу его представить себя внезапно, во мгновеніе ока, перенесеннымъ съ земли, скажемъ, въ небесный рай или въ подземное царство Плутона. Какъ онъ полагаетъ, каково было бы его собственное самочувствіе? Вернулись ли бы мысли его немедленно къ только что покинутой имъ землѣ или, послѣ перваго потрясенія поглощенный новой обстановкой, онъ на нѣкоторое время выкинулъ бы изъ памяти свою прежнюю жизнь, хотя и вспомнилъ бы ее впослѣдствіи? Я могу сказать только одно, что еслибы его ощущенія были хотя на іоту аналогичны съ описываемымъ мною перерожденіемъ, послѣдняя гипотеза оказалась бы правильною. Чувства удивленія и любопытства, вызванныя моей новой средой, послѣ перваго потрясенія, столь сильно заняли мой умъ, что затмили все остальное. Воспоминанія о моей прежней жизни какъ бы исчезли на нѣкоторое время.
   Лишь только, благодаря добрымъ заботамъ моего хозяина, я окрѣпъ физически,-- мнѣ захотѣлось снова вернуться на верхнюю площадку дома, и мы немедленно удобно разсѣлись тамъ въ покойныхъ креслахъ, имѣя городъ подъ ногами и вокругъ насъ. Отвѣтивъ мнѣ на цѣлый рядъ вопросовъ, какъ относительно старыхъ мѣстныхъ признаковъ, которыхъ я теперь не находилъ, такъ и относительно новыхъ, смѣнившихъ прежніе, докторъ Литъ поинтересовался, что именно больше всего поразило меня при сравненіи стараго города съ новымъ.
   -- Начиная съ мелочей,-- отвѣчалъ я -- право, мнѣ кажется, что полное отсутствіе дымовыхъ трубъ и ихъ дыма была та особенность, которая прежде всего бросилась мнѣ въ глаза.
   -- Ахъ, да,-- невидимому весьма заинтересованный воскликнулъ мой собесѣдникъ,-- я и забылъ о трубахъ, вѣдь онѣ такъ давно вышли изъ употребленія. Минуло почти столѣтіе, какъ устарѣлъ первобытный способъ отопленія, которымъ вы пользовались.
   -- Вообще,-- замѣтилъ я -- болѣе всего поражаетъ меня въ этомъ городѣ матеріальное благосостояніе народа, о чемъ свидѣтельствуетъ великолѣпіе самаго города,
   -- Я дорого далъ бы хотя однимъ глазкомъ взглянуть на Бостонъ вашихъ дней -- возразилъ докторъ Литъ. Нѣтъ сомнѣнія, судя по вашему замѣчанію, города того времени имѣли жалкій видъ. Если бы у васъ и хватило вкуса сдѣлать ихъ великолѣпными, въ чемъ я считаю дерзкимъ усомниться, то и тогда всеобщая бѣдность, являвшаяся результатомъ вашей исключительной промышленной системы, не дала бы вамъ возможности привести это въ исполненіе. Сверхъ того, чрезмѣрный индивидуализмъ, преобладавшій въ то время, мало способствовалъ развитію чувства общности интересовъ. То небольшое благосостояніе, какимъ вы располагали, уходило всецѣло на роскошь частныхъ лицъ. Въ настоящее время, напротивъ, самое популярное назначеніе излишка богатства -- это украшеніе города, которымъ пользуются всѣ въ равной степени.
   Солнце садилось, когда мы возвращались на площадку дома и, пока мы болтали, ночь спустилась надъ городомъ,
   -- Становится темно,-- сказалъ докторъ Литъ -- сойдемте въ домъ, я долженъ представить вамъ свою жену и дочь.
   Слова его напомнили мнѣ женскіе голоса, шопотъ которыхъ я слышалъ около себя, когда ко мнѣ возвращалось сознаніе. Меня разбирало большое любопытство посмотрѣть, что за женщины были въ 2000 г., и я охотно согласился на это предложеніе. Комната, гдѣ мы застали жену и дочь моего хозяина, равно какъ и нея внутренность дома, была наполнена мягкимъ свѣтомъ, очевидно искусственнымъ, хотя я и не могъ открыть источника, откуда онъ распространялся. Миссисъ Литъ оказалась очень стройной и хорошо сохранившейся женщиной, по годамъ приблизительно ровесницей своему мужу; дочь же ея, въ первой цвѣтущей порѣ юности, представилась мнѣ самой красивой дѣвушкой, какую когда-либо мнѣ приходилось встрѣчать. Лицо ея было такъ же обворожительно, какъ и глубокіе голубые глаза.,-- нѣжный румянецъ и вполнѣ красивыя черты лица только способствовали ея общей привлекательности, но даже и безъ всего этого идеальная стройность ея фигуры поставила бы ее въ ряды красавицъ XIX вѣка. Женственная мягкость и нѣжность въ этомъ прелестномъ созданіи прекрасно сочетались съ здоровьемъ и избыткомъ жизненной силы, чего такъ часто не доставало дѣвушкамъ моего времени, съ которыми я только и могъ ее сравнивать. Затѣмъ совпаденіе неважное, въ сравненіи съ общею странностью моего положенія, но тѣмъ не менѣе поразительное, заключалось въ томъ, что ее также звали Юдиѳью.
   Наступившій вечеръ былъ тоже, конечно, единственнымъ въ исторіи свѣтскихъ отношеній. Но было бы ошибкой предполагать, что наша бесѣда отличалась особенной натянутостью или неловкостью. Впрочемъ, по моему, въ этихъ, что называется, неестественныхъ обстоятельствахъ, въ смыслѣ ихъ необычайности, люди держатъ себя самымъ естественнымъ образомъ, безъ сомнѣнія, потому, что эти обстоятельства исключаютъ искусственность. Во всякомъ случаѣ, я знаю, что бесѣда моя въ этотъ вечеръ съ представителями другого вѣка и міра отличалась неподдѣльной искренностью и такою откровенностью, которая лишь изрѣдка дается послѣ долгаго знакомства. Тонкій тактъ моихъ собесѣдниковъ, безъ сомнѣнія, много способствовалъ этому. Само собой разумѣется, что разговоръ вертѣлся исключительно на странномъ фактѣ, въ силу котораго я находился среди нихъ, но они говорили объ этомъ съ такимъ искреннимъ интересомъ, что предметъ нашей бесѣды лишался той жуткой таинственности, которая иначе могла бы сдѣлать нашъ разговоръ слишкомъ тягостнымъ. Можно было подумать, что они привыкли вращаться въ кругу выходцевъ прошлаго столѣтія,-- столь великъ былъ ихъ тактъ.
   Что касается меня самого, то я не запомню, чтобы когда либо дѣятельность моего ума была живѣе, бодрѣе, равно какъ и духовная воспріимчивость чувствительнѣе, нежели какъ въ этотъ вечеръ. Конечно, я не хочу этимъ сказать, что сознаніе моего удивительнаго положенія хотя бы на минуту вышло у меня изъ головы, но оно выражалось лишь въ лихорадочномъ возбужденіи, чѣмъ-то въ родѣ умственнаго опьяненія {Объясняя себѣ это настроеніе, не слѣдуетъ забывать, что, за исключеніемъ темы нашего разговора, во воемъ окружающемъ меня не было почти ничего такого, что наводило бы меня на мысль, о моемъ приключеніи. Въ своемъ сосѣдствѣ въ старомъ Бостонѣ, я могъ бы встрѣтить законы, чуждые мнѣ гораздо болѣе, нежели тотъ, въ которомъ я теперь находился. Разговоры бостонцевъ XX столѣтія и ихъ культурныхъ предковъ XIX вѣка различаются между собою менѣе даже, чѣмъ бесѣда послѣднихъ отъ разговора людей временъ Вашингтона и Франклина. Различіе же въ покроѣ одежды и мебели этихъ двухъ эпохъ не шло дальше тѣхъ измѣненій, которыя введены были модой въ теченіе одного поколѣнія.}.
   Юдиѳь Литъ мало принимала участія въ разговорѣ; когда же мой взоръ, подъ вліяніемъ магнетизма ея красоты, не разъ останавливался на ея лицѣ, я видѣлъ, что глаза ея съ глубокимъ напряженіемъ, какъ бы очарованные, устремлялись на меня. Я, очевидно, возбуждалъ въ ней крайній интересъ, что было и не удивительно въ ней, какъ въ дѣвушкѣ съ большой фантазіей. Хотя я и предполагалъ, что главнымъ мотивомъ ея интереса было любопытство, тѣмъ не менѣе это производило на меня сильное впечатлѣніе, чего, конечно, не случилось бы, будь она менѣе красива.
   Докторъ Литъ, какъ и дамы, повидимому, очень интересовался моимъ разсказомъ объ обстоятельствахъ, при которыхъ я заснулъ въ подземной комнатѣ. Каждый высказывалъ свои догадки, для объясненія того, какъ могли меня забыть въ ней. Слѣдующее предположеніе, на которомъ, наконецъ, всѣ мы сошлись, представлялось, по крайней мѣрѣ, болѣе вѣроятнымъ, хотя, конечно, никто не могъ знать, насколько оно истинно въ своихъ подробностяхъ. Слой пепла, найденный наверху комнаты, указывалъ на то, что домъ сгорѣлъ. Предположимъ, что пожаръ случился въ ту ночь, когда я заснулъ. Остается допуститъ еще одно, что Сойеръ погибъ во время пожара или вслѣдствіе какой-либо случайности, имѣвшей отношеніе къ этому пожару,-- остальное само собою является необходимымъ слѣдствіемъ случившагося. Никто, кромѣ него и доктора Пильсбери, не зналъ ни о существованіи этой комнаты, ни о томъ, что я тамъ находился. Докторъ Пильсбери, въ ту же ночь уѣхавшій въ Орлеанъ, по всей вѣроятности, ничего и не слыхалъ о пожарѣ. Друзья мои и знакомые, должно быть, рѣшили, что я погибъ въ пламени. Раскопки развалинъ, если онѣ не были произведены до самаго основанія, не могли открыть убѣжища въ стѣнахъ фундамента, сообщавшагося съ моей комнатой. Несомнѣнію, будь на этомъ мѣстѣ вскорѣ возведена новая постройка, подобныя раскопки оказались бы необходимыми, но смутныя времена и неблагопріятное положеніе мѣстности могли помѣшать новому сооруженію. Величина деревьевъ, растущихъ теперь на этой площади,-- замѣтилъ докторъ Литъ,-- указываетъ на то, что это мѣсто, по меньшей мѣрѣ, болѣе полстодѣтія оставалось незастроеннымъ.
   

ГЛАВА V.

   Когда вечеромъ дамы ушли, и мы остались вдвоемъ съ докторомъ Литомъ, онъ спросилъ меня, намѣренъ ли я спать, присовокупивъ, что, въ случаѣ моего желанія, постель къ моимъ услугамъ. Если же я предпочту бодрствованіе, то для него ничего не можетъ быть пріятнѣе, какъ составить мнѣ компанію.
   -- Я самъ поздняя птица -- замѣтилъ онъ,-- и безъ малѣйшей лести могу заявить, что болѣе интереснаго собесѣдника, тѣмъ вы -- трудно себѣ представить. Вѣдь не часто выпадаетъ случай бесѣдовать съ человѣкомъ девятнадцатаго столѣтія.
   Весь вечеръ я съ нѣкоторымъ страхомъ ожидалъ времени, когда останусь на ночь, наединѣ съ самимъ собой. Въ кругу этихъ хотя и чуждыхъ, но столь любезныхъ ко мнѣ людей, ободряемый и поддерживаемый ихъ симпатіей ко мнѣ, я могъ еще сохранять мое умственное равновѣсіе. Но даже и тутъ, въ перерывахъ разговора у меня, какъ молнія, мелькалъ ужасъ моего страннаго положенія, который предстоялъ мнѣ въ перспективѣ, какъ только я буду лишенъ развлеченія. Я зналъ, что не засну въ эту ночь и увѣренъ, что не послужитъ доказательствомъ моей трусости откровенное заявленіе, что я боялся лежать безъ сна и размышлять. Когда, въ отвѣтъ на вопросъ моего хозяина, я чистосердечно признался ему въ этомъ, онъ возразилъ, что было бы странно, если бы я не чувствовалъ ничего подобнаго. Что же касается безсонницы, то мнѣ нечего безпокоиться,-- когда я захочу идти спать, онъ дастъ мнѣ пріемъ такого снадобья, которое навѣрное усыпитъ меня. На слѣдующее же утро я, безъ сомнѣнія, проснусь съ такимъ чувствомъ, какъ будто я и вѣкъ былъ гражданиномъ Новаго Свѣта.
   -- Прежде чѣмъ я освоюсь съ этимъ чувствомъ -- возразилъ я -- мнѣ хотѣлось бы нѣсколько болѣе узнать о Бостонѣ, куда я опять вернулся. Когда мы были на верху дома, вы говорили мнѣ, что, хотя со дня моего усыпленія протекло всего одно столѣтіе, оно ознаменовалось для человѣчества гораздо большими перемѣнами, чѣмъ многія предшествующія тысячелѣтія. Видя городъ передъ собою, я вполнѣ могъ этому повѣрить; но мнѣ очень любопытно узнать, въ чемъ же именно заключались помянутыя перемѣны. Чтобы начать съ чего-нибудь, ибо это -- предметъ, безъ сомнѣнія, обширный -- скажите, какъ разрѣшили вы рабочій вопросъ, если только вамъ удалось это? Въ ХІХ-мъ столѣтіи это была загадка сфинкса, и въ то время, когда я исчезъ съ лица земли, сфинксъ грозилъ поглотить общество, такъ какъ не находилось подходящей разгадки. Конечно, стоятъ проспать столѣтіе, чтобъ узнать правильное разрѣшеніе этого вопроса, если только въ самомъ дѣлѣ вамъ удалось найти его.
   -- Такъ какъ въ настоящее время рабочаго вопроса не существуетъ -- возразилъ докторъ Литъ -- и даже не имѣется повода къ его возникновенію, то, полагаю, я могу смѣло сказать, что мы его разрѣшили. Общество и вправду было бы достойно гибели, если-бы не сумѣло дать отвѣтъ на загадку, въ сущности чреззвычайно простую. Въ дѣйствительности, обществу, строго говоря, и не понадобилось разрѣшать загадку. Она, можно сказать, разрѣшилась сама собой. Разгадка явилась результатомъ промышленнаго развитія, которое и не могло завершиться иначе. Обществу оставалось только признать это развитіе и способствовать ему, какъ только теченіе его сдѣлалось неоспоримымъ.
   -- Я могу только сказать,-- возразилъ я -- что въ то время, когда я заснулъ, еще никто не признавалъ такого теченія.
   -- Помнится, вы говорили, что уснули въ 1887 г.
   -- Да, 30 мая 1887 г.
   Мой собесѣдникъ нѣсколько мгновеній задумчиво смотрѣлъ на меня. Затѣмъ онъ замѣтилъ: "И вы говорите, что тогда еще не всѣ понимали, къ какого рода кризису приближалось общество? Конечно, я вполнѣ довѣряю вашему заявленію. Особенная слѣпота вашихъ современниковъ къ знаменіямъ времени представляетъ собой явленіе, которое комментируется многими изъ нашихъ историковъ. Но мало найдется такихъ историческихъ фактовъ, которые бы для насъ были менѣе понятны, чѣмъ то, что вы, имѣя передъ глазами всѣ признаки предстоящаго переворота, не уразумѣли этого, тогда какъ для насъ теперь эти же самые признаки являются столь очевидными и неоспоримыми. Мнѣ было бы очень интересно, мистеръ Вестъ, получить отъ васъ болѣе опредѣленное представленіе насчетъ воззрѣній, какія раздѣлялись вами и людьми вашего круга относительно состоянія и стремленій общества 1887 г. Вы должны же были, по крайней мѣрѣ, понять, что повсюду распространившіеся промышленные и соціальные безпорядки, подкладкой которыхъ служило недовольство всѣхъ классовъ неравенствомъ въ обществѣ и всеобщею бѣдностью человѣчества, являлись предзнаменованіями какихъ-то крупныхъ перемѣнъ.
   -- Мы, безъ сомнѣнія, понимали это,-- возразилъ я.-- Мы чувствовали, что общество утратило якорь и ему грозила опасность сдѣлаться игрушкою волнъ. Куда его погонитъ вѣтромъ, никто не могъ сказать, но всѣ боялись подводныхъ камней.
   -- Тѣмъ не менѣе,-- сказалъ докторъ Литъ,-- теченіе было совершенно ясно, стояло только взять на себя трудъ присмотрѣться къ нему, и несло оно не къ подводнымъ камнямъ, а по направленію къ болѣе глубокому фарватеру.
   -- У насъ была популярная поговорка,-- замѣтилъ я,-- что оглядываться назадъ лучше, чѣмъ смотрѣть впередъ. Значеніе этой поговорки, безъ сомнѣнія, теперь я оцѣню болѣе, чѣмъ когда-либо. Я могу сказать только то, что въ то время, когда я заснулъ, перспектива была такова, что я не удивился бы, узрѣвъ сегодня съ верхушки вашего дома -- вмѣсто этого цвѣтущаго города -- груду обугленныхъ, истлѣвшихъ и поросшихъ мхомъ развалинъ.
   Докторъ Литъ слушалъ меня съ напряженнымъ вниманіемъ и глубокомысленно кивнулъ головой, когда я кончилъ.
   -- Сказанное вами -- замѣтилъ онъ -- будетъ считаться лучшимъ подтвержденіемъ свидѣтельства Сторіота о вашей эпохѣ, показанія котораго о помраченіи и разстройствѣ умовъ человѣческихъ въ ваше время обыкновенно признаются преувеличенными. Вполнѣ естественно, что подобный переходный періодъ долженъ былъ отличаться возбужденіемъ и броженіемъ. Но въ виду ясности направленія бродившихъ силъ, являлось естественнымъ предположеніе, что преобладающимъ настроеніемъ общественныхъ умовъ была скорѣе надежда, нежели страхъ.
   -- Вы не сказали мнѣ, какой нашли вы отвѣтъ на загадку,-- спросилъ я.-- Я горю нетерпѣніемъ узнать, какимъ превращеніемъ естественнаго хода вещей миръ и благоденствіе, которыми вы, повидимому, пользуетесь теперь, могли явиться результатомъ такой эпохи, какова была моя?
   -- Извините,-- перебилъ мой хозяинъ,-- вы курите? И какъ только наши сигары хорошо раскурились, онъ продолжалъ:
   -- Такъ какъ вы скорѣе расположены бесѣдовать, чѣмъ спать, что, безъ всякихъ сомнѣній, предпочитаю также и я, то самое лучшее, мнѣ кажется, если я попытаюсь настолько ознакомить васъ съ нашей промышленной системой, чтобы, по крайней мѣрѣ, разсѣять впечатлѣніе какой-то таинственности въ процессѣ ея развитія. Современные вамъ бостонцы пользовались репутаціей большихъ любителей задавать вопросы. Я сейчасъ докажу свое происхожденіе отъ нихъ тѣмъ, что начну съ вопроса. Въ чемъ, по вашему, болѣе всего выражались современные вамъ рабочіе

Эдвард Беллами

Через сто лет

Перевод Ф. Зинина

Предисловие

Историческое отделение Шоумеш-колледжа в Бостоне. 28 декабря 2000 г.

   Для нас, живущих в последнем году двадцатого столетия и пользующихся благами общественного строя, который до того прост и логичен, что кажется лишь торжеством здравого смысла, для нас, без сомнения, трудно представить себе, что современный порядок вещей в своей законченности не старее одного столетия. Но как известно доподлинно, еще в конце девятнадцатого столетия все верили в то, что прежней индустриальной системе со всеми её дурными последствиями суждено было, разве только при некоторого рода незначительных улучшениях, продолжаться до скончания веков. Крайне странно и почти невероятно кажется, что столь удивительный нравственный и материальный переворот, как установившийся с тех пор, мог совершиться в столь короткий период времени. Не служит ли это самым разительным доказательством той легкости, с какой люди привыкают, как к естественному ходу вещей, к улучшениям в своем положении, которое раньше казалось им не оставляющим желать ничего лучшего. Это соображение всего ярче способно умерить восторги новаторов, рассчитывающих на живейшую благодарность грядущих поколений.
   Цель моей книги -- помочь тем, кто желал бы составить себе определенное понятие о контрастах между девятнадцатым и двадцатым столетиями, но избегает сухости исторических трактатов, посвященных этому предмету. Зная по опыту учителя, что сухое изучение предмета считается утомительным, автор постарался смягчить назидательный тон книги, облекши его в форму романа, который, как он полагает, небезынтересен сам по себе, безотносительно.
   Читатель, для которого наши новейшие учреждения и положенные в основу их принципы являются вполне в порядке вещей, может признать иногда разъяснения доктора Лита слишком обыденными; но надо помнить, что гостю доктора Лита эти учреждения не казались такими; к тому же книга эта написана с явной целью заставить читателя позабыть о том, что они известны и ему.
   Еще одно слово. Почти всеобщей темой писателей и ораторов, прославившихся в эту двухтысячелетнюю эпоху, бывало грядущее, а не прошедшее; не прогресс, который уже достигнут, а прогресс, какого желательно достигнуть, стремясь вперед и вперед до тех пор, пока род человеческий не завершит своего неисповедимого назначения. Это отлично; но мне кажется, что для смелых гаданий о человеческом развитии в последующее тысячелетие нигде не найдется более прочной основы, как в ретроспективном взгляде на прогресс последнего столетия.
   В надежде, что этой книге посчастливится найти читателей, интерес которых к избранной мною теме заставит их снисходительно смотреть на недостатки в моем изложении, я отхожу в сторону и предоставляю мистеру Юлиану Весту говорить самому за себя.

Э. Беллами.

Через сто лет

I

   Я родился в Бостоне в 1857 году.
   -- Что-о! В 1857 году? -- скажет почтенный читатель. Это -- явная обмолвка. Конечно, он разумеет 1957 год.
   -- Прошу извинения, но это вовсе не ошибка. Около 4-х часов пополудни 26-го декабря, на второй день Рождества в 1857, а не в 1957 году, впервые пахнуло на меня бостонским восточным ветром, который, могу уверить читателя, и в те времена отличался тою же резкостью, как и в нынешнем 2000 году.
   Если прибавить еще, что и по наружности мне не более тридцати лет, то приведенная справка о моем рождении каждому наверное покажется настолько нелепой, что никого нельзя было бы осудить за нежелание дальше читать книгу, которая обещает быть таким посягательством на легковерие читателя. Тем не менее, однако, я совершенно серьезно заверяю читателя, что вовсе не намерен его вводить в заблуждение, и постараюсь вполне убедить его в этом, если он подарит мне еще несколько минут внимания. Затем, если мне не возбраняется допустить предположение Беллами с обязательством доказать его, что мне лучше читателя известно время моего рождения, я буду продолжать свой рассказ. Всякий школьник знает, что к концу девятнадцатого века не существовало ни такой цивилизации, как теперь, ни чего либо подобного ей, хотя элементы, из которых она развилась, и тогда уже были в брожении. Ничто, однако, не изменило существовавшего с незапамятных времен разделения общества на четыре класса или -- как удобнее их было бы назвать -- нации. И действительно, классы общества различались между собою гораздо резче, нежели любые из современных наций, а именно делились на богатых и бедных, образованных и невежд. Я сам был богат и тоже образован и, следовательно, обладал всеми условиями для счастья, каким пользовались в те времена в большинстве случаев одни баловни судьбы. Я жил в роскоши и гонялся только за приманками и приятностями жизни. Средства для собственного содержания я получал от труда других, хотя взамен этого сам не отплачивал никому ни малейшей услугой. Родители и предки мои жили точно так же, и я ожидал, что и потомки мои, если бы я их имел, должны наслаждаться таким же легким существованием.
   Читатель спросит, пожалуй, как же я мог жить, не оказывая никому ни малейшей услуги? С какой стати люди должны были поддерживать в тунеядстве того, кто в состоянии приносить пользу? Ответ очень простой. Прадед мой скопил такую сумму денег, на которую жили потомки его. Конечно, можно подумать, что сумма эта была очень большой, если не иссякла от содержания трех ничего не делавших поколений. Но это не так. Первоначально сумма эта не была велика. Фактически она стала гораздо значительнее, сравнительно с первоначальным размером её, после того, как ею поддерживались три поколения в тунеядстве. Эта тайна потребления без истребления, теплоты без горения, кажется почти чародейством. Но тут не было ничего иного, кроме ловкого применения искусства, которое к счастью теперь уже исчезло, но предками нашили практиковалось с большим совершенством, именно искусства взваливать бремя собственного существования на плечи других. Кто постигал его -- а это было целью, к которой стремились все -- тот жил, как говорили тогда, процентами со своего капитала. Было бы слишком утомительно останавливаться здесь на объяснении того, каким образом старая организация общества делала это возможным. Замечу только, что проценты с капитала являлись своего рода постоянным налогом, который взимался с продуктов промышленного труда в пользу лиц, так или иначе обладавших деньгами. Нельзя предположить, чтоб учреждение, по нашим современным воззрениям, столь неестественное и нелепое, никогда не подвергалось критике нашими предками. Напротив, с давних времен законодатели и пророки постоянно стремились уничтожить проценты или, по крайней мере, низвести их до возможного минимума. Но все эти стремления оставались безуспешными, как это и было вполне естественно до тех пор, пока царила старая социальная организация. В то время, о котором я пишу, в конце девятнадцатого века, правительства большею частью отказались вообще от попытки урегулировать данный предмет.
   Чтобы дать читателю общее понятие о способе и образе совместной жизни людей того времени, я ничего лучшего не могу сделать, как сравнить тогдашнее общество с исполинской каретой, в которую впряжена масса людей для того, чтоб тащить ее по очень холмистой и песчаной дороге. Возницей был голод, и он не позволял отставать, хотя вперед подвигалась по необходимости очень медленно. Невзирая на трудности, с какими приходилось тащить эту карету по столь тяжкой дороге, она была наполнена пассажирами, которые никогда не выходили из неё, даже на крутизнах. Сидеть внутри экипажа было очень привольно. Пыль не попадала туда и пассажиры могли на досуге любоваться видами природы или критически обсуждать заслуги надрывавшихся упряжных. На такие сиденья, само собой разумеется, был большой спрос, и они брались с боя, так как каждый считал, первейшей целью своей жизни добыть для себя место в карете и оставить его за своим потомством. По каретному регламенту каждый мог предоставить свое сиденье кому угодно; но, с другой стороны, бывали случайности, от которых любое сиденье во всякое время могло быть утрачено совершенно. Несмотря на удобства этих сидений, они всё-таки были весьма не прочны, и при всяком внезапном толчке кареты из неё вылетали люди, падая на землю, и тогда они немедленно должны были хвататься за веревку и помогать тащить карету, в которой еще недавно ехали с таким комфортом. Весьма естественно, что считалось страшным несчастьем утратить свое место в карете и забота о том, как бы это не случилось с ними или с их близкими, постоянно тяготела, как туча, над счастьем тех, кто ехал в карете.
   Но позволительно спросить: неужели люди эти думали только о себе? Неужели их роскошь не казалась им невыносимой при сравнении её с участью их братьев и сестер или при сознании того, что от их собственного веса увеличивался груз для упряжных?
   О да! Сострадание часто выказывалось теми, кто ехал в экипаже, к тем, кому приходилось тащить его, особенно когда он подъезжал к дурному месту на пути или к очень крутому подъему, что повторялось почти беспрестанно. Но в таких случаях пассажиры криками ободряли трудившихся у веревки, увещевали их терпеливо сносить свой жребий, обнадеживая их перспективой возможного возмездия на том свете, тогда как другие делали складчины на покупку мази и пластыря для увечных и раненых. При этом выражалось сожаление о том, что так тяжело тащить карету, а когда удавалось выбраться с дурной дороги, то у всех являлось чувство облегчения и успокоения. Это чувство не вполне вытекало из сострадания к тащившим карету, ибо всегда бывало некоторое опасение, что в таких скверных местах экипаж может совсем опрокинуться и тогда всем бы пришлось лишиться своих сидений.
   Справедливость требует сказать, что вид страданий напрягавшихся у веревки особенно сильно действовал главным образом потому, что возвышал в глазах пассажиров цену их сидений в карете и побуждал, их еще отчаяннее цепляться за эти сиденья. Если бы пассажиры были уверены, что ни они, ни их близкие никогда не выпадут из экипажа, то, вероятно, они, ограничившись своими взносами на мази и бандажи, крайне мало беспокоились бы о тех, кто тащил экипаж.
   Я знаю, конечно, что мужчинам и женщинам двадцатого столетия это должно казаться неслыханным бесчеловечием, но есть два факта -- и оба весьма любопытные, -- отчасти объясняющие эту притупленность чувства человеколюбия.
   Во-первых, существовало искреннее и твердое убеждение в том, что человеческое общество не могло идти вперед иначе, как при условии, чтобы большинство тащило экипаж, а меньшинство ехало в нём.
   Другой факт, еще более знаменательный, заключался в странной иллюзии пассажиров насчет того, что они некоторым образом принадлежали к высшему сорту людей, которые по праву могли рассчитывать на то, чтобы везли их на себе другие. Это кажется невероятным, но так как я когда-то сам ехал в этом экипаже и разделял ту же иллюзию, то мне можно поверить в настоящем случае.

* * *

   В 1887 году мне минуло тридцать лет. Я еще не был женат, но был обручен с Юдифью Бартлет. Подобно мне, она занимала место внутри экипажа, т. е. семья её была зажиточная. В те времена, когда только за деньги доставали всё, что считалось приятным в жизни и что принадлежало к области культуры, для девушки достаточно было обладать богатством, чтобы иметь женихов. Но Юдифь Вартлет к тому же отличалась красотой и грацией. Я знаю, что мои читательницы станут протестовать, Я уже слышу, как они говорят: "Красивой еще куда ни шло, но грациозной ни в каком случае она быть не могла в костюмах того времени, когда постройка в целый фут вышины служила головным убором, а позади, платье невероятно взбитое с помощью искусственных аксессуаров, гораздо больше уродовало всю фигуру, чем какие-либо измышления прежних портних. Можно ли представить себе кого-нибудь грациозным в подобном костюме?"
   Упрек вполне уместный, и мне остается только возразить, что в то время, как дамы двадцатого столетия своим примером свидетельствуют что ловко сшитое платье рельефнее обрисовывает женскую грацию, мои личные воспоминания об их прабабушках позволяют мне утверждать, что самый уродливый костюм не в состоянии совершенно обезобразить женщину.
   Свадьба наша должна была состояться по окончании постройки дома, который приготовлялся мною для нашего житья в лучшей части города, т. е. в части, населенной главным образом богатыми людьми. Я должен прибавить, что выбор места жительства в той или другой части Бостона зависел не от самой местности, а от характера местного населения. Каждый класс или нация жили особняком в своих кварталах. Богатый, селившийся среди бедных, образованный, попадавший в среду необразованных, походил на человека, которому приходится жить в одиночестве среди завистливого и чуждого ему племени.
   Когда началась постройка дома, я рассчитывал, что он должен быть окончен к зиме 1886 г. Однакож, и весна следующего года застала его неготовым и свадьба моя всё еще оставалась делом будущего. Причиной замедления, которое неминуемо должно было выводить из себя пылкого жениха, являлся ряд стачек или забастовок, т. е. одновременное прекращение работы каменщиками, плотниками, малярами и всякого рода рабочими, необходимыми при постройке дома.
   Из-за чего собственно возникали эти стачки, сейчас не припомню. Забастовки в то время стали таким заурядным явлением, что людям надоело доискиваться каких либо особенных причин их. Не в той, так в другой отрасли промышленности они повторялись почти беспрерывно со времени большого промышленного кризиса 1873 г. Дело дошло до того, что считалось исключительной случайностью, если в какой-нибудь отрасли промышленности рабочие не прерывали работы в течение нескольких месяцев.
   Читатель нынешнего 2000 года, без сомнения, признает в этих забастовках первый и не ясно определившийся фазис того великого движения, которое завершилось установлением новой промышленной системы со всеми её социальными последствиями. При ретроспективном взгляде на дело кажется всё так ясно, что даже ребенок в состоянии понять его, но мы люди того времени, не будучи пророками, не имели точного представления о том, что должно постигнуть нас. Отношения между работником и нанимателем, между трудом и капиталом, каким-то непостижимым образом нарушились и пошатнулись. Рабочие классы совсем внезапно и почти повсеместно заразились глубоким недовольством к своему положению; у них зародилась мысль, что положение их могло бы улучшиться, если бы только они знали, как взяться за дело. Со всех сторон стали предъявляться требования большей заработной платы, сокращения рабочих часов, лучших жилищ, лучшего образования и известной доли участия в удобствах жизни. Исполнить такие требования казалось возможным лишь в том случае, если бы свет стал гораздо богаче, чем он был тогда. Рабочие сознавали смутно, чего им нужно, но не знали, как достигнуть этого, и восторг, с каким толпились они около всякого, кто только мог, казалось им, просветить их на этот счет, внезапно возводил иного вожака партии на пьедестал славы, хотя в действительности он столь же мало был способен помочь им. Как бы химеричны ни казались стремления рабочего класса, но та преданность, с какой они поддерживали друг друга во время стачек, служивших им главным орудием, и те жертвы, какие приносились ими для успешности этих стачек, не оставляют никакого сомнения в серьезности этих стремлений.
   Относительно конечной цели этих рабочих беспорядков -- таким именем большею частью обозначалось описанное мною движение -- мнения людей моего класса очень различались, смотря по их личному темпераменту. Сангвиник сильно напирал на то, что по самому существу вещей невозможно удовлетворить новые вожделения рабочих, так как мир не имеет средств к их удовлетворению.. Только потому, что массы предавались тяжкому труду и довольствовались скудным существованием, не было повального голода, и никакое крупное улучшение в их положении не представлялось возможным, пока свет в своей совокупности оставался таким бедным. Рабочий класс восставал не против капиталистов, говорили эти сангвиники, а против железных оков нужды, державших человечество в тисках, и вопрос заключался только в том, долго ли еще тупоумие их будет мешать им уразуметь такое положение дел и успокоиться на необходимости покориться тому, чего изменить невозможно.
   Люди менее пылкого темперамента тоже признавали это. Надежды рабочих представлялись неосуществимыми по естественным причинам; но было основание опасаться, что сами рабочие придут к такому заключению не раньше чем произведут опасный переворот. Они могли бы это сделать, если бы захотели, так как обладали правами голосования, и вожди их полагали, что они должны это сделать. Некоторые из этих наблюдателей, представлявших всё в мрачном свете, заходили так далеко, что предсказывали неминуемую социальную катастрофу.
   Человечество, рассуждали они, достигло высшего предела цивилизации и теперь готово кувырком ринуться вниз в хаос. Это, без сомнения, образумит его и оно снова станет карабкаться кверху. Повторявшимися попытками этого рода в исторические и доисторические времена, быть может, и объясняются загадочные шишки на человеческом черепе. История человечества, подобно всем великим движениям, вращается в кругу и всегда снова возвращается к первоначальной точке. Идея бесконечного прогресса по прямой линии есть химера, созданная воображением, и не имеет никакой аналогии в природе. Парабола кометы может служить еще лучшей иллюстрацией исторического хода развития человечества. Направляясь вверх и к солнцу от афелия варварства, человечество достигло перигелия цивилизации, и затем снова спустилось к противоположному концу в низшие сферы хаоса.
   Это, конечно, являлось крайним воззрением, но я помню, как серьезные люди в кругу моих знакомых впадали в подобный тон, когда поднималась речь о знамениях времени. Без сомнения, все мыслящие люди держались того взгляда, что общество приближается к критическому периоду, который может привести к крупным переменам. Рабочие беспорядки, их причины и направление, а также способы избавления от них -- были главным предметом толков и в печати, и в серьезных беседах.
   Нервное напряжение общественного мнения в то время ничем так ярко не подтверждалось, как тем возбуждением, которое вызывалось в обществе небольшим числом людей, именовавших себя анархистами. Эти люди пытались терроризировать Америку и навязать ей свои идеи угрозами и насилием, -- точно могучая нация, только что подавившая восстание половины своих собственных граждан для упрочения своей политической системы, могла бы принять из боязни какую бы то ни было навязываемую ей социальную систему.
   Как один из богатых, весьма заинтересованный в сохранении существующего порядка, я естественно разделял опасения того класса, к которому принадлежал. Личное раздражение, какое я питал в то время против рабочего класса, которого стачки заставляли отсрочивать мое супружеское счастье, без сомнения, придавало моим чувствам к нему еще большую враждебность.

II

   Тридцатое мая 1887 года пришлось в понедельник. В последней трети девятнадцатого столетия в этот день происходило одно из национальных празднеств, именно так называемое празднование "Дня Отличий", который чествовался в память солдат Северных Штатов, участвовавших в войне за сохранение союза Штатов. В этот день ветераны в сопровождении военных и гражданских властей, с хором музыки во главе, обыкновенно собирались на кладбищах и возлагали венки на могилы своих товарищей, павших в бою. Церемония эта была, очень торжественная и трогательная. Старший брат Юдифи Бартлет пал на войне, и вся семья её в "День Отличий" обыкновенно посещала в Маунт-Обере место его упокоения.
   Я попросил позволения отправиться с ними, и по возвращении в город под вечер остался обедать в семействе моей невесты.
   После обеда в гостиной я взял вечернюю газету и прочел о новой стачке рабочих, которая, по всей вероятности, еще более должна была замедлить окончание моего злополучного дома. Помню ясно, как это рассердило меня, и я стал проклинать и рабочих вообще, и эти стачки в особенности, в таких резких выражениях, насколько это допускалось в присутствии дам.
   Собеседники вполне соглашались со мной, и замечаний, какие делались в последовавшем затем разговоре о безнравственном образе действий агитаторов, было столько, что этим господам они могли вполне протурчать уши. Все единодушно поддерживали мнение, что дела становятся всё хуже и хуже с каждым днем и что едва ли можно предугадать, чем всё это кончится.
   -- При этом ужаснее всего, -- сказала миссис Бартлет, -- что рабочие классы, кажется, одновременно во всём свете посходили с ума. В Европе даже еще хуже, чем здесь. Там бы я жить вообще не рискнула. Еще недавно я спрашивала мужа, куда нам придется переселиться, если совершатся те страхи, какими угрожают эти социалисты. Он сказал, что не знает теперь ни одной местности, где существовал бы прочный порядок вещей, за исключением разве Гренландии, Патагонии и Китайской империи.
   -- Эти китайцы очень хорошо знали, чего хотели, -- прибавил кто-то, -- когда отказались открыть доступ к себе западной цивилизации. Они лучше нас знали, к чему она должна привести. Они видели, что это ни что иное, как замаскированный динамит.
   Помню, как я отвел Юдифь в сторону и старался убедить ее, что было бы лучше повенчаться сейчас же, не дожидаясь окончания дома, и что мы даже могли бы провести в путешествии то время, какое потребуется на приведение в порядок нашего жилья. В тот вечер Юдифь была особенно хороша. Черное платье, надетое ею по случаю печального праздника, очень выгодно оттеняло её прекрасный цвет лица. Вот и сейчас я мысленно вижу ее такой, как она была в тот вечер. При уходе моем она провожала меня в переднюю и я, по обыкновению, поцеловал ее на прощание. Ничем особенным не отличалось это расставание от прежних, когда мы разлучались друг с другом днем или вечером. Ни малейшее предчувствие того, что это нечто большее, чем обыкновенная разлука, не омрачало ни моего, ни её сердца.
   Увы, однако, это так и было...
   Час, когда мне пришлось расстаться с своею невестой, для влюбленного был слишком ранний; но это обстоятельство не имело никакого отношения до моей любви к ней. Я страдал упорной бессонницей, и хотя, вообще, не мог жаловаться на нездоровье, но в этот день, однако, чувствовал себя совершенно изнеможенным, так как почти совсем не спал две предыдущие ночи. Юдифь знала это и настойчиво выпроводила меня домой, строго настрого наказав мне, чтобы я немедленно лег спать.
   Дом, где я жил, уже в течении трех поколений принадлежал моей фамилии, в которой я был последним и единственным представителем. Это было большое старое деревянное здание, внутри убранное со старомодным изяществом, но помещавшееся в квартале, который, вследствие размножения в нём фабрик и постоялых домов, уже давно перестал считаться достойным поселения для людей хорошего тона. В такой дом я не мог и подумать привезти молодую жену, особенно столь изящное существо, как Юдифь Бартлет. Я уже сделал публикацию о продаже его и пользовался им лишь для ночлега, а обедал в клубе. Мой слуга, верный негр, по имени Сойер, жил при мне и исполнял мои немногие требования, С одной особенностью этого дома мне трудно было расстаться, именно с своей спальней, которая была устроена в фундаменте. Если бы мне пришлось занимать комнату в верхнем этаже, то я наверное не мог бы уснуть от не смолкавшего по ночам шума на улицах. Но в это подземное помещение не проникал ни один звук сверху.
   Когда я входил в него и запирал дверь, меня окружала могильная тишина. Для предохранения комнаты от сырости пол и стены её были оштукатурены гидравлическим цементом; чтобы комната могла служить и кладовой, одинаково защищенной от огня и злоумышленников, для хранения драгоценностей, я устроил под ней герметический свод из каменных плит, а снаружи железную дверь покрыл толстым слоем асбеста. Небольшая трубка, соединявшаяся с ветряною мельницей наверху дома, служила для возобновления воздуха.
   Казалось бы, что обитателю такой комнаты подобало наслаждаться хорошим сном, но даже и здесь мне редко случалось хорошо спать две ночи сряду. Я так привык бодрствовать, что одна бессонная ночь для меня ничего не составляет. Но вторая ночь, проведенная в кресле для чтения вместо постели, утомляла меня и я, боясь нервного расстройства, никогда не позволял себе оставаться без сна более одной ночи. Поэтому мне приходилось прибегать к помощи искусственных средств. Если после двух бессонных ночей, с наступлением третьей, меня не клонило ко сну, я приглашал доктора Пильсбери.
   "Доктором" его называли из вежливости, ибо он был, что называется, непатентованный врач или шарлатан. Он величал себя "профессором животного магнетизма". Я встретился с ним случайно во время любительских исследований явлений животного магнетизма. Не думаю, чтоб он смыслил что-нибудь в медицине, но, наверное, он был превосходным магнетизером. Когда мне предстояла третья бессонная ночь, я обыкновенно посылал за ним, чтобы он усыпил меня своими пассами. Как бы велико ни было мое нервное возбуждение, доктору Пильсбери всегда удавалось некоторое время спустя оставлять меня в глубоком сне, который длился до тех пор, пока не пробуждали меня обратной гипнотической процедурой. Способ пробуждения спящего был гораздо проще процедуры усыпления и, в видах большего удобства, я попросил доктора Пильсбери обучить Сойера процедуре пробуждения.
   Мой верный слуга один только знал, что меня посещает доктор Пильсбери, и зачем посещает. Конечно, я намеревался открыть свою тайну Юдифи, когда она сделается моей женой, а до тех пор ничего не говорил ей об этом, так как с магнетическим сном, неоспоримо, была связана некоторая опасность, и я знал, что она воспротивится моей привычке. Опасность, конечно, заключалась в том, что сон этот мог сделаться слишком глубоким и перейти в летаргию, которую магнитизер уже не в состоянии прекратить, и дело окончилось бы смертью. Повторявшиеся опыты доказали, однако, что опасность была крайне незначительна, при соблюдении необходимых мер предосторожности, и в этом-то я надеялся убедить Юдифь, хотя и не наверное.
   От невесты я отправился прямо домой, откуда тотчас же послал Сойера за доктором Пильсбери, а сам спустился в подземную спальню, и, переменив свой костюм на удобный халат, сел читать письма, полученные с вечернею почтою и любезно положенные Сойером на мой письменный стол. Одно из них было от строителя моего нового дома и подтверждало то, что я уже узнал из газет. "Новые стачки, -- писал он, -- должны отсрочить исполнение его контрактных обязательств на неопределенное время, так как ни работники, ни хозяева не сделают уступок без продолжительной борьбы". Калигула желал, чтобы римский народ имел одну голову, которую он мог бы отрубить сразу, и когда я читал это письмо, у меня явилось подобное же желание относительно рабочих классов Америки.
   Возвращение Сойера с доктором прервало мои мрачные размышления.
   По-видимому, Сойеру с трудом удалось привезти доктора, так как Пильсбери в эту самую ночь собирался уехать из города. Доктор объяснил мне, что с тех пор, как мы виделись с ним в последний раз, он узнал о доходной должности в одном отдаленном городе и решился поскорее воспользоваться ею. Когда я с ужасом спросил его, к кому же мне без него обращаться за усыплением, он мне дал адрес нескольких магнетизеров в Бостоне, которые, по его уверению, обладали совершенно такой же силой, как и он. Несколько успокоенный в этом отношении, я приказал Сойеру разбудить меня в 9 часов на следующее утро и лег в постель в халате, принял удобное положение и отдался действию пассов магнетизера.

III

   -- Он сейчас откроет глаза. Лучше, если сначала он увидит из нас кого-нибудь одного.
   -- Обещай мне, что ты не скажешь ему...
   Первый голос был мужской, второй -- женский, и оба говорили шепотом.
   -- Смотря по тому, как он себя будет чувствовать, -- отвечал мужчина.
   -- Нет-нет, обещай мне во всяком случае, -- настаивала дама.
   -- Уступи уж ей, -- прошептал третий голос, тоже женский.
   -- Ну, хорошо, хорошо, обещаю, -- отвечал мужчина, -- только удалитесь скорее, он приходит в себя.
   Послышалось шуршание платьев, и я открыл глаза. Красивый мужчина лет шестидесяти склонился надо мною; лицо его выражало сочувствие, смешанное с любопытством. Это был совершенно незнакомый мне человек. Приподнявшись на локте, я осмотрелся кругом и увидел себя в пустой комнате. Я, наверное, раньше никогда не бывал ни в ней, ни в комнате, меблированной наподобие этой. Я оглянулся на моего незнакомца. Он улыбнулся.
   -- Как вы себя чувствуете? -- осведомился он.
   -- Где я? -- был мой вопрос.
   -- В моем доме, -- ответил он.
   -- Каким образом я сюда попал?
   -- Мы поговорим об этом, когда у вас будет побольше сил. До тех же пор прошу вас не беспокоиться. Вы среди друзей и в хороших руках. Как вы себя чувствуете?
   -- Несколько странно, -- отвечал я, -- но, кажется, я здоров. Не скажете ли вы мне, чему я обязан, что пользуюсь вашим гостеприимством? Что со мной случилось? Как я здесь очутился? Ведь я заснул у себя, в своем собственном доме.
   -- Для объяснений у нас будет потом достаточно времени, -- заметил мой незнакомый хозяин с успокоительной улыбкой. -- Лучше отложить этот волнующий вас разговор до тех пор, пока вы не оправитесь. Сделайте мне одолжение, примите несколько глотков этой микстуры. Она принесет вам пользу. Я доктор.
   Я отстранил стакан рукою и уселся на постели, для чего однако пришлось употребить некоторое усилие, так как я ощущал удивительно странное головокружение.
   -- Я настаиваю, чтобы вы сию же минуту сказали мне, где я и что вы со мною делали, -- заявил я.
   -- Милостивый государь, -- отвечал мой собеседник, -- прошу вас, не волнуйтесь. Мне было бы приятнее, чтобы вы не настаивали на немедленном объяснении; если же вы непременно этого требуете, я постараюсь удовлетворить ваше любопытство. Но под одним условием -- вы должны прежде всего принять это питье, которое несколько подкрепит вас.
   Я выпил то, что он подал мне.
   -- Сказать вам, как вы сюда попали, -- проговорил доктор, -- совсем не так легко, как вы, очевидно, предполагаете. Вы сами можете мне сообщить по этому поводу ровно столько же, сколько и я вам. Вас только что пробудили от глубокого сна или точнее летаргии. Вот что я могу вам сказать. Вы говорите, что были в вашем собственном доме, когда впали в этот сон. Позвольте спросить, когда это случилось?
   -- Когда? -- возразил я, - Когда? Ну, само собою разумеется, вчера вечером, часов около десяти. Я приказал моему человеку Сойеру разбудить меня в девять часов утра. Что сталось с Сойером?
   -- В точности не сумею вам сказать, -- возразил мой собеседник, взглянув на меня удивленно, но я убежден, что его отсутствие вполне извинительно. Однако, не можете ли вы мне указать более точно, когда вы впали в этот сон, т. е. я говорю о числе?
   -- Ну, конечно, вчера вечером; я ведь, кажется, уже сказал вам, не правда ли? То есть, если только я не проспал целого дня. Боже правый! это невозможно, а между тем у меня странное ощущение, как будто после продолжительного сна. Я лег в "День Отличий".
   -- В "День Отличий"?
   -- Да, в понедельник, 30-го.
   -- Виноват, тридцатого чего?
   -- Разумеется, 30-го этого месяца, если только я не проспал до самого июня. Но этого не может же быть?
   -- Теперь у нас сентябрь.
   -- Сентябрь! Не хотите ли вы уже сказать, что я не просыпался с мая. Бог мой! Да ведь это невероятно!
   -- Увидим, -- возразил мой собеседник, -- вы говорите, что заснули 30 мая.
   -- Да.
   -- Позвольте спросить, в котором году?
   Я испуганно вытаращил на него глаза, несколько минут не будучи в состоянии произнести ни слова.
   -- В котором году? -- едва слышно откликнулся я наконец.
   -- Да, в котором году, если позволите. Ваш ответ поможет мне сказать вам, как долго вы спали.
   -- Это было в 1887 году, -- произнес я наконец.
   Собеседник мой заставил меня выпить еще глоток жидкости из стакана и пощупал мой пульс.
   -- Милостивый государь, -- начал он, -- манеры ваши указывают на то, что вас не миновала культура, что, насколько мне известно, в ваше время далеко не было обязательным для каждого, как у нас теперь водится. Но, как человек образованный, вы сами, несомненно давно вывели из наблюдений, что на этом свете собственно нет такой удивительной вещи, которая могла бы считаться самой диковинной. Все явления одинаково имеют достаточные причины; равным образом и следствия их должны быть естественны. Разумеется, вас поразит то, что я имею вам сказать; надеюсь однако, что вы не дадите воли своему душевному волнению. Судя по наружности, вам едва ли есть тридцать лет; физическое же ваше состояние, по-видимому, мало чем отличается от состояния человека, только что пробужденного от чересчур долгого и глубокого сна, а между тем сегодня 10 сентября 2000 года, и вы спали ровно сто тринадцать лет, три месяца и одиннадцать дней.
   Я был просто ошеломлен.
   Мой собеседник уговорил меня выпить чашку какого-то бульона, после чего мною немедленно овладела непреодолимая сонливость, и я впал в глубокий сон.
   Когда я проснулся, белый день светил в комнату, которая, при моем первом пробуждении, была освещена искусственно.
   Мой таинственный хозяин сидел около меня. Он не глядел в мою сторону, когда я открыл глаза, и я имел полную возможность рассмотреть его и поразмыслить о моем необыкновенном положении, прежде чем он заметил мое пробуждение.
   Головокружение мое совершенно прошло; рассудок прояснился.
   История о моем 113-летнем сне, которую при моей прежней слабости и растерянности я принял безапелляционно, снова припомнилась мне, но я отогнал эту мысль как нелепую попытку обморочить меня, хотя для целей подобной проделки ум мой отказывался подыскать даже самое отдаленное объяснение. Не было, конечно, сомнения, что со мною случилось нечто необычайное, -- недаром же я проснулся в чужом доме, в присутствии этого незнакомого мне господина, но фантазия моя была совершенно бессильна придумать что-нибудь, кроме самых диких предположений, в чём, собственно, состояло это "нечто". Не был ли я жертвою какого-нибудь заговора? Это очень на то было похоже. Во всяком случае, если вообще можно иногда доверять наружности, этот человек с тонкими и благородными чертами лица, наверное, не мог быть участником в каком-либо преступном замысле. Затем мне представилось, что я мог сделаться предметом какой-нибудь шутки со стороны моих приятелей, которые как-нибудь узнали о моей потаенной спальне и таким образом хотели доказать мне опасность магнетических опытов. Но в этом предположении было много невероятного. Сойер никогда бы не выдал меня, да и друзей, способных на такое дело, у меня не имелось. Тем не менее предположение, что я был жертвою грубой проделки, показалось мне самым подходящим. Полуожидая увидеть какое-нибудь знакомое мне лицо, усмехающееся из-за кресла или занавески, я стал внимательно кругом осматривать комнату. Когда глаза мои снова остановились на моем собеседнике, он уже глядел на меня.
   -- Вы задали хорошую высыпку на целых 12 часов, -- весело заметил он, -- и могу сказать, что сон принес вам пользу. Вы смотритесь гораздо свежее. У вас хороший цвет лица и ясные глаза. Как вы себя чувствуете?
   -- Никогда не чувствовал себя лучше, - отвечал я, усаживаясь на постели.
   -- Вы, без сомнения, помните ваше первое пробуждение, -- продолжал он, -- и ваше удивление, когда я объявил вам, как долго вы спали.
   -- Кажется, вы сказали, что я проспал 113 лет.
   -- Совершенно верно.
   -- Согласитесь, - возразил я с иронической улыбкою, - что эта история несколько неправдоподобна.
   -- Она необычайна, вполне разделяю ваше мнение, -- ответил он, - но, при известных условиях, она не представляет ничего невероятного, никакого противоречия с тем, что нам известно о летаргическом состоянии. При полной летаргии, как было с вами, жизненные функции совершенно бездействуют и ткани не расходуются. Нельзя положить предел возможной продолжительности такого сна, если внешние условия предохраняют тело человека от физического разрушения. Ваша летаргия, конечно, самая долгая из всех положительно известных; но нет никакого основания оспаривать, что, не найди мы вас теперь, и оставайся ваша комната не тронутой, вы могли бы в состоянии прекращенной жизненной деятельности пробыть еще бесконечный ряд веков, пока, наконец, постепенное охлаждение земли не разрушило бы жизненные ткани и не освободило бы ваш дух.
   Мне оставалось признать, что, если я действительно был жертвою шуточной проделки, зачинщики её выбрали отличного агента для выполнения своей задачи. Убедительность и даже увлекательность речи этого господина придали бы вероятие утверждению, что луна сделана из сыра. Улыбка, с которою я на него смотрел, пока он развивал свою гипотезу о летаргии, по-видимому, не смущала его ни в малейшей степени.
   -- Быть может, -- произнес я, -- вы не откажетесь продолжать и сообщите мне некоторые подробности относительно тех обстоятельств, при которых была открыта упоминаемая вами комната и каково было её содержимое. Я охотник до хороших сказок.
   -- В данном случае, -- серьезно отвечал он, никакая сказка не может быть такой причудливой, как сама истина. Надо вам сказать, что все эти годы я лелеял мысль выстроить лабораторию в большом саду около этого дома для производства химических опытов, к которым чувствую особое влечение. В прошлый четверг начали, наконец, рыть яму для погреба. Она была готова к вечеру того же дня, и в пятницу мы ожидали каменщиков. В четверг ночью шел такой проливной дождь, что в пятницу утром я нашел мой погреб превращенным в лягушачий пруд, а стены его совсем размытыми. Дочь моя, вышедшая со мною посмотреть на это опустошение, обратила мое внимание на угол каменной постройки, открывшейся вследствие одной из осыпавшихся стен. Я попробовал очистить его от земли и, заметив, что это была как будто часть большой массы, решился исследовать его. Призванные мною работники открыли продолговатый склеп, устроенный на глубине почти 8 футов под землею, в углу бывшего, очевидно, фундамента для стен какого-то старинного дома. Слой пепла и угля поверх склепа свидетельствовал, что дом, находившийся над ним, погиб от огня. Самый склеп остался совершенно неприкосновенным, -- цемент его был совсем как новый. В одной из стен оказалась дверь, отворить которую нам, однако, не удалось, и мы устроили проход, вынув одну из плит крыши. Нас охватила струя спертого, но чистого, сухого и далеко не холодного воздуха. Спустившись с фонарем вниз, я очутился в спальне, убранной в стиле XIX столетия. На постели лежал молодой человек. Что он был мертв и умер не сейчас, а лет сто тому назад, в этом, конечно, не было ни малейшего сомнения. Но необыкновенно хорошо сохранившееся тело его поразило меня и моих ученых собратьев, которых я пригласил сюда. Мы не поверили бы, что было время, когда люди владели искусством такого совершенного бальзамирования, а между тем, здесь налицо был факт, ясно свидетельствовавший, что наши ближайшие предки вполне располагали этим секретом. Мои медицинские коллеги, любознательность которых была сильно возбуждена, хотели немедленно приняться за эксперименты для исследования свойств примененного бальзамирования, но я воспротивился. Мотивом для этого, или, по крайней мере, единственным мотивом, который я могу указать в настоящее время, послужило воспоминание из моего прежнего чтения, откуда мне было известно, что ваши современники сильно интересовались вопросом животного магнетизма. Мне представилось возможным, что вы находились в летаргии, и что секрет сохранения вашего тела после такого долгого времени заключается не в искусстве бальзамировщика, а в самой жизни. Мысль эта даже мне самому показалась такой химерой, что, не желая быть смешным в глазах моих товарищей-докторов, я и не высказал, ее громко, а привел какой-то другой предлог для отсрочки опытов. Но едва только удалились коллеги мои, я немедленно приступил к опыту оживления, результат которого вам небезызвестен.
   Если бы тема рассказа была еще более невероятною, обстоятельность его, а также выразительные манеры и личность рассказчика могли поколебать слушателя, и мне стало жутко, когда, после окончания его объяснения, я нечаянно мельком увидал свое изображение в зеркале, висевшем на стене комнаты. Я встал и подошел к зеркалу. Представшее передо мною лицо было как две капли воды то же самое, ни на волос не старее той физиономии, которую я видел, завязывая галстук во время сборов моих к Юдифи, в "День Отличий", отпразднованный, как хотел убедить меня этот человек, уже сто тринадцать лет тому назад. Тут снова представилась мне вся колоссальность обмана, жертвой которого я был. Негодование овладело мной, когда я сообразил, как далеко зашло допущенное со мною нахальство.
   -- Вы, вероятно, удивлены, -- заметил мой собеседник, -- не находя в себе никакой перемены, хотя с тех пор, как вы легли спать в подземной комнате, вы постарели на 100 лет. Это не должно изумлять вас. Только при условии общего прекращения жизненных функций вы и могли пережить такой большой период времени. Если бы ваше тело подверглось малейшей перемене во время вашей летаргии, оно давно бы уже разложилось.
   -- Милостивый государь, -- возразил я, обернувшись к нему, -- что за причина, что вы с серьезным видом рассказываете мне такую замечательную бессмыслицу, я совершенно отказываюсь понять. Но вы, конечно, слишком умны, чтобы допустить возможность провести ею кого бы то ни было, кроме отчаянного дурака. Пощадите меня от продолжения этой выдуманной чепухи, и раз навсегда ответьте мне, скажете ли вы мне толком, где я и как я сюда попал? В случае вашего отказа, я сам постараюсь удостовериться в этом, невзирая ни на какие препятствия.
   -- Так вы не верите, что у нас теперь 2000-й год?
   -- Неужели вы, не шутя, находите необходимым спрашивать меня об этом?
   -- Ну, хорошо же! -- воскликнул мой необыкновенный хозяин, -- Так как я оказываюсь бессильным убедить вас, вы убедитесь в том сами. Чувствуете ли вы в себе достаточно силы, чтобы подняться со мною наверх?
   -- У меня столько же силы, сколько её было всегда, -- возразил я сердито, -- что, кажется, и придется мне доказать на деле, если эта шутка затянется еще на долго.
   -- Прошу вас сударь -- отвечал мой собеседник, не очень-то увлекаться мыслью, что вы жертва обмана, во избежание слишком сильной реакции, когда вы убедитесь в правдивости моих показаний.
   Участие, смешанное с состраданием, с каким были произнесены эти слова, и полнейшее отсутствие малейшего признака раздражения на мою вспыльчивость, как-то совсем обескуражили меня, и я последовал за ним из комнаты с необыкновенно смешанными ощущениями. Мы прошли сперва две лестницы, затем одну еще, более короткую, которая привела нас на бельведер, наверху дома.
   -- Прошу вас посмотреть вокруг себя, -- обратился он ко мне, когда мы добрались до верхней площадки -- и сказать мне, это ли Бостон XIX столетия?
   У ног моих расстилался большой город. Целые мили широких улиц, обсаженных деревьями и окаймленных красивыми зданиями, тянулись по всем направлениям. Дома большею частью не были построены в одну шеренгу, а, напротив того, стояли отдельно, окруженные большими или меньшими палисадниками. В каждом квартале зеленели большие открытые скверы, усаженные деревьями, среди которых на позднем вечернем солнце блестели статуи и сверкали фонтаны. Общественные здания колоссальных размеров и грандиозной архитектуры, несравнимые с существовавшими в мое время, величественно возвышались со своими горделивыми пилястрами по обеим сторонам улиц.
   Действительно, до сих пор я никогда не видел ни этого города, ни чего-либо похожего на него. Подняв, наконец, глаза мои к горизонту, я посмотрел на запад. Эта голубая лента, извивавшаяся по направлению к закату солнца, не была ли это река Чарльз со своими изгибами? Я взглянул на восток: Бостонская гавань тянулась передо мною, окруженная своими мысами, со всеми своими зелеными островками.
   Тут я увидел, что мне сказали правду относительно чуда, совершившегося со мной.

IV

   Я не потерял сознания, но напряжение уразуметь свое положение вызвало у меня сильное головокружение, и я помню, что моему спутнику пришлось крепко держать меня под руку, когда он вел меня с площадки в просторную комнату верхнего этажа, где он настоял, чтобы я выпил стакан-два хорошего вина и принял участие в легком завтраке.
   -- Я надеюсь, -- ободрительно сказал он, -- что вы теперь скоро вполне оправитесь: я бы и не решился на такое энергичное средство, если бы ваше поведение, правда, вполне извинительное при данных обстоятельствах, не вынудило меня избрать именно этот путь. Каюсь, -- прибавил он, смеясь -- одно время я несколько опасался, что, не уведи я вас во время, мне пришлось бы испытать то, что в XIX столетии, если не ошибаюсь, вы обыкновенно называли потасовкой. Я вспомнил, что современные вам бостонцы славились боксерством и решил не терять времени. Полагаю, что в настоящее время вы снимете с меня обвинение в мистификации.
   -- Скажи вы мне, -- возразил я, глубоко взволнованный -- что с тех пор, как я в последний раз видел этот город, прошло не сто лет, а целая тысяча, я и то поверил бы вам.
   -- Прошло всего одно столетие, -- отвечал он, -- но и в целые тысячелетия мировой истории не случалось таких необычайных перемен.
   -- А теперь, прибавил он, протягивая мне руку с неотразимой задушевностью, -- позвольте мне сердечно приветствовать вас в Бостоне двадцатого столетия и именно в этом доме. Имя мое -- Лит, меня зовут доктор Лит.
   -- Меня зовут Юлиан Вест, -- сказал я, пожимая ему руку.
   -- Мне очень приятно познакомиться с вами, мистер Вест, -- отвечал он. Как видите, этот дом построен на месте вашего бывшего дома и потому, надеюсь, вам легко будет в нём чувствовать себя, совсем как дома.
   После закуски доктор Лит предложил мне ванну и другое платье, чем я охотно воспользовался
   Разительная перемена, о которой рассказывал мне мой хозяин, по-видимому, не коснулась мужского костюма, так как, за исключением мелких деталей, мой новый наряд нисколько не стеснял меня.
   Физически я снова был самим собой. Но читателю, без сомнения, будет интересно узнать, что делалось у меня на душе. Каково было мое нравственное состояние, когда я вдруг очутился как бы в новом свете? В ответ на это, попрошу его представить себя внезапно, во мгновение ока, перенесенным с земли, скажем, в небесный рай или в подземное царство Плутона. Как он полагает, каково было бы его собственное самочувствие? Вернулись ли бы мысли его немедленно к только что покинутой им земле или, после первого потрясения поглощенный новой обстановкой, он на некоторое время выкинул бы из памяти свою прежнюю жизнь, хотя и вспомнил бы ее впоследствии? Я могу сказать только одно, что если бы его ощущения были хотя на йоту аналогичны с описываемым мною перерождением, последняя гипотеза оказалась бы правильною. Чувства удивления и любопытства, вызванные моей новой средой, после первого потрясения, столь сильно заняли мой ум, что затмили всё остальное. Воспоминания о моей прежней жизни как бы исчезли на некоторое время.
   Лишь только, благодаря добрым заботам моего хозяина, я окреп физически, -- мне захотелось снова вернуться на верхнюю площадку дома, и мы немедленно удобно расселись там в покойных креслах, имея город под ногами и вокруг нас. Ответив мне на целый ряд вопросов, как относительно старых местных признаков, которых я теперь не находил, так и относительно новых, сменивших прежние, доктор Лит поинтересовался, что именно больше всего поразило меня при сравнении старого города с новым.
   -- Начиная с мелочей, -- отвечал я -- право, мне кажется, что полное отсутствие дымовых труб и их дыма была та особенность, которая прежде всего бросилась мне в глаза.
   -- Ах, да, -- невидимому весьма заинтересованный воскликнул мой собеседник, -- я и забыл о трубах, ведь они так давно вышли из употребления. Минуло почти столетие, как устарел первобытный способ отопления, которым вы пользовались.
   -- Вообще, -- заметил я -- более всего поражает меня в этом городе материальное благосостояние народа, о чём свидетельствует великолепие самого города,
   -- Я дорого дал бы хотя одним глазком взглянуть на Бостон ваших дней -- возразил доктор Лит. Нет сомнения, судя по вашему замечанию, города того времени имели жалкий вид. Если бы у вас и хватило вкуса сделать их великолепными, в чём я считаю дерзким усомниться, то и тогда всеобщая бедность, являвшаяся результатом вашей исключительной промышленной системы, не дала бы вам возможности привести это в исполнение. Сверх того, чрезмерный индивидуализм, преобладавший в то время, мало способствовал развитию чувства общности интересов. То небольшое благосостояние, каким вы располагали, уходило всецело на роскошь частных лиц. В настоящее время, напротив, самое популярное назначение излишка богатства -- это украшение города, которым пользуются все в равной степени.
   Солнце садилось, когда мы возвращались на площадку дома и, пока мы болтали, ночь спустилась над городом,
   -- Становится темно, -- сказал доктор Лит -- сойдемте в дом, я должен представить вам свою жену и дочь.
   Слова его напомнили мне женские голоса, шёпот которых я слышал около себя, когда ко мне возвращалось сознание. Меня разбирало большое любопытство посмотреть, что за женщины были в 2000 г., и я охотно согласился на это предложение. Комната, где мы застали жену и дочь моего хозяина, равно как и неё внутренность дома, была наполнена мягким светом, очевидно искусственным, хотя я и не мог открыть источника, откуда он распространялся. Миссис Лит оказалась очень стройной и хорошо сохранившейся женщиной, по годам приблизительно ровесницей своему мужу; дочь же её, в первой цветущей поре юности, представилась мне самой красивой девушкой, какую когда-либо мне приходилось встречать. Лицо её было так же обворожительно, как и глубокие голубые глаза., -- нежный румянец и вполне красивые черты лица только способствовали её общей привлекательности, но даже и без всего этого идеальная стройность её фигуры поставила бы ее в ряды красавиц XIX века. Женственная мягкость и нежность в этом прелестном создании прекрасно сочетались с здоровьем и избытком жизненной силы, чего так часто не доставало девушкам моего времени, с которыми я только и мог ее сравнивать. Затем совпадение неважное, в сравнении с общею странностью моего положения, но тем не менее поразительное, заключалось в том, что ее также звали Юдифью.
   Наступивший вечер был тоже, конечно, единственным в истории светских отношений. Но было бы ошибкой предполагать, что наша беседа отличалась особенной натянутостью или неловкостью. Впрочем, по моему, в этих, что называется, неестественных обстоятельствах, в смысле их необычайности, люди держат себя самым естественным образом, без сомнения, потому, что эти обстоятельства исключают искусственность. Во всяком случае, я знаю, что беседа моя в этот вечер с представителями другого века и мира отличалась неподдельной искренностью и такою откровенностью, которая лишь изредка дается после долгого знакомства. Тонкий такт моих собеседников, без сомнения, много способствовал этому. Само собой разумеется, что разговор вертелся исключительно на странном факте, в силу которого я находился среди них, но они говорили об этом с таким искренним интересом, что предмет нашей беседы лишался той жуткой таинственности, которая иначе могла бы сделать наш разговор слишком тягостным. Можно было подумать, что они привыкли вращаться в кругу выходцев прошлого столетия, -- столь велик был их такт.
   Что касается меня самого, то я не запомню, чтобы когда либо деятельность моего ума была живее, бодрее, равно как и духовная восприимчивость чувствительнее, нежели как в этот вечер. Конечно, я не хочу этим сказать, что сознание моего удивительного положения хотя бы на минуту вышло у меня из головы, но оно выражалось лишь в лихорадочном возбуждении, чем-то в роде умственного опьянения [Объясняя себе это настроение, не следует забывать, что, за исключением темы нашего разговора, во воем окружающем меня не было почти ничего такого, что наводило бы меня на мысль, о моем приключении. В своем соседстве в старом Бостоне, я мог бы встретить законы, чуждые мне гораздо более, нежели тот, в котором я теперь находился. Разговоры бостонцев XX столетия и их культурных предков XIX века различаются между собою менее даже, чем беседа последних от разговора людей времен Вашингтона и Франклина. Различие же в покрое одежды и мебели этих двух эпох не шло дальше тех изменений, которые введены были модой в течение одного поколения].
   Юдифь Лит мало принимала участия в разговоре; когда же мой взор, под влиянием магнетизма её красоты, не раз останавливался на её лице, я видел, что глаза её с глубоким напряжением, как бы очарованные, устремлялись на меня. Я, очевидно, возбуждал в ней крайний интерес, что было и не удивительно в ней, как в девушке с большой фантазией. Хотя я и предполагал, что главным мотивом её интереса было любопытство, тем не менее это производило на меня сильное впечатление, чего, конечно, не случилось бы, будь она менее красива.
   Доктор Лит, как и дамы, по-видимому, очень интересовался моим рассказом об обстоятельствах, при которых я заснул в подземной комнате. Каждый высказывал свои догадки, для объяснения того, как могли меня забыть в ней. Следующее предположение, на котором, наконец, все мы сошлись, представлялось, по крайней мере, более вероятным, хотя, конечно, никто не мог знать, насколько оно истинно в своих подробностях. Слой пепла, найденный наверху комнаты, указывал на то, что дом сгорел. Предположим, что пожар случился в ту ночь, когда я заснул. Остается допустит еще одно, что Сойер погиб во время пожара или вследствие какой-либо случайности, имевшей отношение к этому пожару, -- остальное само собою является необходимым следствием случившегося. Никто, кроме него и доктора Пильсбери, не знал ни о существовании этой комнаты, ни о том, что я там находился. Доктор Пильсбери, в ту же ночь уехавший в Орлеан, по всей вероятности, ничего и не слыхал о пожаре. Друзья мои и знакомые, должно быть, решили, что я погиб в пламени. Раскопки развалин, если они не были произведены до самого основания, не могли открыть убежища в стенах фундамента, сообщавшегося с моей комнатой. Несомнению, будь на этом месте вскоре возведена новая постройка, подобные раскопки оказались бы необходимыми, но смутные времена и неблагоприятное положение местности могли помешать новому сооружению. Величина деревьев, растущих теперь на этой площади, -- заметил доктор Лит, -- указывает на то, что это место, по меньшей мере, более полстолетия оставалось незастроенным.

V

   Когда вечером дамы ушли, и мы остались вдвоем с доктором Литом, он спросил меня, намерен ли я спать, присовокупив, что, в случае моего желания, постель к моим услугам. Если же я предпочту бодрствование, то для него ничего не может быть приятнее, как составить мне компанию.
   -- Я сам поздняя птица -- заметил он, -- и без малейшей лести могу заявить, что более интересного собеседника, тем вы -- трудно себе представить. Ведь не часто выпадает случай беседовать с человеком девятнадцатого столетия.
   Весь вечер я с некоторым страхом ожидал времени, когда останусь на ночь, наедине с самим собой. В кругу этих хотя и чуждых, но столь любезных ко мне людей, ободряемый и поддерживаемый их симпатией ко мне, я мог еще сохранять мое умственное равновесие. Но даже и тут, в перерывах разговора у меня, как молния, мелькал ужас моего странного положения, который предстоял мне в перспективе, как только я буду лишен развлечения. Я знал, что не засну в эту ночь и уверен, что не послужит доказательством моей трусости откровенное заявление, что я боялся лежать без сна и размышлять. Когда, в ответ на вопрос моего хозяина, я чистосердечно признался ему в этом, он возразил, что было бы странно, если бы я не чувствовал ничего подобного. Что же касается бессонницы, то мне нечего беспокоиться, -- когда я захочу идти спать, он даст мне прием такого снадобья, которое наверное усыпит меня. На следующее же утро я, без сомнения, проснусь с таким чувством, как будто я и век был гражданином Нового Света.
   -- Прежде чем я освоюсь с этим чувством -- возразил я -- мне хотелось бы несколько более узнать о Бостоне, куда я опять вернулся. Когда мы были на верху дома, вы говорили мне, что, хотя со дня моего усыпления протекло всего одно столетие, оно ознаменовалось для человечества гораздо большими переменами, чем многие предшествующие тысячелетия. Видя город перед собою, я вполне мог этому поверить; но мне очень любопытно узнать, в чём же именно заключались помянутые перемены. Чтобы начать с чего-нибудь, ибо это -- предмет, без сомнения, обширный -- скажите, как разрешили вы рабочий вопрос, если только вам удалось это? В XIX-м столетии это была загадка сфинкса, и в то время, когда я исчез с лица земли, сфинкс грозил поглотить общество, так как не находилось подходящей разгадки. Конечно, стоят проспать столетие, чтоб узнать правильное разрешение этого вопроса, если только в самом деле вам удалось найти его.
   -- Так как в настоящее время рабочего вопроса не существует -- возразил доктор Лит -- и даже не имеется повода к его возникновению, то, полагаю, я могу смело сказать, что мы его разрешили. Общество и вправду было бы достойно гибели, если бы не сумело дать ответ на загадку, в сущности чрезвычайно простую. В действительности, обществу, строго говоря, и не понадобилось разрешать загадку. Она, можно сказать, разрешилась сама собой. Разгадка явилась результатом промышленного развития, которое и не могло завершиться иначе. Обществу оставалось только признать это развитие и способствовать ему, как только течение его сделалось неоспоримым.
   -- Я могу только сказать, -- возразил я -- что в то время, когда я заснул, еще никто не признавал такого течения.
   -- Помнится, вы говорили, что уснули в 1887 г.
   -- Да, 30 мая 1887 г.
   Мой собеседник несколько мгновений задумчиво смотрел на меня. Затем он заметил: "И вы говорите, что тогда еще не все понимали, к какого рода кризису приближалось общество? Конечно, я вполне доверяю вашему заявлению. Особенная слепота ваших современников к знамениям времени представляет собой явление, которое комментируется многими из наших историков. Но мало найдется таких исторических фактов, которые бы для нас были менее понятны, чем-то, что вы, имея перед глазами все признаки предстоящего переворота, не уразумели этого, тогда как для нас теперь эти же самые признаки являются столь очевидными и неоспоримыми. Мне было бы очень интересно, мистер Вест, получить от вас более определенное представление насчет воззрений, какие разделялись вами и людьми вашего круга относительно состояния и стремлений общества 1887 г. Вы должны же были, по крайней мере, понять, что повсюду распространившиеся промышленные и социальные беспорядки, подкладкой которых служило недовольство всех классов неравенством в обществе и всеобщею бедностью человечества, являлись предзнаменованиями каких-то крупных перемен.
   -- Мы, без сомнения, понимали это, -- возразил я. -- Мы чувствовали, что общество утратило якорь и ему грозила опасность сделаться игрушкою волн. Куда его погонит ветром, никто не мог сказать, но все боялись подводных камней.
   -- Тем не менее, -- сказал доктор Лит, -- течение было совершенно ясно, стояло только взять на себя труд присмотреться к нему, и несло оно не к подводным камням, а по направлению к более глубокому фарватеру.
   -- У нас была популярная поговорка, -- заметил я, -- что оглядываться назад лучше, чем смотреть вперед. Значение этой поговорки, без сомнения, теперь я оценю более, чем когда-либо. Я могу сказать только то, что в то время, когда я заснул, перспектива была такова, что я не удивился бы, узрев сегодня с верхушки вашего дома -- вместо этого цветущего города -- груду обугленных, истлевших и поросших мхом развалин.
   Доктор Лит слушал меня с напряженным вниманием и глубокомысленно кивнул головой, когда я кончил.
   -- Сказанное вами -- заметил он -- будет считаться лучшим подтверждением свидетельства Сториота о вашей эпохе, показания которого о помрачении и расстройстве умов человеческих в ваше время обыкновенно признаются преувеличенными. Вполне естественно, что подобный переходный период должен был отличаться возбуждением и брожением. Но в виду ясности направления бродивших сил, являлось естественным предположение, что преобладающим настроением общественных умов была скорее надежда, нежели страх.
   -- Вы не сказали мне, какой нашли вы ответ на загадку, -- спросил я. -- Я горю нетерпением узнать, каким превращением естественного хода вещей мир и благоденствие, которыми вы, по-видимому, пользуетесь теперь, могли явиться результатом такой эпохи, какова была моя?
   -- Извините, -- перебил мой хозяин, -- вы курите? И как только наши сигары хорошо раскурились, он продолжал:
   -- Так как вы скорее расположены беседовать, чем спать, что, без всяких сомнений, предпочитаю также и я, то самое лучшее, мне кажется, если я попытаюсь настолько ознакомить вас с нашей промышленной системой, чтобы, по крайней мере, рассеять впечатление какой-то таинственности в процессе её развития. Современные вам бостонцы пользовались репутацией больших любителей задавать вопросы. Я сейчас докажу свое происхождение от них тем, что начну с вопроса. В чём, по вашему, более всего выражались современные вам рабочие беспорядки?
   -- Ну, конечно, в стачках, -- сказал я.
   -- Так-с. Но что делало такими страшными эти стачки?
   -- Большие рабочие ассоциации.
   -- Для чего же возникали эти большие рабочие ассоциации?
   -- Рабочие объясняли, что только таким образом они могли бы добиться своих прав от больших корпораций.
   -- Вот то-то и есть, -- сказал доктор Лит, -- рабочая организация и стачки были просто следствием сосредоточения капитала в больших массах, чем когда-либо прежде. До начала этого сконцентрирования капитала, когда торговлей и промышленностью занималось бесчисленное множество мелких предпринимателей с небольшими капиталами вместо незначительного числа крупных фирм с большим капиталом, каждый рабочий в отдельности имел значение и был независим в своих отношениях к работодателю. Сверх того, если небольшой капитал или новая идея оказывались достаточными для того, чтобы дать человеку возможность начать дело самостоятельно, рабочие беспрестанно становились сами хозяевами, и между обоими классами не было резко определенной грани. В рабочих союзах тогда не представлялось надобности, а об общих стачках не могло быть и речи. Когда же вслед за эрой мелких предпринимателей с малыми капиталами наступила эпоха больших скоплении капитала, всё это изменилось. Каждый отдельный рабочий, который имел относительно важное значение для маленького хозяина, доведен был до полного ничтожества и обессиления по отношению к большой корпорации, и в то же самое время путь возвышения на степень хозяина был для него закрыт. Самозащита вынудила его сплотиться с своими товарищами.
   Судя по свидетельствам современников, против концентрирования капитала тогда восставали ужасно. Люди думали, что он угрожает обществу самой отвратительной формой тирании, какую когда либо ил приходилось переживать. Предполагали, что большие корпорации готовили для них ярмо самого низкого рабства, какое когда либо налагалось на род людской, рабства и не по отношению к людям, а по отношению к бездушным машинам, неспособным ни к какому другому побуждению, кроме ненасытной жадности. Бросая взгляд на прошлое, мы не должны удивляться их отчаянию, так как никогда, конечно, человечеству не приходилось становиться лицом к лицу безпорядки?
   -- Ну, конечно, въ стачкахъ,-- сказалъ я.
   -- Такъ-съ. Но что дѣлало такими страшными эти стачки?
   -- Большія рабочія ассоціаціи.
   -- Для чего же возникали эти большія рабочія ассоціаціи?
   -- Рабочіе объясняли, что только такимъ образомъ они могли бы добиться своихъ правъ отъ большихъ корпороцій.
   -- Вотъ то-то и есть, -- сказалъ докторъ Литъ,-- рабочая организація и стачки были просто слѣдствіемъ сосредоточенія капитала въ большихъ массахъ, чѣмъ когда-либо прежде. До начала этого сконцентрированія капитала, когда торговлей и промышленностью занималось безчисленное множество мелкихъ предпринимателей съ небольшими капиталами вмѣсто незначительнаго числа крупныхъ фирмъ съ большимъ капиталомъ, каждый рабочій въ отдѣльности имѣлъ значеніе и былъ независимъ въ своихъ отношеніяхъ къ работодателю. Сверхъ того, если небольшой капиталъ или новая идея оказывались достаточными для того, чтобы дать человѣку возможность начать дѣло самостоятельно, рабочіе безпрестанно становились сами хозяевами, и между обоими классами не было рѣзко опредѣленной грани. Въ рабочихъ союзахъ тогда не представлялось надобности, а объ общихъ стачкахъ не могло быть и рѣчи. Когда же вслѣдъ за эрой мелкихъ предпринимателей съ малыми капиталами наступила эпоха большихъ скопленіи капитала, все это измѣнилось. Каждый отдѣльный рабочій, который имѣлъ относительно важное значеніе для маленькаго хозяина, доведенъ былъ до полнаго ничтожества и обезсиленія по отношенію къ большой корпораціи, и въ то же самое время путь возвышенія на степень хозяина былъ для него закрытъ. Самозащита вынудила его сплотиться съ своими товарищами.
   Судя по свидѣтельствамъ современниковъ, противъ концентрированія капитала тогда возставали ужасно. Люди думали, что онъ угрожаетъ обществу самой отвратительной формой тираніи, какую когда либо илъ приходилось переживать. Предполагали, что большія корпораціи готовили для нихъ ярмо самаго низкаго рабства, какое когда либо налагалось на родъ людской, рабства и не по отношенію къ людямъ, а по отношенію къ бездушнымъ машинамъ, неспособнымъ ни къ какому другому побужденію, кромѣ ненасытной жадности. Бросая взглядъ на прошлое, мы не должны удивляться ихъ отчаянію, такъ какъ никогда, конечно, человѣчеству не приходилось становиться лицомъ къ лицу съ болѣе мрачной и ужасной судьбой, чѣмъ та эпоха корпоративной тираніи, которой оно ожидало.
   Между тѣмъ, промышленная монополія, не смотря на весь поднятый противъ нея шумъ, развивалась все болѣе и болѣе. Въ Соединенныхъ Штатахъ, гдѣ это теченіе разлилось шире, чѣмъ въ Европѣ, въ началѣ послѣдней четверти этого столѣтія ни одно частное предпріятіе въ любой изъ важнѣйшихъ отраслей промышленности не имѣло успѣха безъ поддержки капитала. Въ теченіе послѣдняго десятилѣтія этого вѣка мелкія предпріятія, быстро исчезали, или прозябали, какъ паразиты большихъ капиталовъ, или имѣли мѣсто въ такихъ отрасляхъ, которыя были слишкомъ мелки, чтобы привлекать къ себѣ крупныхъ капиталистовъ. Малыя предпріятія въ томъ видѣ, въ какомъ они еще оставались, были доведены до положенія крысъ и мышей, которыя живутъ въ норахъ и углахъ, стараются не быть замѣченными, чтобы сколько нибудь продлить свой вѣкъ. Желѣзныя дороги продолжали все болѣе соединяться между собою до тѣхъ поръ, пока незначительное число большихъ синдикатовъ не забрало въ свои руки каждый рельсъ въ странѣ. Въ фабричномъ дѣлѣ каждая важная отрасль промышленности находилась въ распоряженіи синдиката. Эти синдикаты, круговыя поруки, опеки, или какъ бы ихъ тамъ ни называли, устанавливали цѣны и убивали всякую конкуренцію, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда возникали союзы столь же обширные, какъ и они сами. Затѣмъ наступала борьба, въ результатѣ которой являлась еще большая консолидація капитала. Большой городской рынокъ подавлялъ своихъ провинціальныхъ соперниковъ отдѣленіями своихъ складовъ по провинціямъ, въ самомъ же городѣ всасывалъ въ себя своихъ мелкихъ соперниковъ до тѣхъ поръ, пока торговля всего квартала не сосредоточивалась подъ одной кровлей съ сотнями бывшихъ владѣльцевъ лавокъ, которые превратились въ приказчиковъ. Не располагая своимъ собственнымъ предпріятіемъ, куда бы можно было помѣстить свои сбереженія, мелкій капиталисть, поступая на службу корпораціи, въ то же самое время, не находилъ иного примѣненія своимъ деньгамъ, какъ покупку ея акцій и облигацій, и такимъ образомъ становился отъ нея въ двойную зависимость.
   Тотъ фактъ, что отчаянная народная оппозиція противъ объединенія предпріятій въ нѣсколькихъ сильныхъ рукахъ оставалась безплодной, служитъ доказательствомъ, что на это должны были существовать важныя экономическія причины. И дѣйствительно, мелкіе капиталисты съ своими безчисленными мелкими торговыми предпріятіями уступили мѣсто крупному капиталу потому, что они принадлежали къ періоду мелкихъ условій жизни и не доросли до потребностей вѣка пара, телеграфовъ и гигантскихъ размѣровъ его начинаній. Возстановлять прежній порядокъ вещей, даже если бы это было возможно, значило бы возвращаться къ временамъ мальпостовъ. Не смотря на весь гнетъ и невыносимость господства крупнаго капитала, даже самыя жертвы его, проклиная ею, должны были признать удивительное возрастаніе производительной силы, появившейся въ національной промышленности, громадныя сбереженія, достигнутыя сосредоточеніемъ предпріятій и единствомъ ихъ организаціи, и согласиться, что со времени замѣны старой системы новою, міровое богатство выросло въ такой степени, какая и не снилась никому никогда до той поры.
   Конечно, это огромное возростаніе богатствъ повліяло главнымъ образомъ на то, чтобы богатаго сдѣлать еще богаче, увеличивая пропасть между нимъ и бѣднякомъ; но какъ средство для созиданія богатства, капиталъ оказался факторомъ, пропорціональнымъ его консолидаціи. Возстановленіе старой системы съ дробленіемъ капитала, будь оно возможно, повело бы за собой, пожалуй, больше равенства въ условіяхъ жизни вмѣстѣ съ большимъ индивидуальнымъ достоинствомъ и свободой, но это было бы достигнуто цѣною общей бѣдности и застоя въ матеріальномъ прогрессѣ. Развѣ не было возможности воспользоваться этимъ могущественнымъ консолидированнызгъ капиталомъ, не поддаваясь гнету плутократіи на подобіе Карѳагена?-- Лишь только люди сами начали задаваться этимъ вопросомъ они нашли готовый отвѣтъ. Истинное значеніе этого движенія въ пользу веденія дѣлъ все болѣе возроставшими скопленіями капитала, стремленіе къ монополіямъ, вызывавшимъ отчаянные и напрасные протесты, было признано наконецъ, вполнѣ естественнымъ процессомъ, которому оставалось только довести до конца свое логическое развитіе, чтобы открыть человѣчеству золотую будущность.
   Въ началѣ нынѣшняго столѣтія развитіе это завершилось окончательной консолидаціей всего національнаго капитала. Промышленность и торговля страны были изъяты изъ рукъ группы неотвѣтственныхъ корпорацій и синдикатовъ частныхъ лицъ, дѣйствовавшихъ по своему капризу и въ своихъ личныхъ выгодахъ, и ввѣрены одному синдикату, явившемуся представителемъ націи, который долженъ руководить дѣломъ въ общихъ интересахъ и для пользы всѣхъ. Можно сказать, нація какъ бы организовалась въ одинъ огромный промышленный союзъ, поглотившій всякіе иные союзы. На мѣсто всѣхъ другихъ капиталистовъ явился одинъ капиталистъ, единственный предприниматель, послѣдній монополистъ, уничтожившій всѣхъ прежнихъ и мелкихъ монополистовъ, монополистъ, въ выгодахъ и сбереженіяхъ котораго участвовали всѣ граждане. Однимъ словомъ, жители Соединенныхъ Штатовъ рѣшили взять въ свои руки веденіе своихъ предпріятій точно также, какъ ровно сто лѣтъ тому назадъ, они сами взялись управлять страной, и въ своихъ экономическихъ дѣлахъ устроились совершенно на тѣхъ же основаніяхъ, какими руководствовались въ задачахъ управленія. Удивительно поздно въ міровой исторіи, наконецъ, сталъ общепризнаннымъ очевидный фактъ, что ничто не можетъ считаться болѣе національнымъ, чѣмъ промышленность и торговля, отъ которыхъ зависятъ средства къ существованію народа, и предоставленіе ихъ частнымъ лицамъ, которыя занимались бы ими для своихъ личныхъ выгодъ, является такимъ же безразсудствомъ, даже гораздо большимъ, какъ и предоставленіе функцій общественнаго управленія аристократіи, для ея личнаго прославленія.
   -- Но такая удивительная перемѣна, какъ вы описываете,-- сказалъ я,-- конечно, не могла совершиться безъ большого кровопролитія и ужасныхъ потрясеній?
   -- Совершенно напротивъ -- возразилъ докторъ Литъ,-- тутъ не было ни малѣйшаго насилія. Перемѣна эта предвидѣлась давно. Общественное мнѣніе вполнѣ созрѣло для этого, а за нимъ стояла вся масса націи. Противодѣйствовать ей невозможно было ни силой, ни доводами. Съ другой стороны, народное чувство по отношенію къ большимъ компаніямъ и ихъ представителямъ утратило свою горечь, такъ какъ народъ пришелъ къ убѣжденію въ ихъ необходимости, какъ звена, какъ переходной фазы въ развитіи истинной промышленной системы. Самые ярые противники крупныхъ частныхъ монополій вынуждены были признать неоцѣнимыя заслуги, оказанныя ими въ воспитаніи народа до той степени, когда онъ могъ взятъ на себя управленіе своими дѣлами. Пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ консолидація какого бы то ни было рода промышленности подъ національнымъ контролемъ даже самымъ пылкимъ сангвиникамъ показалась бы слишкомъ смѣлымъ экспериментомъ. Но путемъ цѣлаго ряда наглядныхъ фактовъ нація усвоила совершенно новые взгляды на этотъ предметъ. Многіе годы видѣла она, какъ синдикаты пользовались большими доходами, чѣмъ государство, и управляли трудомъ сотенъ и тысячъ людей съ производительной силой и экономіей, недостижимыми въ болѣе мелкихъ операціяхъ. Пришлось признать аксіомой, что, чѣмъ крупнѣе предпріятіе, тѣмъ проще приложимые къ нему принципы. Какъ машина вѣрнѣе руки, такъ и система, въ крупныхъ предпріятіяхъ играющая ту же роль, какую въ мелкихъ предпріятіяхъ исполняетъ хозяйскій глазъ, достигаетъ болѣе вѣрныхъ результатовъ. Такимъ образомъ и вышло, благодаря самимъ корпораціямъ, что въ то время, когда пришлось самой націи взяться за выполненіе своихъ функцій, эта мысль уже не заключала въ себѣ ничего неосуществимаго даже въ глазахъ нерѣшительныхъ людей. Это, несомнѣнно, былъ шагъ впередъ, какихъ раньше не дѣлалось, но при этомъ стало ясно для всѣхъ, что нація, оставшись единственнымъ монополистомъ на полѣ производительности, неминуемо должна освободить предпріимчивость отъ многихъ затрудненій, съ какими приходилось бороться частнымъ монополіямъ.
   

ГЛАВА VI.

   Докторъ Литъ прекратилъ разговоръ, и я примолкъ, стараясь составить себѣ общее понятіе о перемѣнахъ въ организаціи общества, совершившихся при посредствѣ того ужаснаго переворота, который онъ только что мнѣ описалъ.
   Наконецъ, я сказалъ: "Идея подобнаго расширенія функцій правительства -- мягко выражаясь -- является въ нѣкоторой степени подавляющей".
   -- Расширенія!-- повторилъ онъ,-- гдѣ же тутъ расширеніе?
   -- Въ мое время,-- возразилъ я -- считалось, что настоящія функціи правительства ограничивались, строго говоря, охраненіемъ мира и защитой народа отъ общественнаго врага, т. е. военной и полицейской властью.
   -- Да скажите, Бога ради, кто эти общественные враги?-- воскликнулъ докторъ Литъ.-- Что это Франція, Англія, Германія, или голодъ, холодъ и нищета? Въ ваше время правительства привыкли, пользуясь малѣйшимъ международнымъ недоразумѣніемъ, конфисковать дѣла гражданъ и продавать ихъ сотнями тысячъ смерти и увѣчью, расточая въ это время ихъ сокровища, какъ воду. И это чаще всего творилось во имя какой-то воображаемой пользы этихъ самыхъ жертвъ. Теперь у насъ нѣтъ болѣе войнъ, и наше правительство не имѣетъ войска, но для защиты каждаго гражданина отъ голода, холода и нищеты и для заботъ обо всѣхъ его физическихъ и нравственныхъ нуждахъ, на правительствѣ лежитъ обязанность руководить промышленнымъ трудомъ гражданъ въ теченіе извѣстнаго числа лѣтъ. Нѣтъ, мистеръ Вестъ, я увѣренъ, что, подумавъ хорошенько, вы поймете, что не въ наше, а въ ваше время, расширеніе функцій правительства было необычайно. Даже для наиблагихъ цѣлей въ настоящее время мы не дали бы своимъ правительствамъ такихъ полномочій, какими тогда они пользовались для достиженія самыхъ пагубныхъ цѣлей.
   -- Оставимъ въ сторонѣ сравненія,-- сказалъ я,-- но демагогія и подкупность нашихъ политиковъ въ мое время явились бы непреодолимыми препятствіями для предоставленія государству завѣдыванія національной промышленностью. По нашему, хуже нельзя было бы устроиться, какъ отдать въ распоряженіе политиковъ производительныя средства страны, созидающія народное богатство. Матеріальные интересы и безъ того были тогда игрушкою въ рукахъ партій.
   -- Безъ сомнѣнія, вы были правы,-- возразить докторъ Литъ,-- но теперь все измѣнилось. У насъ нѣтъ ни партій, ни политиковъ. Что же касается демагогіи и подкупности, то въ настоящее время эти слова имѣютъ лишь историческое значеніе.
   -- Въ такомъ случаѣ самая природа человѣческая, должно быть, сильно измѣнилась,-- замѣтилъ я.
   -- Нисколько,-- возразилъ докторъ Литъ,-- но измѣнились условія человѣческой жизни, а вмѣстѣ съ тѣмъ и побужденія человѣческихъ поступковъ. Наша общественная организація болѣе не премируетъ подлости. Но это такія вещи, которыя вы поймете со временемъ, когда поближе узнаете насъ.
   -- Но вы не сказали мнѣ еще, какъ вы порѣшили съ рабочимъ вопросомъ. До сихъ поръ мы все говорили о капиталѣ,-- замѣтилъ я.-- И послѣ того, какъ нація взялась управлять фабриками, машинами, желѣзными дорогами, фермами, копями и вообще всѣмъ капиталомъ страны, рабочій вопросъ все таки оставался открытымъ Съ задачами капитала нація приняла на себя и всѣ тягости положенія капиталиста.
   -- Лишь только нація приняла на себя задачи капитала, эти тягости не могли имѣть мѣста,-- возразилъ докторъ Литъ.-- Національная организація труда подъ единымъ управленіемъ и явилась полнымъ разрѣшеніемъ того, что въ ваше время и при вашей системѣ справедливо считалось неразрѣшимымъ рабочимъ вопросомъ. Когда нація сдѣалась единственнымъ хозяиномъ, всѣ граждане въ силу права своего гражданства, стали рабочими, которые классифицировались, согласно потребностямъ промышленности.
   -- Значитъ,-- замѣтилъ я,-- вы къ рабочему вопросу просто примѣнили принципъ всеобщей воинской повинности, какъ понималось это въ наше время.
   -- Да,-- отвѣчалъ докторъ Литъ,-- это совершилось само собой, какъ только нація стала единственнымъ капиталистомъ. Народъ привыкъ уже къ той мысли, что отбываніе воинской повинности для защиты націи обязательно и необходимо для всякаго физически способнаго гражданина. Что всѣ граждане на содержаніе націи одинаково обязаны вносить свою долю промышленнаго или интеллектуальнаго труда,-- это также было очевидно, хотя этого рода обязанность граждане могли выполнять съ убѣжденіемъ въ ея всеобщности и равнозначительности только тогда, когда нація сдѣлалась работодателемъ. Немыслима была никакая организація труда, пока предпринимательство распредѣлялось между сотнями и тысячами отдѣльныхъ лицъ и корпорацій, между которыми единодушіе было недостижимо, да и не возможно въ дѣйствительности. Тогда безпрестанно случалось такъ, что множество людей, желавшихъ работать, не находило никакихъ занятій; съ другой стороны, тѣ, которые желали уклониться отъ своей обязанности или отъ части ея, могли легко осуществить свое желаніе на практикѣ.
   -- Теперь, стало быть, обязательно для всѣхъ участіе въ трудѣ, который организованъ государствомъ?-- замѣтилъ я.
   -- Это дѣлается скорѣе само собою, чѣмъ по принужденію,-- возразилъ докторъ Литъ.-- Это считается столь безусловно естественнымъ и разумнымъ, что самая мысль о принудительности тутъ оказывается неумѣстной. Личность, которая въ данномъ случаѣ нуждалась бы въ принужденіи, сочли бы невообразимо презрѣнной. Тѣмъ не менѣе эпитетъ "принужденности" по отношенію къ нашему понятію о службѣ не вполнѣ характеризуетъ ея безусловную неизбѣжность. Весь нашъ соціальный строй цѣликомъ основанъ на этомъ и вытекаетъ изъ этого, такъ что, если бы мыслимо было кому нибудь уклониться отъ службы, онъ былъ бы лишенъ всякой возможности снискивать себѣ средства къ существованію. Онъ самъ исключилъ бы себя изъ міра, отдѣлилъ бы себя отъ ему подобныхъ, однимъ словомъ, совершилъ бы самоубійство.
   -- Что же, служба въ этой промышленной арміи пожизненная?
   -- О, нѣтъ. И то, и другое начинается позже и кончается ранѣе средняго рабочаго періода въ ваше время. Ваши мастерскія были переполнены дѣтьми и стариками; мы же посвящаемъ періодъ юности образованію, а періодъ зрѣлости, когда физическія силы начинаютъ ослабѣвать, отдаемъ покою и пріятному отдыху. Періодъ промышленнаго служенія составляютъ двадцать четыре года, начинаясь по окончаніи курса образованія въ двадцать одинъ годъ и оканчиваясь въ сорокъ пять лѣтъ. Отъ сорока пяти до пятидесяти пяти лѣтъ включительно, граждане, хотя и освобожденные отъ обязательной работы, подлежатъ еще спеціальнымъ призывамъ въ исключительныхъ обстоятельствахъ, когда является потребность внезапно увеличить количество рабочихъ силъ; но подобные случаи рѣдки, въ дѣйствательности почти небывалые. Пятнадцатое октября является ежегодно тѣмъ, что мы называемъ днемъ смотра, такъ какъ въ этотъ день тѣ, кто достигъ двадцати одного года, вступаютъ въ промышленную службу и въ то же самое время тѣ, которые, прослуживши 24 іода, достигли сорокапятилѣтняго возраста, получаютъ почетную отставку. Это величайшее событіе у насъ въ году; съ него мы ведемъ счетъ всѣмъ другимъ событіямъ, это -- наша Олимпіада, отличающаяся отъ древней развѣ тѣмъ, что у насъ она отправляется ежегодно.
   

ГЛАВА VII.

   -- Вотъ послѣ набора-то вашей промышленной арміи, сказалъ я, и должно было-по моему мнѣнію, возникнуть главное затрудненіе такъ какъ на этомъ и кончается вся аналогія ея съ военной арміей. Солдатамъ приходится исполнять всѣмъ, одно и то же и самое простое дѣло, а именно упражняться въ маршировкѣ, отбывать караулъ и учиться владѣть оружіемъ. Измышленной же арміи приходится изучить двѣсти или триста различнаго рода ремеслъ и профессій. Какой же административный талантъ въ состояніи рѣшить, кому заниматься какимъ промысломъ или профессіей!
   -- Администраціи нѣтъ никакого дѣла до опредѣленія этого пункта.
   -- Кто же опредѣляетъ его?-- спросилъ я.
   -- Каждый человѣкъ дѣлаетъ эта самъ для себя, сообразно своимъ природнымъ спсобностямъ. При этомъ предварительно принимаются всевозможныя мѣры, чтобъ сдѣлать его способнымъ для опредѣленія истинныхъ своихъ способностей. Принципъ, на которомъ организована наша промышленная армія, таковъ, что природныя дарованія человѣка, какъ нравственныя, такъ и физическія, опредѣляютъ, какого рода работу онъ можетъ исполнятъ съ наибольшей производительностью для націи и съ наибольшимъ удовлетвореніемъ для самого себя. Тогда какъ отъ всеобщей обязательности службы никто не можетъ уклониться, родъ службы, которую долженъ нести каждый, зависитъ отъ свободнаго выбора, подчиненнаго лишь, необходимому регулированію. Такъ какъ довольство каждаго въ отдѣльности, при отбываніи срока своей службы, зависитъ отъ того, на сколько дѣло его отвѣчаетъ его вкусамъ, то родители и воспитатели слѣдятъ за проявленіемъ особенныхъ склонностей въ дѣтяхъ, съ самаго ранняго возраста ихъ. Важную часть нашего воспитанія составляетъ первоначальное ознакомленіе съ національной промышленной системой и ея исторіей, а также знаніе начальныхъ основъ всѣхъ крупныхъ ремеслъ. Тогда какъ промышленная подготовка не нарушаетъ нашей общеобразовательной системы, имѣющей цѣлью ознакомленіе съ гуманитарными науками, она все таки достаточна для того, чтобы наряду съ теоретическимъ знаніемъ національныхъ производствъ пріобрѣсти извѣстное знакомство съ орудіями промышленности и примѣненіемъ ихъ. Юношество наше часто посѣщаетъ мастерскія, совершаетъ болѣе или менѣе продолжительныя экскурсіи, съ цѣлью ближайшаго ознакомленія съ спеціальными отраслями промышленности.
   Въ ваше время никто не стыдился, оставаться невѣждой во всѣхъ спеціальностяхъ, кромѣ свое собственной. У насъ подобное невѣжество было бы несовмѣстимо съ обязательствомъ каждаго гражданина разумно, толково выбирать себѣ профессію сообразно своимъ способностямъ и склонности. Молодой человѣкъ обыкновенію за долго до призыва на службу, успѣваетъ не только уяснить себѣ свое призваніе, но и пріобрѣсти много свѣдѣній въ его области, и нетерпѣливо ожидаетъ вступить въ ряды рабочихъ по избранной имъ спеціальности. Если же у него нѣтъ спеціальнаго призванія и самъ онъ не пользуется удобнымъ случаемъ для выбора, тогда его назначаютъ на какое нибудь изъ занятій, не требующее особенныхъ познаній, но нуждающееся въ силахъ.
   -- Безъ сомнѣнія,-- сказалъ я,-- едва ли возможно, чтобы число охотниковъ на какой нибудь промыселъ какъ разъ соотвѣтствовало спросу въ данномъ промыслѣ. Оно должно колебаться то выше, то ниже уровня спроса.
   -- Запасъ охотниковъ всегда приводится въ полное равновѣсіе со спросомъ,-- возразилъ докторъ Литъ.-- Дѣло администраціи слѣдить за этимъ. Количество добровольцевъ для каждаго изъ промысловъ исчисляется точно. Если оказывается большой избытокъ охотниковъ сверхъ числа, потребнаго для извѣстнаго промысла, то приходятъ къ заключенію, что данное ремесло представляетъ болѣе привлекательности, чѣмъ прочія. Съ другой стороны, если число охотниковъ на извѣстный промыселъ клонится къ упадку, ниже спроса, то заключаютъ, что этотъ промыселъ считается болѣе труднымъ. Дѣло администраціи непрестанно заботиться объ уравненіи привлекательности промысловъ, на сколько это зависитъ отъ условій работы, такъ чтобъ всѣ промыслы были одинаково привлекательными для людей съ природными къ нимъ склонностями. Это достигается различнымъ распредѣленіемъ часовъ труда для различныхъ промысловъ, въ зависимости отъ ихъ трудности. Болѣе легкіе промыслы, отбываемые при наиболѣе привлекательныхъ условіяхъ, производятся большее число часовъ, тогда какъ трудный промыселъ, какъ, напримѣръ, рудокопная работа, производится весьма не долго. Нѣтъ ни теоріи, ни апріористическаго правила, которыми опредѣлялась бы относительная привлекательность промысловъ. Облегчая одинъ классъ рабочихъ и обременяя другой, администрація только слѣдитъ за колебаніями мнѣній среди самихъ рабочихъ, выражающимися въ числѣ охотниковъ. Принципъ таковъ, что въ общемъ трудность работы должна быть уравновѣшена для всѣхъ одинаково, въ чемъ судьями являются сами рабочіе. Приложеніе этого правила безгранично. Въ томъ случаѣ, если бы какое нибудь занятіе само по себѣ бы столь непріятнымъ или вліяло такъ угнетающе, что для привлеченія охотниковъ дневной трудъ потребовалось бы сократить всего до десяти минутъ,-- это было бы сдѣлано. Если бы даже и тогда не нашлось охотника на эту работу,-- она была бы оставлена невыполненною. Но, конечно, на дѣлѣ умѣренное сокращеніе рабочихъ часовъ или увеличеніе другихъ привиллегій являются достаточными для гарантированія необходимаго континента охотниковъ для какой бы то ни было работы, потребной человѣчеству. Если бы неустранимыя трудности и опасности столь необходимой работы оказались дѣйствительно такъ велики, что никакими соблазнами возмѣщающихъ преимуществъ нельзя было бы преодолѣть людское къ ней отвращеніе, въ такомъ случаѣ стоило только администраціи изъять этотъ промыселъ изъ общаго разряда промысловъ, объявивъ его "экстраординарнымъ" съ оповѣщеніемъ, что тотъ, кто изберетъ его своею спеціальностью, будетъ достоинъ національной благодарности, и отъ охотниковъ не было бы отбоя. Наша молодежь весьма честолюбива и не пропускаетъ такихъ удобныхъ случаевъ. Вы видите, что эта зависимость промышленности отъ чисто добровольнаго выбора занятій сопровождается удаленіемъ негигіеническихъ условій, или особенной опасности для жизни и членовредительства. Здоровье и безопасность являются непремѣнными условіями всѣхъ промысловъ. Нація не калѣчитъ и не убиваетъ своихъ работниковъ тысячами, какъ дѣлали это частные капиталисты и корпораціи вашего времени.
   -- А если случается, что число желающихъ взять на себя это чрезвычайное занятіе превышаетъ имѣющееся для нихъ мѣсто, какъ вы поступаете съ претендентами?
   -- Преимущество отдается получившимъ общіе лучшіе отзывы на прежней службѣ, когда они работали въ качествѣ чернорабочихъ и какъ юноши въ періодъ ихъ образованія. Не бывало, однако, случая, чтобы человѣкъ, упорно добивающійся заявить свое искусство въ какомъ нибудь исключительномъ дѣлѣ, не достигалъ въ концѣ концовъ желанной цѣли. Что касается противоположной возможности -- внезапнаго недостатка добровольцевъ на исключительный трудъ, или какой нибудь внезапной необходимости въ увеличенной силѣ,-- то администрація, въ дѣлѣ пополненія ремесленниковъ обыкновенно соблюдая систему добровольнаго выбора, всегда въ случаѣ надобности имѣетъ возможность собрать спеціальныхъ добровольцевъ, а также привлечь къ дѣлу необходимыя силы изъ другихъ профессій. Обыкновенно, впрочемъ, всѣ требованія подобнаго рода могутъ быть удовлетворенны силами изъ категоріи неученыхъ работниковъ или чернорабочихъ.
   -- Какъ же вербуется этотъ классъ "чернорабочихъ"?-- спросилъ я.-- Добровольцевъ для него, навѣрное, не находится.
   -- Это степень, черезъ которую проходятъ въ первые три года своей службы всѣ новобранцы. Только послѣ этого періода, въ теченіе котораго они для всякаго рода работъ находятся въ распоряженіи своего начальства, они получаютъ право выбора новой профессіи. Отъ этихъ трехъ лѣтъ строгой дисциплины никто не освобождается.
   -- Такая промышленная система можетъ быть чрезвычайно производительной,-- замѣтилъ я,-- но я не думаю, чтобы она была благопріятна для высшихъ профессій, для людей, которые служатъ націи не руками, а головой. Вѣдь вы не можете обойтись безъ тружениковъ мысли. Какимъ же образомъ избираются они изъ тѣхъ, кто назначенъ для служенія фермерами и мастеровыми? Полагаю, что тутъ требуется весьма тщательный выборъ.
   -- Такъ это и есть,-- отвѣчалъ докторъ Литъ,-- здѣсь дѣйствительно требуется самое тщательное испытаніе,-- мы и предоставляемъ каждому самому рѣшать вопросъ: сдѣлаться ли ему труженикомъ мысли или ремесленникомъ. Въ концѣ трехлѣтняго срока, который всякій долженъ отбыть въ качествѣ чернорабочаго, ему предоставляется, сообразно съ его природными способностями, право выбора подготовительныхъ занятіи къ какому либо искусству или ученой профессіи, или же къ фермерству или къ дѣятельности ремесленника. Если онъ чувствуетъ себя болѣе способнымъ работать своими мозгами, нежели мускулами, ему даются всевозможныя средства, приспособленныя для испытанія предполагаемой способности и для развитія ея, а въ случаѣ, пригодности его для избранной имъ профессіи, и всѣ средства для продолженія этого занятія, какъ своей спеціальности. Школы технологія, медицины, искусства, музыки, драматическаго искусства и высшихъ свободныхъ наукъ, всегда безусловно открыты для всѣхъ желающихъ
   -- Не наводняются ли эти школы молодежью, съ единственнымъ побужденіемъ уклоняться отъ работы?
   Докторъ Литъ сдѣлалъ гримасу.
   -- Увѣряю васъ, что не находится ни одного такого, который поступалъ бы въ школы наукъ и искусствъ, въ разсчетѣ избѣжать работы,-- сказалъ онъ.-- Школы эти предназначены для людей, отличающихся особенными способностями къ изучаемымъ въ нихъ отраслямъ знаній, и тотъ, кто не обладаетъ этими способностями, скорѣе согласится отбыть двойные часы въ своемъ ремеслѣ, чѣмъ гоняться за уровнемъ классовъ. Нѣтъ сомнѣнія, что многіе искренно ошибаются въ своемъ призваніи и, не удовлетворяя требованіямъ школы, выходятъ оттуда и возвращаются въ промышленную армію. Такіе люди отнюдь не теряютъ уваженія, такъ какъ общественное управленіе имѣетъ назначеніемъ заботиться о поощреніи всѣхъ къ развитію предполагающихся въ нихъ дарованій, дѣйствительность которыхъ можетъ быть провѣрена только на дѣлѣ. Школы наукъ и искусствъ вашего времени въ матеріальномъ отношеніи зависѣли отъ благостыни учащихся и, кажется, награжденіе дипломами неспособныхъ людей, находившихъ себѣ путь къ занятію должностей несоотвѣтственнымъ профессіямъ, считалось зауряднымъ явленіемъ. Наши школы являются національными учрежденіями, и удовлетворительный экзаменъ по предметамъ ихъ испытанія служитъ безспорнымъ ручательствомъ за выдающіяся способности.
   -- Эта возможность высшаго образованія остается открытою для каждаго до 35 лѣтъ включительно, послѣ чего учащіеся уже не принимаются, такъ какъ, иначе до срока ихъ увольненія -- оставался бы слишкомъ короткій промежутокъ времени для служенія націи, каждому по своей спеціальности. Въ ваше время молодымъ людямъ приходилось выбирать себѣ спеціальности въ очень раннемъ возрастѣ, и потому въ большинствѣ случаевъ они всецѣло ошибались въ своихъ призваніяхъ. Въ наше время признано, что природныя склонности развиваются у однихъ позже, у другихъ раньше, и потому выборъ спеціальности можетъ быть сдѣланъ въ 24 года, но и послѣ того онъ остается открытымъ еще на 11 лѣтъ. Слѣдовало бы прибавить еще, что право перехода, съ извѣстными ограниченіями, съ одной, ранѣе избранной, профессіи къ другой, предпочтенной впослѣдствіи, также допускается до 35-лѣтняго возраста.
   Вопросъ, уже разъ десять бывшій у меня на языкѣ, теперь былъ высказалъ мною. Вопросъ касался того, на что въ мое время смотрѣли, какъ на самое существенное затрудненіе для разрѣшенія промышленной проблеммы.
   -- Странное дѣло,-- замѣтилъ я,-- что вы до сихъ поръ не сказали еще ни слова о способѣ опредѣленія вознагражденія. Разъ, что нація является единственнымъ хозяиномъ, правительство должно опредѣлять размѣръ вознагражденія и опредѣлить точно, сколько именно каждому потребно зарабатывать, начиная отъ докторовъ и кончая рудокопами. Все, что я могу сказать,-- ничего подобнаго не могло быть примѣнено у насъ, и я не понимаю, какъ это можетъ быть осуществимо въ настоящее время, если только не измѣнилась человѣческая природа. Въ мое время никто не былъ доволенъ своимъ вознагражденіемъ или окладомъ. Даже сознавая, что получаетъ достаточно, каждый былъ увѣренъ, что сосѣдъ его имѣетъ гораздо больше, и для него это было все равно, что ножъ острый. Если бы общее недовольство по этому поводу, вмѣсто того, чтобы разбрасываться въ стачкахъ и проклятіяхъ по адресу безчисленнаго множества хозяевъ, могло сосредоточиться на одномъ, именно, на правительствѣ, то самое сильное правительство, когда либо существовавшее въ мірѣ, не пережило бы и двухъ платныхъ дней.
   Докторъ Литъ расхохотался отъ души.
   -- Совершенно вѣрно, совершенно вѣрно,-- сказалъ онъ,-- за первымъ же днемъ расплаты, по всей вѣроятности, послѣдовало бы всеобщее возстаніе, а возстаніе противъ правительства есть уже революція.
   -- Какъ же вы избѣгаете революціи каждый разъ въ день раздачи жалованья?-- спросилъ я.-- Развѣ какой нибудь удивительный философъ изобрѣлъ новую систему счисленія, удовлетворяющую всѣхъ при опредѣленіи точной и сравнительной оцѣнки всевозможнаго рода труда, мускулами или мозгами, рукой или языкомъ, слухомъ или зрѣніемъ? Или сама человѣческая натура на столько измѣнилась, что никто не обращаетъ вниманія на свои собственныя пожитки, и напротивъ того,-- всякій заботится только объ имуществѣ своего сосѣда? То или другое изъ этихъ явленій должно быть принято за объясненіе.
   -- Ни того, ни другого, однако, не случилось,-- смѣясь отвѣчалъ мой хозяинъ. А теперь, мистеръ Вестъ,-- продолжалъ онъ,-- вы должны вспомнить, что вы столько же мой паціентъ, сколько и мой гость, и позволите мнѣ прописать вамъ сонъ до нашей новой бесѣды. Уже болѣе трехъ часовъ ночи.
   -- Мудрое предписаніе, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія,-- замѣтилъ я,-- мало надежды, однако, что я могу исполнить его.
   -- Объ этомъ ужь я позабочусь,-- возразилъ докторъ. И онъ сдержалъ свое слово, предложивъ мнѣ выпитъ рюмку чего-то такого, что усыпило меня, лишь только голова моя склонилась на подушку.
   

ГЛАВА VIII.

   Проснувшись, я чувствовалъ себя гораздо бодрѣе и долго лежалъ въ полудремотномъ состояніи, наслаждаясь чувствомъ физическаго комфорта. Ощущеніе предъидущаго дня, мое пробужденіе въ 2000-омъ году, видъ новаго Бостона, мой хозяинъ и его семья, чудеса, о которыхъ мнѣ разсказывали,-- все совершенно испарилось изъ моей памяти. Мнѣ казалось, что я дома въ своей спальнѣ. въ этомъ полудремотномъ, полусознательномъ состояніи въ моемъ воображеніи проносились картины на темы изъ событій и ощущеній моей прежней жизни. Смутно припоминались мнѣ подробности "Дня Отличій" -- моя поѣздка въ обществѣ Юдиѳи и ея родителей на Моунтъ Обернъ, обѣдъ мой у нихъ, по возвращеніи въ городъ... Я вспомнилъ, какъ прелестна была въ тотъ день Юдиѳь, что навело меня на мысль о нашей свадьбѣ. Но едва воображеніе стало разыгрываться на эту пріятную тему, какъ мечты мои были прерваны воспоминаніемъ о письмѣ, полученномъ наканунѣ вечеромъ отъ архитектора, гдѣ онъ сообщалъ, что новыя стачки могли на неопредѣленное время задержать окончаніе моего новаго дома. Гнѣвъ, овладѣвшій мною при этомъ воспоминаніи, разбудилъ меня окончательно. Я вспомнилъ, что въ 11 часовъ у меня назначено было свиданіе съ архитекторомъ для переговоровъ на счетъ стачки и, раскрывъ глаза, я взглянулъ на часы въ ногахъ у кровати съ цѣлью узнать, который часъ. Но взоръ мой не встрѣтилъ тамъ циферблата, и меня тутъ же сразу осѣнило, что я не у себя въ комнатѣ. Поднявшись на кровати, я дико озирался кругомъ въ этомъ чужомъ помѣщеніи.
   Полагаю, что не одну минуту просидѣлъ я такимъ образомъ на постели, зыркая по сторонамъ, не будучи въ состояніи удостовѣриться въ своей собственной личности. Въ теченіе этихъ минутъ я такъ же мало былъ способенъ отдѣлить свое "я" отъ абсолютнаго бытія, какъ это можно допустить въ зарождающейся душѣ, до облеченія ея въ земные покровы, въ индивидуальныя очертанія, которыя дѣлаютъ изъ нея личность. Странно, что чувство этого безсилія такъ мучительно, но мы уже такъ созданы Не нахожу словъ для описанія той душевной муки, какую испытывалъ я во время этого безпомощнаго, слѣпого исканія ощупью самого себя, среди этой безграничной пустоты. По всей вѣроятности, никакое другое нравственное ощущеніе никоимъ образомъ не можетъ сравниться съ этимъ чувствомъ абсолютнаго умственнаго застоя, какое наступаетъ съ утратою духовной точки опоры, точки отправленія нашего мышленія, въ случаѣ внезапнаго притупленія ощущенія собственнаго своего "я". Надѣюсь, что никогда болѣе мнѣ не придется испытывать ничего подобнаго.
   Не знаю, какъ долго продолжалось подобное состояніе,-- мнѣ оно показалось безконечнымъ,-- только вдругъ, подобно молніи, воспоминанье о всемъ случившемся снова воскресло во мнѣ. Я вспомнилъ, гдѣ я, кто и какъ сюда попалъ, а также и то, что сцены изъ моего прошлаго, пронесшіяся въ моей головѣ, хотя и представлялись мнѣ случившимися только наканунѣ, относились къ поколѣнію, давнымъ давно обратившемуся во прахъ. Вскочивъ съ постели, я остановился посреди комнаты, изо всей силы сжимая виски руками, чтобы они не разскочились. Затѣмъ я снова бросился на постель и, уткнувъ лицо въ подушки, лежалъ безъ движенія. Вслѣдъ за умственнымъ возбужденіемъ и нервной лихорадкой, явившейся первымъ слѣдствіемъ моихъ ужасныхъ испытаній,-- наступилъ естественный кризисъ. Со мною случился переломъ душевнаго волненія, вслѣдствіе полнаго сознанія моего дѣйствительнаго положенія и всего того, что оно включало въ себѣ. Со стиснутыми зубами и тяжело вздымающеюся грудью лежалъ я, судорожно хватаясь за перекладины кровати, и боролся съ умопомраченіемъ. Въ умѣ моемъ все мѣшалось,-- свойства чувствъ, ассоціаціи идей, представленія о людяхъ и вещахъ; все пришло въ безпорядокъ, потеряло связь и клокотало сплошной массой въ этомъ несокрушимомъ хаосѣ. Тутъ не было болѣе никакихъ обобщающихъ пунктовъ, не оставалось ничего устойчиваго. На лицо оставалась еще одна только воля, но у какой же человѣческой воли хватило бы силы сказать этому волнующемуся морю: "Смирно, успокойся!" Я не смѣлъ думать. Всякое напряженіе при размышленіи о случившемся со мною, всякое усиліе уяснить себѣ мое положеніе вызывало невыносимое головокруженіе.
   Мысль, что я вмѣщаю въ себѣ два лица, что тождественность моя двойственна -- начинала увлекать меня чрезвычайной простотой объясненія своего горестнаго приключенія.
   Я чувствовалъ, что близокъ къ потерѣ своего умственнаго равновѣсія. Останься я тамъ лежать съ своими думами, я окончательно бы погибъ. Мнѣ необходимо было какое бы то ни было развлеченіе, хотя бы просто въ видѣ физическаго упражненія. Я вскочилъ, поспѣшно одѣлся, отворилъ дверь моей комнаты и сошелъ съ лѣстницы. Часъ быль очень ранній, едва разсвѣло, и я никого не встрѣтилъ въ нижнемъ этажѣ дома. Въ передней лежала шляпа. Отворивъ наружную дверь, притворенную съ такой небрежностью, которая свидѣтельствовала, что кражи со взломомъ не принадлежали къ числу угрожающихъ опасностей для современнаго Бостона,-- я очутился на улицѣ. Въ теченіе двухъ часовъ я ходилъ или вѣрнѣе бѣгалъ по улицамъ города и успѣлъ побывать въ большей части кварталовъ, на его полуостровѣ. Никто, кромѣ археолога, маракующаго кое-что о контрастѣ между нынѣшнимъ Бостономъ и Бостономъ девятнадцатаго столѣтія, не можетъ приблизительно даже оцѣнить тотъ рядъ огорошивающихъ сюрпризовъ, которые выпали на мою долю впродолженіе этого времени. Правда, и наканунѣ, на вышкѣ дома, городъ показался мнѣ незнакомымъ, но это относилось лишь къ общей его перемѣнѣ. Но полное преображеніе, совершившееся съ нимъ, я понялъ лишь во время этого блужданія по улицамъ. Немногіе изъ уцѣлѣвшихъ старыхъ пограничныхъ знаковъ только усиливали это впечатлѣніе, а безъ нихъ я вообразилъ бы себя въ чужомъ городѣ. Можно вѣдь, въ дѣтствѣ уѣхавъ изъ своего роднаго города, при возвращеніи въ него пятьдесятъ лѣтъ спустя, найдти его измѣнившимся во многихъ отношеніяхъ. Будешь удивленъ, но не сбитъ съ толку. Знаешь, что съ тѣхъ поръ прошло много времени, что самъ уже не тотъ, какимъ былъ, хотя смутно, но припоминается городъ такимъ, какимъ его зналъ ребенкомъ. Не забывайте, однако, что у меня вѣдь не было ни малѣйшаго представленія о какомъ бы то ни было промежуткѣ истекшаго времени. По моему же самочувствію, я еще вчера, нѣсколько часовъ тому назадъ, ходилъ по этимъ улицамъ, гдѣ теперь не оставалось почти ни клочка, который не подвергся бы полнѣйшей метаморфозѣ. Въ моемъ воображеніи картина стараго города была настолько ярка и свѣжа, что не уступала впечатлѣнію отъ новаго Бостона, даже боролась съ нимъ, такъ что болѣе сказочнымъ представлялся мнѣ поперемѣнно то прежній, то нынѣшній гордъ. Все, что я видѣть, казалось мнѣ такимъ же смутнымъ, какъ лица, фотографированныя одно на другомъ на одной и той же пластинкѣ..
   Наконецъ, я очутился у дверей дома, откуда вышелъ. Ноги мои инстинктивно привели меня обратно къ мѣсту моего стараго дома, такъ какъ у меня собственно не было ясно сознаваемаго намѣренія возвратиться туда. Этотъ домъ столь же мало былъ моимъ, сколько всякій другой клочекъ города, принадлежащаго невѣдомому поколѣнію; обитатели же этого города были не менѣе чуждыми для меня, какъ и всѣ другіе, мужчины и женщины на земномъ шарѣ.. Если бы дверь дома оказалась запертою на замокъ, то сопротивленіе, при моей попыткѣ отворить ее, напомнило бы, что не зачѣмъ мнѣ туда входить, и я бы преспокойно удалился. Но она поддалась подъ моей рукой, и я не рѣшительными шагами черезъ переднюю прошелъ въ одну изъ смежныхъ съ ней комнатъ.
   Бросившись въ кресло, я закрылъ мои пылающіе глаза руками, чтобы укрыться отъ ужаса этаго чувства отчужденности. Мое нравственное потрясеніе было такъ сильно, что оно вызвало физическое ослабленіе и настоящую дурноту. Какъ описать мнѣ пытку этихъ минутъ, когда казалось, мнѣ грозило размягченіе мозга, или то ужасное чувство безпомощности, которое овладѣло мною. Въ отчаяніи я застоналъ громко. Я начиналъ чувствовать, что если въ настоящую минуту никто не придетъ мнѣ на помощь, я сойду съ ума. Помощь какъ разъ и явилась. Шорохъ портьеры заставилъ меня оглянуться. Юдиѳь Литъ стояла передо мной. Ея красивое лицо было полно состраданія и симпатіи ко мнѣ.
   -- Ахъ, что съ вами, мистеръ Вестъ?-- спросила она.-- Я была здѣсь, когда вы ушли, видѣла, какъ вы были разстроены, и услышавъ ваши стоны, не могла долѣе хранитъ молчаніе. Что съ нами случилось? Гдѣ вы были сегодня? не могу ли я быть чѣмъ нибудь вамъ полезна?
   Можетъ быть, въ порывѣ сочувствія она невольно простерла ко мнѣ руки, произнося свои слова. Во всякомъ случаѣ, я схватилъ ихъ въ свои руки и уцѣпился за нихъ съ тѣмъ и инстинктивнымъ чувствомъ самосохраненія, съ которымъ утопающій хватается за брошенную ему веревку, окончательно погружаясь въ воду. Когда я взглянулъ въ ея полное сочувствія лицо, въ ея влажные отъ жалости глаза, голова моя перестала кружиться. Сладость человѣческаго состраданія, которое билось въ нѣжномъ пожатіи ея пальчиковъ, дала необходимую мнѣ поддержку. Ея успокоительное и убаюкивающее воздѣйствіе походило на чудодѣйственный эликсиръ.
   -- Да благословитъ васъ Богъ,-- произнесъ я спустя нѣсколько минутъ.-- Самъ Господь послалъ васъ мнѣ именно въ настоящую минуту. Не приди вы, мнѣ угрожала опасность сойти съ ума.
   На глазахъ у нея показались слезы.
   -- О мистеръ Вестъ,-- воскликнула молодая дѣвушка.-- Какими безсердечными должны вы считать насъ! Какъ могли мы предоставить васъ самому себѣ на столько времени! Но теперь это прошло, не правда ли? Вамъ, навѣрное, теперь лучше?
   -- Да,-- откликнулся я,-- благодаря вамъ. Если вы побудете со мной еще немножко, то я скоро совсѣмъ оправлюсь.
   -- Само собой разумѣется, что я не уйду,-- сказала она съ легкимъ содроганіемъ въ лицѣ, выдававшемъ ея симпатію яснѣе, чѣмъ могъ бы это выразить цѣлый томъ разглагольствованій.-- Вы не должны считать насъ такими безсердечными, какъ это кажется съ перваго взгляда, за то, что мы васъ оставили одного. Я не спала почти всю ночь, размышляя, какъ странно будетъ вамъ проснуться сегодня утромъ; но отецъ предполагалъ, что вы заспитесь до поздняго часа. Папа совѣтовалъ вначалѣ не приставать къ вамъ съ излишними соболѣзнованіями, а лучше постараться отвлечь васъ отъ вашихъ мыслей и дать вамъ почувствовать, что вы среди друзей.
   -- Что вы дѣйствительно и исполнили,-- отвѣчалъ я,-- но вы видите, что перескакнуть черезъ сто лѣтъ не шутка, и хотя, казалось, вчера вечеромъ я не особенно замѣчалъ странность своего положенія, тѣмъ не меяѣе сегодня утромъ меня охватили весьма непріятныя ощущенія.
   Держа ее за руки и не сводя глазъ съ ея лица, я чувствовалъ себя способнымъ даже подшучивать надъ своимъ положеніемъ.
   -- Никому не пришло въ голову, что вы уйдете одни въ городъ такую рань, утромъ.-- продолжала она,-- О мистеръ Вестъ, гдѣ вы были?
   Тутъ я повѣдалъ ей о моихъ утреннихъ ощущеніяхъ съ момента моего перваго пробужденія до той минуты, когда, поднявъ глаза, я увидѣлъ ее передъ собою,-- все, что уже извѣстно читателю.
   Она проявила большое участіе къ моему разсказу, и не смотря на то, что я выпустилъ одну изъ ея рукъ, она и не пыталась даже отнять другую, безъ сомнѣнія, понимая, какъ благотворно дѣйствовало на меня ощущеніе ея руки.
   -- Могу отчасти себѣ представить, въ какомъ родѣ это чувство,-- замѣтила она.-- Оно должно быть ужасно. И вы оставались одинъ во время борьбы съ нимъ! Можете ли вы когда нибудь простить намъ?
   -- Но теперь оно прошло. На этотъ разъ вы совершенно избавили меня отъ него,-- сказалъ я ей.
   -- И вы не допустите его возвращенія?-- спросила она съ безпокойствомъ.
   -- Не ручаюсь -- возразилъ я.-- Объ этомъ говорить еще слишкомъ рано, принимая въ соображеніе, что все здѣсь должно казаться мнѣ чуждымъ.
   -- Но, по крайней мѣрѣ, вы оставите свои попытки подавлять это чувство въ одиночествѣ, настаивала она.-- Обѣщайте обратиться къ намъ, не отвергайте нашей симпатіи и желанія помочь вамъ. Очень можетъ быть, что особенно многаго мы сдѣлать и не въ состояніи, но навѣрное это будетъ лучше, чѣмъ пробовать въ одиночку справляться съ подобными ощущеніями.
   -- Я приду къ вамъ, если позволите,-- заявилъ я.
   -- Да, да, прошу васъ объ этомъ,-- съ жаромъ воскликнула она.-- Я сдѣлала бы все, что могу, только бы помочь вамъ.
   -- Все, что вы можете сдѣлать -- это пожалѣть меня, что, кажется, вы и исполняете въ настоящую минуту,-- отвѣтилъ я.
   -- И такъ рѣшено,-- сказала она, улыбаясь сквозь слезы,-- что въ другой разъ вы придете и выскажетесь мнѣ, а не будете бѣгать по Бостону, среди чужихъ людей.
   Предположеніе, что мы другъ другу не чужіе, но не показалось мнѣ страннымъ,-- такъ сблизили насъ, въ теченіе этихъ немногихъ минутъ, мое горе и ея слезы.
   -- Когда вы придете ко мнѣ,-- прибавила она, съ выраженіемъ очаровательнаго лукавства, перешедшаго по мѣрѣ того какъ она говорила, въ восторженное одушевленіе,-- обѣщаю вамъ дѣлать видъ, что ужасно сожалѣю о васъ, какъ вы того сами желаете. Но ни одной минуты вы не должны воображать, чтобы на самомъ дѣлѣ я сколько нибудь печалилась о васъ или полагала, что вы сами долго будете плакаться на свою судьбу. Это я отлично знаю, какъ и увѣрена въ томъ, что тепершній міръ -- рай, сравнительно съ тѣмъ, чѣмъ онъ былъ въ ваши дни, и, спустя короткое время, единственнымъ вашимъ чувствомъ будетъ чувство благодарности къ Богу за то, что Онъ такъ странно пресѣкъ вашу жизнь въ томъ вѣкѣ, чтобы возвратить вамъ ее въ этомъ столѣтіи.
   

ГЛАВА IX.

   Вошедшіе докторъ и миссисъ Литъ, повидимому, были не мало удивлены, узнавъ о моемъ утреннемъ одинокомъ путешествіи по всему городу, и пріятно поражены наружнымъ видомъ относительнаго моего спокойствія послѣ такого эксперимента.
   -- Ваша экскурсія, должно быть, была очень интересна,-- замѣтила миссисъ Литъ, когда мы вскорѣ послѣ того сѣли за столъ.-- Вы должны были увидѣть много новаго?
   -- Почти все, что я видѣлъ, было для меня ново.-- возразилъ я.-- Но что меня особенно поразило, такъ это то, что я не встрѣтилъ ни магазиновъ на Вашингтонской улицѣ, ни банковъ въ городѣ. Что сдѣлали вы съ купцами и банкирами? Чего добраго, повѣсили ихъ всѣхъ, какъ намѣревались исполнитъ это анархисты въ мое время?
   -- Къ чему такіе ужасы.-- возразилъ докторъ Литъ,-- мы просто обходимся безъ нихъ. Въ современномъ мірѣ дѣятельность ихъ прекратилась.
   -- Кто же продаетъ вамъ товаръ, когда вы желаете дѣлать покупки?-- спросилъ я.
   -- Теперь нѣтъ ни продажи, ни купли; распредѣленіе товаровъ производится иначе. Что касается банкировъ, то, не имѣя денегъ, мы отлично обходимся и безъ этихъ господъ.
   -- Миссъ Литъ!-- обратился я къ Юдиѳи.-- Боюсь, что отецъ вашъ шутитъ надо мною. Я не сержусь на него за это, такъ какъ простодушіе мое можетъ, навѣрное, вводить его въ большое искушеніе. Однако, довѣрчивость моя относительно возможныхъ перемѣнъ общественнаго строя все-таки имѣетъ свои границы.
   -- Я увѣрена, что отецъ и не думаетъ шутить,-- возразила она съ успокоительной улыбкой.
   Разговоръ принялъ другой оборотъ. Миссисъ Литъ, насколько я припоминаю, подняла вопросъ о дамскихъ модахъ девятнадцатаго столѣтія, и только послѣ утренняго чая, когда докторъ пригласилъ меня на верхъ дома,-- по видимому, любимое его мѣстопребываніе,-- онъ снова вернулся къ предмету нашей бесѣды.
   -- Вы были удивлены,-- замѣтилъ онъ,-- моему заявленію, что мы обходимся безъ денегъ и безъ торговли. Но послѣ минутнаго размышленія вы поймете, что деньги и торговля въ ваше время были необходимы только потому, что производство находилось въ частныхъ рукахъ; теперь же и то, и другое естественно стали излишнимъ.
   -- Не совсѣмъ понимаю, откуда это слѣдуетъ,-- возразилъ я.
   -- Очень просто,-- отвѣчалъ докторъ Литъ.-- Когда производствомъ разнородныхъ предметовъ, потребныхъ для жизни и комфорта, занималось безчисленное множество людей, не имѣвшихъ между собой никакой связи и независимыхъ одинъ отъ другого, до тѣхъ поръ безконечный обмѣнъ между отдѣльными лицами являлся необходимымъ, въ цѣляхъ взаимнаго снабженія, согласно существовавшему спросу. Въ обмѣнѣ этомъ и заключалась торговля, деньги же играли тутъ роль необходимаго посредника. Но лишь только нація сдѣлалась единственнымъ производителемъ всевозможнаго рода товаровъ,-- отдѣльныя лица, для полученія потребнаго продукта, не перестали нуждаться въ обмѣнѣ. Все доставляется изъ одного источника, помимо котораго нигдѣ ничего нельзя получить. Система прямого распредѣленія товаровъ изъ общественныхъ складовъ замѣнила торговлю и сдѣлала деньги излишними.
   -- Какимъ же образомъ совершается это распредѣленіе?-- спросилъ я.
   -- Какъ нельзя проще,-- отвѣчалъ докторъ Литъ.-- Всякому гражданину открывается кредитъ, соотвѣтственно ею долѣ изъ годового производства націи, который въ началѣ каждаго года вносится въ общественныя книги. На руки же каждому выдается чекъ на этотъ кредитъ., представляемый имъ, въ случаѣ какой либо потребности, въ любое время, въ общественные магазины, существующіе въ каждой общинѣ. Такая постановка дѣла, какъ видите, устраняетъ необходимость какихъ бы то ни было торговыхъ сдѣлокъ между потребителями и производителями. Можетъ быть, вы пожелаете взглянуть, что это за чеки? Вы замѣчаете,-- продолжалъ онъ, пока я съ любопытствомъ разсматривалъ кусочекъ папки, который онъ мнѣ подалъ,-- что карточка эта выдала на извѣстное количество долларовъ. Мы сохранили старое слово, но не предметъ, обозначаемый имъ. Терминъ этотъ, въ томъ смыслѣ, какъ мы ею употребляемъ, соотвѣтствуетъ не реальному предмету, а служитъ просто алгебраическимъ знакомъ для выраженія сравнительной цѣнности различныхъ продуктовъ. Съ этою цѣлью всѣ они разцѣнены на доллары и центы совершенно также, какъ было и въ ваше время. Стоимость всего забраннаго мною вносится въ счетную книгу клеркомъ, которыя изъ этихъ рядовъ квадратиковъ вырѣзаетъ цѣну моего заказа.
   -- Если бы вы пожелали купить что нибудь у вашего сосѣда, можете ли вы въ такомъ случаѣ передать ему часть вашего кредита, въ видѣ вознагражденія?-- спросилъ я.
   -- Во первыхъ,-- возразилъ докторъ Литъ,-- нашимъ сосѣдямъ нечего продавать намъ, во всякомъ же случаѣ нашъ кредитъ строго личный, безъ права передачи. Прежде допущенія какой бы то ни было передачи, о какой говорите вы, націи пришлось бы вникать во всѣ обстоятельства подобныхъ сдѣлокъ, для точной провѣрки ея полной правильности. Уже одно то, что обладаніе деньгами не служило еще доказательствомъ законнаго права на нихъ, было бы достаточнымъ основаніемъ, для уничтоженія ихъ, при отсутствіи всякихъ другихъ поводовъ. Въ рукахъ человѣка, который укралъ деньги или ради нихъ убилъ кого нибудь, у насъ они имѣли такое же значеніе, какъ и въ рукахъ человѣка, который заработалъ ихъ трудомъ. Люди взаимно обмѣниваются теперь подарками по дружбѣ; купля же и продажа считаются абсолютно несовмѣстными съ чувствомъ взаимнаго расположенія и безкорыстія, одушевляющими гражданъ, и чувствомъ общности интересовъ, на которомъ зиждется нашъ общественный строй. По нашимъ понятіямъ, купля и продажа, со всѣми ихъ послѣдствіями по самой своей сущности, явленія противообщественныя. Они развиваютъ эгоизмъ, въ ущербъ другимъ качествамъ человѣка. Ни одно общество, члены котораго воспитаны въ подобной школѣ, не въ силахъ подняться надъ уровнемъ весьма низменной степени цивилизаціи.
   -- Какъ же если случится вамъ издержать болѣе ассигновки по вашему чеку?
   -- Сумма ея такъ велика, что скорѣе мы далеко не истратимъ ее то,-- возразилъ докторъ Литъ,-- но если бы исключительныя издержки истощили ее до конца, въ такомъ случаѣ имѣется возможность воспользоваться небольшимъ авансомъ изъ кредита будущаго года, хотя этотъ обычай отнюдь не поощряется, и при этой льготѣ, въ цѣляхъ пресѣченія зла, дѣлается большой учетъ. Само собою разумѣется, что человѣкъ, признанный за безпечнаго расточителя, получалъ бы свое содержаніе по-мѣсячно или по-недѣльно, а въ случаѣ необходимости, его и совсѣмъ лишили бы права распоряжаться имъ.
   -- Если вы не издерживаете вашего пайка, онъ конечно, долженъ наростать?
   -- Это тоже допускается въ извѣстныхъ предѣлахъ, къ случаѣ предстоящихъ чрезвычайныхъ затратъ. Но безъ предварительнаго заявленія о нихъ, напротивъ считается, что гражданинъ, не расходующій своего кредита сполна, не нуждается въ немъ, и излишекъ обращается въ общее достояніе.
   -- Ну, подобная система не поощряетъ гражданъ къ экономіи,-- замѣтилъ я.
   -- Да этого и не имѣютъ въ виду,-- былъ отвѣтъ. Нація богата и не желаетъ, чтобы ея народъ отказывалъ себѣ въ какомъ бы то ни было благѣ. Въ ваше время людямъ приходилось дѣлать запасы вещей и денегъ, на случай недостатка средствъ къ существованію, а также въ цѣляхъ обезпеченія своихъ дѣтей. Необходимость эта обратила бережливость въ добродѣтель. Теперь она не имѣла бы уже такой похвальной цѣли, а, утративъ свою полезность, перестала считаться добродѣтелью. Никто не заботится теперь о завтрашнемъ днѣ ни для себя, ни для своихъ дѣтей, такъ какъ государство гарантируетъ пропитаніе, воспитаніе и комфортабельное содержаніе каждаго гражданина отъ колыбели до могилы.
   -- Это даже очень большая гарантія,-- воскликнулъ я.-- Чѣмъ же обезпечивается, что трудъ даннаго человѣка вознаградитъ націю за потраченное на него? въ цѣломъ, общество можетъ быть въ состояніи содержать всѣхъ своихъ членовъ; но одни будутъ зарабатывать менѣе, чѣмъ необходимо для ихъ содержанія, другіе -- болѣе; а это приводитъ насъ опять къ вопросу о жалованьѣ, о которомъ вы до сихъ поръ, еще не сказали ни слова. Если вы помните, разговоръ нашъ прервался вчера вечеромъ какъ разъ на этомъ пунктѣ; и я еще разъ повторю, что говорилъ вчера,-- тутъ-то, по моему мнѣнію, національная промышленная система, какова ваша, и встрѣтятъ наибольшія затрудненія. Какимъ образомъ вы можете, еще разъ спрашиваю я, установить соотвѣтственное вознагражденіе и плату для столь разнообразныхъ и несоизмѣримыхъ родовъ пронятій, необходимыхъ для служенія обществу? Въ наше время рыночная оцѣнка опредѣляла цѣну, какъ всевозможнаго рода труда, такъ и товаровъ. Предприниматель платилъ, по возможности, меньше, а работники брали столько, сколько могли. Не спорю,-- въ нравственномъ отношеніи система эта не быта удовлетворительна, но она, по крайней мѣрѣ, давала намъ хотя и грубую, но готовую формулу для разрѣшенія вопроса, который ежедневно десять тысячъ разъ требовалъ рѣшенія, при условія мірового прогресса. Намъ казалось, что много удобопримѣнимаго средства не существуетъ.
   -- Да,-- согласился докторъ Литъ,-- иначе и быть не могло при вашей системѣ, въ которой интересы отдѣльной личности шли въ разрѣзъ съ интересами каждаго изъ остальныхъ. Но было бы печально, если бы человѣчество не изобрѣло лучшаго метода, такъ какъ вашъ былъ просто примѣненіемъ къ взаимнымъ отношеніямъ людей дьявольскаго правила: "твоя бѣда -- мое счастье". Вознагражденіе за какой нибудь трудъ зависѣло не отъ трудности, опасности или утомительности его, ибо, повидимому, во всемъ мірѣ самый опасный, самый тяжелый и самый непріятный трудъ отбывался классомъ людей, оплачивавшимся хуже всѣхъ,-- а зависѣло оно единственно отъ стѣсненнаго положенія тѣхъ, кто нуждался въ заработкѣ.
   -- Со всѣмъ этимъ можно согласиться,-- подтвердилъ я.-- Но при всѣхъ своихъ недостаткахъ эта система установленія цѣнъ, въ зависимости отъ спроса и предложенія, все-таки была практична, и я не могу представить себѣ, что вы могли придумать взамѣнъ ея. Такъ какъ государство остается единственнымъ предпринимателемъ, то, конечно, не существуетъ ни рабочаго рынка, ни рыночныхъ цѣнъ. Всякаго рода жалованье должно произвольно назначаться правительствомъ. Я не могу представать себѣ болѣе сложной и щекотливой обязанности, которая, какъ бы ни исполнялась она, навѣрное породитъ всеобщее недовольство.
   -- Извините, пожалуйста,-- возразилъ докторъ Литъ.-- Но, мнѣ кажется, вы преувеличиваете трудность положенія. Представьте себѣ, что администрація, состоящая изъ разумныхъ людей, уполномочена назначатъ жалованье за всевозможнаго рода работы при такой системѣ, которая, подобно нашей, вмѣстѣ съ свободнымъ выборомъ профессіи гарантировала бы дли всѣхъ возможность имѣть занятіе. Неужели вы не видите, что, какъ бы ни была неудовлетворительна первая оцѣнка, ошибки вскорѣ исправятся: сами собою? Покровительствуемыя профессіи привлекали бы слишкомъ много охотниковъ, а обойденныя -- слишкомъ мало, и это продолжалось бы до тѣхъ поръ, пока ошибка не была бы устранена. Но на это я обращаю вниманіе только мимоходомъ, такъ какъ этотъ способъ оцѣнки, при всей своей практичности, не входитъ въ составъ нашей системы.
   -- Какимъ же образомъ вы устанавливаете жалованье?-- спросилъ я еще разъ.
   Подумавъ нѣсколько минутъ, докторъ Литъ отвѣчалъ;
   -- Я, конечно, настолько-то знаю вашъ старый порядокъ вещей, чтобы понять, что вы подразумеваете подъ этимъ вопросомъ; но нынѣшній порядокъ вещей въ данномъ случаѣ настолько отличенъ отъ стараго, что я нѣсколько затрудняюсь возможно яснѣе отвѣчать на вашъ вопросъ. Вы спрашиваете меня, какъ мы регулируемъ жалованье; я вамъ могу на это сказать только, что къ новѣйшей общественной экономіи нѣтъ понятія, которое соотвѣтствовало бы тому, что въ ваше время разумѣлось подъ жалованьемъ.
   -- Вы хотите сказать, что у васъ нѣтъ денегъ для уплаты жалованья? Но предоставляемое рабочему право на пользованіе товарами изъ общественныхъ складовъ соотвѣтствуетъ тому, что у насъ считалось жалованьемъ. Какимъ же образомъ опредѣляется размѣръ кредита рабочимъ въ различныхъ отрасляхъ? Но какому праву каждый отдѣльно претендуетъ на свою особую долю? На какомъ основаніи опредѣляется его доля?
   -- Право его,-- сказалъ докторъ Литъ,-- человѣчность. Его претензія основывается на томъ фактѣ, что онъ человѣкъ.
   -- Что онъ человѣкъ?-- спросилъ я съ недовѣріемъ.-- Уже не хотите ли вы этимъ сказать, что всѣ имѣютъ одинаковую долю?
   -- Совершенно вѣрно.
   Читатели этой книги, не видѣвшіе въ дѣйствительности иного порядка вещей, и знакомые только изъ исторіи съ прежними временами, когда господствовала совершенно другая система, конечно, не въ состояніи вообразить, въ какое изумленіе повергло меня простое разъясненіе доктора Лита.
   -- Вы видите,-- сказалъ онъ, улыбаясь -- что у насъ не только нѣтъ денегъ для уплаты жалованья, но, какъ я вамъ уже пояснилъ, вообще ничего подходящаго къ вашему понятію о жалованьѣ.
   Тутъ я уже настолько оправился отъ изумленія, что могъ высказать нѣсколько критическихъ замѣчаній, которыя у меня, какъ у человѣка девятнадцатаго столѣтія, были на готовѣ.
   -- Нѣкоторые люди работаютъ вдвое скорѣе другихъ!-- воскликнулъ я.-- Неужели способные работники удовольствуются системой, которая ставитъ ихъ на одну доску съ посредственностью?
   -- Мы,-- возразилъ докторъ Литъ,-- не подаемъ ни малѣйшаго повода къ какой либо жалобѣ на несправедливость, устанавливая для всѣхъ одинаковое мѣрило труда.
   -- Желалъ бы я знать, какъ это вы достигаете, когда едва ли найдется двое людей, силы которыхъ были бы одинаковы?
   -- Ничего не можетъ быть проще,-- сказалъ докторъ Литъ,-- Мы требуемъ отъ каждаго, чтобы онъ дѣлалъ одинаковое усиліе, т. е. мы добиваемся отъ него лучшей работы, на какую онъ способенъ.
   -- Допустимъ, что всѣ дѣлаютъ наилучшее изъ того, что они въ силахъ сдѣлать,-- отвѣчалъ я,-- все же продуктъ труда одного бываетъ вдвое больше, чѣмъ работа другого.
   -- Вполнѣ справедливо,-- возразилъ докторъ Литъ,-- количественная сторона работы не имѣетъ никакого отношенія къ выясненію нашего вопроса. Рѣчь идетъ о заслугахъ. Заслуга же есть понятіе нравственное, а величина продукта труда -- матеріальное. Курьезна была бы та логика, которая пыталась бы рѣшать нравственный вопросъ по матеріальному масштабу. При оцѣнкѣ заслугъ можетъ приниматься въ разсчетъ лишь степень усилій. Всѣ производящіе наилучшее соразмѣрно своимъ силамъ производятъ одинаково. Дарованіе человѣка, хотя бы самое божественное, опредѣляетъ только мѣрку его обязанности. Человѣкъ большихъ способностей, который не дѣлаетъ всего того, что онъ въ силахъ, хотя бы и произвелъ больше, нежели человѣкъ мало даровитый, исполняющій свою работу наилучшимъ образомъ, считается работникомъ менѣе достойнымъ, чѣмъ послѣдній, и умираетъ должникомъ своихъ собратьевъ. Создатель ставитъ задачи людямъ по способностямъ, какія имъ дарованы; мы же просто требуемъ исполненія этихъ задачъ.
   -- Безъ сомнѣнія, это очень благородная философія,-- сказалъ я,-- тѣмъ не менѣе кажется жестокимъ, что тотъ, кто производитъ вдвое болѣе, чѣмъ другой, даже предполагая наилучшую производительность во всѣхъ случаюсь, долженъ довольствоваться одинаковой долей въ доходахъ.
   -- Неужели въ самомъ дѣлѣ это такъ представляется вамъ?-- возразилъ докторъ Литъ.-- А мнѣ вотъ это то и кажется очень страннымъ. Теперь люди такъ понимаютъ дѣло.- каждый, способный при одинаковыхъ усиліяхъ сдѣлать вдвое болѣе, нежели другой, вмѣсто награды за это, заслуживаетъ наказанія, если не дѣлаетъ всего того, что онъ можетъ. Развѣ вы въ девятнадцатомъ столѣтіи награждали лошадь за то, что она везла тяжесть большую, чѣмъ козелъ? Теперь мы отхлестали бы ее кнутомъ, если бы она не свезла этой тяжести, на томъ основаніи, что она должна это сдѣлать, такъ какъ она гораздо сильнѣе. Удивительно, какъ мѣняются нравственные масштабы.
   При этомъ докторъ такъ прищурилъ глаза, что я разсмѣялся.
   -- Я думаю,-- сказалъ я,-- настоящая причина того, что мы награждали людей за ихъ дарованія, а отъ лошадей и козловъ требовали въ отдѣльности той работы, къ которой они предназначены, заключалась въ томъ, что животныя, какъ твари неразумныя по природѣ, дѣлали все, что могли, тогда какъ людей можно побудить къ тому же лишь вознагражденіемъ сообразно съ количествомъ ихъ работы. Это заставляетъ меня спросить, если только человѣческая природа не измѣнилась совершенно въ періодъ столѣтія, неужели вы не подчиняетесь подобной необходимости?
   -- Подчиняемся,-- отвѣчалъ докторъ Литъ -- Я не думаю, чтобъ въ этомъ отношеніи произошла какая нибудь перемѣна въ человѣческой природѣ. Она все еще такъ устроена, что необходимы особенныя побудительныя средства въ видѣ призовъ и преимуществъ, чтобы вызвать у человѣка средняго уровня наивысшее напряженіе его силъ въ какомъ бы то ни было направленіи.
   -- Но какое же побужденіе,-- спросилъ я,-- можетъ имѣть человѣкъ для того, чтобы сдѣлать все, что онъ можетъ, если доходъ его останется тѣмъ же самымъ, сколько бы онъ ни сдѣлалъ? Благородныя натуры при всякомъ общественномъ строѣ могутъ бытъ движимы преданностью общему благу, а человѣкъ средняго уровня склоненъ умѣрять свои стремленія, если убѣждается, что не стоитъ стараться, когда какое бы то ни было усиліе не увеличитъ и не уменьшить его дохода.
   -- Неужели и въ самомъ дѣлѣ вамъ кажется, что человѣческая природа нечувствительна ко всякимъ инымъ побужденіямъ, помимо боязни нужды и любви къ удобствамъ жизни; неужели вы думаете, что вмѣстѣ съ обезпеченіемъ и равенствомъ относительно средствъ существованія теряетъ силу всякое иное побужденіе къ усердію? Ваши современники въ дѣйствительности не думали такъ, хотя имъ и могло казаться, что они такъ думаютъ. Когда дѣло касалось высшаго разряда усилій, полнаго самопожертвованія, тогда они руководствовались совершенно другими побужденіями. Не крупное жалованье, а честь, надежда на благодарность людей, патріотизмъ и чувство долга были мотивами, къ которымъ взывали вы, обращаясь къ своимъ солдатамъ, когда приходилось умирать за свой народъ; не было въ мірѣ такой эпохи, когда бы эти мотивы не вызывали къ жизни всего, что есть лучшаго и благороднаго въ людяхъ. Да и не только это одно. Если вы проанализируете любовь къ деньгамъ, которыя составляли общій импульсъ къ труду въ ваши дни, вы увидите, что боязнь бѣдности и желаніе роскоши были не единственными мотивами, побуждавшими стремиться къ пріобрѣтенію денегъ. У многихъ людей иные мотивы оказывали гораздо большее вліяніе, а именно -- домогательство власти, общественнаго положенія и славы. Какъ видите, хотя мы и устранили бѣдность и боязнь ея, чрезмѣрную роскошь и надежду на нее, но мы оставили неприкосновенными большую часта тѣхъ побужденій, какія служили подкладкой любви къ деньгамъ въ прежнія времена, и всѣ. тѣ побужденія, которыя вдохновляли людей къ дѣятельности высшаго порядка. Грубыя побужденія, уже не оказывающія на насъ своего дѣйствія, теперь замѣнены высшими побужденіями, совершенно невѣдомыми работникамъ за жалованье вашего вѣка. Теперь, когда трудъ какого бы то ни было рода уже болѣе не работа на себя, но работа на націю, рабочій, какъ въ ваше время солдатъ, вдохновляется къ дѣятельности патріотизмомъ и любовью къ человѣчеству. Армія труда представляетъ собой армію не только въ силу своей превосходной организаціи, но также и по той готовности на самопожертвованіе, какая воодушевляетъ ея членовъ. Но какъ вы, вдохновляя вашихъ солдатъ къ подвигамъ, кромѣ патріотизма, пользовались еще любовью къ славѣ, точно также поступаемъ и мы. Такъ какъ наша промышленная система основана на принципѣ одинаковой мѣры усилій въ трудѣ для всѣхъ и каждаго, т. е. с более мрачной и ужасной судьбой, чем та эпоха корпоративной тирании, которой оно ожидало.
   Между тем, промышленная монополия, не смотря на весь поднятый против неё шум, развивалась всё более и более. В Соединенных Штатах, где это течение разлилось шире, чем в Европе, в начале последней четверти этого столетия ни одно частное предприятие в любой из важнейших отраслей промышленности не имело успеха без поддержки капитала. В течение последнего десятилетия этого века мелкие предприятия, быстро исчезали, или прозябали, как паразиты больших капиталов, или имели место в таких отраслях, которые были слишком мелки, чтобы привлекать к себе крупных капиталистов. Малые предприятия в том виде, в каком они еще оставались, были доведены до положения крыс и мышей, которые живут в норах и углах, стараются не быть замеченными, чтобы сколько нибудь продлить свой век. Железные дороги продолжали всё более соединяться между собою до тех пор, пока незначительное число больших синдикатов не забрало в свои руки каждый рельс в стране. В фабричном деле каждая важная отрасль промышленности находилась в распоряжении синдиката. Эти синдикаты, круговые поруки, опеки, или как бы их там ни называли, устанавливали цены и убивали всякую конкуренцию, за исключением тех случаев, когда возникали союзы столь же обширные, как и они сами. Затем наступала борьба, в результате которой являлась еще большая консолидация капитала. Большой городской рынок подавлял своих провинциальных соперников отделениями своих складов по провинциям, в самом же городе всасывал в себя своих мелких соперников до тех пор, пока торговля всего квартала не сосредоточивалась под одной кровлей с сотнями бывших владельцев лавок, которые превратились в приказчиков. Не располагая своим собственным предприятием, куда бы можно было поместить свои сбережения, мелкий капиталист, поступая на службу корпорации, в то же самое время, не находил иного применения своим деньгам, как покупку её акций и облигаций, и таким образом становился от неё в двойную зависимость.
   Тот факт, что отчаянная народная оппозиция против объединения предприятий в нескольких сильных руках оставалась бесплодной, служит доказательством, что на это должны были существовать важные экономические причины. И действительно, мелкие капиталисты с своими бесчисленными мелкими торговыми предприятиями уступили место крупному капиталу потому, что они принадлежали к периоду мелких условий жизни и не доросли до потребностей века пара, телеграфов и гигантских размеров его начинаний. Восстановлять прежний порядок вещей, даже если бы это было возможно, значило бы возвращаться к временам мальпостов. Не смотря на весь гнет и невыносимость господства крупного капитала, даже самые жертвы его, проклиная ею, должны были признать удивительное возрастание производительной силы, появившейся в национальной промышленности, громадные сбережения, достигнутые сосредоточением предприятий и единством их организации, и согласиться, что со времени замены старой системы новою, мировое богатство выросло в такой степени, какая и не снилась никому никогда до той поры.
   Конечно, это огромное возрастание богатств повлияло главным образом на то, чтобы богатого сделать еще богаче, увеличивая пропасть между ним и бедняком; но как средство для созидания богатства, капитал оказался фактором, пропорциональным его консолидации. Восстановление старой системы с дроблением капитала, будь оно возможно, повело бы за собой, пожалуй, больше равенства в условиях жизни вместе с большим индивидуальным достоинством и свободой, но это было бы достигнуто ценою общей бедности и застоя в материальном прогрессе. Разве не было возможности воспользоваться этим могущественным консолидированным капиталом, не поддаваясь гнету плутократии на подобие Карфагена? -- Лишь только люди сами начали задаваться этим вопросом они нашли готовый ответ. Истинное значение этого движения в пользу ведения дел всё более возраставшими скоплениями капитала, стремление к монополиям, вызывавшим отчаянные и напрасные протесты, было признано наконец, вполне естественным процессом, которому оставалось только довести до конца свое логическое развитие, чтобы открыть человечеству золотую будущность.
   В начале нынешнего столетия развитие это завершилось окончательной консолидацией всего национального капитала. Промышленность и торговля страны были изъяты из рук группы неответственных корпораций и синдикатов частных лиц, действовавших по своему капризу и в своих личных выгодах, и вверены одному синдикату, явившемуся представителем нации, который должен руководить делом в общих интересах и для пользы всех. Можно сказать, нация как бы организовалась в один огромный промышленный союз, поглотивший всякие иные союзы. На место всех других капиталистов явился один капиталист, единственный предприниматель, последний монополист, уничтоживший всех прежних и мелких монополистов, монополист, в выгодах и сбережениях которого участвовали все граждане. Одним словом, жители Соединенных Штатов решили взять в свои руки ведение своих предприятий точно также, как ровно сто лет тому назад, они сами взялись управлять страной, и в своих экономических делах устроились совершенно на тех же основаниях, какими руководствовались в задачах управления. Удивительно поздно в мировой истории, наконец, стал общепризнанным очевидный факт, что ничто не может считаться более национальным, чем промышленность и торговля, от которых зависят средства к существованию народа, и предоставление их частным лицам, которые занимались бы ими для своих личных выгод, является таким же безрассудством, даже гораздо большим, как и предоставление функций общественного управления аристократии, для её личного прославления.
   -- Но такая удивительная перемена, как вы описываете, -- сказал я, -- конечно, не могла совершиться без большого кровопролития и ужасных потрясений?
   -- Совершенно напротив -- возразил доктор Лит, -- тут не было ни малейшего насилия. Перемена эта предвиделась давно. Общественное мнение вполне созрело для этого, а за ним стояла вся масса нации. Противодействовать ей невозможно было ни силой, ни доводами. С другой стороны, народное чувство по отношению к большим компаниям и их представителям утратило свою горечь, так как народ пришел к убеждению в их необходимости, как звена, как переходной фазы в развитии истинной промышленной системы. Самые ярые противники крупных частных монополий вынуждены были признать неоценимые заслуги, оказанные ими в воспитании народа до той степени, когда он мог взят на себя управление своими делами. Пятьдесят лет тому назад консолидация какого бы то ни было рода промышленности под национальным контролем даже самым пылким сангвиникам показалась бы слишком смелым экспериментом. Но путем целого ряда наглядных фактов нация усвоила совершенно новые взгляды на этот предмет. Многие годы видела она, как синдикаты пользовались большими доходами, чем государство, и управляли трудом сотен и тысяч людей с производительной силой и экономией, недостижимыми в более мелких операциях. Пришлось признать аксиомой, что, чем крупнее предприятие, тем проще приложимые к нему принципы. Как машина вернее руки, так и система, в крупных предприятиях играющая ту же роль, какую в мелких предприятиях исполняет хозяйский глаз, достигает более верных результатов. Таким образом и вышло, благодаря самим корпорациям, что в то время, когда пришлось самой нации взяться за выполнение своих функций, эта мысль уже не заключала в себе ничего неосуществимого даже в глазах нерешительных людей. Это, несомненно, был шаг вперед, каких раньше не делалось, но при этом стало ясно для всех, что нация, оставшись единственным монополистом на поле производительности, неминуемо должна освободить предприимчивость от многих затруднений, с какими приходилось бороться частным монополиям.

VI

   Доктор Лит прекратил разговор, и я примолк, стараясь составить себе общее понятие о переменах в организации общества, совершившихся при посредстве того ужасного переворота, который он только что мне описал.
   Наконец, я сказал: "Идея подобного расширения функций правительства -- мягко выражаясь -- является в некоторой степени подавляющей".
   -- Расширения! -- повторил он, -- где же тут расширение?
   -- В мое время, -- возразил я -- считалось, что настоящие функции правительства ограничивались, строго говоря, охранением мира и защитой народа от общественного врага, т. е. военной и полицейской властью.
   -- Да скажите, Бога ради, кто эти общественные враги? -- воскликнул доктор Лит. -- Что это Франция, Англия, Германия, или голод, холод и нищета? В ваше время правительства привыкли, пользуясь малейшим международным недоразумением, конфисковать дела граждан и продавать их сотнями тысяч смерти и увечью, расточая в это время их сокровища, как воду. И это чаще всего творилось во имя какой-то воображаемой пользы этих самых жертв. Теперь у нас нет более войн, и наше правительство не имеет войска, но для защиты каждого гражданина от голода, холода и нищеты и для забот обо всех его физических и нравственных нуждах, на правительстве лежит обязанность руководить промышленным трудом граждан в течение известного числа лет. Нет, мистер Вест, я уверен, что, подумав хорошенько, вы поймете, что не в наше, а в ваше время, расширение функций правительства было необычайно. Даже для наиблагих целей в настоящее время мы не дали бы своим правительствам таких полномочий, какими тогда они пользовались для достижения самых пагубных целей.
   -- Оставим в стороне сравнения, -- сказал я, -- но демагогия и подкупность наших политиков в мое время явились бы непреодолимыми препятствиями для предоставления государству заведования национальной промышленностью. По нашему, хуже нельзя было бы устроиться, как отдать в распоряжение политиков производительные средства страны, созидающие народное богатство. Материальные интересы и без того были тогда игрушкою в руках партий.
   -- Без сомнения, вы были правы, -- возразить доктор Лит, -- но теперь всё изменилось. У нас нет ни партий, ни политиков. Что же касается демагогии и подкупности, то в настоящее время эти слова имеют лишь историческое значение.
   -- В таком случае самая природа человеческая, должно быть, сильно изменилась, -- заметил я.
   -- Нисколько, -- возразил доктор Лит, -- но изменились условия человеческой жизни, а вместе с тем и побуждения человеческих поступков. Наша общественная организация более не премирует подлости. Но это такие вещи, которые вы поймете со временем, когда поближе узнаете нас.
   -- Но вы не сказали мне еще, как вы порешили с рабочим вопросом. До сих пор мы всё говорили о капитале, -- заметил я. -- И после того, как нация взялась управлять фабриками, машинами, железными дорогами, фермами, копями и вообще всем капиталом страны, рабочий вопрос всё-таки оставался открытым С задачами капитала нация приняла на себя и все тягости положения капиталиста.
   -- Лишь только нация приняла на себя задачи капитала, эти тягости не могли иметь места, -- возразил доктор Лит. -- Национальная организация труда под единым управлением и явилась полным разрешением того, что в ваше время и при вашей системе справедливо считалось неразрешимым рабочим вопросом. Когда нация сделалась единственным хозяином, все граждане в силу права своего гражданства, стали рабочими, которые классифицировались, согласно потребностям промышленности.
   -- Значит, -- заметил я, -- вы к рабочему вопросу просто применили принцип всеобщей воинской повинности, как понималось это в наше время.
   -- Да, -- отвечал доктор Лит, -- это совершилось само собой, как только нация стала единственным капиталистом. Народ привык уже к той мысли, что отбывание воинской повинности для защиты нации обязательно и необходимо для всякого физически способного гражданина. Что все граждане на содержание нации одинаково обязаны вносить свою долю промышленного или интеллектуального труда, -- это также было очевидно, хотя этого рода обязанность граждане могли выполнять с убеждением в её всеобщности и равнозначительности только тогда, когда нация сделалась работодателем. Немыслима была никакая организация труда, пока предпринимательство распределялось между сотнями и тысячами отдельных лиц и корпораций, между которыми единодушие было недостижимо, да и не возможно в действительности. Тогда беспрестанно случалось так, что множество людей, желавших работать, не находило никаких занятий; с другой стороны, те, которые желали уклониться от своей обязанности или от части её, могли легко осуществить свое желание на практике.
   -- Теперь, стало быть, обязательно для всех участие в труде, который организован государством? -- заметил я.
   -- Это делается скорее само собою, чем по принуждению, -- возразил доктор Лит. -- Это считается столь безусловно естественным и разумным, что самая мысль о принудительности тут оказывается неуместной. Личность, которая в данном случае нуждалась бы в принуждении, сочли бы невообразимо презренной. Тем не менее эпитет "принужденности" по отношению к нашему понятию о службе не вполне характеризует её безусловную неизбежность. Весь наш социальный строй целиком основан на этом и вытекает из этого, так что, если бы мыслимо было кому нибудь уклониться от службы, он был бы лишен всякой возможности снискивать себе средства к существованию. Он сам исключил бы себя из мира, отделил бы себя от ему подобных, одним словом, совершил бы самоубийство.
   -- Что же, служба в этой промышленной армии пожизненная?
   -- О, нет. И то, и другое начинается позже и кончается ранее среднего рабочего периода в ваше время. Ваши мастерские были переполнены детьми и стариками; мы же посвящаем период юности образованию, а период зрелости, когда физические силы начинают ослабевать, отдаем покою и приятному отдыху. Период промышленного служения составляют двадцать четыре года, начинаясь по окончании курса образования в двадцать один год и оканчиваясь в сорок пять лет. От сорока пяти до пятидесяти пяти лет включительно, граждане, хотя и освобожденные от обязательной работы, подлежат еще специальным призывам в исключительных обстоятельствах, когда является потребность внезапно увеличить количество рабочих сил; но подобные случаи редки, в действательности почти небывалые. Пятнадцатое октября является ежегодно тем, что мы называем днем смотра, так как в этот день те, кто достиг двадцати одного года, вступают в промышленную службу и в то же самое время те, которые, прослуживши 24 йода, достигли сорокапятилетнего возраста, получают почетную отставку. Это величайшее событие у нас в году; с него мы ведем счет всем другим событиям, это -- наша Олимпиада, отличающаяся от древней разве тем, что у нас она отправляется ежегодно.

VII

   -- Вот после набора-то вашей промышленной армии, сказал я, и должно было-по моему мнению, возникнуть главное затруднение так как на этом и кончается вся аналогия её с военной армией. Солдатам приходится исполнять всем, одно и то же и самое простое дело, а именно упражняться в маршировке, отбывать караул и учиться владеть оружием. Измышленной же армии приходится изучить двести или триста различного рода ремесл и профессий. Какой же административный талант в состоянии решить, кому заниматься каким промыслом или профессией!
   -- Администрации нет никакого дела до определения этого пункта.
   -- Кто же определяет его? -- спросил я.
   -- Каждый человек делает эта сам для себя, сообразно своим природным способностям. При этом предварительно принимаются всевозможные меры, чтоб сделать его способным для определения истинных своих способностей. Принцип, на котором организована наша промышленная армия, таков, что природные дарования человека, как нравственные, так и физические, определяют, какого рода работу он может исполнят с наибольшей производительностью для нации и с наибольшим удовлетворением для самого себя. Тогда как от всеобщей обязательности службы никто не может уклониться, род службы, которую должен нести каждый, зависит от свободного выбора, подчиненного лишь, необходимому регулированию. Так как довольство каждого в отдельности, при отбывании срока своей службы, зависит от того, на сколько дело его отвечает его вкусам, то родители и воспитатели следят за проявлением особенных склонностей в детях, с самого раннего возраста их. Важную часть нашего воспитания составляет первоначальное ознакомление с национальной промышленной системой и её историей, а также знание начальных основ всех крупных ремесел. Тогда как промышленная подготовка не нарушает нашей общеобразовательной системы, имеющей целью ознакомление с гуманитарными науками, она всё-таки достаточна для того, чтобы наряду с теоретическим знанием национальных производств приобрести известное знакомство с орудиями промышленности и применением их. Юношество наше часто посещает мастерские, совершает более или менее продолжительные экскурсии, с целью ближайшего ознакомления с специальными отраслями промышленности.
   В ваше время никто не стыдился, оставаться невеждой во всех специальностях, кроме свое собственной. У нас подобное невежество было бы несовместимо с обязательством каждого гражданина разумно, толково выбирать себе профессию сообразно своим способностям и склонности. Молодой человек обыкновению за долго до призыва на службу, успевает не только уяснить себе свое призвание, но и приобрести много сведений в его области, и нетерпеливо ожидает вступить в ряды рабочих по избранной им специальности. Если же у него нет специального призвания и сам он не пользуется удобным случаем для выбора, тогда его назначают на какое-нибудь из занятий, не требующее особенных познаний, но нуждающееся в силах.
   -- Без сомнения, -- сказал я, -- едва ли возможно, чтобы число охотников на какой-нибудь промысел как раз соответствовало спросу в данном промысле. Оно должно колебаться то выше, то ниже уровня спроса.
   -- Запас охотников всегда приводится в полное равновесие со спросом, -- возразил доктор Лит. -- Дело администрации следить за этим. Количество добровольцев для каждого из промыслов исчисляется точно. Если оказывается большой избыток охотников сверх числа, потребного для известного промысла, то приходят к заключению, что данное ремесло представляет более привлекательности, чем прочие. С другой стороны, если число охотников на известный промысел клонится к упадку, ниже спроса, то заключают, что этот промысел считается более трудным. Дело администрации непрестанно заботиться об уравнении привлекательности промыслов, на сколько это зависит от условий работы, так чтоб все промыслы были одинаково привлекательными для людей с природными к ним склонностями. Это достигается различным распределением часов труда для различных промыслов, в зависимости от их трудности. Более легкие промыслы, отбываемые при наиболее привлекательных условиях, производятся большее число часов, тогда как трудный промысел, как, например, рудокопная работа, производится весьма не долго. Нет ни теории, ни априористического правила, которыми определялась бы относительная привлекательность промыслов. Облегчая один класс рабочих и обременяя другой, администрация только следит за колебаниями мнений среди самих рабочих, выражающимися в числе охотников. Принцип таков, что в общем трудность работы должна быть уравновешена для всех одинаково, в чём судьями являются сами рабочие. Приложение этого правила безгранично. В том случае, если бы какое-нибудь занятие само по себе бы столь неприятным или влияло так угнетающе, что для привлечения охотников дневной труд потребовалось бы сократить всего до десяти минут, -- это было бы сделано. Если бы даже и тогда не нашлось охотника на эту работу, -- она была бы оставлена невыполненною. Но, конечно, на деле умеренное сокращение рабочих часов или увеличение других привилегий являются достаточными для гарантирования необходимого континента охотников для какой бы то ни было работы, потребной человечеству. Если бы неустранимые трудности и опасности столь необходимой работы оказались действительно так велики, что никакими соблазнами возмещающих преимуществ нельзя было бы преодолеть людское к ней отвращение, в таком случае стоило только администрации изъять этот промысел из общего разряда промыслов, объявив его "экстраординарным" с оповещением, что тот, кто изберет его своею специальностью, будет достоин национальной благодарности, и от охотников не было бы отбоя. Наша молодежь весьма честолюбива и не пропускает таких удобных случаев. Вы видите, что эта зависимость промышленности от чисто добровольного выбора занятий сопровождается удалением не гигиенических условий, или особенной опасности для жизни и членовредительства. Здоровье и безопасность являются непременными условиями всех промыслов. Нация не калечит и не убивает своих работников тысячами, как делали это частные капиталисты и корпорации вашего времени.
   -- А если случается, что число желающих взять на себя это чрезвычайное занятие превышает имеющееся для них место, как вы поступаете с претендентами?
   -- Преимущество отдается получившим общие лучшие отзывы на прежней службе, когда они работали в качестве чернорабочих и как юноши в период их образования. Не бывало, однако, случая, чтобы человек, упорно добивающийся заявить свое искусство в каком нибудь исключительном деле, не достигал в конце концов желанной цели. Что касается противоположной возможности -- внезапного недостатка добровольцев на исключительный труд, или какой-нибудь внезапной необходимости в увеличенной силе, -- то администрация, в деле пополнения ремесленников обыкновенно соблюдая систему добровольного выбора, всегда в случае надобности имеет возможность собрать специальных добровольцев, а также привлечь к делу необходимые силы из других профессий. Обыкновенно, впрочем, все требования подобного рода могут быть удовлетворенны силами из категории неученых работников или чернорабочих.
   -- Как же вербуется этот класс "чернорабочих"? -- спросил я. -- Добровольцев для него, наверное, не находится.
   -- Это степень, через которую проходят в первые три года своей службы все новобранцы. Только после этого периода, в течение которого они для всякого рода работ находятся в распоряжении своего начальства, они получают право выбора новой профессии. От этих трех лет строгой дисциплины никто не освобождается.
   -- Такая промышленная система может быть чрезвычайно производительной, -- заметил я, -- но я не думаю, чтобы она была благоприятна для высших профессий, для людей, которые служат нации не руками, а головой. Ведь вы не можете обойтись без тружеников мысли. Каким же образом избираются они из тех, кто назначен для служения фермерами и мастеровыми? Полагаю, что тут требуется весьма тщательный выбор.
   -- Так это и есть, -- отвечал доктор Лит, -- здесь действительно требуется самое тщательное испытание, -- мы и предоставляем каждому самому решать вопрос: сделаться ли ему тружеником мысли или ремесленником. В конце трехлетнего срока, который всякий должен отбыть в качестве чернорабочего, ему предоставляется, сообразно с его природными способностями, право выбора подготовительных занятии к какому либо искусству или ученой профессии, или же к фермерству или к деятельности ремесленника. Если он чувствует себя более способным работать своими мозгами, нежели мускулами, ему даются всевозможные средства, приспособленные для испытания предполагаемой способности и для развития её, а в случае, пригодности его для избранной им профессии, и все средства для продолжения этого занятия, как своей специальности. Школы технология, медицины, искусства, музыки, драматического искусства и высших свободных наук, всегда безусловно открыты для всех желающих.
   -- Не наводняются ли эти школы молодежью, с единственным побуждением уклоняться от работы?
   Доктор Лит сделал гримасу.
   -- Уверяю вас, что не находится ни одного такого, который поступал бы в школы наук и искусств, в расчёте избежать работы, -- сказал он. -- Школы эти предназначены для людей, отличающихся особенными способностями к изучаемым в них отраслям знаний, и тот, кто не обладает этими способностями, скорее согласится отбыть двойные часы в своем ремесле, чем гоняться за уровнем классов. Нет сомнения, что многие искренно ошибаются в своем призвании и, не удовлетворяя требованиям школы, выходят оттуда и возвращаются в промышленную армию. Такие люди отнюдь не теряют уважения, так как общественное управление имеет назначением заботиться о поощрении всех к развитию предполагающихся в них дарований, действительность которых может быть проверена только на деле. Школы наук и искусств вашего времени в материальном отношении зависели от благостыни учащихся и, кажется, награждение дипломами неспособных людей, находивших себе путь к занятию должностей несоответственным профессиям, считалось заурядным явлением. Наши школы являются национальными учреждениями, и удовлетворительный экзамен по предметам их испытания служит бесспорным ручательством за выдающиеся способности.
   -- Эта возможность высшего образования остается открытою для каждого до 35 лет включительно, после чего учащиеся уже не принимаются, так как, иначе до срока их увольнения -- оставался бы слишком короткий промежуток времени для служения нации, каждому по своей специальности. В ваше время молодым людям приходилось выбирать себе специальности в очень раннем возрасте, и потому в большинстве случаев они всецело ошибались в своих призваниях. В наше время признано, что природные склонности развиваются у одних позже, у других раньше, и потому выбор специальности может быть сделан в 24 года, но и после того он остается открытым еще на 11 лет. Следовало бы прибавить еще, что право перехода, с известными ограничениями, с одной, ранее избранной, профессии к другой, предпочтенной впоследствии, также допускается до 35-летнего возраста.
   Вопрос, уже раз десять бывший у меня на языке, теперь был высказал мною. Вопрос касался того, на что в мое время смотрели, как на самое существенное затруднение для разрешения промышленной проблемы.
   -- Странное дело, -- заметил я, -- что вы до сих пор не сказали еще ни слова о способе определения вознаграждения. Раз, что нация является единственным хозяином, правительство должно определять размер вознаграждения и определить точно, сколько именно каждому потребно зарабатывать, начиная от докторов и кончая рудокопами. Всё, что я могу сказать, -- ничего подобного не могло быть применено у нас, и я не понимаю, как это может быть осуществимо в настоящее время, если только не изменилась человеческая природа. В мое время никто не был доволен своим вознаграждением или окладом. Даже сознавая, что получает достаточно, каждый был уверен, что сосед его имеет гораздо больше, и для него это было всё равно, что нож острый. Если бы общее недовольство по этому поводу, вместо того, чтобы разбрасываться в стачках и проклятиях по адресу бесчисленного множества хозяев, могло сосредоточиться на одном, именно, на правительстве, то самое сильное правительство, когда либо существовавшее в мире, не пережило бы и двух платных дней.
   Доктор Лит расхохотался от души.
   -- Совершенно верно, совершенно верно, -- сказал он, -- за первым же днем расплаты, по всей вероятности, последовало бы всеобщее восстание, а восстание против правительства есть уже революция.
   -- Как же вы избегаете революции каждый раз в день раздачи жалованья? -- спросил я. -- Разве какой-нибудь удивительный философ изобрел новую систему счисления, удовлетворяющую всех при определении точной и сравнительной оценки всевозможного рода труда, мускулами или мозгами, рукой или языком, слухом или зрением? Или сама человеческая натура на столько изменилась, что никто не обращает внимания на свои собственные пожитки, и напротив того, -- всякий заботится только об имуществе своего соседа? То или другое из этих явлений должно быть принято за объяснение.
   -- Ни того, ни другого, однако, не случилось, -- смеясь отвечал мой хозяин. А теперь, мистер Вест, -- продолжал он, -- вы должны вспомнить, что вы столько же мой пациент, сколько и мой гость, и позволите мне прописать вам сон до нашей новой беседы. Уже более трех часов ночи.
   -- Мудрое предписание, в этом нет сомнения, -- заметил я, -- мало надежды, однако, что я могу исполнить его.
   -- Об этом уж я позабочусь, -- возразил доктор. И он сдержал свое слово, предложив мне выпит рюмку чего-то такого, что усыпило меня, лишь только голова моя склонилась на подушку.

VIII

   Проснувшись, я чувствовал себя гораздо бодрее и долго лежал в полудремотном состоянии, наслаждаясь чувством физического комфорта. Ощущение предыдущего дня, мое пробуждение в 2000-ом году, вид нового Бостона, мой хозяин и его семья, чудеса, о которых мне рассказывали, -- всё совершенно испарилось из моей памяти. Мне казалось, что я дома в своей спальне. в этом полудремотном, полусознательном состоянии в моем воображении проносились картины на темы из событий и ощущений моей прежней жизни. Смутно припоминались мне подробности "Дня Отличий" -- моя поездка в обществе Юдифи и её родителей на Моунт Оберн, обед мой у них, по возвращении в город... Я вспомнил, как прелестна была в тот день Юдифь, что навело меня на мысль о нашей свадьбе. Но едва воображение стало разыгрываться на эту приятную тему, как мечты мои были прерваны воспоминанием о письме, полученном накануне вечером от архитектора, где он сообщал, что новые стачки могли на неопределенное время задержать окончание моего нового дома. Гнев, овладевший мною при этом воспоминании, разбудил меня окончательно. Я вспомнил, что в 11 часов у меня назначено было свидание с архитектором для переговоров на счет стачки и, раскрыв глаза, я взглянул на часы в ногах у кровати с целью узнать, который час. Но взор мой не встретил там циферблата, и меня тут же сразу осенило, что я не у себя в комнате. Поднявшись на кровати, я дико озирался кругом в этом чужом помещении.
   Полагаю, что не одну минуту просидел я таким образом на постели, зыркая по сторонам, не будучи в состоянии удостовериться в своей собственной личности. В течение этих минут я так же мало был способен отделить свое "я" от абсолютного бытия, как это можно допустить в зарождающейся душе, до облечения её в земные покровы, в индивидуальные очертания, которые делают из неё личность. Странно, что чувство этого бессилия так мучительно, но мы уже так созданы Не нахожу слов для описания той душевной муки, какую испытывал я во время этого беспомощного, слепого искания ощупью самого себя, среди этой безграничной пустоты. По всей вероятности, никакое другое нравственное ощущение никоим образом не может сравниться с этим чувством абсолютного умственного застоя, какое наступает с утратою духовной точки опоры, точки отправления нашего мышления, в случае внезапного притупления ощущения собственного своего "я". Надеюсь, что никогда более мне не придется испытывать ничего подобного.
   Не знаю, как долго продолжалось подобное состояние, -- мне оно показалось бесконечным, -- только вдруг, подобно молнии, воспоминание о всём случившемся снова воскресло во мне. Я вспомнил, где я, кто и как сюда попал, а также и то, что сцены из моего прошлого, пронесшиеся в моей голове, хотя и представлялись мне случившимися только накануне, относились к поколению, давным давно обратившемуся во прах. Вскочив с постели, я остановился посреди комнаты, изо всей силы сжимая виски руками, чтобы они не расскочились. Затем я снова бросился на постель и, уткнув лицо в подушки, лежал без движения. Вслед за умственным возбуждением и нервной лихорадкой, явившейся первым следствием моих ужасных испытаний, -- наступил естественный кризис. Со мною случился перелом душевного волнения, вследствие полного сознания моего действительного положения и всего того, что оно включало в себе. Со стиснутыми зубами и тяжело вздымающеюся грудью лежал я, судорожно хватаясь за перекладины кровати, и боролся с умопомрачением. В уме моем всё мешалось, -- свойства чувств, ассоциации идей, представления о людях и вещах; всё пришло в беспорядок, потеряло связь и клокотало сплошной массой в этом несокрушимом хаосе. Тут не было более никаких обобщающих пунктов, не оставалось ничего устойчивого. На лицо оставалась еще одна только воля, но у какой же человеческой воли хватило бы силы сказать этому волнующемуся морю: "Смирно, успокойся!" Я не смел думать. Всякое напряжение при размышлении о случившемся со мною, всякое усилие уяснить себе мое положение вызывало невыносимое головокружение.
   Мысль, что я вмещаю в себе два лица, что тождественность моя двойственна -- начинала увлекать меня чрезвычайной простотой объяснения своего горестного приключения.
   Я чувствовал, что близок к потере своего умственного равновесия. Останься я там лежать с своими думами, я окончательно бы погиб. Мне необходимо было какое бы то ни было развлечение, хотя бы просто в виде физического упражнения. Я вскочил, поспешно оделся, отворил дверь моей комнаты и сошел с лестницы. Час быль очень ранний, едва рассвело, и я никого не встретил в нижнем этаже дома. В передней лежала шляпа. Отворив наружную дверь, притворенную с такой небрежностью, которая свидетельствовала, что кражи со взломом не принадлежали к числу угрожающих опасностей для современного Бостона, -- я очутился на улице. В течение двух часов я ходил или вернее бегал по улицам города и успел побывать в большей части кварталов, на его полуострове. Никто, кроме археолога, маракующего кое-что о контрасте между нынешним Бостоном и Бостоном девятнадцатого столетия, не может приблизительно даже оценить тот ряд огорошивающих сюрпризов, которые выпали на мою долю в продолжение этого времени. Правда, и накануне, на вышке дома, город показался мне незнакомым, но это относилось лишь к общей его перемене. Но полное преображение, совершившееся с ним, я понял лишь во время этого блуждания по улицам. Немногие из уцелевших старых пограничных знаков только усиливали это впечатление, а без них я вообразил бы себя в чужом городе. Можно ведь, в детстве уехав из своего родного города, при возвращении в него пятьдесят лет спустя, найти его изменившимся во многих отношениях. Будешь удивлен, но не сбит с толку. Знаешь, что с тех пор прошло много времени, что сам уже не тот, каким был, хотя смутно, но припоминается город таким, каким его знал ребенком. Не забывайте, однако, что у меня ведь не было ни малейшего представления о каком бы то ни было промежутке истекшего времени. По моему же самочувствию, я еще вчера, несколько часов тому назад, ходил по этим улицам, где теперь не оставалось почти ни клочка, который не подвергся бы полнейшей метаморфозе. В моем воображении картина старого города была настолько ярка и свежа, что не уступала впечатлению от нового Бостона, даже боролась с ним, так что более сказочным представлялся мне попеременно то прежний, то нынешний горд. Всё, что я видеть, казалось мне таким же смутным, как лица, фотографированные одно на другом на одной и той же пластинке..
   Наконец, я очутился у дверей дома, откуда вышел. Ноги мои инстинктивно привели меня обратно к месту моего старого дома, так как у меня собственно не было ясно сознаваемого намерения возвратиться туда. Этот дом столь же мало был моим, сколько всякий другой клочек города, принадлежащего неведомому поколению; обитатели же этого города были не менее чуждыми для меня, как и все другие, мужчины и женщины на земном шаре.. Если бы дверь дома оказалась запертою на замок, то сопротивление, при моей попытке отворить ее, напомнило бы, что не зачем мне туда входить, и я бы преспокойно удалился. Но она поддалась под моей рукой, и я не решительными шагами через переднюю прошел в одну из смежных с ней комнат.
   Бросившись в кресло, я закрыл мои пылающие глаза руками, чтобы укрыться от ужаса этого чувства отчужденности. Мое нравственное потрясение было так сильно, что оно вызвало физическое ослабление и настоящую дурноту. Как описать мне пытку этих минут, когда казалось, мне грозило размягчение мозга, или то ужасное чувство беспомощности, которое овладело мною. В отчаянии я застонал громко. Я начинал чувствовать, что если в настоящую минуту никто не придет мне на помощь, я сойду с ума. Помощь как раз и явилась. Шорох портьеры заставил меня оглянуться. Юдифь Лит стояла передо мной. Её красивое лицо было полно сострадания и симпатии ко мне.
   -- Ах, что с вами, мистер Вест? -- спросила она. -- Я была здесь, когда вы ушли, видела, как вы были расстроены, и услышав ваши стоны, не могла долее хранит молчание. Что с нами случилось? Где вы были сегодня? не могу ли я быть чем-нибудь вам полезна?
   Может быть, в порыве сочувствия она невольно простерла ко мне руки, произнося свои слова. Во всяком случае, я схватил их в свои руки и уцепился за них с тем и инстинктивным чувством самосохранения, с которым утопающий хватается за брошенную ему веревку, окончательно погружаясь в воду. Когда я взглянул в её полное сочувствия лицо, в её влажные от жалости глаза, голова моя перестала кружиться. Сладость человеческого сострадания, которое билось в нежном пожатии её пальчиков, дала необходимую мне поддержку. Её успокоительное и убаюкивающее воздействие походило на чудодейственный эликсир.
   -- Да благословит вас Бог, -- произнес я спустя несколько минут. -- Сам Господь послал вас мне именно в настоящую минуту. Не приди вы, мне угрожала опасность сойти с ума.
   На глазах у неё показались слезы.
   -- О мистер Вест, -- воскликнула молодая девушка. -- Какими бессердечными должны вы считать нас! Как могли мы предоставить вас самому себе на столько времени! Но теперь это прошло, не правда ли? Вам, наверное, теперь лучше?
   -- Да, -- откликнулся я, -- благодаря вам. Если вы побудете со мной еще немножко, то я скоро совсем оправлюсь.
   -- Само собой разумеется, что я не уйду, -- сказала она с легким содроганием в лице, выдававшем её симпатию яснее, чем мог бы это выразить целый том разглагольствований. -- Вы не должны считать нас такими бессердечными, как это кажется с первого взгляда, за то, что мы вас оставили одного. Я не спала почти всю ночь, размышляя, как странно будет вам проснуться сегодня утром; но отец предполагал, что вы заспитесь до позднего часа. Папа советовал вначале не приставать к вам с излишними соболезнованиями, а лучше постараться отвлечь вас от ваших мыслей и дать вам почувствовать, что вы среди друзей.
   -- Что вы действительно и исполнили, -- отвечал я, -- но вы видите, что перескакнуть через сто лет не шутка, и хотя, казалось, вчера вечером я не особенно замечал странность своего положения, тем не менее сегодня утром меня охватили весьма неприятные ощущения.
   Держа ее за руки и не сводя глаз с её лица, я чувствовал себя способным даже подшучивать над своим положением.
   -- Никому не пришло в голову, что вы уйдете одни в город такую рань, утром. -- продолжала она, -- О мистер Вест, где вы были?
   Тут я поведал ей о моих утренних ощущениях с момента моего первого пробуждения до той минуты, когда, подняв глаза, я увидел ее перед собою, -- всё, что уже известно читателю.
   Она проявила большое участие к моему рассказу, и не смотря на то, что я выпустил одну из её рук, она и не пыталась даже отнять другую, без сомнения, понимая, как благотворно действовало на меня ощущение её руки.
   -- Могу отчасти себе представить, в каком роде это чувство, -- заметила она. -- Оно должно быть ужасно. И вы оставались один во время борьбы с ним! Можете ли вы когда нибудь простить нам?
   -- Но теперь оно прошло. На этот раз вы совершенно избавили меня от него, -- сказал я ей.
   -- И вы не допустите его возвращения? -- спросила она с беспокойством.
   -- Не ручаюсь -- возразил я. -- Об этом говорить еще слишком рано, принимая в соображение, что всё здесь должно казаться мне чуждым.
   -- Но, по крайней мере, вы оставите свои попытки подавлять это чувство в одиночестве, настаивала она. -- Обещайте обратиться к нам, не отвергайте нашей симпатии и желания помочь вам. Очень может быть, что особенно многого мы сделать и не в состоянии, но наверное это будет лучше, чем пробовать в одиночку справляться с подобными ощущениями.
   -- Я приду к вам, если позволите, -- заявил я.
   -- Да, да, прошу вас об этом, -- с жаром воскликнула она. -- Я сделала бы всё, что могу, только бы помочь вам.
   -- Всё, что вы можете сделать -- это пожалеть меня, что, кажется, вы и исполняете в настоящую минуту, -- ответил я.
   -- И так решено, -- сказала она, улыбаясь сквозь слезы, -- что в другой раз вы придете и выскажетесь мне, а не будете бегать по Бостону, среди чужих людей.
   Предположение, что мы друг другу не чужие, но не показалось мне странным, -- так сблизили нас, в течение этих немногих минут, мое горе и её слезы.
   -- Когда вы придете ко мне, -- прибавила она, с выражением очаровательного лукавства, перешедшего по мере того как она говорила, в восторженное одушевление, -- обещаю вам делать вид, что ужасно сожалею о вас, как вы того сами желаете. Но ни одной минуты вы не должны воображать, чтобы на самом деле я сколько нибудь печалилась о вас или полагала, что вы сами долго будете плакаться на свою судьбу. Это я отлично знаю, как и уверена в том, что тепершний мир -- рай, сравнительно с тем, чем он был в ваши дни, и, спустя короткое время, единственным вашим чувством будет чувство благодарности к Богу за то, что Он так странно пресек вашу жизнь в том веке, чтобы возвратить вам ее в этом столетии.

IX

   Вошедшие доктор и миссис Лит, по-видимому, были не мало удивлены, узнав о моем утреннем одиноком путешествии по всему городу, и приятно поражены наружным видом относительного моего спокойствия после такого эксперимента.
   -- Ваша экскурсия, должно быть, была очень интересна, -- заметила миссис Лит, когда мы вскоре после того сели за стол. -- Вы должны были увидеть много нового?
   -- Почти всё, что я видел, было для меня ново. -- возразил я. -- Но что меня особенно поразило, так это то, что я не встретил ни магазинов на Вашингтонской улице, ни банков в городе. Что сделали вы с купцами и банкирами? Чего доброго, повесили их всех, как намеревались исполнит это анархисты в мое время?
   -- К чему такие ужасы. -- возразил доктор Лит, -- мы просто обходимся без них. В современном мире деятельность их прекратилась.
   -- Кто же продает вам товар, когда вы желаете делать покупки? -- спросил я.
   -- Теперь нет ни продажи, ни купли; распределение товаров производится иначе. Что касается банкиров, то, не имея денег, мы отлично обходимся и без этих господ.
   -- Мисс Лит! -- обратился я к Юдифи. -- Боюсь, что отец ваш шутит надо мною. Я не сержусь на него за это, так как простодушие мое может, наверное, вводить его в большое искушение. Однако, доверчивость моя относительно возможных перемен общественного строя всё-таки имеет свои границы.
   -- Я уверена, что отец и не думает шутить, -- возразила она с успокоительной улыбкой.
   Разговор принял другой оборот. Миссис Лит, насколько я припоминаю, подняла вопрос о дамских модах девятнадцатого столетия, и только после утреннего чая, когда доктор пригласил меня на верх дома, -- по видимому, любимое его местопребывание, -- он снова вернулся к предмету нашей беседы.
   -- Вы были удивлены, -- заметил он, -- моему заявлению, что мы обходимся без денег и без торговли. Но после минутного размышления вы поймете, что деньги и торговля в ваше время были необходимы только потому, что производство находилось в частных руках; теперь же и то, и другое естественно стали излишним.
   -- Не совсем понимаю, откуда это следует, -- возразил я.
   -- Очень просто, -- отвечал доктор Лит. -- Когда производством разнородных предметов, потребных для жизни и комфорта, занималось бесчисленное множество людей, не имевших между собой никакой связи и независимых один от другого, до тех пор бесконечный обмен между отдельными лицами являлся необходимым, в целях взаимного снабжения, согласно существовавшему спросу. В обмене этом и заключалась торговля, деньги же играли тут роль необходимого посредника. Но лишь только нация сделалась единственным производителем всевозможного рода товаров, -- отдельные лица, для получения потребного продукта, не перестали нуждаться в обмене. Всё доставляется из одного источника, помимо которого нигде ничего нельзя получить. Система прямого распределения товаров из общественных складов заменила торговлю и сделала деньги излишними.
   -- Каким же образом совершается это распределение? -- спросил я.
   -- Как нельзя проще, -- отвечал доктор Лит. -- Всякому гражданину открывается кредит, соответственно ею доле из годового производства нации, который в начале каждого года вносится в общественные книги. На руки же каждому выдается чек на этот кредит., представляемый им, в случае какой либо потребности, в любое время, в общественные магазины, существующие в каждой общине. Такая постановка дела, как видите, устраняет необходимость каких бы то ни было торговых сделок между потребителями и производителями. Может быть, вы пожелаете взглянуть, что это за чеки? Вы замечаете, -- продолжал он, пока я с любопытством рассматривал кусочек папки, который он мне подал, -- что карточка эта выдала на известное количество долларов. Мы сохранили старое слово, но не предмет, обозначаемый им. Термин этот, в том смысле, как мы ею употребляем, соответствует не реальному предмету, а служит просто алгебраическим знаком для выражения сравнительной ценности различных продуктов. С этою целью все они расценены на доллары и центы совершенно также, как было и в ваше время. Стоимость всего забранного мною вносится в счетную книгу клерком, которые из этих рядов квадратиков вырезает цену моего заказа.
   -- Если бы вы пожелали купить что-нибудь у вашего соседа, можете ли вы в таком случае передать ему часть вашего кредита, в виде вознаграждения? -- спросил я.
   -- Во первых, -- возразил доктор Лит, -- нашим соседям нечего продавать нам, во всяком же случае наш кредит строго личный, без права передачи. Прежде допущения какой бы то ни было передачи, о какой говорите вы, нации пришлось бы вникать во все обстоятельства подобных сделок, для точной проверки её полной правильности. Уже одно то, что обладание деньгами не служило еще доказательством законного права на них, было бы достаточным основанием, для уничтожения их, при отсутствии всяких других поводов. В руках человека, который украл деньги или ради них убил кого нибудь, у нас они имели такое же значение, как и в руках человека, который заработал их трудом. Люди взаимно обмениваются теперь подарками по дружбе; купля же и продажа считаются абсолютно несовместными с чувством взаимного расположения и бескорыстия, одушевляющими граждан, и чувством общности интересов, на котором зиждется наш общественный строй. По нашим понятиям, купля и продажа, со всеми их последствиями по самой своей сущности, явления противообщественные. Они развивают эгоизм, в ущерб другим качествам человека. Ни одно общество, члены которого воспитаны в подобной школе, не в силах подняться над уровнем весьма низменной степени цивилизации.
   -- Как же если случится вам издержать более ассигновки по вашему чеку?
   -- Сумма её так велика, что скорее мы далеко не истратим ее то, -- возразил доктор Лит, -- но если бы исключительные издержки истощили ее до конца, в таком случае имеется возможность воспользоваться небольшим авансом из кредита будущего года, хотя этот обычай отнюдь не поощряется, и при этой льготе, в целях пресечения зла, делается большой учет. Само собою разумеется, что человек, признанный за беспечного расточителя, получал бы свое содержание по-месячно или по-недельно, а в случае необходимости, его и совсем лишили бы права распоряжаться им.
   -- Если вы не издерживаете вашего пайка, он конечно, должен наростать?
   -- Это тоже допускается в известных пределах, к случае предстоящих чрезвычайных затрат. Но без предварительного заявления о них, напротив считается, что гражданин, не расходующий своего кредита сполна, не нуждается в нём, и излишек обращается в общее достояние.
   -- Ну, подобная система не поощряет граждан к экономии, -- заметил я.
   -- Да этого и не имеют в виду, -- был ответ. Нация богата и не желает, чтобы её народ отказывал себе в каком бы то ни было благе. В ваше время людям приходилось делать запасы вещей и денег, на случай недостатка средств к существованию, а также в целях обеспечения своих детей. Необходимость эта обратила бережливость в добродетель. Теперь она не имела бы уже такой похвальной цели, а, утратив свою полезность, перестала считаться добродетелью. Никто не заботится теперь о завтрашнем дне ни для себя, ни для своих детей, так как государство гарантирует пропитание, воспитание и комфортабельное содержание каждого гражданина от колыбели до могилы.
   -- Это даже очень большая гарантия, -- воскликнул я. -- Чем же обеспечивается, что труд данного человека вознаградит нацию за потраченное на него? в целом, общество может быть в состоянии содержать всех своих членов; но одни будут зарабатывать менее, чем необходимо для их содержания, другие -- более; а это приводит нас опять к вопросу о жалованье, о котором вы до сих пор, еще не сказали ни слова. Если вы помните, разговор наш прервался вчера вечером как раз на этом пункте; и я еще раз повторю, что говорил вчера, -- тут-то, по моему мнению, национальная промышленная система, какова ваша, и встретят наибольшие затруднения. Каким образом вы можете, еще раз спрашиваю я, установить соответственное вознаграждение и плату для столь разнообразных и несоизмеримых родов пронятий, необходимых для служения обществу? В наше время рыночная оценка определяла цену, как всевозможного рода труда, так и товаров. Предприниматель платил, по возможности, меньше, а работники брали столько, сколько могли. Не спорю, -- в нравственном отношении система эта не быта удовлетворительна, но она, по крайней мере, давала нам хотя и грубую, но готовую формулу для разрешения вопроса, который ежедневно десять тысяч раз требовал решения, при условия мирового прогресса. Нам казалось, что много удобоприменимого средства не существует.
   -- Да, -- согласился доктор Лит, -- иначе и быть не могло при вашей системе, в которой интересы отдельной личности шли в разрез с интересами каждого из остальных. Но было бы печально, если бы человечество не изобрело лучшего метода, так как ваш был просто применением к взаимным отношениям людей дьявольского правила: "твоя беда -- мое счастье". Вознаграждение за какой-нибудь труд зависело не от трудности, опасности или утомительности его, ибо, по-видимому, во всём мире самый опасный, самый тяжелый и самый неприятный труд отбывался классом людей, оплачивавшимся хуже всех, -- а зависело оно единственно от стесненного положения тех, кто нуждался в заработке.
   -- Со всем этим можно согласиться, -- подтвердил я. -- Но при всех своих недостатках эта система установления цен, в зависимости от спроса и предложения, всё-таки была практична, и я не могу представить себе, что вы могли придумать взамен её. Так как государство остается единственным предпринимателем, то, конечно, не существует ни рабочего рынка, ни рыночных цен. Всякого рода жалованье должно произвольно назначаться правительством. Я не могу представать себе более сложной и щекотливой обязанности, которая, как бы ни исполнялась она, наверное породит всеобщее недовольство.
   -- Извините, пожалуйста, -- возразил доктор Лит. -- Но, мне кажется, вы преувеличиваете трудность положения. Представьте себе, что администрация, состоящая из разумных людей, уполномочена назначат жалованье за всевозможного рода работы при такой системе, которая, подобно нашей, вместе с свободным выбором профессии гарантировала бы дли всех возможность иметь занятие. Неужели вы не видите, что, как бы ни была неудовлетворительна первая оценка, ошибки вскоре исправятся: сами собою? Покровительствуемые профессии привлекали бы слишком много охотников, а обойденные -- слишком мало, и это продолжалось бы до тех пор, пока ошибка не была бы устранена. Но на это я обращаю внимание только мимоходом, так как этот способ оценки, при всей своей практичности, не входит в состав нашей системы.
   -- Каким же образом вы устанавливаете жалованье? -- спросил я еще раз.
   Подумав несколько минут, доктор Лит отвечал;
   -- Я, конечно, настолько-то знаю ваш старый порядок вещей, чтобы понять, что вы подразумеваете под этим вопросом; но нынешний порядок вещей в данном случае настолько отличен от старого, что я несколько затрудняюсь возможно яснее отвечать на ваш вопрос. Вы спрашиваете меня, как мы регулируем жалованье; я вам могу на это сказать только, что к новейшей общественной экономии нет понятия, которое соответствовало бы тому, что в ваше время разумелось под жалованьем.
   -- Вы хотите сказать, что у вас нет денег для уплаты жалованья? Но предоставляемое рабочему право на пользование товарами из общественных складов соответствует тому, что у нас считалось жалованьем. Каким же образом определяется размер кредита рабочим в различных отраслях? Но какому праву каждый отдельно претендует на свою особую долю? На каком основании определяется его доля?
   -- Право его, -- сказал доктор Лит, -- человечность. Его претензия основывается на том факте, что он человек.
   -- Что он человек? -- спросил я с недоверием. -- Уже не хотите ли вы этим сказать, что все имеют одинаковую долю?
   -- Совершенно верно.
   Читатели этой книги, не видевшие в действительности иного порядка вещей, и знакомые только из истории с прежними временами, когда господствовала совершенно другая система, конечно, не в состоянии вообразить, в какое изумление повергло меня простое разъяснение доктора Лита.
   -- Вы видите, -- сказал он, улыбаясь -- что у нас не только нет денег для уплаты жалованья, но, как я вам уже пояснил, вообще ничего подходящего к вашему понятию о жалованье.
   Тут я уже настолько оправился от изумления, что мог высказать несколько критических замечаний, которые у меня, как у человека девятнадцатого столетия, были на готове.
   -- Некоторые люди работают вдвое скорее других! -- воскликнул я. -- Неужели способные работники удовольствуются системой, которая ставит их на одну доску с посредственностью?
   -- Мы, -- возразил доктор Лит, -- не подаем ни малейшего повода к какой либо жалобе на несправедливость, устанавливая для всех одинаковое мерило труда.
   -- Желал бы я знать, как это вы достигаете, когда едва ли найдется двое людей, силы которых были бы одинаковы?
   -- Ничего не может быть проще, -- сказал доктор Лит, -- Мы требуем от каждого, чтобы он делал одинаковое усилие, т. е. мы добиваемся от него лучшей работы, на какую он способен.
   -- Допустим, что все делают наилучшее из того, что они в силах сделать, -- отвечал я, -- всё же продукт труда одного бывает вдвое больше, чем работа другого.
   -- Вполне справедливо, -- возразил доктор Лит, -- количественная сторона работы не имеет никакого отношения к выяснению нашего вопроса. Речь идет о заслугах. Заслуга же есть понятие нравственное, а величина продукта труда -- материальное. Курьезна была бы та логика, которая пыталась бы решать нравственный вопрос по материальному масштабу. При оценке заслуг может приниматься в расчёт лишь степень усилий. Все производящие наилучшее соразмерно своим силам производят одинаково. Дарование человека, хотя бы самое божественное, определяет только мерку его обязанности. Человек больших способностей, который не делает всего того, что он в силах, хотя бы и произвел больше, нежели человек мало даровитый, исполняющий свою работу наилучшим образом, считается работником менее достойным, чем последний, и умирает должником своих собратьев. Создатель ставит задачи людям по способностям, какие им дарованы; мы же просто требуем исполнения этих задач.
   -- Без сомнения, это очень благородная философия, -- сказал я, -- тем не менее кажется жестоким, что тот, кто производит вдвое более, чем другой, даже предполагая наилучшую производительность во всех случаюсь, должен довольствоваться одинаковой долей в доходах.
   -- Неужели в самом деле это так представляется вам? -- возразил доктор Лит. -- А мне вот это то и кажется очень странным. Теперь люди так понимают дело.- каждый, способный при одинаковых усилиях сделать вдвое более, нежели другой, вместо награды за это, заслуживает наказания, если не делает всего того, что он может. Разве вы в девятнадцатом столетии награждали лошадь за то, что она везла тяжесть большую, чем козел? Теперь мы отхлестали бы ее кнутом, если бы она не свезла этой тяжести, на том основании, что она должна это сделать, так как она гораздо сильнее. Удивительно, как меняются нравственные масштабы.
   При этом доктор так прищурил глаза, что я рассмеялся.
   -- Я думаю, -- сказал я, -- настоящая причина того, что мы награждали людей за их дарования, а от лошадей и козлов требовали в отдельности той работы, к которой они предназначены, заключалась в том, что животные, как твари неразумные по природе, делали всё, что могли, тогда как людей можно побудить к тому же лишь вознаграждением сообразно с количеством их работы. Это заставляет меня спросить, если только человеческая природа не изменилась совершенно в период столетия, неужели вы не подчиняетесь подобной необходимости?
   -- Подчиняемся, -- отвечал доктор Лит -- Я не думаю, чтоб в этом отношении произошла какая нибудь перемена в человеческой природе. Она всё еще так устроена, что необходимы особенные побудительные средства в виде призов и преимуществ, чтобы вызвать у человека среднего уровня наивысшее напряжение его сил в каком бы то ни было направлении.
   -- Но какое же побуждение, -- спросил я, -- может иметь человек для того, чтобы сделать всё, что он может, если доход его останется тем же самым, сколько бы он ни сделал? Благородные натуры при всяком общественном строе могут быт движимы преданностью общему благу, а человек среднего уровня склонен умерять свои стремления, если убеждается, что не стоит стараться, когда какое бы то ни было усилие не увеличит и не уменьшить его дохода.
   -- Неужели и в самом деле вам кажется, что человеческая природа нечувствительна ко всяким иным побуждениям, помимо боязни нужды и любви к удобствам жизни; неужели вы думаете, что вместе с обеспечением и равенством относительно средств существования теряет силу всякое иное побуждение к усердию? Ваши современники в действительности не думали так, хотя им и могло казаться, что они так думают. Когда дело касалось высшего разряда усилий, полного самопожертвования, тогда они руководствовались совершенно другими побуждениями. Не крупное жалованье, а честь, надежда на благодарность людей, патриотизм и чувство долга были мотивами, к которым взывали вы, обращаясь к своим солдатам, когда приходилось умирать за свой народ; не было в мире такой эпохи, когда бы эти мотивы не вызывали к жизни всего, что есть лучшего и благородного в людях. Да и не только это одно. Если вы проанализируете любовь к деньгам, которые составляли общий импульс к труду в ваши дни, вы увидите, что боязнь бедности и желание роскоши были не единственными мотивами, побуждавшими стремиться к приобретению денег. У многих людей иные мотивы оказывали гораздо большее влияние, а именно -- домогательство власти, общественного положения и славы. Как видите, хотя мы и устранили бедность и боязнь её, чрезмерную роскошь и надежду на нее, но мы оставили неприкосновенными большую часта тех побуждений, какие служили подкладкой любви к деньгам в прежние времена, и все. те побуждения, которые вдохновляли людей к деятельности высшего порядка. Грубые побуждения, уже не оказывающие на нас своего действия, теперь заменены высшими побуждениями, совершенно неведомыми работникам за жалованье вашего века. Теперь, когда труд какого бы то ни было рода уже более не работа на себя, но работа на нацию, рабочий, как в ваше время солдат, вдохновляется к деятельности патриотизмом и любовью к человечеству. Армия труда представляет собой армию не только в силу своей превосходной организации, но также и по той готовности на самопожертвование, какая воодушевляет её членов. Но как вы, вдохновляя ваших солдат к подвигам, кроме патриотизма, пользовались еще любовью к славе, точно также поступаем и мы. Так как наша промышленная система основана на принципе одинаковой меры усилий в труде для всех и каждого, т. е. на требовании всего лучшего, что в силах сделать каждый, то отсюда ясно, что средства к побуждению рабочих исполнять это требование составляют весьма существенную часть нашей системы. У нас усердие в служении для нации есть единственный и верный путь к общественной признательности, асоциальному отличию и общественной власти. Достоинством услуг человека для общества определяется его общественное положение. По сравнении с нашими средствами побуждения людей к усердной деятельности, ваш метод наставлять людей уроками горькой бедности и распутной роскоши, оказывается настолько же плохим и неверным, насколько и варварским.
   -- Мне бы крайне интересно было, -- сказал я, -- узнать несколько подробнее о ваших общественных учреждениях.
   -- Наша система выработана, конечно, до мельчайших подробностей, -- ответил доктор, -- ибо она есть основа всей организации нашей армии труда; но вы можете составить себе общее понятие из нескольких слов.
   В эту минуту разговор наш был прерван появлением Юдифи Лит на нашей воздушной платформе. Она собралась идти из дома и пришла поговорить с отцом на счет поручения, которое он дал ей.
   -- Между прочим, Юдифь, -- сказал он, когда она хотела оставить нас, -- я думаю, мистеру Весту небезынтерсно отправиться с тобою в магазин. Я ему рассказывал о нашей системе продажи, и может быть он пожелает узнать это на практике. Моя дочь, -- прибавил он, обращаясь ко мне, -- неутомимый ходок по магазинами и может рассказать вам о них более, нежели я.
   Предложение это, конечно, понравилось мне). А так как Юдифь была настолько любезна, что сказала, это ей приятно мое сообщество, то мы вместе и вышли из дома.
   -- Я объясню вам, как мы покупаем, -- сказала моя спутница, в то время, как мы шли по улице, -- а вы должны объяснить мне, каким образом покупали в ваше время. Из всего того, что мне приходилось читать по этому предмету, я никак не могла понять ваших обычаев. Например, у вас было такое множество магазинов и в каждом из них предлагался сбой особый выбор товаров. Каким образом дама могла решаться на покупку, не побывав предварительно во всех магазинах? Не сделав этого, она ведь не могла знать, где ей что выбрать.
   -- Так это и было, как вы предполагаете; только так и узнавали, где что можно купить, -- возразил я.
   -- Отец называет меня неутомимой посетительницей базаров, но я наверное скоро бы утомилась, если бы мне пришлось делать что-нибудь подобное, -- заметила Юдифь, улыбаясь.
   -- Только занятые женщины жаловались на потерю времени, какое требовалось на хождение по магазинам, -- сказал я; но для женщин праздных подобная система в действительности была истинным кладом, ибо она давала им возможность убивать время,
   -- Но положим, что в городе было до тысячи магазинов, из них сто однородных, каким образец даже у самых праздных женщин могло хватать времени на посещение этих ста магазинов?
   -- Конечно, они не могли побывать во всех магазинах, -- ответил я. -- Покупавшие много с течением времени узнавали, где что можно найти. Знакомство с специальностями магазинов сделалось для них особой наукой, и они умели купить выгодно, всегда получая большее и лучшее за меньшую цену. Но такое знание давалось долгим опытом. Те, у кого было много дела или кому приходилось покупать мало, зависели от случайностей и обыкновенно терпели неудачу, ибо за более дорогую цену покупали меньшее и худшее. Только разве случайно как-нибудь неопытные посетители магазинов получали товар по его действительной стоимости.
   -- Но зачем же вы терпели такие поразительно неудобные порядки, когда сами видели ясно их несостоятельность?
   -- То же самое было и относительно наших общественных учреждений. Мы не хуже вашего видели их недостатки, но не находили средств против этих недостатков.
   -- Вот и магазин нашего округа, -- сказала Юдифь, когда мы остановились у главного входа одного из великолепных общественных зданий, на которые я обратил внимание во время моей утренней прогулки.
   Но внешнему виду здание это ничем не напоминало магазина человеку девятнадцатого столетия. Тут не было ни выставки товаров в больших окнах, ни аншлагов и. вообще, ничего такого, что было бы похоже на заманивание покупателей. Н на требованіи всего лучшаго, что въ силахъ сдѣлать каждый, то отсюда ясно, что средства къ побужденію рабочихъ исполнять это требованіе составляютъ весьма существенную часть нашей системы. У насъ усердіе въ служеніи для націи есть единственный и вѣрный путь къ общественной признательности, асоціальному отличію и общественной власти. Достоинствомъ услугъ человѣка для общества опредѣляется его общественное положеніе. По сравненіи съ нашими средствами побужденія людей къ усердной дѣятельности, вашъ методъ наставлять людей уроками горькой бѣдности и распутной роскоши, оказывается настолько же плохимъ и невѣрнымъ, насколько и варварскимъ.
   -- Мнѣ бы крайне интересно было,-- сказалъ я,-- узнать нѣсколько подробнѣе о вашихъ общественныхъ учрежденіяхъ.
   -- Наша система выработана, конечно, до мельчайшихъ подробностей,-- отвѣтилъ докторъ,-- ибо она есть основа всей организаціи нашей арміи труда; но вы можете составить себѣ общее понятіе изъ нѣсколькихъ словъ.
   Въ эту минуту разговоръ нашъ былъ прерванъ появленіемъ Юдиѳи Литъ на нашей воздушной платформѣ. Она собралась идти изъ дома и пришла поговорить съ отцомъ на счетъ порученія, которое онъ далъ ей.
   -- Между прочимъ, Юдиѳь,-- сказалъ онъ, когда она хотѣла оставить насъ,-- я думаю, мистеру Весту небезъинтерсно отправиться съ тобою въ магазинъ. Я ему разсказывалъ о нашей системѣ продажи, и можетъ быть онъ пожелаетъ узнать это на практикѣ. Моя дочь,-- прибавилъ онъ, обращаясь ко мнѣ,-- неутомимый ходокъ по магазинами и можетъ разсказать вамъ о нихъ болѣе, нежели я.
   Предложеніе это, конечно, понравилось мнѣ). А такъ какъ Юдиѳь была настолько любезна, что сказала, это ей пріятно мое сообщество, то мы вмѣстѣ и вышли изъ дома.
   

ГЛАВА X

   -- Я объясню вамъ, какъ мы покупаемъ,-- сказала моя спутница, въ то время, какъ мы шли по улицѣ,-- а вы должны объяснить мнѣ, какимъ образомъ покупали въ ваше время. Изъ всего того, что мнѣ приходилось читать по этому предмету, я никакъ не могла понять вашихъ обычаевъ. Напримѣръ, у васъ было такое множество магазиновъ и въ каждомъ изъ нихъ предлагался сбой особый выборъ товаровъ. Какимъ образомъ дама могла рѣшаться на покупку, не побывавъ предварительно во всѣхъ магазинахъ? Не сдѣлавъ этого, она вѣдь не могла знать, гдѣ ей что выбрать.
   -- Такъ это и было, какъ вы предполагаете; только такъ и узнавали, гдѣ что можно купить,-- возразилъ я.
   -- Отецъ называетъ меня неутомимой посѣтительницей базаровъ, но я навѣрное скоро бы утомилась, если бы мнѣ пришлось дѣлать что нибудь подобное,-- замѣтила Юдиѳь, улыбаясь.
   -- Только занятыя женщины жаловались на потерю времени, какое требовалось на хожденіе по магазинамъ,-- сказалъ я; но для женщинъ праздныхъ подобная система въ дѣйствительности была истиннымъ кладомъ, ибо она давала имъ возможность убивать время,
   -- Но положимъ, что въ городѣ было до тысячи магазиновъ, изъ нихъ сто однородныхъ, какимъ образецъ даже у самыхъ праздныхъ женщинъ могло хватать времени на посѣщеніе этихъ ста магазиновъ?
   -- Конечно, онѣ не могли побывать во всѣхъ магазинахъ,-- отвѣтилъ я.-- Покупавшія много съ теченіемъ времени узнавали, гдѣ что можно найти. Знакомство съ спеціальностями магазиновъ сдѣлалось для нихъ особой наукой, и онѣ умѣли купить выгодно, всегда получая большее и лучшее за меньшую цѣну. Но такое знаніе давалось долгимъ опытомъ. Тѣ, у кого было много дѣла или кому приходилось покупать мало, зависѣли отъ случайностей и обыкновенно терпѣли неудачу, ибо за болѣе дорогую цѣну покупали меньшее и худшее. Только развѣ случайно какъ нибудь неопытные посѣтители магазиновъ получали товаръ по его дѣйствительной стоимости.
   -- Но зачѣмъ же вы терпѣли такіе поразительно неудобные порядки, когда сами видѣли ясно ихъ несостоятельность?
   -- То же самое было и относительно нашихъ общественныхъ учрежденій. Мы не хуже вашего видѣли ихъ недостатки, но не находили средствъ противъ этихъ недостатковъ.
   -- Вотъ и магазинъ нашего округа,-- сказала Юдиѳь, когда мы остановились у главнаго входа одного изъ великолѣпныхъ общественныхъ зданій, на которыя я обратилъ вниманіе во время моей утренней прогулки.
   Но внѣшнему виду зданіе это ничѣмъ не напоминало магазина человѣку девятнадцатаго столѣтія. Тутъ не было ни выставки товаровъ въ большихъ окнахъ, ни аншлаговъ и. вообще, ничего такого, что было бы похоже на заманиваніе покупателей. На лицевой сторонѣ зданія не было ни вывѣски, ни надписи, которыя указывали бы на то, какого рода торговля производится; но вмѣсто этого, надъ главнымъ входомъ выступала величественная, въ человѣческій ростъ, скульптурная группа, центральная фигура которой представляла аллегорическую фигуру плодородія, съ рогомъ изобилія. По входившей и выходившей толпѣ можно было судить, что пропорція половъ между покупателями была почти такая же, какъ и въ ХІХ-мъ столѣтіи.
   При входѣ къ это зданіе, Юдиѳь замѣтила, что въ каждомъ округѣ, города имѣется одно изъ такихъ зданій въ 5--10 минутахъ ходьбы отъ жилища каждаго обывателя. Тутъ я впервые увидѣлъ внутренность общественнаго зданія двадцатаго столѣтія, и это зрѣлище произвело на меня глубокое впечатлѣніе. Мы очутились въ большомъ залѣ, освѣщавшемся окнами не только со всѣхъ сторонъ, но и сверху, гдѣ въ ста футахъ надъ нами находился куполъ. Подъ куполомъ, посрединѣ зала, искрился великолѣпный фонтанъ, наполнявшій атмосферу прохладой и пріятной свѣжестью. Но стѣнамъ и на потолкѣ бросалась въ глаза фресковая живопись въ нѣжныхъ краскахъ, разсчитанныхъ на то, чтобы смягчить, но не поглощать свѣтъ, наполнявшій внутренность зданія. Вокругъ фонтана размѣщались кресла и софы, на которыхъ сидѣли и разговаривали. Надписи кругомъ на стѣнахъ указывали на то, для какой категоріи товаровъ предназначались прилавки. Юдиѳь направилась къ одному изъ нихъ, гдѣ были разложены удивительно разнообразные образчики кисеи, и начала разсматривать ихъ.
   -- Гдѣ же приказчикъ?-- спросилъ я -- ибо за прилавкомъ никого не было, и никто, повидимому, не являлся къ услугамъ покупателя.
   -- Мнѣ еще пока не нуженъ приказчикъ,-- сказала Юдиѳь,-- я еще не выбрала.
   -- Въ наше время главное дѣло приказчиковъ и состояло въ томъ, чтобы помогать при выборѣ товара,-- замѣтилъ я.
   -- Какъ! Подсказывать людямъ то, что имъ требуется.
   -- Да, а еще чаще заставлять людей покупать то, что имъ вовсе не нужно.
   -- Но развѣ дамы не считали это большой неделикатностью?-- спросила Юдиѳь съ удивленіемъ.-- Какой интересъ для приказчиковъ, покупаютъ ли у нихъ, или нѣтъ?
   -- Это было ихъ единственнымъ интересомъ,-- отвѣта лъ я,-- ихъ нанимали для сбыта товаровъ и для достиженія этой цѣли имъ приходилось употреблять всевозможныя старанія, почти граничившія съ физической силой.
   -- Ахъ, да! я и забыла,-- сказала Юдиѳь,-- что въ ваше время средства къ существованію и владѣльца магазина и его приказчиковъ зависѣли отъ продажи товаровъ. Теперь, конечно, все это иначе. Товары принадлежатъ націи. Они находятся здѣсь для тѣхъ, кому они нужны, и обязанность приказчика -- служить людямъ и исполнять ихъ приказанія; но ни для приказчика, ни для націи нѣтъ никакого интереса спустить аршинъ или фунтъ чего нибудь тому, кто въ этомъ совсѣмъ не нуждается. Улыбнувшись, она прибавила:-- Должно быть, странно было смотрѣть, когда приказчики старались заставить человѣка купить то, что ему не нужно, или когда покупатель колебался, брать ли ему или нѣтъ навязываемую вещь!
   -- Но и въ двадцатомъ столѣтіи приказчикъ могъ быть полезенъ вамъ своими свѣдѣніями о товарѣ, даже не приставая къ вамъ съ предложеніемъ непремѣнно купить его,-- сказалъ я.
   -- Нѣтъ, это не дѣло приказчиковъ. Вотъ эти печатныя карточки, за которыя отвѣтствуетъ правительство, даютъ намъ всѣ необходимыя свѣдѣнія.
   Тутъ я увидѣлъ, что при каждомъ образчикѣ находилась карточка съ краткимъ, яснымъ изложеніемъ всего, что касалось фабрикаціи, матеріала, качества и цѣны товаровъ, такъ что всякій вопросъ на этотъ счетъ оказывался излишнимъ.
   -- Стало бытъ, приказчику нечего сказать о товарѣ, который онъ продаетъ?-- спросилъ я.
   -- Рѣшительно нечего. Нѣтъ надобности, чтобъ онъ что нибудь зналъ о немъ, или вмѣшивался съ своимъ знаніемъ. Вѣжливость и акуратность при исполненіи приказаній вотъ все, что отъ него требуется.
   -- Отъ какого обилія лжи избавляетъ столь простое учрежденіе!-- воскликнулъ я.
   -- Вы хотите этимъ сказать, что всѣ приказчики въ ваше время выставляли товаръ въ ложномъ свѣтѣ?-- спросила Юдиѳь.
   -- Упаси Боже,-- возразилъ я; многіе этого не дѣлали и за это пользовались особеннымъ довѣріемъ; но когда средства къ существованію не только самого себя, но и жены и дѣтей, зависятъ отъ количества проданнаго товара, то соблазнъ обмануть покупателя или позволять ему обмануться является почти непреодолимымъ. Но, миссъ Литъ, своей болтовней я васъ отвлекаю отъ дѣла?
   -- Нисколько. Я уже выбрала.
   При этомъ она дотронулась до кнопки, и мгновенно явился приказчикъ. Карандашомъ записалъ онъ заказъ ея на дощечкѣ и сдѣлалъ затѣмъ двѣ копіи, одну отдалъ ей, а другую, положивъ въ небольшой ящикъ, бросилъ въ передаточную трубу.
   -- Дубликатъ заказа,-- замѣтила Юдиѳь, отойдя отъ прилавка, послѣ того, какъ приказчикъ отмѣтилъ цѣну купленнаго товара на поданной ему карточкѣ кредита.-- Дается покупателю для того, чтобъ всякая ошибка по записи легко могла быть замѣчена и исправлена.
   -- Вы очень быстро сдѣлали свой выборъ,-- сказалъ я,-- позвольте васъ спросить, какъ вы можете знать, что не найдете чего нибудь болѣе вамъ подходящая въ одномъ изъ другихъ магазиновъ? Но, вѣроятно, вы должны покупать въ магазинѣ своего округа?
   -- О, нѣтъ!-- возразила она.-- Мы покупаемъ, гдѣ хотимъ, хотя, конечно, чаще всего по близости нашего дома. Но я ничего бы не выиграла, если бы обошла всѣ магазины. Выборъ вездѣ рѣшительно тотъ же самый, вездѣ имѣются самые разнообразные образчики всего, что производится или ввозится Соединенными Штагами. Вотъ почему можно выбрать скоро, для чего не требуется посѣщенія нѣсколькихъ магазиновъ.
   -- Но вѣдь это только складъ образчиковъ! Я не вижу, чтобы приказчики отмѣривали или завертывали товаръ.
   -- За немногими исключеніями для нѣкоторыхъ товаровъ, во всѣхъ нашихъ магазинахъ имѣются только образчики. Самые товары находятся въ большомъ центральномъ городскомъ складѣ, куда они и доставляются прямо съ фабрикъ. Мы заказываемъ по образцу и печатному указанію на матерію, фабрикацію и качество. Заказы направляются въ складъ и оттуда присылается требуемая вещь.
   -- Это должно сокращать удивительно много труда,-- замѣтилъ я.-- При нашей системѣ фабрикантъ продавалъ торговцу оптомъ, торговецъ оптомъ -- мелкому торговцу, а этотъ послѣдній -- потребителямъ, и сколько разъ товаръ долженъ былъ переходитъ изъ рукъ въ руки. Вы обходитесь безъ этой передачи товаровъ и совершенію устраняете мелочнаго продавца съ его крупною прибавкою и арміею приказчиковъ. Да, миссъ Литъ, это зданіе -- лишь складъ образцовъ оптоваго производства и не нуждается въ большемъ персоналѣ служащихъ, чѣмъ оптовый торговецъ. При нашей системѣ, продажи товаровъ, приставанія къ покупателямъ, отмѣриванія и упаковки, десять приказчиковъ не могли сдѣлать того, что здѣсь одинъ дѣлаетъ. Сбереженіе должно быть огромное.
   -- Полагаю, что такъ,-- сказала Юдиѳь,-- но иначе мы и не думали никогда. Да, мистеръ Вестъ, вы непремѣнно должны попросить отца повести васъ когда-нибудь въ центральный складъ, гдѣ получаются заказы отъ различныхъ отдѣленій образцовъ со всего города и откуда упакованные товары разсылаются по назначенію. Недавно онъ водилъ меня туда. Это удивительное зрѣлище. Система эта доведена, конечно, до совершенства, напримѣръ, вотъ тамъ -- въ этой клѣткѣ сидитъ приказчикъ, занимающійся посылкою заказовъ, по мѣрѣ того, какъ они принимаются въ различныхъ отдѣленіяхъ магазина и поступаютъ къ нему изъ передаточныхъ трубъ. Его помощники сортируютъ и кладутъ ихъ въ предназначенный для каждаго сорта образцовъ отдѣльный передаточный ящикъ. Приказчикъ экспедиторъ имѣетъ передъ собою нѣсколько передаточныхъ трубъ; каждая изъ нихъ сообщается съ соотвѣтствующимъ ей отдѣленіемъ въ складѣ. Онъ опускаетъ ящикъ съ заказомъ въ соотвѣтственную трубку и черезъ нѣсколько минутъ ящикъ попадаетъ на тотъ именно прилавокъ въ складѣ, гдѣ собираются всѣ однородные заказы изъ другихъ магазиновъ образчиковъ. Заказы провѣряются, записываются и упаковываются съ необыкновенной быстротою. Всего интереснѣе показалась мнѣ упаковка. Полотно, напримѣръ, наматывается на валы, вращаемые съ помощью машинъ. Работникъ, отмѣривающій полотно также машиной, отрѣзаетъ кусокъ за кускомъ, пока не смѣнить его другой. И такъ исполняются всѣ другіе заказы. Пакеты затѣмъ передаются большими трубами по округамъ города, а оттуда распредѣляются по домамъ. Вы поймете, съ какою скоростью это дѣлается, если я скажу вамъ, что мой заказъ, по всей вѣроятности, будетъ доставленъ домой скорѣе, чѣмъ я сама могла бы принести его отсюда.
   -- Но какъ же это дѣлается въ малонаселенныхъ сельскихъ округахъ?-- спросилъ я.
   -- Система та же самая,-- объясняла Юдиѳь.-- Магазины образчиковъ въ деревняхъ сообщаются посредствомъ передаточныхъ трубъ съ центральнымъ складомъ округа. Складъ можетъ находиться на разстояніи нѣсколькихъ миль. Передача все-таки производится такъ быстро, что потеря времени на разстояніе крайне незначительна. Для сокращенія расходовъ во многихъ округахъ только одинъ рядъ трубъ соединяетъ многія селенія съ складомъ. Иногда проходитъ два или три часа, прежде чѣмъ получается заказъ. Это именно и случилось со мной въ мѣстности, гдѣ я провела прошлое лѣто, и я нашла это очень неудобнымъ {Когда это уже было написано, мнѣ сообщили, что и этотъ недостатокъ доставки будетъ устраненъ, такъ какъ вскорѣ для всякой деревни проложится свой отдѣльный рядъ трубъ.}.
   -- Безъ сомнѣнія, и во многихъ другихъ отношеніяхъ деревенскіе магазины ниже городскихъ,-- замѣтилъ я.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчала Юдиѳь,-- во всемъ прочемъ такъ же хороши. Магазинъ образцовъ въ самой маленькой деревнѣ точно также представляетъ вамъ разнообразный выборъ товаровъ, какіе только имѣются въ государствѣ, потому что сельскій складъ получаетъ все изъ того же источника, какъ и городской.
   Дорогой я обратилъ вниманіе на большое разнообразіе величины и цѣнности домовъ.
   -- Какъ объяснить,-- спросилъ я,-- эту разницу въ виду того факта, что всѣ граждане имѣютъ одинъ и тотъ же доходъ?
   -- Хотя доходъ у всѣхъ одинаковъ,-- объяснила Юдиѳь,-- но употребленіе его вполнѣ зависитъ отъ личнаго вкуса каждаго. Одни любятъ прекрасныхъ лошадей; другіе, подобно мнѣ, любятъ красивыя платья; есть и такіе, которые предпочитаютъ всему хорошій столъ. Наемная плата, получаемая государствомъ съ этихъ домовъ, различна, смотря по величинѣ и изяществу мѣстности, такъ что всякій можетъ найти себѣ, что ему любо. Въ большихъ домахъ обыкновенно поселяются большія семьи, въ которыхъ многіе участвуютъ въ платѣ, тогда какъ маленькія семьи, подобно нашей, ищутъ маленькіе дома, поуютнѣе и подешевле. Это вполнѣ зависитъ отъ вкуса и удобства. Я читала, что въ прежнія времена люди часто имѣли жилища и производили другіе расходы, не обладая на то средствами, и дѣлали это напоказъ, чтобы люди считали ихъ богаче, чѣмъ они были. Дѣйствительно ли это бывало, мистеръ Вестъ?
   -- Долженъ сознаться, тгго это вѣрно,-- сказалъ я.
   -- Теперь, вы видите, ничего подобнаго не можетъ случиться, такъ какъ доходъ каждаго человѣка извѣстенъ, а также извѣстно, что затраты въ одномъ случаѣ покрываются экономіей въ другомъ.
   

ГЛАВА XI.

   Когда мы пришли домой, докторъ Литъ еще не возвращался, а миссисъ Литъ еще не выходила изъ своей комнаты.
   -- Вы любите музыку, мистеръ Вестъ?-- спросила Юдиѳь.
   Я сталъ увѣрять, что музыка, по моему мнѣнію, составляетъ для человѣка полжизни.
   -- Я должна извиниться за свой вопросъ. Въ настоящее время мы объ этомъ другъ друга обыкновенію не спрашиваемъ; но я читала, что въ ваше время встрѣчались люди даже среди культурнаго класса, которые не любили музыки.
   -- Въ наше оправданіе не мѣшаетъ вспомнить,-- сказалъ я,-- что у насъ была иногда очень странная музыка.
   -- Да,-- отвѣтила она,-- я это знаю. Мнѣ кажется, что она бы и мнѣ самой не понравилась. Не хотите ли послушать нашу музыку, мистеръ Вестъ.
   -- Для меня будетъ громаднымъ наслажденіемъ слышать вашу игру,-- отвѣтилъ я.
   -- Мою игру!-- воскликнула она. смѣясь.-- Развѣ вы думаете, что я для васъ буду пѣть или играть?
   -- Конечно, я питалъ надежду на это.
   Замѣтивъ мое смущеніе, она овладѣла своею веселостью и сказала:
   -- Конечно, мы въ настоящее время всѣ поемъ для выработки голоса, а нѣкоторые учатся играть на инструментахъ для собственнаго удовольствія, но собственно настоящая-то музыка гораздо выше и совершеннѣе, чѣмъ какое либо наше исполненіе, и она такъ легко достижима для насъ, когда намъ захочется послушать ее, что мы даже и не называемъ музыкой наше пѣніе или игру. Люди, дѣйствительно хорошо поющіе и играющіе, всѣ состоятъ на музыкальной службѣ государства, а прочіе большею частью не поютъ и не играютъ. Но, въ самомъ дѣлѣ, вамъ хочется послушать музыку?
   Я увѣрилъ ее еще разъ, что очень желаю.
   -- Въ такомъ случаѣ пойдемте въ музыкальную комнату,-- сказала она.
   Я послѣдовалъ за нею въ комнату, отдѣланную деревомъ безъ занавѣсокъ и съ полированнымъ деревяннымъ поломъ. Я уже приготовился разсматривать новаго рода инструменты, но не нашелъ въ комнатѣ ничего такого, что при самомъ сильномъ напряженіи фантазіи можно было бы принять за музыкальный инструментъ. Мой смущенный видъ, очевидно, очень забавлялъ Юдиѳь.
   -- Пожалуйста, посмотрите сегодняшнюю программу,-- сказала она, подавая мнѣ какую-то карту,-- и скажите, что вамъ всего болѣе нравится? Не забудьте, что теперь 5 часовъ.
   На картѣ было выставлено 12-е сентября 2000 г. и на ней значилась обширнѣйшая изъ концертныхъ программъ, какія когда либо мнѣ приходилось видѣть. Она была и пространна, и разнообразна, заключая въ себѣ цѣлый рядъ вокальныхъ и инструментальныхъ соло, дуэтовъ, квартетовъ и различныхъ оркестровыхъ пьесъ. Этотъ удивительный списокъ приводилъ меня въ недоумѣніе, пока Юдиѳь кончикомъ своего розоваго пальца не указала на особый отдѣлъ съ примѣчаніемъ "5 часовъ пополудни".
   Тутъ я замѣтилъ, что эта громадная программа назначалась на цѣлый день и распредѣлялась на двадцать четыре отдѣленія, соотвѣтственно часамъ сутокъ. Въ отдѣлѣ "пять часовъ пополудни" значилось немного пьесъ и я указалъ пьесу, написанную для органа.
   -- Какъ я рада, что и вы любите органъ. Едва ли какая-нибудь другая музыка наиболѣе подходитъ къ коему настроенію.
   Она предложила мнѣ усѣсться поудобнѣе, сама пошла на другой конецъ комнаты и только дотронулась до одного или двухъ винтовъ, какъ вдругъ комната огласилась звуками органа, наполнилась, но не переполнилась, такъ какъ мелодія была вполнѣ приноровлена къ размѣрамъ помѣщенія. Еле дыша я слушалъ до конца. Такую музыку, съ такимъ совершенствомъ исполненія, я никакъ не ожидалъ услыхать.
   -- Превосходно,-- воскликнулъ я, когда послѣдняя волна звуковъ медленно замирала. Точно самъ Богъ игралъ на этомъ органѣ; но гдѣ же органъ?
   -- Подождите еще немного,-- сказала Юдинѳь,-- мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы прослушали еще этотъ вальсъ, прежде чѣмъ предлагать мнѣ какіе либо вопросы. Я считаю его прелестнѣйшимъ.
   И едва успѣла она проговорить это, какъ звуки скрипокъ наполнили комнату чарами лѣтней ночи.
   Когда окончится этотъ вальсъ, она сказала:-- Здѣсь нѣтъ ничего таинственнаго, какъ вы повидимому воображаете. Музыка эта исполнялась ни феями, ни эльфами, а добрыми, честными и необыкновенно искусными человѣческими руками. Мы просто примѣнили къ музыкѣ идею сбереженія труда общимъ участіемъ въ дѣлѣ. Въ городѣ есть нѣсколько музыкальныхъ залъ, приноровленныхъ въ акустическомъ отношеніи къ различнаго рода музыкѣ. Залы эти соединены телефономъ со всѣми домами города, жильцы которыхъ соглашаются вносить незначительную плату. Можно быть увѣреннымъ, что нѣтъ такихъ, которые не пожелали бы это сдѣлать. Составъ музыкантовъ, причисленныхъ къ каждому залу, такъ великъ, что, хотя на каждаго въ отдѣльности исполнителя или группу исполнителей приходится не большая часть программы, все-таки она распредѣлена на всѣ двадцать четыре часа. Разсмотрѣвъ внимательнѣе сегодняшнюю карту, вы замѣтите, что отдѣльныя программы четырехъ изъ этихъ концертовъ, состоящихъ изъ совершенно различныхъ родовъ музыки, исполняются теперь одновременно. Если вы пожелаете слышать одну изъ четырехъ пьесъ исполняемыхъ теперь, вамъ прійдется только нажать кнопку, которая соединитъ проволоку вашего дома съ заломъ, гдѣ исполняется эта пьеса. Программы такъ составлены, что пьесы, исполняемыя одновременно въ различныхъ залахъ, представляютъ собою выборъ не только между инструментальною и вокальною музыкою и различнаго рода инструментами, но и относительно различныхъ мотивовъ, отъ серьезныхъ до веселыхъ такъ что могутъ удовлетворить различнымъ вкусамъ и настроеніямъ.
   -- Мнѣ кажется, миссъ Литъ -- сказалъ я, что если бы мы могли придумать такое учрежденіе, которое доставляло бы каждому дома музыку превосходную по исполненію, неограниченную никакимъ срокомъ, подходящую ко всякому настроенію, начинающуюся и кончающуюся по желанію, мы считали бы достигнутымъ предѣлъ человѣческаго блаженства и перестали бы стремиться къ дальнѣйшимъ улучшеніямъ.
   -- Я никогда не могла себѣ представить, какъ это тѣ изъ васъ, для кого музыка являлась потребностью, терпѣли старомодную систему удовлетворенія этой потребности,-- замѣтила Юдиѳь.-- Дѣйствительно хорошая музыка, кажется, въ ваше время была совершенно недоступна массамъ, и ею могли наслаждаться только избранные, да и то случайно, съ большими неудобствами, значительными издержками и на короткое время, произвольно назначенное кѣмъ нибудь другимъ и въ связи со всевозможнаго рода нежелательными обстоятельствами. Ваши концерты, напримѣръ, и оперы! Какъ должно быть ужасно ради одной или двухъ музыкальныхъ пьесъ, которыя вамъ хотѣлось слышать,-- сидѣть часами и слушать то, что вамъ не нравится! За обѣдомъ, напримѣръ, можно пропустить кушанья, которыя не любишь. Кто бы захотѣлъ обѣдать, какъ бы онъ ни былъ голоденъ, при непремѣнномъ обязательствѣ ѣсть все, что подается на столъ? А я увѣрена, что у человѣка слухъ также чувствителенъ, какъ и вкусъ. Я думаю, что эти-то трудности добиться истинно хорошей музыки и заставляли васъ выносить у себя дома игру и пѣніе лицъ, знакомыхъ лишь съ элементами искусства.
   -- Да,-- возразилъ я -- для большинства изъ насъ существовала только такого сорта музыка, или же совсѣмъ никакой.
   -- Да,-- замѣтила Юдиѳь,-- когда хорошенько пораздумаешь объ этомъ, уже не кажется страннымъ, что люди въ то время вообще не интересовались музыкой. И я бы вѣроятно, возненавидѣла ее.
   -- Если я васъ вѣрно понялъ,-- спросилъ я,-- эта музыкальная программа относится ко всѣмъ двадцати четыремъ часамъ сутокъ? По крайней мѣрѣ, это видно по картѣ; но кто же захочетъ слушать музыку между полночью и утромъ?
   -- О, многіе,-- отвѣтила Юдиѳь.-- Во всѣ часы есть бодрствующіе люди, но если бы музыка была даже и не для нихъ, то есть страдающіе безсонницею, больные и умирающіе. Всѣ наши спальни у изголовья постели снабжены телефономъ, и съ сею помощію каждый страдающій безсонницей можетъ имѣть въ своемъ распоряженіи музыку, соотвѣтствующую своему настроенію.
   -- И въ моей, комнатѣ имѣется такое приспособленіе?
   -- Конечно, да и какъ я не догадалась сказать вамъ объ этомъ вчера вечеромъ. Но отецъ покажетъ вамъ это приспособленіе сегодня вечеромъ, передъ тѣмъ какъ вы отправитесь спать, и я вполнѣ увѣрена, что съ помощью музыки вы съумѣете справиться со всевозможнаго рода непріятными чувствами, если бы они опять стали тревожить васъ.
   Вечеромъ докторъ Литъ освѣдомился о нашемъ посѣщеніи магазина, затѣмъ, при бѣгломъ сравненіи условій девятнадцатаго и двадцатаго столѣтій, мы перешли къ вопросу о наслѣдствѣ.
   -- Полагаю,-- замѣтилъ я,-- что наслѣдованіе имущества теперь уже не допускается?
   -- Напротивъ,-- возразилъ докторъ Литъ,-- этому ничто не препятствуетъ. Вы сами увидите, мистеръ Вестъ, когда ближе познакомитесь съ нами, что теперь существуетъ гораздо менѣе ограниченіи личной свободы, чѣмъ въ ваше время. Конечно, мы закономъ требуемъ, чтобы каждый служить націи въ теченіе опредѣленнаго періода времени, вмѣсто того, чтобы, какъ у васъ практиковалось, предоставлять ему на выборъ: работать, красть или голодать. За исключеніемъ этого основного закона, являющагося въ сущности только болѣе точнымъ формулированіемъ закона природы -- райскаго эдикта, обязательность котораго для всѣхъ одинакова, нашъ общественный строй ни въ чемъ другомъ не опирается на законодательное принужденіе, а есть нѣчто совершенно добровольное какъ логическое слѣдствіе дѣятельности человѣческой природы при разумныхъ условіяхъ. Вопросъ о наслѣдствѣ именно и объясняетъ это положеніе. Тотъ фактъ, что нація есть единственный капиталистъ и владѣлецъ недвижимой собственности, весьма естественно, ограничиваетъ собственность каждаго въ отдѣльности его годовымъ кредитомъ и пріобрѣтаемыми при содѣйствіи этого кредита предметами домашняго хозяйства и обихода. Кредитъ каждаго, подобно ежегодному доходу въ ваше время, прекращается за смертью его выдачею опредѣленной суммы на его похороны. Свое имущество онъ оставляетъ, кому хочетъ.
   -- Что же мѣшаетъ накопленію цѣнной собственности въ отдѣльныхъ рукахъ съ теченіемъ времени неблагопріятно отразиться на равенствѣ средствъ гражданъ?-- спросилъ я.
   -- Это дѣло улаживается само собою очень просто, отвѣчалъ онъ.-- При теперешней организаціи общества всякое накопленіе частной собственности становится бременемъ, коль скоро она превышаетъ предѣлы потребнаго комфорта. Въ ваше время считался богатымъ тотъ, кто загромождалъ свой домъ золотыми и серебрянными сервизами, рѣдкимъ фарфоромъ, дорогою мебелью и тому подобными вещами, ибо эти вещи имѣли денежную цѣнность и во всякое время могли быть обращены въ деньги. А теперь каждый, кого поставило бы въ подобное положеніе наслѣдство отъ ста одновременно умершихъ родственниковъ, счелъ бы себя несчастнымъ. Такъ какъ вещей некому продавать, то онѣ и могутъ имѣть цѣну лишь постольку, поскольку онѣ дѣйствительно нужны ему или доставляютъ удовольствіе своей красотой. Съ другой стороны, такъ какъ доходъ его остается тѣмъ же самымъ, то и пришлось бы потратить свой кредитъ на наемъ помѣщенія для вещей и на оплату услугъ тѣхъ, кто взялся бы хранить ихъ въ порядкѣ. Можете быть увѣрены, что такой наслѣдникъ постарался бы поскорѣе раздать между знакомыми вещи, обладаніе которыми сдѣлало бы его только бѣднѣе, и что ни одинъ изъ его пріятелей не взялъ бы больше, чѣмъ сколько позволяло бы ему мѣсто и время для присмотра за ними. Отсюда вы видите, что запрещеніе наслѣдованія личной собственности съ цѣлью помѣшать большому ея накопленію явилось бы излишней предосторожностью со стороны государства. Каждому отдѣльному гражданину предоставляется самому наблюдать за тѣмъ, чтобы онъ не былъ слишкомъ отягощенъ личной собственностью, и въ данномъ случаѣ обыкновенно случается, что родственники отказываются отъ правъ на большую часть наслѣдства покойника, оставляя для себя только нѣкоторыя вещи. Нація беретъ оставшееся имущество и снова обращаетъ то, что имѣетъ цѣну, въ общее достояніе.
   -- Вы упомянули о платѣ за услуги по присмотру за порядкомъ въ домѣ,-- сказалъ я,-- это наводитъ меня на вопросъ, который я уже нѣсколько разъ собирался вамъ предложить. Какъ вы порѣшили съ вопросомъ о домашней прислугѣ? Кто же захочетъ бытъ слугою въ обществѣ, гдѣ всѣ соціально равны между собою? Наши барыни затруднялись найти прислугу даже въ то время. Кто же у васъ исполняетъ домашнюю работу?-- спросилъ я.
   -- Такой работы не существуетъ у насъ,-- сказала миссисъ Литъ, къ которой я обратился съ этимъ вопросомъ.-- Стирка наша производится вся въ общественныхъ прачешныхъ по необыкновенно дешевой цѣнѣ, а кушанье готовится въ общественныхъ кухняхъ. Работа и починка всего, что мы носимъ, дѣлается внѣ дома въ общественныхъ мастерскихъ. Электричество доставляетъ необходимое отопленіе и освѣщеніе. Мы выбираемъ дома не больше такихъ, какіе намъ нужны и меблируемъ ихъ такъ, чтобы для содержанія ихъ въ порядкѣ довольствоваться минимумомъ труда. Домашніе слуги намъ и не нужны.
   -- То обстоятельство,-- сказалъ докторъ Литъ,-- что въ бѣднѣйшихъ классахъ населенія вы встрѣчали неограниченное число слугъ, на которыхъ могли возлагать всевозможнаго рода тяжелыя и непріятныя работы, сдѣлало васъ равнодушными къ пріисканію средствъ устранить необходимость прислуги. Но теперь, когда всѣ по очереди исполняютъ всякаго рода работу, необходимую для общества, для каждаго является дѣломъ личнаго интереса отысканіе средствъ къ облегченію всякой тяжелой работы. Это послужило сильнымъ импульсомъ къ изобрѣтеніямъ по части сбереженія труда но всякаго рода дѣятельности, однимъ изъ первыхъ результатовъ чего явилось сочетаніе минимума труда съ максимумомъ комфорта въ домашнемъ быту. Въ случаѣ какихъ нибудь исключительныхъ обстоятельствъ,-- продолжалъ докторъ Литъ,-- какъ-то: особенной чистки, обновленія или болѣзни въ семьѣ, мы всегда можемъ организовать необходимую помощь.
   -- Но какимъ образомъ вознаграждаете вы этихъ помощниковъ, когда у васъ не имѣется денегъ?
   -- Конечно, мы не имъ платимъ, а націи. Ихъ услугу можно получить, обратившись въ надлежащее бюро, и стоимость ея будетъ вычеркнута изъ карточки кредита того, кто нуждается въ такой помощи.
   -- Какимъ раемъ долженъ казаться теперь міръ для женщинъ!-- воскликнулъ я.-- Въ мое время даже богатство и неограниченное число слугъ не избавляли ихъ отъ домашнихъ заботъ, тогда какъ женщины достаточныхъ и бѣднѣйшихъ классовъ жили и умирали мученицами этихъ заботъ.
   -- Да,-- сказала миссисъ Литъ,-- я кое-что читала объ этомъ и убѣдилась, что какъ ни худо жилось мужчинамъ въ ваше время, все-таки они были счастливѣе своихъ матерей и женъ.
   -- Широкія плечи націи,-- сказалъ докторъ Литъ,-- выносятъ какъ перышко тяжесть, которая ломила спину женщины въ ваше время. Бѣда ихъ, какъ и всѣ прочія ваши бѣды, происходила отъ неспособности дѣйствовать сообща, что было слѣдствіемъ индивидуализма, на которомъ основывался вашъ общественный строй, и отъ неспособности вашей понятъ, что вы могли извлечь вдесятеро больше пользы, соединившись съ своими собратьями, чѣмъ когда вы вели борьбу съ ними. Удивительно не то, что вы не жили съ большими удобствами, а то, что вы вообще могли вести совмѣстную жизнь, когда у всѣхъ васъ была готовность поработить одинъ другою и присвоить себѣ имущество ближняго.
   -- Полно, полно, отецъ, ты такъ горячишься, что мистеръ Вестъ подумаетъ, что ты бранишь его,-- вмѣшалась Юдиѳь, смѣясь.
   -- Если вамъ требуется докторъ, то вы тоже обращаетесь въ надлежащее бюро и берете всякаго, кого пришлютъ вамъ?
   -- Это правило не можетъ бытъ примѣняемо къ докторамъ,-- возразилъ докторъ Литъ.-- Польза, которую докторъ въ состояніи принести паціенту, зависитъ главнымъ образомъ отъ знанія докторомъ свойства, и состоянія натуры паціента. Паціентъ, стало быть, долженъ имѣть возможность пригласить извѣстнаго ему доктора; это такъ и дѣлается, какъ дѣлалось и въ ваше время. Единственная разница состоитъ въ томъ, что врачъ принимаетъ гонораръ не для себя, а для націи, зачеркивая на карточкѣ кредита паціента цѣну, назначенную по установленной таксѣ за медицинскую помощь.
   -- Если гонораръ всегда одинъ и тотъ же, и докторъ можетъ отказать въ помощи паціенту, то, значитъ, хорошіе врачи постоянно заняты, а дурные остаются праздными?
   -- Прежде всею,-- не примите это замѣчаніе стараго врача за самохвальство -- возразилъ докторъ Литъ съ улыбкою; -- у насъ нѣтъ плохихъ докторовъ. Теперь не всякому, кто заучилъ нѣсколько медицинскихъ терминовъ, дозволяется экспериментировать надъ тѣломъ и жизнью гражданъ, какъ бывало въ ваше время; къ практикѣ допускаются только тѣ, кто выдержалъ строгія испытанія въ школахъ и ясно доказалъ свое призваніе къ медицинѣ. Далѣе вы должны обратить вниманіе на то, что въ настоящее время ни одинъ врачъ не помышляетъ расширять свою практику на счетъ другихъ врачей. Для того не имѣется никакихъ побужденій. И, наконецъ, доктора обязаны регулярно доставлять въ медицинское бюро отчеты о своей дѣятельности и если у нихъ недостаточно практики, то имъ указывается дѣло.
   

ГЛАВА XII.

   Вопросы, на которые мнѣ хотѣлось получить отвѣтъ, чтобы хотя поверхностно ознакомиться съ учрежденіями двадцатаго столѣтія, были безконечны, но безконечна была и доброта доктора Лита; вотъ почему мы еще долго разговаривали и послѣ того, какъ дамы покинули насъ. Напомнивъ своему хозяину, на чемъ была прервана наша утренняя бесѣда, я полюбопытствовалъ узнать, какимъ образомъ организація арміи труда можетъ побуждать рабочаго къ усердію, если ему не приходится заботиться о средствахъ къ существованію.
   -- Прежде всего, вы должны понятъ,-- сказалъ доктеръ Литъ,-- что найти средства къ возбужденію соревнованія есть только одна изъ цѣлей, къ какимъ стремилась организація, принятая нами для арміи. Другая цѣль, не менѣе важная, состоитъ въ томъ, чтобы найти для низшихъ и высшихъ національныхъ должностей, людей испытанныхъ способностей, людей, которые считали бы своимъ долгомъ держать своихъ подчиненныхъ на высотѣ напряженія ихъ силъ и не допускать нерадіінія. Въ интересахъ этихъ двухъ цѣлей и организована армія рабочихъ. Прежде всего идетъ не имѣющій подраздѣленій разрядъ обыкновенныхъ рабочихъ людей всякаго ремесла. Къ этой категоріи принадлежатъ всѣ новобранцы въ первые три года. Эта категорія представляетъ собой своего рода школу и очень строгую, пріучающую молодыхъ людей къ послушанію, подчиненію и преданности долгу. Хотя разнообразіе работъ, производимыхъ этими силами, и не допускаетъ систематическаго повышенія рабочихъ, которое становится возможнымъ впослѣдствіи, тѣмъ не менѣе однако о способностяхъ каждаго ведется отчетность, и выдающееся дарованіе получаетъ свои отличія, тогда какъ нерадѣніе не оставляется безъ возмездія.
   Мы не считаемъ разумнымъ допускать, чтобъ юношеская беззаботность или необдуманность, не заключающія въ себѣ серьезной вины, вредили будущей карьерѣ молодыхъ людей, и всѣмъ. кто прошелъ эту первую ступень безъ серьезныхъ проступковъ, одинаково предоставляется выборъ профессіи, къ которой они обнаруживаютъ наиболѣе склонностей. Избравъ себѣ профессію, они вступаютъ въ нее въ качествѣ учениковъ. Продолжительность учебнаго періода различна въ различныхъ профессіяхъ. По истеченіи этого періода, ученикъ становится рабочимъ и самостоятельнымъ членомъ своей профессіи. Во время учебнаго періода не только ведется особая отчетность о каждомъ, причемъ отмѣчаются его способности и прилежаніе, а равно награждается выдающееся дарованіе соотвѣтственными отличіями, но отъ средняго вывода изъ этихъ отмѣтокъ зависитъ рангъ, который ему достается среди рабочихъ.
   Хотя внутренняя организація различныхъ отраслей промышленности и земледѣлія различается особенностями ихъ условій, тѣмъ не менѣе рабочіе всѣхъ производствъ подраздѣляются, сообразно ихъ способностямъ, на первую, вторую и третью степени. Во многихъ случаяхъ эти степени въ свою очередь подраздѣляются на первый и второй разряды. Соотвѣтственно результатамъ своей работы въ качествѣ ученика, молодой человѣкъ занимаетъ свой рангъ, какъ рабочій первой, второй или третьей степени. Конечно, только молодые люди необыкновенныхъ способностей изъ положенія ученика прямо переходятъ въ первую степень. Большинство же проходитъ сперва низшія степени и въ періодически установленные сроки повышается въ порядкѣ постепенности ранговъ только тогда., когда становятся опытнѣе. Эти сроки соотвѣтствуютъ продолжительности учебнаго періода въ данномъ производствѣ, такъ что оказывающимъ успѣхи никогда не приходится долго ждать, пока ихъ повысятъ, а, съ другой стороны, никто не можетъ опочить на лаврахъ своей прежней дѣятельности безъ риска понизиться въ рангѣ. Особенное преимущество высшей ступени заключается въ правѣ, предоставляемомъ каждому рабочему, избирать себѣ спеціальность въ различныхъ отрасляхъ или отдѣлахъ своего производства. Это. конечно, не значитъ, что какой-либо изъ этихъ.отдѣловъ производства отличается безусловной трудностью. Тѣмъ не менѣе, однако, существуетъ большое различіе между отдѣлами, и право выбора между ними цѣнится высоко.
   При назначеніи работы, насколько возможно, принимаются въ разсчетъ наклонности самыхъ плохихъ рабочихъ, такъ какъ отъ этого увеличиваются не только шансы ихъ успѣховъ но и степень пользы, какую они въ силахъ бываютъ принести. Но хотя желанія рабочихъ низшихъ степеней принимаются во вниманіе, насколько это согласуется съ требованіями дѣла, однако, это практикуется главнымъ образомъ тогда, когда приходится заботиться о рабочихъ высшихъ степеней. Это право выбора входитъ въ силу при каждомъ новомъ установленіи ранга рабочаго, а если кто нибудь лишается своего ранга, то онъ рискуетъ лишиться и той работы, которая ему болѣе по вкусу, и промѣнять ее на работу, менѣе отвѣчающую его желаніямъ. Результаты каждаго новаго передвиженія изъ ранга въ рангъ опубликовываются въ общественныхъ органахъ, и тѣ, кто оказалъ успѣхи при своемъ повышеніи, получаютъ благодарность націи и публично награждаются знакомъ ихъ новаго ранга.
   -- Какіе это знаки?-- спросилъ я.
   -- Каждое производство имѣетъ свой особый символическій знакъ,-- возразитъ докторъ Литъ,-- въ видѣ медали, которая такъ мала, что ее можно не замѣтить, если не знаешь, гдѣ ее надо искать. Это единственный знакъ, носимый мущинами арміи рабочихъ, если не считать формы, требуемой общественнымъ интересомъ. Этотъ знакъ по формѣ одинаковъ дня всѣхъ степеней производства, но знакъ третьей степени сдѣланъ изъ желѣза, второй степени -- изъ серебра и первой -- изъ золота.
   Независимо отъ сильнаго побужденія къ соревнованію, основаннаго на томъ фактѣ, что высшія государственныя должности доступны только дѣятелямъ первой степени и что для огромнаго большинства, не посвящающаго себя искусству, литературѣ и ученымъ призваніямъ, опредѣленное положеніе въ арміи составляетъ единственный способъ общественнаго отличія, имѣются еще различныя приманки болѣе низменнаго свойства, но, пожалуй, не менѣе дѣйствительныя, создаваемыя особыми привилегіями и вольностями, какими пользуются люди высшихъ классовъ. Дѣйствіе этихъ привиллегій заключается въ томъ, что каждый постоянно во очію убѣждается въ выводахъ достиженія послѣдующей высшей степени.
   Безъ сомнѣнія, весьма важно, что честолюбіе къ повышеніямъ могутъ питать не только хорошіе, но и посредственные и плохіе работники. Въ дѣйствительности, въ виду преобладающаго большинства послѣднихъ, даже гораздо существенно то, чтобъ наша система степеней стремилась скорѣе къ ободренію дурныхъ, нежели къ поощренію хорошихъ. Съ этой цѣлью степени подраздѣляются на классы. Такъ какъ численный составъ степеней и классовъ при каждомъ новомъ повышеніи бываетъ одинаковъ, то, за вычетомъ числа офицеровъ, некласныхъ рабочихъ и учащихся, въ низшемъ классѣ никогда не встрѣчается болѣе девятой части рабочей арміи. И большинство въ этомъ числѣ только что завершили періодъ своего ученія и ожидаютъ повышеній. Тѣ, кто остаются въ низшемъ классѣ въ теченіе всего срока своей службы, составляютъ лишь незначительный процентъ рабочей арміи и можно утверждать, что они не создаютъ низменности своего положенія и неспособны измѣнить его. Не представляется надобности въ особомъ покровительствѣ рабочему для его повышенія, если онъ въ состояніи понять значеніе славы. Тогда какъ для повышенія требуется вообще благопріятная аттестація, хорошія свидѣтельства, которыхъ, однако, не достаточно для карьеры рабочаго, а равно особые труды и образцовое исполненіе въ различныхъ отрасляхъ производствъ вознаграждаются почетными отзывами и разнообразными преміями. Вообще стремятся къ тому, чтобы заслуга въ какой-бы то ни было формѣ не оставалась непризнанной.
   Что касается дѣйствительнаго пренебреженія трудомъ, безусловно плохой работы и явнаго нерадѣнія со стороны такихъ людей, которые неспособны къ благороднымъ побужденіямъ, то въ рабочей арміи дисциплина слишкомъ строга, чтобъ допускалось что либо подобное въ этомъ родѣ. Человѣкъ, способный работать, но упрямо уклоняющійся отъ труда, обрекается на изолированное положеніе на хлѣбѣ и водѣ до тѣхъ поръ, пока не проявитъ желанія взяться за лѣто.
   Низшія офицерскія мѣста въ нашей арміи, мѣста помощниковъ или поручиковъ, пополняются изъ числа лицъ, пробывшихъ два года въ первомъ классѣ первой степени. Если тугъ представляется возможность большого выбора, то выборахъ подлежитъ лишь первая группа этого класса. Никому не приходится начальствовать надъ другими ранѣе достиженія тридцатилѣтняго возраста. Сдѣлавшись офицеромъ, каждый повышается въ зависимости отъ производительности не своей собственной работы, а работы своихъ подчиненныхъ. Начальники назначаются изъ разряда помощниковъ, причемъ опять таки тщательный выборъ дѣлается изъ ограниченнаго числа ихъ. При назначеніи на большія высшія степени руководствуются инымъ принципомъ, объясненіе котораго здѣсь потребовало бы слишкомъ много времени.
   Конечно, подобная система классификаціи была невыполнима въ мелкихъ производствахъ вашего времени. Въ нѣкоторыхъ изъ нихъ даже едва ли встрѣчалось столько рабочихъ, чтобы на каждый классъ доставалось по одному человѣку. Вы не должны забывать, что при національной организаціи труда всѣ производства разработываются большими корпораціями. Только этому большому масштабу, по которому организована вся наша промышленность, а равно и тому обстоятельству, что во всѣхъ пунктахъ страны существуютъ благоустроенныя заведенія, мы обязаны тѣмъ, что можемъ путемъ перемѣщеній рабочихъ доставлять каждому такого рода и въ такомъ размѣрѣ работу, которую онъ въ состояніи исполнить нашу читать образомъ. А теперь, мистеръ Вестъ, на основаніи очерченной мною нашей системы, вы сами можете рѣшить, достаточно ли въ нашей организаціи арміи побудительныхъ средствъ для тѣхъ, кто въ нихъ нуждается, для наилучшаго исполненія доступнаго ихъ силамъ труда.
   Я отвѣтилъ, что, какъ мнѣ кажется, можно сдѣлать только одно замѣчаніе, именно то, что указанныя побудительныя средства слишкомъ сильны и вызываютъ горячее соревнованіе. И дѣйствительно, таково мое мнѣніе и теперь -- я могъ бы прибавить -- послѣ того, какъ я ближе ознакомился съ дѣломъ при болѣе продолжительномъ пребываніи въ этомъ Новомъ Свѣтѣ.
   Докторъ Литъ обратилъ мое вниманіе на то, что содержаніе рабочаго никоимъ образомъ не зависитъ отъ его ранга, и потому заботы о средствахъ къ существованію никогда не могутъ придать горечи къ его неудачамъ, что часы труда непродолжительны, регулярно повторяются каникулы и всякое соревнованіе прекращается въ сорокъ пятъ лѣтъ, на половинѣ жизни.
   -- Въ устраненіе недоразумѣній,-- прибавилъ докторъ Литъ,-- я долженъ упомянуть еще о двухъ, трехъ пунктахъ. Прежде всего наша система, дающая предпочтеніе лучшему рабочему передъ менѣе хорошимъ, никоимъ образомъ не противоречитъ основной идеѣ нашего общественнаго строя, заключающейся въ томъ, что всѣ, доставляющіе наилучшее изъ своего труда, оказываютъ одинаковую услугу обществу, какъ бы ни былъ великъ или малъ этотъ трудъ. Я уже показалъ вамъ, что наша система такъ устроена, что ободряетъ слабыхъ, какъ и сильныхъ надеждой на повышеніе. Тотъ фактъ, что сильные занимаютъ видныя мѣста, нисколько не означаетъ порицанія для болѣе слабыхъ. Это -- мѣра, обусловливаемая общественнымъ благомъ.
   Не подумайте, что, предоставляя въ нашей системѣ свободный просторъ соревнованію, мы считаемъ его мотивомъ неизбѣжнымъ для благородныхъ натуръ и достойнымъ ихъ. Эти натуры находятъ мотивы въ себѣ самихъ, а не внѣ себя, и свои обязанности измѣряютъ по собственному дарованію, а не по способностямъ другихъ. Пока ихъ трудъ соотвѣтствуетъ ихъ силамъ, они сочли бы нелѣпымъ ожидалъ похвалъ или порицанія за то, что имъ выпало на долю сдѣлать много или мало. Такимъ натурамъ соревнованіе представляется съ философской точки зрѣнія нелѣпымъ, а съ нравственной точки зрѣнія презрѣннымъ, потому что оно въ нашихъ отношеніяхъ къ успѣхамъ и неудачамъ другихъ выдвигаетъ на первое мѣсто взамѣнъ удивленія -- зависть, а вмѣсто участливаго сожалѣнія -- эгоистическое злорадство.
   Но даже и въ послѣдніе годы двадцатаго столѣтія не всѣ люди стоятъ на этой высшей ступени развитія, и побудительныя средства, необходимыя для нихъ, должны сообразоваться съ ихъ натурой болѣе низшаго свойства. И для нихъ, слѣдовательно, сильнѣйшее соревнованіе должно быть постояннымъ двигателемъ. Тѣ, кто нуждается въ этомъ мотивѣ, сами чувствуютъ это. Тѣ, кто вышелъ изъ предѣловъ его вліянія, не нуждаются въ немъ.
   -- И долженъ упомянуть еще,-- продолжалъ докторъ,-- что у насъ есть особый классъ, не имѣющій связи съ другими, для тѣхъ, кто въ духовномъ или физическомъ отношеніи слишкомъ слабы для того, чтобы быть зачисленными въ ряды главной арміи рабочихъ. Это своего рода институтъ инвалидовъ, членамъ котораго предоставляются работы болѣе легкія, соразмѣрныя съ ихъ силами. Всѣ наши глухонѣмые, хромые, слѣпые и увѣчные, даже наши помѣшанные принадлежатъ къ этому институту и носятъ его значокъ. Сильнѣйшіе изъ нихъ зачастую исполняютъ такую же работу, какъ люди вполнѣ здоровые, слабѣйшіе ничего не дѣлаютъ, но нѣтъ ни одного такого, который, будучи въ состояніи что нибудь дѣлать, устранялся бы отъ работы. Даже наши помѣшанные въ свои свѣтлые моменты стараются дѣлать, что могутъ.
   -- Идея инвалиднаго института, дѣйствительно, хороша,-- сказалъ я.-- Даже варваръ девятнадцатаго столѣтія долженъ цѣнить ее. Это -- прекрасный способъ замаскировать милосердіе и очень благодѣтельно вліяетъ на чувства пользующихся благотворительностью.
   -- Милосердіе!-- возразилъ докторъ Литъ.-- Не думаете ли вы, что мы считаемъ предметомъ благотворительности классъ неспособныхъ, о которомъ я сейчасъ упомянулъ?
   -- Да, конечно,-- сказалъ я,-- вѣдь они же не могутъ сами себя содержать.
   Но тутъ докторъ рѣшительно напалъ на меня.
   -- Кто же на это способенъ?-- спросилъ онъ.-- Въ варварскомъ состояніи общества, которое не признаетъ совмѣстной дѣятельности семьи, каждый можетъ себя содержать, да и то только извѣстную часть своей жизни. Съ подъемомъ цивилизаціи и съ установленіемъ раздѣленія труда многосторонняя взаимная зависимость становится всеобщимъ правиломъ. Каждый, какъ бы ни казалась обособленной его профессія, есть членъ безконечно большой корпораціи производства, которая столь же велика, какъ нація, даже такъ велика, какъ человѣчество. Необходимость взаимной зависимости ведетъ за собой исполненіе обязанностей взаимной помощи. Отсутствіе этого порядка вещей въ ваше время и составляло ощутительную жестокость и неразумность вашей системы.
   -- Все это можетъ быть и такъ,-- возразилъ я,-- но это не касается тѣхъ, кто не въ состояніи вообще участвовать въ производительномъ трудѣ.
   -- Какъ я сказалъ вамъ уже сегодня утромъ,-- по крайней мѣрѣ, мнѣ кажется, что я сказалъ это -- право человѣка на его участіе за общимъ столомъ націи основывается на томъ простомъ фактѣ, что онъ человѣкъ, а не на степени здоровья и силы, какими онъ можетъ обладать,-- онъ дѣлаетъ, что можетъ.
   -- Вы это сказали,-- отвѣтилъ я,-- но я полагаю, что этотъ принципъ относится только къ рабочимъ различныхъ способностей. Приложимъ ли онъ къ тѣмъ, кто ничего не производитъ?
   -- А они развѣ не люди?
   -- Неужели и хромые, слѣпые, больные и увѣчные пользуются такимъ же благосостояніемъ, какъ и самые способные рабочіе?
   -- Конечно,-- отвѣтилъ докторъ.
   -- Самое представленіе о милосердіи въ такомъ объемѣ,-- замѣтилъ я,-- изумило бы нашихъ самыхъ ярыхъ филантроповъ.
   -- Представьте себѣ, что у васъ дома есть больной, неспособный работать братъ,-- возразилъ докторъ Литъ,-- неужели вы давали бы ему пищу, одежду и жилище хуже, чѣмъ самому себѣ? Вѣроятнѣе всего, что вы оказывали бы ему предпочтеніе и вамъ не пришло бы въ голову называть это благодѣяніемъ. Неужели это слово въ подобномъ случаѣ не вызывало бы въ васъ негодованія?
   -- Конечно,-- сказалъ я,-- но этотъ случай не можетъ идти въ сравненіе. Безъ сомнѣнія, въ извѣстномъ смыслѣ всѣ люди братья, но общее понятіе братства, помимо риторическихъ цѣлей, вовсе не можетъ бытъ сравниваемо съ братствомъ по крови: оно не включаетъ въ себѣ ни одинаковыхъ чувствъ, ни одинаковой связи.
   -- Въ васъ говоритъ девятнадцатое столѣтіе!-- воскликнулъ докторъ Литъ.-- Ахъ, мистеръ Вестъ, не подлежитъ никакому сомнѣнію что вы очень долго спали. Если бы мнѣ нужно было дать вамъ въ одномъ тезисѣ ключъ къ тайнамъ, поражающимъ человѣка вашего времени къ нашей цивилизаціи, то я бы сказалъ, что этотъ ключъ заключается въ томъ фактѣ, что солидарность народа и братство человѣчества, бывшія для васъ лишь красивыми фразами, для нашего образа мыслей и чувствъ являются столь же дѣйствительной и столь же сильной связью, какъ и кровное родство. Но, даже оставляя въ сторонѣ это соображеніе, я не могу понять, почему насъ удивляетъ то, что тѣмъ, кто не можетъ работать, предоставляется полное право жить плодами труда тѣхъ, кто можетъ работать. Даже въ ваше время военная повинность для охраны націи, соотвѣтствующая нашей промышленной повинности, будучи обязательной для способныхъ нести ее, не лишала права гражданства неспособныхъ къ военной службѣ. Послѣдніе оставались дома и охранялись тѣми, кто шелъ въ бой, и никто не поднималъ вопроса объ ихъ правахъ, или не думалъ о лихъ дурно только потому, что они были неспособны къ военной службѣ. Точно также и требованіе промышленной службы, предъявляемое къ людямъ, способнымъ работать, не можетъ людей, неспособныхъ къ труду, лишать правъ гражданства, къ которымъ теперь относится также и продовольствіе гражданина. Рабочій не потому гражданинъ, что онъ работаетъ, а работаетъ онъ потому, что онъ гражданинъ. Какъ вы признаете обязанностью сильнаго сражаться за слабаго, такъ и теперь, когда времена сраженій миновали, мы признаемъ обязанностью сильнаго работать за слабаго.
   Вообще, рѣшеніе, оставляющее что нибудь неразъясненнымъ, не есть рѣшеніе; точно также и наше рѣшеніе проблеммы человѣческаго общества не было бы таковымъ, если бы оно не касалось хромыхъ, больныхъ и слѣпыхъ, а бросило бы ихъ на произволъ судьбы, какъ звѣрей. Гораздо лучше предоставить самимъ себѣ сильныхъ и здоровыхъ, нежели этихъ удрученныхъ и обремененныхъ, о которыхъ должно скорбѣть сердце каждаго, и кому же, какъ не илъ, должно быть обезпечено благосостояніе душевное и тѣлесное. Отсюда и выходитъ, какъ я уже сказалъ вамъ сегодня утромъ, что право каждаго мужчины, каждой женщины и каждаго ребенка на средства къ существованію опирается на точной, широкой и простой основѣ того факта, что они члены одной человѣческой семьи. Единственной ходячей монетой является подобіе Божіе. Въ комъ видно это подобіе, съ тѣмъ мы дѣлимъ все, что имѣемъ.
   Я думаю, что ни одна черта въ цивилизаціи вашего времени не кажется столько отвратительной, какъ ваше презрѣніе къ классамъ, зависимымъ отъ васъ. Даже если бы у васъ не было никакого состраданія, никакого чувства братства, неужели же вы не могли видѣть, что вы, не заботясь о слабыхъ, лишали ихъ прямого ихъ права?
   -- Я не вполнѣ согласенъ съ вами,-- сказалъ я.-- Я признаю претензію этого класса на наше состраданіе; но какимъ образомъ тѣ, кто ничего не производитъ, могутъ требовать, какъ своего права, участія въ плодахъ производитель ной работы?
   -- Да отчего же,-- отвѣтилъ докторъ Литъ,-- ваши рабочіе въ состояніи были производить болѣе, чѣмъ сколько могло сдѣлать такое же число дикарей? Не потому ли только это могло быть что они унаслѣдовали познанія и навыкъ прошлыхъ поколѣній? Они получили готовымъ весь механизмъ общества, да устройство котораго потребовалось тысячелѣтіе. Какимъ образомъ вы стали обладателями этихъ познаній и этого механизма, которому обязаны девять десятыхъ стоимости вашего производительнаго труда? Вы унаслѣдовали ихъ, не такъ ли? А развѣ не были вашими равноправными сонаслѣдниками эти другіе, эти несчастные и обиженные судьбой братья, которыхъ вы отвергли? Что сдѣлали вы съ ихъ долей наслѣдства?
   -- Ахъ, мистеръ Вестъ,-- продолжалъ докторъ Литъ, когда я ничего не отвѣтилъ,-- и даже помимо всякихъ соображеній справедливости и братской любви къ слабымъ и увѣчнымъ, я не могу понять, какъ у рабочихъ нашего времени хватало духа браться за дѣло, когда они знали, что ихъ дѣти или дѣти дѣтей, въ случаяхъ несчастья, могли лишиться и удобствъ, и даже самаго необходимаго въ жизни.

-----

   Докторъ Литъ въ своей бесѣдѣ вчера вечеромъ, ясно указалъ на то, съ какой заботливостью стараются доставить каждому возможность узнать свои природныя склонности и слѣдовать имъ при выборѣ карьеры. Но какъ только я узналъ, что доходы рабочаго во всякой профессіи одинаковы, то мнѣ стало ясно, насколько можно быть увѣреннымъ въ томъ, что онъ поступитъ именно такъ, и при выборѣ самой удобной для себя сбруи найдетъ именно такую, въ которой ему будетъ легче всего тянуть свою жизненную лямку.
   Въ мой вѣкъ не удавалось никакимъ систематическимъ и дѣйствительнымъ образомъ развивать и утилизировать естественныя наклонности человѣка къ ремесламъ и интеллектуальнымъ профессіямъ, и это было однимъ изъ крупныхъ лишеній, какъ и одной изъ причинъ несчастій нашего времени. Мои современники были только по имени свободны въ выборѣ себѣ профессіи, но въ дѣйствительности почти всѣ не избирали ея, а принуждались обстоятельствами къ такому труду, въ которомъ они могли произвести лишь сравнительно немного, такъ какъ не имѣли для него природныхъ задатковъ. Богатые въ этомъ отношеніи имѣли мало преимуществъ предъ бѣдными. Бѣдные, почти всегда лишенные образованія, большею частью не имѣли случая выказать природные задатки, какіе у нихъ могли бытъ, и даже если таковые обнаруживались, то бѣдные, въ силу своей бѣдности, были не въ состояніи развить эти задатки. Карьеры, обусловливаемыя высшимъ образованіемъ, за исключеніемъ развѣ какой-нибудь благопріятной случайности, были закрыты для нихъ къ огромному ущербу для нихъ самихъ и для націи. Съ другой стороны, тѣмъ, кто обладалъ достаткомъ, хотя у нихъ были и образованіе и благопріятныя обстоятельства, мѣшали соціальные предразсудки, воспрещавшіе имъ браться за ремесло, даже если у нихъ была къ тому наклонность, и предназначавшіе ихъ къ высшимъ профессіямъ, не обращая вниманія на то, способенъ ли онъ къ нимъ, или нѣтъ, и такимъ образомъ общество лишалось многихъ хорошихъ ремесленниковъ. Денежныя соображенія, побуждавшія людей избирать произвольныя занятія, къ которымъ они не способны, вмѣсто того, чтобъ посвящать себя профессіямъ менѣе вознаграждаемымъ, къ которымъ они способны, были причиной дальнѣйшаго огромнаго калѣченія дарованія.
   

ГЛАВА XIII.

   Докторъ Литъ проводилъ меня, какъ и обѣщала Юдиѳь, до моей спальни, чтобы показать мнѣ приспособленіе телефона для музыки. Онъ показалъ мнѣ, какъ, при повертываніи винта, звуки музыки могли наполнять комнату или замирать столь слабымъ и отдаленнымъ эхомъ, что едва можно было разобрать, слышатся ли эти звуки въ дѣйствительности или это фикція воображенія. Если бы изъ двухъ человѣкъ, находившихся бокъ о бокъ другъ съ другомъ, одинъ пожелалъ слушать музыку, а другой захотѣлъ спать, то можно бы устроить такъ, чтобы она была слышна одному и не доходила до слуха другого.
   -- Я бы очень посовѣтовалъ вамъ, мистеръ Вестъ, если возможно, на сегодняшнюю ночь всѣмъ прелестнѣйшимъ мотивамъ въ свѣтѣ предпочесть сонъ, сказать докторъ, объяснивъ мнѣ приспособленіе телефона.-- При томъ возбужденномъ состояніи, какое вы испытываете, сонъ самое лучшее средство для укрѣпленія нервовъ.
   Помня, что случилось со мною въ то самое утро, я обѣщалъ послушать его совѣта.
   -- Хорошо,-- сказалъ онъ.-- Такъ я поставлю телефонъ на восемь часовъ.
   -- Что вы хотите этимъ сказать?-- спросилъ я.
   Онъ объяснилъ мнѣ, что приспособленіемъ часового механизма каждый по своему желанію могъ быть пробужденъ въ любой часъ музыкой.
   Мнѣ стало ясно, какъ и подтвердилось впослѣдствіи, что свою наклонность къ безсонницѣ, вмѣстѣ съ другими неудобствами существованія, я оставилъ позади себя въ девятнадцатомъ столѣтіи, ибо хотя и на этотъ разъ я не принялъ никакого лекарства отъ безсонницы, тѣмъ не менѣе такъ же какъ и въ прошлую ночь моментально заснулъ, едва голова моя коснулась до подушки. Мнѣ снилось, что я сидѣлъ на тронѣ Абенсераджей въ банкетномъ залѣ Альгамбры, гдѣ я давалъ пиръ моимъ лордамъ и генераламъ, которые должны были на слѣдующій день вести турокъ противъ испанскихъ собакъ -- христіанъ. Воздухъ, освѣжаемый брызгами фонтана, былъ наполненъ ароматомъ цвѣтовъ. Нѣсколько танцовщицъ съ округленными формами и чувственными губами съ сладострастной граціей плясали подъ музыку цимбалъ и струнныхъ инструментовъ. Подымая глаза къ верху на рѣшетчатыя галлереи, вы встрѣчали время отъ времени мимолетный взглядъ красавицы гарема, брошенный внизъ на собравшійся цвѣтъ мавританскаго рыцарства. Громче и громче гремѣли цимбалы, мелодія становилась все болѣе и болѣю дикою, пока, наконецъ, кровь сыновъ степей не въ силахъ была противустоятъ далѣе воинственному изступленію, и эти смуглые рыцари вскочили на ноги, тысячи палашей обнажились и крикъ "Аллахъ, Аллахъ!" огласилъ зало и разбудилъ меня. Былъ уже бѣлый день и электрическая музыка играла турецкую утреннюю зорю.
   За завтракомъ, разсказавъ своему хозяину объ этомъ утреннемъ происшествіи, я узналъ, что я ее это не простая случайность, что пьеса, разбудившая меня, была именно зоря, а не что-нибудь другое. Мелодіи, исполнявшіяся въ одномъ изъ залъ въ часы пробужденія, всегда отличались оживленностью и воодушевленіемъ.
   -- Кстати,-- замѣтилъ я -- вотъ мы говоримъ объ Испаніи, а я еще не спросить у васъ, насколько измѣнились условія жизни въ Европѣ. Не произошла ли такая же перемѣна и въ общественныхъ отношеніяхъ Стараго Свѣта?
   -- Конечно,-- сказалъ докторъ Литъ,-- большія націи Европы, а также Австралія, Мексика и части Южной Америки представляютъ собою въ настоящее время промышленныя республики подобно Соединеннымъ Штатамъ. Послѣдніе были піонерами этого движенія. Мирныя сношенія этихъ націй обезпечены свободной формой федеральнаго союза, распространеннаго по всему земному шару. Международный совѣтъ регулируетъ взаимныя сношенія и торговлю между членами союза и ихъ общую политику относительно болѣе отсталыхъ расъ, которыя мало по малу должны воспитаться до высшаго развитія. Внутри своихъ предѣловъ каждая нація пользуется полнѣйшей автономіей.
   -- Но какъ же вы ведете торговлю безъ денегъ? спросилъ я.-- Обходясь безъ денегъ во внутреннихъ дѣлахъ націи, вы все таки должны имѣть нѣчто вродѣ денегъ, при сношеніяхъ съ другими націями.
   -- О, нѣтъ! деньги излишни и въ международныхъ сношеніяхъ. Пока торговля между иностранными государствами велась починомъ частныхъ предпріятій, деньги были необходимы для устраненія различныхъ усложненій; теперь же торговыя сношенія составляютъ дѣло націи, какъ отдѣльныхъ единицъ. Теперь на всемъ свѣтѣ купцовъ найдется всего какая-нибудь дюжина или около того. И такъ какъ торговля ихъ контролируется союзнымъ совѣтомъ, то, для урегулированія ихъ торговыхъ сдѣлокъ, вполнѣ достаточна простая система бухгалтеріи и счетоводства. Конечно, никакихъ пошлинъ не существуетъ. Нація ввозитъ только такіе товары, которые ея правительствомъ признаются нужными въ общественныхъ интересахъ. Каждая нація имѣетъ бюро для обмѣна товаровъ съ иностранными націями. Напримѣръ, американское бюро, считая такое-то количество французскихъ товаровъ необходимымъ для Америки въ данномъ году, посылаетъ ордеръ во французское бюро, которое, въ свою очередь, присылаетъ свои заказы въ наше бюро. Тоже самое совершается взаимно и другими націями.
   -- Но какимъ образомъ устанавливаются цѣны на иностранные товары, если нѣтъ конкуренціи?
   -- Заказанные товары каждая нація доставляетъ другой по той же цѣнѣ, какую платятъ ея граждане. Этимъ устраняется опасность какихъ бы то ни было недоразумѣній. Конечно, въ теоріи ни одна нація не обязана снабжать другую продуктами своего собственнаго труда, но такой взаимный обмѣнъ товаровъ дѣлается въ общихъ интересахъ. Въ случаѣ регулярнаго снабженія одной націи другою извѣстнаго рода товарами, обо всякомъ важномъ измѣненіи въ дѣловыхъ сношеніяхъ обязательно взаимное предувѣдомленіе и съ той, и съ другой стороны.
   -- Но что, если нація, имѣющая монополію на какое-нибудь естественное произведеніе страны, откажется снабжать имъ всѣ другія націи или одну изъ нихъ?
   -- Подобнаго случая никогда еще не бывало и это для самой отказывающей страны принесло бы гораздо болѣе ущерба, нежели для другихъ,-- возразилъ докторъ Литъ.-- Прежде всего не допускается ни малѣйшаго предпочтенія въ чью-либо пользу. Законъ требуетъ, чтобы каждая нація вела торговлю съ другими народами во всѣхъ отношеніяхъ на совершенно одинаковыхъ основаніяхъ. Подобный образъ, дѣйствій, о какомъ вы упомянули, лишилъ бы провинившуюся націю всякой возможности поддерживать какія бы то ни было сношенія съ прочими странами, такъ что опасаться такой случайности нѣтъ никакого основанія.
   -- Но предположимъ,-- сказалъ я,-- что нація, имѣя въ своихъ рукахъ монополію на какой-нибудь продуктъ, котораго она вывозитъ болѣе, чѣмъ потребляетъ сама, возвыситъ на него цѣну и, такимъ образомъ, не прекращая поставки, воспользуется потребностью сосѣдей для своей выгоды. Ея собственнымъ гражданамъ, правда, пришлось бы платитъ дороже за этотъ товаръ, но въ общемъ, отъ вывоза его заграницу, во всякомъ случаѣ, они получили бы такія выгоды, которыми съ избыткомъ возмѣстились бы ихъ затраты изъ собственнаго кармана.
   -- Когда вы узнаете, какимъ образомъ въ настоящее время опредѣляются цѣны на всѣ товары, то сами увидите, что измѣненіе этихъ цѣнъ возможно только въ зависимости отъ сравнительнаго количества или трудности работы при производствѣ извѣстныхъ товаровъ,-- возразилъ докторъ Литъ.-- Принципъ этотъ представляетъ собою гарантію не только для національныхъ сношеній, но и для международныхъ. Но, кромѣ того, сознаніе общности интересовъ, каковы бы они ни были, національные или международные. и убѣжденіе въ нелѣпости своекорыстія слишкомъ глубоки въ настоящее время, чтобы можно было опасаться такого безчестнаго образа дѣйствій. Вы должны понять, что всѣ мы ожидаемъ окончательнаго возсоединенія государствъ всего міра въ единую націю. Это, безъ сомнѣнія, будетъ послѣднею формою общества, которая принесетъ съ собой извѣстныя выгоды, какихъ еще недостаетъ теперешней системы федераціи равноправныхъ штатовъ. Пока же мы настолько удовлетворены настоящей системой, что охотно предоставляемъ потомству выполнить помянутый планъ. Иные полагаютъ даже, что до осуществленія этого плана не придется дожить на томъ основаніи, что федеральная система является не только временнымъ рѣшеніемъ проблемы человѣческаго общества, но и лучшимъ, окончательнымъ ея разрѣшеніемъ.
   -- Что же вы дѣлаете,-- спросилъ я,-- когда въ итогахъ отчетныхъ книгъ націи не оказывается баланса? Допустимъ, что мы вывозимъ изъ Франціи къ себѣ больше, чѣмъ ввозимъ въ нее?
   -- Въ концѣ каждаго года,-- отвѣтилъ докторъ,-- пересматриваются книги каждой націи. Если Франція у насъ въ долгу, то, по всей вѣроятности, мы въ долгу у другой какой-нибудь націи, которая должна Франціи, и т. д. относительно всѣхъ націй. Получающаяся разница между приходомъ и расходомъ послѣ сведенія счетовъ международнымъ совѣтомъ, при нашей системѣ, обыкновенно бываетъ не велика. Но какова бы она ни была, по требованію совѣта, она должна сводиться на нѣтъ каждые два или три года; совѣтъ можетъ даже потребовать удаленія ея во всякое время, если она возрастетъ до слишкомъ большихъ размѣровъ, такъ какъ, въ цѣляхъ сохраненія дружественныхъ международныхъ отношеній, вовсе не желательно, чтобы одна нація чрезмѣрно должала другой. Съ этой же цѣлью международный совѣтъ производитъ осмотръ товаровъ, которыми мѣняются націи, и слѣдить за тѣмъ, чтобы они были высшаго качества.
   -- Но какимъ же образомъ уравновѣшиваются балансы, когда въ вашемъ распоряженіи не имѣется денегъ?
   -- Главными національными продуктами странъ. Заранѣе условливаются насчетъ того, какіе продукты и къ какомъ количествѣ могутъ приниматься для погашенія счетовъ.
   -- А какимъ образомъ относятся теперь къ эмиграціи? Когда каждая нація организована въ тѣсное промышленное товарищество, монополизирущее всѣ производства страны, то эмигранту, даже при условіи разрѣшенія селиться въ чужой странѣ, приходится умирать съ голоду. По всей вѣроятности, эмиграціи теперь болѣе не существуетъ.
   а лицевой стороне здания не было ни вывески, ни надписи, которые указывали бы на то, какого рода торговля производится; но вместо этого, над главным входом выступала величественная, в человеческий рост, скульптурная группа, центральная фигура которой представляла аллегорическую фигуру плодородия, с рогом изобилия. По входившей и выходившей толпе можно было судить, что пропорция полов между покупателями была почти такая же, как и в ХИХ-м столетии.
   При входе к это здание, Юдифь заметила, что в каждом округе, города имеется одно из таких зданий в 5 -- 10 минутах ходьбы от жилища каждого обывателя. Тут я впервые увидел внутренность общественного здания двадцатого столетия, и это зрелище произвело на меня глубокое впечатление. Мы очутились в большом зале, освещавшемся окнами не только со всех сторон, но и сверху, где в ста футах над нами находился купол. Под куполом, посредине зала, искрился великолепный фонтан, наполнявший атмосферу прохладой и приятной свежестью. Но стенам и на потолке бросалась в глаза фресковая живопись в нежных красках, рассчитанных на то, чтобы смягчить, но не поглощать свет, наполнявший внутренность здания. Вокруг фонтана размещались кресла и софы, на которых сидели и разговаривали. Надписи кругом на стенах указывали на то, для какой категории товаров предназначались прилавки. Юдифь направилась к одному из них, где были разложены удивительно разнообразные образчики кисеи, и начала рассматривать их.
   -- Где же приказчик? -- спросил я -- ибо за прилавком никого не было, и никто, по-видимому, не являлся к услугам покупателя.
   -- Мне еще пока не нужен приказчик, -- сказала Юдифь, -- я еще не выбрала.
   -- В наше время главное дело приказчиков и состояло в том, чтобы помогать при выборе товара, -- заметил я.
   -- Как! Подсказывать людям то, что им требуется.
   -- Да, а еще чаще заставлять людей покупать то, что им вовсе не нужно.
   -- Но разве дамы не считали это большой неделикатностью? -- спросила Юдифь с удивлением. -- Какой интерес для приказчиков, покупают ли у них, или нет?
   -- Это было их единственным интересом, -- ответа л я, -- их нанимали для сбыта товаров и для достижения этой цели им приходилось употреблять всевозможные старания, почти граничившие с физической силой.
   -- Ах, да! я и забыла, -- сказала Юдифь, -- что в ваше время средства к существованию и владельца магазина и его приказчиков зависели от продажи товаров. Теперь, конечно, всё это иначе. Товары принадлежат нации. Они находятся здесь для тех, кому они нужны, и обязанность приказчика -- служить людям и исполнять их приказания; но ни для приказчика, ни для нации нет никакого интереса спустить аршин или фунт чего-нибудь тому, кто в этом совсем не нуждается. Улыбнувшись, она прибавила: -- Должно быть, странно было смотреть, когда приказчики старались заставить человека купить то, что ему не нужно, или когда покупатель колебался, брать ли ему или нет навязываемую вещь!
   -- Но и в двадцатом столетии приказчик мог быть полезен вам своими сведениями о товаре, даже не приставая к вам с предложением непременно купить его, -- сказал я.
   -- Нет, это не дело приказчиков. Вот эти печатные карточки, за которые ответствует правительство, дают нам все необходимые сведения.
   Тут я увидел, что при каждом образчике находилась карточка с кратким, ясным изложением всего, что касалось фабрикации, материала, качества и цены товаров, так что всякий вопрос на этот счет оказывался излишним.
   -- Стало быт, приказчику нечего сказать о товаре, который он продает? -- спросил я.
   -- Решительно нечего. Нет надобности, чтоб он что-нибудь знал о нём, или вмешивался с своим знанием. Вежливость и аккуратность при исполнении приказаний вот всё, что от него требуется.
   -- От какого обилия лжи избавляет столь простое учреждение! -- воскликнул я.
   -- Вы хотите этим сказать, что все приказчики в ваше время выставляли товар в ложном свете? -- спросила Юдифь.
   -- Упаси Боже, -- возразил я; многие этого не делали и за это пользовались особенным доверием; но когда средства к существованию не только самого себя, но и жены и детей, зависят от количества проданного товара, то соблазн обмануть покупателя или позволять ему обмануться является почти непреодолимым. Но, мисс Лит, своей болтовней я вас отвлекаю от дела?
   -- Нисколько. Я уже выбрала.
   При этом она дотронулась до кнопки, и мгновенно явился приказчик. Карандашом записал он заказ её на дощечке и сделал затем две копии, одну отдал ей, а другую, положив в небольшой ящик, бросил в передаточную трубу.
   -- Дубликат заказа, -- заметила Юдифь, отойдя от прилавка, после того, как приказчик отметил цену купленного товара на поданной ему карточке кредита. -- Дается покупателю для того, чтоб всякая ошибка по записи легко могла быть замечена и исправлена.
   -- Вы очень быстро сделали свой выбор, -- сказал я, -- позвольте вас спросить, как вы можете знать, что не найдете чего-нибудь более вам подходящая в одном из других магазинов? Но, вероятно, вы должны покупать в магазине своего округа?
   -- О, нет! -- возразила она. -- Мы покупаем, где хотим, хотя, конечно, чаще всего поблизости нашего дома. Но я ничего бы не выиграла, если бы обошла все магазины. Выбор везде решительно тот же самый, везде имеются самые разнообразные образчики всего, что производится или ввозится Соединенными Штагами. Вот почему можно выбрать скоро, для чего не требуется посещения нескольких магазинов.
   -- Но ведь это только склад образчиков! Я не вижу, чтобы приказчики отмеривали или завертывали товар.
   -- За немногими исключениями для некоторых товаров, во всех наших магазинах имеются только образчики. Самые товары находятся в большом центральном городском складе, куда они и доставляются прямо с фабрик. Мы заказываем по образцу и печатному указанию на материю, фабрикацию и качество. Заказы направляются в склад и оттуда присылается требуемая вещь.
   -- Это должно сокращать удивительно много труда, -- заметил я. -- При нашей системе фабрикант продавал торговцу оптом, торговец оптом -- мелкому торговцу, а этот последний -- потребителям, и сколько раз товар должен был переходит из рук в руки. Вы обходитесь без этой передачи товаров и совершению устраняете мелочного продавца с его крупною прибавкою и армиею приказчиков. Да, мисс Лит, это здание -- лишь склад образцов оптового производства и не нуждается в большем персонале служащих, чем оптовый торговец. При нашей системе, продажи товаров, приставания к покупателям, отмеривания и упаковки, десять приказчиков не могли сделать того, что здесь один делает. Сбережение должно быть огромное.
   -- Полагаю, что так, -- сказала Юдифь, -- но иначе мы и не думали никогда. Да, мистер Вест, вы непременно должны попросить отца повести вас когда-нибудь в центральный склад, где получаются заказы от различных отделений образцов со всего города и откуда упакованные товары рассылаются по назначению. Недавно он водил меня туда. Это удивительное зрелище. Система эта доведена, конечно, до совершенства, например, вот там -- в этой клетке сидит приказчик, занимающийся посылкою заказов, по мере того, как они принимаются в различных отделениях магазина и поступают к нему из передаточных труб. Его помощники сортируют и кладут их в предназначенный для каждого сорта образцов отдельный передаточный ящик. Приказчик экспедитор имеет перед собою несколько передаточных труб; каждая из них сообщается с соответствующим ей отделением в складе. Он опускает ящик с заказом в соответственную трубку и через несколько минут ящик попадает на тот именно прилавок в складе, где собираются все однородные заказы из других магазинов образчиков. Заказы проверяются, записываются и упаковываются с необыкновенной быстротою. Всего интереснее показалась мне упаковка. Полотно, например, наматывается на валы, вращаемые с помощью машин. Работник, отмеривающий полотно также машиной, отрезает кусок за куском, пока не сменить его другой. И так исполняются все другие заказы. Пакеты затем передаются большими трубами по округам города, а оттуда распределяются по домам. Вы поймете, с какою скоростью это делается, если я скажу вам, что мой заказ, по всей вероятности, будет доставлен домой скорее, чем я сама могла бы принести его отсюда.
   -- Но как же это делается в малонаселенных сельских округах? -- спросил я.
   -- Система та же самая, -- объясняла Юдифь. -- Магазины образчиков в деревнях сообщаются посредством передаточных труб с центральным складом округа. Склад может находиться на расстоянии нескольких миль. Передача всё-таки производится так быстро, что потеря времени на расстояние крайне незначительна. Для сокращения расходов во многих округах только один ряд труб соединяет многие селения с складом. Иногда проходит два или три часа, прежде чем получается заказ. Это именно и случилось со мной в местности, где я провела прошлое лето, и я нашла это очень неудобным [Когда это уже было написано, мне сообщили, что и этот недостаток доставки будет устранен, так как вскоре для всякой деревни проложится свой отдельный ряд труб].
   -- Без сомнения, и во многих других отношениях деревенские магазины ниже городских, -- заметил я.
   -- Нет, -- отвечала Юдифь, -- во всём прочем так же хороши. Магазин образцов в самой маленькой деревне точно также представляет вам разнообразный выбор товаров, какие только имеются в государстве, потому что сельский склад получает всё из того же источника, как и городской.
   Дорогой я обратил внимание на большое разнообразие величины и ценности домов.
   -- Как объяснить, -- спросил я, -- эту разницу в виду того факта, что все граждане имеют один и тот же доход?
   -- Хотя доход у всех одинаков, -- объяснила Юдифь, -- но употребление его вполне зависит от личного вкуса каждого. Одни любят прекрасных лошадей; другие, подобно мне, любят красивые платья; есть и такие, которые предпочитают всему хороший стол. Наемная плата, получаемая государством с этих домов, различна, смотря по величине и изяществу местности, так что всякий может найти себе, что ему любо. В больших домах обыкновенно поселяются большие семьи, в которых многие участвуют в плате, тогда как маленькие семьи, подобно нашей, ищут маленькие дома, поуютнее и подешевле. Это вполне зависит от вкуса и удобства. Я читала, что в прежние времена люди часто имели жилища и производили другие расходы, не обладая на то средствами, и делали это напоказ, чтобы люди считали их богаче, чем они были. Действительно ли это бывало, мистер Вест?
   -- Должен сознаться, тгго это верно, -- сказал я.
   -- Теперь, вы видите, ничего подобного не может случиться, так как доход каждого человека известен, а также известно, что затраты в одном случае покрываются экономией в другом.

XI

   Когда мы пришли домой, доктор Лит еще не возвращался, а миссис Лит еще не выходила из своей комнаты.
   -- Вы любите музыку, мистер Вест? -- спросила Юдифь.
   Я стал уверять, что музыка, по моему мнению, составляет для человека полжизни.
   -- Я должна извиниться за свой вопрос. В настоящее время мы об этом друг друга обыкновению не спрашиваем; но я читала, что в ваше время встречались люди даже среди культурного класса, которые не любили музыки.
   -- В наше оправдание не мешает вспомнить, -- сказал я, -- что у нас была иногда очень странная музыка.
   -- Да, -- ответила она, -- я это знаю. Мне кажется, что она бы и мне самой не понравилась. Не хотите ли послушать нашу музыку, мистер Вест.
   -- Для меня будет громадным наслаждением слышать вашу игру, -- ответил я.
   -- Мою игру! -- воскликнула она. смеясь. -- Разве вы думаете, что я для вас буду петь или играть?
   -- Конечно, я питал надежду на это.
   Заметив мое смущение, она овладела своею веселостью и сказала:
   -- Конечно, мы в настоящее время все поем для выработки голоса, а некоторые учатся играть на инструментах для собственного удовольствия, но собственно настоящая-то музыка гораздо выше и совершеннее, чем какое либо наше исполнение, и она так легко достижима для нас, когда нам захочется послушать ее, что мы даже и не называем музыкой наше пение или игру. Люди, действительно хорошо поющие и играющие, все состоят на музыкальной службе государства, а прочие большею частью не поют и не играют. Но, в самом деле, вам хочется послушать музыку?
   Я уверил ее еще раз, что очень желаю.
   -- В таком случае пойдемте в музыкальную комнату, -- сказала она.
   Я последовал за нею в комнату, отделанную деревом без занавесок и с полированным деревянным полом. Я уже приготовился рассматривать нового рода инструменты, но не нашел в комнате ничего такого, что при самом сильном напряжении фантазии можно было бы принять за музыкальный инструмент. Мой смущенный вид, очевидно, очень забавлял Юдифь.
   -- Пожалуйста, посмотрите сегодняшнюю программу, -- сказала она, подавая мне какую-то карту, -- и скажите, что вам всего более нравится? Не забудьте, что теперь 5 часов.
   На карте было выставлено 12-е сентября 2000 г. и на ней значилась обширнейшая из концертных программ, какие когда либо мне приходилось видеть. Она была и пространна, и разнообразна, заключая в себе целый ряд вокальных и инструментальных соло, дуэтов, квартетов и различных оркестровых пьес. Этот удивительный список приводил меня в недоумение, пока Юдифь кончиком своего розового пальца не указала на особый отдел с примечанием "5 часов пополудни".
   Тут я заметил, что эта громадная программа назначалась на целый день и распределялась на двадцать четыре отделения, соответственно часам суток. В отделе "пять часов пополудни" значилось немного пьес и я указал пьесу, написанную для органа.
   -- Как я рада, что и вы любите орган. Едва ли какая-нибудь другая музыка наиболее подходит к коему настроению.
   Она предложила мне усесться поудобнее, сама пошла на другой конец комнаты и только дотронулась до одного или двух винтов, как вдруг комната огласилась звуками органа, наполнилась, но не переполнилась, так как мелодия была вполне приноровлена к размерам помещения. Еле дыша я слушал до конца. Такую музыку, с таким совершенством исполнения, я никак не ожидал услыхать.
   -- Превосходно, -- воскликнул я, когда последняя волна звуков медленно замирала. Точно сам Бог играл на этом органе; но где же орган?
   -- Подождите еще немного, -- сказала Юдифь, -- мне бы хотелось, чтобы вы прослушали еще этот вальс, прежде чем предлагать мне какие либо вопросы. Я считаю его прелестнейшим.
   И едва успела она проговорить это, как звуки скрипок наполнили комнату чарами летней ночи.
   Когда окончится этот вальс, она сказала: -- Здесь нет ничего таинственного, как вы по-видимому воображаете. Музыка эта исполнялась ни феями, ни эльфами, а добрыми, честными и необыкновенно искусными человеческими руками. Мы просто применили к музыке идею сбережения труда общим участием в деле. В городе есть несколько музыкальных зал, приноровленных в акустическом отношении к различного рода музыке. Залы эти соединены телефоном со всеми домами города, жильцы которых соглашаются вносить незначительную плату. Можно быть уверенным, что нет таких, которые не пожелали бы это сделать. Состав музыкантов, причисленных к каждому залу, так велик, что, хотя на каждого в отдельности исполнителя или группу исполнителей приходится не большая часть программы, всё-таки она распределена на все двадцать четыре часа. Рассмотрев внимательнее сегодняшнюю карту, вы заметите, что отдельные программы четырех из этих концертов, состоящих из совершенно различных родов музыки, исполняются теперь одновременно. Если вы пожелаете слышать одну из четырех пьес исполняемых теперь, вам придется только нажать кнопку, которая соединит проволоку вашего дома с залом, где исполняется эта пьеса. Программы так составлены, что пьесы, исполняемые одновременно в различных залах, представляют собою выбор не только между инструментальною и вокальною музыкою и различного рода инструментами, но и относительно различных мотивов, от серьезных до веселых так что могут удовлетворить различным вкусам и настроениям.
   -- Мне кажется, мисс Лит -- сказал я, что если бы мы могли придумать такое учреждение, которое доставляло бы каждому дома музыку превосходную по исполнению, неограниченную никаким сроком, подходящую ко всякому настроению, начинающуюся и кончающуюся по желанию, мы считали бы достигнутым предел человеческого блаженства и перестали бы стремиться к дальнейшим улучшениям.
   -- Я никогда не могла себе представить, как это те из вас, для кого музыка являлась потребностью, терпели старомодную систему удовлетворения этой потребности, -- заметила Юдифь. -- Действительно хорошая музыка, кажется, в ваше время была совершенно недоступна массам, и ею могли наслаждаться только избранные, да и то случайно, с большими неудобствами, значительными издержками и на короткое время, произвольно назначенное кем-нибудь другим и в связи со всевозможного рода нежелательными обстоятельствами. Ваши концерты, например, и оперы! Как должно быть ужасно ради одной или двух музыкальных пьес, которые вам хотелось слышать, -- сидеть часами и слушать то, что вам не нравится! За обедом, например, можно пропустить кушанья, которые не любишь. Кто бы захотел обедать, как бы он ни был голоден, при непременном обязательстве есть всё, что подается на стол? А я уверена, что у человека слух также чувствителен, как и вкус. Я думаю, что эти-то трудности добиться истинно хорошей музыки и заставляли вас выносить у себя дома игру и пение лиц, знакомых лишь с элементами искусства.
   -- Да, -- возразил я -- для большинства из нас существовала только такого сорта музыка, или же совсем никакой.
   -- Да, -- заметила Юдифь, -- когда хорошенько пораздумаешь об этом, уже не кажется странным, что люди в то время вообще не интересовались музыкой. И я бы вероятно, возненавидела ее.
   -- Если я вас верно понял, -- спросил я, -- эта музыкальная программа относится ко всем двадцати четырем часам суток? По крайней мере, это видно по карте; но кто же захочет слушать музыку между полночью и утром?
   -- О, многие, -- ответила Юдифь. -- Во все часы есть бодрствующие люди, но если бы музыка была даже и не для них, то есть страдающие бессонницею, больные и умирающие. Все наши спальни у изголовья постели снабжены телефоном, и с сею помощию каждый страдающий бессонницей может иметь в своем распоряжении музыку, соответствующую своему настроению.
   -- И в моей, комнате имеется такое приспособление?
   -- Конечно, да и как я не догадалась сказать вам об этом вчера вечером. Но отец покажет вам это приспособление сегодня вечером, перед тем как вы отправитесь спать, и я вполне уверена, что с помощью музыки вы сумеете справиться со всевозможного рода неприятными чувствами, если бы они опять стали тревожить вас.
   Вечером доктор Лит осведомился о нашем посещении магазина, затем, при беглом сравнении условий девятнадцатого и двадцатого столетий, мы перешли к вопросу о наследстве.
   -- Полагаю, -- заметил я, -- что наследование имущества теперь уже не допускается?
   -- Напротив, -- возразил доктор Лит, -- этому ничто не препятствует. Вы сами увидите, мистер Вест, когда ближе познакомитесь с нами, что теперь существует гораздо менее ограничении личной свободы, чем в ваше время. Конечно, мы законом требуем, чтобы каждый служить нации в течение определенного периода времени, вместо того, чтобы, как у вас практиковалось, предоставлять ему на выбор: работать, красть или голодать. За исключением этого основного закона, являющегося в сущности только более точным формулированием закона природы -- райского эдикта, обязательность которого для всех одинакова, наш общественный строй ни в чём другом не опирается на законодательное принуждение, а есть нечто совершенно добровольное как логическое следствие деятельности человеческой природы при разумных условиях. Вопрос о наследстве именно и объясняет это положение. Тот факт, что нация есть единственный капиталист и владелец недвижимой собственности, весьма естественно, ограничивает собственность каждого в отдельности его годовым кредитом и приобретаемыми при содействии этого кредита предметами домашнего хозяйства и обихода. Кредит каждого, подобно ежегодному доходу в ваше время, прекращается за смертью его выдачею определенной суммы на его похороны. Свое имущество он оставляет, кому хочет.
   -- Что же мешает накоплению ценной собственности в отдельных руках с течением времени неблагоприятно отразиться на равенстве средств граждан? -- спросил я.
   -- Это дело улаживается само собою очень просто, отвечал он. -- При теперешней организации общества всякое накопление частной собственности становится бременем, коль скоро она превышает пределы потребного комфорта. В ваше время считался богатым тот, кто загромождал свой дом золотыми и серебряными сервизами, редким фарфором, дорогою мебелью и тому подобными вещами, ибо эти вещи имели денежную ценность и во всякое время могли быть обращены в деньги. А теперь каждый, кого поставило бы в подобное положение наследство от ста одновременно умерших родственников, счел бы себя несчастным. Так как вещей некому продавать, то они и могут иметь цену лишь постольку, поскольку они действительно нужны ему или доставляют удовольствие своей красотой. С другой стороны, так как доход его остается тем же самым, то и пришлось бы потратить свой кредит на наем помещения для вещей и на оплату услуг тех, кто взялся бы хранить их в порядке. Можете быть уверены, что такой наследник постарался бы поскорее раздать между знакомыми вещи, обладание которыми сделало бы его только беднее, и что ни один из его приятелей не взял бы больше, чем сколько позволяло бы ему место и время для присмотра за ними. Отсюда вы видите, что запрещение наследования личной собственности с целью помешать большому её накоплению явилось бы излишней предосторожностью со стороны государства. Каждому отдельному гражданину предоставляется самому наблюдать за тем, чтобы он не был слишком отягощен личной собственностью, и в данном случае обыкновенно случается, что родственники отказываются от прав на большую часть наследства покойника, оставляя для себя только некоторые вещи. Нация берет оставшееся имущество и снова обращает то, что имеет цену, в общее достояние.
   -- Вы упомянули о плате за услуги по присмотру за порядком в доме, -- сказал я, -- это наводит меня на вопрос, который я уже несколько раз собирался вам предложить. Как вы порешили с вопросом о домашней прислуге? Кто же захочет быт слугою в обществе, где все социально равны между собою? Наши барыни затруднялись найти прислугу даже в то время. Кто же у вас исполняет домашнюю работу? -- спросил я.
   -- Такой работы не существует у нас, -- сказала миссис Лит, к которой я обратился с этим вопросом. -- Стирка наша производится вся в общественных прачешных по необыкновенно дешевой цене, а кушанье готовится в общественных кухнях. Работа и починка всего, что мы носим, делается вне дома в общественных мастерских. Электричество доставляет необходимое отопление и освещение. Мы выбираем дома не больше таких, какие нам нужны и меблируем их так, чтобы для содержания их в порядке довольствоваться минимумом труда. Домашние слуги нам и не нужны.
   -- То обстоятельство, -- сказал доктор Лит, -- что в беднейших классах населения вы встречали неограниченное число слуг, на которых могли возлагать всевозможного рода тяжелые и неприятные работы, сделало вас равнодушными к приисканию средств устранить необходимость прислуги. Но теперь, когда все по очереди исполняют всякого рода работу, необходимую для общества, для каждого является делом личного интереса отыскание средств к облегчению всякой тяжелой работы. Это послужило сильным импульсом к изобретениям по части сбережения труда но всякого рода деятельности, одним из первых результатов чего явилось сочетание минимума труда с максимумом комфорта в домашнем быту. В случае каких-нибудь исключительных обстоятельств, -- продолжал доктор Лит, -- как-то: особенной чистки, обновления или болезни в семье, мы всегда можем организовать необходимую помощь.
   -- Но каким образом вознаграждаете вы этих помощников, когда у вас не имеется денег?
   -- Конечно, мы не им платим, а нации. Их услугу можно получить, обратившись в надлежащее бюро, и стоимость её будет вычеркнута из карточки кредита того, кто нуждается в такой помощи.
   -- Каким раем должен казаться теперь мир для женщин! -- воскликнул я. -- В мое время даже богатство и неограниченное число слуг не избавляли их от домашних забот, тогда как женщины достаточных и беднейших классов жили и умирали мученицами этих забот.
   -- Да, -- сказала миссис Лит, -- я кое-что читала об этом и убедилась, что как ни худо жилось мужчинам в ваше время, всё-таки они были счастливее своих матерей и жен.
   -- Широкие плечи нации, -- сказал доктор Лит, -- выносят как перышко тяжесть, которая ломила спину женщины в ваше время. Беда их, как и все прочие ваши беды, происходила от неспособности действовать сообща, что было следствием индивидуализма, на котором основывался ваш общественный строй, и от неспособности вашей понят, что вы могли извлечь вдесятеро больше пользы, соединившись с своими собратьями, чем когда вы вели борьбу с ними. Удивительно не то, что вы не жили с большими удобствами, а то, что вы вообще могли вести совместную жизнь, когда у всех вас была готовность поработить один другою и присвоить себе имущество ближнего.
   -- Полно, полно, отец, ты так горячишься, что мистер Вест подумает, что ты бранишь его, -- вмешалась Юдифь, смеясь.
   -- Если вам требуется доктор, то вы тоже обращаетесь в надлежащее бюро и берете всякого, кого пришлют вам?
   -- Это правило не может быт применяемо к докторам, -- возразил доктор Лит. -- Польза, которую доктор в состоянии принести пациенту, зависит главным образом от знания доктором свойства, и состояния натуры пациента. Пациент, стало быть, должен иметь возможность пригласить известного ему доктора; это так и делается, как делалось и в ваше время. Единственная разница состоит в том, что врач принимает гонорар не для себя, а для нации, зачеркивая на карточке кредита пациента цену, назначенную по установленной таксе за медицинскую помощь.
   -- Если гонорар всегда один и тот же, и доктор может отказать в помощи пациенту, то, значит, хорошие врачи постоянно заняты, а дурные остаются праздными?
   -- Прежде всею, -- не примите это замечание старого врача за самохвальство -- возразил доктор Лит с улыбкою; -- у нас нет плохих докторов. Теперь не всякому, кто заучил несколько медицинских терминов, дозволяется экспериментировать над телом и жизнью граждан, как бывало в ваше время; к практике допускаются только те, кто выдержал строгие испытания в школах и ясно доказал свое призвание к медицине. Далее вы должны обратить внимание на то, что в настоящее время ни один врач не помышляет расширять свою практику на счет других врачей. Для того не имеется никаких побуждений. И, наконец, доктора обязаны регулярно доставлять в медицинское бюро отчеты о своей деятельности и если у них недостаточно практики, то им указывается дело.

XII

   Вопросы, на которые мне хотелось получить ответ, чтобы хотя поверхностно ознакомиться с учреждениями двадцатого столетия, были бесконечны, но бесконечна была и доброта доктора Лита; вот почему мы еще долго разговаривали и после того, как дамы покинули нас. Напомнив своему хозяину, на чём была прервана наша утренняя беседа, я полюбопытствовал узнать, каким образом организация армии труда может побуждать рабочего к усердию, если ему не приходится заботиться о средствах к существованию.
   -- Прежде всего, вы должны понят, -- сказал доктор Лит, -- что найти средства к возбуждению соревнования есть только одна из целей, к каким стремилась организация, принятая нами для армии. Другая цель, не менее важная, состоит в том, чтобы найти для низших и высших национальных должностей, людей испытанных способностей, людей, которые считали бы своим долгом держать своих подчиненных на высоте напряжения их сил и не допускать нерадения. В интересах этих двух целей и организована армия рабочих. Прежде всего идет не имеющий подразделений разряд обыкновенных рабочих людей всякого ремесла. К этой категории принадлежат все новобранцы в первые три года. Эта категория представляет собой своего рода школу и очень строгую, приучающую молодых людей к послушанию, подчинению и преданности долгу. Хотя разнообразие работ, производимых этими силами, и не допускает систематического повышения рабочих, которое становится возможным впоследствии, тем не менее однако о способностях каждого ведется отчетность, и выдающееся дарование получает свои отличия, тогда как нерадение не оставляется без возмездия.
   Мы не считаем разумным допускать, чтоб юношеская беззаботность или необдуманность, не заключающие в себе серьезной вины, вредили будущей карьере молодых людей, и всем. кто прошел эту первую ступень без серьезных проступков, одинаково предоставляется выбор профессии, к которой они обнаруживают наиболее склонностей. Избрав себе профессию, они вступают в нее в качестве учеников. Продолжительность учебного периода различна в различных профессиях. По истечении этого периода, ученик становится рабочим и самостоятельным членом своей профессии. Во время учебного периода не только ведется особая отчетность о каждом, причем отмечаются его способности и прилежание, а равно награждается выдающееся дарование соответственными отличиями, но от среднего вывода из этих отметок зависит ранг, который ему достается среди рабочих.
   Хотя внутренняя организация различных отраслей промышленности и земледелия различается особенностями их условий, тем не менее рабочие всех производств подразделяются, сообразно их способностям, на первую, вторую и третью степени. Во многих случаях эти степени в свою очередь подразделяются на первый и второй разряды. Соответственно результатам своей работы в качестве ученика, молодой человек занимает свой ранг, как рабочий первой, второй или третьей степени. Конечно, только молодые люди необыкновенных способностей из положения ученика прямо переходят в первую степень. Большинство же проходит сперва низшие степени и в периодически установленные сроки повышается в порядке постепенности рангов только тогда., когда становятся опытнее. Эти сроки соответствуют продолжительности учебного периода в данном производстве, так что оказывающим успехи никогда не приходится долго ждать, пока их повысят, а, с другой стороны, никто не может опочить на лаврах своей прежней деятельности без риска понизиться в ранге. Особенное преимущество высшей ступени заключается в праве, предоставляемом каждому рабочему, избирать себе специальность в различных отраслях или отделах своего производства. Это. конечно, не значит, что какой-либо из этих отделов производства отличается безусловной трудностью. Тем не менее, однако, существует большое различие между отделами, и право выбора между ними ценится высоко.
   При назначении работы, насколько возможно, принимаются в расчёт наклонности самых плохих рабочих, так как от этого увеличиваются не только шансы их успехов но и степень пользы, какую они в силах бывают принести. Но хотя желания рабочих низших степеней принимаются во внимание, насколько это согласуется с требованиями дела, однако, это практикуется главным образом тогда, когда приходится заботиться о рабочих высших степеней. Это право выбора входит в силу при каждом новом установлении ранга рабочего, а если кто-нибудь лишается своего ранга, то он рискует лишиться и той работы, которая ему более по вкусу, и променять ее на работу, менее отвечающую его желаниям. Результаты каждого нового передвижения из ранга в ранг опубликовываются в общественных органах, и те, кто оказал успехи при своем повышении, получают благодарность нации и публично награждаются знаком их нового ранга.
   -- Какие это знаки? -- спросил я.
   -- Каждое производство имеет свой особый символический знак, -- возразит доктор Лит, -- в виде медали, которая так мала, что ее можно не заметить, если не знаешь, где ее надо искать. Это единственный знак, носимый мужчинами армии рабочих, если не считать формы, требуемой общественным интересом. Этот знак по форме одинаков дня всех степеней производства, но знак третьей степени сделан из железа, второй степени -- из серебра и первой -- из золота.
   Независимо от сильного побуждения к соревнованию, основанного на том факте, что высшие государственные должности доступны только деятелям первой степени и что для огромного большинства, не посвящающего себя искусству, литературе и ученым призваниям, определенное положение в армии составляет единственный способ общественного отличия, имеются еще различные приманки более низменного свойства, но, пожалуй, не менее действительные, создаваемые особыми привилегиями и вольностями, какими пользуются люди высших классов. Действие этих привилегий заключается в том, что каждый постоянно во очию убеждается в выводах достижения последующей высшей степени.
   Без сомнения, весьма важно, что честолюбие к повышениям могут питать не только хорошие, но и посредственные и плохие работники. В действительности, в виду преобладающего большинства последних, даже гораздо существенно то, чтоб наша система степеней стремилась скорее к ободрению дурных, нежели к поощрению хороших. С этой целью степени подразделяются на классы. Так как численный состав степеней и классов при каждом новом повышении бывает одинаков, то, за вычетом числа офицеров, некласных рабочих и учащихся, в низшем классе никогда не встречается более девятой части рабочей армии. И большинство в этом числе только что завершили период своего учения и ожидают повышений. Те, кто остаются в низшем классе в течение всего срока своей службы, составляют лишь незначительный процент рабочей армии и можно утверждать, что они не создают низменности своего положения и неспособны изменить его. Не представляется надобности в особом покровительстве рабочему для его повышения, если он в состоянии понять значение славы. Тогда как для повышения требуется вообще благоприятная аттестация, хорошие свидетельства, которых, однако, не достаточно для карьеры рабочего, а равно особые труды и образцовое исполнение в различных отраслях производств вознаграждаются почетными отзывами и разнообразными премиями. Вообще стремятся к тому, чтобы заслуга в какой бы то ни было форме не оставалась непризнанной.
   Что касается действительного пренебрежения трудом, безусловно плохой работы и явного нерадения со стороны таких людей, которые неспособны к благородным побуждениям, то в рабочей армии дисциплина слишком строга, чтоб допускалось что либо подобное в этом роде. Человек, способный работать, но упрямо уклоняющийся от труда, обрекается на изолированное положение на хлебе и воде до тех пор, пока не проявит желания взяться за лето.
   Низшие офицерские места в нашей армии, места помощников или поручиков, пополняются из числа лиц, пробывших два года в первом классе первой степени. Если туг представляется возможность большого выбора, то выборах подлежит лишь первая группа этого класса. Никому не приходится начальствовать над другими ранее достижения тридцатилетнего возраста. Сделавшись офицером, каждый повышается в зависимости от производительности не своей собственной работы, а работы своих подчиненных. Начальники назначаются из разряда помощников, причем опять таки тщательный выбор делается из ограниченного числа их. При назначении на большие высшие степени руководствуются иным принципом, объяснение которого здесь потребовало бы слишком много времени.
   Конечно, подобная система классификации была невыполнима в мелких производствах вашего времени. В некоторых из них даже едва ли встречалось столько рабочих, чтобы на каждый класс доставалось по одному человеку. Вы не должны забывать, что при национальной организации труда все производства разрабатываются большими корпорациями. Только этому большому масштабу, по которому организована вся наша промышленность, а равно и тому обстоятельству, что во всех пунктах страны существуют благоустроенные заведения, мы обязаны тем, что можем путем перемещений рабочих доставлять каждому такого рода и в таком размере работу, которую он в состоянии исполнить нашу читать образом. А теперь, мистер Вест, на основании очерченной мною нашей системы, вы сами можете решить, достаточно ли в нашей организации армии побудительных средств для тех, кто в них нуждается, для наилучшего исполнения доступного их силам труда.
   Я ответил, что, как мне кажется, можно сделать только одно замечание, именно то, что указанные побудительные средства слишком сильны и вызывают горячее соревнование. И действительно, таково мое мнение и теперь -- я мог бы прибавить -- после того, как я ближе ознакомился с делом при более продолжительном пребывании в этом Новом Свете.
   Доктор Лит обратил мое внимание на то, что содержание рабочего никоим образом не зависит от его ранга, и потому заботы о средствах к существованию никогда не могут придать горечи к его неудачам, что часы труда непродолжительны, регулярно повторяются каникулы и всякое соревнование прекращается в сорок пят лет, на половине жизни.
   -- В устранение недоразумений, -- прибавил доктор Лит, -- я должен упомянуть еще о двух, трех пунктах. Прежде всего наша система, дающая предпочтение лучшему рабочему перед менее хорошим, никоим образом не противоречит основной идее нашего общественного строя, заключающейся в том, что все, доставляющие наилучшее из своего труда, оказывают одинаковую услугу обществу, как бы ни был велик или мал этот труд. Я уже показал вам, что наша система так устроена, что ободряет слабых, как и сильных надеждой на повышение. Тот факт, что сильные занимают видные места, нисколько не означает порицания для более слабых. Это -- мера, обусловливаемая общественным благом.
   Не подумайте, что, предоставляя в нашей системе свободный простор соревнованию, мы считаем его мотивом неизбежным для благородных натур и достойным их. Эти натуры находят мотивы в себе самих, а не вне себя, и свои обязанности измеряют по собственному дарованию, а не по способностям других. Пока их труд соответствует их силам, они сочли бы нелепым ожидал похвал или порицания за то, что им выпало на долю сделать много или мало. Таким натурам соревнование представляется с философской точки зрения нелепым, а с нравственной точки зрения презренным, потому что оно в наших отношениях к успехам и неудачам других выдвигает на первое место взамен удивления -- зависть, а вместо участливого сожаления -- эгоистическое злорадство.
   Но даже и в последние годы двадцатого столетия не все люди стоят на этой высшей ступени развития, и побудительные средства, необходимые для них, должны сообразоваться с их натурой более низшего свойства. И для них, следовательно, сильнейшее соревнование должно быть постоянным двигателем. Те, кто нуждается в этом мотиве, сами чувствуют это. Те, кто вышел из пределов его влияния, не нуждаются в нём.
   -- И должен упомянуть еще, -- продолжал доктор, -- что у нас есть особый класс, не имеющий связи с другими, для тех, кто в духовном или физическом отношении слишком слабы для того, чтобы быть зачисленными в ряды главной армии рабочих. Это своего рода институт инвалидов, членам которого предоставляются работы более легкие, соразмерные с их силами. Все наши глухонемые, хромые, слепые и увечные, даже наши помешанные принадлежат к этому институту и носят его значок. Сильнейшие из них зачастую исполняют такую же работу, как люди вполне здоровые, слабейшие ничего не делают, но нет ни одного такого, который, будучи в состоянии что-нибудь делать, устранялся бы от работы. Даже наши помешанные в свои светлые моменты стараются делать, что могут.
   -- Идея инвалидного института, действительно, хороша, -- сказал я. -- Даже варвар девятнадцатого столетия должен ценить ее. Это -- прекрасный способ замаскировать милосердие и очень благодетельно влияет на чувства пользующихся благотворительностью.
   -- Милосердие! -- возразил доктор Лит. -- Не думаете ли вы, что мы считаем предметом благотворительности класс неспособных, о котором я сейчас упомянул?
   -- Да, конечно, -- сказал я, -- ведь они же не могут сами себя содержать.
   Но тут доктор решительно напал на меня.
   -- Кто же на это способен? -- спросил он. -- В варварском состоянии общества, которое не признает совместной деятельности семьи, каждый может себя содержать, да и то только известную часть своей жизни. С подъемом цивилизации и с установлением разделения труда многосторонняя взаимная зависимость становится всеобщим правилом. Каждый, как бы ни казалась обособленной его профессия, есть член бесконечно большой корпорации производства, которая столь же велика, как нация, даже так велика, как человечество. Необходимость взаимной зависимости ведет за собой исполнение обязанностей взаимной помощи. Отсутствие этого порядка вещей в ваше время и составляло ощутительную жестокость и неразумность вашей системы.
   -- Всё это может быть и так, -- возразил я, -- но это не касается тех, кто не в состоянии вообще участвовать в производительном труде.
   -- Как я сказал вам уже сегодня утром, -- по крайней мере, мне кажется, что я сказал это -- право человека на его участие за общим столом нации основывается на том простом факте, что он человек, а не на степени здоровья и силы, какими он может обладать, -- он делает, что может.
   -- Вы это сказали, -- ответил я, -- но я полагаю, что этот принцип относится только к рабочим различных способностей. Приложим ли он к тем, кто ничего не производит?
   -- А они разве не люди?
   -- Неужели и хромые, слепые, больные и увечные пользуются таким же благосостоянием, как и самые способные рабочие?
   -- Конечно, -- ответил доктор.
   -- Самое представление о милосердии в таком объеме, -- заметил я, -- изумило бы наших самых ярых филантропов.
   -- Представьте себе, что у вас дома есть больной, неспособный работать брат, -- возразил доктор Лит, -- неужели вы давали бы ему пищу, одежду и жилище хуже, чем самому себе? Вероятнее всего, что вы оказывали бы ему предпочтение и вам не пришло бы в голову называть это благодеянием. Неужели это слово в подобном случае не вызывало бы в вас негодования?
   -- Конечно, -- сказал я, -- но этот случай не может идти в сравнение. Без сомнения, в известном смысле все люди братья, но общее понятие братства, помимо риторических целей, вовсе не может быт сравниваемо с братством по крови: оно не включает в себе ни одинаковых чувств, ни одинаковой связи.
   -- В вас говорит девятнадцатое столетие! -- воскликнул доктор Лит. -- Ах, мистер Вест, не подлежит никакому сомнению что вы очень долго спали. Если бы мне нужно было дать вам в одном тезисе ключ к тайнам, поражающим человека вашего времени к нашей цивилизации, то я бы сказал, что этот ключ заключается в том факте, что солидарность народа и братство человечества, бывшие для вас лишь красивыми фразами, для нашего образа мыслей и чувств являются столь же действительной и столь же сильной связью, как и кровное родство. Но, даже оставляя в стороне это соображение, я не могу понять, почему нас удивляет то, что тем, кто не может работать, предоставляется полное право жить плодами труда тех, кто может работать. Даже в ваше время военная повинность для охраны нации, соответствующая нашей промышленной повинности, будучи обязательной для способных нести ее, не лишала права гражданства неспособных к военной службе. Последние оставались дома и охранялись теми, кто шел в бой, и никто не поднимал вопроса об их правах, или не думал о лих дурно только потому, что они были неспособны к военной службе. Точно также и требование промышленной службы, предъявляемое к людям, способным работать, не может людей, неспособных к труду, лишать прав гражданства, к которым теперь относится также и продовольствие гражданина. Рабочий не потому гражданин, что он работает, а работает он потому, что он гражданин. Как вы признаете обязанностью сильного сражаться за слабого, так и теперь, когда времена сражений миновали, мы признаем обязанностью сильного работать за слабого.
   Вообще, решение, оставляющее что-нибудь неразъясненным, не есть решение; точно также и наше решение проблемы человеческого общества не было бы таковым, если бы оно не касалось хромых, больных и слепых, а бросило бы их на произвол судьбы, как зверей. Гораздо лучше предоставить самим себе сильных и здоровых, нежели этих удрученных и обремененных, о которых должно скорбеть сердце каждого, и кому же, как не ил, должно быть обеспечено благосостояние душевное и телесное. Отсюда и выходит, как я уже сказал вам сегодня утром, что право каждого мужчины, каждой женщины и каждого ребенка на средства к существованию опирается на точной, широкой и простой основе того факта, что они члены одной человеческой семьи. Единственной ходячей монетой является подобие Божие. В ком видно это подобие, с тем мы делим всё, что имеем.
   Я думаю, что ни одна черта в цивилизации вашего времени не кажется столько отвратительной, как ваше презрение к классам, зависимым от вас. Даже если бы у вас не было никакого сострадания, никакого чувства братства, неужели же вы не могли видеть, что вы, не заботясь о слабых, лишали их прямого их права?
   -- Я не вполне согласен с вами, -- сказал я. -- Я признаю претензию этого класса на наше сострадание; но каким образом те, кто ничего не производит, могут требовать, как своего права, участия в плодах производитель ной работы?
   -- Да отчего же, -- ответил доктор Лит, -- ваши рабочие в состоянии были производить более, чем сколько могло сделать такое же число дикарей? Не потому ли только это могло быть что они унаследовали познания и навык прошлых поколений? Они получили готовым весь механизм общества, да устройство которого потребовалось тысячелетие. Каким образом вы стали обладателями этих познаний и этого механизма, которому обязаны девять десятых стоимости вашего производительного труда? Вы унаследовали их, не так ли? А разве не были вашими равноправными сонаследниками эти другие, эти несчастные и обиженные судьбой братья, которых вы отвергли? Что сделали вы с их долей наследства?
   -- Ах, мистер Вест, -- продолжал доктор Лит, когда я ничего не ответил, -- и даже помимо всяких соображений справедливости и братской любви к слабым и увечным, я не могу понять, как у рабочих нашего времени хватало духа браться за дело, когда они знали, что их дети или дети детей, в случаях несчастья, могли лишиться и удобств, и даже самого необходимого в жизни.

* * *

   Доктор Лит в своей беседе вчера вечером, ясно указал на то, с какой заботливостью стараются доставить каждому возможность узнать свои природные склонности и следовать им при выборе карьеры. Но как только я узнал, что доходы рабочего во всякой профессии одинаковы, то мне стало ясно, насколько можно быть уверенным в том, что он поступит именно так, и при выборе самой удобной для себя сбруи найдет именно такую, в которой ему будет легче всего тянуть свою жизненную лямку.
   В мой век не удавалось никаким систематическим и действительным образом развивать и утилизировать естественные наклонности человека к ремеслам и интеллектуальным профессиям, и это было одним из крупных лишений, как и одной из причин несчастий нашего времени. Мои современники были только по имени свободны в выборе себе профессии, но в действительности почти все не избирали её, а принуждались обстоятельствами к такому труду, в котором они могли произвести лишь сравнительно немного, так как не имели для него природных задатков. Богатые в этом отношении имели мало преимуществ пред бедными. Бедные, почти всегда лишенные образования, большею частью не имели случая выказать природные задатки, какие у них могли быт, и даже если таковые обнаруживались, то бедные, в силу своей бедности, были не в состоянии развить эти задатки. Карьеры, обусловливаемые высшим образованием, за исключением разве какой-нибудь благоприятной случайности, были закрыты для них к огромному ущербу для них самих и для нации. С другой стороны, тем, кто обладал достатком, хотя у них были и образование и благоприятные обстоятельства, мешали социальные предрассудки, воспрещавшие им браться за ремесло, даже если у них была к тому наклонность, и предназначавшие их к высшим профессиям, не обращая внимания на то, способен ли он к ним, или нет, и таким образом общество лишалось многих хороших ремесленников. Денежные соображения, побуждавшие людей избирать произвольные занятия, к которым они не способны, вместо того, чтоб посвящать себя профессиям менее вознаграждаемым, к которым они способны, были причиной дальнейшего огромного калечения дарования.

XIII

   Доктор Лит проводил меня, как и обещала Юдифь, до моей спальни, чтобы показать мне приспособление телефона для музыки. Он показал мне, как, при повертывании винта, звуки музыки могли наполнять комнату или замирать столь слабым и отдаленным эхом, что едва можно было разобрать, слышатся ли эти звуки в действительности или это фикция воображения. Если бы из двух человек, находившихся бок о бок друг с другом, один пожелал слушать музыку, а другой захотел спать, то можно бы устроить так, чтобы она была слышна одному и не доходила до слуха другого.
   -- Я бы очень посоветовал вам, мистер Вест, если возможно, на сегодняшнюю ночь всем прелестнейшим мотивам в свете предпочесть сон, сказать доктор, объяснив мне приспособление телефона. -- При том возбужденном состоянии, какое вы испытываете, сон самое лучшее средство для укрепления нервов.
   Помня, что случилось со мною в то самое утро, я обещал послушать его совета.
   -- Хорошо, -- сказал он. -- Так я поставлю телефон на восемь часов.
   -- Что вы хотите этим сказать? -- спросил я.
   Он объяснил мне, что приспособлением часового механизма каждый по своему желанию мог быть пробужден в любой час музыкой.
   Мне стало ясно, как и подтвердилось впоследствии, что свою наклонность к бессоннице, вместе с другими неудобствами существования, я оставил позади себя в девятнадцатом столетии, ибо хотя и на этот раз я не принял никакого лекарства от бессонницы, тем не менее так же как и в прошлую ночь моментально заснул, едва голова моя коснулась до подушки. Мне снилось, что я сидел на троне Абенсераджей в банкетном зале Альгамбры, где я давал пир моим лордам и генералам, которые должны были на следующий день вести турок против испанских собак -- христиан. Воздух, освежаемый брызгами фонтана, был наполнен ароматом цветов. Несколько танцовщиц с округленными формами и чувственными губами с сладострастной грацией плясали под музыку цимбал и струнных инструментов. Подымая глаза к верху на решетчатые галереи, вы встречали время от времени мимолетный взгляд красавицы гарема, брошенный вниз на собравшийся цвет мавританского рыцарства. Громче и громче гремели цимбалы, мелодия становилась всё более и болею дикою, пока, наконец, кровь сынов степей не в силах была противустоят далее воинственному исступлению, и эти смуглые рыцари вскочили на ноги, тысячи палашей обнажились и крик "Аллах, Аллах!" огласил зало и разбудил меня. Был уже белый день и электрическая музыка играла турецкую утреннюю зорю.
   За завтраком, рассказав своему хозяину об этом утреннем происшествии, я узнал, что я ее это не простая случайность, что пьеса, разбудившая меня, была именно зоря, а не что-нибудь другое. Мелодии, исполнявшиеся в одном из зал в часы пробуждения, всегда отличались оживленностью и воодушевлением.
   -- Кстати, -- заметил я -- вот мы говорим об Испании, а я еще не спросить у вас, насколько изменились условия жизни в Европе. Не произошла ли такая же перемена и в общественных отношениях Старого Света?
   -- Конечно, -- сказал доктор Лит, -- большие нации Европы, а также Австралия, Мексика и части Южной Америки представляют собою в настоящее время промышленные республики подобно Соединенным Штатам. Последние были пионерами этого движения. Мирные сношения этих наций обеспечены свободной формой федерального союза, распространенного по всему земному шару. Международный совет регулирует взаимные сношения и торговлю между членами союза и их общую политику относительно более отсталых рас, которые мало-помалу должны воспитаться до высшего развития. Внутри своих пределов каждая нация пользуется полнейшей автономией.
   -- Но как же вы ведете торговлю без денег? спросил я. -- Обходясь без денег во внутренних делах нации, вы всё-таки должны иметь нечто вроде денег, при сношениях с другими нациями.
   -- О, нет! деньги излишни и в международных сношениях. Пока торговля между иностранными государствами велась почином частных предприятий, деньги были необходимы для устранения различных усложнений; теперь же торговые сношения составляют дело нации, как отдельных единиц. Теперь на всём свете купцов найдется всего какая-нибудь дюжина или около того. И так как торговля их контролируется союзным советом, то, для урегулирования их торговых сделок, вполне достаточна простая система бухгалтерии и счетоводства. Конечно, никаких пошлин не существует. Нация ввозит только такие товары, которые её правительством признаются нужными в общественных интересах. Каждая нация имеет бюро для обмена товаров с иностранными нациями. Например, американское бюро, считая такое-то количество французских товаров необходимым для Америки в данном году, посылает ордер во французское бюро, которое, в свою очередь, присылает свои заказы в наше бюро. Тоже самое совершается взаимно и другими нациями.
   -- Но каким образом устанавливаются цены на иностранные товары, если нет конкуренции?
   -- Заказанные товары каждая нация доставляет другой по той же цене, какую платят её граждане. Этим устраняется опасность каких бы то ни было недоразумений. Конечно, в теории ни одна нация не обязана снабжать другую продуктами своего собственного труда, но такой взаимный обмен товаров делается в общих интересах. В случае регулярного снабжения одной нации другою известного рода товарами, обо всяком важном изменении в деловых сношениях обязательно взаимное предуведомление и с той, и с другой стороны.
   -- Но что, если нация, имеющая монополию на какое-нибудь естественное произведение страны, откажется снабжать им все другие нации или одну из них?
   -- Подобного случая никогда еще не бывало и это для самой отказывающей страны принесло бы гораздо более ущерба, нежели для других, -- возразил доктор Лит. -- Прежде всего не допускается ни малейшего предпочтения в чью-либо пользу. Закон требует, чтобы каждая нация вела торговлю с другими народами во всех отношениях на совершенно одинаковых основаниях. Подобный образ, действий, о каком вы упомянули, лишил бы провинившуюся нацию всякой возможности поддерживать какие бы то ни было сношения с прочими странами, так что опасаться такой случайности нет никакого основания.
   -- Но предположим, -- сказал я, -- что нация, имея в своих руках монополию на какой-нибудь продукт, которого она вывозит более, чем потребляет сама, возвысит на него цену и, таким образом, не прекращая поставки, воспользуется потребностью соседей для своей выгоды. Её собственным гражданам, правда, пришлось бы платит дороже за этот товар, но в общем, от вывоза его заграницу, во всяком случае, они получили бы такие выгоды, которыми с избытком возместились бы их затраты из собственного кармана.
   -- Когда вы узнаете, каким образом в настоящее время определяются цены на все товары, то сами увидите, что изменение этих цен возможно только в зависимости от сравнительного количества или трудности работы при производстве известных товаров, -- возразил доктор Лит. -- Принцип этот представляет собою гарантию не только для национальных сношений, но и для международных. Но, кроме того, сознание общности интересов, каковы бы они ни были, национальные или международные. и убеждение в нелепости своекорыстия слишком глубоки в настоящее время, чтобы можно было опасаться такого бесчестного образа действий. Вы должны понять, что все мы ожидаем окончательного воссоединения государств всего мира в единую нацию. Это, без сомнения, будет последнею формою общества, которая принесет с собой известные выгоды, каких еще недостает теперешней системы федерации равноправных штатов. Пока же мы настолько удовлетворены настоящей системой, что охотно предоставляем потомству выполнить помянутый план. Иные полагают даже, что до осуществления этого плана не придется дожить на том основании, что федеральная система является не только временным решением проблемы человеческого общества, но и лучшим, окончательным её разрешением.
   -- Что же вы делаете, -- спросил я, -- когда в итогах отчетных книг нации не оказывается баланса? Допустим, что мы вывозим из Франции к себе больше, чем ввозим в нее?
   -- В конце каждого года, -- ответил доктор, -- пересматриваются книги каждой нации. Если Франция у нас в долгу, то, по всей вероятности, мы в долгу у другой какой-нибудь нации, которая должна Франции, и т. д. относительно всех наций. Получающаяся разница между приходом и расходом после сведения счетов международным советом, при нашей системе, обыкновенно бывает не велика. Но какова бы она ни была, по требованию совета, она должна сводиться на нет каждые два или три года; совет может даже потребовать удаления её во всякое время, если она возрастет до слишком больших размеров, так как, в целях сохранения дружественных международных отношений, вовсе не желательно, чтобы одна нация чрезмерно должала другой. С этой же целью международный совет производит осмотр товаров, которыми меняются нации, и следить за тем, чтобы они были высшего качества.
   -- Но каким же образом уравновешиваются балансы, когда в вашем распоряжении не имеется денег?
   -- Главными национальными продуктами стран. Заранее условливаются насчет того, какие продукты и к каком количестве могут приниматься для погашения счетов.
   -- А каким образом относятся теперь к эмиграции? Когда каждая нация организована в тесное промышленное товарищество, монополизирущее все производства страны, то эмигранту, даже при условии разрешения селиться в чужой стране, приходится умирать с голоду. По всей вероятности, эмиграции теперь более не существует.
   -- Напротив, теперь-то и возможна непрерывная эмиграция, под которой, полагаю, вы понимаете переселение в чужие края на более постоянное жительство, -- возразил доктор Лит. -- Всё устраивается на основании простого международного соглашения. Если, например, человек двадцати одного года эмигрирует из Англии в Америку -- Англия теряет затраченное на его содержание и воспитание, а Америка получает дарового работника и дает Англии подобающее вознаграждение. Тот же принцип всюду находить себе соответственное применение. Если же кто-нибудь эмигрирует в конце срока службы, то вознаграждение получает государство, которое его принимает. О людях же неспособных к труду, каждая нация должна заботиться сама, и эмиграция их допускается лишь в том случае, если нация их гарантирует им полное содержание. При соблюдении этих условий право каждого эмигрировать во всякое время остается неприкосновенным..
   -- А как же быть, если кому-нибудь приходится путешествовать ради удовольствия или с научною целью? Каким образом иноземец может путешествовать в стране, где не принимают денег и где всё необходимое для жизни добывается таким порядком, в котором он не имеет своей доли? Его собственная карта кредита, конечно, не может быть действительна в других странах. Каким же образом платит он за дорогу?
   -- Американская карточка кредита является столь же действительной в Европе, как некогда было американское золото, и принимается на таком же точно условии, а именно: она переменяется на ходячую монету страны, по которой вы путешествуете. Американец, прибывши в Берлин, несет свою карточку кредита в местную контору международного совета и, взамен всей её стоимости или части таковой, получает германскую карточку кредита, валюта которой вносится в международные книги, в отдел долговых обязательств Соединенных Штатов по отношению Германии.
   -- Может быть, мистер Вест, пожелает сегодня отобедать в "Слоне", сказала Юдифь, когда мы встали из-за стола,
   -- Так мы называем общую столовую нашего округа, -- объяснил её отец. -- Не только всё наше кушанье готовится на общественных кухнях, как я говорил вам вчера вечером, но и сервировка и качество блюд за обедом гораздо удовлетворительнее в общественной столовой, нежели дома. Завтрак и ужин приготовляются обыкновенно дома, так как не стоит для этого выходить из дому, но обедаем мы вне дома. С тех пор, как вы у вас, мы нарушили этот обычай, желая дать вам возможность ближе освоиться с нашими порядками. Как вы думаете? Не пойти ли нам сегодня отобедать в общую столовую?
   -- Я ответил, что мне это очень желательно.
   Немного спустя, Юдифь подошла ко мне и, улыбаясь, сказала:
   -- Вчера вечером, когда я раздумывала, как бы мне устроить, чтобы вы чувствовали себя более как дома, пока вы не вполне освоитесь с нами и с нашими порядками, мне пришла в голову счастливая мысль. Что бы вы сказали, если бы я свела вас с некоторыми очень милыми людьми вашего времени, с которыми, я уверена, вы были близко знакомы?
   Я отвечал довольно неопределенно, что, конечно, мне было бы это очень приятно, но что я не вижу, как это она может устроить.
   -- Пойдемте со мною, -- сказала она улыбаясь, -- и вы увидите, сумею ли я сдержать свое слово.
   Моя восприимчивость к сюрпризам, вследствие множества пережитых мною потрясений, несколько ослабела, но тем не менее я, с некоторым недоумением, последовал за нею в комнату, в которой я еще не был. Это была маленькая, уютная комнатка, в стенах которой были шкафы, наполненные книгами.
   -- Вот ваши друзья, -- сказала Юдифь, указывая на один из шкафов в то время, как я взглядом пробегал имена авторов на корешках книг: Шекспир, Мильтон, Уордсворт, Шелли, Теннисон, Дэфое, Диккенс, Теккерей, Гюго, Гауторс, Ирвинг и десятка два других великих писателей моего времени и всех времен. Тут я понял ее. Она действительно сдержала свое слово таким образом, что в сравнении с этим буквальное исполнение её обещания явилось бы для меня разочарованием. Она ввела меня в круг друзей, в течении столетия, которое прошло с тех пор, так я в последний раз беседовал с ними, состарившихся так же мало, как и я сам. Ум их был так же возвышен, остроты так же язвительны, смех и слезы не менее заразительны, как и в то время, когда за беседами с ними коротались часы прошедшего столетия. Теперь уже я не мог быть одиноким в этом добром, веселом обществе, какая бы пропасть ни лежала между мною и моею прежнею жизнью.
   -- Вы довольны, что я привела вас сюда, -- воскликнула сияющая Юдифь, читая на лице моем успех её опыта надо мною. -- Вот это счастливая мысль, не правда ли, мистер Вест? Как жаль, что я не подумала об этом раньше. Теперь я вас оставлю с вашими старыми друзьями, так как я знаю, что в настоящее время для вас лучшего общества не найти, но помните одно, что из-за старых друзей не следует забыть о новых.
   И с этим милым предостережением она вышла из комнаты. Привлеченный самым близким д.тя меня именем, я взял том сочинений Диккенса и принялся за чтение. Этот автор всегда был моим первым любимцем из всех писателей нашего столетия, т. е., я хочу сказать, девятнадцатого столетия -- и в моей прежней жизни редко проходила неделя без того, чтобы я не брал какого-нибудь из его сочинений, и не проводил с ним свободные часы. Любое из других сочинений, знакомых мне ранее, при чтении среди настоящих моих обстоятельствах, произвело бы на меня необыкновенное впечатление. Но мое исключительно близкое знакомство с Диккенсом и вытекавшая отсюда сила, с какою он вызвал во мне ассоциацию идей о прежней моей жизни, сделали то, что его сочинения потрясли меня более, чем это возможно было для каких бы то ни было других авторов, ибо поразительным контрастом они в высшей степени усилили впечатление странности всего того, что меня теперь окружало. Как бы ново и удивительно ни было окружающее человека, у него столь быстро является влечение сделаться частью этого окружающего, что почти тотчас же теряется способность наблюдать объективно это окружающее и вполне уразуметь его странность. Способность эту, притупившуюся уже в моем положении, восстановили мне страницы Диккенса; вызванным впечатлением набросанных на них картин они снова перенесли мое "я" на точку зрения моей прежней жизни. С ясностью, недостижимой для меня дотоле, я увидел теп  -- Напротивъ, теперь-то и возможна непрерывная эмиграція, подъ которой, полагаю, вы понимаете переселеніе въ чужіе края на болѣе постоянное жительство,-- возразилъ докторъ Литъ.-- Все устраивается на основаніи простого международнаго соглашенія. Если, напримѣръ, человѣкъ двадцати одного года эмигрируетъ изъ Англіи въ Америку -- Англія теряетъ затраченное на его содержаніе и воспитаніе, а Америка получаетъ дарового работника и даетъ Англіи подобающее вознагражденіе. Тотъ же принципъ всюду находить себѣ соотвѣтственное примѣненіе. Если же кто нибудь эмигрируетъ въ концѣ срока службы, то вознагражденіе получаетъ государство, которое его принимаетъ. О людяхъ же неспособныхъ къ труду, каждая нація должна заботиться сама, и эмиграція ихъ допускается лишь въ томъ случаѣ, если нація ихъ гарантируетъ имъ полное содержаніе. При соблюденіи этихъ условій право каждаго эмигрировать во всякое время остается неприкосновеннымъ..
   -- А какъ же быть, если кому-нибудь приходится путешествовать ради удовольствія или съ научною цѣлью? Какимъ образомъ иноземецъ можетъ путешествовать въ странѣ, гдѣ не принимаютъ денегъ и гдѣ все необходимое для жизни добывается такимъ порядкомъ, въ которомъ онъ не имѣетъ своей доли? Его собственная карта кредита, конечно, не можетъ быть дѣйствительна въ другихъ странахъ. Какимъ же образомъ платитъ онъ за дорогу?
   -- Американская карточка кредита является столь же дѣйствительной въ Европѣ, какъ нѣкогда было американское золото, и принимается на такомъ же точно условіи, а именно: она перемѣняется на ходячую монету страны, по которой вы путешествуете. Американецъ, прибывши въ Берлинъ, несетъ свою карточку кредита въ мѣстную контору международнаго совѣта и, взамѣнъ всей ея стоимости или части таковой, получаетъ германскую карточку кредита, валюта которой вносится въ международныя книги, въ отдѣлъ долговыхъ обязательствъ Соединенныхъ Штатовъ по отношенію Германіи.
   -- Можетъ быть, мистеръ Вестъ, пожелаетъ сегодня отобѣдать въ "Слонѣ", сказала Юдиѳь, когда мы встали изъ-за стола,
   -- Такъ мы называемъ общую столовую нашего округа,-- объяснилъ ея отецъ.-- Не только все наше кушанье готовится на общественныхъ кухняхъ, какъ я говорилъ вамъ вчера вечеромъ, но и сервировка и качество блюдъ за обѣдомъ гораздо удовлетворительнѣе въ общественной столовой, нежели дома. Завтракъ и ужинъ приготовляются обыкновенно дома, такъ какъ не стоитъ для этого выходить изъ дому, но обѣдаемъ мы внѣ дома. Съ тѣхъ поръ, какъ вы у васъ, мы нарушили этотъ обычай, желая дать вамъ возможность ближе освоиться съ нашими порядками. Какъ вы думаете? Не пойти ли намъ сегодня отобѣдать въ общую столовую?
   -- Я отвѣтилъ, что мнѣ это очень желательно.
   Немного спустя, Юдиѳь подошла ко мнѣ и, улыбаясь, сказала:
   -- Вчера вечеромъ, когда я раздумывала, какъ бы мнѣ устроить, чтобы вы чувствовали себя болѣе какъ дома, пока вы не вполнѣ освоитесь съ нами и съ нашими порядками, мнѣ пришла въ голову счастливая мысль. Что бы вы сказали, если бы я свела васъ съ нѣкоторыми очень милыми людьми вашего времени, съ которыми, я увѣрена, вы были близко знакомы?
   Я отвѣчалъ довольно неопредѣленно, что, конечно, мнѣ было бы это очень пріятно, но что я не вижу, какъ это она можетъ устроить.
   -- Пойдемте со мною,-- сказала она улыбаясь,-- и вы увидите, съумѣю ли я сдержать свое слово.
   Моя воспріимчивость къ сюрпризамъ, вслѣдствіе множества пережитыхъ мною потрясеній, нѣсколько ослабѣла, но тѣмъ не менѣе я, съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ, послѣдовалъ за нею въ комнату, въ которой я еще не былъ. Это была маленькая, уютная комнатка, въ стѣнахъ которой были шкафы, наполненные книгами.
   -- Вотъ ваши друзья,-- сказала Юдиѳь, указывая на одинъ изъ шкафовъ въ то время, какъ я взглядомъ пробѣгалъ имена авторовъ на корешкахъ книгъ: Шекспиръ, Мильтонъ, Уордсвортъ, Шелли, Теннисонъ, Дэфое, Диккенсъ, Теккерей, Гюго, Гауторсъ, Ирвингъ и десятка два другихъ великихъ писателей моего времени и всѣхъ временъ. Тутъ я понялъ ее. Она дѣйствительно сдержала свое слово такимъ образомъ, что въ сравненіи съ этимъ буквальное исполненіе ея обѣщанія явилось бы для меня разочарованіемъ. Она ввела меня въ кругъ друзей, въ теченіи столѣтія, которое прошло съ тѣхъ поръ, такъ я въ послѣдній разъ бесѣдовалъ съ ними, состарившихся такъ же мало, какъ и я самъ. Умъ ихъ былъ такъ же возвышенъ, остроты такъ же язвительны, смѣхъ и слезы не менѣе заразительны, какъ и въ то время, когда за бесѣдами съ ними коротались часы прошедшаго столѣтія. Теперь уже я не могъ быть одинокимъ въ этомъ добромъ, веселомъ обществѣ, какая бы пропасть ни лежала между мною и моею прежнею жизнью.
   -- Вы довольны, что я привела васъ сюда,-- воскликнула сіяющая Юдиѳь, читая на лицѣ моемъ успѣхъ ея опыта надо мною.-- Вотъ это счастливая мысль, не правда ли, мистеръ Вестъ? Какъ жаль, что я не подумала объ этомъ раньше. Теперь я васъ оставлю съ вашими старыми друзьями, такъ какъ я знаю, что въ настоящее время для васъ лучшаго общества не найти, но помните одно, что изъ-за старыхъ друзей не слѣдуетъ забыть о новыхъ.
   И съ этимъ милымъ предостереженіемъ она вышла изъ комнаты. Привлеченный самымъ близкимъ д.тя меня именемъ, я взялъ томъ сочиненій Диккенса и принялся за чтеніе. Этотъ авторъ всегда былъ моимъ первымъ любимцемъ изъ всѣхъ писателей нашего столѣтія, т. е., я хочу сказать, девятнадцатаго столѣтія -- и въ моей прежней жизни рѣдко проходила недѣля безъ того, чтобы я не бралъ какого-нибудь изъ его сочиненій, и не проводилъ съ нимъ свободные часы. Любое изъ другихъ сочиненій, знакомыхъ мнѣ ранѣе, при чтеніи среди настоящихъ моихъ обстоятельствахъ, произвело бы на меня необыкновенное впечатлѣніе. Но мое исключительно близкое знакомство съ Диккенсомъ и вытекавшая отсюда сила, съ какою онъ вызвалъ во мнѣ ассоціацію идей о прежней моей жизни, сдѣлали то, что его сочиненія потрясли меня болѣе, чѣмъ это возможно было для какихъ бы то ни было другихъ авторовъ, ибо поразительнымъ контрастомъ они въ высшей степени усилили впечатлѣніе странности всего того, что меня теперь окружало. Какъ бы ново и удивительно ни было окружающее человѣка, у него столь быстро является влеченіе сдѣлаться частью этого окружающаго, что почти тотчасъ же теряется способность наблюдать объективно это окружающее и вполнѣ уразумѣть его странность. Способность эту, притупившуюся уже въ моемъ положеніи, возстановили мнѣ страницы Диккенса; вызваннымъ впечатлѣніемъ набросанныхъ на нихъ картинъ онѣ снова перенесли мое "я" на точку зрѣнія моей прежней жизни. Съ ясностью, недостижимой для меня дотолѣ, я увидѣлъ теперь прошедшее и настоящее, какъ двѣ контрастныя картины рядомъ одна съ другой. Для генія великаго романиста девятнадцатаго столѣтія, какъ и для генія Гомера -- время въ самомъ дѣлѣ не могло имѣть никакого значенія. Но предметъ его трогательныхъ разсказовъ -- страданія бѣдныхъ, неправыя дѣйствія сильныхъ, безжалостная жестокость общественной системы,-- все это кануло въ вѣчность, подобно тому, какъ исчезли съ лица земли Цирцея и Сирены, Харибда и циклопы.
   Просидѣвъ часъ или два съ открытымъ предо мною Диккенсомъ, я въ сущности прочелъ не болѣе двухъ страницъ. Каждая глаза, каждая фраза давала какое-нибудь новое освѣщеніе совершившемуся преобразованію міра, направляла мои мысли на путь долгихъ и далекихъ уклоненій по самымъ различнымъ направленіямъ. Размышляя такимъ образомъ въ библіотекѣ доктора Лита, я, мало по малу, дошелъ до болѣе яснаго и связнаго представленія того удивительнаго зрѣлища, свидѣтелемъ котораго я такъ странно очутился. Я былъ полонъ глубокаго удивленія передъ чѣмъ-то въ родѣ каприза судьбы, которая столь недостойному сыну своему, единственному изъ всѣхъ его современниковъ, отнюдь не предназначавшемуся для того, дала возможность быть на землѣ въ эти позднѣйшія времена. Я не предвидѣлъ новаго міра, не трудился на его пользу, что дѣлали многіе изъ окружавшихъ меня, не обращая вниманія ни на издѣвательство глупцовъ, ни на неразуміе добряковъ. Нечего и говорить, что гораздо умѣстнѣе было бы, если бы одному изъ этихъ смѣлыхъ пророковъ дано было видѣть плоды своихъ трудовъ и порадоваться имъ. Тенисонъ, напримѣръ, который въ мечтахъ заранѣе созерцалъ представшій нынѣ предо мною міръ, воспѣтый имъ въ словахъ, неотступно звучавшихъ въ моихъ ушахъ впродолженіе этихъ послѣднихъ удивительныхъ дней,-- онъ, конечно, въ тысячу разъ болѣе меня заслужилъ лицезрѣть этотъ новый міръ. Онъ говорилъ: "Я заглянулъ въ будущее такъ далеко, какъ только могъ видѣть человѣческій глазъ, и я увидѣлъ призракъ міра, со всѣми предстоящими въ немъ чудесами; когда не будетъ болѣе слышно барабаннаго боя -- военные флаги будутъ убраны въ парламентѣ, соединяющемъ міръ во едино. Здравый смыслъ будетъ обуздывать человѣческія страсти, кроткая земля будетъ мирно покоиться подъ сѣнью мірового закона, ибо, несомнѣнно, черезъ всѣ вѣка протекаетъ одно разрастающееся предначертаніе и человѣческія задачи расширяются съ теченіемъ времени".
   И хотя въ старости неоднократно онъ терялъ вѣру въ свое собственное пророчество, что обыкновенно случается съ пророками въ часы унынія и сомнѣнія, однако слова его остались вѣчнымъ, свидѣтельствомъ предвидѣнія сердца поэта, проникновенія, которое дается только вѣрующему.
   Я все еще сидѣлъ въ библіотекѣ, когда, нѣсколько часовъ спустя, пришелъ туда докторъ Литъ.
   -- Юдиѳь сказала мнѣ о своей выдумкѣ и я нахожу,-- замѣтилъ онъ.-- что это была прекрасная мысль. Мнѣ любопытно узнать, какого писателя вы изберете прежде всѣхъ. Ахъ, Диккенсъ! Такъ и вы восхищаетесь имъ! Въ этомъ мы, люди новаго поколѣнія, сходимся съ вами. По нашимъ понятіямъ онъ выше всѣхъ писателей своего вѣка не потому, что его литературный геній быль выше всѣхъ, а потому, что его великодушное сердце билось за бѣдныхъ, потому что онъ бралъ сторону угнетаемыхъ въ обществѣ и посвящалъ свое перо для обнаженія жестокости и притворства въ жизни. Ни одинъ человѣкъ того времени не сдѣлалъ такъ много, какъ онъ, для того, чтобы обратить вниманіе людей на несправедливость и жестокость стараго порядка вещей и открыть людямъ глаза на необходимость предстоящаго крупнаго переворота, хотя онъ и самъ не предвидѣлъ его ясно.
   

ГЛАВА XIV.

   Днемъ пошелъ проливной дождь и я полагалъ, что улицы будутъ въ такомъ видѣ, что мои хозяева откажутся отъ мысли обѣдать въ общественной столовой, хотя, насколько я понялъ, она была совсѣмъ близко. Поэтому меня очень удивило, когда въ обѣденный часъ дамы явились одѣтыми для улицы, только безъ калошъ и безъ зонтиковъ. Дѣло объяснилось, когда мы очутились на улицѣ,-- сплошной непромокаемый навѣсъ былъ спущенъ надъ всѣмъ тротуаромъ и преобразилъ его въ хорошо освѣщенный и совершенно сухой корридоръ, по которому мужчины и женщины шли разодѣтые къ обѣду. Противоположные углы улицъ были соединены закрытыми такимъ-же способомъ мостиками. Юдиѳь Литъ, съ которой я шелъ, видимо, очень заинтересовалась, услышавъ новость для себя, что въ мое время въ дождливую погоду улицы Бостона были непроходимы безъ калошъ, плотной одежды и зонтиковъ.
   -- Развѣ тротуары не были совершенно закрыты?-- спросила она.
   -- Были,-- отвѣчалъ я ей,-- но не на всемъ протяженіи, а только мѣстами, такъ какъ это было предпріятіемъ частныхъ лицъ.
   Она разсказала мнѣ, что теперь, во время дурной погоды, всѣ улицы защищены подобно той, которую я видѣлъ передъ собою, и что навѣсъ снимается, когда онъ не нуженъ. Она замѣтила, что въ настоящее время признавалось бы безразсуднымъ допускать какое бы то ни было вліяніе погоды на общественныя дѣла.
   Докторъ Литъ, шедшій впереди и слышавшій отчасти нашъ разговоръ, обернулся и замѣтилъ, что разница между вѣкомъ индивидуализма и вѣкомъ солидарности отлично характеризуется тѣмъ фактомъ, что во время дождя въ девятнадцатою, столѣтіи жители Бостона открывали триста тысячъ зонтиковъ надъ такимъ же количествомъ головъ, тогда какъ въ двадцатомъ столѣтіи они открываютъ единственный зонтикъ надъ всѣми головами.
   Въ то время какъ мы продолжали идти, Юдиѳь сказала:
   -- Отдѣльный зонтикъ для каждаго человѣка у отца самый любимый предметъ для иллюстраціи старыхъ порядковъ, когда каждый жилъ только для себя и для своей семьи. Въ нашей художественной галлереѣ есть картина девятнадцатаго столѣтія, на которой изображена толпа народа во время дождя. Каждый держитъ зонтикъ надъ собою и надъ своей женой, предоставляя каплямъ своего зонтика сливаться на сосѣдей. Отецъ полагаетъ, что художникъ написалъ эту картину, какъ сатиру на свой вѣкъ.
   Наконецъ, мы вошли въ большое зданіе, куда цѣлымъ потокомъ входила масса людей. Навѣсъ помѣшалъ мнѣ видѣть лицевой фасадъ зданія, но, судя по внутреннему убранству, превосходившему даже магазинъ, посѣщенный мною наканунѣ,-- фасадъ, вѣроятно, былъ великолѣпенъ. Спутница моя замѣтила, что скульптурная группа, помѣщенная надъ входомъ, считается замѣчательною. Поднявшись вверхъ по великолѣпной лѣстницѣ, мы нѣсколько времени шли по широкому корридору, въ который выходило иного дверей. Мы вошли въ одну изъ нихъ, съ надписью имени моего хозяина, и я очутился въ элегантной столовой, гдѣ былъ накрытъ столъ на четверыхъ. Окна выходили во дворъ, на которомъ билъ высокій фонтанъ и музыка электризовала воздухъ.
   -- Вы, здѣсь, повидимому, какъ дома,-- сказалъ я, когда мы сѣли за столъ, и докторъ Литъ дотронулся до кнопки.
   -- Да, вѣдь это на самомъ дѣлѣ часть нашего дома, хотя нѣсколько и отдѣленная отъ него,-- возразилъ онъ.-- Каждая семья округа, за небольшую годовую плату, имѣетъ въ этомъ большомъ зданіи отдѣльную комнату для своего постояннаго и исключительнаго пользованія. Для пріѣзжихъ и отдѣльныхъ лицъ устроены помѣщенія въ другомъ этажѣ. Когда мы рѣшаемъ обѣдать здѣсь, то заказываемъ обѣдъ съ вечера наканунѣ, выбирая любое съ базара по ежедневнымъ газетнымъ отчетамъ. Обѣдъ можетъ бытъ самый роскошный и самый простой -- какой только пожелаемъ, хотя, конечно, здѣсь все значительно дешевле и лучше, нежели приготовленное дома. Дѣйствительно, ничто такъ не интересуетъ насъ какъ усовершенствованія въ кулинарномъ искусствѣ и, признаюсь, мы даже нѣсколько гордимся успѣхами, какихъ мы достигли въ этой отрасли труда. Ахъ, мой дорогой мистеръ Вестъ, хотя въ другихъ отношеніяхъ ваша цивилизація была еще трагичнѣе, но я не могу себѣ представить ничего болѣе убійственнаго, чѣмъ тѣ жалкіе обѣды, какими питались вы, т. е. тѣ изъ васъ, кто не располагалъ большими средствами.
   -- Въ этомъ отношеніи всякій изъ насъ согласился бы съ вами,-- замѣтилъ я.
   Затѣмъ явился кельнеръ, красивый молодой человѣкъ, въ формѣ, весьма мало отличавшейся отъ общепринятой одежды. Я разсматривалъ его съ большимъ вниманіемъ, такъ какъ впервые могъ непосредственно наблюдать обхожденіе человѣка на дѣйствительной службѣ промышленной арміи. Этотъ молодой человѣкъ, насколько мнѣ стало извѣстно изъ разсказовъ, считался высокообразованнымъ, въ общественномъ и ко всѣхъ другихъ отношеніяхъ совершенно равноправнымъ съ людьми, которымъ онъ служилъ. Было, однако, вполнѣ очевидно, что ни одна изъ сторонъ не испытывала ни малѣйшаго стѣсненія въ своемъ положеніи. Докторъ Литъ обращался съ молодымъ человѣкомъ, какъ полагается джентльмену, безъ высокомѣрія, но въ то же самое время и безъ тѣни заискиванія, тогда какъ юноша держалъ себя какъ человѣкъ, старающійся въ точности исполнить свое дѣло, но безъ малѣйшей фамильярности или раболѣпства. Это, въ самомъ дѣлѣ, были пріемы солдата на дежурствѣ, только безъ военной выправки. Когда кельнеръ вышелъ изъ комнаты, я воскликнулъ:
   -- Я не могу придти въ себя отъ изумленія, при видѣ этого молодого человѣка, такъ покорно несущаго такую лакейскую службу.
   -- Что это за слово "лакейскую"? Я никогда не слыхала его,-- сказала Юдиѳь,
   -- Оно вышло теперь изъ употребленія,-- замѣтилъ ея отецъ.-- Если я его хорошо понимаю, оно относилось къ людямъ, которые исполняли особенно тяжелую, непріятную работу для другихъ, въ добавокъ перенося отъ нихъ еще и презрѣніе. Не такъ-ли, мистеръ Вестъ?
   -- Почти что такъ,-- сказалъ я.
   -- Такая личная служба., какъ услуга за столомъ, считалась лакейскою и была въ такомъ презрѣніи въ ваше время, что люди культурные скорѣе рѣшились бы испытать всякія лишенія, нежели снизойти до нея.
   -- Какая дикая, вздорная мысль!-- воскликнула миссисъ Литъ съ удивленіемъ.
   -- А вѣдь должны же были кѣмъ нибудь исполняться, эти услуги -- замѣтила Юдиѳь.
   -- Разумѣется,-- отвѣчалъ я.-- Но мы возлагали ихъ на бѣдныхъ и на тѣхъ, у кого не было выбора: работать или голодать.
   -- И увеличивали бремя, на нихъ налагавшееся, прибавляя къ нему еще презрѣніе,-- сказалъ докторъ Литъ.
   -- Кажется, я не совсѣмъ понимаю васъ,-- замѣтила Юдиѳь.-- Неужели вы хотите сказать, чтобы позволяли людямъ дѣлать для васъ вещи, за которыя сами же ихъ презирали, или что вы принимали отъ нихъ услуги, которыхъ, въ свою очередь, не пожелали бы возвратить имъ? Нѣтъ, я увѣрена, что вы не то хотѣли сказать, мистеръ Вестъ.
   Я долженъ былъ признаться, что на самомъ дѣлѣ это именно такъ и было. Докторъ Литъ, однако, явился мнѣ на помощь.
   -- Чтобы объяснить вамъ, отчего удивлена Юдиѳь,-- прибавилъ онъ,-- вы должны знать, что въ настоящее время принять отъ другого услугу, за которую мы не были бы готовы, въ случаѣ необходимости, отплатить тѣмъ же, считается равносильнымъ тому, если бы взять въ долгъ съ намѣреніемъ не заплатить его,-- такова ваша нравственная аксіома; требовать же подобной услуги, пользуясь крайностью или нуждою человѣка, считалось бы насиліемъ, не уступавшимъ разбою. Самая скверная вещь въ каждой системѣ, которая дѣлитъ людей или допускаетъ ихъ дѣлиться на классы и касты, заключается въ томъ, что она ослабляетъ чувство общечеловѣчности. Неравномѣрное распредѣленіе богатства и -- что еще дѣйствительнѣе -- неравномѣрная возможность достиженія образованія и культуры дѣлили въ ваше время общество на классы, которые, во многихъ отношеніяхъ, смотрѣли другъ на друга, какъ на различныя расы. Въ сущности, между вашимъ и нашимъ понятіемъ о взаимныхъ услугахъ нѣтъ такой разницы, какъ это можетъ показаться на первый взглядъ. Леди и джентльмены культурнаго класса вашего времени точно также не позволили бы себѣ принимать отъ людей своего класса услугъ, которыхъ бы они не рѣшились оказать имъ сами. Бѣдныхъ же и некультурныхъ людей они считали словно совсѣмъ иными существами. Одинаковое богатство и одинаковая возможность культуры, какими располагаютъ нынѣ всѣ люди, сдѣлали насъ членами единственнаго класса, соотвѣтствующаго вашему наиболѣе счастливому классу. До этого равенства жизненныхъ условій идея солидарности человѣчества, и братства всѣхъ людей не могла имѣть той дѣйствительной убѣдительности и практическаго примѣненія, какъ теперь. Въ ваше время подобныя выраженія, вѣдь, тоже были въ употребленіи, но онѣ оставались только фразами.
   -- И кельнера добровольно выбираютъ свою профессію?
   -- Нѣтъ,-- возразилъ докторъ Литъ,-- это молодые люди не классной степени промышленной арміи, которые назначаются на разнообразныя должности, не требующія спеціальнаго знанія. Служба за столомъ -- одна изъ нихъ, и каждый молодой рекрутъ исполняетъ ее. Я самъ былъ слугою нѣсколько мѣсяцевъ въ этой самой общественной столовой лѣтъ сорокъ тому назадъ. Опять-таки вы должны помнить, что никакого различія по достоинству не признается въ работахъ потребныхъ для націи. На подобную личность никогда не смотрятъ, какъ на слугу тѣхъ, кому онъ служитъ, да и самъ онъ не считаетъ себя таковымъ; точно также онъ ни въ какомъ отношеніи не зависитъ отъ нихъ. Онъ всегда служитъ націи. Установленнаго различія между дѣломъ слуга и дѣломъ всякаго другого рабочаго нѣтъ никакого. Тотъ фактъ, что дѣло его есть услуга личности, съ нашей точки зрѣнія -- безразличенъ. Дѣло доктора нисколько не лучше. Скорѣе я могъ бы ожидать, что слуга свысока посмотритъ на меня, когда я служу ему въ качествѣ доктора, чѣмъ допускать мысль, что я стану смотрѣть на него сверху внизъ потому, что онъ служитъ мнѣ въ качествѣ кельнера.
   Послѣ обѣда хозяева повели меня по всему зданію, которое своими размѣрами, великолѣпной архитектурой и богатствомъ отдѣлки привело меня въ удивленіе. Это была не просто общественная столовая, но вмѣстѣ съ тѣмъ общественный сборный пунктъ округа, и тутъ не было недостатка въ приспособленіяхъ для развлеченій и отдыха.
   -- Тутъ вы воочію видите -- сказалъ докторъ Литъ, замѣтивъ мое удивленіе,-- то, о чемъ я вамъ расказывалъ въ нашей первой бесѣдѣ, когда вы сверху обозрѣвали городъ, а именно; роскошь нашей публичной и общественной жизни, сравнительно съ простотой нашей частной жизни, и тотъ контрастъ, который въ этомъ отношеніи представляютъ девятнадцатое и двадцатое столѣтія. Чтобы избавиться отъ излишняго бремени, дома мы держимъ при себѣ только то, что необходимо для нашего комфорта, но въ нашей общественной жизни вы увидите такія убранства и роскошь, какія доселѣ никогда невѣдомы были міру. Всѣ промышленныя и всякія другія профессіональныя общества имѣютъ свои клубы, столь же обширные, какъ это зданіе, а также дома загородомъ, въ горахъ, на берегу моря, для охоты и отдыха во время каникулъ.
   Примѣчаніе. Въ концѣ девятнадцатаго столѣтія нуждающіеся молодые люди нѣкоторыхъ мѣстныхъ колледжей для заработка денегъ на уплату за ученіе ввели въ обычай поступленій въ гостинницы въ качествѣ кельнеровъ, на время долгихъ лѣтнихъ вакацій. Въ защиту ихъ отъ критики, служившей отраженіемъ современныхъ предразсудковъ, благодаря которымъ считалось, будто бы люди, добровольно взявшіеся за подобное занятіе, не могли быть джентльменами, доказывалось, что, напротивъ того, эти люди заслуживаютъ похвалы, такъ какъ своимъ примѣромъ они поддерживаютъ достоинство всякаго честнаго и необходимаго труда. Такого рода аргументація указываетъ на сбивчивость понятій нѣкоторыхъ изъ моихъ бывшихъ современниковъ. Служба кельнеровъ въ гостиницахъ нуждалась въ защитѣ не болѣе другихъ способовъ снискиванія себѣ пропитанія, но разсужденіе о достоинствѣ какого-либо труда -- при господствовавшей тогда системѣ -- являлось чистѣйшимъ абсурдомъ. Продажа труда за наивысшую цѣну, какая только давалась, не могла быть ни въ какомъ случаѣ достойнѣе продажи товаровъ по такой же наивысшей цѣнѣ. И то, и другое являлось коммерческими сдѣлками, измѣрявшимися коммерческою мѣркою. Назначая денежную плату за свой трудъ, работникъ принималъ и денежную мѣрку для этого труда и, такимъ образомъ, отказывался отх всякой претензіи подвергаться какой-либо иной оцѣнкѣ. Это грязное пятно, которое подобная необходимость налагала на самую благородную и возвышенную службу, доставляла много горечи людямъ благородной души, но зло это было неизбѣжно. Какъ бы ни было высоко достоинство извѣстнаго труда, необходимость торговать имъ по рыночнымъ цѣнамъ являлась неустранимой. Докторъ одинаково долженъ былъ продавать свое леченіе, какъ и всѣ остальные. Если бы отъ меня потребовали указать на особенное счастіе, какимъ болѣе всего отличается этотъ вѣкъ отъ того, когда я впервые увидѣлъ свѣтъ, то я сказалъ бы, что, по моему, оно состоитъ именно въ достоинствѣ, какое теперь стали придавать труду, отказавшись отъ назначенія за него цѣнъ и уничтоживши рынокъ навсегда. Требуя отъ каждаго только наилучшаго, предоставили одному Богу быть его высшимъ судьею и, признавъ честь единственной наградой за всякую удачную работу, стали всякія заслуги отмѣчать тѣмъ отличіемъ, какимъ въ мое время отмѣчались только заслуга солдата.
   

ГЛАВА XV.

   Осматривая домъ, мы добрались и до библіотеки, гдѣ не могли устоять противъ соблазна въ видѣ роскошныхъ кожаныхъ креселъ, которыми она была обставлена, и усѣлись въ одной изъ уставленныхъ книгами нишъ, намѣреваясь отдохнутъ и поболтать {Я не могу достаточно нахвалиться удивительной свободой, царящей въ публичныхъ библіотекахъ двадцатаго столѣтія, сравнительно съ невыносимымъ порядкомъ библіотекъ девятнадцатаго столѣтія, когда книги ревностно охранялись отъ посѣтителей и добываніе ихъ сопряжено было съ большою затратою времени и рутиною, прямо разсчитанными на то, чтобы заурядному читателю отбить всякій вкусъ къ литературѣ.}.
   -- Юдиѳь говоритъ, что вы все утро провели въ библіотекѣ,-- замѣтила миссисъ Литъ.-- Знаете ли, мистеръ Вестъ, по моемуу вы счастливѣйшій человѣкъ изъ всѣхъ смертныхъ, вамъ можно позавидовать.
   -- Хотѣлось бы мнѣ знать почему?-- возразилъ я.
   -- Потому что книги послѣдняго столѣтія будутъ для васъ новостью,-- отвѣчала она.-- У васъ при чтеніи будетъ столько захватывающаго интереса, что въ теченіе пяти лѣтъ вамъ едва ли останется время на пищу. Ахъ, что бы я дала, если бы мнѣ еще предстояло читать романы Беррьяна.
   -- Или Несмита, мама,-- прибавила Юдиѳь.
   -- Да, или поэмы Оатса, или "Прошедшее и настоящее", или "Вначалѣ" или... я могла бы назвать нѣсколько книгъ, изъ которыхъ за каждую можно отдать годъ жизни,-- съ энтузіазмомъ воскликнула миссисъ Литъ.
   -- Отсюда я заключаю, что въ это столѣтіе написано много хорошихъ литературныхъ произведеній.
   -- Да,-- сказалъ докторъ Литъ,-- это была эра безпримѣрнаго умственнаго блеска. По всему вѣроятію, человѣчество дотолѣ никогда не испытывало такого нравственнаго и матеріальнаго развитія, столь громаднаго по объему и столь ограниченнаго по времени, какъ въ началѣ этого столѣтія, при переходѣ отъ стараго порядка къ новому. Когда люди стали понимать всю громадность счастія, выпавшаго на ихъ долю, и убѣдились, что пережитый ими переворотъ явился не только улучшеніемъ ихъ положенія въ частности, но и доведеніемъ человѣческаго рода до высшей ступени существованія, съ неограниченной перспективой прогресса, тогда умы ихъ дошли до такого напряженія всѣхъ своихъ способностей, о какомъ средневѣковое возрожденіе можетъ дать лишь слабое понятіе. Затѣмъ наступила эпоха механическихъ изобрѣтеній, ученыхъ открытій, творчества въ областяхъ искусства, музыки и литературы, эпоха безпримѣрная за все время существованія міра.
   -- А вотъ кстати,-- сказалъ я,-- мы заговорили о литературѣ; какимъ образомъ издаются теперь книги? Тоже націею?
   -- Конечно.
   -- Но какъ же вы это устраиваете? Издаетъ ли государство все, что ему доставляется, само собой разумѣется,-- на общественный счетъ, или оно удерживаетъ за собою право цензуры и печатается только то, что одобряется ею?
   -- Ни то, ни другое. Отдѣленіе книгопечатанія не облечено цензорской властью. Оно обязано печатать все, что ему доставляется, но печатаетъ только подъ условіемъ, если авторъ платитъ издержки по изданію изъ своего кредита. Онъ долженъ заплатитъ за привиллегію обращаться жъ обществу, и если онъ имѣетъ сказать что либо достойное вниманія, то, надо полагать, онъ охотно подчинится этому. Конечно, будь доходы неравными, какъ въ старыя времена, это правило давало бы возможность авторства исключительно людямъ богатымъ, но такъ какъ денежныя средства гражданъ одинаковы, то это правило служитъ только мѣриломъ силы побужденій писателя. Стоимость изданія книги средняго формата можетъ быть покрыта изъ годоваго кредита путемъ сбереженія и нѣкоторыхъ лишеній. Изданная книга выставляется націею на продажу.
   -- Полагаю, что въ пользу автора, какъ и у насъ, отчисляется извѣстный процентъ,-- замѣтилъ я.
   -- Не совсѣмъ, какъ у васъ,-- возразилъ докторъ Литъ,-- а все таки онъ получаетъ. Цѣна каждой книги опредѣляется стоимостью всего изданія вмѣстѣ съ процентнымъ вознагражденіемъ автора, который самъ назначаетъ размѣръ своего процента. Если онъ назначаетъ его слишкомъ высокимъ -- онъ самъ себѣ повредитъ, такъ какъ на книгу не найдется покупателей. Сумма, приносимая ему этими процентами, вносится въ его кредитъ, и онъ освобождается отъ другой обязательной службы націи до тѣхъ поръ, пока ему хватаетъ этого кредита, въ размѣрѣ пайка на содержаніе каждаго гражданина. Въ случаѣ успѣха книги, онъ получаетъ отпускъ на нѣсколько мѣсяцевъ, на годъ, на два или три; если же въ этотъ періодъ времени онъ еще напишетъ удачную вещь, отпускъ продолжается до тѣхъ поръ, пока онъ можетъ считать себя обезпеченнымъ отъ сбыта книги. Авторъ, располагающій большимъ кругомъ читателей, можетъ содержать себя перомъ въ продолженіи всего періода службы, и степень литературнаго таланта автора, установленная общественнымъ мнѣніемъ, является для него мѣриломъ возможности посвятить себя литературной дѣятельности. Въ этомъ отношеніи въ конечныхъ результатахъ наша система мало разнится отъ вашей, но у насъ есть два весьма важныхъ преимущества. Во-первыхъ, въ силу высокаго уровня общаго образованія въ настоящее время "гласъ народа" насчетъ дѣйствительнаго достоинства литературной производительности имѣетъ рѣшающее значеніе, что въ ваше время было совершенно немыслимо. Во-вторыхъ, теперь нѣтъ мѣста для какой бы то ни было системы фаворитизма, которая, такъ или иначе, могла бы помѣшать признанію истинной заслуги. Каждому автору предоставляется совершенно одинаковая возможность предлагать свой трудъ на судъ общественный. Судя по жалобамъ писателей вашего времени, это безусловное равенство условій имѣло бы для нихъ большую цѣну.
   -- И въ признаніи заслугъ на другихъ поприщахъ, гдѣ природное дарованіе имѣетъ рѣшающее значеніе, какъ въ музыкѣ, живописи, скульптурѣ., въ техническихъ изобрѣтеніяхъ, вы слѣдуете тому же принципу? спросилъ я.
   -- Да,-- отвѣчалъ онъ,-- хотя тутъ есть разница въ частностяхъ. Въ искусствѣ, напримѣръ, какъ и въ литературѣ народъ является единственнымъ судьею. Онъ по баллотировкѣ принимаетъ статуи и картины для общественныхъ зданій; благопріятный приговоръ народа освобождаетъ художника отъ другихъ работъ, и даетъ ему возможность посвятить себя всецѣло своему искусству. Отъ продажи копій съ его произведенія онъ получаетъ тѣже выгоды, какъ и авторъ отъ сбыта своихъ книгъ. Во всѣхъ профессіяхъ, гдѣ принимается въ разсчетъ природное дарованіе, преслѣдуется одна и та же цѣль,-- открыть свободный доступъ всѣмъ претендентамъ и, при первыхъ проблескахъ исключительнаго таланта, освободилъ его отъ всѣхъ путъ и предоставить ему свободное теченіе. Освобожденіе отъ другой службы въ этомъ случаѣ считается не подаркомъ или наградой, а средствомъ къ достиженію наибольшей производительности и общественнаго служенія высшаго порядка. У насъ есть, конечно, различныя литературныя, художественныя и научныя учрежденія, сочленство въ которыхъ ставится очень высоко и предлагается только знаменитостямъ. Величайшее изъ всѣхъ національныхъ отличій, даже выше президентства, достиженіе котораго обусловливается просто здравымъ смысломъ и вѣрностью своему долгу,-- это красная ленточка, какою, по народному голосованію, награждаются великіе писатели, артисты, изобрѣтатели, доктора. Одновременно въ странѣ носятъ ее не больше сотни людей, хотя каждый одаренный молодой человѣкъ въ мечтахъ о такой чести проводитъ не мало безсонныхъ ночей. Я и самъ мечталъ получить ее.
   -- Точно я и мама были бы о тебѣ болѣе высокаго мнѣнія, если бы ты имѣлъ ее,-- воскликнула Юдиѳь,-- хотя, конечно, я не хочу этилъ сказать, что обладаніе ею не доставляло бы намъ удовольствія.
   -- Ну, тебѣ-то, моя милая, ничего не оставалось, какъ взять отца такимъ, какимъ онъ есть, и воспользоваться имъ, какъ можно лучше,-- возразилъ докторъ Литъ.-- Что же касается твоей матери, то она бы никогда не вышла за меня замужъ, если бы я не увѣрилъ ее, что мнѣ тоже удастся получить красную или, по крайней мѣрѣ, голубую ленточку.
   Миссисъ Литъ отвѣчала на это только улыбкою.
   -- Какъ же,-- спросилъ я,-- поступаютъ относительно періодическихъ изданій и газетъ? Я не хочу отрицать, что ваша система изданія книгъ несравненно лучше нашей, какъ по своея тенденціи поощрятъ истинные таланты, такъ и по обезкураживанію такихъ господъ, которые могли бы сдѣлаться развѣ жалкими писаками. Но я не вижу, какимъ образомъ это можетъ примѣняться къ журналамъ и газетамъ. Конечно, не трудно заставить человѣка заплатить за изданіе книги, такъ какъ затрата въ данномъ случаѣ будетъ временною, но кто же можетъ позволить себѣ такой расходъ, какъ изданіе ежедневной газеты въ теченіи года? Это потребовало бы глубокихъ кармановъ нашихъ крупныхъ капиталистовъ, да и тѣ истощались часто ранѣе полученія какихъ бы то ни было доходовъ Если вообще, у васъ есть газеты, то, полагаю, онѣ должны издаваться правительствомъ, на общественный счетъ, съ правительственными редакторами, какъ выразителями правительственныхъ воззрѣній, Стало быть, если ваша система такъ совершенна, что въ ней никогда ничего не приходится осуждать, въ такомъ случаѣ подобнаго рода газета является на своемъ мѣстѣ. Иначе, мнѣ кажется, отсутствіе независимаго неоффиціальнаго органа для выраженія общественнаго мнѣнія должно имѣть самыя неблагопріятныя послѣдствія. Согласитесь, докторъ, что свободная газетная пресса, со всѣмъ тѣмъ, что она въ себѣ включала, когда капиталъ находился въ частныхъ рукахъ, являлась искупленіемъ старой системы и что утрата этого блага является противовѣсомъ вашихъ успѣхамъ въ другихъ отношеніяхъ.
   -- Сожалѣю, что не могу предоставить вамъ даже и этого утѣшенія -- возразилъ докторъ Литъ, смѣясь.-- Во-первыхъ, мистеръ Вестъ, газетная пресса никоимъ образомъ не является единственнымъ или, какъ вамъ это представляется, лучшимъ средствомъ для серьезнаго обсужденія общественныхъ дѣлъ. Намъ разсужденія вашихъ газетъ кажутся обыкновенно незрѣлыми, легковѣсными, съ сильнымъ оттѣнкомъ предубѣжденія и горечи. По скольку они могутъ быть приняты за выраженіе общественнаго мнѣнія, они даютъ нелестное представленіе о народномъ развитіи; по скольку же они сами старались создать общественное мнѣніе, въ этомъ случаѣ націю не съ чѣмъ было поздравить. Въ настоящее время, если гражданинъ пожелаетъ оказать серьезное вліяніе на общественное мнѣніе въ какомъ либо общественномъ дѣлѣ, онъ выступаетъ съ книгой или брошюрой, издаваемыми на общемъ основаніи. Но это не потому, что у насъ нѣтъ газетъ или журналовъ, или что они лишены самой неограниченной свободы. Газетная пресса въ настоящее время организована такъ, что представляетъ болѣе совершенное выраженіе общественнаго мнѣнія, чѣмъ это могло быть въ ваше время, когда она была подъ контролемъ капитала и существовала прежде всего какъ торговое предпріятіе и затѣмъ уже какъ выразительница взглядовъ народа.
   -- Но,-- сказалъ я,-- если правительство издаетъ газеты на общественный счетъ, какъ же оно можетъ не контролировать ихъ направленія? Кто же, какъ не правительство, назначаетъ редакторовъ?
   -- Правительство совсѣмъ не платить расходовъ по изданію газеты, никогда не назначаетъ редакторовъ и, само собою разумѣется, не оказываетъ ни малѣйшаго давленія и на ихъ направленіе,-- возразилъ докторъ Литъ.-- Читатели газеты сами оплачиваютъ ея изданіе, выбираютъ ея редактора и устраняютъ его, если онъ имъ не подходитъ. Полагаю, врядъ-ли вы скажете, что такая газетная пресса представляетъ собой не свободный органъ общественнаго мнѣнія.
   -- Конечно, не скажу,-- возразилъ я,-- но какимъ образомъ достигается это?
   -- Ничего не можетъ быть проще. Предположите, что я или нѣсколько изъ моихъ сосѣдей желаемъ обзавестись газетой, которая была бы выразительницей нашихъ мнѣній и посвящалась бы, главнымъ образомъ, интересамъ нашей мѣстности, нашему ремеслу или профессіи. Тогда мы набираемъ столько подписчиковъ, чтобы годовой взносъ ихъ покрывалъ расходы по изданію газеты, размѣръ, которой зависитъ отъ количества этихъ участниковъ. Подписная цѣна списывается съ кредита гражданъ и, такимъ образомъ, гарантируетъ націю отъ убытковъ при изданіи газеты, какъ это и должно быть, ибо нація беретъ на себя обязанности издателя и не можетъ отказаться отъ этой обязанности. Затѣмъ, подписчики выбираютъ редактора, который, въ случаѣ принятія имъ на себя этой обязанности, освобождается на все время редакторства отъ исполненія другихъ обязанностей. Вмѣсто того, чтобы платить ему жалованье, какъ въ ваши времена, подписчики платятъ націи за его содержаніе, такъ какъ отняли его отъ общественной службы. Онъ ведетъ газету такъ-же, какъ, вели это дѣло ваши редакторы, съ тою только разницей, что ему не приходится подчиняться финансовымъ соображеніямъ, защищать интересы частнаго капитала въ ущербъ общественному благу. Въ концѣ перваго года подписчики или снова избираютъ того же самаго редактора на слѣдующій годъ, или на его мѣсто выбираютъ кого нибудь другого. Способный редакторъ, конечно, удерживаетъ за собою мѣсто на неопредѣленное время. Но мѣрѣ увеличенія числа подписчиковъ, увеличиваются фонды газеты, и она улучшается привлеченіемъ лучшихъ сотрудниковъ, точно такъ-же, какъ это было и въ вашихъ газетахъ.
   -- Какимъ же образомъ вознаграждаются сотрудники, когда имъ не платятъ деньгами?
   -- Редакторъ условливается въ цѣнѣ ихъ товара. Цѣна эта изъ кредита, гарантирующаго изданіе газеты, переводится на ихъ личный кредитъ, и сотрудникъ, подобно остальнымъ писателямъ, освобождается отъ службы на извѣстное время., соотвѣтственно суммѣ своего кредита. Относительно журналовъ система у насъ таже самая. Лица, заинтересовавшіяся программой новаго журнала, гарантируютъ его годовое изданіе достаточнымъ числомъ подписчиковъ, выбираютъ редактора, который оплачиваетъ сотрудниковъ журнала совершенно такъ-же, какъ это дѣлается въ газетѣ. Необходимую рабочую силу и матеріалы для изданія, само собой разумѣется, доставляетъ печатное бюро. Если-же услуги редактора оказываются болѣе не нужными и если при этомъ онъ не въ состояніи заработать себѣ право посвятить свое время другой литературной работѣ, онъ просто возвращается на свой постъ въ промышленной арміи. Слѣдуетъ добавить еще, что хотя обыкновенно редакторъ выбирается на цѣлый годъ, тѣмъ не менѣе, если самъ онъ внезапно перемѣнитъ тонъ газеты и поведетъ ее не въ духѣ своихъ довѣрителей, всегда на его мѣсто есть запасные редакторы и, по усмотрѣнію подписчиковъ, вольнодумецъ можетъ бытъ смѣщенъ во всякое время.
   Вечеромъ, на прощаніе, Юдиѳь подала мнѣ книгу и сказала:
   -- Если бы вамъ не скоро пришлось заснуть сегодня, можетъ бытъ вамъ не безъитересно будетъ просмотрѣть этотъ разсказъ Берріана, который считается его шедевромъ, и, во всякомъ случаѣ, даетъ вамъ понятіе о современныхъ разсказахъ.
   Я всю ночь до самаго разсвѣта просидѣть въ моей комнатѣ за чтеніемъ "Пентесидіи" и не оставилъ книги, пока не дочиталъ до конца. Но да простятъ мнѣ поклонники великаго романиста двадцатаго столѣтія, если я скажу, что при первоначальномъ чтеніи я былъ пораженъ, болѣе всего, не тѣмъ, что было въ книгѣ, а тѣмъ, чего тамъ не было. Писатели моего времени сочли бы невозможнымъ сочинить романъ, изъ котораго были бы исключены всѣ эффекты, построенные на контрастахъ богатства и бѣдности, образованія и невѣжества, грубости и утонченности, высокаго и низменнаго -- всѣ мотивы, вытекающіе изъ общественной гордости и честолюбія, желанія разбогатѣть или страха обѣднѣть, вмѣстѣ съ тревогами всякаго рода за себя и за другихъ, романъ, въ которомъ любви было бы столько, что хоть отбавляй, но любви не стѣсняемой никакими искусственными преградами, вслѣдствіе различія положенія или богатства, не подчиняющейся никакому иному закону, кромѣ влеченій сердца. Чтеніе "Пентесидіи" гораздо лучше всякихъ многорѣчивыхъ объясненій помогло мнѣ составить себѣ общее понятіе о положеніи общества двадцатаго столѣтія. Фактическія сообщенія доктора Лита были, во всякомъ случаѣ, обстоятельны, но они произвели на мой умъ массу отрывочныхъ впечатлѣній, которыя до этого мнѣ не удалось еще порядкомъ связать въ одно цѣлое. Берріанъ связалъ мнѣ ихъ въ одну общую картину.
   

ГЛАВА XVI.

   На слѣдующее утро я всталъ почти что передъ утреннимъ завтракомъ. Когда я спускался по лѣстницѣ, въ передней показалась Юдиѳь. Она выходила изъ комнаты, гдѣ произошла наша утренняя встрѣча, описанная раньше.
   -- Ахъ,-- воскликнула она съ выраженіемъ обворожительнаго лукавства -- вы, навѣрное, опять намѣревались ускользнуть тайкомъ на одну изъ вашихъ уединенныхъ прогулокъ, которыя такъ благотворно отражаются на васъ? Но вы видите, что я на этотъ разъ поднялась раньше вашего. Я васъ и поймала!
   -- Вы плохо вѣрите въ дѣйствительность вашего лѣченія,-- сказалъ я,-- если допускаете, что подобная прогулка можетъ имѣть на меня худыя послѣдствія.
   -- Я очень рада это слышать,-- сказала она.-- Я приготовляла въ той комнатѣ букетъ цвѣтовъ для стола къ завтраку, какъ вдругъ услыхала, что вы спускаетесь внизъ, и мнѣ показалось, что я замѣтила въ вашей походкѣ какую то таинственность.
   -- Напрасно вы меня заподозрили,-- возразилъ я.-- Я вовсе и не собирался выходить на улицу.
   Не смотря на ея стараніе увѣрить меня, что ея появленіе было чистой случайностью, у меня явилось новое смутное подозрѣніе, впослѣдствіи оправдавшееся, что это милое созданье, во имя исполненія принятаго ею на себя попеченія обо мнѣ, ужасно рано вставала въ послѣдніе два или три утра, подрядъ съ цѣлью предупредить возможность моихъ уединенныхъ блужданій, чтобы я не разстроился такъ-же, какъ былъ разстроенъ въ первую прогулку. Получивъ позволеніе помочь ей въ составленіи букета для завтрака, я послѣдовалъ за нею въ комнату, изъ которой она вышла.
   -- Увѣрены ли вы, что освободились отъ тѣхъ ужасныхъ ощущеній, какія въ то утро вамъ пришлось испытать?
   -- Я не могу сказать, чтобы по временамъ я не испытывалъ какого то страннаго чувства,-- возразилъ я,-- именно въ тѣ минуты, когда провѣрка моей личности выступаетъ предо мною открытымъ вопросомъ. Было бы излишней претензіей ожидать, чтобы, послѣ всего пережитаго мною, я не испытывалъ хоть изрѣдка подобныхъ ощущеній; но опасность свихнуться, какъ едва не случилось со этою въ то утро, полагаю, совсѣмъ миновала.
   -- Я никогда не забуду, какой видъ былъ у васъ въ то утро,-- сказала она.
   -- Если бы вы мнѣ спасли только жизнь, я, можетъ быть, нашелъ бы слова для выраженія моей благодарности; но вы спасли мой разсудокъ, а для этого нѣтъ словъ, которыми бы можно было вполнѣ выразить то. чѣмъ я обязанъ вамъ
   Я говорилъ съ волненіемъ и ея глаза вдругъ стали влажными.
   -- Это невѣроятно,-- отвѣчала она,-- но мнѣ очень пріятно слышать это именно отъ васъ. Я сдѣлала весьма немного. Я очень сокрушалась объ васъ, это я знаю. Отецъ находитъ, что насъ не должно удивлять ничто, поддающееся научному объясненію. Къ этому роду явленій относится и вашъ долгій сонъ: но одна мысль о возможности быть на вашемъ мѣстѣ вызываетъ у меня головокруженіе. Я вообще не могла бы вынести этого.
   -- Это зависѣло бы отъ того, нашелся ли бы въ моментъ вашего кризиса ангелъ-хранитель, который поддержалъ бы васъ своимъ сочувствіемъ, какъ это было со мною.
   Если мое лицо хоть сколько нибудь выражало чувства, какія я долженъ былъ питать къ этой милой, прелестной молодой дѣвушкѣ, игравшей по отношенію ко мнѣ такую ангельскую роль, то на немъ можно было прочесть въ ту минуту лишь благоговѣйное почтеніе. Это ли выраженіе моего лица или слова мои, а можетъ быть, и то, и другое вмѣстѣ -- заставило ее очаровательно покраснѣть и опустить глаза.
   -- Хотя вы и не испытали ничего подобнаго, что выпало мнѣ на долю,-- сказалъ я,-- тѣмъ не менѣе, должно быть, жутко видѣть человѣка другого поколѣнія, умершаго, повидимому, уже сотню лѣтъ тому назадъ и снова возвращеннаго къ жизни.
   -- Сначала это казалось страннымъ, выше всякаго описанія,-- отвѣчала она.-- Когда же мы начали ставить себя на ваше мѣсто и соображать, насколько все это страннѣе должно было показаться вамъ, мы почти забыли наши собственныя ощущенія; по крайней мѣрѣ, это я могу сказать о себѣ. Тогда мнѣ показалось это не столько поразительнымъ, сколько интереснымъ и трогательнымъ; ничего подобнаго никогда прежде я не слыхала.
   -- Но неужели вамъ не представляется удивительнымъ, что зная, кто я, вы все-таки сидите со мною за однимъ столомъ?
   -- Вы должны помнить, что вы намъ не кажитесь такимъ страннымъ, какимъ мы должны казаться вамъ,-- отвѣчала Юдиѳь.-- Мы принадлежимъ будущему, о которомъ вы ничего не знали, пока насъ не увидѣли. Вы же принадлежите къ поколѣнію нашихъ предковъ. Оно намъ хорошо извѣстно, имена многихъ людей того времени часто вспоминаются въ нашей семьѣ. Мы изучили образъ вашихъ мыслей и жизни; между тѣмъ, какъ все, что говоримъ и дѣлаемъ мы, является для васъ необычайнымъ. Итакъ, мистеръ Вестъ, если вы чувствуете, что можете современемъ привыкнуть къ намъ, васъ не должно удивлять, что мы съ самаго начала почти не находили въ васъ ничего страннаго.
   -- Я смотрѣлъ на дѣло не съ этой точки зрѣнія.-- возразилъ я.-- Много правды въ томъ, что вы говорите; оглянуться на цѣлую тысячу лѣтъ назадъ легче, чѣмъ заглянуть на пятьдесятъ лѣтъ впередъ. Сто лѣтъ не очень большой періодъ времени для ретроспективнаго взгляда. Я могъ знать вашихъ прадѣдовъ. По всей вѣроятности, я и зналъ ихъ. Они жили въ Бостонѣ?
   -- Да, я думаю.
   -- Развѣ вы въ этомъ не увѣрены?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчала она.-- Кажется, что жили.
   -- У меня былъ большой кругъ знакомства въ городѣ,-- сказалъ я.-- Весьма вѣроятно, что я былъ съ ними знакомъ или, по крайней мѣрѣ, слыхалъ о нихъ что нибудь. Можетъ быть, даже я близко былъ знакомъ съ ними. Вотъ было бы интересно, если бы случилось такъ, что я бы могъ разсказать вамъ что нибудь, ну хотя бы о вашемъ прадѣдушкѣ?
   -- Очень интересно.
   -- Знаете ли вы вашу генеалогію настолько, чтобы сказать, кто были ваши предки въ мое время?
   -- О! да.
   -- Можетъ быть, въ такомъ случаѣ, когда нибудь вы мнѣ назовете кого нибудь изъ нихъ?
   Она въ ту минуту возилась съ надоѣдливой вѣткой зелени и отвѣтила не сразу. Шаги на лѣстницѣ возвѣстили, что къ намъ спускались другіе члены семьи.
   -- Можетъ быть, когда нибудь,-- пробормотала она.
   Послѣ завтрака докторъ Литъ предложилъ мнѣ осмотрѣть вмѣстѣ съ нимъ центральный складъ, чтобы я могъ на дѣлѣ видѣть операцію механизма раздачи товаровъ, которую описывала мнѣ Юдиѳь. Когда мы вышли изъ дому, я сказалъ:
   -- Вотъ уже нѣсколько дней, какъ я живу въ вашемъ семействѣ, занимая въ высшей степени странное положеніе, или, лучше сказать, никакого. До сихъ поръ я не касался этого вопроса въ разговорахъ съ вами, потому что было много вещей, для меня совсѣмъ необычайныхъ. Но теперь, когда я начинаю немного чувствовать подъ собою почву и понимать, что какъ бы я сюда ни попалъ, я нахожусь здѣсь и долженъ по возможности освоиться съ своимъ положеніемъ,-- мнѣ необходимо переговорить съ вами объ этомъ предметѣ.
   -- Что касается того, что вы чувствуете себя гостемъ въ моемъ домѣ,-- возразилъ докторъ Литъ,-- вамъ нечего еще безпокоиться, такъ какъ мы еще не скоро разстанемся съ вами. При всей вашей скромности, вы можете понять, что такой гость, какъ вы, есть пріобрѣтеніе, съ которымъ не такъ-то легко разстаться.
   -- Благодарю васъ, докторъ,-- сказалъ я.-- Съ моей стороны всякія препирательства изъ-за временнаго гостепріимства съ человѣкомъ, которому я обязанъ тѣмъ, что не продолжаю, живьемъ въ могилѣ, ожидать конца міра, были бы нелѣпымъ жеманствомъ. Однако, если мнѣ суждено быть постояннымъ гражданиномъ этого столѣтія, я долженъ же занять какое либо положеніе. Въ мое время среди неорганизованной толпы людей оставалось незамѣченнымъ, больше или меньше однимъ человѣкомъ на свѣтѣ. Онъ могъ попасть туда по своему усмотрѣнію и устроиться, гдѣ ему было угодно, если только у него хватало на это силъ. Но теперь каждый составляетъ часть системы съ опредѣленнымъ мѣстомъ и дѣятельностью. Я нахожусь внѣ этой системы и не вижу, какъ мнѣ попасть въ ея ряды. Нѣтъ другого, повидимому, способа, какъ, или родиться въ ней, или явиться въ нее эмигрантомъ изъ какой нибудь другой страны.
   Докторъ Литъ весело засмѣялся.
   -- Согласитесь,-- сказалъ онъ,-- что нашу систему можно упрекнуть въ пробѣлѣ -- на случай, подобный вашему, не принято никакихъ мѣръ. Но, видите ли, никто не ожидаетъ приращенія человѣчества никакимъ инымъ путемъ, кромѣ естественнаго. Какъ бы то ни было, вамъ нечего бояться, что мы не въ состояніи будемъ своевременно найти для васъ и мѣсто, и занятіе. До сихъ поръ вы приходили въ соприкосновеніе только съ членами моей семьи, но вы не должны думать, что мы сдѣлали тайну изъ вашего существованія. Напротивъ того, положеніе ваше, и до вашего пробужденія, и въ особенности послѣ него, возбудило глубочайшій интересъ во всѣхъ. Въ виду вашего опаснаго нервнаго состоянія, сочли за лучшее на первое время предоставить васъ мнѣ на исключительное попеченіе съ тѣмъ, чтобы вы, до вашего знакомства съ гражданами, получили черезъ меня и мою семью общее представленіе, въ какомъ такомъ мірѣ вы очутились. Выборъ же подходящаго для васъ положенія въ обществѣ не представитъ ни малѣйшаго затрудненія. Немногіе изъ насъ располагаютъ возможностью оказать такую громадную услугу націи, какая предстоитъ вамъ, когда вы покинете мой кровъ, о чемъ вамъ впрочемъ еще долго не придется помышлять.
   -- Что же могу я дѣлать?-- спросилъ я.-- Можетъ быть, вы воображаете, что я владѣю какимъ-нибудь ремесломъ, искусствомъ или какими-нибудь особенными талантами. Увѣряю васъ, что ничего подобнаго вы не найдете во мнѣ. Я никогда въ жизни не заработалъ ни одного доллара и не посвятилъ работѣ ни единаго часа. У меня есть физическая сила и я могу быть развѣ простымъ земледѣльцемъ, но не болѣе.
   -- Если бы это было единственной производительной услугой, какую вы въ состояніи оказать націи, то вы увидѣли бы, что занятіе это такъ-же почтенно, какъ и всякое другое,-- возразилъ докторъ Литъ;-- но вамъ суждено исполнить нѣчто лучшее. Вы сильнѣе всѣхъ нашихъ историковъ по вопросамъ, касающимся соціальнаго положенія послѣдней половины девятнадцатаго столѣтія, одного изъ наиболѣе интересныхъ для насъ историческихъ періодовъ. Когда вы въ свое время достаточно ознакомитесь съ нашими учрежденіями и захотите научить насъ кое-чему объ учрежденіяхъ вашего времени, вы найдете для себя свободную каѳедру въ одномъ изъ нашихъ университетовъ.
   -- Отлично, отлично!-- воскликнулъ я. вполнѣ успокоенный практическимъ рѣшеніемъ вопроса, который начиналъ меня тревожить.
   -- Если ваши соотечественники такъ интересуются девятнадцатымъ столѣтіемъ, то въ самомъ дѣлѣ это занятіе, какъ будто, предназначено для меня. Я думаю, врядъ-ли нашлось бы что другое, чѣмъ я могъ бы заработывать себѣ кусокъ хлѣба; но, само собой разумѣется, для подобнаго занятія, какое вы мнѣ указываете, не опасаясь упрека въ самомнѣніи, я могу претендовать на обладаніе спеціальными знаніями.
   

ГЛАВА XVII.

   То, что я увидѣлъ въ складѣ, было дѣйствительно такъ интересно, какъ описывала мнѣ Юдиѳь, и я пришелъ даже въ восторгъ, наблюдая на дѣлѣ громадную производительную силу, какая получается отъ доведенной до совершенства организаціи труда. Она была подобна гигантской мельницѣ, въ ящикъ которой съ одного конца постоянно входитъ товаръ съ желѣзной дороги и съ корабля, и выходитъ съ другого конца въ видѣ товарныхъ тюковъ въ фунтахъ, унціяхъ, аршинахъ, вершкахъ, пинтахъ и литрахъ на потребу безконечнаго числа личныхъ нуждъ полумилліоннаго населенія.
   Докторъ Литъ, съ помощію данныхъ, сообщенныхъ мною относительно того, какъ продавались товары въ мое время, вывелъ поразительные результаты экономіи, получаемые при новѣйшей системѣ.
   Когда мы шли домой, я сказалъ:-- Изъ того, что я сегодня видѣлъ вмѣстѣ съ тѣмъ, что вы мнѣ говорили и изъ того, что я узналъ отъ миссъ Литъ въ складѣ образцовъ, я составилъ себѣ довольно ясное понятіе о вашей системѣ продажи и какимъ образомъ, при помощи ея, вы можете обходиться безъ денегъ. Но мнѣ бы хотѣлось узнать еще побольше о вашей системѣ производства. Вы разсказали мнѣ, вообще, какъ набирается и организуется ваша промышленная армія, но кто же управляетъ ея дѣйствіями? Какой высшій авторитетъ рѣшаетъ, что должно быть сдѣлано въ каждомъ отдѣленіи такимъ образомъ, чтобы всего было произведено только въ потребномъ количествѣ? Мнѣ кажется, что это должна бытъ очень трудная и сложная задача, требующая необыкновенныхъ способностей.
   -- Неужели вамъ это такъ кажется?-- отвѣчалъ докторъ Литъ.-- Увѣряю васъ, что не требуется ничего подобнаго; напротивъ, она такъ проста и основана на принципахъ столь очевидныхъ и легко приложимыхъ, что служащіе въ Вашингтонѣ, которымъ она ввѣрена, могутъ быть люди самыхъ обыкновенныхъ способностей, чтобы выполнить это дѣло къ полному удовлетворенію націи. Машина, которой они управляютъ конечно, громадна, но такъ логична въ своихъ принципахъ, опредѣленна и проста въ своихъ дѣйствіяхъ, что почти идетъ сама собой, развѣ только глупецъ можетъ разстроить ее, съ чѣмъ согласитесь и вы послѣ нѣкотораго разъясненія. Такъ какъ вы уже имѣете довольно ясное понятіе о системѣ продажи, то и начнемъ съ нея. Даже и въ ваше время статистики могли указать число аршинъ ситца, бархата, шерстяной матеріи, количество муки, картофеля, масла, число паръ сапогъ, шляпъ и зонтиковъ, ежегодно потребляемыхъ націей. Такъ какъ производство находилось въ частныхъ рукахъ и не было возможности имѣть точныхъ цифровыхъ данныхъ о дѣйствительной продажѣ, то цифры эти были не точны, а только приблизительны. Теперь, когда каждая булавка, выдаваемая изъ національнаго склада, записывается, и цифры потребленія за недѣлю, мѣсяцъ, годъ, собирающіяся въ концѣ каждаго изъ этихъ періодовъ времени въ отдѣленіи продажи, совершенно точны. На основаніи этихъ-то цифръ, принимая во вниманіе могущее быть увеличеніе и уменьшеніе и нѣкоторыя особенныя обстоятельства, вліяющія на спросъ, и составляются смѣты, положимъ, на годъ впередъ. Смѣты эти, съ графами на случай какихъ либо перемѣнъ, утверждаются общей администраціею; отвѣтственность же отдѣленія продажи прекращается, пока въ него не поступятъ товары. Я сказалъ, что смѣты составляются на цѣлый годъ впередъ, но въ дѣйствительности они обнимаютъ собой такой большой періодъ только относительно главныхъ предметовъ промышленности, спросъ на которые можетъ быть вычисленъ точно.
   Въ большинствѣ случаевъ относительно предметовъ мелкой промышленности, мѣняется вкусъ и требуется постоянно что-нибудь новое и тутъ производство почти равняется потребленію, и отдѣленіе торговли составляетъ частыя смѣты, основанныя на недѣльномъ спросѣ.
   Вся область производительности и промысловъ дѣлится на десять крупныхъ разрядовъ; каждый изъ нихъ представляетъ группу однородныхъ производствъ; каждая изъ этихъ послѣднихъ имѣетъ подчиненное своему отдѣлу бюро, которое уже контролируетъ все, что относится къ данной отрасли производства,-- наличность рабочаго персонала, размѣры производства, и средства къ расширенію его. Смѣты отдѣленія торговли, по утвержденіи ихъ администраціей, разсылаются въ видѣ циркуляровъ во всѣ десять отдѣловъ, которые разсылаютъ ихъ въ подвѣдомственныя бюро отдѣльныхъ производствъ, а эти бюро назначаютъ людямъ работу. Каждое бюро отвѣтственно за ввѣренную ему отрасль производства; дѣятельность его контролируется соотвѣтственной професіональной группой и главной администраціей; сверхъ того, отдѣленіе торговли не принимаетъ товара безъ провѣрки его доброкачественности. Если все-таки товаръ въ рукахъ уже покупателя окажется негоднымъ, то по системѣ этой ошибку можно прослѣдить обратно до первоначальнаго источника. Производство предметовъ для дѣйствительнаго потребленія націи не требуетъ, конечно, всего контингента рабочихъ силъ. Послѣ того, какъ необходимый контингентъ работниковъ распредѣленъ по различнымъ производствамъ, остальные работники занимаются постройкою зданій, машинъ, и т. д.
   -- Одинъ пунктъ,-- сказалъ я,-- кажется мнѣ не совсѣмъ удовлетворительнымъ. При отсутствіи частной предпріимчивости, можно ли быть увѣреннымъ, что будутъ приняты во вниманіе желанія небольшого меньшинства потребителей относительно предметовъ, на которые нѣтъ большого спроса? Оффиціальное распоряженіе можетъ каждую минуту лишить ихъ возможности удовлетворить свои индивидуальныя потребности только потому, что большинство не раздѣляетъ ихъ вкусъ.
   -- Это была бы дѣйствительно тиранія,-- возразилъ докторъ Литъ,-- но можете быть увѣрены, что этого не случается съ нами, которымъ свобода также дорога, какъ равенство и братство. Когда вы ближе узнаете нашу систему, вы увидите, что наши служащіе не по имени только, а на дѣлѣ, агенты и слуги народа. Администрація не имѣетъ права остановить производство товара, на который имѣется еще спросъ. Допустимъ, что спросъ на какой-нибудь предметъ уменьшается до такой степени, что производство его оказывается дорогимъ. Тогда соотвѣтственно этому повышается и цѣна на товаръ, но до тѣхъ поръ пока есть на него покупатель, производство не прекращается. Предположимъ также, что является спросъ на предметъ, доселѣ не производившійся. Если администрація сомнѣвается въ дѣйствительности спроса, то народная петиція, гарантирующая извѣстное потребленіе, обязываетъ администрацію производить требуемый предметъ. Правительство или большинство людей, которые бы взяли на себя говорить народу или меньшинству, что имъ надо ѣсть, пить, или во что одѣваться, какъ это дѣлалось въ наше время въ Америкѣ, въ настоящее время было бы удивительнымъ анахронизмомъ. Можетъ быть, у васъ были причины терпѣть подобное посягательство на личную независимость, но мы считали бы его невыносимымъ. Я очень доволенъ, что вы подняли этотъ вопросъ, потому что я воспользуюсь даннымъ случаемъ, чтобы показать вамъ, что вліяніе, оказываемое въ настоящее время каждымъ отдѣльнымъ гражданиномъ на производство страны, непосредственнѣе и дѣйствительнѣе, чѣмъ оно было въ ваше время, когда преобладала, какъ вы ее называли, частная иниціатива, хотя ее слѣдовало бы назвать просто иниціативой капиталиста, потому что обыкновенный гражданинъ ке принималъ въ ней почти никакого участія.
   -- Вы говорите о повышеніи цѣнъ на дорогіе предметы, сказалъ я.-- Какъ могутъ быть урегулированы цѣны въ странѣ, гдѣ нѣтъ конкурренціи между продавцами и покупателями?
   -- Совершенно такъ-же, какъ и у васъ,-- сказалъ докторъ Литъ.-- Развѣ вы этого не понимаете?-- прибавилъ онъ, замѣтивъ мое недоумѣніе;-- впрочемъ, это объяснить не долго. Стоимость труда, затраченнаго на изготовленіе даннаго предмета, служила законнымъ основаніемъ для цѣны этого предмета какъ въ ваше время, такъ и въ наше. Въ ваше время различіемъ въ жалованьѣ опредѣлялась различная стоимость труда, теперь же разница эта зависитъ только отъ относительнаго числа часовъ, составляющихъ рабочій день въ различныхъ производствахъ: содержаніе же работника одинаково во всѣхъ случаяхъ.
   Стоимость работы человѣка въ дѣлѣ столь трудномъ, что для привлеченія къ нему охотниковъ приходится ограничить число рабочихъ часовъ четырьмя, вдвое больше стоимости дѣла, гдѣ работники трудятся въ день воеемь часовъ. Результатъ стоимости работы тотъ-же самый, какъ и въ томъ случаѣ, если бы работнику, работающему четыре часа, платили, при вашей системѣ, жалованье вдвое больше, нежели сколько получаетъ другой. Это вычисленіе труда, употребленнаго при различныхъ производствахъ промышленности, и опредѣляетъ его цѣну по отношенію къ другимъ предметамъ. Кромѣ стоимости производства и транспортныхъ расходовъ, при назначеніи цѣнъ нѣкоторыхъ товаровъ принимается въ разсчетъ еще и рѣдкость обработываемаго матеріала. Этотъ факторъ не играетъ никакой роли относительно продуктовъ первой необходимости. Всегда имѣется большой излишекъ подобныхъ предметовъ, на которые, такимъ образомъ, не могутъ оказывать вліянія колебанія въ спросѣ или предложеніи, даже въ случаѣ плохихъ урожаевъ. Цѣны на такіе предметы становятся все ниже и ниже, но рѣдко или почти никогда не повышаются. Но есть предметы, изъ которыхъ одни постоянно, а другіе временно не соразмѣрны съ спросомъ; къ послѣдней категоріи принадлежатъ, напримѣръ, свѣжая рыба и молочные продукты, къ первой же -- предметы, требующіе большей снаровки и рѣдкаго матеріала. Все, что можно сдѣлать въ этомъ отношеніи -- это временно поднять цѣны, если недостаточность даннаго предмета временное явленіе, или назначить высокія цѣны, если это -- постоянное явленіе. Въ ваше время высокія цѣны ограничивали пріобрѣтете этихъ предметовъ людьми богатыми, теперь же, когда средства всѣхъ одинаковы, результатомъ высокихъ цѣнъ является то, что покупаютъ эти предметы только тѣ, кому они наиболѣе желательны. Теперь я валъ далъ общее понятіе о нашей системѣ производства и продажи. Находите-ли вы ее такой сложною, какъ она представлялась вамъ?
   Я согласился, что ничего не можетъ быть проще.
   -- Я увѣренъ,-- прибавилъ докторъ Литъ,-- что не ошибусь, сказавши, что глава любого изъ миріада частныхъ предпріятій въ наше время, которому приходилось неустанно слѣдить за колебаніями рынка, махинаціями своихъ соперниковъ, банкротствами своихъ должниковъ, имѣлъ гораздо болѣе трудную задачу, чѣмъ группа людей въ Вашингтонѣ, которая въ настоящее время заправляетъ производствами цѣлой націи. Все это только показываетъ, мой дорогой собесѣдникъ, что гораздо легче дѣлать вещи правильно, нежели неправильно. Гораздо легче генералу на аэростатѣ, имѣя передъ собою открытое поле, привести къ побѣдѣ милліоны людей, нежели сержанту управлять взводомъ солдатъ въ чащѣ лѣса.
   -- Генералъ подобной арміи, заключающей въ себѣ цвѣтъ нація, долженъ быть первымъ въ странѣ, въ сущности выше президента Соединенныхъ Штатовъ,-- сказалъ я.
   -- Онъ и есть президентъ Соединенныхъ Штатовъ,-- возразилъ докторъ Литъ,-- или, лучше сказать, самая главная функція президентства есть верховная власть промышленной арміи.
   -- Какимъ образомъ избирается онъ?-- спросилъ я,
   -- Когда я вамъ описывалъ, какое значеніе имѣетъ стимулъ соревнованія для всѣхъ ступеней арміи рабочихъ,-- отвѣчалъ докторъ Литъ,-- тогда же я вамъ и объяснилъ, какимъ образомъ тѣ, кто отличился особенными заслугами, достигаютъ офицерскаго ранга черезъ три низшія ступени и затѣмъ повышаются изъ лейтенантовъ въ капитаны и, наконецъ, въ полковники. Далѣе, въ болѣе крупныхъ производствахъ, есть еще промежуточная степень -- слѣдуетъ генералъ гильдіи или отдѣльнаго производства, подъ руководствомъ котораго находятся всѣ операціи даннаго производства. Этотъ офицеръ, стоящій во главѣ національнаго бюро, которое является представителемъ его производства, есть лицо отвѣтственное за дѣла бюро передъ администраціей. Генералъ гильдіи занимаетъ прекрасное положеніе, такое, какое можетъ вполнѣ удовлетворить самолюбіе большинства людей: но выше его ранга, который слѣдуя военной аналогіи, принятой у васъ, соотвѣтствуетъ чину дивизіоннаго генерала или генералъ-маіора, считается рангъ начальниковъ десяти большихъ отдѣловъ или группъ производствъ. Начальниковъ этихъ большихъ дивизій промышленной арміи можно сравнить съ вашими корпусными командирами или генералъ-лейтенантами; каждый изъ нихъ имѣетъ въ своемъ подчиненіи отъ двѣнадцати до двадцати генераловъ гильдіи. Надъ этими десятью офицерами, которые составляютъ его совѣтъ, находится главнокомандующій, который и есть президентъ Соединенныхъ Штатовъ.
   -- Главнокомандующій промышленной арміи долженъ пройти черезъ всѣ степени ниже его, начиная съ самаго простого рабочаго?
   -- Мы сейчасъ увидимъ, какъ онъ возвышается. Какъ я уже вамъ сказалъ, просто по превосходству своихъ способностей, въ качествѣ работника, каждый проходитъ черезъ степени рядовыхъ и дѣлается кандидатомъ на лейтенанта. Черезъ лейтенантство онъ повышается въ чинъ полковника, по назначенію свыше, причемъ однако допускаются на соисканіе повышенія только тѣ, кто можетъ предъявить наилучшія свидѣтельства о своихъ способностяхъ. Генералъ даннаго производства назначаетъ на должности ниже его, но самъ не назначается, а выбирается голосованіемъ.
   -- Голосованіемъ?-- вскричалъ я,-- развѣ это не дѣйствуетъ разрушительнымъ образомъ на дисциплину производства, вовлекая кандидатовъ въ интриги ради поддержки ихъ работниками, находящимися въ ихъ вѣдѣніи?
   -- Нѣтъ никакого сомнѣнія, что такъ бы оно и было,-- возразилъ докторъ Литъ,-- если бы баллотировали сами рабочіе или могли бы выражать свои мнѣнія о выборахъ. Вотъ здѣсь-то и проявляется особенность нашей системы. Генералъ производства выбирается изъ полковниковъ баллотировкой, которая производится почетными членами гильдіи, т. е. такими, которые отслужили свое время въ гильдіи и получили отставку. Какъ вы уже знаете, въ сорокъ пять лѣтъ насъ увольняютъ изъ промышленной арміи и остальную часть жизни мы проводимъ или за нашимъ собственнымъ усовершенствованіемъ, или на отдыхѣ. Конечно, при этомъ мы поддерживаемъ постоянную связь съ корпораціями, къ которымъ мы принадлежали въ періодъ нашей службы государству. Знакомства, завязанныя у насъ въ то время, не прекращаются до нашей смерти. Мы остаемся почетными членами нашихъ прежнихъ гильдій и съ живѣйшимъ интересомъ слѣдимъ за тѣмъ, чтобы онѣ преуспѣвали въ рукахъ послѣдующаго поколѣнія и сохраняли свое реномэ. Въ клубахъ почетныхъ членовъ различныхъ гильдій, гдѣ мы встрѣчаемся на общественной почвѣ, не о чемъ такъ не бесѣдуютъ, какъ о дѣлахъ гильдіи, и молодые люди, претендующіе за управленіе гильдіями, должны выказать свою полную подготовку къ этому, прежде чѣмъ подвергнуться критикѣ старыхъ коллегъ. Нація узаконяе ерь прошедшее и настоящее, как две контрастные картины рядом одна с другой. Для гения великого романиста девятнадцатого столетия, как и для гения Гомера -- время в самом деле не могло иметь никакого значения. Но предмет его трогательных рассказов -- страдания бедных, неправые действия сильных, безжалостная жестокость общественной системы, -- всё это кануло в вечность, подобно тому, как исчезли с лица земли Цирцея и Сирены, Харибда и циклопы.
   Просидев час или два с открытым предо мною Диккенсом, я в сущности прочел не более двух страниц. Каждая глаза, каждая фраза давала какое-нибудь новое освещение совершившемуся преобразованию мира, направляла мои мысли на путь долгих и далеких уклонений по самым различным направлениям. Размышляя таким образом в библиотеке доктора Лита, я, мало-помалу, дошел до более ясного и связного представления того удивительного зрелища, свидетелем которого я так странно очутился. Я был полон глубокого удивления перед чем-то в роде каприза судьбы, которая столь недостойному сыну своему, единственному из всех его современников, отнюдь не предназначавшемуся для того, дала возможность быть на земле в эти позднейшие времена. Я не предвидел нового мира, не трудился на его пользу, что делали многие из окружавших меня, не обращая внимания ни на издевательство глупцов, ни на неразумие добряков. Нечего и говорить, что гораздо уместнее было бы, если бы одному из этих смелых пророков дано было видеть плоды своих трудов и порадоваться им. Тенисон, например, который в мечтах заранее созерцал представший ныне предо мною мир, воспетый им в словах, неотступно звучавших в моих ушах в продолжение этих последних удивительных дней, -- он, конечно, в тысячу раз более меня заслужил лицезреть этот новый мир. Он говорил: "Я заглянул в будущее так далеко, как только мог видеть человеческий глаз, и я увидел призрак мира, со всеми предстоящими в нём чудесами; когда не будет более слышно барабанного боя -- военные флаги будут убраны в парламенте, соединяющем мир во едино. Здравый смысл будет обуздывать человеческие страсти, кроткая земля будет мирно покоиться под сенью мирового закона, ибо, несомненно, через все века протекает одно разрастающееся предначертание и человеческие задачи расширяются с течением времени".
   И хотя в старости неоднократно он терял веру в свое собственное пророчество, что обыкновенно случается с пророками в часы уныния и сомнения, однако слова его остались вечным, свидетельством предвидения сердца поэта, проникновения, которое дается только верующему.
   Я всё еще сидел в библиотеке, когда, несколько часов спустя, пришел туда доктор Лит.
   -- Юдифь сказала мне о своей выдумке и я нахожу, -- заметил он. -- что это была прекрасная мысль. Мне любопытно узнать, какого писателя вы изберете прежде всех. Ах, Диккенс! Так и вы восхищаетесь им! В этом мы, люди нового поколения, сходимся с вами. По нашим понятиям он выше всех писателей своего века не потому, что его литературный гений быль выше всех, а потому, что его великодушное сердце билось за бедных, потому что он брал сторону угнетаемых в обществе и посвящал свое перо для обнажения жестокости и притворства в жизни. Ни один человек того времени не сделал так много, как он, для того, чтобы обратить внимание людей на несправедливость и жестокость старого порядка вещей и открыть людям глаза на необходимость предстоящего крупного переворота, хотя он и сам не предвидел его ясно.

XIV

   Днем пошел проливной дождь и я полагал, что улицы будут в таком виде, что мои хозяева откажутся от мысли обедать в общественной столовой, хотя, насколько я понял, она была совсем близко. Поэтому меня очень удивило, когда в обеденный час дамы явились одетыми для улицы, только без калош и без зонтиков. Дело объяснилось, когда мы очутились на улице, -- сплошной непромокаемый навес был спущен над всем тротуаром и преобразил его в хорошо освещенный и совершенно сухой коридор, по которому мужчины и женщины шли разодетые к обеду. Противоположные углы улиц были соединены закрытыми таким же способом мостиками. Юдифь Лит, с которой я шел, видимо, очень заинтересовалась, услышав новость для себя, что в мое время в дождливую погоду улицы Бостона были непроходимы без калош, плотной одежды и зонтиков.
   -- Разве тротуары не были совершенно закрыты? -- спросила она.
   -- Были, -- отвечал я ей, -- но не на всём протяжении, а только местами, так как это было предприятием частных лиц.
   Она рассказала мне, что теперь, во время дурной погоды, все улицы защищены подобно той, которую я видел перед собою, и что навес снимается, когда он не нужен. Она заметила, что в настоящее время признавалось бы безрассудным допускать какое бы то ни было влияние погоды на общественные дела.
   Доктор Лит, шедший впереди и слышавший отчасти наш разговор, обернулся и заметил, что разница между веком индивидуализма и веком солидарности отлично характеризуется тем фактом, что во время дождя в девятнадцатою, столетии жители Бостона открывали триста тысяч зонтиков над таким же количеством голов, тогда как в двадцатом столетии они открывают единственный зонтик над всеми головами.
   В то время как мы продолжали идти, Юдифь сказала:
   -- Отдельный зонтик для каждого человека у отца самый любимый предмет для иллюстрации старых порядков, когда каждый жил только для себя и для своей семьи. В нашей художественной галерее есть картина девятнадцатого столетия, на которой изображена толпа народа во время дождя. Каждый держит зонтик над собою и над своей женой, предоставляя каплям своего зонтика сливаться на соседей. Отец полагает, что художник написал эту картину, как сатиру на свой век.
   Наконец, мы вошли в большое здание, куда целым потоком входила масса людей. Навес помешал мне видеть лицевой фасад здания, но, судя по внутреннему убранству, превосходившему даже магазин, посещенный мною накануне, -- фасад, вероятно, был великолепен. Спутница моя заметила, что скульптурная группа, помещенная над входом, считается замечательною. Поднявшись вверх по великолепной лестнице, мы несколько времени шли по широкому коридору, в который выходило иного дверей. Мы вошли в одну из них, с надписью имени моего хозяина, и я очутился в элегантной столовой, где был накрыт стол на четверых. Окна выходили во двор, на котором бил высокий фонтан и музыка электризовала воздух.
   -- Вы, здесь, по-видимому, как дома, -- сказал я, когда мы сели за стол, и доктор Лит дотронулся до кнопки.
   -- Да, ведь это на самом деле часть нашего дома, хотя несколько и отделенная от него, -- возразил он. -- Каждая семья округа, за небольшую годовую плату, имеет в этом большом здании отдельную комнату для своего постоянного и исключительного пользования. Для приезжих и отдельных лиц устроены помещения в другом этаже. Когда мы решаем обедать здесь, то заказываем обед с вечера накануне, выбирая любое с базара по ежедневным газетным отчетам. Обед может быт самый роскошный и самый простой -- какой только пожелаем, хотя, конечно, здесь всё значительно дешевле и лучше, нежели приготовленное дома. Действительно, ничто так не интересует нас как усовершенствования в кулинарном искусстве и, признаюсь, мы даже несколько гордимся успехами, каких мы достигли в этой отрасли труда. Ах, мой дорогой мистер Вест, хотя в других отношениях ваша цивилизация была еще трагичнее, но я не могу себе представить ничего более убийственного, чем те жалкие обеды, какими питались вы, т. е. те из вас, кто не располагал большими средствами.
   -- В этом отношении всякий из нас согласился бы с вами, -- заметил я.
   Затем явился кельнер, красивый молодой человек, в форме, весьма мало отличавшейся от общепринятой одежды. Я рассматривал его с большим вниманием, так как впервые мог непосредственно наблюдать обхождение человека на действительной службе промышленной армии. Этот молодой человек, насколько мне стало известно из рассказов, считался высокообразованным, в общественном и ко всех других отношениях совершенно равноправным с людьми, которым он служил. Было, однако, вполне очевидно, что ни одна из сторон не испытывала ни малейшего стеснения в своем положении. Доктор Лит обращался с молодым человеком, как полагается джентльмену, без высокомерия, но в то же самое время и без тени заискивания, тогда как юноша держал себя как человек, старающийся в точности исполнить свое дело, но без малейшей фамильярности или раболепства. Это, в самом деле, были приемы солдата на дежурстве, только без военной выправки. Когда кельнер вышел из комнаты, я воскликнул:
   -- Я не могу придти в себя от изумления, при виде этого молодого человека, так покорно несущего такую лакейскую службу.
   -- Что это за слово "лакейскую"? Я никогда не слыхала его, -- сказала Юдифь,
   -- Оно вышло теперь из употребления, -- заметил её отец. -- Если я его хорошо понимаю, оно относилось к людям, которые исполняли особенно тяжелую, неприятную работу для других, в добавок перенося от них еще и презрение. Не так ли, мистер Вест?
   -- Почти что так, -- сказал я.
   -- Такая личная служба., как услуга за столом, считалась лакейскою и была в таком презрении в ваше время, что люди культурные скорее решились бы испытать всякие лишения, нежели снизойти до неё.
   -- Какая дикая, вздорная мысль! -- воскликнула миссис Лит с удивлением.
   -- А ведь должны же были кем-нибудь исполняться, эти услуги -- заметила Юдифь.
   -- Разумеется, -- отвечал я. -- Но мы возлагали их на бедных и на тех, у кого не было выбора: работать или голодать.
   -- И увеличивали бремя, на них налагавшееся, прибавляя к нему еще презрение, -- сказал доктор Лит.
   -- Кажется, я не совсем понимаю вас, -- заметила Юдифь. -- Неужели вы хотите сказать, чтобы позволяли людям делать для вас вещи, за которые сами же их презирали, или что вы принимали от них услуги, которых, в свою очередь, не пожелали бы возвратить им? Нет, я уверена, что вы не то хотели сказать, мистер Вест.
   Я должен был признаться, что на самом деле это именно так и было. Доктор Лит, однако, явился мне на помощь.
   -- Чтобы объяснить вам, отчего удивлена Юдифь, -- прибавил он, -- вы должны знать, что в настоящее время принять от другого услугу, за которую мы не были бы готовы, в случае необходимости, отплатить тем же, считается равносильным тому, если бы взять в долг с намерением не заплатить его, -- такова ваша нравственная аксиома; требовать же подобной услуги, пользуясь крайностью или нуждою человека, считалось бы насилием, не уступавшим разбою. Самая скверная вещь в каждой системе, которая делит людей или допускает их делиться на классы и касты, заключается в том, что она ослабляет чувство общечеловечности. Неравномерное распределение богатства и -- что еще действительнее -- неравномерная возможность достижения образования и культуры делили в ваше время общество на классы, которые, во многих отношениях, смотрели друг на друга, как на различные расы. В сущности, между вашим и нашим понятием о взаимных услугах нет такой разницы, как это может показаться на первый взгляд. Леди и джентльмены культурного класса вашего времени точно также не позволили бы себе принимать от людей своего класса услуг, которых бы они не решились оказать им сами. Бедных же и некультурных людей они считали словно совсем иными существами. Одинаковое богатство и одинаковая возможность культуры, какими располагают ныне все люди, сделали нас членами единственного класса, соответствующего вашему наиболее счастливому классу. До этого равенства жизненных условий идея солидарности человечества, и братства всех людей не могла иметь той действительной убедительности и практического применения, как теперь. В ваше время подобные выражения, ведь, тоже были в употреблении, но они оставались только фразами.
   -- И кельнера добровольно выбирают свою профессию?
   -- Нет, -- возразил доктор Лит, -- это молодые люди не классной степени промышленной армии, которые назначаются на разнообразные должности, не требующие специального знания. Служба за столом -- одна из них, и каждый молодой рекрут исполняет ее. Я сам был слугою несколько месяцев в этой самой общественной столовой лет сорок тому назад. Опять-таки вы должны помнить, что никакого различия по достоинству не признается в работах потребных для нации. На подобную личность никогда не смотрят, как на слугу тех, кому он служит, да и сам он не считает себя таковым; точно также он ни в каком отношении не зависит от них. Он всегда служит нации. Установленного различия между делом слуга и делом всякого другого рабочего нет никакого. Тот факт, что дело его есть услуга личности, с нашей точки зрения -- безразличен. Дело доктора нисколько не лучше. Скорее я мог бы ожидать, что слуга свысока посмотрит на меня, когда я служу ему в качестве доктора, чем допускать мысль, что я стану смотреть на него сверху вниз потому, что он служит мне в качестве кельнера.
   После обеда хозяева повели меня по всему зданию, которое своими размерами, великолепной архитектурой и богатством отделки привело меня в удивление. Это была не просто общественная столовая, но вместе с тем общественный сборный пункт округа, и тут не было недостатка в приспособлениях для развлечений и отдыха.
   -- Тут вы воочию видите -- сказал доктор Лит, заметив мое удивление, -- то, о чём я вам рассказывал в нашей первой беседе, когда вы сверху обозревали город, а именно; роскошь нашей публичной и общественной жизни, сравнительно с простотой нашей частной жизни, и тот контраст, который в этом отношении представляют девятнадцатое и двадцатое столетия. Чтобы избавиться от излишнего бремени, дома мы держим при себе только то, что необходимо для нашего комфорта, но в нашей общественной жизни вы увидите такие убранства и роскошь, какие доселе никогда неведомы были миру. Все промышленные и всякие другие профессиональные общества имеют свои клубы, столь же обширные, как это здание, а также дома загородом, в горах, на берегу моря, для охоты и отдыха во время каникул.
   Примечание. В конце девятнадцатого столетия нуждающиеся молодые люди некоторых местных колледжей для заработка денег на уплату за учение ввели в обычай поступлений в гостиницы в качестве кельнеров, на время долгих летних вакаций. В защиту их от критики, служившей отражением современных предрассудков, благодаря которым считалось, будто бы люди, добровольно взявшиеся за подобное занятие, не могли быть джентльменами, доказывалось, что, напротив того, эти люди заслуживают похвалы, так как своим примером они поддерживают достоинство всякого честного и необходимого труда. Такого рода аргументация указывает на сбивчивость понятий некоторых из моих бывших современников. Служба кельнеров в гостиницах нуждалась в защите не более других способов снискивания себе пропитания, но рассуждение о достоинстве какого-либо труда -- при господствовавшей тогда системе -- являлось чистейшим абсурдом. Продажа труда за наивысшую цену, какая только давалась, не могла быть ни в каком случае достойнее продажи товаров по такой же наивысшей цене. И то, и другое являлось коммерческими сделками, измерявшимися коммерческою меркою. Назначая денежную плату за свой труд, работник принимал и денежную мерку для этого труда и, таким образом, отказывался от всякой претензии подвергаться какой-либо иной оценке. Это грязное пятно, которое подобная необходимость налагала на самую благородную и возвышенную службу, доставляла много горечи людям благородной души, но зло это было неизбежно. Как бы ни было высоко достоинство известного труда, необходимость торговать им по рыночным ценам являлась неустранимой. Доктор одинаково должен был продавать свое лечение, как и все остальные. Если бы от меня потребовали указать на особенное счастье, каким более всего отличается этот век от того, когда я впервые увидел свет, то я сказал бы, что, по моему, оно состоит именно в достоинстве, какое теперь стали придавать труду, отказавшись от назначения за него цен и уничтоживши рынок навсегда. Требуя от каждого только наилучшего, предоставили одному Богу быть его высшим судьею и, признав честь единственной наградой за всякую удачную работу, стали всякие заслуги отмечать тем отличием, каким в мое время отмечались только заслуга солдата.

XV

   Осматривая дом, мы добрались и до библиотеки, где не могли устоять против соблазна в виде роскошных кожаных кресел, которыми она была обставлена, и уселись в одной из уставленных книгами ниш, намереваясь отдохнут и поболтать [Я не могу достаточно нахвалиться удивительной свободой, царящей в публичных библиотеках двадцатого столетия, сравнительно с невыносимым порядком библиотек девятнадцатого столетия, когда книги ревностно охранялись от посетителей и добывание их сопряжено было с большою затратою времени и рутиною, прямо рассчитанными на то, чтобы заурядному читателю отбить всякий вкус к литературе].
   -- Юдифь говорит, что вы всё утро провели в библиотеке, -- заметила миссис Лит. -- Знаете ли, мистер Вест, по-моему вы счастливейший человек из всех смертных, вам можно позавидовать.
   -- Хотелось бы мне знать почему? -- возразил я.
   -- Потому что книги последнего столетия будут для вас новостью, -- отвечала она. -- У вас при чтении будет столько захватывающего интереса, что в течение пяти лет вам едва ли останется время на пищу. Ах, что бы я дала, если бы мне еще предстояло читать романы Беррьяна.
   -- Или Несмита, мама, -- прибавила Юдифь.
   -- Да, или поэмы Оатса, или "Прошедшее и настоящее", или "Вначале" или... я могла бы назвать несколько книг, из которых за каждую можно отдать год жизни, -- с энтузиазмом воскликнула миссис Лит.
   -- Отсюда я заключаю, что в это столетие написано много хороших литературных произведений.
   -- Да, -- сказал доктор Лит, -- это была эра беспримерного умственного блеска. По всему вероятию, человечество дотоле никогда не испытывало такого нравственного и материального развития, столь громадного по объему и столь ограниченного по времени, как в начале этого столетия, при переходе от старого порядка к новому. Когда люди стали понимать всю громадность счастья, выпавшего на их долю, и убедились, что пережитый ими переворот явился не только улучшением их положения в частности, но и доведением человеческого рода до высшей ступени существования, с неограниченной перспективой прогресса, тогда умы их дошли до такого напряжения всех своих способностей, о каком средневековое возрождение может дать лишь слабое понятие. Затем наступила эпоха механических изобретений, ученых открытий, творчества в областях искусства, музыки и литературы, эпоха беспримерная за всё время существования мира.
   -- А вот кстати, -- сказал я, -- мы заговорили о литературе; каким образом издаются теперь книги? Тоже нациею?
   -- Конечно.
   -- Но как же вы это устраиваете? Издает ли государство всё, что ему доставляется, само собой разумеется, -- на общественный счет, или оно удерживает за собою право цензуры и печатается только то, что одобряется ею?
   -- Ни то, ни другое. Отделение книгопечатания не облечено цензорской властью. Оно обязано печатать всё, что ему доставляется, но печатает только под условием, если автор платит издержки по изданию из своего кредита. Он должен заплатит за привилегию обращаться ж обществу, и если он имеет сказать что либо достойное внимания, то, надо полагать, он охотно подчинится этому. Конечно, будь доходы неравными, как в старые времена, это правило давало бы возможность авторства исключительно людям богатым, но так как денежные средства граждан одинаковы, то это правило служит только мерилом силы побуждений писателя. Стоимость издания книги среднего формата может быть покрыта из годового кредита путем сбережения и некоторых лишений. Изданная книга выставляется нациею на продажу.
   -- Полагаю, что в пользу автора, как и у нас, отчисляется известный процент, -- заметил я.
   -- Не совсем, как у вас, -- возразил доктор Лит, -- а всё-таки он получает. Цена каждой книги определяется стоимостью всего издания вместе с процентным вознаграждением автора, который сам назначает размер своего процента. Если он назначает его слишком высоким -- он сам себе повредит, так как на книгу не найдется покупателей. Сумма, приносимая ему этими процентами, вносится в его кредит, и он освобождается от другой обязательной службы нации до тех пор, пока ему хватает этого кредита, в размере пайка на содержание каждого гражданина. В случае успеха книги, он получает отпуск на несколько месяцев, на год, на два или три; если же в этот период времени он еще напишет удачную вещь, отпуск продолжается до тех пор, пока он может считать себя обеспеченным от сбыта книги. Автор, располагающий большим кругом читателей, может содержать себя пером в продолжении всего периода службы, и степень литературного таланта автора, установленная общественным мнением, является для него мерилом возможности посвятить себя литературной деятельности. В этом отношении в конечных результатах наша система мало разнится от вашей, но у нас есть два весьма важных преимущества. Во-первых, в силу высокого уровня общего образования в настоящее время "глас народа" насчет действительного достоинства литературной производительности имеет решающее значение, что в ваше время было совершенно немыслимо. Во-вторых, теперь нет места для какой бы то ни было системы фаворитизма, которая, так или иначе, могла бы помешать признанию истинной заслуги. Каждому автору предоставляется совершенно одинаковая возможность предлагать свой труд на суд общественный. Судя по жалобам писателей вашего времени, это безусловное равенство условий имело бы для них большую цену.
   -- И в признании заслуг на других поприщах, где природное дарование имеет решающее значение, как в музыке, живописи, скульптуре., в технических изобретениях, вы следуете тому же принципу? спросил я.
   -- Да, -- отвечал он, -- хотя тут есть разница в частностях. В искусстве, например, как и в литературе народ является единственным судьею. Он по баллотировке принимает статуи и картины для общественных зданий; благоприятный приговор народа освобождает художника от других работ, и дает ему возможность посвятить себя всецело своему искусству. От продажи копий с его произведения он получает теже выгоды, как и автор от сбыта своих книг. Во всех профессиях, где принимается в расчёт природное дарование, преследуется одна и та же цель, -- открыть свободный доступ всем претендентам и, при первых проблесках исключительного таланта, освободил его от всех пут и предоставить ему свободное течение. Освобождение от другой службы в этом случае считается не подарком или наградой, а средством к достижению наибольшей производительности и общественного служения высшего порядка. У нас есть, конечно, различные литературные, художественные и научные учреждения, сочленство в которых ставится очень высоко и предлагается только знаменитостям. Величайшее из всех национальных отличий, даже выше президентства, достижение которого обусловливается просто здравым смыслом и верностью своему долгу, -- это красная ленточка, какою, по народному голосованию, награждаются великие писатели, артисты, изобретатели, доктора. Одновременно в стране носят ее не больше сотни людей, хотя каждый одаренный молодой человек в мечтах о такой чести проводит не мало бессонных ночей. Я и сам мечтал получить ее.
   -- Точно я и мама были бы о тебе более высокого мнения, если бы ты имел ее, -- воскликнула Юдифь, -- хотя, конечно, я не хочу этил сказать, что обладание ею не доставляло бы нам удовольствия.
   -- Ну, тебе-то, моя милая, ничего не оставалось, как взять отца таким, каким он есть, и воспользоваться им, как можно лучше, -- возразил доктор Лит. -- Что же касается твоей матери, то она бы никогда не вышла за меня замуж, если бы я не уверил ее, что мне тоже удастся получить красную или, по крайней мере, голубую ленточку.
   Миссис Лит отвечала на это только улыбкою.
   -- Как же, -- спросил я, -- поступают относительно периодических изданий и газет? Я не хочу отрицать, что ваша система издания книг несравненно лучше нашей, как по своея тенденции поощрят истинные таланты, так и по обескураживанию таких господ, которые могли бы сделаться разве жалкими писаками. Но я не вижу, каким образом это может применяться к журналам и газетам. Конечно, не трудно заставить человека заплатить за издание книги, так как затрата в данном случае будет временною, но кто же может позволить себе такой расход, как издание ежедневной газеты в течении года? Это потребовало бы глубоких карманов наших крупных капиталистов, да и те истощались часто ранее получения каких бы то ни было доходов Если вообще, у вас есть газеты, то, полагаю, они должны издаваться правительством, на общественный счет, с правительственными редакторами, как выразителями правительственных воззрений, Стало быть, если ваша система так совершенна, что в ней никогда ничего не приходится осуждать, в таком случае подобного рода газета является на своем месте. Иначе, мне кажется, отсутствие независимого неофициального органа для выражения общественного мнения должно иметь самые неблагоприятные последствия. Согласитесь, доктор, что свободная газетная пресса, со всем тем, что она в себе включала, когда капитал находился в частных руках, являлась искуплением старой системы и что утрата этого блага является противовесом ваших успехам в других отношениях.
   -- Сожалею, что не могу предоставить вам даже и этого утешения -- возразил доктор Лит, смеясь. -- Во-первых, мистер Вест, газетная пресса никоим образом не является единственным или, как вам это представляется, лучшим средством для серьезного обсуждения общественных дел. Нам рассуждения ваших газет кажутся обыкновенно незрелыми, легковесными, с сильным оттенком предубеждения и горечи. Поскольку они могут быть приняты за выражение общественного мнения, они дают нелестное представление о народном развитии; поскольку же они сами старались создать общественное мнение, в этом случае нацию не с чем было поздравить. В настоящее время, если гражданин пожелает оказать серьезное влияние на общественное мнение в каком либо общественном деле, он выступает с книгой или брошюрой, издаваемыми на общем основании. Но это не потому, что у нас нет газет или журналов, или что они лишены самой неограниченной свободы. Газетная пресса в настоящее время организована так, что представляет более совершенное выражение общественного мнения, чем это могло быть в ваше время, когда она была под контролем капитала и существовала прежде всего как торговое предприятие и затем уже как выразительница взглядов народа.
   -- Но, -- сказал я, -- если правительство издает газеты на общественный счет, как же оно может не контролировать их направления? Кто же, как не правительство, назначает редакторов?
   -- Правительство совсем не платить расходов по изданию газеты, никогда не назначает редакторов и, само собою разумеется, не оказывает ни малейшего давления и на их направление, -- возразил доктор Лит. -- Читатели газеты сами оплачивают её издание, выбирают её редактора и устраняют его, если он им не подходит. Полагаю, вряд ли вы скажете, что такая газетная пресса представляет собой не свободный орган общественного мнения.
   -- Конечно, не скажу, -- возразил я, -- но каким образом достигается это?
   -- Ничего не может быть проще. Предположите, что я или несколько из моих соседей желаем обзавестись газетой, которая была бы выразительницей наших мнений и посвящалась бы, главным образом, интересам нашей местности, нашему ремеслу или профессии. Тогда мы набираем столько подписчиков, чтобы годовой взнос их покрывал расходы по изданию газеты, размер, которой зависит от количества этих участников. Подписная цена списывается с кредита граждан и, таким образом, гарантирует нацию от убытков при издании газеты, как это и должно быть, ибо нация берет на себя обязанности издателя и не может отказаться от этой обязанности. Затем, подписчики выбирают редактора, который, в случае принятия им на себя этой обязанности, освобождается на всё время редакторства от исполнения других обязанностей. Вместо того, чтобы платить ему жалованье, как в ваши времена, подписчики платят нации за его содержание, так как отняли его от общественной службы. Он ведет газету так же, как, вели это дело ваши редакторы, с тою только разницей, что ему не приходится подчиняться финансовым соображениям, защищать интересы частного капитала в ущерб общественному благу. В конце первого года подписчики или снова избирают того же самого редактора на следующий год, или на его место выбирают кого-нибудь другого. Способный редактор, конечно, удерживает за собою место на неопределенное время. Но мере увеличения числа подписчиков, увеличиваются фонды газеты, и она улучшается привлечением лучших сотрудников, точно так же, как это было и в ваших газетах.
   -- Каким же образом вознаграждаются сотрудники, когда им не платят деньгами?
   -- Редактор условливается в цене их товара. Цена эта из кредита, гарантирующего издание газеты, переводится на их личный кредит, и сотрудник, подобно остальным писателям, освобождается от службы на известное время., соответственно сумме своего кредита. Относительно журналов система у нас та же самая. Лица, заинтересовавшиеся программой нового журнала, гарантируют его годовое издание достаточным числом подписчиков, выбирают редактора, который оплачивает сотрудников журнала совершенно так же, как это делается в газете. Необходимую рабочую силу и материалы для издания, само собой разумеется, доставляет печатное бюро. Если же услуги редактора оказываются более не нужными и если при этом он не в состоянии заработать себе право посвятить свое время другой литературной работе, он просто возвращается на свой пост в промышленной армии. Следует добавить еще, что хотя обыкновенно редактор выбирается на целый год, тем не менее, если сам он внезапно переменит тон газеты и поведет ее не в духе своих доверителей, всегда на его место есть запасные редакторы и, по усмотрению подписчиков, вольнодумец может быт смещен во всякое время.
   Вечером, на прощание, Юдифь подала мне книгу и сказала:
   -- Если бы вам не скоро пришлось заснуть сегодня, может быт вам не безынтересно будет просмотреть этот рассказ Берриана, который считается его шедевром, и, во всяком случае, дает вам понятие о современных рассказах.
   Я всю ночь до самого рассвета просидеть в моей комнате за чтением "Пентесидии" и не оставил книги, пока не дочитал до конца. Но да простят мне поклонники великого романиста двадцатого столетия, если я скажу, что при первоначальном чтении я был поражен, более всего, не тем, что было в книге, а тем, чего там не было. Писатели моего времени сочли бы невозможным сочинить роман, из которого были бы исключены все эффекты, построенные на контрастах богатства и бедности, образования и невежества, грубости и утонченности, высокого и низменного -- все мотивы, вытекающие из общественной гордости и честолюбия, желания разбогатеть или страха обеднеть, вместе с тревогами всякого рода за себя и за других, роман, в котором любви было бы столько, что хоть отбавляй, но любви не стесняемой никакими искусственными преградами, вследствие различия положения или богатства, не подчиняющейся никакому иному закону, кроме влечений сердца. Чтение "Пентесидии" гораздо лучше всяких многоречивых объяснений помогло мне составить себе общее понятие о положении общества двадцатого столетия. Фактические сообщения доктора Лита были, во всяком случае, обстоятельны, но они произвели на мой ум массу отрывочных впечатлений, которые до этого мне не удалось еще порядком связать в одно целое. Берриан связал мне их в одну общую картину.

XVI

   На следующее утро я встал почти что перед утренним завтраком. Когда я спускался по лестнице, в передней показалась Юдифь. Она выходила из комнаты, где произошла наша утренняя встреча, описанная раньше.
   -- Ах, -- воскликнула она с выражением обворожительного лукавства -- вы, наверное, опять намеревались ускользнуть тайком на одну из ваших уединенных прогулок, которые так благотворно отражаются на вас? Но вы видите, что я на этот раз поднялась раньше вашего. Я вас и поймала!
   -- Вы плохо верите в действительность вашего лечения, -- сказал я, -- если допускаете, что подобная прогулка может иметь на меня худые последствия.
   -- Я очень рада это слышать, -- сказала она. -- Я приготовляла в той комнате букет цветов для стола к завтраку, как вдруг услыхала, что вы спускаетесь вниз, и мне показалось, что я заметила в вашей походке какую то таинственность.
   -- Напрасно вы меня заподозрили, -- возразил я. -- Я вовсе и не собирался выходить на улицу.
   Не смотря на её старание уверить меня, что её появление было чистой случайностью, у меня явилось новое смутное подозрение, впоследствии оправдавшееся, что это милое созданье, во имя исполнения принятого ею на себя попечения обо мне, ужасно рано вставала в последние два или три утра, подряд с целью предупредить возможность моих уединенных блужданий, чтобы я не расстроился так же, как был расстроен в первую прогулку. Получив позволение помочь ей в составлении букета для завтрака, я последовал за нею в комнату, из которой она вышла.
   -- Уверены ли вы, что освободились от тех ужасных ощущений, какие в то утро вам пришлось испытать?
   -- Я не могу сказать, чтобы по временам я не испытывал какого-то странного чувства, -- возразил я, -- именно в те минуты, когда проверка моей личности выступает предо мною открытым вопросом. Было бы излишней претензией ожидать, чтобы, после всего пережитого мною, я не испытывал хоть изредка подобных ощущений; но опасность свихнуться, как едва не случилось со этою в то утро, полагаю, совсем миновала.
   -- Я никогда не забуду, какой вид был у вас в то утро, -- сказала она.
   -- Если бы вы мне спасли только жизнь, я, может быть, нашел бы слова для выражения моей благодарности; но вы спасли мой рассудок, а для этого нет слов, которыми бы можно было вполне выразить то. чем я обязан вам
   Я говорил с волнением и её глаза вдруг стали влажными.
   -- Это невероятно, -- отвечала она, -- но мне очень приятно слышать это именно от вас. Я сделала весьма немного. Я очень сокрушалась об вас, это я знаю. Отец находит, что нас не должно удивлять ничто, поддающееся научному объяснению. К этому роду явлений относится и ваш долгий сон: но одна мысль о возможности быть на вашем месте вызывает у меня головокружение. Я вообще не могла бы вынести этого.
   -- Это зависело бы от того, нашелся ли бы в момент вашего кризиса ангел-хранитель, который поддержал бы вас своим сочувствием, как это было со мною.
   Если мое лицо хоть сколько нибудь выражало чувства, какие я должен был питать к этой милой, прелестной молодой девушке, игравшей по отношению ко мне такую ангельскую роль, то на нём можно было прочесть в ту минуту лишь благоговейное почтение. Это ли выражение моего лица или слова мои, а может быть, и то, и другое вместе -- заставило ее очаровательно покраснеть и опустить глаза.
   -- Хотя вы и не испытали ничего подобного, что выпало мне на долю, -- сказал я, -- тем не менее, должно быть, жутко видеть человека другого поколения, умершего, по-видимому, уже сотню лет тому назад и снова возвращенного к жизни.
   -- Сначала это казалось странным, выше всякого описания, -- отвечала она. -- Когда же мы начали ставить себя на ваше место и соображать, насколько всё это страннее должно было показаться вам, мы почти забыли наши собственные ощущения; по крайней мере, это я могу сказать о себе. Тогда мне показалось это не столько поразительным, сколько интересным и трогательным; ничего подобного никогда прежде я не слыхала.
   -- Но неужели вам не представляется удивительным, что зная, кто я, вы всё-таки сидите со мною за одним столом?
   -- Вы должны помнить, что вы нам не кажитесь таким странным, каким мы должны казаться вам, -- отвечала Юдифь. -- Мы принадлежим будущему, о котором вы ничего не знали, пока нас не увидели. Вы же принадлежите к поколению наших предков. Оно нам хорошо известно, имена многих людей того времени часто вспоминаются в нашей семье. Мы изучили образ ваших мыслей и жизни; между тем, как всё, что говорим и делаем мы, является для вас необычайным. Итак, мистер Вест, если вы чувствуете, что можете современем привыкнуть к нам, вас не должно удивлять, что мы с самого начала почти не находили в вас ничего странного.
   -- Я смотрел на дело не с этой точки зрения. -- возразил я. -- Много правды в том, что вы говорите; оглянуться на целую тысячу лет назад легче, чем заглянуть на пятьдесят лет вперед. Сто лет не очень большой период времени для ретроспективного взгляда. Я мог знать ваших прадедов. По всей вероятности, я и знал их. Они жили в Бостоне?
   -- Да, я думаю.
   -- Разве вы в этом не уверены?
   -- Нет, -- отвечала она. -- Кажется, что жили.
   -- У меня был большой круг знакомства в городе, -- сказал я. -- Весьма вероятно, что я был с ними знаком или, по крайней мере, слыхал о них что-нибудь. Может быть, даже я близко был знаком с ними. Вот было бы интересно, если бы случилось так, что я бы мог рассказать вам что-нибудь, ну хотя бы о вашем прадедушке?
   -- Очень интересно.
   -- Знаете ли вы вашу генеалогию настолько, чтобы сказать, кто были ваши предки в мое время?
   -- О! да.
   -- Может быть, в таком случае, когда нибудь вы мне назовете кого нибудь из них?
   Она в ту минуту возилась с надоедливой веткой зелени и ответила не сразу. Шаги на лестнице возвестили, что к нам спускались другие члены семьи.
   -- Может быть, когда нибудь, -- пробормотала она.
   После завтрака доктор Лит предложил мне осмотреть вместе с ним центральный склад, чтобы я мог на деле видеть операцию механизма раздачи товаров, которую описывала мне Юдифь. Когда мы вышли из дому, я сказал:
   -- Вот уже несколько дней, как я живу в вашем семействе, занимая в высшей степени странное положение, или, лучше сказать, никакого. До сих пор я не касался этого вопроса в разговорах с вами, потому что было много вещей, для меня совсем необычайных. Но теперь, когда я начинаю немного чувствовать под собою почву и понимать, что как бы я сюда ни попал, я нахожусь здесь и должен по возможности освоиться с своим положением, -- мне необходимо переговорить с вами об этом предмете.
   -- Что касается того, что вы чувствуете себя гостем в моем доме, -- возразил доктор Лит, -- вам нечего еще беспокоиться, так как мы еще не скоро расстанемся с вами. При всей вашей скромности, вы можете понять, что такой гость, как вы, есть приобретение, с которым не так-то легко расстаться.
   -- Благодарю вас, доктор, -- сказал я. -- С моей стороны всякие препирательства из-за временного гостеприимства с человеком, которому я обязан тем, что не продолжаю, живьем в могиле, ожидать конца мира, были бы нелепым жеманством. Однако, если мне суждено быть постоянным гражданином этого столетия, я должен же занять какое либо положение. В мое время среди неорганизованной толпы людей оставалось незамеченным, больше или меньше одним человеком на свете. Он мог попасть туда по своему усмотрению и устроиться, где ему было угодно, если только у него хватало на это сил. Но теперь каждый составляет часть системы с определенным местом и деятельностью. Я нахожусь вне этой системы и не вижу, как мне попасть в её ряды. Нет другого, по-видимому, способа, как, или родиться в ней, или явиться в нее эмигрантом из какой-нибудь другой страны.
   Доктор Лит весело засмеялся.
   -- Согласитесь, -- сказал он, -- что нашу систему можно упрекнуть в пробеле -- на случай, подобный вашему, не принято никаких мер. Но, видите ли, никто не ожидает приращения человечества никаким иным путем, кроме естественного. Как бы то ни было, вам нечего бояться, что мы не в состоянии будем своевременно найти для вас и место, и занятие. До сих пор вы приходили в соприкосновение только с членами моей семьи, но вы не должны думать, что мы сделали тайну из вашего существования. Напротив того, положение ваше, и до вашего пробуждения, и в особенности после него, возбудило глубочайший интерес во всех. В виду вашего опасного нервного состояния, сочли за лучшее на первое время предоставить вас мне на исключительное попечение с тем, чтобы вы, до вашего знакомства с гражданами, получили через меня и мою семью общее представление, в каком таком мире вы очутились. Выбор же подходящего для вас положения в обществе не представит ни малейшего затруднения. Немногие из нас располагают возможностью оказать такую громадную услугу нации, какая предстоит вам, когда вы покинете мой кров, о чём вам впрочем еще долго не придется помышлять.
   -- Что же могу я делать? -- спросил я. -- Может быть, вы воображаете, что я владею каким-нибудь ремеслом, искусством или какими-нибудь особенными талантами. Уверяю вас, что ничего подобного вы не найдете во мне. Я никогда в жизни не заработал ни одного доллара и не посвятил работе ни единого часа. У меня есть физическая сила и я могу быть разве простым земледельцем, но не более.
   -- Если бы это было единственной производительной услугой, какую вы в состоянии оказать нации, то вы увидели бы, что занятие это так же почтенно, как и всякое другое, -- возразил доктор Лит; -- но вам суждено исполнить нечто лучшее. Вы сильнее всех наших историков по вопросам, касающимся социального положения последней половины девятнадцатого столетия, одного из наиболее интересных для нас исторических периодов. Когда вы в свое время достаточно ознакомитесь с нашими учреждениями и захотите научить нас кое-чему об учреждениях вашего времени, вы найдете для себя свободную кафедру в одном из наших университетов.
   -- Отлично, отлично! -- воскликнул я. вполне успокоенный практическим решением вопроса, который начинал меня тревожить.
   -- Если ваши соотечественники так интересуются девятнадцатым столетием, то в самом деле это занятие, как будто, предназначено для меня. Я думаю, вряд ли нашлось бы что другое, чем я мог бы зарабатывать себе кусок хлеба; но, само собой разумеется, для подобного занятия, какое вы мне указываете, не опасаясь упрека в самомнении, я могу претендовать на обладание специальными знаниями.

XVII

   То, что я увидел в складе, было действительно так интересно, как описывала мне Юдифь, и я пришел даже в восторг, наблюдая на деле громадную производительную силу, какая получается от доведенной до совершенства организации труда. Она была подобна гигантской мельнице, в ящик которой с одного конца постоянно входит товар с железной дороги и с корабля, и выходит с другого конца в виде товарных тюков в фунтах, унциях, аршинах, вершках, пинтах и литрах на потребу бесконечного числа личных нужд полумиллионного населения.
   Доктор Лит, с помощию данных, сообщенных мною относительно того, как продавались товары в мое время, вывел поразительные результаты экономии, получаемые при новейшей системе.
   Когда мы шли домой, я сказал: -- Из того, что я сегодня видел вместе с тем, что вы мне говорили и из того, что я узнал от мисс Лит в складе образцов, я составил себе довольно ясное понятие о вашей системе продажи и каким образом, при помощи её, вы можете обходиться без денег. Но мне бы хотелось узнать еще побольше о вашей системе производства. Вы рассказали мне, вообще, как набирается и организуется ваша промышленная армия, но кто же управляет её действиями? Какой высший авторитет решает, что должно быть сделано в каждом отделении таким образом, чтобы всего было произведено только в потребном количестве? Мне кажется, что это должна быт очень трудная и сложная задача, требующая необыкновенных способностей.
   -- Неужели вам это так кажется? -- отвечал доктор Лит. -- Уверяю вас, что не требуется ничего подобного; напротив, она так проста и основана на принципах столь очевидных и легко приложимых, что служащие в Вашингтоне, которым она вверена, могут быть люди самых обыкновенных способностей, чтобы выполнить это дело к полному удовлетворению нации. Машина, которой они управляют конечно, громадна, но так логична в своих принципах, определенна и проста в своих действиях, что почти идет сама собой, разве только глупец может расстроить ее, с чем согласитесь и вы после некоторого разъяснения. Так как вы уже имеете довольно ясное понятие о системе продажи, то и начнем с неё. Даже и в ваше время статистики могли указать число аршин ситца, бархата, шерстяной материи, количество муки, картофеля, масла, число пар сапог, шляп и зонтиков, ежегодно потребляемых нацией. Так как производство находилось в частных руках и не было возможности иметь точных цифровых данных о действительной продаже, то цифры эти были не точны, а только приблизительны. Теперь, когда каждая булавка, выдаваемая из национального склада, записывается, и цифры потребления за неделю, месяц, год, собирающиеся в конце каждого из этих периодов времени в отделении продажи, совершенно точны. На основании этих-то цифр, принимая во внимание могущее быть увеличение и уменьшение и некоторые особенные обстоятельства, влияющие на спрос, и составляются сметы, положим, на год вперед. Сметы эти, с графами на случай каких либо перемен, утверждаются общей администрациею; ответственность же отделения продажи прекращается, пока в него не поступят товары. Я сказал, что сметы составляются на целый год вперед, но в действительности они обнимают собой такой большой период только относительно главных предметов промышленности, спрос на которые может быть вычислен точно.
   В большинстве случаев относительно предметов мелкой промышленности, меняется вкус и требуется постоянно что-нибудь новое и тут производство почти равняется потреблению, и отделение торговли составляет частые сметы, основанные на недельном спросе.
   Вся область производительности и промыслов делится на десять крупных разрядов; каждый из них представляет группу однородных производств; каждая из этих последних имеет подчиненное своему отделу бюро, которое уже контролирует всё, что относится к данной отрасли производства, -- наличность рабочего персонала, размеры производства, и средства к расширению его. Сметы отделения торговли, по утверждении их администрацией, рассылаются в виде циркуляров во все десять отделов, которые рассылают их в подведомственные бюро отдельных производств, а эти бюро назначают людям работу. Каждое бюро ответственно за вверенную ему отрасль производства; деятельность его контролируется соответственной профессиональной группой и главной администрацией; сверх того, отделение торговли не принимает товара без проверки его доброкачественности. Если всё-таки товар в руках уже покупателя окажется негодным, то по системе этой ошибку можно проследить обратно до первоначального источника. Производство предметов для действительного потребления нации не требует, конечно, всего контингента рабочих сил. После того, как необходимый контингент работников распределен по различным производствам, остальные работники занимаются постройкою зданий, машин, и т. д.
   -- Один пункт, -- сказал я, -- кажется мне не совсем удовлетворительным. При отсутствии частной предприимчивости, можно ли быть уверенным, что будут приняты во внимание желания небольшого меньшинства потребителей относительно предметов, на которые нет большого спроса? Официальное распоряжение может каждую минуту лишить их возможности удовлетворить свои индивидуальные потребности только потому, что большинство не разделяет их вкус.
   -- Это была бы действительно тирания, -- возразил доктор Лит, -- но можете быть уверены, что этого не случается с нами, которым свобода также дорога, как равенство и братство. Когда вы ближе узнаете нашу систему, вы увидите, что наши служащие не по имени только, а на деле, агенты и слуги народа. Администрация не имеет права остановить производство товара, на который имеется еще спрос. Допустим, что спрос на какой-нибудь предмет уменьшается до такой степени, что производство его оказывается дорогим. Тогда соответственно этому повышается и цена на товар, но до тех пор пока есть на него покупатель, производство не прекращается. Предположим также, что является спрос на предмет, доселе не производившийся. Если администрация сомневается в действительности спроса, то народная петиция, гарантирующая известное потребление, обязывает администрацию производить требуемый предмет. Правительство или большинство людей, которые бы взяли на себя говорить народу или меньшинству, что им надо есть, пить, или во что одеваться, как это делалось в наше время в Америке, в настоящее время было бы удивительным анахронизмом. Может быть, у вас были причины терпеть подобное посягательство на личную независимость, но мы считали бы его невыносимым. Я очень доволен, что вы подняли этот вопрос, потому что я воспользуюсь данным случаем, чтобы показать вам, что влияние, оказываемое в настоящее время каждым отдельным гражданином на производство страны, непосредственнее и действительнее, чем оно было в ваше время, когда преобладала, как вы ее называли, частная инициатива, хотя ее следовало бы назвать просто инициативой капиталиста, потому что обыкновенный гражданин ке принимал в ней почти никакого участия.
   -- Вы говорите о повышении цен на дорогие предметы, сказал я. -- Как могут быть урегулированы цены в стране, где нет конкуренции между продавцами и покупателями?
   -- Совершенно так же, как и у вас, -- сказал доктор Лит. -- Разве вы этого не понимаете? -- прибавил он, заметив мое недоумение; -- впрочем, это объяснить не долго. Стоимость труда, затраченного на изготовление данного предмета, служила законным основанием для цены этого предмета как в ваше время, так и в наше. В ваше время различием в жалованье определялась различная стоимость труда, теперь же разница эта зависит только от относительного числа часов, составляющих рабочий день в различных производствах: содержание же работника одинаково во всех случаях.
   Стоимость работы человека в деле столь трудном, что для привлечения к нему охотников приходится ограничить число рабочих часов четырьмя, вдвое больше стоимости дела, где работники трудятся в день восемь часов. Результат стоимости работы тот же самый, как и в том случае, если бы работнику, работающему четыре часа, платили, при вашей системе, жалованье вдвое больше, нежели сколько получает другой. Это вычисление труда, употребленного при различных производствах промышленности, и определяет его цену по отношению к другим предметам. Кроме стоимости производства и транспортных расходов, при назначении цен некоторых товаров принимается в расчёт еще и редкость обрабатываемого материала. Этот фактор не играет никакой роли относительно продуктов первой необходимости. Всегда имеется большой излишек подобных предметов, на которые, таким образом, не могут оказывать влияния колебания в спросе или предложении, даже в случае плохих урожаев. Цены на такие предметы становятся всё ниже и ниже, но редко или почти никогда не повышаются. Но есть предметы, из которых одни постоянно, а другие временно не соразмерны с спросом; к последней категории принадлежат, например, свежая рыба и молочные продукты, к первой же -- предметы, требующие большей сноровки и редкого материала. Всё, что можно сделать в этом отношении -- это временно поднять цены, если недостаточность данного предмета временное явление, или назначить высокие цены, если это -- постоянное явление. В ваше время высокие цены ограничивали приобретете этих предметов людьми богатыми, теперь же, когда средства всех одинаковы, результатом высоких цен является то, что покупают эти предметы только те, кому они наиболее желательны. Теперь я вал дал общее понятие о нашей системе производства и продажи. Находите ли вы ее такой сложною, как она представлялась вам?
   Я согласился, что ничего не может быть проще.
   -- Я уверен, -- прибавил доктор Лит, -- что не ошибусь, сказавши, что глава любого из мириады частных предприятий в наше время, которому приходилось неустанно следить за колебаниями рынка, махинациями своих соперников, банкротствами своих должников, имел гораздо более трудную задачу, чем группа людей в Вашингтоне, которая в настоящее время заправляет производствами целой нации. Всё это только показывает, мой дорогой собеседник, что гораздо легче делать вещи правильно, нежели неправильно. Гораздо легче генералу на аэростате, имея перед собою открытое поле, привести к победе миллионы людей, нежели сержанту управлять взводом солдат в чаще леса.
   -- Генерал подобной армии, заключающей в себе цвет нация, должен быть первым в стране, в сущности выше президента Соединенных Штатов, -- сказал я.
   -- Он и есть президент Соединенных Штатов, -- возразил доктор Лит, -- или, лучше сказать, самая главная функция президентства есть верховная власть промышленной армии.
   -- Каким образом избирается он? -- спросил я,
   -- Когда я вам описывал, какое значение имеет стимул соревнования для всех ступеней армии рабочих, -- отвечал доктор Лит, -- тогда же я вам и объяснил, каким образом те, кто отличился особенными заслугами, достигают офицерского ранга через три низшие ступени и затем повышаются из лейтенантов в капитаны и, наконец, в полковники. Далее, в более крупных производствах, есть еще промежуточная степень -- следует генерал гильдии или отдельного производства, под руководством которого находятся все операции данного производства. Этот офицер, стоящий во главе национального бюро, которое является представителем его производства, есть лицо ответственное за дела бюро перед администрацией. Генерал гильдии занимает прекрасное положение, такое, какое может вполне удовлетворить самолюбие большинства людей: но выше его ранга, который следуя военной аналогии, принятой у вас, соответствует чину дивизионного генерала или генерал-майора, считается ранг начальников десяти больших отделов или групп производств. Начальников этих больших дивизий промышленной армии можно сравнить с вашими корпусными командирами или генерал-лейтенантами; каждый из них имеет в своем подчинении от двенадцати до двадцати генералов гильдии. Над этими десятью офицерами, которые составляют его совет, находится главнокомандующий, который и есть президент Соединенных Штатов.
   -- Главнокомандующий промышленной армии должен пройти через все степени ниже его, начиная с самого простого рабочего?
   -- Мы сейчас увидим, как он возвышается. Как я уже вам сказал, просто по превосходству своих способностей, в качестве работника, каждый проходит через степени рядовых и делается кандидатом на лейтенанта. Через лейтенантство он повышается в чин полковника, по назначению свыше, причем однако допускаются на соискание повышения только те, кто может предъявить наилучшие свидетельства о своих способностях. Генерал данного производства назначает на должности ниже его, но сам не назначается, а выбирается голосованием.
   -- Голосованием? -- вскричал я, -- разве это не действует разрушительным образом на дисциплину производства, вовлекая кандидатов в интриги ради поддержки их работниками, находящимися в их ведении?
   -- Нет никакого сомнения, что так бы оно и было, -- возразил доктор Лит, -- если бы баллотировали сами рабочие или могли бы выражать свои мнения о выборах. Вот здесь-то и проявляется особенность нашей системы. Генерал производства выбирается из полковников баллотировкой, которая производится почетными членами гильдии, т. е. такими, которые отслужили свое время в гильдии и получили отставку. Как вы уже знаете, в сорок пять лет нас увольняют из промышленной армии и остальную часть жизни мы проводим или за нашим собственным усовершенствованием, или на отдыхе. Конечно, при этом мы поддерживаем постоянную связь с корпорациями, к которым мы принадлежали в период нашей службы государству. Знакомства, завязанные у нас в то время, не прекращаются до нашей смерти. Мы остаемся почетными членами наших прежних гильдий и с живейшим интересом следим за тем, чтобы они преуспевали в руках последующего поколения и сохраняли свое реноме. В клубах почетных членов различных гильдий, где мы встречаемся на общественной почве, не о чём так не беседуют, как о делах гильдии, и молодые люди, претендующие за управление гильдиями, должны выказать свою полную подготовку к этому, прежде чем подвергнуться критике старых коллег. Нация узаконяет этот порядок вещей, предоставляя почетным членам каждой гильдии избрание её генерала, и я беру на себя смелость утверждать, что ни одна из прежних организаций общества не могла подготовить контингент избирателей, столь идеально понимающих свои обязанности, как относительно безусловного беспристрастия, так и уменья оценить кандидатов и достигнут наилучших результатов при полном отсутствии личных расчетов. Каждый из десяти генерал-лейтенантов или глав департаментов избирается из числа генералов гильдий, сгруппированных в департаменте по баллотировке, которую производят почетные члены гильдий. Конечно, есть стремление со стороны каждой гильдии подать голос за своего генерала, но ни у одной гильдии нет достаточного числа голосов, чтобы выбрать человека, пользующегося поддержкой большинства в других гильдиях и смею уверить вас, что выборы эти чрезвычайно интересны.
   -- Президент, надо полагать, избирается из числа десяти начальников больших отделов? -- заметил я.
   -- Да, но начальники отделов не подлежат выбору в президенты до тех пор, пока не пробыли несколько лет вне службы. Редко случается, что человек, пройдя через все степени повышения, достигнет главенства в департаменте раньше сорока лет, ему обыкновенно уже бывает сорок пять лет. Если ему более, то он всё-таки дослуживает свой срок, если же менее, он будет уволен из промышленной армии по окончании своего срока. Он уже не может возвращаться в ряды армии. В промежуток времени до его кандидатуры на президентство, он освоивается с мыслью, что он принадлежит к массе нации, и что его интересы тождественны скорее с интересами всего народа, нежели с промышленной армией. Кроме того, желательно, чтобы он за этот период времени изучил общее состояние армии, вместо той отдельной группы гильдий, которой он заправлял. Из числа бывших руководителей крупных гильдий, которые могут подлежать избранию, президент избирается баллотировкою, производимою всеми людьми нации, не принадлежащими к промышленной армии.
   -- Армия, значит, не имеет права голоса при избрании президента?
   -- Конечно, нет. Это отразилось бы неблагоприятно на дисциплине, которую призван поддерживать президент, как представитель целой нации. Правой рукой для него служит инспекция, в нашей системе функция весьма важная. Ей подлежат все жалобы и заявления о недостаточности товаров, о грубости и невнимательности офицеров, о злоупотреблениях всякого рода, какие обнаруживаются в общественной службе. Но инспекция не ждет, пока возникнет жалоба. Она не только проверяет все сообщения о неправильностях службы, но систематически и постоянно контролирует каждый отдел армии, раскрывая ошибки, которые никто не успел обнаружить. Президент во время своего избрания обыкновенно имеет не более сорока пяти лет, составляя, таким образом, почетное исключение из правила, в силу которого имеющий сорок пять лет удаляется со службы на покой. В конце периода его служения созывается национальный конгресс для выслушания отчета президента и одобряет или отвергает его. Если отчет бывает одобрен, то конгресс обыкновенно избирает того же президента еще на пять лет представителем нации в международном союзном совете. Я должен прибавить, что конгресс проверяет отчетность удаляющихся со службы начальников гильдий, и те из них, кому выражается неодобрение, лишаются права быть избираемыми в президенты. Но на деле редко случается, чтобы нация относительно своих высших офицеров выражала иные чувства, кроме благодарности. Что касается их дарований, то уже факт повышения их из рядовых, путем разнообразных и строгих испытаний, служит достаточным доказательством их незаурядных способностей; что же касается их честности, то наша социальная система не оставляет для их образа действий никакого иного побуждения, помимо стремления заслужить уважение своих сограждан. Подкуп невозможен в обществе, где нет ни бедности, которую легко подкупить, ни богатства, которым можно подкупать, и где самые условия повышений по службе делают невозможными домогательства демагогии и погони за местами.
   -- Один пункт я не совсем хорошо понимаю, -- сказал я. -- Могут ли быть избираемы в президенты члены свободных профессий, люди науки и искусства, и в таком случае каким образом они сравниваются в чинах с теми, кто посвящает себя промышленному призванию?
   -- Они и не приравниваются между собою. Члены технических профессий, как инженеры и архитекторы, имеют свои степени в строительных гильдиях; члены же свободных профессий: доктора, учителя, точно так же, как артисты, литераторы, которые освобождаются от промышленной службы, не принадлежат к промышленной армии. На этом основании они участвуют в баллотировке президента, но не могут быть избранными на эту должность. Так как одна из главных обязанностей этой должности заключается в контроле и дисциплинировании промышленной армии, то и необходимо, чтобы президент прошел через все степени её, дабы стоять на высоте своей обязанности.
   -- Это очень разумно, -- сказал я, -- но если доктора и учителя не понимают настолько в промышленности, чтобы быть президентами, то я думаю, и сей последний не настолько понимает в медицине и воспитании, чтобы контролировать эти отделы.
   -- Он этого и не делает, -- был ответь. -- За исключением того, что он вполне ответствен за обязательность законов для всех классов общества, президент не имеет никакого отношения к ведомствам медицины и воспитания. Последние контролируются коллегиями своих деканов, где президенту принадлежит только постоянное председательствование с решающим голосом. Деканы эти, конечно, ответственные перед конгрессом, выбираются почетными членами из среды учительских или врачебных корпораций, т. е. удалившимися от дел докторами и учителями страны.
   -- Знаете ли, -- сказал я, -- что этот способ избрания членов комитетов бывшими членами корпораций не более, как применение способа выборов, который в миниатюре практиковался в наших высших учебных заведениях.
   -- В самом деле? -- воскликнул доктор с оживлением. -- Это для меня новость, да я думаю, и для большинства из нас, и новость весьма интересная. Много было споров о зародыше этой мысли, и мы воображали, что хоть в этом было нечто новое под луною. Вот как! В ваших учебных заведениях! Право, это интересно. Вы должны мне рассказать об этом подробнее.
   -- Я не могу вам сообщить ничего более того, что сказал, -- возразил я. -- Если и был у нас зародыш вашей идеи, то так и остался только зародышем.

XVIII

   В тот вечер я остался еще посидеть немножко с доктором Литом, после того как удалились дамы. Рассказ доктора Лита о том участии, которое принимают в управлении вышедшие в отставку граждане, навел нас на разговор о том, какой результат может получиться от удаления ее службы людей после сорока пяти летнего возраста.
   -- В сорок пять лет, -- заметил я, -- человек может заниматься физическим трудом еще лет десять, а умственным трудом смело целых двадцать. Быть в эти годы отставленным и сданным в архив может показаться человеку энергического характера скорее жестокостью, нежели милостью.
   -- Дорогой мистер Вест, -- весело воскликнул доктор Лит -- вы не можете себе представить, до чего интересны нам идеи вашего девятнадцатого века, до какой степени они представляются нам оригинальными. Знайте же, о сын другого и вместе с тем того же самого поколения, что труд, который мы несем, как ношу, в обеспечение нации удобного физического существования, не может считаться ни самым важным, ни самым достойным применением наших способностей. Мы смотрим на него, как на исполнение неизбежной обязанности, от которой мы должны быт свободны, чтобы посвятить себя вполне высшему приложению наших сил для умственных и душевных наслаждений и стремлений, что собственно и есть настоящая жизнь. Сделано действительно всё возможное; позаботились о равномерном распределении времени, употреблены все средства, чтобы наш труд в частностях сделать привлекательным и ободряющим и, по возможности, снять с него характер обременительности.
   Этого мы и достигли уже, так как в настоящее время, кроме исключительных случаев, труд обыкновенно не утомляет, а часто даже оживляет человека. Но не этот труд наш, а высшая и более обширная деятельность, которой мы можем отдаться лишь по исполнении нашей повседневной обязанности, составляет главную цель нашего существования. Конечно, не все и даже не большин тъ этотъ порядокъ вещей, предоставляя почетнымъ членамъ каждой гильдіи избраніе ея генерала, и я беру на себя смѣлость утверждать, что ни одна изъ прежнихъ организацій общества не могла подготовить контингентъ избирателей, столь идеально понимающихъ свои обязанности, какъ относительно безусловнаго безпристрастія, такъ и умѣнья оцѣнить кандидатовъ и достигнутъ наилучшихъ результатовъ при полномъ отсутствіи личныхъ расчетовъ. Каждый изъ десяти генералъ-лейтенантовъ или главъ департаментовъ избирается изъ числа генераловъ гильдій, сгруппированныхъ въ департаментѣ по баллотировкѣ, которую производятъ почетные члены гильдій. Конечно, есть стремленіе со стороны каждой гильдіи подать голосъ за своего генерала, но ни у одной гильдіи нѣтъ достаточнаго числа голосовъ, чтобы выбрать человѣка, пользующагося поддержкой большинства въ другихъ гильдіяхъ и смѣю увѣрить васъ, что выборы эти чрезвычайно интересны.
   -- Президентъ, надо полагать, избирается изъ числа десяти начальниковъ большихъ отдѣловъ?-- замѣтилъ я.
   -- Да, но начальники отдѣловъ не подлежатъ выбору въ президенты до тѣхъ поръ, пока не пробыли нѣсколько лѣтъ внѣ службы. Рѣдко случается, что человѣкъ, пройдя черезъ всѣ степени повышенія, достигнетъ главенства въ департаментѣ раньше сорока лѣтъ, ему обыкновенно уже бываетъ сорокъ пять лѣтъ. Если ему болѣе, то онъ все-таки дослуживаетъ свой срокъ, если же менѣе, онъ будетъ уволенъ изъ промышленной арміи по окончаніи своего срока. Онъ уже не можетъ возвращаться въ ряды арміи. Въ промежутокъ времени до его кандидатуры на президентство, онъ освоивается съ мыслью, что онъ принадлежитъ къ массѣ націи, и что его интересы тождественны скорѣе съ интересами всего народа, нежели съ промышленной арміей. Кромѣ того, желательно, чтобы онъ за этотъ періодъ времени изучилъ общее состояніе арміи, вмѣсто той отдѣльной группы гильдій, которой онъ заправлялъ. Изъ числа бывшихъ руководителей крупныхъ гильдій, которые могутъ подлежать избранію, президентъ избирается баллотировкою, производимою всѣми людьми націи, не принадлежащими къ промышленной арміи.
   -- Армія, значитъ, не имѣетъ права голоса при избраніи президента?
   -- Конечно, нѣтъ. Это отразилось бы неблагопріятно на дисциплинѣ, которую призванъ поддерживать президентъ, какъ представитель цѣлой націи. Правой рукой для него служитъ инспекція, въ нашей системѣ функція весьма важная. Ей подлежатъ всѣ жалобы и заявленія о недостаточности товаровъ, о грубости и невнимательности офицеровъ, о злоупотребленіяхъ всякаго рода, какія обнаруживаются въ общественной службѣ. Но инспекція не ждетъ, пока возникнетъ жалоба. Она не только провѣряетъ всѣ сообщенія о неправильностяхъ службы, но систематически и постоянно контролируетъ каждый отдѣлъ арміи, раскрывая ошибки, которыя никто не успѣлъ обнаружить. Президентъ во время своего избранія обыкновенно имѣетъ не болѣе сорока пяти лѣтъ, составляя, такимъ образомъ, почетное исключеніе изъ правила, въ силу котораго имѣющій сорокъ пять лѣтъ удаляется со службы на покой. Въ концѣ періода его служенія созывается національный конгрессъ для выслушанія отчета президента и одобряетъ или отвергаетъ его. Если отчетъ бываетъ одобренъ, то конгрессъ обыкновенно избираетъ того же президента еще на пять лѣтъ представителемъ націи въ международномъ союзномъ совѣтѣ. Я долженъ прибавить, что конгрессъ провѣряетъ отчетность удаляющихся со службы начальниковъ гильдій, и тѣ изъ нихъ, кому выражается неодобреніе, лишаются права быть избираемыми въ президенты. Но на дѣлѣ рѣдко случается, чтобы нація относительно своихъ высшихъ офицеровъ выражала иныя чувства, кромѣ благодарности. Что касается ихъ дарованій, то уже фактъ повышенія ихъ изъ рядовыхъ, путемъ разнообразныхъ и строгихъ испытаній, служитъ достаточнымъ доказательствомъ ихъ незаурядныхъ способностей; что же касается ихъ честности, то наша соціальная система не оставляетъ для ихъ образа дѣйствій никакого иного побужденія, помимо стремленія заслужить уваженіе своихъ согражданъ. Подкупъ невозможенъ въ обществѣ, гдѣ нѣтъ ни бѣдности, которую легко подкупить, ни богатства, которымъ можно подкупать, и гдѣ самыя условія повышеній по службѣ дѣлаютъ невозможными домогательства демагогіи и погони за мѣстами.
   -- Одинъ пунктъ я не совсѣмъ хорошо понимаю,-- сказалъ я.-- Могутъ ли быть избираемы въ президенты члены свободныхъ профессій, люди науки и искусства, и въ такомъ случаѣ какимъ образомъ они сравниваются въ чинахъ съ тѣми, кто посвящаетъ себя промышленному призванію?
   -- Они и не приравниваются между собою. Члены техническихъ профессій, какъ инженеры и архитекторы, имѣютъ свои степени въ строительныхъ гильдіяхъ; члены же свободныхъ профессій: доктора, учителя, точно такъ же, какъ артисты, литераторы, которые освобождаются отъ промышленной службы, не принадлежатъ къ промышленной арміи. На этомъ основаніи они участвуютъ въ баллотировкѣ президента, но не могутъ быть избранными на эту должность. Такъ какъ одна изъ главныхъ обязанностей этой должности заключается въ контролѣ и дисциплинированіи промышленной арміи, то и необходимо, чтобы президентъ прошелъ черезъ всѣ степени ея, дабы стоять на высотѣ своей обязанности.
   -- Это очень разумно,-- сказалъ я,-- но если доктора и учителя не понимаютъ настолько въ промышленности, чтобы быть президентами, то я думаю, и сей послѣдній не настолько понимаетъ въ медицинѣ и воспитаніи, чтобы контролировать эти отдѣлы.
   -- Онъ этого и не дѣлаетъ,-- былъ отвѣть.-- За исключеніемъ того, что онъ вполнѣ отвѣтственъ за обязательность законовъ для всѣхъ классовъ общества, президентъ не имѣетъ никакого отношенія къ вѣдомствамъ медицины и воспитанія. Послѣднія контролируются коллегіями своихъ декановъ, гдѣ президенту принадлежитъ только постоянное предсѣдательствованіе съ рѣшающимъ голосомъ. Деканы эти, конечно, отвѣтственные передъ конгрессомъ, выбираются почетными членами изъ среды учительскихъ или врачебныхъ корпорацій, т. е. удалившимися отъ дѣлъ докторами и учителями страны.
   -- Знаете ли,-- сказалъ я,-- что этотъ способъ избранія членовъ комитетовъ бывшими членами корпорацій не болѣе, какъ примѣненіе способа выборовъ, который въ миніатюрѣ практиковался въ нашихъ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ?-- воскликнулъ докторъ съ оживленіемъ.-- Это для меня новость, да я думаю, и для большинства изъ насъ, и новость весьма интересная. Много было споровъ о зародышѣ этой мысли, и мы воображали, что хоть въ этомъ было нѣчто новое подъ луною. Вотъ какъ! Въ вашихъ учебныхъ заведеніяхъ! Право, это интересно. Вы должны мнѣ разсказать объ этомъ подробнѣе.
   -- Я не могу вамъ сообщить ничего болѣе того, что сказалъ,-- возразилъ я.-- Если и былъ у насъ зародышъ вашей идеи, то такъ и остался только зародышемъ.
   

ГЛАВА XVIII.

   Въ тотъ вечеръ я остался еще посидѣть немножко съ докторомъ Литомъ, послѣ того какъ удалились дамы. Разсказъ доктора Лита о томъ участіи, которое принимаютъ въ управленіи вышедшіе въ отставку граждане, навелъ насъ на разговоръ о томъ, какой результатъ можетъ получиться отъ удаленія ее службы людей послѣ сорока пяти лѣтняго возраста.
   -- Въ сорокъ пять лѣтъ,-- замѣтилъ я,-- человѣкъ можетъ заниматься физическимъ трудомъ еще лѣтъ десять, а умственнымъ трудомъ смѣло цѣлыхъ двадцать. Быть въ эти годы отставленнымъ и сданнымъ въ архивъ можетъ показаться человѣку энергическаго характера скорѣе жестокостью, нежели милостью.
   -- Дорогой мистеръ Вестъ,-- весело воскликнулъ докторъ Литъ -- вы не можете себѣ представить, до чего интересны намъ идеи вашего девятнадцатаго вѣка, до какой степени онѣ представляются намъ оригинальными. Знайте же, о сынъ другого и вмѣстѣ съ тѣмъ того-же самаго поколѣнія, что трудъ, который мы несемъ, какъ ношу, въ обезпеченіе націи удобнаго физическаго существованія, не можетъ считаться ни самымъ важнымъ, ни самымъ достойнымъ примѣненіемъ нашихъ способностей. Мы смотримъ на него, какъ на исполненіе неизбѣжной обязанности, отъ которой мы должны бытъ свободны, чтобы посвятить себя вполнѣ высшему приложенію нашихъ силъ для умственныхъ и душевныхъ наслажденій и стремленій, что собственно и есть настоящая жизнь. Сдѣлано дѣйствительно все возможное; позаботились о равномѣрномъ распредѣленіи времени, употреблены всѣ средства, чтобы нашъ трудъ въ частностяхъ сдѣлать привлекательнымъ и ободряющимъ и, по возможности, снять съ него характеръ обременительности.
   Этого мы и достигли уже, такъ какъ въ настоящее время, кромѣ исключительныхъ случаевъ, трудъ обыкновенно не утомляетъ, а часто даже оживляетъ человѣка. Но не этотъ трудъ нашъ, а высшая и болѣе обширная дѣятельность, которой мы можемъ отдаться лишь по исполненіи нашей повседневной обязанности, составляетъ главную цѣль нашего существованія. Конечно, не всѣ и даже не большинство преслѣдуютъ эти научные, артистическіе, литературные или школьные интересы, которые заставляютъ цѣлить досугъ, какъ благо жизни. Многіе смотрятъ на послѣднюю половину жизни главнымъ образомъ, какъ на періодъ развлеченій иного рода; о ни употребляютъ этотъ періодъ времени на путешествія, на временное общеніе съ старыми пріятелями и коллегами, посвящаютъ это время всевозможнымъ, лично ихъ интересующимъ занятіямъ и задачамъ, или исключительно всячески заботятся о своемъ увеселеніи,-- словомъ, это періодъ спокойнаго и безмятежнаго наслажденія всѣмъ тѣмъ хорошимъ, въ созиданіи чего они сами участвовали. Но при всемъ различіи нашихъ личныхъ наклонностей, сообразно съ
   которыми мы желали бы пользоваться періодомъ нашего отдыха, всѣ согласны въ томъ, что мы смотримъ на освобожденіе отъ службы, какъ на срокъ, когда мы впервые достигаемъ возможности вполнѣ наслаждаться прирожденнымъ намъ правомъ, когда мы дѣйствительно вступаемъ въ возрастъ зрѣлости, пріобрѣтаемъ полную самостоятельность, освобождаемся отъ всякаго контроля, и тогда мы пользуемся этимъ временемъ, какъ наградою за нашъ трудъ. Какъ въ ваше время нетерпѣливые юноши съ нетерпѣніемъ ожидали двадцати одного года, такъ теперь мы ждемъ не дождемся сорока пяти лѣтъ. Въ двадцать одинъ годъ мы становимся людьми, въ сорокъ пять лѣтъ для насъ начинается вторая молодость. Зрѣлый возрастъ и то, что вы назвали бы старостью, считаются у насъ самымъ завиднымъ періодомъ жизни, интереснѣе даже самой юности. Благодаря лучшимъ условіямъ жизни въ настоящее время, а главное благодаря полному освобожденію людей отъ заботъ о насущномъ, старость наступаетъ теперь многими годами позже и имѣетъ видъ болѣе привѣтливый, нежели въ прежнія времена. Люди средняго тѣлосложенія обыкновенно живутъ до восьмидесяти пяти или до девяносто лѣтъ, и въ сорокъ пять лѣтъ мы, я думаю, физически и нравственно моложе, чѣмъ вы были въ тридцать пять. Намъ кажется страннымъ, что въ тѣ годы, когда мы только что вступаемъ въ самый лучшій періодъ жизни, вы уже начинали помышлять о старости и оглядываться назадъ. У васъ время до полудня, а у насъ время послѣ полудня считается лучшей половиной жизни.
   Послѣ этого, насколько я припоминаю, разговоръ нашъ перешелъ на тему о народныхъ увеселеніяхъ и забавахъ, и при этомъ пришлось сравнить современныя развлеченія съ развлеченіями девятнадцатаго столѣтія.
   -- Въ одномъ отношеніи -- сказалъ докторъ Литъ,-- есть рѣзкая разница: у насъ нѣтъ ничего подобнаго вашимъ профессіональнымъ спортсмэнамъ, этимъ страннымъ типамъ вашего времени, да и призы, за которые состязаются наши атлеты, не денежные, какъ это было въ ваше время. На нашихъ состязаніяхъ заботятся только о славѣ. Благородное соревнованіе между представителями различныхъ корпорацій и высокая преданность каждаго работника своей группѣ служатъ постояннымъ стимуломъ для всякаго рода игръ и состязаній на водѣ и на сушѣ, въ которыхъ молодью люди принимаютъ едва-ли большее участіе, нежели почтенные члены корпорацій, отслужившіе свое время. Гильдейскія гонки яхтъ противъ Марблхедъ будутъ происходить на слѣдующей недѣлѣ, и вы сами можете судить о томъ народномъ восторгѣ, какой вызывается подобными событіями въ настоящее время, сравнительно съ тѣмъ, какъ это бывало къ ваше время въ такихъ случаяхъ. Требованіе римскаго народа: "хлѣба и зрѣлищъ" теперь признается вполнѣ разумнымъ. Если хлѣбъ первое условіе жизни, то развлеченіе есть второе и слѣдующее по порядку, и нація заботится объ удовлетвореніи обѣихъ потребностей. Люди девятнадцатаго столѣтія были такъ несчастливы, что терпѣли нужду и въ томъ, и другомъ. Если бы у нихъ было больше свободнаго времени, я думаю, они зачастую не знали бы, какъ провести его пріятно. Мы никогда не бываемъ въ такомъ положеніи.
   

ГЛАВА XIX.

   Во время моей утренней прогулки я посѣтилъ Чарлстоунъ. Въ числѣ перемѣнъ, слишкомъ многообразныхъ, чтобы ихъ можно было перечислить подробно, въ этомъ кварталѣ я обратилъ вниманіе на исчезновеніе старой городской тюрьмы.
   -- Это случилось до меня, но я слышалъ о ней,-- сказалъ докторъ Литъ, когда я заговорилъ объ этомъ за столомъ. У насъ теперь нѣтъ тюремъ. Всѣ случаи атавизма лечатся въ госпиталяхъ -- Атавизма!-- воскликнулъ я, вытаращивъ глаза.
   -- Ну, да, конечно,-- возразилъ докторъ Литъ.-- Мысль дѣйствовать карательно на этихъ несчастныхъ была отвергнута, по крайней мѣрѣ, пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ или, кажется, еще раньше.
   -- Я не совсѣмъ понимаю васъ,-- сказалъ я.-- Атавизмъ въ мое время было слово, прилагаемое къ людямъ, въ которыхъ какая нибудь черта далекаго предка проявлялась въ замѣтной степени. Вы хотите сказать, что въ настоящее время на преступленіе смотрятъ какъ на повтореніе проступка предка.
   -- Извините,-- сказалъ докторъ Литъ съ полуиронической и полуоправдательной улыбкой,-- но такъ какъ вы меня прямо спрашиваете, я долженъ вамъ сказать, что на самомъ дѣлѣ это такъ и есть.
   Послѣ всего, что я уже зналъ о различіи нравственныхъ понятій девятнадцатаго и двадцатаго столѣтій, было бы, конечно, неловко съ моей стороны высказывать чувствительность по этому поводу; и по всей вѣроятности, если-бы докторъ Литъ не сказалъ этого съ видомъ извиненія, а миссисъ Литъ и Юдиѳь не выказали при этомъ смущенія, я бы и не покраснѣлъ, что теперь, однако, случилось со мною.
   -- Хотя я и прежде былъ не особенно лестнаго мнѣнія о моемъ поколѣніи, но все таки...-- сказалъ я.
   -- Нынѣшнее поколѣніе и есть ваше, мистеръ Вестъ -- сказала Юдиѳь.-- Это то поколѣніе, въ которомъ вы живете въ настоящее время, и только потому, что мы живемъ теперь, мы называемъ его нашимъ.
   -- Благодарю васъ, я постараюсь считать его также моимъ,-- отвѣтилъ я, и къ то время, какъ глаза ея встрѣтились съ моими, моя глупая чувствительность исчезла.-- Во всякомъ случаѣ, сказалъ я смѣясь, я былъ воспитанъ кальвинистомъ и не долженъ-бы пугаться, когда услышалъ, что о преступленіи говорятъ, какъ о проступкѣ предковъ.
   -- На самомъ дѣлѣ,-- сказалъ докторъ Литъ,-- это слово въ нашемъ употребленіи еще не означаетъ порицанія вашему поколѣнію, если, съ позволенія Юдиѳи, назову его вашимъ: это еще не значитъ, что мы, независимо отъ улучшенія нашихъ условій жизни, считаемъ себя лучше насъ. Въ ваше время навѣрно девятнадцать двадцатыхъ преступленій, употребляя это слово въ обширномъ его значеніи, заключались во всевозможнаго рода проступкахъ, которые происходили отъ неравенства имущества у отдѣльныхъ личностей. Нужда бѣдныхъ, искушеніе, жадность къ большой наживѣ или желаніе сохранитъ то, что уже есть, соблазняли людей достаточныхъ. Прямо или косвенно, желаніе денегъ, подъ которыми разумѣлось въ то время все, что было хорошаго, являлось господствующимъ мотивомъ преступленія, оно было главнымъ корнемъ громаднаго ядовитаго древа, которому ни законы, ни суды, ни полиція, не могли помѣшать заглушать вашу цивилизацію. Когда мы сдѣлали націю единственною попечительницей надъ богатствомъ народа и гарантировали всѣмъ довольство,-- съ одной стороны уничтоживъ бѣдность, съ другой остановивъ накопленіе богатствъ,-- этимъ мы подрубили корень ядовитому дереву, осѣнявшему общество, и оно завяло, подобно смоковницѣ Іоны, въ одинъ день. Что же касается сравнительно небольшаго числа преступленій противъ личности человѣка, преступленій жестокихъ, не имѣющихъ ничего общаго съ корыстью, то они, главнымъ образомъ, даже въ ваше время совершались людьми невѣжественными и одичалыми. Въ наше время, когда образованіе и воспитаніе не составляютъ монопалію немногихъ, а является всеобщимъ достояніемъ, подобнаго рода безобразія едва-ли возможны. Вы понимаете теперь, почему слово атавизмъ употребляется вмѣсто преступленія. Это потому, что для всѣхъ формъ преступленій, извѣстныхъ вамъ, не имѣется теперь поводовъ, и если они все таки совершаются, то это можно объяснить только тѣмъ, что, въ подобныхъ случаяхъ, обнаруживаются какія нибудь характерныя особенности предковъ. Вы обыкновенно называли людей, которые крали, не имѣя къ тому, очевидно, никакого разумнаго повода, клептоманіяками и, когда это выяснялось, вы считали нелѣпымъ наказывать ихъ наравнѣ съ ворами. Вы относились къ завѣдомымъ клептоманіякамъ совершенію такъ же, какъ мы относимся къ жертвамъ атавизма,-- съ состраданіемъ и твердымъ, но въ то же время милосерднымъ, обузданьемъ.
   -- Вашимъ судамъ, должно быть, живется легко,-- замѣтилъ я.-- Ни частной собственности, ни споровъ между гражданами но торговымъ дѣламъ, ни раздѣла недвижимой собственности, ни взысканія долговъ, положительно, для нихъ нѣтъ никахъ гражданскихъ дѣлъ; а такъ какъ нѣтъ преступленіи противъ собственности и чрезвычайно мало уголовныхъ дѣлъ, то, я думаю, вы бы могли обойтись соігсѣмъ безъ судей и адвокатовъ.
   -- Конечно, мы обходимся безъ адвокатовъ,-- отвѣтилъ докторъ Литъ.-- Намъ показалось бы неразумными чтобы въ дѣлѣ, гдѣ прямой интересъ націи обнаруживать правду, могли участвовать лица, которыхъ прямой интересъ -- затемнять ее.
   -- Кто же защищаетъ обвиняемыхъ?
   -- Если онъ преступникъ, то онъ не нуждается въ защитѣ, потому что онъ признаетъ себя виновнымъ въ большинствѣ случаевъ,-- возразилъ докторъ Литъ.-- Показаніе подсудимаго -- не простая формальность, какъ это было у васъ. На немъ основывается приговоръ суда.
   -- Ужъ не хотите ли вы этимъ сказать, что человѣкъ, который не признаетъ себя виновнымъ, сейчасъ же оправдывается?
   -- Нѣтъ, я не это разумѣлъ. Никто не обвиняется на основаніи однихъ подозрѣній, а если онъ отрицаетъ свою виновность, то дѣло должно быть глубже разслѣдовано. Но это случается рѣдко; въ большинствѣ случаевъ, виновный приноситъ полное признаніе. Если же онъ дастъ ложное показаніе, а потомъ окажется, что онъ виновенъ, то онъ получаетъ двойное наказаніе. Ложь, однако, такъ презирается у насъ, что рѣдко даже преступникъ рискуетъ лгать для того, чтобы спасти себя.
   -- Это -- самое удивительное изъ всего, что вы мнѣ разсказали!-- воскликнулъ я.
   -- На самомъ дѣлѣ такъ и думаютъ нѣкоторые,-- отвѣчалъ докторъ.-- Они вѣруютъ въ то, что мы уже на тысячелѣтіе ушли впередъ, и предположеніе это съ ихъ точки зрѣнія не лишено вѣроятія. Что же касается вашего удивленія, что свѣтъ пережилъ ложь, то, право, оно не имѣетъ основанія. Ложь даже и въ ваше время не часто встрѣчалась у джентельмэновъ и лэди, пользовавшихся равными правами въ обществѣ. Ложь изъ боязни была убѣжищемъ для трусости, ложь изъ обмана была средствомъ для мошенничества. Неравенство между людьми и страсть къ наживѣ въ то время придавали дѣну лжи. И даже въ то время человѣкъ, который не боялся другого и не желалъ обмануть его, презиралъ ложь. У насъ господствуетъ всеобщее презрѣніе ко лжи, до такой степени сильное, что, какъ я вамъ уже говорилъ, даже преступникъ рѣдко рѣшается лгать. Въ случаѣ предположенія, что подсудимый можетъ быть невиновенъ, судья назначаетъ двухъ коллегъ изложить противуположные пункты дѣла. Какъ не похожи эта люди на вашихъ нанятыхъ адвокатовъ, и обвинителей, назначавшихся или оправдывать, или осуждать, можно видѣть изъ того факта, что если обѣ стороны не согласятся, что постановленный вердиктъ вѣренъ, дѣло разсматривается опять и во все это время малѣйшее измѣненіе въ голосѣ одного изъ судей, излагающихъ дѣло, съ цѣлью склонить на свою сторону, было бы ужасныхъ скандаломъ.
   -- Если я не ошибаюсь,-- сказалъ я,-- у васъ судьи излагаютъ ту и другую сторону дѣла и судьи же выслушиваютъ.
   -- Конечно. Судьи бываютъ по-очереди и рѣшающими дѣла, и излагающими, но отъ нихъ всегда требуется самое нелицепріятное безпристрастіе и при изложеніи, и при рѣшеніи дѣла. Система эта, въ дѣйствительности, состоитъ въ судебномъ разбирательствѣ тремя судьями, имѣющими ж" отношенію къ дѣлу различныя точки зрѣнія. Когда они всѣ согласны въ приговорѣ, мы считаемъ, что вердиктъ настолько близокъ къ абсолютной правдѣ, насколько это достижимо для людей.
   -- Стало быть, вы отказались отъ системы суда присяжныхъ?
   -- Судъ присяжныхъ былъ хорошъ, какъ противоядіе наемнымъ адвокатамъ и судьямъ, иногда продажнымъ и часто находившимся въ зависимомъ положеніи, но теперь онъ не нуженъ. Для насъ немыслимо, чтобы судьи могли руководствоваться какими-либо иными соображеніями помимо интересовъ правосудія.
   -- Какимъ же образомъ выбираются эти судьи?
   -- Они составляютъ почетное исключеніе изъ правила, по которому всѣ люди сорокапятилѣтняго возраста освобождаются отъ службы. Президентъ націи ежегодно назначаетъ требуемыхъ судей изъ числа тѣхъ, кто достигъ этого возраста. Число назначаемыхъ весьма незначительно и честъ такъ велика, что она богато вознаграждаетъ за продленіе срока службы; хотя отъ назначенія на должность судьи можно отказаться, но это рѣдко случается. Срокъ службы пятилѣтніи и, по истеченіи его, вторичнаго назначенія на должность судьи не бываетъ. Члены "Верховнаго Суда", который обязанъ охранять конституцію, назначаются изъ обыкновенныхъ судей. Когда въ этомъ судѣ бываетъ вакансія, то для тѣхъ изъ судей, которымъ истекаетъ срокъ службы, остается послѣднимъ актомъ ихъ дѣятельности -- избраніе одного изъ своихъ коллегъ, состоящаго еще на службѣ, причемъ они подаютъ голоса за того, кого они считаютъ способнымъ для такого поста.
   -- Такъ какъ у васъ не существуетъ никакихъ юридическихъ учрежденіи, гдѣ каждый мохъ бы пройти извѣстную юридическую школу,-- замѣтилъ я,-- то судьямъ приходится вступать въ свою должность прямо послѣ изученія юридическихъ наукъ въ училищѣ законовѣдѣнія
   -- У насъ нѣтъ ничего подобнаго училищамъ законовѣдѣнія,-- отвѣчалъ докторъ, улыбаясь.-- Законъ, какъ спеціальная наука, устарѣлъ. Это была система казуистики, которая требовалась для объясненія выработанной искусственности стараго порядка общества; къ существующему же міровому порядку вещей примѣнимы лишь самыя обыкновенныя и простыя юридическія положенія. Все, что касается отношеній одного человѣка, къ другому, теперь, безъ всякаго сравненія, проще, чѣмъ въ ваше время. У насъ нѣтъ дѣла для вашихъ говоруновъ юристовъ, которые предсѣдательтвовали и умствовали въ вашихъ судахъ. Не думайте, что мы не питаемъ уваженія къ этимъ бывшимъ знаменитостямъ только потому, что у насъ нѣтъ для нихъ дѣла. Напротивъ, мы питаемъ непритворное уваженіе, граничащее почти съ почтительнымъ страхомъ къ людямъ, которые только одни могли понять и истолковывать безконечно запутанныя матеріи о правѣ собственности и долговыя обязательства по торговымъ и личнымъ дѣламъ, составлявшія неотъемлемую принадлежность кашей экономической системы. Наиболѣе яркимъ и сильнымъ доказательствомъ запутанности и искусственности этой системы, можетъ служить тотъ фактъ, что въ ваше время считалось необходимымъ отвлекать самыхъ интеллигентныхъ лицъ каждаго поколѣнія отъ всякихъ занятій, чтобы создать изъ нихъ касту ученыхъ, которой съ трудомъ удавалось разъяснять дѣйствующее законодательство тѣмъ, чья судьба зависѣла отъ него. Трактаты вашихъ великихъ юристовъ стоятъ въ нашихъ библіотекахъ рядомъ съ томами схоластиковъ, какъ удивительные памятники человѣческаго остроумія, растраченнаго на предметы, совершенно чуждые интересамъ современныхъ людей. Наши судьи просто люди зрѣлыхъ лѣтъ съ обширными свѣдѣніями, справедливые и разсудительные.
   -- Я не могу забыть объ одной важной функціи обыкновенныхъ судовъ,-- прибавилъ докторъ Литъ.-- Она заключается въ постановленіи приговора во всѣхъ дѣлахъ., гдѣ простой рабочій жалуется на дурное обращеніе со стороны его контролера. Всѣ подобныя жалобы рѣшаются безъ аппеляцій однимъ судьей. Трое судей участвуютъ только въ болѣе важныхъ случаяхъ.
   -- При вашей системѣ, можетъ быть, нуженъ такой судъ потому, что рабочій, съ которымъ поступаютъ нечестно, не можетъ бросить свое мѣсто, какъ у насъ.
   -- Конечно, можетъ,-- возразилъ докторъ Литъ.-- Не только каждый человѣкъ всегда можетъ бытъ увѣренъ въ томъ, что его выслушаютъ и удовлетворятъ, въ случаѣ дѣйствительнаго притѣсненія, но, если онъ въ худыхъ отношеніяхъ со своимъ начальникомъ, онъ можетъ получить переводъ въ другое мѣсто. При вашей системѣ, конечно, человѣкъ могъ оставить работу, если ему не нравился хозяинъ, но онъ въ то же самое время лишался и средствъ къ существованію. Нашему же рабочему, который очутился въ непріятномъ положеніи, не приходится рисковать средствами существованія. Наша промышленная система, въ видахъ достиженія хорошихъ результатовъ, требуетъ самой строгой дисциплины въ арміи труда, но право работника на справедливое и внимательное обращеніе съ нимъ поддерживается общественнымъ мнѣніемъ всей націи. Офицеръ командуетъ, рядовой повинуется, но ни одинъ офицеръ не поставленъ такъ высоко, чтобы осмѣлиться быть дерзкимъ съ работникомъ самаго низшаго класса. Изъ всѣхъ проступковъ быстрѣе наказуется грубость или невѣжество въ отношеніяхъ какого либо служащаго къ публикѣ. Наши судьи требуютъ во всякаго рода отношеніяхъ не только справедливости, но и вѣжливости. Даже самыя крупныя способности къ службѣ не принимаются въ разсчеть, если данный субъектъ оказывается виновнымъ въ грубомъ или оскорбительномъ обращеніи съ другими.
   Пока докторъ Литъ говорилъ, мнѣ пришло на мысль, что во всемъ его разсказѣ я слышалъ много о націи и ничего объ управленіи штатовъ.
   -- Развѣ организація націи, какъ промышленной единицы, уничтожили отдѣльные штаты?-- спроситъ я.
   -- Само собою разумѣется,-- отвѣтилъ онъ.-- Отдѣльныя управленія мѣшали бы контролю и дисциплинѣ промышленной арміи, которая нуждается въ единой и единообразной организаціи. Если бы даже отдѣльныя управленія штатовъ не оказались неудобными по другимъ причинамъ, то, во всякомъ случаѣ, они въ настоящее время были бы излишними, вслѣдствіе изумительнаго упрощенія въ задачахъ государственнаго управленія. Направленіе производствъ страны является почти единственною функціею администраціи въ настоящее время. Многое изъ тою, что прежде существовало въ администраціи, совершенно уничтожено. У насъ нѣтъ ни арміи, ни флота, ни военной организаціи. У насъ нѣтъ ни министерства иностранныхъ дѣлъ, ни казначейства, ни акциза, ни податей, ни сборщиковъ податей. Единственная функція управленія, извѣстная вамъ и сохранившаяся до сихъ поръ, это -- организація суда и полиціи. Я уже объяснилъ вамъ, какъ проста, сравнительно съ вашей громадной и сложной машиной, наша судебная система. Конечно, тоже отсутствіе преступленій и соблазна къ нимъ, которое упрощаетъ обязанности судей, сводитъ къ минимуму и дѣятельность полиціи.
   -- Но если нѣтъ законодательствъ въ отдѣльныхъ штатахъ, а конгрессъ собирается только разъ въ пять дѣлъ, то какимъ же образомъ вы издаете законы?
   -- У насъ нѣтъ законодательства,-- возразилъ докторъ Литъ,-- т. е. почти что нѣтъ. Очень рѣдко даже на конгрессѣ разсматриваются какіе нибудь новые законы, имѣющіе значеніе, да и для утвержденія закона нужно ждать слѣдующаго конгресса, чтобъ не испортить дѣла поспѣшностью. Подумавъ немного, мистеръ Вестъ, вы сами увидите, что у насъ нѣтъ ничего такого, о чемъ бы мы могли издавать законы. Основные принципы, за которыхъ зиждется наше общество, устранили навсегда пререканія и недоразумѣнія, въ ваше время дѣлавшія необходимымъ законодательство. Девяносто девять сотыхъ законовъ того времени цѣликомъ касались разграниченія и защиты частной собственности и отношеній между покупателями и продавцами. Теперь нѣтъ ни частной собственности, за исключеніемъ вещей для личнаго употребленія, ни купли, ни продажи, и поэтому исчезли и поводы, какіе были прежде для законодательства почта во всѣхъ случаяхъ. Прежде общество походило на пирамиду, установленную на своей вершинѣ. Каждое колебаніе человѣческой природы безпрестанно угрожало опрокинуть ее, и она могла держаться пряло, или точнѣе -- простите легкую игру словъ -- криво, лишь при помощи строго обдуманной и нуждавшейся въ постоянныхъ пополненіяхъ системы подпоръ и устоевъ, къ видѣ законовъ. Центральный конгрессъ и сорокъ законодательствъ штатовъ, которые могли въ годъ сфабриковать двадцать тысячъ законовъ, не успѣвали дѣлать новыя подпоры такъ скоро, чтобы замѣнять тѣ, какія постоянно ломались или дѣлались ненужными вслѣдствіе какой нибудь перемѣны давленія. Теперь общество держится твердо на своемъ фундаментѣ и также мало нуждается въ искусственныхъ подпорахъ, какъ вѣковыя горы.
   -- Но имѣются же у васъ, по крайней мѣрѣ, городскія управленія, кролѣ центральной власти?
   -- Конечно, у нихъ есть свои важныя и обширныя задачи. Они заботятся объ удобствахъ и потребностяхъ въ развлеченіи публики, о благолѣпіи и украшеніи городовъ и деревень.
   -- Да что же они могутъ устроить, когда у нихъ нѣтъ ни правъ на трудъ гражданъ, ни средствъ на наемъ рабочихъ силъ?
   -- Каждый городъ имѣетъ право сохранять для своихъ общественныхъ работъ извѣстную долю труда, который его граждане удѣляютъ націи. Трудъ этотъ, на пользованіе которымъ открывается кредитъ, можетъ быть употребленъ какъ угодно.
   

ГЛАВА XX.

   Въ тотъ-же день послѣ полудня Юдиѳь, между прочимъ, спросила меня, былъ-ли я еще разъ въ той подземной комнатѣ, гдѣ нашли меня.
   -- Пока еще нѣтъ,-- отвѣтилъ я.-- Откровенно сказать, я опасался, что это помѣщеніе можетъ пробудить во мнѣ воспоминанія и потрясти мое душевное равновѣсіе.
   -- Это правда,-- сказала она.-- Вы хорошо сдѣлали, что не пошли туда. Какъ это мнѣ не пришло въ голову...
   -- Напротивъ,-- возразилъ я;-- я радъ, что вы заговорили объ этомъ. Опасность, если она и была, продолжалась только день или два. Прежде всего я вамъ сказалъ, что чувствую себя освоившимся съ этимъ новымъ свѣтомъ и я охотно пошелъ бы туда, если бы вы провели меня.
   Юдиѳь сперва не соглашалась, но видя, что я рѣшился серьезно, выразила готовность сопровождать меня.
   Куча земли, выброшенная изъ вырытой ямы, виднѣлась между деревьями. Сдѣлавъ всего нѣсколько шаговъ, мы дошли до нея. Все оставалось въ томъ же видѣ, какъ въ то время, когда работа была прервана открытіемъ жильца этихъ покоевъ. Только дверь была отворена и плита вынутая съ крыши, положена на свое мѣсто. Сойдя внизъ, мы вошли въ дверь и очутились въ тусклоосвѣщенной комнатѣ.
   Все было такъ, какъ я видѣлъ въ послѣдній разъ, въ тотъ вечеръ, сто тринадцать лѣтъ тому назадъ, когда я уснулъ крѣпкимъ сномъ. Нѣкоторое время я стоялъ молча, осматриваясь кругомъ. Я видѣлъ, что моя спутница украдкой посмотрѣла на меня съ выраженіемъ боязни и сострадательнаго любопытства. Я протянулъ ей руку, а она подала мнѣ свою. Ея нѣжные пальцы отвѣчали мнѣ успокаивающимъ пожатіемъ руки. Наконецъ она прошептала:
   -- Не лучше-ли намъ уйти отсюда? Вы, вѣдь, не можете слишкомъ много полагаться на себя. Какъ странно все это должно быть для васъ!
   -- Напротивъ,-- возразилъ я,-- мнѣ это не кажется страннымъ и вотъ это-то и страннѣе всего въ моемъ положеніи.
   -- Дѣйствительно, все кажется страннымъ,-- повторила она.
   -- Нисколько,-- сказать я.-- Тѣ душевныя движенія, которыхъ вы, очевидно, ожидали отъ меня и которыя мнѣ также казались неизбѣжными при этомъ посѣщеніи, просто отсутствуютъ. Я воспринимаю въ себѣ впечатлѣнія, вызываемыя окружающими меня здѣсь предметами, но безъ всякаго волненія. Я дивлюсь этому самъ больше вашего. Съ того ужаснаго утра, когда вы пришли мнѣ на помощь, я старался не думать о моей прежней жизни и избѣгалъ явиться сюда изъ боязни волненія. По отношенію ко всѣмъ подобнымъ впечатлѣніямъ я нахожусь въ положеніи человѣка, который не прикасается къ поврежденному члену своего тѣла изъ боязни причинитъ себѣ этимъ сильную боль и который, попробовавъ двигать имъ, замѣчаетъ, что онъ парализованъ и лишился чувствительности.
   -- Вы хотите этимъ сказать, что васъ покинула память?..
   -- Нисколько. Я помню все изъ моей прежней жизни, но непріятное ощущеніе совершенно пропало. Все такъ ясно предстаетъ передо мною, какъ будто прошелъ всею день съ тѣхъ поръ; но чувства, возбуждаемыя этими воспоминаніями, такъ поблекли, точно столѣтіе, дѣйствительно протекшее съ тѣхъ поръ, прошло и въ моемъ сознаніи. Быть можетъ, для этого существуетъ простое объясненіе. Перемѣны въ окружающемъ производятъ такое дѣйствіе, какъ и теченіе долгаго времени. То и другое показываетъ намъ прошедшее въ дали. Когда я только что проснулся отъ своего летаргическаго сна, моя прежняя жизнь казалась мнѣ вчерашнимъ днемъ, но теперь, когда я ознакомился со всѣмъ новымъ, меня окружающимъ, и освоился съ изумительными перемѣнами, преобразовавшими міръ, мнѣ уже не трудно, а скорѣе легко представитъ себѣ, что я проспалъ столѣтіе. Можете ли вы себѣ представить, чтобы кто-нибудь прожилъ сто лѣтъ въ четыре дня? А вотъ мнѣ на самомъ дѣлѣ представляется, что со мной именно это случилось, отъ чего моя прежняя жизнь мнѣ кажется такой отдаленной, смутной. Допускаете ли вы, что это возможно?
   -- Да, я могу это представить себѣ,-- отвѣтила Юдиѳь задумчиво,-- и я думаю, мы всѣ должны быть благодарны, что это такъ и есть, ибо вы избавляетесь этимъ отъ многихъ страданій.
   -- Представьте себѣ,-- сказалъ я, стараясь разъяснить странность моего душевнаго состоянія, столько же ей, сколько и себѣ,-- что кто-нибудь узналъ о постигшей его утратѣ много, много лѣтъ, пожалуй, по прошествіи полжизни послѣ горестнаго событія. Я думаю, что чувство имѣло бы сходство съ моимъ. Когда я вспоминаю о людяхъ, которые были близки мнѣ въ то время я о томъ горѣ, какое имъ пришлось испытать ради меня, то я испытываю скорѣе тихую грусть, чѣмъ сильную скорбь; я думаю объ этомъ, какъ о чемъ-то печальномъ, что теперь уже прошло давнымъ давно.
   -- Вы еще вамъ ничего не разсказали о вашихъ близкихъ,-- сказала Юдиѳь.-- Многіе ли о васъ горевали?
   -- Слава Богу, у меня было очень мало родственниковъ и никого ближе двоюродныхъ,-- отвѣтилъ я.-- Но была одна, которая для меня была дороже всякого родного по крови. Она носила ваше имя. Въ то время она должна была вскорѣ сдѣлаться моей женой. Боже мой!
   -- Боже мой!-- повторила Юдиѳь.
   -- Подумайте, какъ горевала она!
   Глубокое чувство этой милой дѣвушки отозвалось въ моемъ оцѣпенѣвшемъ сердцѣ.
   Мои глаза, такъ долго остававшіеся сухими и. казалось, недоступные слезамъ, сдѣлались влажными, а когда я овладѣлъ собой, то увидѣлъ, что и Юдиѳь дала волю своимъ слезамъ.
   -- Да благословитъ васъ Богъ за ваше сострадательное сердце,-- сказалъ я.-- Не хотите-ли взглянуть на ея портретъ?
   Маленькій медальонъ съ портретомъ Юдиѳи Бартлетъ, висѣвшій у меня на шеѣ, на золотой цѣпочкѣ, пролежалъ у меня на груди впродолженіе моего долгаго сна. Снявши его съ шеи, я раскрылъ его и подалъ моей спутницѣ. Она поспѣшно взяла его, долго смотрѣла на милое лицо и приложила его къ своимъ губамъ.
   -- Я знаю, что она была и добра, и мила, и достойна вашихъ слезъ,-- сказала она;-- но помните, что горе, которое она испытывала, уже прошло много лѣтъ тому назадъ и сама она уже почти столѣтіе распрощалась съ этимъ міромъ.
   Такъ это и было. Какъ бы сильно ни было ея горе, она перестала плакать уже почти сто лѣтъ тому назадъ; внезапное мое чувство прошло и слезы мои осушились. Я ее сильно любилъ въ моей прежней жизни, но вѣдь то было сто лѣтъ назадъ. Можетъ быть, иначе примутъ мое признаніе за доказательство недостаточности чувства, но я полагаю, что никто не можетъ судить меня, потому что никто ничего подобнаго не испытывалъ. Когда мы уже намѣревались выйти изъ этой комнаты, взглядъ мой остановился на несгораемомъ шкафѣ, стоявшемъ въ углу. Я обратилъ на него вниманіе моей спутницы, и сказалъ:
   -- Эта комната была и моей спальней, и моей кладовой. Вотъ въ томъ шкафу хранятся нѣсколько тысячъ долларовъ золотомъ и много цѣнныхъ бумагъ. Если бы даже я и зналъ, когда я засыпалъ въ ту ночь, какъ долго продлится мой сонъ, я все-таки бы думалъ, что золото будетъ вѣрнымъ обезпеченіемъ нуждъ моихъ во всякой странѣ и во всякое время, какъ бы отдаленны ни были они. Мысль о томъ, что наступитъ когда-нибудь время, когда оно потеряетъ свою силу, я бы счелъ за самую дикую фантазію. И однакожь, я проснулся теперь и вотъ нахожусь среди народа, гдѣ и за цѣлый возъ золота не купишь ковриги хлѣба.
   Конечно; мнѣ не удалось внушить Юдиѳи, что въ этомъ фактѣ есть нѣчто удивительное.
   -- Почему это во всемъ мірѣ надо было покупать хлѣбъ за деньги?-- просто спросила она.
   

ГЛАВА XXI.

   Мы условились съ докторомъ Литомъ заняться въ это утро осмотромъ школъ и городскихъ колледжей. Ему хотѣлось датъ мнѣ возможно ясное представленіе объ образовательной системѣ двадцатаго столѣтія.
   -- Вы замѣтите,-- сказалъ онъ. когда мы отправились послѣ завтрака,-- значительную разницу между нашими и вашими методами образованія. Но главное отличіе заключается въ томъ, что въ настоящее время всѣ люди въ одинаковой степени имѣютъ доступъ къ высшему образованію, которымъ въ ваши времена пользовалась лишь безконечно малая часть. Мы считали бы, что не достигли ничего заслуживающаго упоминанія, если бы, уравнявъ людей относительно ихъ физическаго благосостоянія, намъ не удалось добиться одинаковаго уровня и въ ихъ образованіи.
   -- Издержки должны бытъ громадны,-- сказалъ я.
   -- Если бы для этого потребовалась не только половина всего дохода націи,-- сказалъ докторъ Литъ,-- но если бы на это ушелъ даже и весь нашъ бюджетъ и намъ остались какіе-нибудь гроши для самаго нищенскаго существованія, и тогда никто не выразилъ бы ни малѣйшей претензіи. На самомъ же дѣлѣ, расходъ на образованіе десяти тысячъ молодыхъ людей не только вдесятеро, но и впятеро не превышаетъ издержекъ по образованію тысячи юношей. Принципъ, по которому всѣ операціи на широкихъ основаніяхъ обходятся пропорціонально дешевле операцій, производимыхъ въ малыхъ размѣрахъ, примѣняется также и къ образованію.
   -- Въ наше время образованіе въ колледжѣ стоило очень дорого,-- замѣтилъ я.
   -- Если вѣрить вашимъ историкамъ,-- отвѣчалъ докторъ Литъ, то весьма дорого обходилось у васъ не самое образованіе въ колледжѣ, а существованіе въ нихъ мотовства и расточительности. Дѣйствительные расходы вашихъ колледжей были, повидимому, очень незначительны, и они были бы еще меньше, при условіи болѣе широкаго распространенія образованія. Высшее образованіе въ настоящее время обходится такъ-же дешево, какъ и низшее, ибо учителя всѣхъ степеней получаютъ столько же. сколько и остальные работники. Мы просто къ общей школьной системѣ обязательнаго обученія, практиковавшейся въ Массачусетсѣ сто лѣтъ тому назадъ, прибавили полдюжины высшихъ классовъ, въ которыхъ наши молодые люди достигаютъ двадцати одного года и получаютъ то образованіе, которое въ ваше время вы называли "образованіемъ джентльменовъ". Такимъ образомъ, мы не отпускаемъ на всѣ четыре стороны свѣта бѣлаго, юношей въ четырнадцать, пятнадцать лѣтъ, какъ это дѣлали вы, съ умственной подготовкой, не переходящей за предѣлы умѣнья читать, писать и знанія таблицы умноженія.
   -- Оставляя въ сторонѣ самую стоимость этихъ добавочныхъ лѣтъ образованія,-- возразилъ я,-- мы считали бы себя не въ правѣ отнимать на нихъ такъ много времени отъ промышленныхъ занятій. Мальчики бѣднѣйшихъ классовъ обыкновенно становились на работу въ шестнадцать лѣтъ и моложе, а выучивались мастерству въ двадцать.
   -- Не думаю, чтобы этимъ пріемомъ хотя сколько-нибудь вы выигрывали въ количествѣ поставляемыхъ продуктовъ,-- сказалъ докторъ Литъ. Большая производительная сила, которую образованіе сообщаетъ всякаго рода труду, за исключеніемъ развѣ самаго грубого, въ короткій срокъ вполнѣ возмѣщаетъ время, затраченное на достиженіе высшаго образованія.
   -- Насъ смущало бы также,-- замѣтилъ я,-- что высшее образованіе, подготовляя людей къ извѣстнымъ профессіямъ, отвратитъ ихъ отъ всякаго ручного груда.
   -- Таковъ дѣйствительно былъ результатъ высшаго образованія въ ваше время, какъ я читалъ объ этомъ,-- возразилъ докторъ,-- и это не могло быть иначе, такъ какъ ручной трудъ вызывать необходимость соприкосновенія съ простымъ, грубымъ и невѣжественнымъ классомъ людей. Въ нашъ-же вѣкъ низшаго простонароднаго класса совсѣмъ не существуетъ. Затѣмъ, помянутыя опасенія являлись вполнѣ естественными въ то время еще и потому, что всѣ люди, получавшіе высшее образованіе, предназначались мы на какія-либо высшія должности, или къ праздной жизни людей богатыхъ. Если же человѣкъ съ высшимъ образованіемъ не пользовался ни богатствомъ, ни привилегированнымъ положеніемъ, это считалось доказательствомъ несбывшихся надеждъ, неудачей, скорѣе признакомъ сравнительной слабости, нежели превосходства. Въ настоящее время, когда высшее образованіе считается необходимымъ просто для того, чтобы приготовитъ человѣка къ жизни, безъ всякаго отношенія къ предстоящей ему дѣятельности, само собой разумѣется, и обладаніе имъ не допускаетъ вы сказаннаго вами заключенія.
   -- Во всякомъ случаѣ,-- замѣтилъ я,-- никакая степень образованности не устраняетъ природной тупости и не пополняетъ недостатка духовныхъ дарованій. Если только въ настоящее время средній уровень природныхъ умственныхъ способностей людей не стоить значительно выше того уровня, каковъ былъ въ мое время, то въ такомъ случаѣ достиженіе высшаго образованія для большей части населенія должно представляться почти что напрасно затраченнымъ трудомъ. Мы считали, что для достиженія успѣшности въ обученіи необходима извѣстная доля воспріимчивости къ образовательнымъ вліяніямъ, все равно какъ необходимо извѣстное естественное плодородіе почвы для того, чтобы вознаградить себя за обработку.
   -- Ахъ,-- сказалъ докторъ Литъ,-- я радъ, что вы остановились именно на этомъ примѣрѣ, я и санъ хотѣлъ привести его вамъ, чтобы наглядно охарактерировать новѣйшій взглядъ на образованіе. Вы говорите что земля, которая настолько бѣдна, что производительность ея не вознаграждаетъ затрату труда, не обрабатывается. Между тѣмъ, есть масса, земли, которая своей производительностью не оплачиваетъ затраченнаго на нее труда, а между тѣмъ, она воздѣлывалась въ ваше время, воздѣлывается и въ наше. Я говорю о садахъ, паркахъ, лужайкахъ и вообще о пространствахъ земли, расположенныхъ такимъ образомъ, что будь они предоставлены поростанію мелкимъ кустарникомъ и сорными травами, они производили бы непріятное впечатлѣніе на глазъ и представляли бы разныя другія неудобства для жителей. Поэтому-то и культивируютъ эти мѣста; и хотя плодовъ они приносятъ немного, однако врядъ-ли найдется земля, обработка которой, въ широкомъ смыслѣ, лучше вознаграждала бы за трудъ, чѣмъ они. То-же самое можно сказать и о мужчинахъ и женщинахъ, такъ или иначе безпрестанно соприкасающихся съ нами въ обществѣ, голоса которыхъ постоянно слышатся нами, поведеніе которыхъ оказываетъ многообразное вліяніе на наше настроеніе; они дѣйствительно столь же необходимы въ условіяхъ нашей жизни, какъ воздухъ для дыханія, или элементы, отъ которыхъ зависитъ наше существованіе. Но если бы мы въ самомъ дѣлѣ не въ состояніи были давать каждому настоящее образованіе, въ такомъ случаѣ мы,-- предпочтительно передъ блестяще одаренными,-- избрали бы самыхъ грубыхъ и тупыхъ отъ природы и имъ дали-бы образованіе, какое только было бы въ вашихъ силахъ. Обладающіе природнымъ умомъ и развитіемъ скорѣе могутъ обойтись безъ помощи цивилизаціи, нежели менѣе счастливые по природнымъ способностямъ. Воспользуюсь выраженіемъ, которое часто употреблялось въ ваше время,-- мы считали бы, что не стоило жить, если бы, подобно немногимъ образованнымъ людямъ вашего времени, намъ пришлось проводить свои дни среди грубаго и невѣжественнаго населенія совершенно необразованныхъ мужчинъ и женщинъ. Пріятно-ли человѣку, который только-что надушился, попасть въ толпу, отъ которой разитъ дурнымъ запахомъ? Можетъ-ли онъ быть вполнѣ доволенъ, обитая хотя бы въ дворцовыхъ палатахъ, если всѣ его окна выходятъ на скотный дворъ? А вотъ таково-то и было положеніе тѣхъ, которые въ ваше время считались наиболѣе счастливыми въ культурномъ отношеніи, наиболѣе утонченными по воспитанію. Я знаю, что бѣдные и необразованные вашего періода завидовали богатымъ и образованнымъ. Для насъ же послѣдніе, живя такъ, какъ они жили, среди грязи и грубости, мало чѣмъ превосходили первыхъ. Культурный человѣкъ вашего времени походилъ на человѣка, погруженнаго по горло въ отвратительное болото и утѣшавшагося нюханіемъ флакона съ духами. Вы видите теперь, какъ смотримъ мы на вопросъ общедоступнаго высшаго образованія. Ничто такъ не важно для человѣка, какъ имѣть разумныхъ, благовоспитанныхъ сосѣдей. Поэтому-то нація, для увеличенія счастія человѣка, ничего лучшаго не можетъ сдѣлать для насъ, какъ воспитать нашихъ сосѣдей. Если же она не достигнетъ этого, цѣна нашего собственнаго воспитанія умалится на половину, а развитые образованіемъ утонченные вкусы обратятся для насъ въ положительные источники огорченія. Давать высшее образованіе лишь нѣкоторымъ, оставляя при этомъ массу невѣжественной, какъ было это у насъ, значило бы создать между ними почти такую же пропасть, какая можетъ быть только между различными видами существъ, которыя не располагаютъ средствами для общенія другъ съ другомъ. И что же можетъ быть безчеловѣчнѣе подобнаго ограниченія въ пользованіи образованіемъ? Общедоступное, равномѣрное образованіе не уничтожитъ, конечно, между людьми разницы, обусловливаемой природными способностями, но уровень наименѣе способныхъ значительно возвышается, и грубость исчезаетъ. У всѣхъ является стремленіе къ знанію, способность пониманія духовной стороны предметовъ и уваженіе къ высшему образованію, которымъ они сами они не могли воспользоваться. Въ большей или меньшей степени, но всѣ или становятся способными пользоваться радостями и побужденіями образованной среды и даже вноситъ въ данномъ случаѣ и свою лепту. Изъ чего же состояло культурное общество девятнадцатаго столѣтія, какъ не изъ немногихъ микроскопическихъ оазисовъ въ обширной непрерывной пустынѣ?
   Пропорція индивидуумовъ, способныхъ къ нравственнымъ интересамъ или цивилизованному общенію, сравнительно съ массой ихъ современниковъ, была такъ ничтожна, что, при болѣе широкимъ взглядѣ на человѣчество, она не заслуживаетъ даже упоминанія. Одно поколѣніе современнаго міра располагаетъ большимъ запасомъ умственной жизни, нежели пятъ любыхъ вѣковъ изъ прошлаго. Короче сказать наша образовательная система основывается на слѣдующихъ трехъ принципахъ: во первыхъ,-- право каждаго человѣка на полное образованіе, какое только можетъ дать ему нація, лично для него самого, какъ необходимое условіе его счастья, во вторыхъ,-- право его согражданъ на его образованіе, какъ необходимое условіе для того, чтобы общеніе съ нимъ доставляло илъ удовольствіе; въ третьихъ,-- право грядущихъ поколѣній имѣть разумныхъ и интеллигентныхъ родителей.
   Не буду описывать подробно, что мнѣ пришлось видѣть въ тотъ день въ школахъ. Мало интересуясь дѣломъ образованія въ теченіи моей прежней жизни, я могъ вынести немного любопытныхъ сравненій. Не менѣе чѣмъ общедоступностью, какъ высшаго, такъ и низшаго образованія, я былъ пораженъ тѣмъ значеніемъ, какое придавалось теперь физическому воспитанію, и тѣмъ фактомъ, что при оцѣнкѣ юношества,-- ихъ успѣхи въ гимнастическихъ подвигахъ и играхъ принимались во вниманіе наравнѣ съ ученіемъ.
   -- Школьная администрація,-- объяснилъ докторъ Литъ,-- несетъ на себѣ одинаковую отвѣтственность какъ за тѣло, такъ и за душу своихъ питомцевъ. Возможно наибольшее физическое и умственное развитіе каждаго составляютъ двоякую цѣль нашего школьнаго курса, продолжающагося отъ шестилѣтняго возраста до двадцати одного года.
   Цвѣтущее здоровье, какимъ пользовались молодые люди въ школахъ, произвело на меня громадное впечатлѣніе. Мои прежнія наблюденія не только относительно замѣчательныхъ внѣшнихъ особенностей членовъ семьи моего хозяина, но въ равной степени и людей, встрѣчавшихся мнѣ на улицѣ, навели уже меня на мысль о вѣроятности совершившагося съ моего времени чего то вродѣ общаго улучшенія физическаго строенія человѣческаго рода. Теперь же, когда я сравнилъ этихъ рослыхъ молодыхъ людей и свѣжихъ, сильныхъ молодыхъ дѣвушекъ съ молодыми людьми, которыхъ я встрѣчалъ въ школахъ девятнадцатаго столѣтія, я былъ такъ пораженъ, что не могъ не подѣлиться своимъ впечатлѣніемъ съ докторомъ Литомъ.
   Съ большимъ интересомъ, выслушалъ онъ мое заявленіе.
   -- Ваше свидѣтельство въ данномъ случаѣ,-- сказалъ, онъ,-- неоцѣнимо. Думается, что то улучшеніе, о которомъ вы говорите, дѣйствительно существуетъ, но, конечно, для насъ это является только теоретичнымъ. Въ силу своего исключительнаго положенія въ настоящее время только вы одинъ можете говорить объ этомъ съ авторитетомъ. Мнѣніе ваше, если вы заявите его публично,-- увѣряю васъ,-- произведетъ громадную сенсацію. Съ другой стороны, было бы и странно, если бы не послѣдовало улучшенія расы. Въ ваше время богатство развращало одинъ классъ лѣностью ума и тѣла, тогда какъ бѣдность надрывала жизненныя силы массъ непосильною работою, худою пищею и зачумленными жилищами. Трудъ, требовавшійся отъ дѣтей, и бремя, налагавшееся на женщинъ, ослабляли самыя пружины жизни. Теперь, вмѣсто прежняго пагубнаго положенія, всѣ пользуются самыми благопріятными условіями жизни. Юношество заботливо питается и старательно оберегается; трудъ, обязательный для всѣхъ, ограниченъ періодомъ наибольшей физической силы и никогда не бываетъ чрезмѣренъ; забота о себѣ и о своемъ семействѣ, страхъ за свои средства къ существованію, напряженность постоянной жизненной борьбы,-- всѣ эти вліянія, нѣкогда такъ гибельно дѣйствовавшія на душу и тѣло мужчинъ и женщинъ -- болѣе невѣдомы. Конечно, подобная перемѣна непремѣнно должна была сопровождаться улучшеніемъ расы. Мы знаемъ, что въ нѣкоторыхъ извѣстныхъ отношеніяхъ совершилось фактическое улучшеніе. Сумашествіе, напримѣръ, которое въ девятнадцатомъ столѣтіи являлось такимъ постояннымъ продуктомъ вашего сумасшедшаго образа жизни, почти совершенно исчезло вмѣстѣ съ своей альтернативой -- самоубійствомъ.
   

ГЛАВА XXII.

   Мы условились встрѣтиться съ дамами въ общественной столовой за обѣдомъ, послѣ котораго онѣ, имѣя какое то дѣло, ушли, оставивъ насъ за столомъ, гдѣ, попивая винцо и покуривая сигары, мы перебрали множество разныхъ вопросовъ.
   -- Докторъ,-- замѣтилъ я, между прочимъ, въ разговорѣ,-- съ нравственной точки зрѣнія, ваша соціальная система такова, что не восхищаться ею, при сравненіи ея со всѣми предыдущими системами, когда либо существовавшими въ мірѣ, и въ особенности въ теченіи моего несчастнаго столѣтія,-- было бы просто безуміемъ. Если бы я сегодня ночью опять впалъ въ летарическій сонъ, который продолжался бы не менѣе перваго, только при условіи обратнаго теченія времени, и такимъ образомъ я опять проснулся бы въ девятнадцатомъ столѣтіи -- каждый изъ моихъ друзей, услыхавъ о томъ, что я видѣлъ, призналъ бы вашъ міръ раемъ порядка, справедливости и счастія. Но современники мои были люди весьма практичные, и, выразивъ свое удивленіе нравственной красотѣ и матеріальному великолѣпію системы, сейчасъ же прикинули бы на счетахъ и спросили бы, откуда вы добыли деньги, чтобы такъ широко осчастливить всякаго. Конечно, для того, чтобы содержать цѣлую націю на той степени комфорта и даже роскоши, какъ я это вижу здѣсь, потребуется гораздо больше богатства, чѣмъ то, какое добывала нація въ мое время. И хотя вообще я могъ бы объяснить моимъ друзьямъ вашу систему, въ главныхъ чертахъ, по въ отвѣтѣ на вышеуказанный мною вопросъ я оказался бы вполнѣ несостоятельнымъ, а безъ него, какъ прекрасные счетчики, они сказали бы мнѣ, что все это мнѣ просто пригрезилось, и уже не повѣрили бы моимъ разсказамъ обо всемъ остальномъ. Я знаю, что въ мое время въ нашей странѣ при безусловно одинаковомъ распредѣленіи доходовъ годовой производительности пришлось бы на долю каждаго не болѣе трехъ или четырехъ сотъ долларовъ, не много болѣе того, что требуется для удовлетворенія необходимыхъ жизненныхъ потребностей и доставленія себѣ кое-какого, а то и никакого комфорта. Какъ же это у васъ выходитъ, что вы имѣете гораздо болѣе?
   -- Это весьма дѣльный вопросъ, мистеръ Вестъ,-- возразилъ докторъ Литъ,-- и я никогда не рѣшился бы осуждать вашихъ друзей, если бы въ данномъ случаѣ, не получивъ отъ васъ удовлетворительна то отвѣта, они заявили, что всѣ ваши росказни -- чистѣйшій вздоръ. Это вопросъ, который я не могу вамъ исчерпать сразу. Что же касается статистическихъ цифръ для подтвержденія моихъ положеній, то попрошу васъ заглянуть въ книги моей библіотеки. Было бы обидно, въ случаѣ осуществленія вашего предположенія, только изъ за недостатка нѣкоторыхъ поясненій, допустить васъ до такого конфуза передъ вашими старыми знакомыми.
   -- Начнемъ съ небольшихъ статей по которымъ у насъ, сравнительно съ вами, остается экономія. У насъ нѣтъ долговъ ни общественныхъ, ни государственныхъ, ни городскихъ, ни провинціальныхъ, за которые намъ пришлось бы платить какіе бы то ни было проценты. У насъ нѣтъ ни военныхъ, ни морскихъ затратъ на людей или на матеріалъ -- ни для арміи, ни для флота, ни для милиціи; у насъ нѣтъ должностей по сбору податей; нѣтъ толпы распредѣлителей и сборщиковъ налоговъ. Что же касается нашей юстиціи, полиціи, шерифовъ, тюремщиковъ, то количество таковыхъ, которое въ ваше время содержала одна провинція -- въ нашъ вѣкъ хватило бы съ избыткомъ на всю страну. У насъ нѣтъ болѣе класса преступниковъ, который подрывалъ у васъ благосостояніе общества. Число людей, болѣе или менѣе потерянныхъ для рабочей силы, вслѣдствіе своей физической неспособности, хромыхъ, больныхъ, разслабленныхъ, являвшихся въ ваше время положительнымъ бременемъ для людей здоровыхъ, теперь, когда всѣ живутъ при условіяхъ здоровья и комфорта, стало ничтожнымъ, и съ каждымъ поколѣніемъ сокращается все болѣе и болѣе. Другая статья экономіи -- уничтоженіе денегъ и, вслѣдствіе этого,-- тысячи занятій, соприкосновенныхъ съ разными денежными операціями, для которыхъ требовалась масса людей, отнимавшихся ради этого отъ другихъ полезныхъ занятій. Примите еще во вниманіе, что расточительность богачей вашего времени на непомѣрныя личныя прихоти также исчезла хотя, конечно, значеніе этой статьи легко можетъ быть преувеличено. Не забудьте, кромѣ того, что теперь нѣтъ лѣнтяевъ,-- ни богатыхъ, ни бѣдныхъ,-- нѣтъ трутней. Важной причиной прежней бѣдности была громадная затрата труда и матеріаловъ на стирку бѣлья и приготовленіе кушанья дома, а также на отдѣльное выполненіе безчисленнаго множества всякихъ другихъ работъ, къ которымъ мы примѣняемъ кооперативную систему. Но самая большая экономія достигается организаціей нашей системы продажи. Работа, которую нѣкогда исполняли купцы, торговцы, лавочники съ цѣлой арміей своихъ колмисіонеровъ, оптовыми и мелочными торговцами и всевозможными посредниками на тысячу ладовъ, съ чрезвычайной затратой труда при излишнихъ пересылкахъ и безконечныхъ передачахъ товаровъ изъ рукъ въ руки,-- въ наши дни вся эта работа исполняется одной десятой прежняго числа рукъ, безъ малѣйшаго движенія пальцемъ. Съ нашей системой распредѣленія товаровъ вы отчасти уже знакомы. Наши статистики разсчитываютъ, что одной восьмидесятой части нашихъ работниковъ достаточно для всѣхъ процедуръ распредѣленія, требовавшихъ въ ваше время одной восьмой всего населенія и отнимавшихъ такую громадную цифру людей отъ производительнаго труда.
   -- Я начинаю понимать,-- сказалъ я,-- какимъ образомъ вы достигаете вашего крупнаго благосостоянія.
   -- Извините меня,-- возразилъ докторъ Литъ,-- но врядъ ли это такъ. Указанныя мною сбереженія труда и матеріала, вмѣстѣ взятыя, увеличатъ, вашу ходовую производительность богатства развѣ на половину, не болѣе. Эти статьи такъ ничтожны, что не заслуживаютъ даже и упоминанія, сравнительно съ другими громадными убытками, которыхъ теперь не существуетъ и которые являлись неизбѣжнымъ результатомъ того, что промышленность націи была предоставлена частнымъ предпринимателямъ. Какую бы экономію потребленія продуктовъ ни изобрѣли ваши современники, сколь бы изумителенъ ни былъ прогрессъ механическихъ изобрѣтеній,-- они никогда не могли бы подняться изъ омута нищеты, пока продолжали бы придерживаться своей прежней системы. Измыслить болѣе расточительный пріемъ при утилизаціи человѣческой энергіи было невозможно. Однако, къ чести человѣческаго разума, надо сказать, что эта система, вообще, никогда и не была изобрѣтена, а просто перешла къ намъ отъ грубыхъ вѣковъ, когда, за неимѣніемъ соціальной организаціи, немыслима была какая бы то ни было кооперація.
   -- Я готовъ признать, что наша промышленная система въ нравственномъ отношеніи не выдерживала критики, но какъ простая машина для добыванія богатства, не касаясь нравственныхъ сторонъ, она казалась намъ превосходной.
   -- Какъ я вамъ уже сказалъ,-- отвѣчалъ докторъ,-- этотъ предметъ слишкомъ обширенъ, чтобы мы могли теперь же исчерпать его до конца; но если вамъ дѣйствительно интересно знать, какія главныя возраженія мы, люди новаго поколѣнія, имѣемъ сдѣлать противъ вашей промышленной системы, сравнительно съ нашей, я могу вкратцѣ коснуться нѣкоторыхъ изъ нихъ. Вслѣдствіе того, что промышленность находилась въ рукахъ людей неотвѣтственныхъ, между которыми не было ни малѣйшаго взаимнаго пониманія, никакой солидарности, происходилъ, во-первыхъ, убытокъ -- вслѣдствіе лопавшихся предпріятій; во-вторыхъ, убытокъ -- вслѣдствіе конкурренціи и взаимной враждебности промышленниковъ; въ третьихъ, убытокъ вслѣдствіе періодическаго избытка производства и кризисовъ съ послѣдующими за ними перерывами промышленнаго труда; къ четвертыхъ,-- убытокъ, причиняемый свободою капитала и труда, во всякое данное время. Любого изъ этихъ изъяновъ, если бы даже всѣ остальные были устранены, было вполнѣ достаточно для обездоленія націи. Начнемъ съ убытка отъ неудавшихся предпріятій. Въ ваше время ни въ производствѣ, ни въ продажѣ не было ни солидарности, ни организаціи, а поэтому не имѣлось возможности узнать, каковъ былъ спросъ на извѣстнаго рода товары и каковы размѣры ихъ запасовъ. Поэтому всякое предпріятіе частнаго капиталиста имѣло всегда сомнительный успѣхъ. Не обладая знакомствомъ съ промышленностью и размѣрами потребленія производства настолько, насколько въ настоящее время оно доступно нашему правительству, предприниматель никогда не могъ точно знать ни спроса народонаселенія, ни того предложенія, какое имѣли сдѣлать другіе капиталисты для удовлетворенія публики. Въ виду этого, насъ не можетъ удивлять, что большинство шансовъ каждаго даннаго предпріятія бывало въ пользу его неудачи и что общимъ удѣломъ даже такихъ предпринимателей, которымъ въ концѣ концовъ улыбалось счастіе, являлась предварительно неоднократная неудача. Если бы башмачникъ на каждую удачную пару башмаковъ предварительно портилъ кожу на четыре или на пять паръ, прибавивъ сюда затраченное на работу время, у него оказались бы такіе же шансы разбогатѣть, какъ и у вашихъ современниковъ съ ихъ системой частной предпріимчивости, и среднимъ числомъ четырехъ или пяти неудачныхъ предпріятій на одно успѣшное. Слѣдующій значительный убытокъ зависѣлъ отъ конкурренціи. Поприще промышленности было нолемъ сраженія, обширнымъ, какъ земной шаръ, гдѣ работники въ взаимной борьбѣ растрачивали свои силы, которыя, будучи употреблены согласно и дружно, какъ дѣлается это теперь, обогатили бы всѣхъ. При этомъ надо замѣтить, что о пощадѣ въ этомъ бою не могло быть и рѣчи.
   Ворваться на это рабочее поле, намѣренно разрушить предпріятія своихъ предшественниковъ, съ цѣлью на развалинахъ ихъ построить свое собственное предпріятіе, было дѣломъ, которое всегда встрѣчало общее одобреніе. И сравненіе этого рода войны съ настоящей войной нисколько не кажется натянутымъ, принимая вошіиманіе душевную тревогу и физическія страданія, сопряженныя съ нею, а также и нищету, которая постигала побѣжденныхъ и ихъ присныхъ.
   Современнаго человѣка точно такъ-же поражаетъ съ перваго взгляда, тотъ фактъ, что люди, занимавшіеся одной и той же отраслью промышленности, вмѣсто пріязненныхъ отношеній, приличествующихъ товарищамъ и сотрудникамъ общаго дѣла, смотрѣли другъ на друга, какъ на соперниковъ и враговъ, готовыхъ задушить и уничтожить одинъ другого. Это. конечно, представляется сущимъ сунашествіемъ, сценой изъ дома умалишенныхъ. По всматриваясь внимательнѣе, видишь, что это совсѣмъ не такъ. Ваши современники, душа другъ друга, очень хорошо понимали, что они дѣлали. Промышленники девятнадцатаго столѣтя не работали сообща, подобно нашимъ, для поддержанія общины, а напротивъ того, каждый работалъ единственно для своего собственнаго иждивенія, на счетъ общины. Если, работая съ этою цѣлью, онъ въ тоже время способствовалъ также увеличенію общаго благосостоянія,-- это было просто случайностью. Умноженіе своихъ личныхъ сокровищъ на счетъ общаго благополучія считалось дѣломъ столь же возможнымъ, сколько и обыденнымъ. Самыми злѣйшими врагами каждаго необходимо являлись люди, занимавшіеся одинаковымъ съ нимъ дѣломъ, потому что при вашей системѣ, когда частная прибыль являлась двигателемъ промышленности, каждый спеціальный производитель извѣстнаго предмета желалъ, чтобы производство по его спеціальности было какъ можно ограниченнѣе. Въ его интересахъ было, чтобы производство этого товара не выходило за предѣлы того количества, какое онъ могъ доставить самъ. Постоянной задачей его было преслѣдованіе этой высокой цѣли, насколько позволяли ему обстоятельства. Онъ всячески старался какъ-нибудь встать поперекъ дороги людямъ, занимавшимся одинаковою съ нимъ промышленностью. Когда промышленнику удавалось отстранить съ своего поприща всѣхъ, кого только онъ могъ, то дальнѣйшая политика его состояла въ томъ, чтобы сплотиться съ остальными, одолѣть которыхъ онъ быть не въ силахъ, и превратить свою междоусобную борьбу въ общее сраженіе съ публикой, причемъ назначались самыя высокія цѣны, какія только выдерживала публика, прежде чѣмъ совершенно отказаться отъ дорогихъ товаровъ. Завѣтной мечтой промышленника девятнадцатаго столѣтія было забрать въ свои руки снабженіе какимъ нибудь предметомъ первой необходимости такъ, чтобы можно было держать общество на краю голода и назначать на свой товаръ цѣны неурожайныхъ годовъ. Вотъ что, мистеръ Вестъ, въ девятнадцатомъ вѣкѣ называлось системой производства. Представляю вамъ самому рѣшить, не представляется-ли эта система во многихъ отношеніяхъ антипроизводительной? Когда нибудь -- на свободѣ, я попрошу васъ взять на себя трудъ объяснитъ мнѣ то, чего я никакъ не могъ понять до сихъ поръ, несмотря на то, что много потрудился надъ этимъ вопросомъ,-- какъ могли такіе проницательные люди, какими, казалось, были ваши современники во многихъ отношеніяхъ, ввѣрить дѣло снабженія общества всѣмъ необходимые классу людей, въ интересахъ котораго было морить его голодомъ. Увѣряю васъ, что насъ поражаетъ не то, что при подобной системѣ міровое богатство не разрослось, а именно то, какъ міръ совсѣмъ не погибъ отъ бѣдности. Наше удивленіе возрастаетъ еще болѣе, когда мы начинаемъ взвѣшивать нѣкоторыя другія чудовищныя растраты, характеризующія тогдашнюю систему.
   Помимо потери труда и капитала, вслѣдствіе ложно направленной промышленности и постояннаго кровопролитія вашей промышленной войны, система, ваша была еще подвержена періодическимъ потрясеніямъ, губившимъ одинаково мудрыхъ и глупыхъ, торжествующихъ грабителей и ихъ жертвъ. Я говорю о промышленныхъ кризисахъ, повторявшихся черезъ каждыя пятьдесятъ лѣтъ, разорявшихъ національную производительность, разрушавшихъ шаткія предпріятія и парализовавшихъ сильныя, за которыми слѣдовали такъ называемые застои, длившіеся цѣлыми годами. Капиталисты мало по малу собирали растраченныя силы, а рабочіе классы голодали и производили безпорядки. Затѣмъ наступалъ снова короткій періодъ благоденствія, сопровождавшійся, въ свою очередь, новымъ кризисомъ съ послѣдующимъ годами порождаемаго имъ истощенія. По мѣрѣ развитія торговли, результатомъ котораго явилась взаимная зависимость націй, кризисы эти становились повсемѣстными, причемъ продолжительность порождавшагося ими состоянія упадка увеличивалась съ каждой новой областью, охваченной промышленнымъ разстройствомъ. Пропорціонально развитію и усложненію міровой промышленности и разростанію вложеннаго въ нее капитала, эти промышленныя катастрофы случались все чаще и чаще, пока, наконецъ, въ послѣдней половинѣ девятнадцатаго столѣтія дѣло дошло до того, что на два года худыхъ приходился одинъ хорошій, и эта величавая система ство преследуют эти научные, артистические, литературные или школьные интересы, которые заставляют целить досуг, как благо жизни. Многие смотрят на последнюю половину жизни главным образом, как на период развлечений иного рода; о ни употребляют этот период времени на путешествия, на временное общение с старыми приятелями и коллегами, посвящают это время всевозможным, лично их интересующим занятиям и задачам, или исключительно всячески заботятся о своем увеселении, -- словом, это период спокойного и безмятежного наслаждения всем тем хорошим, в созидании чего они сами участвовали. Но при всём различии наших личных наклонностей, сообразно с
   которыми мы желали бы пользоваться периодом нашего отдыха, все согласны в том, что мы смотрим на освобождение от службы, как на срок, когда мы впервые достигаем возможности вполне наслаждаться прирожденным нам правом, когда мы действительно вступаем в возраст зрелости, приобретаем полную самостоятельность, освобождаемся от всякого контроля, и тогда мы пользуемся этим временем, как наградою за наш труд. Как в ваше время нетерпеливые юноши с нетерпением ожидали двадцати одного года, так теперь мы ждем не дождемся сорока пяти лет. В двадцать один год мы становимся людьми, в сорок пять лет для нас начинается вторая молодость. Зрелый возраст и то, что вы назвали бы старостью, считаются у нас самым завидным периодом жизни, интереснее даже самой юности. Благодаря лучшим условиям жизни в настоящее время, а главное благодаря полному освобождению людей от забот о насущном, старость наступает теперь многими годами позже и имеет вид более приветливый, нежели в прежние времена. Люди среднего телосложения обыкновенно живут до восьмидесяти пяти или до девяносто лет, и в сорок пять лет мы, я думаю, физически и нравственно моложе, чем вы были в тридцать пять. Нам кажется странным, что в те годы, когда мы только что вступаем в самый лучший период жизни, вы уже начинали помышлять о старости и оглядываться назад. У вас время до полудня, а у нас время после полудня считается лучшей половиной жизни.
   После этого, насколько я припоминаю, разговор наш перешел на тему о народных увеселениях и забавах, и при этом пришлось сравнить современные развлечения с развлечениями девятнадцатого столетия.
   -- В одном отношении -- сказал доктор Лит, -- есть резкая разница: у нас нет ничего подобного вашим профессиональным спортсменам, этим странным типам вашего времени, да и призы, за которые состязаются наши атлеты, не денежные, как это было в ваше время. На наших состязаниях заботятся только о славе. Благородное соревнование между представителями различных корпораций и высокая преданность каждого работника своей группе служат постоянным стимулом для всякого рода игр и состязаний на воде и на суше, в которых молодью люди принимают едва ли большее участие, нежели почтенные члены корпораций, отслужившие свое время. Гильдейские гонки яхт против Марблхед будут происходить на следующей неделе, и вы сами можете судить о том народном восторге, какой вызывается подобными событиями в настоящее время, сравнительно с тем, как это бывало к ваше время в таких случаях. Требование римского народа: "хлеба и зрелищ" теперь признается вполне разумным. Если хлеб первое условие жизни, то развлечение есть второе и следующее по порядку, и нация заботится об удовлетворении обеих потребностей. Люди девятнадцатого столетия были так несчастливы, что терпели нужду и в том, и другом. Если бы у них было больше свободного времени, я думаю, они зачастую не знали бы, как провести его приятно. Мы никогда не бываем в таком положении.

XIX

   Во время моей утренней прогулки я посетил Чарлстоун. В числе перемен, слишком многообразных, чтобы их можно было перечислить подробно, в этом квартале я обратил внимание на исчезновение старой городской тюрьмы.
   -- Это случилось до меня, но я слышал о ней, -- сказал доктор Лит, когда я заговорил об этом за столом. У нас теперь нет тюрем. Все случаи атавизма лечатся в госпиталях -- Атавизма! -- воскликнул я, вытаращив глаза.
   -- Ну, да, конечно, -- возразил доктор Лит. -- Мысль действовать карательно на этих несчастных была отвергнута, по крайней мере, пятьдесят лет тому назад или, кажется, еще раньше.
   -- Я не совсем понимаю вас, -- сказал я. -- Атавизм в мое время было слово, прилагаемое к людям, в которых какая-нибудь черта далекого предка проявлялась в заметной степени. Вы хотите сказать, что в настоящее время на преступление смотрят как на повторение проступка предка.
   -- Извините, -- сказал доктор Лит с полуиронической и полуоправдательной улыбкой, -- но так как вы меня прямо спрашиваете, я должен вам сказать, что на самом деле это так и есть.
   После всего, что я уже знал о различии нравственных понятий девятнадцатого и двадцатого столетий, было бы, конечно, неловко с моей стороны высказывать чувствительность по этому поводу; и по всей вероятности, если бы доктор Лит не сказал этого с видом извинения, а миссис Лит и Юдифь не выказали при этом смущения, я бы и не покраснел, что теперь, однако, случилось со мною.
   -- Хотя я и прежде был не особенно лестного мнения о моем поколении, но всё-таки... -- сказал я.
   -- Нынешнее поколение и есть ваше, мистер Вест -- сказала Юдифь. -- Это то поколение, в котором вы живете в настоящее время, и только потому, что мы живем теперь, мы называем его нашим.
   -- Благодарю вас, я постараюсь считать его также моим, -- ответил я, и к то время, как глаза её встретились с моими, моя глупая чувствительность исчезла. -- Во всяком случае, сказал я смеясь, я был воспитан кальвинистом и не должен бы пугаться, когда услышал, что о преступлении говорят, как о проступке предков.
   -- На самом деле, -- сказал доктор Лит, -- это слово в нашем употреблении еще не означает порицания вашему поколению, если, с позволения Юдифи, назову его вашим: это еще не значит, что мы, независимо от улучшения наших условий жизни, считаем себя лучше нас. В ваше время наверно девятнадцать двадцатых преступлений, употребляя это слово в обширном его значении, заключались во всевозможного рода проступках, которые происходили от неравенства имущества у отдельных личностей. Нужда бедных, искушение, жадность к большой наживе или желание сохранит то, что уже есть, соблазняли людей достаточных. Прямо или косвенно, желание денег, под которыми разумелось в то время всё, что было хорошего, являлось господствующим мотивом преступления, оно было главным корнем громадного ядовитого древа, которому ни законы, ни суды, ни полиция, не могли помешать заглушать вашу цивилизацию. Когда мы сделали нацию единственною попечительницей над богатством народа и гарантировали всем довольство, -- с одной стороны уничтожив бедность, с другой остановив накопление богатств, -- этим мы подрубили корень ядовитому дереву, осенявшему общество, и оно завяло, подобно смоковнице Ионы, в один день. Что же касается сравнительно небольшого числа преступлений против личности человека, преступлений жестоких, не имеющих ничего общего с корыстью, то они, главным образом, даже в ваше время совершались людьми невежественными и одичалыми. В наше время, когда образование и воспитание не составляют монополию немногих, а является всеобщим достоянием, подобного рода безобразия едва ли возможны. Вы понимаете теперь, почему слово атавизм употребляется вместо преступления. Это потому, что для всех форм преступлений, известных вам, не имеется теперь поводов, и если они всё-таки совершаются, то это можно объяснить только тем, что, в подобных случаях, обнаруживаются какие-нибудь характерные особенности предков. Вы обыкновенно называли людей, которые крали, не имея к тому, очевидно, никакого разумного повода, клептоманьяками и, когда это выяснялось, вы считали нелепым наказывать их наравне с ворами. Вы относились к заведомым клептоманьякам совершению так же, как мы относимся к жертвам атавизма, -- с состраданием и твердым, но в то же время милосердным, обузданьем.
   -- Вашим судам, должно быть, живется легко, -- заметил я. -- Ни частной собственности, ни споров между гражданами но торговым делам, ни раздела недвижимой собственности, ни взыскания долгов, положительно, для них нет никах гражданских дел; а так как нет преступлении против собственности и чрезвычайно мало уголовных дел, то, я думаю, вы бы могли обойтись совсем без судей и адвокатов.
   -- Конечно, мы обходимся без адвокатов, -- ответил доктор Лит. -- Нам показалось бы неразумными чтобы в деле, где прямой интерес нации обнаруживать правду, могли участвовать лица, которых прямой интерес -- затемнять ее.
   -- Кто же защищает обвиняемых?
   -- Если он преступник, то он не нуждается в защите, потому что он признает себя виновным в большинстве случаев, -- возразил доктор Лит. -- Показание подсудимого -- не простая формальность, как это было у вас. На нём основывается приговор суда.
   -- Уж не хотите ли вы этим сказать, что человек, который не признает себя виновным, сейчас же оправдывается?
   -- Нет, я не это разумел. Никто не обвиняется на основании одних подозрений, а если он отрицает свою виновность, то дело должно быть глубже расследовано. Но это случается редко; в большинстве случаев, виновный приносит полное признание. Если же он даст ложное показание, а потом окажется, что он виновен, то он получает двойное наказание. Ложь, однако, так презирается у нас, что редко даже преступник рискует лгать для того, чтобы спасти себя.
   -- Это -- самое удивительное из всего, что вы мне рассказали! -- воскликнул я.
   -- На самом деле так и думают некоторые, -- отвечал доктор. -- Они веруют в то, что мы уже на тысячелетие ушли вперед, и предположение это с их точки зрения не лишено вероятия. Что же касается вашего удивления, что свет пережил ложь, то, право, оно не имеет основания. Ложь даже и в ваше время не часто встречалась у джентельмэнов и леди, пользовавшихся равными правами в обществе. Ложь из боязни была убежищем для трусости, ложь из обмана была средством для мошенничества. Неравенство между людьми и страсть к наживе в то время придавали дену лжи. И даже в то время человек, который не боялся другого и не желал обмануть его, презирал ложь. У нас господствует всеобщее презрение ко лжи, до такой степени сильное, что, как я вам уже говорил, даже преступник редко решается лгать. В случае предположения, что подсудимый может быть невиновен, судья назначает двух коллег изложить противоположные пункты дела. Как не похожи эта люди на ваших нанятых адвокатов, и обвинителей, назначавшихся или оправдывать, или осуждать, можно видеть из того факта, что если обе стороны не согласятся, что постановленный вердикт верен, дело рассматривается опять и во всё это время малейшее изменение в голосе одного из судей, излагающих дело, с целью склонить на свою сторону, было бы ужасных скандалом.
   -- Если я не ошибаюсь, -- сказал я, -- у вас судьи излагают ту и другую сторону дела и судьи же выслушивают.
   -- Конечно. Судьи бывают по очереди и решающими дела, и излагающими, но от них всегда требуется самое нелицеприятное беспристрастие и при изложении, и при решении дела. Система эта, в действительности, состоит в судебном разбирательстве тремя судьями, имеющими ж" отношению к делу различные точки зрения. Когда они все согласны в приговоре, мы считаем, что вердикт настолько близок к абсолютной правде, насколько это достижимо для людей.
   -- Стало быть, вы отказались от системы суда присяжных?
   -- Суд присяжных был хорош, как противоядие наемным адвокатам и судьям, иногда продажным и часто находившимся в зависимом положении, но теперь он не нужен. Для нас немыслимо, чтобы судьи могли руководствоваться какими-либо иными соображениями помимо интересов правосудия.
   -- Каким же образом выбираются эти судьи?
   -- Они составляют почетное исключение из правила, по которому все люди сорокапятилетнего возраста освобождаются от службы. Президент нации ежегодно назначает требуемых судей из числа тех, кто достиг этого возраста. Число назначаемых весьма незначительно и честь так велика, что она богато вознаграждает за продление срока службы; хотя от назначения на должность судьи можно отказаться, но это редко случается. Срок службы пятилетнии и, по истечении его, вторичного назначения на должность судьи не бывает. Члены "Верховного Суда", который обязан охранять конституцию, назначаются из обыкновенных судей. Когда в этом суде бывает вакансия, то для тех из судей, которым истекает срок службы, остается последним актом их деятельности -- избрание одного из своих коллег, состоящего еще на службе, причем они подают голоса за того, кого они считают способным для такого поста.
   -- Так как у вас не существует никаких юридических учреждении, где каждый мох бы пройти известную юридическую школу, -- заметил я, -- то судьям приходится вступать в свою должность прямо после изучения юридических наук в училище законоведения
   -- У нас нет ничего подобного училищам законоведения, -- отвечал доктор, улыбаясь. -- Закон, как специальная наука, устарел. Это была система казуистики, которая требовалась для объяснения выработанной искусственности старого порядка общества; к существующему же мировому порядку вещей применимы лишь самые обыкновенные и простые юридические положения. Всё, что касается отношений одного человека, к другому, теперь, без всякого сравнения, проще, чем в ваше время. У нас нет дела для ваших говорунов юристов, которые председательтвовали и умствовали в ваших судах. Не думайте, что мы не питаем уважения к этим бывшим знаменитостям только потому, что у нас нет для них дела. Напротив, мы питаем непритворное уважение, граничащее почти с почтительным страхом к людям, которые только одни могли понять и истолковывать бесконечно запутанные материи о праве собственности и долговые обязательства по торговым и личным делам, составлявшие неотъемлемую принадлежность кашей экономической системы. Наиболее ярким и сильным доказательством запутанности и искусственности этой системы, может служить тот факт, что в ваше время считалось необходимым отвлекать самых интеллигентных лиц каждого поколения от всяких занятий, чтобы создать из них касту ученых, которой с трудом удавалось разъяснять действующее законодательство тем, чья судьба зависела от него. Трактаты ваших великих юристов стоят в наших библиотеках рядом с томами схоластиков, как удивительные памятники человеческого остроумия, растраченного на предметы, совершенно чуждые интересам современных людей. Наши судьи просто люди зрелых лет с обширными сведениями, справедливые и рассудительные.
   -- Я не могу забыть об одной важной функции обыкновенных судов, -- прибавил доктор Лит. -- Она заключается в постановлении приговора во всех делах., где простой рабочий жалуется на дурное обращение со стороны его контролера. Все подобные жалобы решаются без апелляций одним судьей. Трое судей участвуют только в более важных случаях.
   -- При вашей системе, может быть, нужен такой суд потому, что рабочий, с которым поступают нечестно, не может бросить свое место, как у нас.
   -- Конечно, может, -- возразил доктор Лит. -- Не только каждый человек всегда может быт уверен в том, что его выслушают и удовлетворят, в случае действительного притеснения, но, если он в худых отношениях со своим начальником, он может получить перевод в другое место. При вашей системе, конечно, человек мог оставить работу, если ему не нравился хозяин, но он в то же самое время лишался и средств к существованию. Нашему же рабочему, который очутился в неприятном положении, не приходится рисковать средствами существования. Наша промышленная система, в видах достижения хороших результатов, требует самой строгой дисциплины в армии труда, но право работника на справедливое и внимательное обращение с ним поддерживается общественным мнением всей нации. Офицер командует, рядовой повинуется, но ни один офицер не поставлен так высоко, чтобы осмелиться быть дерзким с работником самого низшего класса. Из всех проступков быстрее наказывается грубость или невежество в отношениях какого либо служащего к публике. Наши судьи требуют во всякого рода отношениях не только справедливости, но и вежливости. Даже самые крупные способности к службе не принимаются в расчёть, если данный субъект оказывается виновным в грубом или оскорбительном обращении с другими.
   Пока доктор Лит говорил, мне пришло на мысль, что во всём его рассказе я слышал много о нации и ничего об управлении штатов.
   -- Разве организация нации, как промышленной единицы, уничтожили отдельные штаты? -- спросит я.
   -- Само собою разумеется, -- ответил он. -- Отдельные управления мешали бы контролю и дисциплине промышленной армии, которая нуждается в единой и единообразной организации. Если бы даже отдельные управления штатов не оказались неудобными по другим причинам, то, во всяком случае, они в настоящее время были бы излишними, вследствие изумительного упрощения в задачах государственного управления. Направление производств страны является почти единственною функциею администрации в настоящее время. Многое из тою, что прежде существовало в администрации, совершенно уничтожено. У нас нет ни армии, ни флота, ни военной организации. У нас нет ни министерства иностранных дел, ни казначейства, ни акциза, ни податей, ни сборщиков податей. Единственная функция управления, известная вам и сохранившаяся до сих пор, это -- организация суда и полиции. Я уже объяснил вам, как проста, сравнительно с вашей громадной и сложной машиной, наша судебная система. Конечно, тоже отсутствие преступлений и соблазна к ним, которое упрощает обязанности судей, сводит к минимуму и деятельность полиции.
   -- Но если нет законодательств в отдельных штатах, а конгресс собирается только раз в пять дел, то каким же образом вы издаете законы?
   -- У нас нет законодательства, -- возразил доктор Лит, -- т. е. почти что нет. Очень редко даже на конгрессе рассматриваются какие-нибудь новые законы, имеющие значение, да и для утверждения закона нужно ждать следующего конгресса, чтоб не испортить дела поспешностью. Подумав немного, мистер Вест, вы сами увидите, что у нас нет ничего такого, о чём бы мы могли издавать законы. Основные принципы, за которых зиждется наше общество, устранили навсегда пререкания и недоразумения, в ваше время делавшие необходимым законодательство. Девяносто девять сотых законов того времени целиком касались разграничения и защиты частной собственности и отношений между покупателями и продавцами. Теперь нет ни частной собственности, за исключением вещей для личного употребления, ни купли, ни продажи, и поэтому исчезли и поводы, какие были прежде для законодательства почта во всех случаях. Прежде общество походило на пирамиду, установленную на своей вершине. Каждое колебание человеческой природы беспрестанно угрожало опрокинуть ее, и она могла держаться пряло, или точнее -- простите легкую игру слов -- криво, лишь при помощи строго обдуманной и нуждавшейся в постоянных пополнениях системы подпор и устоев, к виде законов. Центральный конгресс и сорок законодательств штатов, которые могли в год сфабриковать двадцать тысяч законов, не успевали делать новые подпоры так скоро, чтобы заменять те, какие постоянно ломались или делались ненужными вследствие какой-нибудь перемены давления. Теперь общество держится твердо на своем фундаменте и также мало нуждается в искусственных подпорах, как вековые горы.
   -- Но имеются же у вас, по крайней мере, городские управления, кроле центральной власти?
   -- Конечно, у них есть свои важные и обширные задачи. Они заботятся об удобствах и потребностях в развлечении публики, о благолепии и украшении городов и деревень.
   -- Да что же они могут устроить, когда у них нет ни прав на труд граждан, ни средств на наем рабочих сил?
   -- Каждый город имеет право сохранять для своих общественных работ известную долю труда, который его граждане уделяют нации. Труд этот, на пользование которым открывается кредит, может быть употреблен как угодно.

XX

   В тот же день после полудня Юдифь, между прочим, спросила меня, был ли я еще раз в той подземной комнате, где нашли меня.
   -- Пока еще нет, -- ответил я. -- Откровенно сказать, я опасался, что это помещение может пробудить во мне воспоминания и потрясти мое душевное равновесие.
   -- Это правда, -- сказала она. -- Вы хорошо сделали, что не пошли туда. Как это мне не пришло в голову...
   -- Напротив, -- возразил я; -- я рад, что вы заговорили об этом. Опасность, если она и была, продолжалась только день или два. Прежде всего я вам сказал, что чувствую себя освоившимся с этим новым светом и я охотно пошел бы туда, если бы вы провели меня.
   Юдифь сперва не соглашалась, но видя, что я решился серьезно, выразила готовность сопровождать меня.
   Куча земли, выброшенная из вырытой ямы, виднелась между деревьями. Сделав всего несколько шагов, мы дошли до неё. Всё оставалось в том же виде, как в то время, когда работа была прервана открытием жильца этих покоев. Только дверь была отворена и плита вынутая с крыши, положена на свое место. Сойдя вниз, мы вошли в дверь и очутились в тусклоосвещенной комнате.
   Всё было так, как я видел в последний раз, в тот вечер, сто тринадцать лет тому назад, когда я уснул крепким сном. Некоторое время я стоял молча, осматриваясь кругом. Я видел, что моя спутница украдкой посмотрела на меня с выражением боязни и сострадательного любопытства. Я протянул ей руку, а она подала мне свою. Её нежные пальцы отвечали мне успокаивающим пожатием руки. Наконец она прошептала:
   -- Не лучше ли нам уйти отсюда? Вы, ведь, не можете слишком много полагаться на себя. Как странно всё это должно быть для вас!
   -- Напротив, -- возразил я, -- мне это не кажется странным и вот это-то и страннее всего в моем положении.
   -- Действительно, всё кажется странным, -- повторила она.
   -- Нисколько, -- сказать я. -- Те душевные движения, которых вы, очевидно, ожидали от меня и которые мне также казались неизбежными при этом посещении, просто отсутствуют. Я воспринимаю в себе впечатления, вызываемые окружающими меня здесь предметами, но без всякого волнения. Я дивлюсь этому сам больше вашего. С того ужасного утра, когда вы пришли мне на помощь, я старался не думать о моей прежней жизни и избегал явиться сюда из боязни волнения. По отношению ко всем подобным впечатлениям я нахожусь в положении человека, который не прикасается к поврежденному члену своего тела из боязни причинит себе этим сильную боль и который, попробовав двигать им, замечает, что он парализован и лишился чувствительности.
   -- Вы хотите этим сказать, что вас покинула память?..
   -- Нисколько. Я помню всё из моей прежней жизни, но неприятное ощущение совершенно пропало. Всё так ясно предстает передо мною, как будто прошел всею день с тех пор; но чувства, возбуждаемые этими воспоминаниями, так поблекли, точно столетие, действительно протекшее с тех пор, прошло и в моем сознании. Быть может, для этого существует простое объяснение. Перемены в окружающем производят такое действие, как и течение долгого времени. То и другое показывает нам прошедшее в дали. Когда я только что проснулся от своего летаргического сна, моя прежняя жизнь казалась мне вчерашним днем, но теперь, когда я ознакомился со всем новым, меня окружающим, и освоился с изумительными переменами, преобразовавшими мир, мне уже не трудно, а скорее легко представит себе, что я проспал столетие. Можете ли вы себе представить, чтобы кто-нибудь прожил сто лет в четыре дня? А вот мне на самом деле представляется, что со мной именно это случилось, от чего моя прежняя жизнь мне кажется такой отдаленной, смутной. Допускаете ли вы, что это возможно?
   -- Да, я могу это представить себе, -- ответила Юдифь задумчиво, -- и я думаю, мы все должны быть благодарны, что это так и есть, ибо вы избавляетесь этим от многих страданий.
   -- Представьте себе, -- сказал я, стараясь разъяснить странность моего душевного состояния, столько же ей, сколько и себе, -- что кто-нибудь узнал о постигшей его утрате много, много лет, пожалуй, по прошествии полжизни после горестного события. Я думаю, что чувство имело бы сходство с моим. Когда я вспоминаю о людях, которые были близки мне в то время я о том горе, какое им пришлось испытать ради меня, то я испытываю скорее тихую грусть, чем сильную скорбь; я думаю об этом, как о чём-то печальном, что теперь уже прошло давным давно.
   -- Вы еще вам ничего не рассказали о ваших близких, -- сказала Юдифь. -- Многие ли о вас горевали?
   -- Слава Богу, у меня было очень мало родственников и никого ближе двоюродных, -- ответил я. -- Но была одна, которая для меня была дороже всякого родного по крови. Она носила ваше имя. В то время она должна была вскоре сделаться моей женой. Боже мой!
   -- Боже мой! -- повторила Юдифь.
   -- Подумайте, как горевала она!
   Глубокое чувство этой милой девушки отозвалось в моем оцепеневшем сердце.
   Мои глаза, так долго остававшиеся сухими и. казалось, недоступные слезам, сделались влажными, а когда я овладел собой, то увидел, что и Юдифь дала волю своим слезам.
   -- Да благословит вас Бог за ваше сострадательное сердце, -- сказал я. -- Не хотите ли взглянуть на её портрет?
   Маленький медальон с портретом Юдифи Бартлет, висевший у меня на шее, на золотой цепочке, пролежал у меня на груди в продолжение моего долгого сна. Снявши его с шеи, я раскрыл его и подал моей спутнице. Она поспешно взяла его, долго смотрела на милое лицо и приложила его к своим губам.
   -- Я знаю, что она была и добра, и мила, и достойна ваших слез, -- сказала она; -- но помните, что горе, которое она испытывала, уже прошло много лет тому назад и сама она уже почти столетие распрощалась с этим миром.
   Так это и было. Как бы сильно ни было её горе, она перестала плакать уже почти сто лет тому назад; внезапное мое чувство прошло и слезы мои осушились. Я ее сильно любил в моей прежней жизни, но ведь то было сто лет назад. Может быть, иначе примут мое признание за доказательство недостаточности чувства, но я полагаю, что никто не может судить меня, потому что никто ничего подобного не испытывал. Когда мы уже намеревались выйти из этой комнаты, взгляд мой остановился на несгораемом шкафе, стоявшем в углу. Я обратил на него внимание моей спутницы, и сказал:
   -- Эта комната была и моей спальней, и моей кладовой. Вот в том шкафу хранятся несколько тысяч долларов золотом и много ценных бумаг. Если бы даже я и знал, когда я засыпал в ту ночь, как долго продлится мой сон, я всё-таки бы думал, что золото будет верным обеспечением нужд моих во всякой стране и во всякое время, как бы отдаленны ни были они. Мысль о том, что наступит когда-нибудь время, когда оно потеряет свою силу, я бы счел за самую дикую фантазию. И однако ж, я проснулся теперь и вот нахожусь среди народа, где и за целый воз золота не купишь ковриги хлеба.
   Конечно; мне не удалось внушить Юдифи, что в этом факте есть нечто удивительное.
   -- Почему это во всём мире надо было покупать хлеб за деньги? -- просто спросила она.

XXI

   Мы условились с доктором Литом заняться в это утро осмотром школ и городских колледжей. Ему хотелось дат мне возможно ясное представление об образовательной системе двадцатого столетия.
   -- Вы заметите, -- сказал он. когда мы отправились после завтрака, -- значительную разницу между нашими и вашими методами образования. Но главное отличие заключается в том, что в настоящее время все люди в одинаковой степени имеют доступ к высшему образованию, которым в ваши времена пользовалась лишь бесконечно малая часть. Мы считали бы, что не достигли ничего заслуживающего упоминания, если бы, уравняв людей относительно их физического благосостояния, нам не удалось добиться одинакового уровня и в их образовании.
   -- Издержки должны быт громадны, -- сказал я.
   -- Если бы для этого потребовалась не только половина всего дохода нации, -- сказал доктор Лит, -- но если бы на это ушел даже и весь наш бюджет и нам остались какие-нибудь гроши для самого нищенского существования, и тогда никто не выразил бы ни малейшей претензии. На самом же деле, расход на образование десяти тысяч молодых людей не только вдесятеро, но и впятеро не превышает издержек по образованию тысячи юношей. Принцип, по которому все операции на широких основаниях обходятся пропорционально дешевле операций, производимых в малых размерах, применяется также и к образованию.
   -- В наше время образование в колледже стоило очень дорого, -- заметил я.
   -- Если верить вашим историкам, -- отвечал доктор Лит, то весьма дорого обходилось у вас не самое образование в колледже, а существование в них мотовства и расточительности. Действительные расходы ваших колледжей были, по-видимому, очень незначительны, и они были бы еще меньше, при условии более широкого распространения образования. Высшее образование в настоящее время обходится так же дешево, как и низшее, ибо учителя всех степеней получают столько же. сколько и остальные работники. Мы просто к общей школьной системе обязательного обучения, практиковавшейся в Массачусетсе сто лет тому назад, прибавили полдюжины высших классов, в которых наши молодые люди достигают двадцати одного года и получают то образование, которое в ваше время вы называли "образованием джентльменов". Таким образом, мы не отпускаем на все четыре стороны света белого, юношей в четырнадцать, пятнадцать лет, как это делали вы, с умственной подготовкой, не переходящей за пределы уменья читать, писать и знания таблицы умножения.
   -- Оставляя в стороне самую стоимость этих добавочных лет образования, -- возразил я, -- мы считали бы себя не вправе отнимать на них так много времени от промышленных занятий. Мальчики беднейших классов обыкновенно становились на работу в шестнадцать лет и моложе, а выучивались мастерству в двадцать.
   -- Не думаю, чтобы этим приемом хотя сколько-нибудь вы выигрывали в количестве поставляемых продуктов, -- сказал доктор Лит. Большая производительная сила, которую образование сообщает всякого рода труду, за исключением разве самого грубого, в короткий срок вполне возмещает время, затраченное на достижение высшего образования.
   -- Нас смущало бы также, -- заметил я, -- что высшее образование, подготовляя людей к известным профессиям, отвратит их от всякого ручного груда.
   -- Таков действительно был результат высшего образования в ваше время, как я читал об этом, -- возразил доктор, -- и это не могло быть иначе, так как ручной труд вызывать необходимость соприкосновения с простым, грубым и невежественным классом людей. В наш же век низшего простонародного класса совсем не существует. Затем, помянутые опасения являлись вполне естественными в то время еще и потому, что все люди, получавшие высшее образование, предназначались мы на какие-либо высшие должности, или к праздной жизни людей богатых. Если же человек с высшим образованием не пользовался ни богатством, ни привилегированным положением, это считалось доказательством несбывшихся надежд, неудачей, скорее признаком сравнительной слабости, нежели превосходства. В настоящее время, когда высшее образование считается необходимым просто для того, чтобы приготовит человека к жизни, без всякого отношения к предстоящей ему деятельности, само собой разумеется, и обладание им не допускает вы сказанного вами заключения.
   -- Во всяком случае, -- заметил я, -- никакая степень образованности не устраняет природной тупости и не пополняет недостатка духовных дарований. Если только в настоящее время средний уровень природных умственных способностей людей не стоить значительно выше того уровня, каков был в мое время, то в таком случае достижение высшего образования для большей части населения должно представляться почти что напрасно затраченным трудом. Мы считали, что для достижения успешности в обучении необходима известная доля восприимчивости к образовательным влияниям, всё равно как необходимо известное естественное плодородие почвы для того, чтобы вознаградить себя за обработку.
   -- Ах, -- сказал доктор Лит, -- я рад, что вы остановились именно на этом примере, я и сан хотел привести его вам, чтобы наглядно охарактеризовать новейший взгляд на образование. Вы говорите что земля, которая настолько бедна, что производительность её не вознаграждает затрату труда, не обрабатывается. Между тем, есть масса, земли, которая своей производительностью не оплачивает затраченного на нее труда, а между тем, она возделывалась в ваше время, возделывается и в наше. Я говорю о садах, парках, лужайках и вообще о пространствах земли, расположенных таким образом, что будь они предоставлены поростанию мелким кустарником и сорными травами, они производили бы неприятное впечатление на глаз и представляли бы разные другие неудобства для жителей. Поэтому-то и культивируют эти места; и хотя плодов они приносят немного, однако вряд ли найдется земля, обработка которой, в широком смысле, лучше вознаграждала бы за труд, чем они. То же самое можно сказать и о мужчинах и женщинах, так или иначе беспрестанно соприкасающихся с нами в обществе, голоса которых постоянно слышатся нами, поведение которых оказывает многообразное влияние на наше настроение; они действительно столь же необходимы в условиях нашей жизни, как воздух для дыхания, или элементы, от которых зависит наше существование. Но если бы мы в самом деле не в состоянии были давать каждому настоящее образование, в таком случае мы, -- предпочтительно перед блестяще одаренными, -- избрали бы самых грубых и тупых от природы и им дали бы образование, какое только было бы в ваших силах. Обладающие природным умом и развитием скорее могут обойтись без помощи цивилизации, нежели менее счастливые по природным способностям. Воспользуюсь выражением, которое часто употреблялось в ваше время, -- мы считали бы, что не стоило жить, если бы, подобно немногим образованным людям вашего времени, нам пришлось проводить свои дни среди грубого и невежественного населения совершенно необразованных мужчин и женщин. Приятно ли человеку, который только что надушился, попасть в толпу, от которой разит дурным запахом? Может ли он быть вполне доволен, обитая хотя бы в дворцовых палатах, если все его окна выходят на скотный двор? А вот таково-то и было положение тех, которые в ваше время считались наиболее счастливыми в культурном отношении, наиболее утонченными по воспитанию. Я знаю, что бедные и необразованные вашего периода завидовали богатым и образованным. Для нас же последние, живя так, как они жили, среди грязи и грубости, мало чем превосходили первых. Культурный человек вашего времени походил на человека, погруженного по горло в отвратительное болото и утешавшегося нюханием флакона с духами. Вы видите теперь, как смотрим мы на вопрос общедоступного высшего образования. Ничто так не важно для человека, как иметь разумных, благовоспитанных соседей. Поэтому-то нация, для увеличения счастья человека, ничего лучшего не может сделать для нас, как воспитать наших соседей. Если же она не достигнет этого, цена нашего собственного воспитания умалится на половину, а развитые образованием утонченные вкусы обратятся для нас в положительные источники огорчения. Давать высшее образование лишь некоторым, оставляя при этом массу невежественной, как было это у нас, значило бы создать между ними почти такую же пропасть, какая может быть только между различными видами существ, которые не располагают средствами для общения друг с другом. И что же может быть бесчеловечнее подобного ограничения в пользовании образованием? Общедоступное, равномерное образование не уничтожит, конечно, между людьми разницы, обусловливаемой природными способностями, но уровень наименее способных значительно возвышается, и грубость исчезает. У всех является стремление к знанию, способность понимания духовной стороны предметов и уважение к высшему образованию, которым они сами они не могли воспользоваться. В большей или меньшей степени, но все или становятся способными пользоваться радостями и побуждениями образованной среды и даже вносит в данном случае и свою лепту. Из чего же состояло культурное общество девятнадцатого столетия, как не из немногих микроскопических оазисов в обширной непрерывной пустыне?
   Пропорция индивидуумов, способных к нравственным интересам или цивилизованному общению, сравнительно с массой их современников, была так ничтожна, что, при более широким взгляде на человечество, она не заслуживает даже упоминания. Одно поколение современного мира располагает большим запасом умственной жизни, нежели пят любых веков из прошлого. Короче сказать наша образовательная система основывается на следующих трех принципах: во первых, -- право каждого человека на полное образование, какое только может дать ему нация, лично для него самого, как необходимое условие его счастья, во вторых, -- право его сограждан на его образование, как необходимое условие для того, чтобы общение с ним доставляло ил удовольствие; в третьих, -- право грядущих поколений иметь разумных и интеллигентных родителей.
   Не буду описывать подробно, что мне пришлось видеть в тот день в школах. Мало интересуясь делом образования в течении моей прежней жизни, я мог вынести немного любопытных сравнений. Не менее чем общедоступностью, как высшего, так и низшего образования, я был поражен тем значением, какое придавалось теперь физическому воспитанию, и тем фактом, что при оценке юношества, -- их успехи в гимнастических подвигах и играх принимались во внимание наравне с учением.
   -- Школьная администрация, -- объяснил доктор Лит, -- несет на себе одинаковую ответственность как за тело, так и за душу своих питомцев. Возможно наибольшее физическое и умственное развитие каждого составляют двоякую цель нашего школьного курса, продолжающегося от шестилетнего возраста до двадцати одного года.
   Цветущее здоровье, каким пользовались молодые люди в школах, произвело на меня громадное впечатление. Мои прежние наблюдения не только относительно замечательных внешних особенностей членов семьи моего хозяина, но в равной степени и людей, встречавшихся мне на улице, навели уже меня на мысль о вероятности совершившегося с моего времени чего-то вроде общего улучшения физического строения человеческого рода. Теперь же, когда я сравнил этих рослых молодых людей и свежих, сильных молодых девушек с молодыми людьми, которых я встречал в школах девятнадцатого столетия, я был так поражен, что не мог не поделиться своим впечатлением с доктором Литом.
   С большим интересом, выслушал он мое заявление.
   -- Ваше свидетельство в данном случае, -- сказал, он, -- неоценимо. Думается, что-то улучшение, о котором вы говорите, действительно существует, но, конечно, для нас это является только теоретичным. В силу своего исключительного положения в настоящее время только вы один можете говорить об этом с авторитетом. Мнение ваше, если вы заявите его публично, -- уверяю вас, -- произведет громадную сенсацию. С другой стороны, было бы и странно, если бы не последовало улучшения расы. В ваше время богатство развращало один класс леностью ума и тела, тогда как бедность надрывала жизненные силы масс непосильною работою, худою пищею и зачумленными жилищами. Труд, требовавшийся от детей, и бремя, налагавшееся на женщин, ослабляли самые пружины жизни. Теперь, вместо прежнего пагубного положения, все пользуются самыми благоприятными условиями жизни. Юношество заботливо питается и старательно оберегается; труд, обязательный для всех, ограничен периодом наибольшей физической силы и никогда не бывает чрезмерен; забота о себе и о своем семействе, страх за свои средства к существованию, напряженность постоянной жизненной борьбы, -- все эти влияния, некогда так гибельно действовавшие на душу и тело мужчин и женщин -- более неведомы. Конечно, подобная перемена непременно должна была сопровождаться улучшением расы. Мы знаем, что в некоторых известных отношениях совершилось фактическое улучшение. Сумасшествие, например, которое в девятнадцатом столетии являлось таким постоянным продуктом вашего сумасшедшего образа жизни, почти совершенно исчезло вместе с своей альтернативой -- самоубийством.

XXII

   Мы условились встретиться с дамами в общественной столовой за обедом, после которого они, имея какое-то дело, ушли, оставив нас за столом, где, попивая винцо и покуривая сигары, мы перебрали множество разных вопросов.
   -- Доктор, -- заметил я, между прочим, в разговоре, -- с нравственной точки зрения, ваша социальная система такова, что не восхищаться ею, при сравнении её со всеми предыдущими системами, когда либо существовавшими в мире, и в особенности в течении моего несчастного столетия, -- было бы просто безумием. Если бы я сегодня ночью опять впал в летаргический сон, который продолжался бы не менее первого, только при условии обратного течения времени, и таким образом я опять проснулся бы в девятнадцатом столетии -- каждый из моих друзей, услыхав о том, что я видел, признал бы ваш мир раем порядка, справедливости и счастья. Но современники мои были люди весьма практичные, и, выразив свое удивление нравственной красоте и материальному великолепию системы, сейчас же прикинули бы на счетах и спросили бы, откуда вы добыли деньги, чтобы так широко осчастливить всякого. Конечно, для того, чтобы содержать целую нацию на той степени комфорта и даже роскоши, как я это вижу здесь, потребуется гораздо больше богатства, чем-то, какое добывала нация в мое время. И хотя вообще я мог бы объяснить моим друзьям вашу систему, в главных чертах, по в ответе на вышеуказанный мною вопрос я оказался бы вполне несостоятельным, а без него, как прекрасные счетчики, они сказали бы мне, что всё это мне просто пригрезилось, и уже не поверили бы моим рассказам обо всём остальном. Я знаю, что в мое время в нашей стране при безусловно одинаковом распределении доходов годовой производительности пришлось бы на долю каждого не более трех или четырех сот долларов, не много более того, что требуется для удовлетворения необходимых жизненных потребностей и доставления себе кое-какого, а то и никакого комфорта. Как же это у вас выходит, что вы имеете гораздо более?
   -- Это весьма дельный вопрос, мистер Вест, -- возразил доктор Лит, -- и я никогда не решился бы осуждать ваших друзей, если бы в данном случае, не получив от вас удовлетворительна то ответа, они заявили, что все ваши россказни -- чистейший вздор. Это вопрос, который я не могу вам исчерпать сразу. Что же касается статистических цифр для подтверждения моих положений, то попрошу вас заглянуть в книги моей библиотеки. Было бы обидно, в случае осуществления вашего предположения, только из-за недостатка некоторых пояснений, допустить вас до такого конфуза перед вашими старыми знакомыми.
   -- Начнем с небольших статей по которым у нас, сравнительно с вами, остается экономия. У нас нет долгов ни общественных, ни государственных, ни городских, ни провинциальных, за которые нам пришлось бы платить какие бы то ни было проценты. У нас нет ни военных, ни морских затрат на людей или на материал -- ни для армии, ни для флота, ни для милиции; у нас нет должностей по сбору податей; нет толпы распределителей и сборщиков налогов. Что же касается нашей юстиции, полиции, шерифов, тюремщиков, то количество таковых, которое в ваше время содержала одна провинция -- в наш век хватило бы с избытком на всю страну. У нас нет более класса преступников, который подрывал у вас благосостояние общества. Число людей, более или менее потерянных для рабочей силы, вследствие своей физической неспособности, хромых, больных, расслабленных, являвшихся в ваше время положительным бременем для людей здоровых, теперь, когда все живут при условиях здоровья и комфорта, стало ничтожным, и с каждым поколением сокращается всё более и более. Другая статья экономии -- уничтожение денег и, вследствие этого, -- тысячи занятий, соприкосновенных с разными денежными операциями, для которых требовалась масса людей, отнимавшихся ради этого от других полезных занятий. Примите еще во внимание, что расточительность богачей вашего времени на непомерные личные прихоти также исчезла хотя, конечно, значение этой статьи легко может быть преувеличено. Не забудьте, кроме того, что теперь нет лентяев, -- ни богатых, ни бедных, -- нет трутней. Важной причиной прежней бедности была громадная затрата труда и материалов на стирку белья и приготовление кушанья дома, а также на отдельное выполнение бесчисленного множества всяких других работ, к которым мы применяем кооперативную систему. Но самая большая экономия достигается организацией нашей системы продажи. Работа, которую некогда исполняли купцы, торговцы, лавочники с целой армией своих комиссионеров, оптовыми и мелочными торговцами и всевозможными посредниками на тысячу ладов, с чрезвычайной затратой труда при излишних пересылках и бесконечных передачах товаров из рук в руки, -- в наши дни вся эта работа исполняется одной десятой прежнего числа рук, без малейшего движения пальцем. С нашей системой распределения товаров вы отчасти уже знакомы. Наши статистики рассчитывают, что одной восьмидесятой части наших работников достаточно для всех процедур распределения, требовавших в ваше время одной восьмой всего населения и отнимавших такую громадную цифру людей от производительного труда.
   -- Я начинаю понимать, -- сказал я, -- каким образом вы достигаете вашего крупного благосостояния.
   -- Извините меня, -- возразил доктор Лит, -- но вряд ли это так. Указанные мною сбережения труда и материала, вместе взятые, увеличат, вашу ходовую производительность богатства разве на половину, не более. Эти статьи так ничтожны, что не заслуживают даже и упоминания, сравнительно с другими громадными убытками, которых теперь не существует и которые являлись неизбежным результатом того, что промышленность нации была предоставлена частным предпринимателям. Какую бы экономию потребления продуктов ни изобрели ваши современники, сколь бы изумителен ни был прогресс механических изобретений, -- они никогда не могли бы подняться из омута нищеты, пока продолжали бы придерживаться своей прежней системы. Измыслить более расточительный прием при утилизации человеческой энергии было невозможно. Однако, к чести человеческого разума, надо сказать, что эта система, вообще, никогда и не была изобретена, а просто перешла к нам от грубых веков, когда, за неимением социальной организации, немыслима была какая бы то ни было кооперация.
   -- Я готов признать, что наша промышленная система в нравственном отношении не выдерживала критики, но как простая машина для добывания богатства, не касаясь нравственных сторон, она казалась нам превосходной.
   -- Как я вам уже сказал, -- отвечал доктор, -- этот предмет слишком обширен, чтобы мы могли теперь же исчерпать его до конца; но если вам действительно интересно знать, какие главные возражения мы, люди нового поколения, имеем сделать против вашей промышленной системы, сравнительно с нашей, я могу вкратце коснуться некоторых из них. Вследствие того, что промышленность находилась в руках людей неответственных, между которыми не было ни малейшего взаимного понимания, никакой солидарности, происходил, во-первых, убыток -- вследствие лопавшихся предприятий; во-вторых, убыток -- вследствие конкуренции и взаимной враждебности промышленников; в третьих, убыток вследствие периодического избытка производства и кризисов с последующими за ними перерывами промышленного труда; к четвертых, -- убыток, причиняемый свободою капитала и труда, во всякое данное время. Любого из этих изъянов, если бы даже все остальные были устранены, было вполне достаточно для обездоления нации. Начнем с убытка от неудавшихся предприятий. В ваше время ни в производстве, ни в продаже не было ни солидарности, ни организации, а поэтому не имелось возможности узнать, каков был спрос на известного рода товары и каковы размеры их запасов. Поэтому всякое предприятие частного капиталиста имело всегда сомнительный успех. Не обладая знакомством с промышленностью и размерами потребления производства настолько, насколько в настоящее время оно доступно нашему правительству, предприниматель никогда не мог точно знать ни спроса народонаселения, ни того предложения, какое имели сделать другие капиталисты для удовлетворения публики. В виду этого, нас не может удивлять, что большинство шансов каждого данного предприятия бывало в пользу его неудачи и что общим уделом даже таких предпринимателей, которым в конце концов улыбалось счастье, являлась предварительно неоднократная неудача. Если бы башмачник на каждую удачную пару башмаков предварительно портил кожу на четыре или на пять пар, прибавив сюда затраченное на работу время, у него оказались бы такие же шансы разбогатеть, как и у ваших современников с их системой частной предприимчивости, и средним числом четырех или пяти неудачных предприятий на одно успешное. Следующий значительный убыток зависел от конкуренции. Поприще промышленности было нолем сражения, обширным, как земной шар, где работники в взаимной борьбе растрачивали свои силы, которые, будучи употреблены согласно и дружно, как делается это теперь, обогатили бы всех. При этом надо заметить, что о пощаде в этом бою не могло быть и речи.
   Ворваться на это рабочее поле, намеренно разрушить предприятия своих предшественников, с целью на развалинах их построить свое собственное предприятие, было делом, которое всегда встречало общее одобрение. И сравнение этого рода войны с настоящей войной нисколько не кажется натянутым, принимая во внимание душевную тревогу и физические страдания, сопряженные с нею, а также и нищету, которая постигала побежденных и их присных.
   Современного человека точно так же поражает с первого взгляда, тот факт, что люди, занимавшиеся одной и той же отраслью промышленности, вместо приязненных отношений, приличествующих товарищам и сотрудникам общего дела, смотрели друг на друга, как на соперников и врагов, готовых задушить и уничтожить один другого. Это. конечно, представляется сущим сумасшествием, сценой из дома умалишенных. По всматриваясь внимательнее, видишь, что это совсем не так. Ваши современники, душа друг друга, очень хорошо понимали, что они делали. Промышленники девятнадцатого столетия не работали сообща, подобно нашим, для поддержания общины, а напротив того, каждый работал единственно для своего собственного иждивения, на счет общины. Если, работая с этою целью, он в тоже время способствовал также увеличению общего благосостояния, -- это было просто случайностью. Умножение своих личных сокровищ на счет общего благополучия считалось делом столь же возможным, сколько и обыденным. Самыми злейшими врагами каждого необходимо являлись люди, занимавшиеся одинаковым с ним делом, потому что при вашей системе, когда частная прибыль являлась двигателем промышленности, каждый специальный производитель известного предмета желал, чтобы производство по его специальности было как можно ограниченнее. В его интересах было, чтобы производство этого товара не выходило за пределы того количества, какое он мог доставить сам. Постоянной задачей его было преследование этой высокой цели, насколько позволяли ему обстоятельства. Он всячески старался как-нибудь встать поперек дороги людям, занимавшимся одинаковою с ним промышленностью. Когда промышленнику удавалось отстранить с своего поприща всех, кого только он мог, то дальнейшая политика его состояла в том, чтобы сплотиться с остальными, одолеть которых он быть не в силах, и превратить свою междоусобную борьбу в общее сражение с публикой, причем назначались самые высокие цены, какие только выдерживала публика, прежде чем совершенно отказаться от дорогих товаров. Заветной мечтой промышленника девятнадцатого столетия было забрать в свои руки снабжение каким-нибудь предметом первой необходимости так, чтобы можно было держать общество на краю голода и назначать на свой товар цены неурожайных годов. Вот что, мистер Вест, в девятнадцатом веке называлось системой производства. Представляю вам самому решить, не представляется ли эта система во многих отношениях антипроизводительной? Когда-нибудь -- на свободе, я попрошу вас взять на себя труд объяснит мне то, чего я никак не мог понять до сих пор, несмотря на то, что много потрудился над этим вопросом, -- как могли такие проницательные люди, какими, казалось, были ваши современники во многих отношениях, вверить дело снабжения общества всем необходимые классу людей, в интересах которого было морить его голодом. Уверяю вас, что нас поражает не то, что при подобной системе мировое богатство не разрослось, а именно то, как мир совсем не погиб от бедности. Наше удивление возрастает еще более, когда мы начинаем взвешивать некоторые другие чудовищные растраты, характеризующие тогдашнюю систему.
   Помимо потери труда и капитала, вследствие ложно направленной промышленности и постоянного кровопролития вашей промышленной войны, система, ваша была еще подвержена периодическим потрясениям, губившим одинаково мудрых и глупых, торжествующих грабителей и их жертв. Я говорю о промышленных кризисах, повторявшихся через каждые пятьдесят лет, разорявших национальную производительность, разрушавших шаткие предприятия и парализовавших сильные, за которыми следовали так называемые застои, длившиеся целыми годами. Капиталисты мало-помалу собирали растраченные силы, а рабочие классы голодали и производили беспорядки. Затем наступал снова короткий период благоденствия, сопровождавшийся, в свою очередь, новым кризисом с последующим годами порождаемого им истощения. По мере развития торговли, результатом которого явилась взаимная зависимость наций, кризисы эти становились повсеместными, причем продолжительность порождавшегося ими состояния упадка увеличивалась с каждой новой областью, охваченной промышленным расстройством. Пропорционально развитию и усложнению мировой промышленности и разрастанию вложенного в нее капитала, эти промышленные катастрофы случались всё чаще и чаще, пока, наконец, в последней половине девятнадцатого столетия дело дошло до того, что на два года худых приходился один хороший, и эта величавая система промышленности, распространенная повсюду, как никогда дотоле, грозила рухнуть под своей собственной тяжестью. После бесконечных рассуждений, ваши экономисты около этого времени, по-видимому, пришли к безнадежному заключению, что никакие предупреждения или ограничения этих кризисов более уже немыслимы, как будто это были какие-то засухи или бури. Оставалось переносить эти кризисы, как неизбежное зло, и каждый раз, по миновании их, снова возводить разрушенное сооружение промышленности, подобно жителям страны, подверженной землетрясениям, которые снова воздвигают свои города на месте самого разгрома. Что же касается того взгляда, что причины смуты заключались в самой сущности вашей промышленной системы, то ваши современники, разумеется, были совершенно правы в данном случае. Они лежали в самом её основании и необходимо становились всё более и более губительными, по мере того, как фабричное дело развивалось и становилось сложнее. Одной из причин был недостаток общего контроля над различными отраслями промышленности и вытекавшая отсюда невозможность правильного и равномерного их развития. Неизбежным результатом это то недостатка являлось то, что производство постоянно выбивалось из прямой колеи и упускало из виду соотношение предложения к спросу.
   Для последнего не было такого критериума, какой имеется у нас, благодаря организованному распределению товаров, и первым признаком того, что в известной отрасли промышленности количество товара превышало спрос, являюсь понижение цен, банкротство промышленников, остановка производства, сбавка жалованья и увольнение рабочих. Это случалось постоянно во многих отраслях промышленности даже в так называемые хорошие времена; кризис же наступал только в том случае, когда нарушенные отрасли промышленности были очень обширны. Тогда рынки переполнялись товарами, которых никто не хотел брать сверх своей потребности даже за бесценок. Вследствие сокращения или даже полного прекращения цен и прибыли, поставщики этого излишнего товара теряли свой торговый престиж, как потребители других товаров, не переполнивших еще собою рынка; вследствие же сокращения этого сбыта и товары, не страдавшие еще естественным излишеством производства, искусственно приводились в то же положение, рынок переполнялся также и ими, цены сбивались и производители их лишались работы и дохода. Тут то и наступал настоящий кризис, который ничто уже не в силах было остановить до тех пор, пока не погибало всё национальное достояние. Поводом частых и всегда страшно тягостных кризисов, были деньги и кредит. Пока производство находилось в руках многих лиц, купля и продажа были неизбежны для удовлетворения всевозможных требований и деньги являлись необходимыми. Значение же денег в смысле простых условных знаков, взимаемых взамен пищи, одежды и других вещей, могло быть спорным вопросом. Проистекавшая отсюда спутанность понятий между товаром и его знаком повела к кредитной системе с её чудовищным обманом. Люди, уже привыкнув принимать деньги за товары, начали затем принимать денежные обязательства вместо самых денег, и так мало-помалу, за изображением перестали искать изображаемый предмет. Деньги были знаком действительных товаров, кредит же являлся знаком знака. Для серебра и золота, т. е. настоящих денег, существовал естественный предел, но для кредита не имелось никаких границ, и результатом этого было то, что объем кредита, т. е. денежных обязательств, перестал быть пропорционален деньгам, и того меньше товарам, имевшимся в наличности. При подобной системе, постоянные и периодические кризисы были вызываемы тем непреложным законом, по которому рушится постройка, где центр тяжести выше точки опоры. В силу чисто произвольных соображений только правительство и уполномоченные им банки пользовались исключительным правом выпускать деньги; но ведь всякий, кто оказывал кредит всего на один доллар, в этом размере участию вал и в выпуске кредитных знаков, которые наравне с настоящими деньгами, раздували денежный оборот до следующего кризиса. Широкое распространение и развитие кредитной системы служило характеристикой последней половины девятнадцатого столетия и почти вполне объясняет чуть ли не непрерывные торговые кризисы, ознаменовавшие этот период. Несмотря на всю рискованность кредита, вы не могли обойтись без него, потому что у вас не было ни национальной, никакой другой организации капитала страны; он был у вас единственным средством концентрации и привлечения капитала к промышленным предприятиям. Отсюда следует, что кредит в высшей степени усилил главную опасность частных промышленных предприятии, способствуя поглощению отдельными отраслями промышленности непропорциональных сумм из свободных капиталов страны, и таким образом подготовлял общее бедствие. Торговые предприятия, вследствие широкого пользования оказываемым юг кредитом, работали постоянно на чужой счет, забирая в долг, -- частью взаимно одно у другого, частью в банках и у капиталистов. И вот внезапное прекращение кредита, при первых признаках кризиса, способствовало обыкновенно его ускорению. Несчастье ваших современников заключалось в том, что для скрепления здания своей промышленности им приходилось употреблять такой цемент, который при всяком удобном случае мог обратиться в взрывчатое вещество. Они находились в состоянии людей, которые при постройке своих домов, вместо извести, употребляли бы динамит; ибо для характеристики кредита это самое подходящее сравнение. Если вы желаете знать, как легко обойтись без этих указанных мною промышленных потрясений и насколько они являлись следствием того, что промышленность была предоставлена частной и неорганизованной предприимчивости, вам стоит только присмотреться к практике нашей системы. Излишнее производство в отдельных отраслях промышленности, являвшееся пугалом вашего времени, теперь немыслимо, так как, вследствие гармонии между производством и продажей товаров, предложение относится к спросу, как машина к регулятору её хода. Предположим даже, что вследствие какого либо недоразумения случилось бы излишнее производство какого-нибудь товара. Вытекающее отсюда ограничение или прекращение производства в этой отрасли никого не оставляет без дела. Освободившиеся работники сейчас же находят занятия в различных других отделениях громадной мастерской, и теряют только время, потребное на перемену работы. Что же касается до переполнения товаров на рынке, -- об этом нечего и беспокоиться, так как дело нации так обширно, что каждый исполненный в избытке предмет её производства всегда может дождаться времени, пока спрос не потребует его. В предположенном мною случае излишнего производства у нас не может быт такого казуса, чтобы вся эта сложная махинация, как у вас, пришла в расстройство и в тысячу раз увеличила первоначальную ошибку. Конечно, не имея денег, мы не имеем и кредита. Все наши бюджеты имеют дело с непосредственно реальными предметами, мукой, деревом, шерстью и трудом, представителями чего у вас являлись деньги и кредит, которые только вводили вас в заблуждение. В наших отчетах не может быть ошибок. Из годового производства отчисляется количество, необходимое для содержания нации, и распределяется труд потребный для снабжения продовольствием нации на следующий год. Остаток материала и труда показывает, сколько, без всякой опасности, может быть издержано на улучшения. Если урожай плох, годовой излишек менее обыкновенного, -- вот и всё. За исключением незначительного случайного влияния подобных естественных причин, нет никаких колебаний в труде. Материальное благосостояние нации течет непрерывно из поколения в поколение, подобно реке, которая постоянно расширяется и углубляется.
   -- Ваши торговые кризисы, мистер Вест, -- продолжал доктор, -- подобно другим большим потерям, о которых я упоминал ранее, достаточны были сани по себе, чтобы держать вас в постоянных тисках. Но я должен указать нам еще на одну важную причину вашей бедности -- это бездействие огромной доли вашего капитала и труда. Долг нашей администрация -- ни на минуту не оставлять без применения ни одной унции свободного капитала и труда страны. В ваши времена не было общего контроля ни для труда, ни для капитала, и большая часть того и другого не находили себе применения. Капитал, говорили вы, "осторожен по природе"; и было бы, без сомнения, безрассудно, если бы он не был осторожен в эпоху преобладания большой вероятности, что всякое деловое предприятие рискует окончиться неудачей. Никогда не бывало, чтобы, при условии обеспечения, сумма капитала, вложенного на производительную промышленность, не возросла в значительной степени. Пропорция затраченного капитала подвергалась постоянно чрезвычайным колебаниям, сообразно с репутацией, большей или меньшей солидности промышленного предприятия, так что доходы с национального производства в различные годы были различны. Но по той же самой причине;, по которой во время особенной неустойчивости количество вкладываемого в дело капитала было гораздо менее, чем во время несколько большей безопасности, огромные доля его оставалась без всякого употребления, так как риск предприятий в самые лучшие времена был, всё-таки, очень значителен.
   -- Следует еще заметит, что большое количество капиталов, всегда готовых для оборота, ужасно разжигало конкуренцию между капиталистами, когда начиналось какое-нибудь достаточно солидное предприятие. Бездействие капитала, вследствие его осторожности, предполагало, конечно, в соответственной мере и бездействие труда. Кроме того, всякая перемена в постановке дела, каждое малейшее изменение в положении коммерции или промышленности, не говоря уже о бесчисленных торговых банкротствах, которые случались ежегодно в самые лучшие времена, осуждали массу людей на безработицу по неделям, месяцам и даже целым годам. Громадное число подобных искателей работы постоянно странствовало по стране из конца в конец, современен обращаясь в бродяг по ремеслу, а затем и в преступников. -- "Дайте нам работы"! -- вопила целая армия праздных людей почти постоянно; во времена же застоя в работе эта армия превращалась в такое громадное и неистовое войско которое угрожало прочность государства. Может ли быт более убедительное доказательство бессилия вашей системы частной предприимчивости, как средства обобщения нации, чем тот факт, что в период такой повальной бедности и недостатка во всём, капиталисты душили друг друга, чтобы найти случаи верного помещения своего капитала, а рабочие бунтовали и поджигали, потому что не находили себе работы.
   -- Я просил бы вас мистер Вест, -- продолжал доктор Лит, -- обратить внимание, что приведенные пункты разъясняют преимущества национальной организ промышленности, распространенная повсюду, какъ никогда дотолѣ, грозила рухнуть подъ своей собственной тяжестью. Послѣ безконечныхъ разсужденій, ваши экономисты около этого времени, повидимому, пришли къ безнадежному заключенію, что никакія предупрежденія или ограниченія этихъ кризисовъ болѣе уже немыслимы, какъ будто это были какія-то засухи или бури. Оставалось переносить эти кризисы, какъ неизбѣжное зло, и каждый разъ, по минованіи ихъ, снова возводить разрушенное сооруженіе промышленности, подобно жителямъ страны, подверженной землетрясеніямъ, которые снова воздвигаютъ свои города на мѣстѣ самаго разгрома. Что-же касается того взгляда, что причины смуты заключались въ самой сущности вашей промышленной системы, то ваши современники, разумѣется, были совершенно правы въ данномъ случаѣ. Онѣ лежали въ самомъ ея основаніи и необходимо становились все болѣе и болѣе губительными, по мѣрѣ того, какъ фабричное дѣло развивалось и становилось сложнѣе. Одной изъ причинъ былъ недостатокъ общаго контроля надъ различными отраслями промышленности и вытекавшая отсюда невозможность правильнаго и равномѣрнаго ихъ развитія. Неизбѣжнымъ результатомъ это то недостатка являлось то, что производство постоянно выбивалось изъ прямой колеи и упускало изъ виду соотношеніе предложенія къ спросу.
   Для послѣдняго не было такого критеріума, какой имѣется у насъ, благодаря организованному распредѣленію товаровъ, и первымъ признакомъ того, что въ извѣстной отрасли промышленности количество товара превышало спросъ, являюсь пониженіе цѣнъ, банкротство промышленниковъ, остановка производства, сбавка жалованья и увольненіе рабочихъ. Это случалось постоянно во многихъ отрасляхъ промышленности даже въ такъ называемыя хорошія времена; кризисъ же наступалъ только въ томъ случаѣ, когда нарушенныя отрасли промышленности были очень обширны. Тогда рынки переполнялись товарами, которыхъ никто не хотѣлъ брать сверхъ своей потребности даже за безцѣнокъ. Вслѣдствіе сокращенія или даже полнаго прекращенія цѣнъ и прибыли, поставщики этого излишняго товара теряли свой торговый престижъ, какъ потребители другихъ товаровъ, не переполнившихъ еще собою рынка; вслѣдствіе же сокращенія этого сбыта и товары, не страдавшіе еще естественнымъ излишествомъ производства, искусственно приводились въ то же положеніе, рынокъ переполнялся также и ими, цѣны сбивались и производители ихъ лишались работы и дохода. Тутъ то и наступалъ настоящій кризисъ, который ничто уже не въ силахъ было остановить до тѣхъ поръ, пока не погибало все національное достояніе. Поводомъ частыхъ и всегда страшно тягостныхъ кризисовъ, были деньги и кредитъ. Пока производство находилось въ рукахъ многихъ лицъ, купля и продажа были неизбѣжны для удовлетворенія всевозможныхъ требованій и деньги являлись необходимыми. Значеніе же денегъ въ смыслѣ простыхъ условныхъ знаковъ, взимаемыхъ взамѣнъ пищи, одежды и другихъ вещей, могло быть спорнымъ вопросомъ. Проистекавшая отсюда спутанность понятій между товаромъ и его знакомъ повела къ кредитной системѣ съ ея чудовищнымъ обманомъ. Люди, уже привыкнувъ принимать деньги за товары, начали затѣмъ принимать денежныя обязательства вмѣсто самыхъ денегъ, и такъ мало по малу, за изображеніемъ перестали искать изображаемый предметъ. Деньги были знакомъ дѣйствительныхъ товаровъ, кредитъ же являлся знакомъ знака. Для серебра и золота, т. е. настоящихъ денегъ, существовалъ естественный предѣлъ, но для кредита не имѣлось никакихъ границъ, и результатомъ этого было то, что объемъ кредита, т. е. денежныхъ обязательствъ, пересталъ быть пропорціоналенъ деньгамъ, и того меньше товарамъ, имѣвшимся въ наличности. При подобной системѣ, постоянные и періодическіе кризисы были вызываемы тѣмъ непреложнымъ закономъ, по которому рушится постройка, гдѣ центръ тяжести выше точки опоры. Въ силу чисто произвольныхъ соображеній только правительство и уполномоченные имъ банки пользовались исключительнымъ правомъ выпускать деньги; но вѣдь всякій, кто оказывалъ кредитъ всего на одинъ долларъ, въ этомъ размѣрѣ участію валъ и въ выпускѣ кредитныхъ знаковъ, которыя наравнѣ съ настоящими деньгами, раздували денежный оборотъ до слѣдующаго кризиса. Широкое распространеніе и развитіе кредитной системы служило характеристикой послѣдней половины девятнадцатаго столѣтія и почти вполнѣ объясняетъ чуть-ли не непрерывные торговые кризисы, ознаменовавшіе этотъ періодъ. Несмотря на всю рискованность кредита, вы не могли обойтись безъ него, потому что у васъ не было ни національной, никакой другой организаціи капитала страны; онъ былъ у васъ единственнымъ средствомъ концентраціи и привлеченія капитала къ промышленнымъ предпріятіямъ. Отсюда слѣдуетъ, что кредитъ въ высшей степени усилилъ главную опасность частныхъ промышленныхъ предпріятіи, способствуя поглощенію отдѣльными отраслями промышленности непропорціональныхъ суммъ изъ свободныхъ капиталовъ страны, и такимъ образомъ подготовлялъ общее бѣдствіе. Торговыя предпріятія, вслѣдствіе широкаго пользованія оказываемымъ югъ кредитомъ, работали постоянно на чужой счетъ, забирая въ долгъ,-- частью взаимно одно у другого, частью въ банкахъ и у капиталистовъ. И вотъ внезапное прекращеніе кредита, при первыхъ признакахъ кризиса, способствовало обыкновенно его ускоренію. Несчастье вашихъ современниковъ заключалось въ томъ, что для скрѣпленія зданія своей промышленности имъ приходилось употреблять такой цементъ, который при всякомъ удобномъ случаѣ могъ обратиться въ взрывчатое вещество. Они находились въ состояніи людей, которые при постройкѣ своихъ домовъ, вмѣсто извести, употребляли бы динамитъ; ибо для характеристики кредита это самое подходящее сравненіе. Если вы желаете знать, какъ легко обойтись безъ этихъ указанныхъ мною промышленныхъ потрясеній и насколько они являлись слѣдствіемъ того, что промышленность была предоставлена частной и неорганизованной предпріимчивости, вамъ стоитъ только присмотрѣться къ практикѣ нашей системы. Излишнее производство въ отдѣльныхъ отрасляхъ промышленности, являвшееся пугаломъ вашего времени, теперь немыслимо, такъ какъ, вслѣдствіе гармоніи между производствомъ и продажей товаровъ, предложеніе относится къ спросу, какъ машина къ регулятору ея хода. Предположимъ даже, что вслѣдствіе какого либо недоразумѣнія случилось бы излишнее производство какого нибудь товара. Вытекающее отсюда ограниченіе или прекращеніе производства въ этой отрасли никого не оставляетъ безъ дѣла. Освободившіеся работники сейчасъ же находятъ занятія въ различныхъ другихъ отдѣленіяхъ громадной мастерской, и теряютъ только время, потребное на перемѣну работы. Что же касается до переполненія товаровъ на рынкѣ,-- объ этомъ нечего и безпокоиться, такъ какъ дѣло націи такъ обширно, что каждый исполненный въ избыткѣ предметъ ея производства всегда можетъ дождаться времени, пока спросъ не потребуетъ его. Въ предположенномъ мною случаѣ излишняго производства у насъ не можетъ бытъ такого казуса, чтобы вся эта сложная махинація, какъ у васъ, пришла въ разстройство и въ тысячу разъ увеличила первоначальную ошибку. Конечно, не имѣя денегъ, мы не имѣемъ и кредита. Всѣ наши бюджеты имѣютъ дѣло съ непосредственно реальными предметами, мукой, деревомъ, шерстью и трудомъ, представителями чего у васъ являлись деньги и кредитъ, которые только вводили васъ въ заблужденіе. Въ нашихъ отчетахъ не можетъ быть ошибокъ. Изъ годоваго производства отчисляется количество, необходимое для содержанія націи, и распредѣляется трудъ потребный для снабженія продовольствіемъ націи на слѣдующій годъ. Остатокъ матеріала и труда показываетъ, сколько, безъ всякой опасности, можетъ быть издержано на улучшенія. Если урожай плохъ, годовой излишекъ менѣе обыкновеннаго,-- вотъ и все. За исключеніемъ незначительнаго случайнаго вліянія подобныхъ естественныхъ причинъ, нѣтъ никакихъ колебаній въ трудѣ. Матеріальное благосостояніе націи течетъ непрерывно изъ поколѣнія въ поколѣніе, подобно рѣкѣ, которая постоянно расширяется и углубляется.
   -- Ваши торговые кризисы, мистеръ Вестъ,-- продолжалъ докторъ,-- подобно другимъ большимъ потерямъ, о которыхъ я упоминалъ ранѣе, достаточны были сани по себѣ, чтобы держать васъ въ постоянныхъ тискахъ. Но я долженъ указать намъ еще на одну важную причину вашей бѣдности -- это бездѣйствіе огромной доли вашего капитала и труда. Долгъ нашей администрація -- ни на минуту не оставлять безъ примѣненія ни одной унціи свободнаго капитала и труда страны. Въ вашк времена не было общаго контроля ни для труда, ни для капитала, и большая часть того и другого не находили себѣ примѣненія. Капиталъ, говорили вы, "остороженъ по природѣ"; и было бы, безъ сомнѣнія, безраеудно, если бы онъ не былъ остороженъ въ эпоху преобладанія большой вѣроятности, что всякое дѣловое предпріятіе рискуетъ окончиться неудачей. Никогда не бывало, чтобы, при условіи обезпеченія, сумма капитала, вложеннаго на производительную промышленность, не возросла въ значительной степени. Пропорція затраченнаго капитала подвергалась постоянно чрезвычайнымъ колебаніямъ, сообразно съ репутаціей, большей или меньшей солидности промышленнаго предпріятія, такъ что доходы съ національнаго производства въ различные годы были различны. Но по той же самой причинѣ;, по которой во время особенной неустойчивости количество вкладываемаго въ дѣло капитала было гораздо менѣе, чѣмъ во время нѣсколько большей безопасности, огромныя доля его оставалась безъ всякаго употребленія, такъ какъ рискъ предпріятій въ самыя лучшія времена былъ, все таки, очень значителенъ.
   -- Слѣдуетъ еще замѣтитъ, что большое количество капиталовъ, всегда готовыхъ для оборота, ужасно разжигало конкурренцію между капиталистами, когда начиналось какое-нибудь достаточно солидное предпріятіе. Бездѣйствіе капитала, вслѣдствіе его осторожности, предполагало, конечно, въ соотвѣтственной мѣрѣ и бездѣйствіе труда. Кромѣ того, всякая перемѣна въ постановкѣ дѣла, каждое малѣйшее измѣненіе въ положеніи коммерціи или промышленности, не говоря уже о безчисленныхъ торговыхъ банкротствахъ, которыя случались ежегодно въ самыя лучшія времена, осуждали массу людей на безработицу по недѣлямъ, мѣсяцамъ и даже цѣлымъ годамъ. Громадное число подобныхъ искателей работы постоянно странствовало по странѣ изъ конца въ конецъ, современенъ обращаясь въ бродягъ по ремеслу, а затѣмъ и въ преступниковъ.-- "Дайте намъ работы"!-- вопила цѣлая армія праздныхъ людей почти постоянно; во времена же застоя въ работѣ эта армія превращалась въ такое громадное и неистовое войско которое угрожало прочность государства. Можетъ-ли бытъ болѣе убѣдительное доказательство безсилія вашей системы частной предпріимчивости, какъ средства обобщенія націи, чѣмъ тотъ фактъ, что въ періодъ такой повальной бѣдности и недостатка во всемъ, капиталисты душили другъ друга, чтобы найти случаи вѣрнаго помѣщенія своего капитала, а рабочіе бунтовали и поджигали, потому что не находили себѣ работы.
   -- Я просилъ бы васъ мистеръ Вестъ,-- продолжалъ докторъ Литъ,-- обратить вниманіе, что приведенные пункты разъясняютъ преимущества національной организаціи промышленности лишь съ отрицательной стороны, указывая на извѣстные роковые недостатки и поразительное безсиліе системы частной предпріимчивости, которыхъ нѣтъ болѣе при національной организаціи. Вы должны согласиться, что одно это уже достаточно объясняетъ, почему нація гораздо богаче теперь, чѣмъ она была въ ваше время. Но о большемъ еще нашемъ преимуществѣ передъ вами я почти не сказалъ пока ни слова. Допустимъ даже, что система частныхъ промышленныхъ предпріятій не страдаетъ тѣми громадными недостатками, о которыхъ я упоминалъ; допустимъ, что потери ложно направленной энергіи не вызываютъ краховъ, зависѣвшихъ отъ несоотвѣтствія со спросомъ и неумѣнья составить себѣ общій взглядъ на всю область промышленности; допустимъ еще, что конкурренція не парализована и не вызываетъ безполезнаго сугубаго напряженія; допустимъ также, что паника и кризисы въ торговлѣ, вслѣдствіе банкротства и продолжительныхъ застоевъ въ промышленности, а также бездѣйствіе капитала и труда не причиняютъ никакихъ потерей и убытковъ; допустимъ, наконецъ, что это все зло, неизбѣжное при веденіи промышленности частнымъ капиталомъ, какимъ-нибудь чудеснымъ образомъ было бы устранено при сохраненіи той же системы, и тогда превосходство результатовъ достигаемыхъ при новѣйшей промышленной системѣ національнаго контроля, все таки оказалось бы поразительнымъ. Даже въ ваше время было нѣсколько довольно большихъ ткацкихъ фабрикъ, хотя, само собой разумѣется, онѣ не выдержатъ сравненія съ нашими. Вамъ, безъ сомнѣнія, случалось бывать на этихъ большихъ бумагопрядильняхъ, которыя покрывали цѣлыя акры земли, занимая тысячи рабочихъ рукъ и подъ одной кровлей, подъ однимъ контролемъ совершая до ста различныхъ процессовъ, напримѣръ, для того, чтобы изъ тюка ваты произвести тюкъ глянцовитаго коленкору. Вы восхищались нашей громадной экономіей труда и механической силы, вытекающей изъ искуснаго взаимодѣйствія рукъ и машинъ. У васъ, навѣрное, мелькнула мысль, насколько эта же самая рабочая сила, примѣненная на фабрикѣ, произвела бы менѣе, работая въ раздробь, при условіи полной самостоятельности каждаго рабочаго. Вы сочтете, пожалуй, за гиперболу, если я скажу вамъ, что наибольшая производительность этихъ работниковъ, работавшихъ въ одиночку, при всей возможной солидарности между ними, увеличилась бы не только на нѣсколько процентовъ, но въ нѣсколько разъ, при организаціи ихъ труда подъ единымъ контролемъ. Итакъ, мистеръ Вестъ, организація національной промышленности подъ единымъ главнымъ контролемъ, когда всѣ ея процессы вытекаютъ одинъ изъ другого, сравнительно съ наибольшимъ количествомъ производительности, достигавшимся при старой системѣ,-- даже не принимая въ разсчетъ четырехъ вышеупомянутыхъ крупныхъ источниковъ вашихъ потерь,-- увеличила общее производство въ той же степени, въ какой производительность фабричныхъ работъ умножилась при кооперативной системѣ труда. Производительность національной рабочей силы подъ тысячеголовымъ предводительствомъ частнаго капитала, даже при отсутствіи вражды между руководителями, сравнительно съ тѣлъ, что достигается ею при единой организаціи, можетъ быть уподоблена военной силѣ толпы или орды варваровъ съ тысячью маленькихъ начальниковъ, сравнительно съ силою дисциплинированной арміи, подъ управленіемъ одного генерала,-- такой, напримѣръ, боевой машинѣ, какъ германская армія при Мольтке.
   -- Послѣ того, что вы мнѣ сообщили,-- отвѣчалъ я,-- я удивляюсь не тому, что нація теперь богаче, чѣмъ тогда, но толу, что всѣ вы не сдѣлались Крезами.
   -- Теперь валъ живется хорошо,-- возразилъ докторъ Литъ.-- Нашъ образъ жизни настолько роскошенъ, насколько мы того сами желаемъ. Соперничество во внѣшнемъ чванствѣ, которое въ ваше время вело къ мотовству, нисколько не способствовавшему комфорту, не имѣетъ мѣста въ обществѣ, всѣ члены котораго получаютъ одинаковые доходы, и наши вожделѣнія ограничиваются только тѣми предметами, которые дѣйствительно придаютъ жизни пріятность. Каждый изъ насъ могъ бы имѣть гораздо больше дохода, если бы мы дѣлили между собою излишекъ производства, но мы предпочитаемъ тратить его на общественныя работы и общественныя удовольствія, въ которыхъ принимаютъ участіе всѣ,-- на общественныя залы и зданія, на картинныя галлереи, на статуи, на мосты, на улучшеніе дорогъ и путей сообщенія, на украшенія городовъ, на большія музыкальныя и театральныя представленія и заботиться въ обширныхъ размѣрахъ о народныхъ увеселеніяхъ. Вы еще не знаете, мистеръ Вестъ, какъ мы живемъ. Дома мы пользуемся комфортомъ, но блескъ нашего существованія, доступный для всѣхъ насъ, обнаруживается лишь въ нашей общественной жизни. Когда вы это короче узнаете, то увидите, "куда идутъ деньги", какъ обыкновенно выражались въ ваше время, и, надѣюсь, согласитесь, что мы хорошо поступаемъ, употребляя ихъ такимъ образомъ.
   -- Я думаю,-- сказалъ мнѣ докторъ Литъ, когда мы пробирались домой изъ общественной столовой,-- что не было худшаго порицанія для людей вашего вѣка, поклонявшагося деньгамъ, какъ замѣчаніе, что они не умѣли наживать деньги. А этотъ-то приговоръ и произнесла надъ ними исторія, и система, неорганизованной и антагонистской производительности была столь же нелѣпа съ экономической точки зрѣнія, какъ была отвратительна въ нравственномъ отношеніи. Своекорыстіе было ихъ единственнымъ лозунгомъ, а для промышленнаго производства своекорыстіе -- самоубійство. Конкуренція, вытекающая изъ инстинкта своекорыстія, есть только иное названіе для разобщенной траты силъ, тогда какъ въ объединеніи ихъ заключается вся тайна успѣшнаго производства, и только тогда, когда мысль объ увеличеніи личнаго состоянія уступила мѣсто мысли объ увеличеніи общественной собственности, только тогда можетъ водвориться дѣйствительное промышленное объединеніе и начаться дѣйствительное накопленіе богатства. Если бы даже принципъ матеріальнаго уравненіи всѣхъ не былъ единственной человѣчной и раціональной основой общества, то мы все-таки соблюдали бы его, какъ принципъ цѣлесообразный въ національно-экономическомъ отношеніи, такъ какъ мы видимъ, что истинная совокупная производительность индустріи невозможна до тѣхъ поръ, пока не подавлено разлагающее вліяніе своекорыстія.
   

ГЛАВА XXIII.

   Вечеромъ, когда мы съ Юдиѳью сидѣли въ концертномъ залѣ, слушая нѣкоторые заинтересовавшіе меня нумера изъ программы этого дня, я воспользовался однимъ антрактомъ и сказалъ:
   -- У меня есть къ вамъ одинъ вопросъ, но боюсь, что онъ покажется вамъ нѣсколько нескромнымъ.
   -- Я вполнѣ увѣрена, что это не такъ,-- возразила она ободрительно.
   -- Я нахожусь въ положеніи человѣка, подслушавшаго часть разговора, который предназначался не для него, хотя, повидимому объ немъ,-- продолжать я,-- и имѣющаго смѣлость просить говорившаго досказать ему остальное.
   -- Человѣка, подслушавшаго?-- спросила она съ видомъ смущенія.
   -- Да,-- сказалъ я,-- но имѣющаго за себя оправданіе, съ чѣмъ, надѣюсь, вы согласитесь.
   -- Это очень загадочно,-- возразила она.
   -- Да,-- отвѣчалъ я,-- настолько загадочно, что я не разъ сомнѣвался, дѣйствительно ли я слышалъ то, о чемъ хочу васъ спросить, или мнѣ это только показалось. Я прошу насъ объяснить мнѣ. Дѣло вотъ въ чемъ: когда я просыпался отъ моего столѣтняго сна, первымъ сознательнымъ моимъ впечатлѣніемъ было впечатлѣніе разговаривавшихъ около меня людскихъ голосовъ, которые впослѣдствіи я призналъ за голоса вашего отца, вашей матери и вашъ, собственный. Прежде всего мнѣ помнится голосъ вашего отца, который произнесъ: "Онъ сейчасъ откроетъ глаза. Лучше, чтобы онъ сперва увидѣлъ только одного кого нибудь". За тѣмъ, если только мнѣ это не почудилось во снѣ, вы сказали: "Такъ обѣщай же мнѣ, что ты ему не скажешь". Отецъ вашъ какъ будто колебался обѣщать вамъ это, но вы настаивали и, послѣ вмѣшательства нашей матери, онъ далъ наконецъ это обѣщаніе, а когда я открылъ глаза, я увидѣлъ только его одного.
   Я вполнѣ серьезно говорилъ о своей неувѣренности въ томъ, что разговоръ, который я подслушалъ, какъ мнѣ казалось, не былъ сномъ,-- до такой степени страшнымъ представлялось мнѣ, что эти люди могутъ что нибудь знать обо мнѣ, современникѣ ихъ предковъ, чего я не зналъ самъ. Но, замѣтивъ впечатлѣніе, произведенное моими словами на Юдиѳь, я понялъ, что это былъ не сонъ, а какая-то новая тайна, еще болѣе замысловатая, чѣмъ всѣ, пережитыя мною до сихъ поръ; я понялъ это потому, что лишь только выяснилась цѣль моего вопроса, она проявила признаки самой сильной тревоги. Глаза ея, всегда отличавшіеся такимъ открытымъ, прямымъ выраженіемъ, тревожно опустились при моемъ взглядѣ, тогда какъ все лицо ея покрылось яркимъ румянцемъ.
   -- Простите меня,-- произнесъ я, какъ только прошло мое смущеніе, вызванное неожиданнымъ эффектомъ моихъ словъ.-- Такъ, значитъ, мнѣ это не пригрезилось во снѣ. Тутъ есть какая то тайна, относящаяся ко мнѣ, но скрываемая отъ меня. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ не кажется нѣсколько жестокимъ, что человѣкъ въ моемъ положеніи не можетъ получить всѣхъ свѣдѣній о самомъ себѣ?
   -- Это васъ не касается, т. е. не имѣетъ къ вамъ прямого отношенія. Это не о васъ, едва слышно возразила она.
   -- Но нѣкоторымъ образомъ это все таки касается меня,-- настаивалъ я.-- Это должно быть нѣчто такое, что было бы и мнѣ интересно.
   -- Я даже и этого не думаю,-- возразила она, украдкой взглянувъ на меня и, несмотря на свое смущеніе, не будучи въ состояніи воздержаться отъ какой-то загадочной улыбки, мелькнувшей на ея устахъ, съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ юмора по поводу случившагося.-- Я неувѣрена, что это можетъ быть вамъ даже интересно.
   -- Вашъ отецъ сказалъ бы мнѣ это,-- настаивалъ я съ оттѣнкомъ упрека.-- Это вы запретили ему. По его мнѣнію, я долженъ бы звать это.
   Она не возражала. Въ своемъ смущеніи она вообще была такъ прелестна, что меня охватило желаніе продлить это положеніе, и я настаивалъ на удовлетвореніи моего любопытства.
   -- Такъ я никогда не узнаю? Вы никогда не скажете мнѣ?-- спросилъ я.
   -- Это зависитъ...-- отвѣтила она послѣ длинной паузы.
   -- Отъ чего?-- добивался я.
   -- Ахъ, вы требуете слишкомъ многаго,-- возразила она. Затѣмъ поднявъ на меня свое лицо съ загадочнымъ взглядомъ, пылающими щеками и улыбающимися устами,-- сочетаніе прелестей, вполнѣ достаточное для очарованія,-- она прибавила: -- Что бы вы подумали, если бы я сказала, что это зависитъ отъ васъ самого.
   -- Отъ меня самого!-- повторилъ я;-- какъ это можетъ быть?
   -- Мистеръ Вестъ, мы пропускаемъ прелестную музыку -- вотъ все, что она отвѣтила мнѣ на это, и, обернувшись къ телефону, дотронулась до него пальцемъ, причемъ воздухъ наполнился волнами звуковъ. Затѣмъ она приняла всѣ мѣры предосторожности, чтобы музыка не дала намъ возможности продолжать разговоръ. Она отвернула свое лицо отъ меня и дѣлала видъ, будто поглощена аріями, но о томъ, что это была простая уловка къ достаточной мѣрѣ свидѣтельствовалъ яркій румянецъ, разлившійся по ея щекамъ. Наконецъ, когда она высказала предположеніе, что на этотъ разъ, я, по всей вѣроятности, достаточно наслушался музыки, и мы встали, намѣреваясь уйти изъ залы, она прямо подошла ко мнѣ и, не поднимая глазъ, сказала:-- мистеръ Вестъ, вы говорите, что я была добра къ вамъ. Особенной доброты съ моей стороны не было, но если таково ваше мнѣніе, то вы должны дать мнѣ обѣщаніе -- не добиваться, чтобъ я сказала вамъ то, о чемъ вы просили сегодня вечеромъ, а также не пытаться узнать это черезъ кого бы-то ни было помимо меня, напр., отъ моего отца или отъ моей матери.
   На такую просьбу былъ возможенъ только одинъ отвѣтъ.
   -- Простите меня, что я огорчилъ васъ. Конечно, я обѣщаю вамъ это.-- Никогда я не спросилъ бы васъ о "тайнѣ", еслибы могъ думать, что это будетъ вамъ непріятно. Но вы не сердитесь на меня за мое любопытство?
   -- Нисколько.
   -- А когда-нибудь,-- прибавилъ я,-- если я не буду приставать къ вамъ, вы, можетъ быть, сами скажете мнѣ. Могу-ли надѣяться на это?
   -- Можетъ бытъ,-- прошептала она.
   -- Только можетъ быть?
   Поднявъ, глаза, она посмотрѣла мнѣ въ лицо короткимъ, глубокимъ взглядомъ.
   -- Да,-- сказала -- она, я думаю, когда-нибудь можетъ случиться, что я скажу вамъ
   На этомъ нашъ разговоръ и кончился, такъ какъ она не позволила мнѣ прибавить что либо еще.
   Думаю, что въ ту ночь даже самъ докторъ Нильсбёри едва ли бы могъ усыпить меня ранѣе наступленія утра; во всякомъ случаѣ, сколько загадокъ не представлялось передо мной за послѣдніе дни, ни одна изъ нихъ не казалась мнѣ болѣе таинственной и привлекательной, чѣмъ та, за разрѣшеніе которой я не могъ даже взяться вслѣдствіе запрещенія Юдиѳи Литъ. Это была двойная загадка. Во-первыхъ, было непостижимо, какимъ образомъ она могла знать какую-то тайну обо мнѣ, чужестранцѣ изъ другого вѣка. Во-вторыхъ, даже допустивъ, что она могла знать такую тайну, какъ объяснить то волненіе, которое, повидимому, это знаніе возбуждало въ ней. Бываютъ такія трудныя задачи, что не нападешь даже на приблизительную догадку для ея разрѣшенія; и это, очевидно, была одна изъ такихъ. Я вообще слишкомъ практиченъ, чтобы терять много времени на такія энигмы. Но замысловатая энигма, воплощенная въ прекрасную молодую дѣвушку,-- являлась неотразимой. Вообще, не подлежитъ сомнѣнію, что румянецъ на лицѣ дѣвушки одинаково понимался молодыми людьми всѣхъ временъ и народовъ, но давать такое объясненіе румянымъ щекамъ Юдиѳи, имѣя въ виду мое положеніе и непродолжительность нашего знакомства, а тѣмъ болѣе тотъ фактъ, что эта тайна относилась къ періоду, когда я совсѣмъ еще не зналъ ее, было бы актомъ крайняго фатовства. Тѣмъ не менѣе она походила на ангела, и я не былъ бы молодымъ человѣкомъ, если бы разсудокъ и здравый смыслъ были въ силахъ лишитъ розоваго цвѣта мои сны въ эту ночь.
   

ГЛАВА XXIV.

   Утромъ я рано спустился внизъ, въ надеждѣ увидѣть Юдиѳь одну. Этого однако мнѣ не удалось. Не найдя ея въ домѣ, я поискалъ ее въ саду, но и тамъ ея не было. Во время моихъ блужденій я забрелъ въ мою подземную комнату и усѣлся тамъ отдохнуть. На моемъ письменномъ столѣ лежали различные журналы и газеты. Предполагая, что доктору Литу, можетъ быть интересно пробѣжать Бостонскую газету 1887 г., я принесъ съ собою въ домъ одну изъ газетъ, когда возвратился туда. За утреннимъ завтракомъ я увидѣлъ Юдиѳь. Она покраснѣла при встрѣчѣ со мной, но вполнѣ владѣла собой. Когда мы сидѣли за столомъ, докторъ Литъ занялся просматриваніемъ принесенной мною газеты. Въ ней, какъ во всѣхъ газетахъ того времени, много говорилось о рабочихъ безпорядкахъ.
   -- Кстати,-- сказалъ я, когда докторъ прочелъ намъ вслухъ нѣкоторыя изъ этихъ статей,-- чью сторону приняли красные при устройствѣ новаго порядка вещей? Все, что мнѣ извѣстно изъ послѣдняго времени, они порядкомъ таки шумѣли.
   -- Имъ тутъ, конечно, нечего было дѣлать, развѣ служить помѣхой,-- возразилъ докторъ Литъ.-- Сужденія ихъ производили непріятное впечатлѣніе на общество. Изъ всѣхъ странъ, въ Соединенныхъ Штатахъ ни одна партія не имѣла основанія разсчитывать на успѣшное проведеніе своего дѣла безъ предварительнаго привлеченія національнаго большинства на сторону своихъ воззрѣній, какъ въ дѣйствительности поступала и національная партія.
   -- Національная партія!-- воскликнулъ я.-- Она, должно бытъ, образовалась послѣ, меня. Вѣроятно, это была одна изъ рабочихъ партій.
   -- О, нѣтъ!-- возразилъ докторъ. Рабочія партіи ничего подобнаго, въ широкихъ или прочныхъ размѣрахъ, совершитъ не могли. Для задачъ національнаго кругозора ихъ начала, имѣвшія въ виду организаціи простыхъ разрядовъ, были слишкомъ узки. Только тогда, когда преобразованіе промышленной системы на болѣе высокомъ нравственномъ началѣ было признано необходимымъ, въ интересахъ не одного только какого нибудь класса, но въ равной степени всѣхъ классовъ, богатыхъ и бѣдныхъ, образованныхъ и. невѣжественныхъ, старыхъ и молодыхъ, слабыхъ и сильныхъ, мужчинъ и женщинъ,-- только тогда явилась надежда, что это преобразованіе можетъ бытъ достижимо. Тогда національная партія начала приводитъ это въ исполненіе съ помощью политики. Названіе національной зависѣло, вѣроятно, отъ того, что она имѣла цѣлью націонализировать функціи производства и распредѣленіе доходовъ между гражданами. Въ самомъ дѣлѣ, другое названіе и не подходило-бы къ ней, такъ какъ задачей ея было воплощеніе національной идеи, съ величіемъ и законченностью, дотолѣ никогда не бывалыми, не въ видѣ ассосіаціи людей, преслѣдующей одни политическія цѣли, которыя имѣютъ лишь отдаленное отношеніе къ ихъ счастью, а въ видѣ семьи, органическаго единства, общей жизни, мощнаго древа, высящагося къ небесамъ, листья котораго олицетворяютъ собою народъ, питаемый его корнями и, въ свою очередь, питающій ихъ. Самая патріотическая изъ всевозможныхъ партій, она старалась доказать патріотизмъ на дѣлѣ и возвысила его со стадіи инстинкта на степень разумной преданности, сдѣлавъ изъ родной страны родину-мать, которая являлась не только кумиромъ, ради котораго народъ готовъ былъ идти на смерть, а сама давала ему жизнь.
   

ГЛАВА XXV.

   Понятно, что Юдиѳь Литъ должна была произвести на меня сильное впечатлѣніе съ тѣхъ поръ, какъ я такимъ страннымъ образомъ попалъ въ домъ ея отца. Можно было ожидать, что послѣ того, что произошло въ послѣднюю ночь, я буду болѣе чѣмъ когда нибудь полонъ мыслью о ней. Съ самаго начала я былъ пораженъ ея видомъ непорочной искренности, ея яснымъ., правдивымъ взглядомъ, напоминающимъ мнѣ скорѣе благороднаго, невиннаго мальчика, чѣмъ дѣвушку, которую я когда либо встрѣчалъ. Мнѣ было любопытно узнать, насколько эти плѣнительныя качества были личными свойствами ея натуры и насколько они могли быть результатомъ измѣнившагося съ моею времени соціальнаго положенія женщинъ.
   Воспользовавшись удобною минутою, когда мы были одни съ докторомъ Литъ, я въ разговорѣ коснулся этого предмета.
   -- Вѣроятно, женщины въ настоящее время, освобожденныя отъ всѣхъ домашнихъ заботъ,-- началъ я,-- всѣцѣло заняты заботами о своихъ прелестяхъ и красотѣ.
   -- Что касается насъ, мужчинъ,-- замѣтилъ докторъ Литъ,-- я думаю, мы бы не были въ претензіи, еслибъ онѣ, выражаясь вашими словами, отдались всецѣло такого рода занятію; но могу васъ увѣрить, что у женщинъ слишкомъ много ума для того, чтобы онѣ согласились существовать благодѣяніями общества за то только, что онѣ -- его украшеніе. Онѣ дѣйствительно радостно привѣтствовали свое избавленіе отъ домашнихъ работъ, но не только потому, что эти работы сами по себѣ скучны, но еще и потому, что на эти работы затрачивалось слишкомъ много силъ, энергіи. Онѣ согласились отказаться отъ такого рода работъ только съ условіемъ, чтобы имъ была предоставлена возможность принимать участіе въ трудѣ болѣе производительномъ въ болѣе пріятной формѣ -- на общее благо. Наши женщины также какъ и наши мужчины -- члены арміи промышленности и онѣ выходятъ изъ ея рядовъ только тогда, когда ихъ вынуждаютъ на то ихъ материнскія обязанности. Въ общемъ выводѣ, каждая женщина, въ разное время своей жизни, служитъ отъ 5--10--15 лѣтъ на поприщѣ промышленности, а бездѣтныя выслуживаютъ и полный срокъ.
   -- Неужели же съ замужествомъ онѣ не оставляютъ службы?-- спросилъ я.
   -- Не оставляютъ же ее мужчины съ женитьбой,-- отвѣтилъ докторъ.-- Въ настоящее время замужнія женщины избавлены отъ всѣхъ домашнихъ заботъ, а мужъ -- не малое дитя, которое бы требовало особаго ухода за собою,
   -- Печальною стороною нашей цивилизаціи можно было считать то, что мы требовали столько труда отъ женщинъ -- замѣтилъ я;-- но мнѣ кажется, что вы требуете отъ нихъ еще большаго.
   Докторъ Литъ засмѣялся.
   -- Дѣйствительно, мы требуемъ отъ нихъ того же, что требуемъ и отъ мужчинъ, тѣмъ по менѣе, наши женщины чрезвычайно счастливы, тогда какъ женщины девятнадцатаго столѣтія, если только насъ не обманываютъ историки того времени,-- были глубоко несчастны. Причина того, то современная женщина дѣйствительно равноправна въ трудѣ съ мужчиною и вмѣстѣ съ тѣмъ счастлива -- кроется въ томъ, что относительно вообще труда, женскаго какъ и мужского, мы держимся принципа -- давать каждому тотъ трудъ, къ которому онъ или она наиболѣе способны. Такъ какъ женщина физически слабѣе мужчины, то это имѣется въ виду при выборѣ ей труда и условій, въ какихъ онъ производится. Болѣе тяжелыя работы предоставляются мужчинамъ, болѣе легкія -- женщинамъ. Ни при какихъ обстоятельствахъ не разрѣшается женщинѣ браться за работу, которая ей не по силамъ и не подходитъ по своимъ условіямъ для ея пола. Кромѣ того, рабочіе часы женскаго труда значительно короче, женщинамъ дается больше отдыха. Мужчины нашего времени слишкомъ хорошо сознаютъ, что женская красота и грація -- вся соль ихъ существованія, главный рычагъ всѣхъ ихъ дѣйствій -- и если они разрѣшаютъ женщинамъ трудъ, то только потому, что трудъ посильный, при полномъ физическомъ развитія, чрезвычайно полезенъ и для души, и для тѣла. Мы убѣждены, что прекрасное здоровье, какимъ пользуются наши женщины, въ отличіе отъ женщинъ вашего времени, которыя всѣ были болѣзненны, надо приписать здоровому, укрѣпляющему тѣло и духъ труду.
   -- Вы сказали,-- замѣтилъ я,-- что женщины-работницы принадлежатъ къ арміи промышленности, но развѣ возможна одинаковая система дисциплины при такихъ различныхъ условіяхъ труда?
   -- Женщины подлежатъ совершенно иной дисциплинѣ,-- продолжалъ докторъ Литъ,-- и представляютъ изъ себя скорѣе вспомогательное войско, чѣмъ неотъемлемую часть арміи мужчинъ.
   У нихъ есть свой главнокомандующій женщина и онѣ вообще состоятъ исключительно подъ женскою властью. Главнокомандующій, какъ и старшіе офицеры, избираются женщинами, отслужившими срокъ, на тѣхъ же основаніяхъ, какъ избираются начальники мужской арміи и президентъ націи,
   Главнокомандующій женской арміи возсѣдаетъ въ кабинетѣ президента и имѣетъ свое veto въ вопросѣ женскаго труда, въ аппеляціяхъ не рѣшенныхъ конгрессомъ. Въ судебныхъ дѣлахъ женщины, какъ и мужчины, предаются суду своимъ главнокомандующимъ. Дѣла, въ которыхъ обѣ стороны -- женщины, разбираются судьями женщинами; если же стороны разнаго пола, то ихъ приговоръ рѣшается судьями обоего пола.
   -- Женскій полъ въ вашей системѣ организаціи точно государство въ государствѣ,-- замѣтилъ я.
   -- Отчасти да,-- продолжалъ докторъ Литъ,-- но вы должны согласиться, что отъ такого рода внутренняго, "государства" націи не грозитъ никакая опасность. Непризнаваніе индивидуальнаго различія между полами было одною изъ многихъ ошибокъ вашего общества. Взаимное влеченіе между мужчиной и женщиной очень часто мѣшало разсмотрѣть имъ, на сколько оба пола во многомъ чужды одинъ другому; есть вещи, въ которыхъ каждый изъ нихъ можетъ сочувствовать только своему полу. Только предоставивъ полную свободу проявленіямъ особенностей каждаго пола, а не уничтожая ихъ, чѣмъ, повидимому, задавались ваши реформаторы, возможно достигнуть того, чтобы каждая сторона была довольна собою и чтобы при этомъ сохранилась прелесть обоюдныхъ отношеній. Въ ваше время женщины могли только противуестественно соперничать въ карьерахъ съ мужчинами; мы же дали имъ свои собственный міръ съ возможностью всякихъ соревнованій въ немъ жъ карьерѣ, въ честолюбіи -- и въ немъ онѣ счастливы. Намъ представляется, что женщины вашего времени были жертвою цивилизаціи. Несмотря на большой промежутокъ времени, до сихъ поръ, оглядываясь на ихъ скучную, неразвитую жизнь, окончательно глохнувшую съ замужествомъ, на ихъ узкій кругозоръ, на тѣ четыре стѣны, въ которыхъ они были заключены физически, на ихъ узкій кругъ личныхъ, мелкихъ интересовъ, до сихъ поръ приходишь въ невольный ужасъ. Я не говорю уже о бѣдномъ классѣ, которому приходилось работать до смерти, но о богатомъ, обезпеченномъ классѣ. Отъ всѣхъ своихъ серьезныхъ печалей, а также отъ мелкихъ житейскихъ невзгодъ женщина не могла утѣшаться участіемъ въ общечеловѣческихъ дѣлахъ внѣ дома, у нея не было никакихъ другихъ интересовъ, кромѣ семейныхъ дѣлъ. Отъ подобнаго существованія у мужчинъ сдѣлалось бы навѣрно размягченіе мозга или сумасшествіе. Въ настоящее время все это измѣнилось. Теперь нѣтъ женщины, которая мечтала бы быть мужчиною, нѣтъ родителей, которые желали бы лучше имѣть сына, чѣмъ дочь. Наши дочери также честолюбиво стремятся къ достиженію карьеры, какъ и наши сыновья. Замужество, ежели оно кому выпадаетъ на долю, не является для нихъ вѣчнымъ заточеніемъ, оно нисколько не отрываетъ ихъ отъ широкихъ интересовъ общества, отъ шумной жизни свѣта. Только съ появленіемъ на свѣтъ ребенка женщина на время -- покуда она полна новыхъ интересовъ -- разстается съ общественной дѣятельностью. Затѣмъ она всегда можетъ вернуться на свое прежнее мѣсто, въ ряды своихъ сотоварищей, съ которыми ей не приходится совсѣмъ прерывать сношеній. Женщина въ настоящее время, дѣйствительно, счастлива, если сравнить съ тѣмъ, что она была прежде въ исторіи міра, и ея возможность сдѣлать мужчину счастливымъ въ настоящее время, конечно, возросла.
   -- А развѣ стремленіе дѣвушекъ,-- замѣтилъ я,-- въ достиженіи всякихъ успѣховъ и отличій, какъ членовъ арміи промышленности, не заставляетъ ихъ отказываться отъ замужества?
   Докторъ Литъ усмѣхнулся.
   -- Не безпокойтесь, мистеръ Вестъ, Господь Богъ позаботился о томъ, чтобы ихъ взаимное влеченіе оставалось неизмѣннымъ, каковы бы ни были современныя перемѣны въ отношеніяхъ мужчины къ женщинѣ. Даже въ ваше время, когда люди были такъ поглощены заботами о существованіи, что, казалось, у нихъ не было времени ни на что другое, когда будущее было такъ неопредѣленно, что иногда являлось преступленіемъ имѣть дѣтей,-- женщины все таки выходили и выдавались замужъ. Что касается чувства любви, то, по мнѣнію одного изъ нашихъ авторовъ, всѣ тѣ мысли, которыя прежде тратились на житейскія заботы, въ настоящее время тратится на это нѣжное чувство. Положимъ, это нѣсколько преувеличено. Скажу болѣе, замужество отнюдь не является помѣхою въ женской дѣятельности -- напротивъ, высшія назначенія въ женской арміи промышленности предоставляются женамъ и матерямъ, такъ какъ только онѣ являются вполнѣ представительницами своего пола.
   -- Неужели женскій трудъ цѣнится наравнѣ съ мужскимъ?
   -- Конечно.
   -- Но, вѣроятно, съ большими вычетами за неизбѣжные пропуски по домашнимъ обстоятельствамъ.
   -- Съ вычетами?-- воскликнулъ докторъ Литъ.-- Какъ можно! Содержаніе всѣхъ одинаково -- безъ исключеній -- ужъ еслибъ допускалось какое либо различіе по отношенію къ пропускамъ, о которыхъ вы говорите, то, конечно, въ пользу женщинъ. Какой же трудъ выше, дороже для націи, какъ не ношеніе и кормленіе ея дѣтей? По нашимъ взглядамъ, ничьи заслуги такъ не велики, какъ заслуги хорошихъ родителей. Нѣтъ труда болѣе безкорыстнаго, затраченнаго болѣе безъ возврата, хотя нравственная сторона и бываетъ вознаграждена вполнѣ, какъ воспитаніе дѣтей, которымъ суждено быть людьми въ то время, когда насъ не будетъ.
   -- Изъ того, что вы говорите, можно подумать, что жены совсѣмъ не зависятъ матеріально отъ мужей?
   -- Конечно, нѣтъ -- замѣтилъ докторъ Литъ,-- точно также и дѣти не зависятъ матеріально отъ родителей;-- они пользуются только ихъ услугами любви. Трудъ ребенка, когда онъ выростетъ, послужитъ къ увеличенію общественнаго капитала -- не капитала его родителей, которыхъ въ то время не будетъ въ живыхъ, а потому и воспитывается на общественной счетъ. Поймите, что счеты каждаго члена общества -- мужчины, женщины, ребенка -- ведутся непосредственно съ государствомъ безъ всякихъ посредниковъ, исключая, конечно, родителей, которые, до нѣкоторой степени, являются опекунами своихъ дѣтей. Какъ видите, отношенія индивидуумовъ къ націи, ихъ принадлежность къ ней даютъ имъ право на пропитаніе, к это право совершенно независимо отъ ихъ близости съ другими лицами, которыя подобно имъ, считаются членами націи. Зависѣть отъ средствъ другого было бы неприлично въ нравственномъ смыслѣ и несообразно ни съ какою раціональною соціальною теоріею. Что сталось бы съ личною свободою и личнымъ достоинствомъ при такихъ условіяхъ? Я знаю, что вы считали себя свободными въ девятнадцатомъ столѣтіи, но, вѣроятно, слово свобода не имѣло того значенія, какое оно имѣетъ теперь; иначе, конечно, вы бы не назвали то общество свободнымъ, въ которомъ каждый отдѣльный членъ былъ въ унизительной зависимости отъ другого. Помимо самихъ условій жизни, бѣдный зависѣлъ отъ богатаго, слуга отъ хозяина, женщина отъ мужчины, дѣти отъ родителей. Что касается матеріальной зависимости женщинъ отъ мужчинъ, которая существовала въ наше время, то, вѣроятно, только въ бракахъ по любви она была еще возможна, хотя, думаю, для развитыхъ женщинъ она казалась всегда одинаково унизительной. Каково-же было женщинѣ въ тѣхъ многочисленныхъ случаяхъ, гдѣ въ бракѣ или не въ бракѣ она продавала себя мужчинѣ ради средствъ для существованія? Даже ваши современники, какъ ни равнодушны были они ко многимъ возмутительнымъ сторонамъ вашего общества, отчасти сознавали, что это не совсѣмъ такъ, какъ бы должно было бытъ; но дальше оплакиванья женской участи ихъ состраданіе не простиралось. Имъ не приходило въ голову, что это чистый грабежъ, что жестоко забирать въ свои руки производства всего міра и заставлять женщину ластиться и выпрашивать свою часть. Простите, мистеръ Вестъ, что я отношусь къ этому съ такою горячностью, забывая, что цѣлое столѣтіе легло между этимъ грабительствомъ, печалью и позоромъ несчастныхъ женщинъ, точно вы являлись отвѣтственнымъ лицомъ за то, что, безъ сомнѣнія, вы оплакивали не меньше моего.
   -- Я сознаю, что долженъ нести мою долю отвѣтственности за то, что было въ мое время,-- замѣтилъ я;-- но все, что я могу сказать въ свое оправданіе, это -- что покуда государство не было готово для настоящей системы производства и распредѣленія, никакого радикальнаго улучшенія въ положеніи женщины не могло быть. Корень ея безпомощности, какъ вы сказали, заключается въ ея матеріальной зависимости отъ мужчинъ -- и я не могу себѣ представить иного соціальнаго устройства, какъ то, которое введено у васъ, въ салу котораго женщина не зависитъ отъ мужчины, точно такъ же, какъ и мужчины не зависятъ одинъ отъ другого. Вѣроятно, такая перемѣна въ положеніи женщины не обошлась безъ вліянія на общественныя отношенія обоихъ половъ. Мнѣ будетъ весьма интересно изучить это ближе.
   -- Перемѣна, которую вы найдете,-- продолжалъ докторъ Литъ,-- заключается, главнымъ образомъ, въ полной откровенности и непринужденности между обоими полами, по сравненію съ тою фальшью, которая была между ними въ ваше время. Мужчины и женщины встрѣчаются въ настоящее время, какъ двое равныхъ, разсчитывая только на взаимную любовь. Въ ваше время вслѣдствіе того, что женщина была въ матеріальной зависимости отъ мужчины, замужество представляло для нея извѣстную выгоду. Судя по свидѣтельствамъ того времени, фактъ этотъ съ цинической откровенностью признавался низшими классами, тогда какъ въ классахъ болѣе развитіяхъ, подъ прикрытіемъ цѣлой системы изысканныхъ, условныхъ приличій, клонилось къ тому, чтобы убѣдить въ противоположномъ мнѣніи, т. е., что всѣ преимущества брака на сторонѣ мужчины. Для соблюденія этой условности мужчина долженъ былъ розыгрывана роль жениха и потому считалось совершенно неприличнымъ для женщины проявитъ свое чувство къ мужчинѣ прежде, чѣмъ онъ не посватается за нее. Въ нашихъ библіотекахъ хранятся книги писателей вашего времени, гдѣ много трактуется о томъ, можетъ ли женщина, при какихъ бы то ни было условіяхъ, не обезчестивъ своего пола, признаться первая въ своей любви. Все это представляется намъ просто абсурдомъ, а между тѣмъ мы знаемъ, что въ ваше время это было серьезнымъ вопросомъ. Женщина, сознавала, что вмѣстѣ съ признаніемъ въ любви, она становилась мужчинѣ; обузою въ матеріальномъ отношеніи, и весьма естественно, что чувство деликатности и гордости заставляло ее сдерживать влеченіе ея сердца. Если вамъ случится быть гдѣ-нибудь въ обществѣ, мистеръ Вестъ, будьте готовы.на злобные вопросы нашей молодежи. По этому предмету имъ, конечно, очень интересно знать, какъ это все было въ старину {Могу сказать по опыту, что предупрежденіе доктора Лита вполнѣ оправдалось. Для молодыхъ людей, и особенно для молодыхъ дѣвушекъ въ странностяхъ ухаживаній XIX столѣтія, какъ они называли это, скрывался неисчерпаемый источникъ веселья и смѣха.}.
   -- Итакъ, дѣвушка двадцатаго столѣтія признается въ своей любви.
   -- Да, если она выбираетъ,-- отвѣтилъ докторъ Литъ.-- Во всякомъ случаѣ, обѣ стороны одинаково не скрываютъ своего чувства. Кокетство одинаково презирается какъ въ мужчинѣ, такъ и въ дѣвушкѣ. Дѣланная холодность, которая въ ваше время рѣдко кого обманывала, въ настоящее время непремѣнно была бы принята за правду, такъ какъ никому не пришло бы въ голову прибѣгнуть къ ней.
   -- Я вижу ясно, что является результатомъ независимости женщинъ -- прервалъ я:-- теперь нѣтъ иныхъ браковъ, кромѣ браковъ по любви.
   -- Это вѣрно,-- замѣтилъ докторъ Литъ.
   -- Міръ, въ которомъ всѣ женаты по чистой любви! Ахъ. докторъ Литъ, вы конечно не въ силахъ себѣ представить, какимъ чудомъ является подобный міръ для человѣка девятнадцатаго столѣтія!
   -- Отчасти могу себѣ это представить,-- замѣтилъ докторъ Литъ;-- но фактъ, который васъ такъ поражаетъ -- браки исключительно по любви -- можетъ быть серьезнѣе, чѣмъ это кажется на первый взглядъ. Впервые въ исторіи человѣчества безпрепятственно осуществляется принципъ половаго подбора съ его стремленіемъ сохранить и размножить лучшіе типы породы и уничтожить худшіе. Нѣтъ болѣе той нищеты, той необходимости имѣть свой домъ, ради которыхъ женщины соглашались имѣть отцами своихъ дѣтей тѣхъ мужчинъ, которыхъ онѣ не могли ни любить, ни уважать. Богатство и положеніе въ настоящее время болѣе не отвлекаютъ вниманія отъ личныхъ достоинствъ. Золото не скрасить дурака. Личныя достоинства человѣка -- его умъ, способности, красота, доброе сердце, великодушіе, геніальность, храбрость,-- вотъ что передается потомству.
   Каждое новое поколѣніе просѣивается, такъ сказать, черезъ болѣе частое сито. Качества, которыя человѣчество такъ высоко цѣнитъ, сохраняются; тѣ, ко торыя оно презираетъ,-- вырождаются.
   Есть и теперь, конечно, много женщинъ, у которыхъ чувство любви соединяется съ чувствомъ поклоненія и которыя стремятся сдѣлать выдающуюся партію: но онѣ въ настоящее время исходятъ изъ другихъ принциповъ. Въ настоящее время хорошею партіею считается не бракъ съ человѣкомъ богатымъ, титулованнымъ, но съ человѣкомъ, который, своими выдающими и дѣйствительными услугами человѣчеству, стоитъ выше другихъ. Вотъ эти то выдающіеся люди и есть современные аристократы, сочетаться съ которыми считается честью.
   Дня два назадъ мы говорили съ вами о физическомъ преимуществѣ нашего поколѣнія передъ вашимъ. Можетъ быть, изъ всѣхъ причинъ, о которыхъ я упоминалъ, какъ о содѣйствующихъ къ улучшенію породы -- главная и заключается въ безпрепятственномъ половомъ подборѣ, и это достигается двумя, тремя поколѣньями послѣдовательно. Если вы изучите ближе наше поколѣніе, вы, безъ сомнѣнья, замѣтите, насколько оно усовершенствовалось не только въ физическомъ отношеніи, но и въ умственномъ, и въ нравственномъ. Было бы странно, если было бы иначе теперь, когда одному изъ гласныхъ законовъ природы -- сохраненію расы дана полная свобода дѣйствія -- а вдобавокъ ему на помогу является еще глубокое нравственное чувство. Индивидуализмъ, который былъ воодушевляющею идеею вашего общества, являлся роковымъ не только для всякаго чувства братства и общаго интереса между живущими, но онъ уничтожать собою всякую отвѣтственность людей настоящаго передъ людьми будущаго. Въ наше время эта отвѣтственность, не признававшаяся людьми прошлыхъ вѣковъ, сдѣлалась самою возвышенною, этическою идеею поколѣнія, усиливающею, съ полнымъ сознаніемъ долга, естественную потребность вступать въ бракъ съ самыми избранными, благородными представителями другого пола. Результатомъ этого является, что всѣ пооощренія. всевозможные двигатели, придуманные нами для того, чтобы развивать промышленность, способности, всевозможныя качества -- ничто въ сравненіе съ тѣлъ вліяніемъ, какое имѣетъ на молодежь нашу тотъ фактъ, что женщины являются ихъ судьями съ правомъ награждать достойныхъ. Хлыстъ, шпоры, приманки и призы -- ничто въ сравненіе съ мыслью, что веселое личико отвернется отъ всякой отсталости.
   Въ наше время холостяками остаются только люди, которые проявили себя неспособными въ трудѣ. Надо женщинѣ быть изъ очень храбрыхъ, въ смыслѣ недостойной храбрости, чтобы она рѣшилась бравировать взгляды своего поколѣнія и изъ состраданія вышла бы замужъ -- при полной своей свободѣ -- за одного изъ такихъ несчастныхъ. Скажу болѣе, личное чувство женщинъ въ этомъ отношеніи строже всѣхъ другихъ доводовъ. Наши женщины стоятъ на высотѣ своей отвѣтственности, какъ охранительницы грядущихъ поколѣній, которымъ вручены ключи отъ будущаго. Въ этомъ отношеніи ихъ чувство долга доходитъ до религіознаго культа и въ этомъ культѣ онѣ воспитываютъ своихъ дочерей съ самаго дѣтства.
   Придя вечеромъ въ свою комнату, я, до поздней ночи, просидѣлъ надъ однимъ романомъ Берріана, который мнѣ далъ докторъ Литъ, и вся завязка котораго основана какъ разъ на современномъ взглядѣ на отвѣтственность родителей. Безъ сомнѣнія, романистъ девятнадцатаго столѣтія изобразилъ бы подобное положеніе такъ, чтобы оно возбуждало въ читателѣ болѣзненную симпатію къ сентиментальному самолюбію влюбленныхъ и озлобленіе на тотъ не писанный законъ, который они нарушили. Не буду упоминать о совершенно иномъ пріемѣ Берріана. Кто не читалъ "Руфи Эльтонъ"? Какимъ сильнымъ доводомъ онъ подтверждаетъ проводимый имъ принципъ: "надъ неродившимися мы всемогущи какъ Богъ и отвѣтственны передъ ними, какъ онъ передъ нами. Каково наше отношеніе къ нимъ, пусть будетъ такимъ же и Его отношеніе къ намъ".
   

ГЛАВА XXVI.

   Полагаю, что бываютъ обстоятельства, при которыхъ надо отнестись снисходительно, если человѣкъ теряетъ всякое представленіе о дняхъ и недѣляхъ. Дѣйствительно, еслибъ мнѣ сказали, что теперь не считаютъ время недѣлями изъ семи дней, а дѣлятъ его на 5, на 10, на 15 дней -- я бы ничуть не удивился послѣ всею тою, что я видѣлъ и слышалъ о двадцатомъ столѣтіи. Я въ первый разъ спросилъ о томъ, какой сегодня день -- на другое утро послѣ разговора, приведеннаго въ послѣдней главѣ. За завтракомъ докторъ Литъ спросилъ меня,-- пойду ли я сегодня слушать проповѣдь.
   -- Развѣ сегодня воскресенье?-- воскликнулъ я.
   -- Да. Въ пятницу на прошлой недѣлѣ было сдѣлано счастливое открытіе подвальной комнаты, благодаря которому мы пользуемся вашимъ сообществомъ. Въ воскресенье, около полуночи, вы проснулись въ первый разъ -- въ воскресенье же около полудня вы проснулись во второй разъ уже въ полномъ сознаніи.
   -- Мнѣ весьма любопытно будетъ узнать, насколько у васъ церковная система соотвѣтствуетъ вашимъ остальнымъ соціальнымъ порядкамъ. У васъ вѣроятно національная церковь съ оффиціальными духовниками.
   Докторъ Литъ разсмѣялся, а миссисъ Литъ и Юдиѳь повидимому мое предположеніе показалось чрезвычайно забавнымъ.
   -- Что вы,-- мистеръ Вестъ,-- начала Юдиѳь, за какихъ странныхъ людей вы насъ считаете. Уже въ девятнадцатомъ столѣтіи вы покончили съ государственными духовными учрежденьями. Неужели вы думаете мы снова вернулись къ нимъ?
   -- Какъ же можетъ быть частная церковь и неофиціальное духовенство, когда всѣ зданія -- собственность государства и всѣ члены общества обязательно должны служить промышленности?-- спросилъ я.
   -- Въ религіи, конечно, произошли значительныя перемѣны за это столѣтіе,-- замѣтилъ докторъ Литъ,-- но предположимъ, что этихъ перемѣнъ даже не произошло, и тогда, повѣрьте, наша система чудесно приноровилась бы къ ней. Государство снабжаетъ одно лицо или нѣсколько лицъ зданіями, гарантируя себя доходомъ съ нихъ, и эти лица владѣютъ ими, пока выплачиваютъ этотъ доходъ.
   Что касается до духовенства, то оно существуетъ на слѣдующихъ условіяхъ: если извѣстное число людей желаетъ пользоваться услугами отдѣльной личности для какого-нибудь спеціального дѣла., не входящаго въ составъ общаго служенія государству, они всегда могутъ обезпечить матеріально это лицо, конечно, съ личного его согласія. Совершено на томъ-же основаніи, какъ мы обезпечиваемъ нашихъ издателей -- пополняя своими паями убытки, которые несетъ государство отъ ихъ неслужонія общему дѣлу. Это пополненіе убытковъ государству за отдѣльное лицо соотвѣтствуетъ тому, что въ ваше время платилось этому лицу, и самое разнообразное примѣненіе этого принципа предоставляетъ полную свободу частнымъ предпріятіямъ, къ которымъ не прммѣнястся государственный контроль. Что-же касается того, чтобы слушать сегодня проповѣдь -- то вы можете отправиться для этого въ церковь, можете ее слышать и дома.
   -- Какъ же я ее услышу, если останусь дома?
   -- Очень просто: для этого вы своевременно перейдете съ нами въ концертную залу и выберете себѣ тамъ удобное кресло. Нѣкоторые до сихъ поръ предпочитаютъ слушать проповѣди въ церкви, но по большей части наши проповѣди говорятся въ спеціальныхъ аккустическихъ, особо приспособленныхъ комнатахъ, годныхъ и для музыкальныхъ концертовъ, соединенныхъ посредствомъ проволоки съ домами абонентовъ. Если вы желаете пойти въ церковь, я охотно пойду съ вами, но вы врядъ ли гдѣ нибудь лучше услышите проповѣдь, чѣмъ оставаясь дома. Я вижу изъ газетъ, что сегодня будетъ проповѣдовать мистеръ Бартонъ, онъ проповѣдуетъ только по телефону. Число его слушателей, иногда достигаетъ до 150,000.
   -- Новизна способа слушать проповѣдь при такихъ условіяхъ заставляетъ меня присоединиться къ числу слушателей мистера Бартона,-- замѣтилъ я.
   Часъ или два спустя, я сидѣлъ въ библіотекѣ и читалъ, когда Юдиѳь зашла за мной и мы вмѣстѣ отправились въ концертный залъ, гдѣ насъ уже ожидали мистеръ и миссисъ Литъ. Мы едва успѣли удобно усѣсться, какъ раздался звонокъ, а черезъ нѣсколько минутъ мы услыхали человѣческій голосъ и невѣдомое лицо обратилось къ намъ съ обыкновенной разговорной рѣчью..
   Вотъ что мы услыхали.
   Проповѣдь мистера Бартона.
   "На прошлой недѣлѣ среди насъ появился критикъ изъ девятнадцатаго столѣтія, живой представитель эпохи нашихъ пра-прадѣдовъ. Было бы странно, если бы такое необыкновенное событіе не повліяло такъ или иначе на наше воображеніе; быть можетъ, многіе изъ насъ старались представить себѣ общество -- какимъ оно было сто лѣтъ тому назадъ и складъ жизни того времени. Предлагая на ваше усмотрѣніе нѣкоторыя мои личныя размышленія по этому поводу, я думаю, что не нарушу тѣмъ нить вашихъ собственныхъ мыслей, а скорѣе буду слѣдовать за нею".
   Тутъ Юдиѳь что то шепнула отцу, съ чѣмъ онъ, повидимому, согласился и затѣмъ онъ обратился ко мнѣ съ слѣдующими словами:
   -- Мистеръ Вестъ,-- началъ онъ,-- Юдиѳь предполагаетъ, что вамъ можетъ бытъ не совсѣмъ удобно слушать проповѣдь мистера Бартона, если она касается такого предмета. Не хотите ли послушать другого проповѣдника мистера Свитсера? Юдиѳь сейчасъ соединитъ насъ съ помѣщеніемъ, гдѣ онъ проповѣдуетъ, и я обѣщаю вамъ чудесную проповѣдь.
   -- Что вы, зачѣмъ это,-- воскликнулъ я,-- увѣряю васъ, что я съ большимъ удовольствіемъ послушаю, что имѣетъ сказать мистеръ Бартонъ.
   -- Какъ желаете,-- отвѣтилъ докторъ Литъ.
   Покуда докторъ Литъ говорилъ со мною, Юдиѳь успѣла дотронуться до кнопки и голосъ мистера Бартона моментально смолкъ. Она снова коснулась его и снова раздался его симпатичный, серьезный голосъ, который уже съ первыхъ словъ произвелъ на меня самое благопріятное впечатлѣніе.
   "Я полагаю, что всѣ мы, заглянувши въ прошлое, одинаково поражены той изумительной перемѣною, происшедшей въ одно стоите въ матеріальныхъ и нравственныхъ условіяхъ человѣчества. Можетъ быть, разница между бѣдностью государства и людей въ ХІХ-мъ столѣтіи к ихъ богатствомъ теперь не болѣе того, что уже встрѣчалось въ исторіи человѣчества -- не болѣе, напримѣръ, бѣдности этой страны въ ранній колоніальный періодъ семнадцатаго столѣтія и сравнительно большаго богатства, котораго она достигла въ концѣ девятнадцатаго, или разница между Англіею при Вильгельмѣ Завоевателѣ и Англіею при Викторіи. Хотя въ то время богатства государства не служили вѣрнымъ средствомъ для опредѣленія положенія массы, тѣмъ не менѣе подобные примѣры даютъ намъ возможность провести параллель между разницею матеріальной стороны въ ХІХ-мъ и въ ХХ-мъ столѣтіяхъ. Если мы взглянемъ на нравственную сторону этой разницы, мы очутимся передъ явленіемъ, невиданнымъ въ исторіи прошлаго, какъ бы далеко мы ни заглядывали. Пришлось бы извинить того, кто невольно воскликнулъ бы: "да, это чудеса!" Тѣмъ не менѣе, если мы отрѣшимся отъ пустыхъ удивленій и отнесемся критически къ предполагаемому чуду, то убѣдимся, что въ этомъ чудѣ, въ сущности, нѣтъ ничего чудеснаго, сверхъестественнаго. Зачѣмъ предполагать какія то нравственное перерожденіе человѣчества или уничтоженіе всякаго зла и торжество добродѣтели для объясненія видимаго нами факта, когда объясненіе его кроется по просту въ реакціи измѣнившейся окружающей насъ человѣческой природы. Иначе сказать, общество, построенное на ложныхъ, личныхъ, эгоистическихъ началахъ, на соціальныхъ и грубыхъ сторонахъ человѣческой природы, было замѣнено началами, въ основаніи которыхъ лежитъ дѣйствительно личный интересъ раціональнаго безкорыстія и обращенія къ соціальнымъ и великодушнымъ инстинктамъ человѣка.
   "Друзья мои, если бы вы увидали, что люди снопа превратились въ тѣхъ дикихъ звѣрей, какими они были въ ХІХ-мъ столѣтіи, вамъ ничего не оставалось бы другого, какъ вернуться къ ихъ старой промышленной системѣ, при которой они смотрѣли на своего ближняго, какъ ни. естественную добычу, и видѣли свою выгоду въ несчастьѣ другого. Вы, вѣроятно, не способны даже представить себѣ положенія, которое могло бы васъ заставятъ вырвать кусокъ изъ рта другого для своего пропитанія. Но вообразите себѣ такое положеніе, когда это дѣлается не ради сохраненія вашей собственной личной жизни. Я знаю, что между нашими предками было не мало людей, которые скорѣе отдали бы свою жизнь, чѣмъ согласились бы питаться хлѣбомъ, отнятымъ отъ другихъ. Но они были не въ правѣ умереть. За ними стояла чужая, дорогая жизнь, которая зависѣла отъ нихъ. Мужчина тогда, какъ и теперь -- любилъ женщину. Одному Богу извѣстно, какимъ образомъ мужчины могли рѣшаться быть отцами, но у нихъ, какъ и у насъ, были дѣти, безъ сомнѣнія, для нихъ столь же дорогія, какъ дороги намъ наши, которыхъ надо было прокормить, одѣть, воспитать. Самая кроткая тварь дѣлается свирѣпою, когда у нея есть дѣтеныши, которыхъ она выкармливаетъ, и въ этомъ волчьемъ обществѣ борьба за насущный хлѣбъ находила себѣ силу отчаянья именно къ лучшихъ, нѣжныхъ чувствахъ. Ради лицъ, зависящихъ отъ васъ, приходилось, безъ разбора рѣшаться на всякое нечистое дѣло -- на обманъ, на клевету, на всякіе подкупы, на сплетни, на покупку ниже цѣны и на продажу выше ея, на прекращеніе дѣла, которое служило другому для пропитанія, даже на подстрекательство людей къ пріобрѣтенію того, чего имъ не нужно, и къ продажѣ того, чего не слѣдовало продавать; приходилось угнетать рабочихъ, доводить до пота должниковъ, морочить кредиторовъ. Положилъ, все это дѣлалось иногда со слезами на глазахъ,-- но что дѣлать, вѣдь такъ трудно было придумать какой нибудь другой исходъ для прокормленія семьи, что приходилось поневолѣ давить болѣе слабаго и вырывать у него кусокъ изо рта. Даже представители религіи находились въ тѣхъ же тяжелыхъ условіяхъ нужды. На словахъ они остерегали людей отъ любви къ деньгамъ, а надѣлѣ сами должны были для того, чтобы прокормить семью, постоянно имѣть въ виду денежную оцѣнку своего труда. Несчастные, ихъ дѣло было не легкое,-- проповѣдовать великодушіе и безкорыстіе, сознавая, что при настоящемъ положеніи вещей оно влечетъ за собою неизбѣжную нищету и -- такимъ образомъ ради закона самосохраненія нарушались всѣ нравственные законы. Разсматривая безчеловѣчныя стороны общества, эти достойные люди оплакивали безнравственность человѣческой натуры, тогда какъ будь человѣкъ самимъ ангеломъ, то и тогда бы онъ развратился въ такой дьявольской обстановкѣ. Повѣрьте, друзья мои, что не теперь, въ эту счастливую пору, человѣчество не познаетъ Божества. Оно скорѣе не познавало его въ тѣ мрачные дни, когда въ борьбѣ другъ съ другомъ изъ за существованія ему было чуждо милосердіе, когда великодушіе и добро были стерты съ лица земли.
   "Не трудно себѣ представить отчаяніе людей, которые рвали другъ друга на части въ борьбѣ изъ за наживы, если мы представилъ себѣ, что значила въ то время нищета -- а можетъ быть, эти самые люди при другихъ условіяхъ были бы полны благородства и истины. Для тѣла нищета была голодомъ, холодомъ; въ болѣзни -- заброшенностью; въ здоровомъ состояніи -- непрерывнымъ. тяжкимъ трудомъ; для духовной стороны человѣка она означала угнетеніе, обиду, выносливость оскорбленій, испорченность съ дѣтства, утрату невинности въ дѣтяхъ, женственности въ женщинахъ, достоинства въ мущинахъ; для ума съ нею соединялось нравственная смерть отъ невѣжества, отъ притупленія всѣхъ тѣхъ сторонъ, которыя отличаютъ насъ отъ звѣрей; она сводила всю жизнь на кругъ дѣйствій только физическихъ проявленій.
   "Если-бы вамъ, друзья мои, или дѣтямъ вашимъ пришлось выбирать между послѣдствіями нищеты и погонею за богатствомъ, какъ вы думаете?-- долго ли бы удержались вы на уровнѣ вашей нравственной высоты?
   "Два или три столѣтія назадъ въ Индіи было совершено одно варварское дѣяніе -- хотя счетомъ погибло немного людей, но смерть произведена при такихъ ужасныхъ условіяхъ, что воспоминаніе о ней не изгладится во вѣки вѣковъ. Извѣстное число англійскихъ плѣнныхъ было заключено въ помѣщеніе, въ которомъ не обрѣталось достаточно воздуха и для десятой доли этого числа. Все это были храбрые люди, на дѣлѣ преданные товарищи, но когда они начали задыхаться отъ недостатка воздуха -- все было забыто, началась отчаянная борьба. Каждый, думая только о себѣ, совершенно забывая другаго, старался добраться до ничтожнаго отверстія, чтобы втянуть въ себя воздухъ. Въ этой борьбѣ люди превратились въ звѣрей и разсказы о пережитыхъ ужасахъ тѣми немногими, которые остались въ живыхъ, произвели такое страшное впечатлѣніе на нашихъ прадѣдовъ, что черезъ цѣлое столѣтіе мы находилъ въ ихъ литературѣ сохранившійся отчетъ объ этомъ событіи, какъ доказательство, до чего отчаяніе можетъ довести людей въ нравственномъ и физическомъ отношеніи, Врядъ ли они могли предполагать, что для насъ эта "Черная Яма" въ Калькуттѣ съ обезумѣвшими отъ давки людьми, ради глотка воздуха, будетъ характеристикою общества ихъ времени. Наконецъ, въ этой "Черной Ямѣ" не было ни нѣжныхъ женщинъ, ни малыхъ дѣтей, ни стариковъ, ни старухъ, ни калѣкъ -- страдали тамъ все сильные, выноеливые мужчины.
   "Если представить себѣ, что тѣ старые порядки, о которыхъ я упоминалъ, относятся къ концу XIX столѣтія, тогда какъ для насъ порядки и послѣдующихъ временъ являются древними, такъ какъ даже отцы наши не знали иныхъ, кромѣ нашихъ, то нельзя не удивляться, съ какою быстротою свершались всѣ эти перемѣны. Однако, если мы разсмотримъ нѣсколько ближе состояніе умовъ въ послѣдней четверти ХІX-го столѣтія, то увидимъ, что особенно удивляться не чему. Хотя развитія, въ современномъ смыслѣ, ни въ какой отрасли въ то время не существовало, но, по сравненію съ прошлыми поколѣніями -- на одну степень развитіе это все-таки было выше; неизбѣжнымъ послѣдствіемъ даже этой сравнительной степени развитія являлось сознанію дурныхъ сторонъ общества, чего прежде не было. Правда, что эти дурныя стороны были прежде несравненно хуже, но, съ возростающимъ развитіемъ массы, онѣ выяенидись, подобно тому, какъ при свѣтѣ дѣляется видимой всякая грязь, которая во тьмѣ оставалась незамѣтной. Основною нотою литературы этого періода было состраданіе къ бѣдному и несчастному и негодованіе на несостоятельность общественныхъ мѣръ къ устраненію человѣческихъ бѣдствія. Понятно, что эти стоны не оставались безъ вліянія на лучшихъ людей того времени, которые изнемогали подъ бременемъ сочувствія.
   "Хотя они были далеки отъ нашей нравственной аксіомы, отъ единства человѣческаго рода, отъ дѣйствительности братства, но тѣмъ не менѣе это нельзя объяснять отсутствіемъ всякаго чувства. Я могъ бы привести вамъ чрезвычайно красивыя цитаты изъ авторовъ какъ доказательство, что для немногихъ это было вполнѣ ясно; большинство же, хотя смутно, все таки сознавало это. Кромѣ того, не слѣдуетъ забывать, что XIX столѣтіе считалось столѣтіемъ христіанства и фактъ, что вся промышленная и торговая система были проникнуты антихристіанскимъ духомъ, долженъ былъ имѣть значеніе -- хотя я предполагаю, что число истинныхъ послѣдователей Христа было весьма незначительно. Невольно является вопросъ, гдѣ причина того, что въ то время, когда большинство людей возмущается существующимъ порядкомъ вещей, они выносятъ его или довольствуются незначительными измѣненіями? И тутъ мы наталкиваемся на одинъ удивительный фактъ. Искреннимъ убѣжденіемъ даже лучшихъ людей того времени было, что единственные, неизмѣнные элементы человѣческой природы, на которыхъ соціальная система можетъ быть непоколебимо основана, это дурныя свойства человѣка. Имъ говорили и они вѣрили, что только жадность и себялюбіе соединяютъ людей между собой и что всѣ человѣческія ассоціаціи, не основанныя на этихъ чертахъ человѣческой натуры, должны непремѣнно рухнуть. Однимъ словомъ, даже тѣ, которымъ слѣдовало бы думать иначе, думали совершенно обратно тому, что намъ является столь очевиднымъ -- они полагали, что анти-соціальныя свойства, а не соціальныя качества могутъ служитъ связующею силою общества. Имъ казалось вполнѣ естественнымъ, чтобы люди существовали только для того, чтобы обманывать и давить другъ друга. Общество, которое давало полную свободу такого рода наклонностямъ, которое состояло изъ обманутыхъ и угнетенныхъ, понятно, не могло задаваться цѣлью общаго благополучія. Съ трудомъ вѣрится, чтобы ации промышленности лишь с отрицательной стороны, указывая на известные роковые недостатки и поразительное бессилие системы частной предприимчивости, которых нет более при национальной организации. Вы должны согласиться, что одно это уже достаточно объясняет, почему нация гораздо богаче теперь, чем она была в ваше время. Но о большем еще нашем преимуществе перед вами я почти не сказал пока ни слова. Допустим даже, что система частных промышленных предприятий не страдает теми громадными недостатками, о которых я упоминал; допустим, что потери ложно направленной энергии не вызывают крахов, зависевших от несоответствия со спросом и неуменья составить себе общий взгляд на всю область промышленности; допустим еще, что конкуренция не парализована и не вызывает бесполезного сугубого напряжения; допустим также, что паника и кризисы в торговле, вследствие банкротства и продолжительных застоев в промышленности, а также бездействие капитала и труда не причиняют никаких потерей и убытков; допустим, наконец, что это всё зло, неизбежное при ведении промышленности частным капиталом, каким-нибудь чудесным образом было бы устранено при сохранении той же системы, и тогда превосходство результатов достигаемых при новейшей промышленной системе национального контроля, всё-таки оказалось бы поразительным. Даже в ваше время было несколько довольно больших ткацких фабрик, хотя, само собой разумеется, они не выдержат сравнения с нашими. Вам, без сомнения, случалось бывать на этих больших бумагопрядильнях, которые покрывали целые акры земли, занимая тысячи рабочих рук и под одной кровлей, под одним контролем совершая до ста различных процессов, например, для того, чтобы из тюка ваты произвести тюк глянцовитого коленкору. Вы восхищались нашей громадной экономией труда и механической силы, вытекающей из искусного взаимодействия рук и машин. У вас, наверное, мелькнула мысль, насколько эта же самая рабочая сила, примененная на фабрике, произвела бы менее, работая в раздробь, при условии полной самостоятельности каждого рабочего. Вы сочтете, пожалуй, за гиперболу, если я скажу вам, что наибольшая производительность этих работников, работавших в одиночку, при всей возможной солидарности между ними, увеличилась бы не только на несколько процентов, но в несколько раз, при организации их труда под единым контролем. Итак, мистер Вест, организация национальной промышленности под единым главным контролем, когда все её процессы вытекают один из другого, сравнительно с наибольшим количеством производительности, достигавшимся при старой системе, -- даже не принимая в расчёт четырех вышеупомянутых крупных источников ваших потерь, -- увеличила общее производство в той же степени, в какой производительность фабричных работ умножилась при кооперативной системе труда. Производительность национальной рабочей силы под тысячеголовым предводительством частного капитала, даже при отсутствии вражды между руководителями, сравнительно с тел, что достигается ею при единой организации, может быть уподоблена военной силе толпы или орды варваров с тысячью маленьких начальников, сравнительно с силою дисциплинированной армии, под управлением одного генерала, -- такой, например, боевой машине, как германская армия при Мольтке.
   -- После того, что вы мне сообщили, -- отвечал я, -- я удивляюсь не тому, что нация теперь богаче, чем тогда, но толу, что все вы не сделались Крезами.
   -- Теперь вал живется хорошо, -- возразил доктор Лит. -- Наш образ жизни настолько роскошен, насколько мы того сами желаем. Соперничество во внешнем чванстве, которое в ваше время вело к мотовству, нисколько не способствовавшему комфорту, не имеет места в обществе, все члены которого получают одинаковые доходы, и наши вожделения ограничиваются только теми предметами, которые действительно придают жизни приятность. Каждый из нас мог бы иметь гораздо больше дохода, если бы мы делили между собою излишек производства, но мы предпочитаем тратить его на общественные работы и общественные удовольствия, в которых принимают участие все, -- на общественные залы и здания, на картинные галереи, на статуи, на мосты, на улучшение дорог и путей сообщения, на украшения городов, на большие музыкальные и театральные представления и заботиться в обширных размерах о народных увеселениях. Вы еще не знаете, мистер Вест, как мы живем. Дома мы пользуемся комфортом, но блеск нашего существования, доступный для всех нас, обнаруживается лишь в нашей общественной жизни. Когда вы это короче узнаете, то увидите, "куда идут деньги", как обыкновенно выражались в ваше время, и, надеюсь, согласитесь, что мы хорошо поступаем, употребляя их таким образом.
   -- Я думаю, -- сказал мне доктор Лит, когда мы пробирались домой из общественной столовой, -- что не было худшего порицания для людей вашего века, поклонявшегося деньгам, как замечание, что они не умели наживать деньги. А этот-то приговор и произнесла над ними история, и система, неорганизованной и антагонистской производительности была столь же нелепа с экономической точки зрения, как была отвратительна в нравственном отношении. Своекорыстие было их единственным лозунгом, а для промышленного производства своекорыстие -- самоубийство. Конкуренция, вытекающая из инстинкта своекорыстия, есть только иное название для разобщенной траты сил, тогда как в объединении их заключается вся тайна успешного производства, и только тогда, когда мысль об увеличении личного состояния уступила место мысли об увеличении общественной собственности, только тогда может водвориться действительное промышленное объединение и начаться действительное накопление богатства. Если бы даже принцип материального уравнении всех не был единственной человечной и рациональной основой общества, то мы всё-таки соблюдали бы его, как принцип целесообразный в национально-экономическом отношении, так как мы видим, что истинная совокупная производительность индустрии невозможна до тех пор, пока не подавлено разлагающее влияние своекорыстия.

XXIII

   Вечером, когда мы с Юдифью сидели в концертном зале, слушая некоторые заинтересовавшие меня номера из программы этого дня, я воспользовался одним антрактом и сказал:
   -- У меня есть к вам один вопрос, но боюсь, что он покажется вам несколько нескромным.
   -- Я вполне уверена, что это не так, -- возразила она ободрительно.
   -- Я нахожусь в положении человека, подслушавшего часть разговора, который предназначался не для него, хотя, по-видимому об нём, -- продолжать я, -- и имеющего смелость просить говорившего досказать ему остальное.
   -- Человека, подслушавшего? -- спросила она с видом смущения.
   -- Да, -- сказал я, -- но имеющего за себя оправдание, с чем, надеюсь, вы согласитесь.
   -- Это очень загадочно, -- возразила она.
   -- Да, -- отвечал я, -- настолько загадочно, что я не раз сомневался, действительно ли я слышал то, о чём хочу вас спросить, или мне это только показалось. Я прошу нас объяснить мне. Дело вот в чём: когда я просыпался от моего столетнего сна, первым сознательным моим впечатлением было впечатление разговаривавших около меня людских голосов, которые впоследствии я признал за голоса вашего отца, вашей матери и ваш, собственный. Прежде всего мне помнится голос вашего отца, который произнес: "Он сейчас откроет глаза. Лучше, чтобы он сперва увидел только одного кого-нибудь". За тем, если только мне это не почудилось во сне, вы сказали: "Так обещай же мне, что ты ему не скажешь". Отец ваш как будто колебался обещать вам это, но вы настаивали и, после вмешательства нашей матери, он дал наконец это обещание, а когда я открыл глаза, я увидел только его одного.
   Я вполне серьезно говорил о своей неуверенности в том, что разговор, который я подслушал, как мне казалось, не был сном, -- до такой степени страшным представлялось мне, что эти люди могут что-нибудь знать обо мне, современнике их предков, чего я не знал сам. Но, заметив впечатление, произведенное моими словами на Юдифь, я понял, что это был не сон, а какая-то новая тайна, еще более замысловатая, чем все, пережитые мною до сих пор; я понял это потому, что лишь только выяснилась цель моего вопроса, она проявила признаки самой сильной тревоги. Глаза её, всегда отличавшиеся таким открытым, прямым выражением, тревожно опустились при моем взгляде, тогда как всё лицо её покрылось ярким румянцем.
   -- Простите меня, -- произнес я, как только прошло мое смущение, вызванное неожиданным эффектом моих слов. -- Так, значит, мне это не пригрезилось во сне. Тут есть какая то тайна, относящаяся ко мне, но скрываемая от меня. В самом деле, разве не кажется несколько жестоким, что человек в моем положении не может получить всех сведений о самом себе?
   -- Это вас не касается, т. е. не имеет к вам прямого отношения. Это не о вас, едва слышно возразила она.
   -- Но некоторым образом это всё-таки касается меня, -- настаивал я. -- Это должно быть нечто такое, что было бы и мне интересно.
   -- Я даже и этого не думаю, -- возразила она, украдкой взглянув на меня и, несмотря на свое смущение, не будучи в состоянии воздержаться от какой-то загадочной улыбки, мелькнувшей на её устах, с некоторым оттенком юмора по поводу случившегося. -- Я не уверена, что это может быть вам даже интересно.
   -- Ваш отец сказал бы мне это, -- настаивал я с оттенком упрека. -- Это вы запретили ему. По его мнению, я должен бы звать это.
   Она не возражала. В своем смущении она вообще была так прелестна, что меня охватило желание продлить это положение, и я настаивал на удовлетворении моего любопытства.
   -- Так я никогда не узнаю? Вы никогда не скажете мне? -- спросил я.
   -- Это зависит... -- ответила она после длинной паузы.
   -- От чего? -- добивался я.
   -- Ах, вы требуете слишком многого, -- возразила она. Затем подняв на меня свое лицо с загадочным взглядом, пылающими щеками и улыбающимися устами, -- сочетание прелестей, вполне достаточное для очарования, -- она прибавила: -- Что бы вы подумали, если бы я сказала, что это зависит от вас самого.
   -- От меня самого! -- повторил я; -- как это может быть?
   -- Мистер Вест, мы пропускаем прелестную музыку -- вот всё, что она ответила мне на это, и, обернувшись к телефону, дотронулась до него пальцем, причем воздух наполнился волнами звуков. Затем она приняла все меры предосторожности, чтобы музыка не дала нам возможности продолжать разговор. Она отвернула свое лицо от меня и делала вид, будто поглощена ариями, но о том, что это была простая уловка к достаточной мере свидетельствовал яркий румянец, разлившийся по её щекам. Наконец, когда она высказала предположение, что на этот раз, я, по всей вероятности, достаточно наслушался музыки, и мы встали, намереваясь уйти из залы, она прямо подошла ко мне и, не поднимая глаз, сказала: -- мистер Вест, вы говорите, что я была добра к вам. Особенной доброты с моей стороны не было, но если таково ваше мнение, то вы должны дать мне обещание -- не добиваться, чтоб я сказала вам то, о чём вы просили сегодня вечером, а также не пытаться узнать это через кого бы-то ни было помимо меня, напр., от моего отца или от моей матери.
   На такую просьбу был возможен только один ответ.
   -- Простите меня, что я огорчил вас. Конечно, я обещаю вам это. -- Никогда я не спросил бы вас о "тайне", если бы мог думать, что это будет вам неприятно. Но вы не сердитесь на меня за мое любопытство?
   -- Нисколько.
   -- А когда-нибудь, -- прибавил я, -- если я не буду приставать к вам, вы, может быть, сами скажете мне. Могу ли надеяться на это?
   -- Может быт, -- прошептала она.
   -- Только может быть?
   Подняв, глаза, она посмотрела мне в лицо коротким, глубоким взглядом.
   -- Да, -- сказала -- она, я думаю, когда-нибудь может случиться, что я скажу вам
   На этом наш разговор и кончился, так как она не позволила мне прибавить что либо еще.
   Думаю, что в ту ночь даже сам доктор Нильсбёри едва ли бы мог усыпить меня ранее наступления утра; во всяком случае, сколько загадок не представлялось передо мной за последние дни, ни одна из них не казалась мне более таинственной и привлекательной, чем та, за разрешение которой я не мог даже взяться вследствие запрещения Юдифи Лит. Это была двойная загадка. Во-первых, было непостижимо, каким образом она могла знать какую-то тайну обо мне, чужестранце из другого века. Во-вторых, даже допустив, что она могла знать такую тайну, как объяснить то волнение, которое, по-видимому, это знание возбуждало в ней. Бывают такие трудные задачи, что не нападешь даже на приблизительную догадку для её разрешения; и это, очевидно, была одна из таких. Я вообще слишком практичен, чтобы терять много времени на такие энигмы. Но замысловатая энигма, воплощенная в прекрасную молодую девушку, -- являлась неотразимой. Вообще, не подлежит сомнению, что румянец на лице девушки одинаково понимался молодыми людьми всех времен и народов, но давать такое объяснение румяным щекам Юдифи, имея в виду мое положение и непродолжительность нашего знакомства, а тем более тот факт, что эта тайна относилась к периоду, когда я совсем еще не знал ее, было бы актом крайнего фатовства. Тем не менее она походила на ангела, и я не был бы молодым человеком, если бы рассудок и здравый смысл были в силах лишит розового цвета мои сны в эту ночь.

XXIV

   Утром я рано спустился вниз, в надежде увидеть Юдифь одну. Этого однако мне не удалось. Не найдя её в доме, я поискал ее в саду, но и там её не было. Во время моих блужданий я забрел в мою подземную комнату и уселся там отдохнуть. На моем письменном столе лежали различные журналы и газеты. Предполагая, что доктору Литу, может быть интересно пробежать Бостонскую газету 1887 г., я принес с собою в дом одну из газет, когда возвратился туда. За утренним завтраком я увидел Юдифь. Она покраснела при встрече со мной, но вполне владела собой. Когда мы сидели за столом, доктор Лит занялся просматриванием принесенной мною газеты. В ней, как во всех газетах того времени, много говорилось о рабочих беспорядках.
   -- Кстати, -- сказал я, когда доктор прочел нам вслух некоторые из этих статей, -- чью сторону приняли красные при устройстве нового порядка вещей? Всё, что мне известно из последнего времени, они порядком таки шумели.
   -- Им тут, конечно, нечего было делать, разве служить помехой, -- возразил доктор Лит. -- Суждения их производили неприятное впечатление на общество. Из всех стран, в Соединенных Штатах ни одна партия не имела основания рассчитывать на успешное проведение своего дела без предварительного привлечения национального большинства на сторону своих воззрений, как в действительности поступала и национальная партия.
   -- Национальная партия! -- воскликнул я. -- Она, должно быт, образовалась после, меня. Вероятно, это была одна из рабочих партий.
   -- О, нет! -- возразил доктор. Рабочая партии ничего подобного, в широких или прочных размерах, совершит не могли. Для задач национального кругозора их начала, имевшие в виду организации простых разрядов, были слишком узки. Только тогда, когда преобразование промышленной системы на более высоком нравственном начале было признано необходимым, в интересах не одного только какого-нибудь класса, но в равной степени всех классов, богатых и бедных, образованных и. невежественных, старых и молодых, слабых и сильных, мужчин и женщин, -- только тогда явилась надежда, что это преобразование может быт достижимо. Тогда национальная партия начала приводит это в исполнение с помощью политики. Название национальной зависело, вероятно, от того, что она имела целью национализировать функции производства и распределение доходов между гражданами. В самом деле, другое название и не подходило бы к ней, так как задачей её было воплощение национальной идеи, с величием и законченностью, дотоле никогда не бывалыми, не в виде ассосиации людей, преследующей одни политические цели, которые имеют лишь отдаленное отношение к их счастью, а в виде семьи, органического единства, общей жизни, мощного древа, высящегося к небесам, листья которого олицетворяют собою народ, питаемый его корнями и, в свою очередь, питающий их. Самая патриотическая из всевозможных партий, она старалась доказать патриотизм на деле и возвысила его со стадии инстинкта на степень разумной преданности, сделав из родной страны родину-мать, которая являлась не только кумиром, ради которого народ готов был идти на смерть, а сама давала ему жизнь.

XXV

   Понятно, что Юдифь Лит должна была произвести на меня сильное впечатление с тех пор, как я таким странным образом попал в дом её отца. Можно было ожидать, что после того, что произошло в последнюю ночь, я буду более чем когда-нибудь полон мыслью о ней. С самого начала я был поражен её видом непорочной искренности, её ясным., правдивым взглядом, напоминающим мне скорее благородного, невинного мальчика, чем девушку, которую я когда либо встречал. Мне было любопытно узнать, насколько эти пленительные качества были личными свойствами её натуры и насколько они могли быть результатом изменившегося с моею времени социального положения женщин.
   Воспользовавшись удобною минутою, когда мы были одни с доктором Лит, я в разговоре коснулся этого предмета.
   -- Вероятно, женщины в настоящее время, освобожденные от всех домашних забот, -- начал я, -- всецело заняты заботами о своих прелестях и красоте.
   -- Что касается нас, мужчин, -- заметил доктор Лит, -- я думаю, мы бы не были в претензии, если б они, выражаясь вашими словами, отдались всецело такого рода занятию; но могу вас уверить, что у женщин слишком много ума для того, чтобы они согласились существовать благодеяниями общества за то только, что они -- его украшение. Они действительно радостно приветствовали свое избавление от домашних работ, но не только потому, что эти работы сами по себе скучны, но еще и потому, что на эти работы затрачивалось слишком много сил, энергии. Они согласились отказаться от такого рода работ только с условием, чтобы им была предоставлена возможность принимать участие в труде более производительном в более приятной форме -- на общее благо. Наши женщины также как и наши мужчины -- члены армии промышленности и они выходят из её рядов только тогда, когда их вынуждают на то их материнские обязанности. В общем выводе, каждая женщина, в разное время своей жизни, служит от 5 -- 10 -- 15 лет на поприще промышленности, а бездетные выслуживают и полный срок.
   -- Неужели же с замужеством они не оставляют службы? -- спросил я.
   -- Не оставляют же ее мужчины с женитьбой, -- ответил доктор. -- В настоящее время замужние женщины избавлены от всех домашних забот, а муж -- не малое дитя, которое бы требовало особого ухода за собою,
   -- Печальною стороною нашей цивилизации можно было считать то, что мы требовали столько труда от женщин -- заметил я; -- но мне кажется, что вы требуете от них еще большего.
   Доктор Лит засмеялся.
   -- Действительно, мы требуем от них того же, что требуем и от мужчин, тем по менее, наши женщины чрезвычайно счастливы, тогда как женщины девятнадцатого столетия, если только нас не обманывают историки того времени, -- были глубоко несчастны. Причина того, то современная женщина действительно равноправна в труде с мужчиною и вместе с тем счастлива -- кроется в том, что относительно вообще труда, женского как и мужского, мы держимся принципа -- давать каждому тот труд, к которому он или она наиболее способны. Так как женщина физически слабее мужчины, то это имеется в виду при выборе ей труда и условий, в каких он производится. Более тяжелые работы предоставляются мужчинам, более легкие -- женщинам. Ни при каких обстоятельствах не разрешается женщине браться за работу, которая ей не по силам и не подходит по своим условиям для её пола. Кроме того, рабочие часы женского труда значительно короче, женщинам дается больше отдыха. Мужчины нашего времени слишком хорошо сознают, что женская красота и грация -- вся соль их существования, главный рычаг всех их действий -- и если они разрешают женщинам труд, то только потому, что труд посильный, при полном физическом развития, чрезвычайно полезен и для души, и для тела. Мы убеждены, что прекрасное здоровье, каким пользуются наши женщины, в отличие от женщин вашего времени, которые все были болезненны, надо приписать здоровому, укрепляющему тело и дух труду.
   -- Вы сказали, -- заметил я, -- что женщины-работницы принадлежат к армии промышленности, но разве возможна одинаковая система дисциплины при таких различных условиях труда?
   -- Женщины подлежат совершенно иной дисциплине, -- продолжал доктор Лит, -- и представляют из себя скорее вспомогательное войско, чем неотъемлемую часть армии мужчин.
   У них есть свой главнокомандующий женщина и они вообще состоят исключительно под женскою властью. Главнокомандующий, как и старшие офицеры, избираются женщинами, отслужившими срок, на тех же основаниях, как избираются начальники мужской армии и президент нации,
   Главнокомандующий женской армии восседает в кабинете президента и имеет свое veto в вопросе женского труда, в апелляциях не решенных конгрессом. В судебных делах женщины, как и мужчины, предаются суду своим главнокомандующим. Дела, в которых обе стороны -- женщины, разбираются судьями женщинами; если же стороны разного пола, то их приговор решается судьями обоего пола.
   -- Женский пол в вашей системе организации точно государство в государстве, -- заметил я.
   -- Отчасти да, -- продолжал доктор Лит, -- но вы должны согласиться, что от такого рода внутреннего, "государства" нации не грозит никакая опасность. Непризнавание индивидуального различия между полами было одною из многих ошибок вашего общества. Взаимное влечение между мужчиной и женщиной очень часто мешало рассмотреть им, на сколько оба пола во многом чужды один другому; есть вещи, в которых каждый из них может сочувствовать только своему полу. Только предоставив полную свободу проявлениям особенностей каждого пола, а не уничтожая их, чем, по-видимому, задавались ваши реформаторы, возможно достигнуть того, чтобы каждая сторона была довольна собою и чтобы при этом сохранилась прелесть обоюдных отношений. В ваше время женщины могли только противоестественно соперничать в карьерах с мужчинами; мы же дали им свои собственный мир с возможностью всяких соревнований в нём ж карьере, в честолюбии -- и в нём они счастливы. Нам представляется, что женщины вашего времени были жертвою цивилизации. Несмотря на большой промежуток времени, до сих пор, оглядываясь на их скучную, неразвитую жизнь, окончательно глохнувшую с замужеством, на их узкий кругозор, на те четыре стены, в которых они были заключены физически, на их узкий круг личных, мелких интересов, до сих пор приходишь в невольный ужас. Я не говорю уже о бедном классе, которому приходилось работать до смерти, но о богатом, обеспеченном классе. От всех своих серьезных печалей, а также от мелких житейских невзгод женщина не могла утешаться участием в общечеловеческих делах вне дома, у неё не было никаких других интересов, кроме семейных дел. От подобного существования у мужчин сделалось бы наверно размягчение мозга или сумасшествие. В настоящее время всё это изменилось. Теперь нет женщины, которая мечтала бы быть мужчиною, нет родителей, которые желали бы лучше иметь сына, чем дочь. Наши дочери также честолюбиво стремятся к достижению карьеры, как и наши сыновья. Замужество, ежели оно кому выпадает на долю, не является для них вечным заточением, оно нисколько не отрывает их от широких интересов общества, от шумной жизни света. Только с появлением на свет ребенка женщина на время -- покуда она полна новых интересов -- расстается с общественной деятельностью. Затем она всегда может вернуться на свое прежнее место, в ряды своих сотоварищей, с которыми ей не приходится совсем прерывать сношений. Женщина в настоящее время, действительно, счастлива, если сравнить с тем, что она была прежде в истории мира, и её возможность сделать мужчину счастливым в настоящее время, конечно, возросла.
   -- А разве стремление девушек, -- заметил я, -- в достижении всяких успехов и отличий, как членов армии промышленности, не заставляет их отказываться от замужества?
   Доктор Лит усмехнулся.
   -- Не беспокойтесь, мистер Вест, Господь Бог позаботился о том, чтобы их взаимное влечение оставалось неизменным, каковы бы ни были современные перемены в отношениях мужчины к женщине. Даже в ваше время, когда люди были так поглощены заботами о существовании, что, казалось, у них не было времени ни на что другое, когда будущее было так неопределенно, что иногда являлось преступлением иметь детей, -- женщины всё-таки выходили и выдавались замуж. Что касается чувства любви, то, по мнению одного из наших авторов, все те мысли, которые прежде тратились на житейские заботы, в настоящее время тратится на это нежное чувство. Положим, это несколько преувеличено. Скажу более, замужество отнюдь не является помехою в женской деятельности -- напротив, высшие назначения в женской армии промышленности предоставляются женам и матерям, так как только они являются вполне представительницами своего пола.
   -- Неужели женский труд ценится наравне с мужским?
   -- Конечно.
   -- Но, вероятно, с большими вычетами за неизбежные пропуски по домашним обстоятельствам.
   -- С вычетами? -- воскликнул доктор Лит. -- Как можно! Содержание всех одинаково -- без исключений -- уж если б допускалось какое либо различие по отношению к пропускам, о которых вы говорите, то, конечно, в пользу женщин. Какой же труд выше, дороже для нации, как не ношение и кормление её детей? По нашим взглядам, ничьи заслуги так не велики, как заслуги хороших родителей. Нет труда более бескорыстного, затраченного более без возврата, хотя нравственная сторона и бывает вознаграждена вполне, как воспитание детей, которым суждено быть людьми в то время, когда нас не будет.
   -- Из того, что вы говорите, можно подумать, что жены совсем не зависят материально от мужей?
   -- Конечно, нет -- заметил доктор Лит, -- точно также и дети не зависят материально от родителей; -- они пользуются только их услугами любви. Труд ребенка, когда он вырастет, послужит к увеличению общественного капитала -- не капитала его родителей, которых в то время не будет в живых, а потому и воспитывается на общественной счет. Поймите, что счеты каждого члена общества -- мужчины, женщины, ребенка -- ведутся непосредственно с государством без всяких посредников, исключая, конечно, родителей, которые, до некоторой степени, являются опекунами своих детей. Как видите, отношения индивидуумов к нации, их принадлежность к ней дают им право на пропитание, к это право совершенно независимо от их близости с другими лицами, которые подобно им, считаются членами нации. Зависеть от средств другого было бы неприлично в нравственном смысле и несообразно ни с какою рациональною социальною теориею. Что сталось бы с личною свободою и личным достоинством при таких условиях? Я знаю, что вы считали себя свободными в девятнадцатом столетии, но, вероятно, слово свобода не имело того значения, какое оно имеет теперь; иначе, конечно, вы бы не назвали то общество свободным, в котором каждый отдельный член был в унизительной зависимости от другого. Помимо самих условий жизни, бедный зависел от богатого, слуга от хозяина, женщина от мужчины, дети от родителей. Что касается материальной зависимости женщин от мужчин, которая существовала в наше время, то, вероятно, только в браках по любви она была еще возможна, хотя, думаю, для развитых женщин она казалась всегда одинаково унизительной. Каково же было женщине в тех многочисленных случаях, где в браке или не в браке она продавала себя мужчине ради средств для существования? Даже ваши современники, как ни равнодушны были они ко многим возмутительным сторонам вашего общества, отчасти сознавали, что это не совсем так, как бы должно было быт; но дальше оплакиванье женской участи их сострадание не простиралось. Им не приходило в голову, что это чистый грабеж, что жестоко забирать в свои руки производства всего мира и заставлять женщину ластиться и выпрашивать свою часть. Простите, мистер Вест, что я отношусь к этому с такою горячностью, забывая, что целое столетие легло между этим грабительством, печалью и позором несчастных женщин, точно вы являлись ответственным лицом за то, что, без сомнения, вы оплакивали не меньше моего.
   -- Я сознаю, что должен нести мою долю ответственности за то, что было в мое время, -- заметил я; -- но всё, что я могу сказать в свое оправдание, это -- что покуда государство не было готово для настоящей системы производства и распределения, никакого радикального улучшения в положении женщины не могло быть. Корень её беспомощности, как вы сказали, заключается в её материальной зависимости от мужчин -- и я не могу себе представить иного социального устройства, как-то, которое введено у вас, в салу которого женщина не зависит от мужчины, точно так же, как и мужчины не зависят один от другого. Вероятно, такая перемена в положении женщины не обошлась без влияния на общественные отношения обоих полов. Мне будет весьма интересно изучить это ближе.
   -- Перемена, которую вы найдете, -- продолжал доктор Лит, -- заключается, главным образом, в полной откровенности и непринужденности между обоими полами, по сравнению с тою фальшью, которая была между ними в ваше время. Мужчины и женщины встречаются в настоящее время, как двое равных, рассчитывая только на взаимную любовь. В ваше время вследствие того, что женщина была в материальной зависимости от мужчины, замужество представляло для неё известную выгоду. Судя по свидетельствам того времени, факт этот с цинической откровенностью признавался низшими классами, тогда как в классах более развитиях, под прикрытием целой системы изысканных, условных приличий, клонилось к тому, чтобы убедить в противоположном мнении, т. е., что все преимущества брака на стороне мужчины. Для соблюдения этой условности мужчина должен был разыграть роль жениха и потому считалось совершенно неприличным для женщины проявит свое чувство к мужчине прежде, чем он не посватается за нее. В наших библиотеках хранятся книги писателей вашего времени, где много трактуется о том, может ли женщина, при каких бы то ни было условиях, не обесчестив своего пола, признаться первая в своей любви. Всё это представляется нам просто абсурдом, а между тем мы знаем, что в ваше время это было серьезным вопросом. Женщина, сознавала, что вместе с признанием в любви, она становилась мужчине; обузою в материальном отношении, и весьма естественно, что чувство деликатности и гордости заставляло ее сдерживать влечение её сердца. Если вам случится быть где-нибудь в обществе, мистер Вест, будьте готовы на злобные вопросы нашей молодежи. По этому предмету им, конечно, очень интересно знать, как это всё было в старину [Могу сказать по опыту, что предупреждение доктора Лита вполне оправдалось. Для молодых людей, и особенно для молодых девушек в странностях ухаживаний XIX столетия, как они называли это, скрывался неисчерпаемый источник веселья и смеха].
   -- Итак, девушка двадцатого столетия признается в своей любви.
   -- Да, если она выбирает, -- ответил доктор Лит. -- Во всяком случае, обе стороны одинаково не скрывают своего чувства. Кокетство одинаково презирается как в мужчине, так и в девушке. Деланная холодность, которая в ваше время редко кого обманывала, в настоящее время непременно была бы принята за правду, так как никому не пришло бы в голову прибегнуть к ней.
   -- Я вижу ясно, что является результатом независимости женщин -- прервал я: -- теперь нет иных браков, кроме браков по любви.
   -- Это верно, -- заметил доктор Лит.
   -- Мир, в котором все женаты по чистой любви! Ах. доктор Лит, вы конечно не в силах себе представить, каким чудом является подобный мир для человека девятнадцатого столетия!
   -- Отчасти могу себе это представить, -- заметил доктор Лит; -- но факт, который вас так поражает -- браки исключительно по любви -- может быть серьезнее, чем это кажется на первый взгляд. Впервые в истории человечества беспрепятственно осуществляется принцип полового подбора с его стремлением сохранить и размножить лучшие типы породы и уничтожить худшие. Нет более той нищеты, той необходимости иметь свой дом, ради которых женщины соглашались иметь отцами своих детей тех мужчин, которых они не могли ни любить, ни уважать. Богатство и положение в настоящее время более не отвлекают внимания от личных достоинств. Золото не скрасить дурака. Личные достоинства человека -- его ум, способности, красота, доброе сердце, великодушие, гениальность, храбрость, -- вот что передается потомству.
   Каждое новое поколение просеивается, так сказать, через более частое сито. Качества, которые человечество так высоко ценит, сохраняются; те, ко торые оно презирает, -- вырождаются.
   Есть и теперь, конечно, много женщин, у которых чувство любви соединяется с чувством поклонения и которые стремятся сделать выдающуюся партию: но они в настоящее время исходят из других принципов. В настоящее время хорошею партиею считается не брак с человеком богатым, титулованным, но с человеком, который, своими выдающими и действительными услугами человечеству, стоит выше других. Вот эти то выдающиеся люди и есть современные аристократы, сочетаться с которыми считается честью.
   Дня два назад мы говорили с вами о физическом преимуществе нашего поколения перед вашим. Может быть, из всех причин, о которых я упоминал, как о содействующих к улучшению породы -- главная и заключается в беспрепятственном половом подборе, и это достигается двумя, тремя поколеньями последовательно. Если вы изучите ближе наше поколение, вы, без сомненья, заметите, насколько оно усовершенствовалось не только в физическом отношении, но и в умственном, и в нравственном. Было бы странно, если было бы иначе теперь, когда одному из гласных законов природы -- сохранению расы дана полная свобода действия -- а вдобавок ему на помогу является еще глубокое нравственное чувство. Индивидуализм, который был воодушевляющею идеею вашего общества, являлся роковым не только для всякого чувства братства и общего интереса между живущими, но он уничтожать собою всякую ответственность людей настоящего перед людьми будущего. В наше время эта ответственность, не признававшаяся людьми прошлых веков, сделалась самою возвышенною, этическою идеею поколения, усиливающею, с полным сознанием долга, естественную потребность вступать в брак с самыми избранными, благородными представителями другого пола. Результатом этого является, что все поощрения. всевозможные двигатели, придуманные нами для того, чтобы развивать промышленность, способности, всевозможные качества -- ничто в сравнение с тел влиянием, какое имеет на молодежь нашу тот факт, что женщины являются их судьями с правом награждать достойных. Хлыст, шпоры, приманки и призы -- ничто в сравнение с мыслью, что веселое личико отвернется от всякой отсталости.
   В наше время холостяками остаются только люди, которые проявили себя неспособными в труде. Надо женщине быть из очень храбрых, в смысле недостойной храбрости, чтобы она решилась бравировать взгляды своего поколения и из сострадания вышла бы замуж -- при полной своей свободе -- за одного из таких несчастных. Скажу более, личное чувство женщин в этом отношении строже всех других доводов. Наши женщины стоят на высоте своей ответственности, как охранительницы грядущих поколений, которым вручены ключи от будущего. В этом отношении их чувство долга доходит до религиозного культа и в этом культе они воспитывают своих дочерей с самого детства.
   Придя вечером в свою комнату, я, до поздней ночи, просидел над одним романом Берриана, который мне дал доктор Лит, и вся завязка которого основана как раз на современном взгляде на ответственность родителей. Без сомнения, романист девятнадцатого столетия изобразил бы подобное положение так, чтобы оно возбуждало в читателе болезненную симпатию к сентиментальному самолюбию влюбленных и озлобление на тот не писанный закон, который они нарушили. Не буду упоминать о совершенно ином приеме Берриана. Кто не читал "Руфи Эльтон"? Каким сильным доводом он подтверждает проводимый им принцип: "над неродившимися мы всемогущи как Бог и ответственны перед ними, как он перед нами. Каково наше отношение к ним, пусть будет таким же и Его отношение к нам".

XXVI

   Полагаю, что бывают обстоятельства, при которых надо отнестись снисходительно, если человек теряет всякое представление о днях и неделях. Действительно, если б мне сказали, что теперь не считают время неделями из семи дней, а делят его на 5, на 10, на 15 дней -- я бы ничуть не удивился после всею тою, что я видел и слышал о двадцатом столетии. Я в первый раз спросил о том, какой сегодня день -- на другое утро после разговора, приведенного в последней главе. За завтраком доктор Лит спросил меня, -- пойду ли я сегодня слушать проповедь.
   -- Разве сегодня воскресенье? -- воскликнул я.
   -- Да. В пятницу на прошлой неделе было сделано счастливое открытие подвальной комнаты, благодаря которому мы пользуемся вашим сообществом. В воскресенье, около полуночи, вы проснулись в первый раз -- в воскресенье же около полудня вы проснулись во второй раз уже в полном сознании.
   -- Мне весьма любопытно будет узнать, насколько у вас церковная система соответствует вашим остальным социальным порядкам. У вас вероятно национальная церковь с официальными духовниками.
   Доктор Лит рассмеялся, а миссис Лит и Юдифь по-видимому мое предположение показалось чрезвычайно забавным.
   -- Что вы, -- мистер Вест, -- начала Юдифь, за каких странных людей вы нас считаете. Уже в девятнадцатом столетии вы покончили с государственными духовными учрежденьями. Неужели вы думаете мы снова вернулись к ним?
   -- Как же может быть частная церковь и неофициальное духовенство, когда все здания -- собственность государства и все члены общества обязательно должны служить промышленности? -- спросил я.
   -- В религии, конечно, произошли значительные перемены за это столетие, -- заметил доктор Лит, -- но предположим, что этих перемен даже не произошло, и тогда, поверьте, наша система чудесно приноровилась бы к ней. Государство снабжает одно лицо или несколько лиц зданиями, гарантируя себя доходом с них, и эти лица владеют ими, пока выплачивают этот доход.
   Что касается до духовенства, то оно существует на следующих условиях: если известное число людей желает пользоваться услугами отдельной личности для какого-нибудь специального дела., не входящего в состав общего служения государству, они всегда могут обеспечить материально это лицо, конечно, с личного его согласия. Совершено на том же основании, как мы обеспечиваем наших издателей -- пополняя своими паями убытки, которые несет государство от их неслужония общему делу. Это пополнение убытков государству за отдельное лицо соответствует тому, что в ваше время платилось этому лицу, и самое разнообразное применение этого принципа предоставляет полную свободу частным предприятиям, к которым не прмменястся государственный контроль. Что же касается того, чтобы слушать сегодня проповедь -- то вы можете отправиться для этого в церковь, можете ее слышать и дома.
   -- Как же я ее услышу, если останусь дома?
   -- Очень просто: для этого вы своевременно перейдете с нами в концертную залу и выберете себе там удобное кресло. Некоторые до сих пор предпочитают слушать проповеди в церкви, но по большей части наши проповеди говорятся в специальных аккустических, особо приспособленных комнатах, годных и для музыкальных концертов, соединенных посредством проволоки с домами абонентов. Если вы желаете пойти в церковь, я охотно пойду с вами, но вы вряд ли где-нибудь лучше услышите проповедь, чем оставаясь дома. Я вижу из газет, что сегодня будет проповедовать мистер Бартон, он проповедует только по телефону. Число его слушателей, иногда достигает до 150,000.
   -- Новизна способа слушать проповедь при таких условиях заставляет меня присоединиться к числу слушателей мистера Бартона, -- заметил я.
   Час или два спустя, я сидел в библиотеке и читал, когда Юдифь зашла за мной и мы вместе отправились в концертный зал, где нас уже ожидали мистер и миссис Лит. Мы едва успели удобно усесться, как раздался звонок, а через несколько минут мы услыхали человеческий голос и неведомое лицо обратилось к нам с обыкновенной разговорной речью..
   Вот что мы услыхали.
   Проповедь мистера Бартона.
   "На прошлой неделе среди нас появился критик из девятнадцатого столетия, живой представитель эпохи наших пра-прадедов. Было бы странно, если бы такое необыкновенное событие не повлияло так или иначе на наше воображение; быть может, многие из нас старались представить себе общество -- каким оно было сто лет тому назад и склад жизни того времени. Предлагая на ваше усмотрение некоторые мои личные размышления по этому поводу, я думаю, что не нарушу тем нить ваших собственных мыслей, а скорее буду следовать за нею".
   Тут Юдифь что-то шепнула отцу, с чем он, по-видимому, согласился и затем он обратился ко мне с следующими словами:
   -- Мистер Вест, -- начал он, -- Юдифь предполагает, что вам может быт не совсем удобно слушать проповедь мистера Бартона, если она касается такого предмета. Не хотите ли послушать другого проповедника мистера Свитсера? Юдифь сейчас соединит нас с помещением, где он проповедует, и я обещаю вам чудесную проповедь.
   -- Что вы, зачем это, -- воскликнул я, -- уверяю вас, что я с большим удовольствием послушаю, что имеет сказать мистер Бартон.
   -- Как желаете, -- ответил доктор Лит.
   Покуда доктор Лит говорил со мною, Юдифь успела дотронуться до кнопки и голос мистера Бартона моментально смолк. Она снова коснулась его и снова раздался его симпатичный, серьезный голос, который уже с первых слов произвел на меня самое благоприятное впечатление.
   "Я полагаю, что все мы, заглянувши в прошлое, одинаково поражены той изумительной переменою, происшедшей в одно стоите в материальных и нравственных условиях человечества. Может быть, разница между бедностью государства и людей в ХИХ-м столетии к их богатством теперь не более того, что уже встречалось в истории человечества -- не более, например, бедности этой страны в ранний колониальный период семнадцатого столетия и сравнительно большего богатства, которого она достигла в конце девятнадцатого, или разница между Англиею при Вильгельме Завоевателе и Англиею при Виктории. Хотя в то время богатства государства не служили верным средством для определения положения массы, тем не менее подобные примеры дают нам возможность провести параллель между разницею материальной стороны в ХИХ-м и в ХХ-м столетиях. Если мы взглянем на нравственную сторону этой разницы, мы очутимся перед явлением, невиданным в истории прошлого, как бы далеко мы ни заглядывали. Пришлось бы извинить того, кто невольно воскликнул бы: "да, это чудеса!" Тем не менее, если мы отрешимся от пустых удивлений и отнесемся критически к предполагаемому чуду, то убедимся, что в этом чуде, в сущности, нет ничего чудесного, сверхъестественного. Зачем предполагать какие то нравственное перерождение человечества или уничтожение всякого зла и торжество добродетели для объяснения видимого нами факта, когда объяснение его кроется попросту в реакции изменившейся окружающей нас человеческой природы. Иначе сказать, общество, построенное на ложных, личных, эгоистических началах, на социальных и грубых сторонах человеческой природы, было заменено началами, в основании которых лежит действительно личный интерес рационального бескорыстия и обращения к социальным и великодушным инстинктам человека.
   "Друзья мои, если бы вы увидали, что люди снопа превратились в тех диких зверей, какими они были в ХИХ-м столетии, вам ничего не оставалось бы другого, как вернуться к их старой промышленной системе, при которой они смотрели на своего ближнего, как ни. естественную добычу, и видели свою выгоду в несчастье другого. Вы, вероятно, не способны даже представить себе положения, которое могло бы вас заставят вырвать кусок из рта другого для своего пропитания. Но вообразите себе такое положение, когда это делается не ради сохранения вашей собственной личной жизни. Я знаю, что между нашими предками было немало людей, которые скорее отдали бы свою жизнь, чем согласились бы питаться хлебом, отнятым от других. Но они были не в праве умереть. За ними стояла чужая, дорогая жизнь, которая зависела от них. Мужчина тогда, как и теперь -- любил женщину. Одному Богу известно, каким образом мужчины могли решаться быть отцами, но у них, как и у нас, были дети, без сомнения, для них столь же дорогия, как дороги нам наши, которых надо было прокормить, одеть, воспитать. Самая кроткая тварь делается свирепою, когда у неё есть детеныши, которых она выкармливает, и в этом волчьем обществе борьба за насущный хлеб находила себе силу отчаянья именно к лучших, нежных чувствах. Ради лиц, зависящих от вас, приходилось, без разбора решаться на всякое нечистое дело -- на обман, на клевету, на всякие подкупы, на сплетни, на покупку ниже цены и на продажу выше её, на прекращение дела, которое служило другому для пропитания, даже на подстрекательство людей к приобретению того, чего им не нужно, и к продаже того, чего не следовало продавать; приходилось угнетать рабочих, доводить до пота должников, морочить кредиторов. Положил, всё это делалось иногда со слезами на глазах, -- но что делать, ведь так трудно было придумать какой-нибудь другой исход для прокормления семьи, что приходилось поневоле давить более слабого и вырывать у него кусок изо рта. Даже представители религии находились в тех же тяжелых условиях нужды. На словах они остерегали людей от любви к деньгам, а наделе сами должны были для того, чтобы прокормить семью, постоянно иметь в виду денежную оценку своего труда. Несчастные, их дело было не легкое, -- проповедовать великодушие и бескорыстие, сознавая, что при настоящем положении вещей оно влечет за собою неизбежную нищету и -- таким образом ради закона самосохранения нарушались все нравственные законы. Рассматривая бесчеловечные стороны общества, эти достойные люди оплакивали безнравственность человеческой натуры, тогда как будь человек самим ангелом, то и тогда бы он развратился в такой дьявольской обстановке. Поверьте, друзья мои, что не теперь, в эту счастливую пору, человечество не познает Божества. Оно скорее не познавало его в те мрачные дни, когда в борьбе друг с другом из-за существования ему было чуждо милосердие, когда великодушие и добро были стерты с лица земли.
   "Не трудно себе представить отчаяние людей, которые рвали друг друга на части в борьбе из-за наживы, если мы представил себе, что значила в то время нищета -- а может быть, эти самые люди при других условиях были бы полны благородства и истины. Для тела нищета была голодом, холодом; в болезни -- заброшенностью; в здоровом состоянии -- непрерывным. тяжким трудом; для духовной стороны человека она означала угнетение, обиду, выносливость оскорблений, испорченность с детства, утрату невинности в детях, женственности в женщинах, достоинства в мужчинах; для ума с нею соединялось нравственная смерть от невежества, от притупления всех тех сторон, которые отличают нас от зверей; она сводила всю жизнь на круг действий только физических проявлений.
   "Если бы вам, друзья мои, или детям вашим пришлось выбирать между последствиями нищеты и погонею за богатством, как вы думаете? -- долго ли бы удержались вы на уровне вашей нравственной высоты?
   "Два или три столетия назад в Индии было совершено одно варварское деяние -- хотя счетом погибло немного людей, но смерть произведена при таких ужасных условиях, что воспоминание о ней не изгладится во веки веков. Известное число английских пленных было заключено в помещение, в котором не обреталось достаточно воздуха и для десятой доли этого числа. Всё это были храбрые люди, на деле преданные товарищи, но когда они начали задыхаться от недостатка воздуха -- всё было забыто, началась отчаянная борьба. Каждый, думая только о себе, совершенно забывая другого, старался добраться до ничтожного отверстия, чтобы втянуть в себя воздух. В этой борьбе люди превратились в зверей и рассказы о пережитых ужасах теми немногими, которые остались в живых, произвели такое страшное впечатление на наших прадедов, что через целое столетие мы находил в их литературе сохранившийся отчет об этом событии, как доказательство, до чего отчаяние может довести людей в нравственном и физическом отношении, Вряд ли они могли предполагать, что для нас эта "Черная Яма" в Калькутте с обезумевшими от давки людьми, ради глотка воздуха, будет характеристикою общества их времени. Наконец, в этой "Черной Яме" не было ни нежных женщин, ни малых детей, ни стариков, ни старух, ни калек -- страдали там всё сильные, выносливые мужчины.
   "Если представить себе, что те старые порядки, о которых я упоминал, относятся к концу XIX столетия, тогда как для нас порядки и последующих времен являются древними, так как даже отцы наши не знали иных, кроме наших, то нельзя не удивляться, с какою быстротою свершались все эти перемены. Однако, если мы рассмотрим несколько ближе состояние умов в последней четверти XIX-го столетия, то увидим, что особенно удивляться не чему. Хотя развития, в современном смысле, ни в какой отрасли в то время не существовало, но, по сравнению с прошлыми поколениями -- на одну степень развитие это всё-таки было выше; неизбежным последствием даже этой сравнительной степени развития являлось сознанию дурных сторон общества, чего прежде не было. Правда, что эти дурные стороны были прежде несравненно хуже, но, с возрастающим развитием массы, они выяенидись, подобно тому, как при свете делятся видимой всякая грязь, которая во тьме оставалась незаметной. Основною нотою литературы этого периода было сострадание к бедному и несчастному и негодование на несостоятельность общественных мер к устранению человеческих бедствия. Понятно, что эти стоны не оставались без влияния на лучших людей того времени, которые изнемогали под бременем сочувствия.
   "Хотя они были далеки от нашей нравственной аксиомы, от единства человеческого рода, от действительности братства, но тем не менее это нельзя объяснять отсутствием всякого чувства. Я мог бы привести вам чрезвычайно красивые цитаты из авторов как доказательство, что для немногих это было вполне ясно; большинство же, хотя смутно, всё-таки сознавало это. Кроме того, не следует забывать, что XIX столетие считалось столетием христианства и факт, что вся промышленная и торговая система были проникнуты антихристианским духом, должен был иметь значение -- хотя я предполагаю, что число истинных последователей Христа было весьма незначительно. Невольно является вопрос, где причина того, что в то время, когда большинство людей возмущается существующим порядком вещей, они выносят его или довольствуются незначительными изменениями? И тут мы наталкиваемся на один удивительный факт. Искренним убеждением даже лучших людей того времени было, что единственные, неизменные элементы человеческой природы, на которых социальная система может быть непоколебимо основана, это дурные свойства человека. Им говорили и они верили, что только жадность и себялюбие соединяют людей между собой и что все человеческие ассоциации, не основанные на этих чертах человеческой натуры, должны непременно рухнуть. Одним словом, даже те, которым следовало бы думать иначе, думали совершенно обратно тому, что нам является столь очевидным -- они полагали, что анти-социальные свойства, а не социальные качества могут служит связующею силою общества. Им казалось вполне естественным, чтобы люди существовали только для того, чтобы обманывать и давить друг друга. Общество, которое давало полную свободу такого рода наклонностям, которое состояло из обманутых и угнетенных, понятно, не могло задаваться целью общего благополучия. С трудом верится, чтобы подобные убеждения могли серьезно поддерживаться, тем не менее это установившийся факт в истории. Такие убеждения не только поддерживались нашими прадедами, но именно благодаря им только так долго держался старый порядок вещей, несмотря на то, что большинство давно уже сознавало все его злоупотребления. Ищите в этом объяснения глубокому пессимизму литературы последней четверти XIX-го столетия, той ноты меланхолии, которая звучит в её поэзии и цинизму в юморе.
   "Сознавая, что при этих условиях человечество не может существовать, мы видим, что у них вместе с тем не было надежды на лучшее будущее. Им казалось, что развитие человечества уже совершилось, попав в глухой проулок, из которого нельзя выбраться. Образ мыслей людей того времени ясно изложен в сочинениях, дошедших до нас. Желающие могут их найти до сих пор в библиотеках; в них приводятся доводы в пользу того, что, несмотря на дурное положение людей, жить всё-таки лучше, чем умереть. Не признавая себя, они не признавали Создателя. Был общий упадок религии. Бледные, слабые лучи её скользили через небеса, подернутые густым покрывалом сомнений и страхов, и освещали собой хаос земли. Нам представляются безумием, достойным сожаления, сомневаться в том, кто вдохнул в нас жизнь, или страх перед Тем. Кто нас создал. Но не забудем, что на детей, которые бывают храбры днем, ночью порою находят безумные страхи. Настал свет. В двадцатом столетии так легко верить в Бога, нашего Отца небесная.
   "Я упомянул вкратце о причинах, подготовивших умы людей к перемене старого порядка вещей на новый, точно так же как упомянул и о консерватизме отчаяния, задержавшем этот процесс, когда для него уже настало время. Быстрота, с какого эта перемена совершилась, после того как она была вначале замедлена, объясняется опьяняющим действием надежды на умы, привыкшие отчаиваться. Солнечный свет после такой долгой, темной ночи должен был показаться ослепительным. С той минуты, как люди постигли, что рост человечества бесконечен, что ему нет предела, реакция явилась неизбежной и поразительной. Понятно, что ничто не могло противостоять тому энтузиазму, который внушала новая вера.
   "Люди постигли, что перед этим процессом все другие исторические процессы -- ничто. И без сомнения, потому только, что на него могло быть затрачено миллион мучеников, дело обошлось совсем без них. Перемена династии в ничтожном королевстве Старого Света часто стоила больше жизней, нежели переворот, направивший человечество на верный путь.
   "Без сомнения тому, кто имеет счастье существовать в наш блестящий век, не подобает желать себе иной судьбы, но мне не раз приходило в голову, что я променял бы мое участие в этих светлых, счастливых днях на участие в бурной, переходной эпохе, когда перед безнадежным человечеством разверзлись врата грядущего и его воспаленным очам, вместо белой стены, которая заслоняла собою его пут, предстал ослепительный вид прогресса, поражающего нас и до сих пор силою своего света. Ах, друзья мои, кто не согласится со мной, что жить в то время, когда рычагом общественной деятельности являлись самые дурные наклонности, от соприкосновения с которыми содрогались столетия, было не завидною долею.
   "Что я буду есть и пить, во что оденусь? постоянный ужасающий вопрос, который представлял собой тогда начало и конец всего. Но когда к этой самой задаче отнеслись по братски -- что мы будем ест, что мы будем пить, во что же оденемся? -- то все затруднения исчезли.
   "Бедность и рабство для большинства были последствием того, что человечество думало разрешить задачу пропитания индивидуальным трудом; но как только государство сделалось единственным капиталистом и вместе работником, не только бедность сменилось благосостоянием, но и всякая возможность рабства исчезла с лица земли. Средства к существованию перестали выдаваться мужчинами женщинам, одним служащим -- другому, богатым -- бедному, все стали получать их из одной общей кружки, точно дети за родительским столом. Пользоваться другим для своих личных выгод сделалось невозможным. Всё, на что ложно рассчитывать для себя от другого, это -- на его уважение. В взаимных отношениях людей исчезли и надменность, и подобострастие. Первый раз от сотворения мира человек стоял непосредственно перед Богом. Страх нужды и жажда наживы стали забытыми побуждениями, когда все получили средства в жизни, а приобретение чрезмерных имуществ сделалось невозможным. Не стало нищих, не стало и подавателей. Благодаря справедливости, благотворительность осталась без дела. Заповеди сделались почти ненужными людям мира, в котором нет искушения для воровства, нет поводов для лжи ни из страха, ни из лести, нет места для зависти, так как все равны; нет повода для насилия, так как отнята власть оскорблять друг друга. Давнишняя мечта человечества о свободе, о равенстве, о братстве, осмеиваемая в продолжении стольких столетий, наконец осуществилась.
   "При старых порядках люди добрые, великодушные, справедливые платились за свои хорошие свойства, а в настоящее время люди злые, жадные, корыстные исключаются из общества. Теперь, когда условия жизни в первый раз перестали способствовать развитию дурных сторон человеческой природы, когда себялюбие и эгоизм не вознаграждаются, впервые стало ясно, на что человечество действительно способно, если оно не развращено. Развращенные наклонности, которые разрастались точно грибы в каком нибудь темном, сыром погребе, погибли от света и свежего воздуха; их заменили собою благородные свойства с такою силою, что самые отчаянные циники превратились в панегиристов. Впервые в истории человечества появляется влюбленность человеческого рода в себя. Скоро выяснилось то, чему бы никак не поверили прежние философы старого времени, а именно: что главные свойства человеческой природы -- хорошие а не дурные; по природе человек добр, великодушен, бескорыстен, сострадателен, симпатичен; он стремится к подобию божию с присущими божеству доброте и самоотвержению. Находясь, в продолжении многих поколений, под гнетом таких условий жизни, которые способны были развратить самих ангелов, эти присущие человеческой натуре свойства всё-таки сохранились, подобно тому, как пригнутое дерево -- лишь только условия изменились -- снова выпрямляется во весь свой естественный рост. Говоря иносказательно, человечество старого времени можно сравнить с кустом роз, выросшим на болоте, питавшимся грязною водою, миазмами и глохнувшим от ядовитых ночных испарений. Бесконечное число поколений садовников всячески старались, чтобы оно цвело, но, кроме одного полураскрывшегося бутона с червем в сердцевине, все усилия их не могли вырастить ничего более. Многие приходили к убеждению, что это совсем не розовый куст, но сорное растение, которое следует выкопать и сжечь. Большинство же садовников утверждало, что хотя куст принадлежит к семейству розовых кустов, по одержим какою-то неизлечимой болезнью, мешающей его цвету и вообще делающей его слабым и хилым. Находились и такие, -- их было положим немного -- которые находили, что всё зло кроется в грунте, что дерево здорово и при других условиях могло бы оправиться. Но это были не настоящие садовники, а люди, слывшие за теоретиков или фантазеров. С этим взглядом соглашалась и масса. Кроме того, многие знаменитые философы-моралисты, соглашаясь с предположениями, что самому кусту при других условиях было бы лучше, в тоже время находили полезным для бутонов -- необходимость расцветать в болоте и при неблагоприятных условиях. Весьма может быть, -- говорили они -- что бутоны будут редки и распустившиеся цветы бледны и без запаха, но их нравственное усилие окажется выше, чем при цветении в саду.
   "Патентованные садовники и философы-моралисты брали верх. Куст по прежнему сидел глубоко в болоте и старая система ухода продолжала существовать. Корни беспрестанно поливалась новыми микстурами с целью уничтожить плесень и ржавчину. Каждый стоял за свое средство. Это продолжалось очень долго. Случайно кто-нибудь замечал, что куст как будто начинает оживать, другие же находили, что ему хуже прежнего. В общем заметного улучшения не было; наконец, все стали приходить в отчаянье и тут снова взялись за мысль пересадить куст. На этот раз с предложением все согласились.
   -- "Попробуемте, -- был общий голос. -- Может быть, в другом месте он и будет роста, здесь же все наши старания напрасны".
   "Таким образом, розовый куст человечества был пересажен в теплую, мягкую, сухую землю, солнце согревало его своими лучами, теплый южный ветер ласкал его. Тут стало ясно, что это действительно розовый куст. Плесень и ржавчина исчезли, куста, покрылся великолепными, румяными розами, от которых благоухало на весь мир Как залог нашего счастья, Создатель вложил в сердца людей бесконечный пример совершенства, при сравнении с которым всё, чего мы достигли в прошлом, кажется ничтожным, а стремление остается всегда недостижимым. Если бы праотцы ваши могли себе представить общественный строй, при котором люди жили бы как братья -- в согласии, без ссор, без зависти, без насилий, без обмана; где, в награду за труд по выбору, в размере нужном только для здоровья, люди избавлялись от забот о завтрашнем дне; где им так же мало приходилось бы заботиться о средствах пропитания, как деревьям, которые орошаются неиссякаемыми источниками; если бы только они могли себе представить существование человека при таких условиях, -- они бы назвали его раем. В их представлении оно соединилось бы с понятием о небе, и им казалось бы немыслимым желать большего и стремиться к лучшему.
   "Но что ощущаем мы, добравшись до той высоты, на которую они тоже устремляли свои взоры? Мы совсем забыли и без особого случая, например вроде теперешнего, не вспомнили бы даже, что людям жилось когда то иначе. Нашему воображению нужно большое напряжение, чтоб представить себе социальные условия наших ближайших предков. Мы находим их странными и смешными. Разрешить задачу относительно материальных средств таким образом, чтобы искоренить заботы и преступления, не кажется нам конечною целью, но только первым шагом к действительному человеческому прогрессу. Мы только избавили себя от сильных и бесполезных мучений, которые мешали нашим предкам отдаться настоящим целям существования. Нас можно сравнить с ребенком, который начинает стоять и ходить. С точки зрения ребенка это удивительное событие. Ему, быт может, представляется, что дальше этого успеха ничего не может быть, но через год он забудет, что не всегда ходил. Когда он встал на нога -- горизонт его стал только виден, с его движением он расширился. Положим, его первый шаг -- важное событие, но только, как начало, а не как конец. Он только вступил на свое поприще. Освобождение человечества, за последнее столетие, от нравственного и физического угнетения в труде и разных измышлениях ради материальных требований следует признать за нечто вроде второго рождения человечества. Без этого второго рождения первое рождение его, с которым было связано такое тяжелое существование, не имело смысла, тогда как в настоящее время для человечества наступит новый фазис духовного развития, развития высших сторон его, о существовании которых наши предки даже не мечтали. Вместо безнадежного отчаяния ХИX-го столетия, его глубокого пессимизма относительно будущности человечества, воодушевляющая идея нашего времени заключается в восторженном сознании нашего земного существования и усовершенствование человеческого рода с каждым поколением физически, нравственно и умственно признано за дело, достойное всяких стараний и жертв. Мы думаем, что человечество впервые приблизилось к идеалу Бога, и каждое поколение должно быть шагом к достижению этого идеала.
   "Вы спросите меня, на что можем мы рассчитывать, когда миновало столько поколений? Я отвечу вам, что путь наш нам далеко виден, но конец его теряется в лучах света. Возвращение человека к Богу -- двоякое: он возвращается к Нему, как отдельная личность посредством смерти и как целое человечество, исполнившее свое назначение, когда божественная тайна, сокрытая в зародыше, сделается явною. Пророним слезу над мрачным прошлым, взглянем на яркий свет и, прикрывая глаза, двинемся вперед. Длинная, унылая зима кончилась для человечества. Настало лето. Человечество вышло из своей скорлупы. Небеса разверзлись перед ним".

XXVII

   Не знало почему, но в прежнее время, по воскресеньям, в послеобеденные часы, я как-то особенно поддавался мрачным мыслям, -- всё представлялось мне не интересным, вся жизнь казалась бесцветною. Обыкновенно я уносился куда-то на крыльях, но к концу дня бывал более, чем когда-нибудь, прикован к земле и ничто не могло меня о подобныя убѣжденія могли серьезно поддерживаться, тѣмъ не менѣе это установившійся фактъ въ исторіи. Такія убѣжденія не только поддерживались нашими прадѣдами, но именно благодаря имъ только такъ долго держался старый порядокъ вещей, несмотря на то, что большинство давно уже сознавало всѣ его злоупотребленія. Ищите въ этомъ объясненія глубокому пессимизму литературы послѣдней четверти ХІХ-го столѣтія, той ноты меланхоліи, которая звучитъ въ ея поэзіи и цинизму въ юморѣ.
   "Сознавая, что при этихъ условіяхъ человѣчество не можетъ существовать, мы видимъ, что у нихъ вмѣстѣ съ тѣмъ не было надежды на лучшее будущее. Имъ казалось, что развитіе человѣчества уже совершилось, попавъ въ глухой проулокъ, изъ котораго нельзя выбраться. Образъ мыслей людей того времени ясно изложенъ въ сочиненіяхъ, дошедшихъ до насъ. Желающіе могутъ ихъ найдти до сихъ поръ въ библіотекахъ; въ нихъ приводятся доводы въ пользу того, что, несмотря на дурное положеніе людей, жить все-таки лучше, чѣмъ умереть. Не признавая себя, они не признавали Создателя. Былъ общій упадокъ религіи. Блѣдные, слабые лучи ея скользили черезъ небеса, подернутыя густымъ покрываломъ сомнѣній и страховъ, и освѣщали собой хаосъ земли. Намъ представляются безуміемъ, достойнымъ сожалѣнія, сомнѣваться въ томъ, кто вдохнулъ въ насъ жизнь, или страхъ передъ Тѣмъ. Кто насъ создалъ. Но не забудемъ, что на дѣтей, которыя бываютъ храбры днемъ, ночью порою находятъ безумные страхи. Насталъ свѣтъ. Въ двадцатомъ столѣтіи такъ легко вѣрить въ Бога, нашего Отца небесная.
   "Я упомянулъ вкратцѣ о причинахъ, подготовившихъ умы людей къ перемѣнѣ стараго порядка вещей на новый, точно такъ-же какъ упомянулъ и о консерватизмѣ отчаянія, задержавшемъ этотъ процессъ, когда для него уже настало время. Быстрота, съ какого эта перемѣна совершилась, послѣ того какъ она была вначалѣ замедлена, объясняется опьяняющимъ дѣйствіемъ надежды на умы, привыкшіе отчаиваться. Солнечный свѣтъ послѣ такой долгой, темной ночи долженъ былъ показаться ослѣпительнымъ. Съ той минуты, какъ люди постигли, что ростъ человѣчества безконеченъ, что ему нѣтъ предѣла, реакція явилась неизбѣжной и поразительной. Понятно, что ничто не могло противустоять тому энтузіазму, который внушала новая вѣра.
   "Люди постигли, что передъ этимъ процессомъ всѣ другіе историческіе процессы -- ничто. И безъ сомнѣнія, потому только, что на него могло быть затрачено милліонъ мучениковъ, дѣло обошлось совсѣмъ безъ нихъ. Перемѣна династіи въ ничтожномъ королевствѣ Стараго Свѣта часто стоила больше жизней, нежели переворотъ, направившій человѣчество на вѣрный путь.
   "Безъ сомнѣнія тому, кто имѣетъ счастье существовать въ нашъ блестящій вѣкъ, не подобаетъ желать себѣ иной судьбы, но мнѣ не разъ приходило въ голову, что я промѣнялъ бы мое участіе въ этихъ свѣтлыхъ, счастливыхъ дняхъ на участіе въ бурной, переходной эпохѣ, когда передъ безнадежнымъ человѣчествомъ разверзлись врата грядущаго и его воспаленнымъ очамъ, вмѣсто бѣлой стѣны, которая заслоняла собою его путъ, предсталъ ослѣпительный видъ прогресса, поражающаго насъ и до сихъ поръ силою своего свѣта. Ахъ, друзья мои, кто не согласится со мной, что жить въ то время, когда рычагомъ общественной дѣятельности являлись самыя дурныя наклонности, отъ соприкосновенія съ которыми содрогались столѣтія, было не завидною долею.
   "Что я буду ѣсть и пить, во что одѣнусь? постоянный ужасающій вопросъ, который представлялъ собой тогда начало и конецъ всего. Но когда къ этой самой задачѣ отнеслись по братски -- что мы будемъ ѣстъ, что мы будемъ пить, во что жы одѣнемся?-- то всѣ затрудненія исчезли.
   "Бѣдность и рабство для большинства были послѣдствіемъ того, что человѣчество думало разрѣшить задачу пропитанія индивидуальнымъ трудомъ; но какъ только государство сдѣлалось единственнымъ капиталистомъ и вмѣстѣ работникомъ, не только бѣдность смѣнилось благосостояніемъ, но и всякая возможность рабства исчезла съ лица земли. Средства къ существованію перестали выдаваться мужчинами женщинамъ, однимъ служащимъ -- другому, богатымъ -- бѣдному, всѣ стали получать ихъ изъ одной общей кружки, точно дѣти за родительскимъ столомъ. Пользоваться другимъ для своихъ личныхъ выгодъ сдѣлалось невозможнымъ. Все, на что ложно разсчитывать для себя отъ другаго, это -- на его уваженіе. Въ взаимныхъ отношеніяхъ людей изчезли и надменность, и подобострастіе. Первый разъ отъ сотворенія міра человѣкъ стоялъ непосредственно передъ Богомъ. Страхъ нужды и жажда наживы стали забытыми побужденіями, когда всѣ получили средства въ жизни, а пріобрѣтеніе чрезмѣрныхъ имуществъ сдѣлалось невозможнымъ. Не стало нищихъ, не стало и подавателей. Благодаря справедливости, благотворительность осталась безъ дѣла. Заповѣди сдѣлались почти ненужными людямъ міра, въ которомъ нѣтъ искушенія для воровства, нѣтъ поводовъ для лжи ни изъ страха, ни изъ лести, нѣтъ мѣста для зависти, такъ какъ всѣ равны; нѣтъ повода для насилія, такъ какъ отнята власть оскорблять другъ друга. Давнишняя мечта человѣчества о свободѣ, о равенствѣ, о братствѣ, осмѣиваемая впродолженіи столькихъ столѣтій, наконецъ осуществилась.
   "При старыхъ порядкахъ люди добрые, великодушные, справедливые платились за свои хорошія свойства, а въ настоящее время люди злые, жадные, корыстные исключаются изъ общества. Теперь, когда условія жизни въ первый разъ перестали способствовать развитію дурныхъ сторонъ человѣческой природы, когда себялюбіе и эгоизмъ не вознаграждаются, впервые стало ясно, на что человѣчество дѣйствительно способно, если оно не развращено. Развращенныя наклонности, которыя разростались точно грибы въ какомъ нибудь темномъ, сыромъ погребѣ, погибли отъ свѣта и свѣжаго воздуха; ихъ замѣнили собою благородныя свойства съ такою силою, что самые отчаянные циники превратились въ панегиристовъ. Впервые въ исторіи человѣчества появляется влюбленность человѣческаго рода въ себя. Скоро выяснилось то, чему бы никакъ не повѣрили прежніе философы стараго времени, а именно: что главныя свойства человѣческой природы -- хорошія а не дурныя; по природѣ человѣкъ добръ, великодушенъ, безкорыстенъ, сострадателенъ, симпатиченъ; онъ стремится къ подобію божію съ присущими божеству добротѣ и самоотверженію. Находясь, въ продолженіи многихъ поколѣній, подъ гнетомъ такихъ условій жизни, которыя способны были развратить самихъ ангеловъ, эти присущія человѣческой натурѣ свойства все-таки сохранились, подобно тому, какъ пригнутое дерево -- лишь только условія измѣнились -- снова выпрямляется во весь свой естественный ростъ. Говоря иносказательно, человѣчество стараго времени можно сравнить съ кустомъ розъ, выросшимъ на болотѣ, питавшимся грязною водою, міазмами и глохнувшимъ отъ ядовитыхъ ночныхъ испареній. Безконечное число поколѣній садовниковъ всячески старались, чтобы оно цвѣло, но, кромѣ одного полураскрывшагося бутона съ червемъ въ сердцевинѣ, всѣ усилія ихъ не могли выростить ничего болѣе. Многіе приходили къ убѣжденію, что это совсѣмъ не розовый кустъ, но сорное растеніе, которое слѣдуетъ выкопать и сжечь. Большинство же садовниковъ утверждало, что хотя кустъ принадлежитъ къ семейству розовыхъ кустовъ, по одержимъ какою-то неизлечимой болѣзнью, мѣшающей его цвѣту и вообще дѣлающей его слабымъ и хилымъ. Находились и такіе,-- ихъ было положимъ немного -- которые находили, что все зло кроется въ грунтѣ, что дерево здорово и при другихъ условіяхъ могло бы оправиться. Но это были не настоящіе садовники, а люди, слывшіе за теоретиковъ или фантазеровъ. Съ этимъ взглядомъ соглашалась и масса. Кромѣ того, многіе знаменитые философы-моралисты, соглашаясь съ предположеніями, что самому кусту при другихъ условіяхъ было бы лучше, въ тоже время находили полезнымъ для бутоновъ -- необходимость разцвѣтать въ болотѣ и при неблагопріятныхъ условіяхъ. Весьма можетъ быть,-- говорили они -- что бутоны будутъ рѣдки и распустившіеся цвѣты блѣдны и безъ запаха, но ихъ нравственное усиліе окажется выше, чѣмъ при цвѣтеніи въ саду.
   "Патентованныя садовники и философы-моралисты брали верхъ. Кустъ по прежнему сидѣлъ глубоко въ болотѣ и старая система ухода продолжала существовать. Корни безпрестанно поливалась новыми микстурами съ цѣлью уничтожить плѣсень и ржавчину. Каждый стоялъ за свое средство. Это продолжалось очень долго. Случайно кто нибудь замѣчалъ, что кустъ какъ будто начинаетъ оживать, другіе же находили, что ему хуже прежняго. Въ общемъ замѣтнаго улучшенія не было; наконецъ, всѣ стали приходить въ отчаянье и тутъ снова взялись за мысль пересадить кустъ. На этотъ разъ съ предложеніемъ всѣ согласились.
   -- "Попробуемте,-- былъ общій голосъ.-- Можетъ быть, въ другомъ мѣстѣ онъ и будетъ роста, здѣсь же всѣ наши старанія напрасны".
   "Такимъ образомъ, розовый кустъ человѣчества былъ пересаженъ въ теплую, мягкую, сухую землю, солнце согрѣвало его своими лучами, теплый южный вѣтеръ ласкалъ его. Тутъ стало ясно, что это дѣйствительно розовый кустъ. Плѣсень и ржавчина исчезли, куста, покрылся великолѣпными, румяными розами, отъ которыхъ благоухало на весь міръ Какъ залогъ нашего счастья, Создатель вложилъ въ сердца людей безконечный примѣръ совершенства, при сравненіи съ которымъ все, чего мы достигли въ прошломъ, кажется ничтожнымъ, а стремленіе остается всегда недостижимымъ. Если бы праотцы ваши могли себѣ представить общественный строй, при которомъ люди жили бы какъ братья -- въ согласіи, безъ ссоръ, безъ зависти, безъ насилій, безъ обмана; гдѣ, въ награду за трудъ по выбору, въ размѣрѣ нужномъ только для здоровья, люди избавлялись отъ заботъ о завтрашнемъ днѣ; гдѣ имъ такъ-же мало приходилось-бы заботиться о средствахъ пропитанія, какъ деревьямъ, которыя орошаются неизсякаемыми источниками; если бы только они могли себѣ представить существованіе человѣка при такихъ условіяхъ,-- они бы назвали его раемъ. Въ ихъ представленіи оно соединилось бы съ понятіемъ о небѣ, и имъ казалось бы немыслимымъ желать большаго и стремиться къ лучшему.
   "Но что ощущаемъ мы, добравшись до той высоты, на которую они тоже устремляли свои взоры? Мы совсѣмъ забыли и безъ особаго случая, напримѣръ вродѣ теперешняго, не вспомнили-бы даже, что людямъ жилось когда то иначе. Нашему воображенію нужно большое напряженіе, чтобъ представить себѣ соціальныя условія нашихъ ближайшихъ предковъ. Мы находимъ ихъ странными и смѣшными. Разрѣшить задачу относительно матеріальныхъ средствъ такимъ образомъ, чтобы искоренить заботы и преступленія, не кажется намъ конечною цѣлью, но только первымъ шагомъ къ дѣйствительному человѣческому прогрессу. Мы только избавили себя отъ сильныхъ и безполезныхъ мученій, которыя мѣшали нашимъ предкамъ отдаться настоящимъ цѣлямъ существованія. Насъ можно сравнить съ ребенкомъ, который начинаетъ стоять и ходить. Съ точки зрѣнія ребенка это удивительное событіе. Ему, бытъ можетъ, представляется, что дальше этого успѣха ничего не можетъ быть, но черезъ годъ онъ забудетъ, что не всегда ходилъ. Когда онъ всталъ на нога -- горизонтъ его сталъ только видѣнъ, съ его движеніемъ онъ расширился. Положимъ, его первый шагъ -- важное событіе, но только, какъ начало, а не какъ конецъ. Онъ только вступилъ на свое поприще. Освобожденіе человѣчества, за послѣднее столѣтіе, отъ нравственнаго и физическаго угнетенія въ трудѣ и разныхъ измышленіяхъ ради матеріальныхъ требованій слѣдуетъ признать за нѣчто вродѣ второго рожденія человѣчества. Безъ этого второго рожденія первое рожденіе его, съ которымъ было связано такое тяжелое существованіе, не имѣло смысла, тогда какъ въ настоящее время для человѣчества наступитъ новый фазисъ духовнаго развитія, развитія высшихъ сторонъ его, о существованіи которыхъ наши предки даже не мечтали. Вмѣсто безнадежнаго отчаянія ХІX-го столѣтія, его глубокаго пессимизма относительно будущности человѣчества, воодушевляющая идея нашего времени заключается въ восторженномъ сознаніи нашего земного существованія и усовершенствованіе человѣческаго рода съ каждымъ поколеніемъ физически, нравственно и умственно признано за дѣло, достойное всякихъ стараній и жертвъ. Мы думаемъ, что человѣчество впервые приблизилось къ идеалу Бога, и каждое поколѣніе должно быть шагомъ къ достиженію этого идеала.
   "Вы спросите меня, на что можемъ мы разсчитывать, когда миновало столько поколѣній? Я отвѣчу вамъ, что путь нашъ намъ далеко видѣнъ, но конецъ его теряется въ лучахъ свѣта. Возвращеніе человѣка къ Богу -- двоякое: онъ возвращается къ Нему, какъ отдѣльная личность посредствомъ смерти и какъ цѣлое человѣчество, исполнившее свое назначеніе, когда божественная тайна, сокрытая въ зародышѣ, сдѣлается явною. Проронимъ слезу надъ мрачнымъ прошлымъ, взглянемъ на яркій свѣтъ и, прикрывая глаза, двинемся впередъ. Длинная, унылая зима кончилась для человѣчества. Настало лѣто. Человѣчество вышло изъ своей скорлупы. Небеса разверзлись передъ нимъ".
   

ГЛАВА XXVII.

   Не знало почему, но въ прежнее время, по воскресеньямъ, въ послѣобѣденные часы, я какъ то особенно поддавался мрачнымъ мыслямъ,-- все представлялось мнѣ не интереснымъ, вся жизнь казалась безцвѣтною. Обыкновенно я уносился куда-то на крыльяхъ, но къ концу дня бывалъ болѣе, чѣмъ когда нибудь, прикованъ къ землѣ и ничто не могло меня отвлечь отъ моихъ мыслей. Быть можетъ, въ силу ассоціаціи идей, несмотря на совершенно другую обстановку, я и въ это первое мое воскресенье XX-го столѣтія въ послѣобѣденное время впалъ въ обычную меланхолію.
   Хотя на этотъ разъ мое печальное настроеніе имѣло основаніе, но оно не утратило характера прежней неопредѣленной тоски, такъ какъ было вызвано моимъ положеніемъ. Проповѣдь мистера Бартона съ ея постояннымъ указаніемъ на нравственную пропасть, существующую между столѣтіемъ, къ которому я принадлежалъ, и тѣмъ, въ которомъ я случайно очутился, только укрѣпила во мнѣ чувство одиночества. Его обдуманная, философская рѣчь не могла не произвести на меня впечатлѣнія. Мнѣ стало ясно, что всѣ окружающіе относились ко мнѣ съ сожалѣніемъ, съ любопытствомъ, съ ненавистью, какъ къ представителю ненавистной эпохи.
   Удивительная доброта, съ какой относится ко мнѣ докторъ Литъ и его семья, въ особенности же Юдиѳь, до сихъ поръ отвлекала меня отъ возможности предполагать, что и она должна, несомнѣнно, смотрѣть на меня такъ-же, какъ и все поколѣніе, къ которому она принадлежала. Предположеніе это относительно доктора Лита я его любезной жены меня конечно очень опечалило, но я рѣшительно не могъ свыкнуться съ мыслью, что и Юдиѳь раздѣляетъ ихъ взгляды. Очевидная возможность такого факта подавляла меня и вмѣстѣ съ тѣмъ мнѣ стало ясно,-- читатель вѣроятно уже предугадалъ -- мнѣ стало ясно, что я люблю Юдиѳь. Развѣ это не было вполнѣ естественно? Трогательное обстоятельство, положившее начало нашей близости, когда она собственноручно вырвала меня изъ водоворота безумія; ея сочувствіе, та жизненная шла, которая перенесла меня въ новую жизнь и помогла мнѣ ее вынести, наконецъ моя привычка смотрѣть на нее, какъ на посредницу между мною и окружающими, въ этомъ отношеніи она была для меня ближе ея отца,-- все это были обстоятельства, только ускорившія тотъ результатъ, къ которому привели бы неизбѣжно достоинства ея личности и ума. Понятно, что она представлялась мнѣ единственною женщиною въ мірѣ, хотя совсѣмъ въ иномъ смыслѣ, чѣмъ это думаютъ обыкновенно всѣ влюбленные. Теперь, когда я внезапно постигъ всю суетность моихъ надеждъ, я страдалъ не только какъ всякій другой влюбленный,-- къ моимъ страданьямъ присоединялось еще чувство страшнаго одиночества, чувство полнаго отчаянья, котораго до меня не испытывалъ ни одинъ самый несчастный влюбленный. Мои хозяева, очевидно, замѣтили мое угнетенное состояніе души и всячески старались меня развлечь,-- въ особенности Юдиѳь. Видно было, что она печалилась за меня, но я, какъ всѣ влюбленные, мечтающіе о большемъ, не радовался ея доброму отношенію ко мнѣ -- я зналъ, что это только сочувствіе.
   Къ вечеру, просидѣвъ большую часть дня въ своей комнатѣ, я отправился въ садъ походить. День былъ пасмурный; въ тихомъ, тепломъ воздухѣ пахло осенью. Я былъ недалеко отъ рытвины и войдя въ подземную комнату, сѣлъ тамъ.
   -- Вотъ гдѣ мой домъ,-- подумалъ я.-- Я останусь здѣсь, я отсюда не выйду.
   Я искалъ себѣ поддержку въ знакомой обстановкѣ и испытывалъ грустное утѣшеніе, воскрешая прошлое и вызывая въ воображеніи тѣни и лица тѣхъ, которыя меня окружали въ моей прошлой жизни. Болѣе ста лѣтъ звѣзды глядѣли съ своей высоты на могилу Юдиѳи Бартлеттъ и на могилы всего моего поколѣнія.
   Прошлое было мертво и придавлено тяжестью цѣлаго столѣтія, а изъ настоящаго я былъ исключенъ. Для меня не находилось нигдѣ мѣста. Въ сущности, я былъ ни мертвый, ни живой.
   -- Простите, что я пошла за вами!..
   Я оглянулся. Юдиѳь стояла въ дверяхъ подземной комнаты,она улыбалась мнѣ, а въ глазахъ ея было столько сочувствія...
   -- Прогоните меня, если я вамъ въ тягость,-- проговорила она; -- мы замѣтили, что вы разстроены, а помните, вы обѣщали мнѣ сказать, если васъ что-нибудь встревожитъ, но вы не сдержали слова.
   Я всталъ и подошелъ къ двери, стараясь ей улыбнуться; но, вѣроятно, улыбка у меня не вышла, потому что при видѣ ея, такой очаровательной, прелестной, настоящая причина моего отчаянья вспомнилась мнѣ съ новою силою.
   -- На меня просто нашла тоска одиночества,-- началъ я.-- Не приходило ли вамъ въ голову, что мое положеніе до того исключительно, что для выраженія его пришлось бы придумать совсѣмъ новыя слова?
   -- Не говорите этого, не думайте этого!-- воскликнула она со слезами на глазахъ.-- Развѣ мы не ваши друзья? Это ваша вина, если вы не хотите, чтобы мы ими были. Вы не должны себя чувствовать одинокимъ.
   -- Вы безконечно добры ко мнѣ,-- продолжалъ я,-- но неужели я не знаю, что вами руководитъ только состраданіе, правда, сердечное состраданье, но все-таки только состраданіе. Было бы безуміемъ съ моей стороны не понимать, что я не могу казаться вамъ такимъ-же человѣкомъ, какъ люди вашего поколѣнія, что я для васъ невѣдомое существо, выброшенное на берегъ неизвѣстнымъ моремъ, существо, отчаяніе котораго трогаетъ васъ, несмотря на всѣ его смѣшныя стороны. Я былъ настолько безуменъ, а вы настолько добры, что думалъ забыть все это, и надѣялся, что могу, какъ говорится, акклиматизироваться въ новомъ столѣтіи и считать себя наравнѣ съ другими окружающими васъ. Но изъ проповѣди мистера Бартона я узналъ, какъ напрасны были такія мечты, какою громадною должна казаться вамъ пропасть, раздѣляющая насъ.
   -- О, эта несчастная проповѣдь!-- воскликнула она, заливаясь слезами,-- я такъ не хотѣла, чтобы вы ее слышали. Что онъ о васъ знаетъ? Въ старыхъ, заплѣсневелыхъ книгахъ онъ читалъ о вашемъ времени -- вотъ и все. Зачѣмъ вы обращаете на него вниманіе, зачѣмъ придаете значеніе его словамъ? Развѣ вамъ все равно, что мы, которые спасли васъ, относимся къ вамъ иначе? Неужели то, что онъ думаетъ о васъ, онъ, который васъ никогда не видалъ, для васъ имѣетъ болѣе значенія, чѣмъ то, что мы о васъ думаемъ? О, мистеръ Вестъ, вы не знаете, вы не можете себѣ представитъ, что я чувствую, зная ваше горе! Это не можетъ такъ длиться. Что могу я сказать вамъ? Какъ могу я убѣдитъ васъ, насколько наши чувства къ вамъ далеки отъ того, что вы думаете?
   Какъ и прежде, въ тотъ другой кризисъ моей судьбы, она безпомощно протянула ко мнѣ руки и, какъ тогда, я схватилъ ихъ и сжалъ въ своихъ рукахъ; грудь ея высоко подымалась отъ волненія, въ пальцахъ ея, которыя я крѣпко сжалъ, чувствовалась легкая дрожь, говорившая о глубинѣ ея чувства. На лицѣ ея состраданье превратилось въ какую то божественную злобу на обстоятельства, которыя дѣлали ее безсильною. Женское состраданіе врядъ ли было когда нибудь прелестнѣе олицетворено. Ея красота и доброта меня совсѣмъ смягчили и мнѣ казалось, что самымъ подходящимъ отвѣтомъ было бы сказать ей правду. Положимъ, у меня не было ни капли надежды, но я не чувствовалъ и страха, что она разсердится. Въ ней было слишкомъ много состраданія. И я сказалъ ей:
   -- Съ коей стороны, можетъ быть, и неблагородно не довольствоваться вашею добротою; но неужели вы слѣпы и не видите, отчего ея мало для моего счастья? Развѣ вы не знаете отчего?-- Оттого что я, безумный, люблю васъ!..
   При моихъ послѣднихъ словахъ, она вся вспыхнула и опустила глаза, но не сдѣлала никакого усилія, чтобъ освободить свои руки изъ моихъ; она простояла такъ нѣсколько минутъ, затѣмъ покраснѣла еще болѣе и съ свѣтлою улыбкою на устахъ подняла на меня глаза.
   -- Вы убѣждены, что вы сами не слѣпы?-- проговорила она.
   Вотъ все, что она сказала; но этого было достаточно -- я понялъ, какъ это ни казалось невѣроятнымъ, что лучезарная дочь золотаго вѣка чувствовала ко мнѣ не одно только состраданье, но и любовь. Я тоже вѣрилъ, что нахожусь подъ вліяніемъ какой то блаженной галлюцинаціи, хотя держалъ ее въ моихъ объятіяхъ.
   -- Если я не въ умѣ -- воскликнулъ я,-- оставьте меня въ этомъ состояніи.
   -- Вы обо мнѣ должны думать, что я сошла съума,-- прервала она, освобождаясь изъ моихъ объятій, лишь только я прикоснулся къ ея устамъ.-- Что должны вы думать обо мнѣ -- я бросилась въ объятья человѣка, котораго знаю всего недѣлю! Я не думала, что вы такъ скоро догадаетесь въ чемъ дѣло, но мнѣ такъ было васъ жаль, что я не помнила, что говорила. Нѣтъ, мы не должны быть близки, прежде чѣмъ вы не узнаете, кто я. Когда вы это узнаете, то перестанете думать, что я внезапно влюбилась въ васъ. Когда вы узнаете, кто я,-- вы поймете, что я не могла не влюбиться въ васъ съ перваго взгляда, и что ни одна дѣвушка, съ самыми лучшими, возвышенными чувствами, на моемъ мѣстѣ не могла бы отнестись къ вамъ иначе.
   Можно себѣ легко представить, что я не прочь былъ бы послушать ея несмѣлыхъ признаній, но Юдиѳь рѣшила, что между нами не должно быть ни одного поцѣлуя, покуда она не будетъ мнѣ всякаго подозрѣнія относительно слишкомъ быстраго призванія въ любви, и мнѣ было предложено послѣдовать домой за моей прелестной загадкой. Дойдя до комнаты, гдѣ была ея мать, которой она что-то шепнула на ухо, Юдиѳь быстро скрылась, оставивъ насъ вдвоемъ. Какъ ни удивительно было все пережитое, но мнѣ предстояло услыхать еще нѣчто болѣе удивительное. Отъ миссисъ Литъ я узналъ, что Юдиѳь пра-пра-внучка моей утраченной любви -- Юдиѳи Бартлеттъ. Послѣдняя, въ продолженіи четырнадцати лѣтъ, оплакивала меня, затѣмъ вышла замужъ, по разсудку; у нея былъ сынъ, и этотъ сынъ былъ отцемъ миссисъ Литъ. Миссисъ Литъ никогда не видала своей бабушки, но много о ней слышала, и когда у нея родилась дочь, она назвала ее Юдиѳью. Это, вѣроятно, только усилило интересъ, съ которымъ молодая дѣвушка, когда выросла, стала относиться ко всему, что касается ея прабабушки, въ особенности трагической исторіи предполагаемой смерти ея жениха, во время пожара въ его домѣ. Эта исторія не могла не повліять на впечатлительную натуру романтической дѣвушки и сознаніе, что въ ней самой течетъ кровь несчастной героини, естественно, усиливало ея сочувствіе къ ней. Портретъ Юдиѳи Бартлеттъ, нѣкоторыя ея бумаги, между прочимъ, пачка моихъ писемъ, сохранялись въ числѣ семейнаго наслѣдства.
   Портретъ изображалъ чрезвычайно красивую, молодую женщину, которой, казалось, были къ лицу всевозможныя поэтическія и романическія положенія. Мои письма помогли Юдиѳи составить себѣ представленіе обо мнѣ и, вмѣстѣ съ портретомъ, превратить всю эту печальную, забытую исторію въ чистую дѣйствительность. Она не разъ говорила полушутя своимъ родителямъ, что не выйдетъ замужъ, покуда не встрѣтитъ человѣка, похожаго на Юліана Веста, но такихъ въ настоящее время нѣтъ. Все это, конечно, такъ и осталось бы фантазіей дѣвушки, у которой не было собственной исторіи любви, еслибы случайно не напали на слѣды подземелья въ саду ея отца и еслибы я не оказался именно тѣмъ самымъ Юліаномъ Вестомъ. Когда меня безъ признаковъ жизни внесли въ ихъ домъ, то, по портрету въ медальонѣ, который былъ у меня на груди, она узнала, что это портретъ Юдиѳи Бартлеттъ, а это обстоятельство, въ связи со многими другими, послужило доказательствомъ того, что я никто иной, какъ Юліанъ Вестъ. Даже если-бы меня не вернули къ жизни, то и тогда, по мнѣнію миссисъ Литъ, этотъ случай имѣлъ-бы опасное вліяніе на всю жизнь ея дочери. Предположеніе, что тутъ кроется предопредѣленіе, повліяло-бы чарующе на большинство женщинъ.
   Затѣмъ, когда нѣсколько часовъ позже, ко мнѣ вернулось сознаніе, я уже относился къ Юдиѳи съ особымъ послушаніемъ и находилъ для себя особое утѣшеніе въ ея обществѣ; не слишкомъ ли скоро она полюбила меня, по словамъ ея матери, я самъ могу судить. Если я это думаю, то долженъ помнить, что теперь ХХ-е столѣтье, а не ХІХ-е, и любовь, безъ сомнѣнія, развевается быстрѣе, а также въ выраженіи ея люди теперь откровеннѣе.
   Отъ миссисъ Литъ я пошелъ къ Юдиѳи. Я взялъ ее за обѣ руки и долго стоялъ молча передъ ней, съ восторгомъ вглядываясь въ черты ея лица. Она напоминала мнѣ другую Юдиѳь, воспоминаніе о которой было на время подавлено съ новою силою, насъ разъединившимъ ужаснымъ событіемъ и теперь воспоминаніе это оживаю -- и сердце мое было полно блаженства и муки. Мнѣ казалось, точно Юдиѳь Бартлеттъ смотритъ мнѣ въ глаза ея глазами и, улыбаясь, хочетъ утѣшить меня. Моя судьба была не только самою удивительною, но еще и самою счастливою, какая только возможна для человѣка. Надо мной свершилось двойное чудо. Я былъ случайно заброшенъ въ этотъ странный міръ не для того, чтобы быть одинокимъ. Любовь моя, которую я считалъ утраченною, точно воскресла, чтобы меня утѣшить. Когда я наконецъ, въ экстазѣ благодарности и нѣжности, обнялъ эту прелестную дѣвушку, Обѣ Юдиѳи въ моемъ представленіи слились въ одну, и съ тѣхъ поръ я не могъ отдѣлить другъ отъ друга. Я скоро убѣдился, что и у самой Юдиѳи въ мысляхъ происходитъ нѣчто подобное. Безъ сомнѣнія, никогда между влюбленными, только-что признавшимися другъ другу, не было такихъ разговоровъ, какіе мы вели въ этотъ день. Она, казалось, желала, чтобы я говорилъ ей больше объ Юдиѳи Бартлеттъ, чѣмъ о ней самой, о томъ, какъ я любилъ ту Юдиѳь, а не ее, и слушала со слезами, съ нѣжною улыбкою, съ пожатіемъ рукъ, мои слова любви другой женщинѣ.
   -- Вы не должны любить меня слишкомъ сильно,-- сказала она,-- я буду ревновать васъ за нее. Я не допущу, чтобы вы забыли ее. Я скажу вамъ нѣчто, что васъ, безъ сомнѣнія, удивитъ. Мнѣ кажется, что души возвращаются иногда съ того свѣта, чтобы выполнить задачу, которая близка ихъ сердцу. Мнѣ иногда кажется, что во мнѣ ея духъ, что мое настоящее имя -- Юдиѳь Бартлеттъ, а не Юдиѳь Литъ. Конечно, я не могу этого утверждать навѣрно, никто изъ насъ не знаетъ, кто онъ на самомъ дѣлѣ,-- но у меня такое чувство. Васъ это не должно удивлять: вы знаете, какъ моя жизнь была полка ею и вами, даже прежде, чѣмъ я васъ узнала. Какъ видите, вы можете даже совсѣмъ меня не любить,-- мнѣ не придетъ въ голову ревновать васъ.
   Доктора Лита не было дома, и я только поздно увидѣлъ его. Какъ видно, онъ отчасти ожидалъ того, что случилось, онъ сердечно пожалъ мнѣ руку.
   -- При другихъ условіяхъ, я бы сказалъ, что все это случилось слишкомъ быстро, но тутъ условія выходятъ изъ ряда обыкновенныхъ. Во всякомъ случаѣ,-- прибавилъ онъ улыбаясь,-- не считайте себя обязаннымъ мнѣ, что я соглашаюсь на ваше предложеніе, въ моихъ глазахъ оно -- пустая формальность. Съ той минуты, какъ тайна медальона была открыта, мнѣ кажется все это уже стало дѣломъ рѣшеніямъ, и еслибы Юдиѳи не пришлось выкупить залогъ ея прабабушки -- я бы опасался за прочность нашихъ отношеній съ миссисъ Литъ.
   Была чудная, лунная ночь; весь садъ утопалъ въ ея свѣтѣ; мы съ Юдиѳью долго бродили по аллеямъ, стараясь свыкнуться съ нашимъ счастьемъ.
   -- Что сталось бы со мной, еслибы вы не обратили на меня вниманія,-- говорила она,-- я такъ боялась этого. Что-бы я дѣлала, зная, что я предназначена для васъ, какъ только вы вернулись къ жизни; мнѣ стало ясно, точно она сказала мнѣ, что я должна быть для васъ тѣмъ, кѣмъ она же могла быть, по что это возможно только, если вы сами поможете мнѣ. О какъ мнѣ хотѣлось сказать вамъ это въ то утро, когда вы чувствовали себя такимъ одинокимъ среди насъ, но я не рѣшалась открыть рта и не позволила ни отцу моему, ни матери обнаружимъ мою тайну.
   -- Вотъ чего вы не позволили отцу вашему сказать мнѣ?-- замѣтилъ я, вспоминая первыя слова, которыя услыхалъ, придя въ себя.
   -- Именно, то самое, смѣясь проговорила Юдиѳь.-- Неужели вы только сейчасъ догадались? Отецъ, какъ мужчина, надѣялся, что если вамъ скажутъ, гдѣ вы, вы сейчасъ же почувствуете себя среди друзей. Онъ обо мнѣ совсѣмъ не думалъ. Но мама знала, отчего я не хотѣла, чтобъ вамъ было извѣстно кто я, и потому сдѣлала по моему. Я бы не могла смотрѣть вамъ въ лицо, еслибъ вы знали, кто я. Я была бы слишкомъ смѣла въ моемъ обращеніи съ вами -- боюсь, что вы и теперь считаете меня слишкомъ смѣлой -- я знала, что въ ваше время дѣвушки скрывали свое чувство, и боялась васъ непріятно поразитъ. О, какъ ужасно должно быть скрывать свою любовь, точно порокъ какой! Отчего считалось стыдомъ полюбить, покуда не было получено на то разрѣшеніе? Какъ смѣшно представить себѣ -- влюбиться по разрѣшенію! Или въ ваши дни мужчины бывали недовольны, когда ихъ любили? Въ наше время, кажется, ни мужчины, ни женщины такъ не думаютъ. Я совсѣмъ этого не понимаю. Это -- одна изъ самыхъ любопытныхъ сторонъ жизни женщинъ вашего времени -- и вы должны мнѣ ее объяснить. Надѣюсь, что Юдиѳь Бартлеттъ не была похожа въ этомъ отношеніи на другихъ.
   Послѣ многихъ попытокъ разойтись -- она наконецъ настоятельно потребовала, чтобы мы простились. Я уже собирался запечатлѣть дѣйствительно послѣдній поцѣлуй за ея устахъ, какъ вдругъ она лукаво замѣтила:
   -- Меня одно смущаетъ, дѣйствительно ли вы простили Юдиѳь Бартлеттъ, что она вышла замужъ за другого? Судя по сохранившимся книгамъ, влюбленные вашего времени больше ревновали, чѣмъ любили. Вотъ отчего я предлагаю вамъ этотъ вопросъ. Для меня будетъ большимъ облегченіемъ услыхать, что вы не имѣете ничего противъ моего прадѣда, который женился на вашей привязанности. Могу я передать портрету моей прабабушки, что вы ей прощаете ея измѣну?
   Повѣритъ ли мнѣ, читатель? Эта насмѣшка въ кокетливой формѣ задѣла меня и вмѣстѣ съ тѣмъ исцѣлила отъ нелѣпой боли ревности, какую я какъ-то неопредѣленно чувствовалъ въ сердцѣ съ тѣхъ поръ, какъ услыхалъ отъ миссисъ Литъ о замужествѣ Юдиѳи Бартлеттъ. Даже въ то время, когда ея праправнучка была въ моихъ объятіяхъ, я еще не сознавалъ ясно, что безъ этого брака Юдиѳь не могла бы быть моей. Безразсудство такого нелогичнаго настроенія можно сравнитъ только съ тою быстротою, съ какою оно исчезло подобно туману отъ насмѣшливаго вопроса Юдиѳи. Я засмѣялся и поцѣловалъ ее.
   -- Передайте ей мое полное прощенье -- сказалъ я.-- Вотъ если бы она не вышла замужъ за вашего прапрадѣдушку, тогда, можетъ быть, это было бы иначе.
   Придя къ себѣ въ комнату, я уже не открывалъ музыкальнаго телефона, подъ сладкіе звуки котораго я привыкъ засыпать. На этотъ разъ мои мысли были музыкальнѣе всякихъ оркестровъ XX-го столѣтія. До самаго утра я находился подъ ихъ чарами и только на зарѣ, наконецъ, заснулъ.
   

ГЛАВА XXVIIІ.

   -- Теперь нѣсколько позже, чѣмъ вы приказали себя разбудить, сэръ, Вы на этотъ разъ проспали дольше обыкновеннаго.
   Это былъ голосъ моего слуги Сойера. Я быстро вскочилъ и оглянулся. Я былъ въ моей подземной комнатѣ. Мягкій свѣтъ лампы, которая всегда горѣла тамъ, когда я бывалъ, освѣщалъ знакомыя мнѣ стѣны и мебель. Около кровати, со стаканомъ хереса въ рукахъ, который, по предписанію доктора Пильсбюри, я долженъ былъ выпить немедленно по пробужденіи изъ моего гипнотическаго сна, чтобы пробудить усыпленную физическую дѣятельность, стоялъ Сойеръ.
   -- Лучше примите-ка скорѣе вотъ это, сэръ,-- сказалъ онъ въ то время, какъ я, ничего не понимая, во всѣ глаза смотрѣть на него. Вы, какъ будто, взволнованы, сэръ; вамъ необходимо это выпить.
   Я однимъ глоткомъ проглотилъ напитокъ и началъ, припоминать, что со мной случилось. Дѣло, конечно, было очень просто. Вся исторія о двадцатомъ столѣтіи была не что иное, какъ сонъ. Это просвѣщенное и свободное отъ заботъ поколѣніе людей съ ихъ необыкновенаго простыми учрежденіями, славный новый Бостонъ съ его куполами и башенками, съ его садами и фонтанами и съ его всеобщимъ царствомъ комфорта,-- все это мнѣ только приснилось. Милая простота отношеній, которую я испыталъ на самомъ себѣ, мой веселый хозяинъ и учитель докторъ Литъ, его жена и ихъ дочь, вторая прекраснѣйшая Юдиѳь, моя нареченная -- все это также было лишь фикціями призрака.
   Долгое время я оставался въ томъ положеніи, въ которомъ застало меня это сознаніе,-- сидя на постели, съ глазами, уставившимися въ пространство и погруженный въ воспоминанія сценъ и событій моего фантастастическаго призрака, между тѣмъ какъ Сойеръ, встревоженный моимъ видомъ, заботливо освѣдомлялся, что со мной. Его приставанія привели меня наконецъ къ сознанію всего окружающаго, я сдѣлалъ надъ собою послѣднее усиліе и убѣдилъ вѣрнаго друга, что все обстоитъ благополучно.
   -- Я видѣлъ сонъ, Сойеръ, вотъ и все,-- сказалъ я,-- необыкновеннѣйшій сонъ...
   Я машинально одѣлся, ощущая пустоту въ головѣ, чувствуя себя сбитымъ съ толку, и сѣлъ за кофе съ продолговатыми хлѣбцами, которые Сойеръ имѣлъ обыкновеніе подавать мнѣ къ утреннему завтраку передъ тѣмъ, какъ я уходилъ изъ дому. Утренняя газета лежала около моей тарелки, я взялъ ее въ руки, и взоръ мой упалъ на число 31 мая 1887 г. Съ момента пробужденіи я, конечно, зналъ, что моя продолжительная экскурсія въ другомъ столѣтіи была сновидѣніемъ, и несмотря на осязательное убѣжденіе въ томъ, что съ тѣхъ поръ, какъ я легъ спать, міръ постарѣлъ всего на нѣсколько часовъ, она какъ-то странно поразила меня.
   Мелькомъ взглянувъ на содержаніе газеты, обозрѣвавшей утреннія новости, я прочелъ слѣдующее:
   Заглянувши въ заголовокъ газеты, гдѣ перечислялись новости дня, я прочелъ слѣдующій перечень:
   Иностранныя дѣла. Неминуемая война между Франціей и Германіи.-- Французская палата требуетъ новаго военнаго кредита для встрѣчи усиленной германской арміи.-- Вѣроятность вовлеченія въ войну всей Европы.-- Большая бѣдность среди людей, оставшихся безъ работы въ Лондонѣ.-- Требованія ими работы.-- Ужасныя демонстраціи въ перспективѣ.-- Тревога властей.-- Большая стачка въ Бельгіи.-- Подготовительныя мѣры правительства для подавленія возстанія.-- Возмутительные факты работы дѣвушекъ въ угольныхъ копяхъ въ Бельгіи.-- Поголовное лишеніе поземельной собственности въ Ирландіи.
   Внутреннія дѣла. Непрерывное эпидемическое мошенничество.-- Растрата полумилліона въ Нью-Іоркѣ.-- Неправильное присвоеніе душеприказчицами капиталовъ довѣрителей.-- Ограбленіе сиротъ.-- Остроумная система хищеній банковыми казначеями; исчезнованіе 50,000 долларовъ.-- Рѣшеніе владѣльцевъ угольныхъ копей наложить цѣну на уголь и сократить производство,-- Большія спекуляціи съ пшеницей на рынкѣ Чикаго.-- Партія, добивающаяся повышенія цѣны на кофе.-- Громадные захваты земель западными синдикатами.-- Обнаруженіе страшнаго взяточничества среди чиновниковъ въ Чикаго.-- Систематическій подкупъ.-- Предстоящій процессъ членовъ городскаго управленія въ Нью-Іоркѣ.-- Большія банкротства торговыхъ домовъ.-- Опасенія рабочаго кризиса.-- Блестящіе уепѣхи ночныхъ кражъ со взломомъ и мошенничества.-- Преднамѣренное убійство женщины, съ цѣлью грабежа въ Нью-Гавенѣ.-- Убійство домовладѣльца огнестрѣльнымъ оружіемъ, совершенное злоумышленникомъ въ прошлую ночь.-- Самоубійство мужчины въ Ворчестерѣ, вслѣдствіе безработицы.-- Большая семья, оставшаяся послѣ покойнаго безъ всякихъ средствъ къ существованію.-- Самоубійство пожилыхъ супруговъ, предпочтенное поступленію въ домъ призрѣнія для бѣдныхъ.-- Страшная нужда среди рабочихъ женщинъ въ большихъ городахъ.-- Поразительное развитіе безграмотности въ Массачузетсѣ.-- Необходимость въ увеличеніи числа домовъ для умалишенныхъ.-- Рѣчи въ день "Отличій".-- Похвальное слово профессора Броуна о нравственной высотѣ цивилизаціи девятнадцатаго столѣтія.
   Да, я дѣйствительно проснулся въ девятнадцатомъ столѣтіи, въ этомъ не могло быть ни малѣйшаго сомнѣнія. Этотъ перечень событій дня явился полнымъ его микрокозмомъ, до самой послѣдней черты глупаго самодовольства профессора Броуна. Явившись заключеніемъ такого безаппеляціоннаго обвинительнаго приговора вѣку, каковымъ былъ этотъ образчикъ ежедневной хроники всемірнаго кровопролитія, жадности и тираніи, это самодовольство представлялось цинизмомъ, достойнымъ Мефистофеля, и, однако, изъ всѣхъ, просматривавшихъ эту хронику сегодня утромъ, быть можетъ, я одинъ усмотрѣлъ въ ней цинизмъ, да и самъ я, не долѣе какъ вчера, замѣтилъ бы его не болѣе другихъ. Мой странный сонъ произвелъ во мнѣ всю эту метаморфозу. Затѣмъ, не знаю, на сколько времени, я забылъ все меня окружающее и вообразилъ себя снова въ томъ живомъ фантастическомъ мірѣ, въ томъ главномъ городѣ, съ его простыми комфортабельными домами и роскошными общественными дворцами. Меня снова окружали лица. не искаженныя ни высокомѣріемъ, ни подобострастіемъ, ни завистью, ни жадностью, ни тревожной заботой или лихорадочнымъ честолюбіемъ; я видѣлъ передъ собой статныя фигуры мужчинъ и женщинъ, которыя никогда не испытывали трепета передъ своимъ собратомъ или зависимости отъ его благосклонности, но, по словамъ той проповѣди, до сей поры звучавшей въ моихъ ушахъ,-- всегда "прямо предстояли передъ Господомъ". Съ глубокимъ вздохомъ и сожалѣніемъ невозвратимой утраты, не менѣе чувствительной, на смотря на то, что это была утрата того, чего въ дѣйствительности никогда не существовало, я наконецъ очнулся отъ моего бреда на яву и вскорѣ послѣ того вышелъ изъ дому. По дорогѣ отъ моего дома до Вашингтонской улицы разъ десять останавливался я, чтобы собраться съ мыслями,-- впечатлѣніе будущаго Бостона въ моемъ видѣніи было такъ сильно, что настоящій Бостонъ представлялся мнѣ какимъ-то страннымъ. Городская грязь и зловоніе поразили меня, какъ только я очутился на улицѣ,-- факты, которыхъ прежде я никогда не замѣчалъ. Помимо того, еще вчера мнѣ казалось вполнѣ въ порядкѣ вещей, что одни изъ моихъ согражданъ были въ шелку, а другіе въ лохмотьяхъ, что одни выглядывали упитанными, а другіе голодными. Тутъ-же, напротивъ, яркое несоотвѣтствіе въ одеждѣ и въ наружности мужчинъ и женщинъ, сталкивавшихся другъ съ другомъ въ боковыхъ аллеяхъ, поражало на каждомъ шагу, въ особенности-же возмущало меня то полное равнодушіе, которое благоденствующіе проявляли къ положенію обездоленныхъ. Развѣ это были люди, если они могли видѣть несчастье своихъ ближнихъ, безъ малѣйшей даже перемѣны въ лицѣ? И тѣмъ не менѣе, нее это время я хорошо сознавалъ, что измѣнился я самъ, а не мои современники. Мнѣ приснился городъ, гдѣ весь народъ жилъ общей жизнью, какъ дѣти одной и той же семьи, которые во всемъ оберегали другъ друга.
   Другая черта настоящаго Бостона, поразившая меня необычайной странностью и представившая мнѣ знакомые предметы въ новомъ освѣщеніи, заключалась въ изобиліи объявленій. Въ Бостонѣ двадцатаго столѣтія не существовало частныхъ объявленій, такъ какъ въ нихъ не было никакой нужды. Здѣсь же стѣны зданій, окна, плакарды газетъ въ рукахъ каждаго прохожаго, самыя мостовыя,-- все, что только было доступно глазу, исключая неба,-- все было покрыто воззваніями частныхъ лицъ, старавшихся, подъ всевозможными предлогами, выманить изъ кармана своихъ ближнихъ извѣстную контрибуцію на собственное иждивеніе. Въ какихъ бы выраженіяхъ они не варіировались, смыслъ этихъ воззваній былъ одинъ к тотъ-же:
   "Поддержите Джона Джонса. Не обращайтесь къ другимъ. Это мошенники. У меня, Джона Джонса, нѣтъ поддѣлки. Купите у меня. Закажите мнѣ. Пожалуйте ко мнѣ. Выслушайте меня, Джона Джонса. Обратите на меня вниманіе. Не ошибитесь, настоящій поставщикъ и есть Джонъ Джонсъ, и никто другой. Хоть бы всѣ остальные поумирали съ голода, только, Бога ради, не забудьте Джона Джонса!"
   Не знаю, что болѣе поразило меня -- плачевный видъ, или нравственное уродство этого зрѣлища, но я вдругъ почувствовалъ себя чужимъ въ своемъ родномъ городѣ.
   "Несчастные,-- вырвалось у меня,-- вы не желаете научиться взаимной самопомощи, и вслѣдствіе этого всѣ, отъ мала до велика, осуждены нищенствовать другъ передъ другомъ. Это ужасное Вавилонское столпотвореніе безстыжаго самообезпеченія и взаимнаго униженія, этотъ оглушительный крикъ конкуррирующихъ воззваній, самохвальство заклинаній, эта ужасная система назойливаго нищенства,-- все это происходило ни отчего иного, какъ отъ недостатка въ обществѣ соціальной организаціи, благодаря которой возможность служитъ міру по своимъ способностямъ, вмѣсто того чтобы являться вполнѣ обезпеченной для каждаго, должна была браться съ бою".
   Я дошелъ до самаго бойкаго мѣста на Вашингтонской улицѣ, остановился тамъ и, скандализируя прохожихъ, разразился громкимъ смѣхомъ. Я не могъ удержаться отъ этого смѣха, хотя бы мнѣ это стоило жизни. Такой шальной хохотъ разобралъ меня, когда, на всемъ пространствѣ, которое могъ охватить мой глазъ, по обѣимъ сторонамъ улицы, вправо и влѣво, я увидѣлъ нескончаемые ряды магазиновъ, цѣлые десятки лавокъ, но что всего было смѣшнѣе -- такъ это то, что, находясь въ двухъ шагахъ одна отъ другой, онѣ продавали одни и тѣ-же товары. Магазины, магазины, магазины! Цѣлыя версты магазиновъ. Десять тысячъ магазиновъ для удовлетворенія спроса на товары въ одномъ этомъ городѣ, въ моемъ сновидѣніи снабжавшемся всѣмъ изъ единственнаго склада, куда поступали требованія при посредствѣ одного большого магазина въ каждомъ кварталѣ, гдѣ покупатель, не затрачивая ни времени, ни труда, подъ одной кровлей находилъ всемірный выборъ товара, чего-бы онъ ни пожелалъ. Торговый трудъ при этомъ былъ такъ ничтоженъ, что увеличивалъ цѣну на товары для покупателя развѣ на какой-нибудь пустякъ. Въ дѣйствительности онъ оплачивалъ только стоимость производства. Здѣсь-же одна продажа товаровъ, одна простая передача ихъ изъ рукъ въ руки,-- возвышала цѣну товаровъ на четверть, треть, половину и болѣе ихъ стоимости. Всѣ эти десять тысячъ торговыхъ заведеній должны были оплачиваться съ ихъ помѣщеніями, цѣлыми флангами надзирателей, счетчиковъ, поденщиковъ и всякой другой прислуги, вмѣстѣ съ тѣнь, что тратилось на рекламу и на взаимную борьбу другъ съ другомъ,-- и за все это должны были платятъ покупатели. Какой блестящій пріемъ для обнищанія націи! Кого я видѣлъ передъ собою, серьезныхъ людей или дѣтей, которые вели свою торговлю на такихъ основаніяхъ? Могли-ли это быть разумныя существа, если они не видѣли безразсудства той страшной затраты, которою сопровождалось врученіе выдѣланнаго и готоваго къ употребленію товара его потребителю. Если люди ѣдятъ ложкой, съ которой половина содержимаго проливается между чашкой и ртомъ, можно предположить, что они останутся голодными.
   Тысячи разъ проходилъ я ранѣе по Вашингтонской улицѣ и наблюдалъ торговые пріемы продавцовъ, но въ настоящую минуту они возбуждали во мнѣ такое любопытство, какъ будто-бы мнѣ никогда не приходилось даже и проходить мимо нихъ. Я съ удивленіемъ смотрѣлъ на окна магазиновъ съ выставленными въ нихъ на показъ товарами, старательно и артистически-ловко разложенными, съ цѣлью привлеченія публики. Я видѣлъ цѣлыя толпы дамъ, заглядывавшихъ въ эти окна, и хозяевъ-купцовъ, внимательно слѣдившихъ за дѣйствіемъ приманки.
   Я вошелъ въ лавку и увидѣлъ человѣка съ ястребинымъ взглядомъ, расхаживавшаго по магазину, слѣдившаго за торговлей, наблюдавшаго, чтобы приказчики исполняли свои обязанности, убѣждая покупателей покупать, и покупать; покупать на деньги, если таковыя у нихъ имѣлись, покупать въ долгъ, если оныхъ у нихъ не оказывалось, покупать то, чего имъ вовсе не было нужно, покупать больше, нежели имъ требовалось, наконецъ, покупать и то, чего они не могли себѣ позволить по своимъ средствамъ. По временамъ я вдругъ терялъ нить и становился въ тупикъ передъ этимъ зрѣлищемъ. Къ чему это стараніе склонять людей къ покупкамъ? Оно, конечно, не имѣло ничего общаго съ узаконенной продажей товаровъ тѣмъ, кто въ нихъ нуждался. Само собой разумѣется, что это навязываніе людямъ того, что имъ не требуется, но что, однако, могло быть полезно другимъ, являлось настоящимъ разореніемъ. Отъ каждой такой сдѣлки нація только бѣднѣла. О чемъ думали эти приказчики? Тутъ мнѣ припомнилось, что они поступали не такъ, какъ продавцы въ той лавкѣ, которую я посѣтилъ въ приснившемся мнѣ. Бостонѣ. Они служили не общественному благу, а непосредственно своему личному интересу; имъ не было никакого дѣла до того, какое рѣшающее дѣйствіе ихъ система можетъ имѣть на всеобщее благосостояніе, только бы набить стою собственную мошну,-- товары то вѣдь были ихъ собственностью, и чѣмъ больше они за нихъ брали, тѣмъ болѣе наживались. Чѣмъ расточительнѣе была публика, чѣмъ болѣе удавалось навязать безполезныхъ ей вещей, тѣмъ лучше было для этихъ продавцевъ. Поощреніе мотовства было ясною цѣлью десяти тысячъ магазиновъ Бостона.
   И эти лавочники и приказчики не были ни на іоту хуже другихъ людей въ Бостонѣ. Они должны были зарабатывать себѣ насущный хлѣбъ и содержать свои семьи. Гдѣ же имъ для этого найти такое дѣло, гдѣ бы не было необходимости свои личные интересы ставить выше всякихъ другихъ? Нельзя же было заставлять ихъ голодать, пока они дождутся того порядка вещей, какой мнѣ привидѣлся во снѣ, при которомъ интересы каждаго лица въ отдѣльности и всѣхъ вмѣстѣ были тождественны. Но можно ли удивляться, что при той системѣ, какая была на глазахъ у меня, городъ имѣлъ такой плачевный видъ, люди такъ плохо одѣвались и среди нихъ было такъ много оборванцевъ и голодныхъ?
   Вскорѣ затѣмъ я попалъ въ южный Бостонъ и очутился въ центрѣ фабрикъ. Точно такъ-же, какъ и на Вашингтонской улицѣ, я бывалъ въ этомъ кварталѣ сотни разъ; но здѣсь, какъ и тамъ, я впервые понялъ истинное значеніе того, что самъ видѣлъ. Въ былое время я гордился тѣмъ, что точная статистика насчитывала въ Бостонѣ что-то около четырехъ тысячъ независимыхъ одна отъ другой фабрикъ, но въ этомъ-то излишествѣ и въ этой самостоятельности я и нашелъ теперь объясненіе незначительности общаго итога ихъ производительности. Если Вашингтонская улица напоминала закоулокъ сумасшедшаго дома, то здѣсь зрѣлище было еще прискорбнѣе, насколько производство составляетъ болѣе жизненную функцію въ соціальномъ организмѣ, нежели продажа. Эти четыре тысячи учрежденій не только не работали дружно, и уже въ силу одного этого обстоятельства съ огромнымъ ущербомъ, но, какъ бы не замѣчая массы растрачивавшейся при этомъ силы, они во ней тяжкія старались взаимно пустить въ трубу чужія предпріятія, молясь по ночамъ и работая днемъ надъ разстройствомъ предпріятій другъ друга.
   Стукъ и шумъ колесъ и молотовъ, раздававшіеся со всѣхъ сторонъ, являлись не гуломъ мирнаго производства, а лязгомъ вражескихъ мечей. Эти заводы и мастерскія представляли собою множество крѣпостей, каждая подъ своимъ флагомъ, съ пушками, направленными на укрѣпленія своихъ сосѣдей, съ своими саперами, трудившимися надъ подкопами этихъ сосѣднихъ укрѣпленій.
   Внутри каждой изъ этихъ крѣпостей была обязательна строжайшая организація промышленности, отдѣльныя группы работали подъ единоличной центральной властью. Ни вмѣшательства, ни двойной работы не допускалось. У каждаго было свое опредѣленное дѣло, и всѣ были заняты. Какой же недочетъ мыслительной способности, какое утраченное звено въ умозаключеніяхъ мѣшали признать необходимость примѣненія того же самаго принципа и ко всей національной промышленности, мѣшали понятъ, что если недостатокъ организаціи могъ повредить успѣшной производительности отдѣльной мастерской, тѣмъ гибельнѣе долженъ онъ отражаться на всей національной промышленности вообще, на сколько послѣдняя обширнѣе по объему и сложнѣе по взаимному соотношенію ея составныхъ своихъ частей?
   Люди навѣрное осмѣяли бы армію, составленную изъ четырехъ тысячъ небольшихъ самостоятельныхъ отрядовъ, подъ управленіемъ четырехъ тысячъ самостоятельныхъ капраловъ, каждый съ отдѣльнымъ планомъ кампаніи.
   Тамъ и сямъ съ обѣихъ сторонъ встрѣчались шайки бездѣльниковъ, одни ничего не дѣлали потому, что ни за какую цѣну не могли найти работы; другіе оставались праздными потому, что не находили для себя приличнаго, по ихъ мнѣнію, вознагражденія.
   Я заговорилъ съ нѣкоторыми изъ нихъ, я они поразсказали мнѣ о своихъ невзгодахъ. У меня немного утѣшенія нашлось для нихъ.
   -- Мнѣ жаль васъ,-- сказалъ я,-- вы, конечно, получаете очень мало, и все же, при существующемъ веденіи промышленности, меня удивляетъ не то, что получаемое вами вознагражденіе недостаточно, а то, что вообще есть возможность какъ-нибудь оплачивать васъ.
   Затѣмъ я вернулся внутрь города, около трехъ часовъ я остановился на улицѣ State, выпучивъ глаза на банки, маклерскія конторы и другія финансовыя учрежденія, отъ которыхъ въ приснившейся мнѣ улицѣ State не оставалось и слѣда. Мнѣ казалось, что я ихъ вижу впервые. Дѣльцы, довѣренные клерки, разсыльные толпились у входа и выхода банковъ, такъ какъ до часа ихъ закрытія оставалось всего нѣсколько минутъ. На противуположной сторонѣ улицы находился банкъ, съ которымъ я имѣлъ дѣла. Я перешелъ черезъ улицу и, войдя туда вмѣстѣ съ толпой, прислонился въ нишѣ, вперивъ взоры въ армію клерковъ, принимавшихъ деньги, и въ цѣлый хвостъ вкладчиковъ у оконъ кассировъ. Старикъ директоръ банка, котораго я зналъ, проходя мимо меня и замѣтивъ мое созерцательное положеніе, остановился со мною.
   -- Интересное зрѣлище, неправда-ли, мистеръ Вестъ,-- сказалъ онъ.-- Удивительный механизмъ; я и самъ это нахожу. Я иногда и самъ тоже люблю постоять и посмотрѣть на это, какъ вотъ вы теперь.Это поэма, сэръ, это то, что я называю поэмой. Приходило-ли вамъ когда-нибудь въ голову, мистеръ Вестъ, что банкъ есть сердце кредитнаго дѣла. Отъ него и къ нему, въ видѣ непрестанныхъ приливовъ и отливовъ, течетъ кровь, необходимая для жизни. Теперь время прилива. Утромъ снова наступитъ отливъ.
   И, довольный своей маленькой остротой, старикъ, улыбаясь, отправился далѣе.
   Вчера еще я нашелъ бы это сравненіе подходящимъ, но съ тѣхъ поръ я успѣлъ побывать въ мірѣ несравненно болѣе богатомъ, нежели этотъ, гдѣ деньги были невѣдомы и употребленіе ихъ не понятно. Я узналъ, что въ окружавшемъ меня мірѣ онѣ находили примѣненіе только потому, что дѣло добыванія средствъ къ существованію націи, вмѣсто того, чтобы быть публичнымъ, общественнымъ во всѣхъ отношеніяхъ и, какъ таковое, вестись самою націею, предоставлено было случайнымъ попыткамъ отдѣльныхъ лицъ. Эта коренная ошибка повлекла за собою безконечный рядъ коммиссіонныхъ сдѣлокъ, чтобы найти какой нибудь способъ распродажи продуктовъ производства. Эти сдѣлки совершались при помощи денегъ, а насколько равномѣрно и справедливо, это можно видѣть, прогулявшись отъ этихъ болѣе бѣдныхъ кварталовъ до богатыхъ -- Бэкъ-Бэя. Сдѣлки приводились въ дѣйствіе черезъ посредство цѣлой арміи людей, ради этого дѣла отнятыхъ отъ производительнаго труда, среди постоянной раззорительной ломки всего механизма и всеобщаго развращающаго вліянія на родъ людской, которое оправдывало еще древнее опредѣленіе денегъ, какъ "корня всякаго зла".
   Увы, бѣдный старый директоръ банка съ своей поэмой! Подергиваніе нарыва онъ ошибочно принялъ за біеніе сердца. То, что онъ называлъ "удивительнымъ образчикомъ механизма", было лишь неудачнымъ средствомъ для исправленія напрасной ошибки, неуклюжей клюкой калѣки, собственноручно изуродовавшаго себя.
   По закрытіи банковъ, часъ или два я безцѣльно блуждалъ по торговому кварталу, а затѣмъ присѣлъ на одной изъ скамеекъ въ городскомъ саду, находя такой же интересъ въ простомъ наблюденіи за проходившею мимо меня толпою, какой вызывается изученіемъ населеніи иностраннаго города,-- столь чуждыми со вчерашняго дня стали для меня мои сограждане и обычаи ихъ. Тридцать лѣтъ я прожилъ среди нихъ и, повидимому, никогда до сихъ поръ не замѣчалъ, какія вытянутыя и безпокойныя лица были у нихъ, и у богатыхъ, и у бѣдныхъ, начиная отъ тонкихъ выразительныхъ физіономій образованныхъ классовъ и кончая тупыми масками невѣжественной массы. Да, такъ это и должно быть, потому что никогда до сихъ поръ мнѣ не приходилось видѣть такъ ясно, какъ каждый изъ прохожихъ постоянно оборачивался, прислушиваясь къ нашептывавшему ему на ухо призраку необезпеченности. "Какъ бы ты ни работалъ",-- шепталъ призракъ -- "можешь рано вставать и трудиться до поздней ночи, ловко грабить или служить вѣрой и правдой,-- все равно ты никогда не будешь обезпеченъ. Ты можешь въ настоящее время быть богатымъ и, тѣмъ не менѣе, въ концѣ концовъ -- можешь обѣднѣть. Какое бы богатство ты ни оставилъ своимъ дѣтямъ, ты никогда не можешь быть увѣренъ, что твой сынъ не сдѣлается слугою твоему слугѣ, или что твоей дочери не придется продать себя изъ за куска хлѣба".
   Какой то человѣкъ, проходя мимо меня, сунулъ мнѣ въ руку объявленіе, въ которомъ рекламировались достоинства какого-то новаго способа страхованія жизни. Этотъ инцидентъ напомнилъ мнѣ объ единственномъ средствѣ, трогательно признававшемъ всеобщую нужду, которой оно такъ скудно помогало, единственномъ средствѣ, предлагавшемъ этимъ усталымъ и загнаннымъ мужчинамъ и женщинамъ хотя нѣкоторое обезпеченіе отъ неопредѣленности. Такимъ образомъ, вспомнилъ я, люди со средствами могли закупить себѣ сомнительную увѣренность въ томъ, что послѣ ихъ смерти близкіе имъ, по крайней мѣрѣ, извѣстное время не будутъ унижаемы людьми. Но это было и все, да и оно-то давалось лишь тѣмъ, кто хорошо платилъ. Для этихъ же несчастныхъ израильтянъ, поголовно взаимно враждовавшихъ другъ съ другомъ, развѣ возможна была самая мысль о настоящемъ страхованіи жизни, какое я видѣлъ среди людей приснившагося мнѣ города, гдѣ каждый, въ силу лишь того, что одъ былъ членомъ національной семьи, отъ всякой нужды гарантировался полисомъ, подписаннымъ сотней милліоновъ своихъ соотечественниковъ.
   Затѣмъ, нѣсколько времени спустя, я смутно припоминаю себя стоящимъ на ступенькахъ зданія въ улицѣ Tremout и смотрящимъ на военный парадъ. Мимо меня проходилъ полкъ. Въ теченіе этого страшнаго дня это было первое зрѣлище, которое настоящей во мнѣ иныя ощущенія, чѣмъ пережитыя мною до минуты чувства изступленной скорби и недоумѣнія. Здѣсь, наконецъ, были порядокъ и смыслъ,-- это была выставка того, чего могла достигнуть разумная кооперація. Неужели для стоявшихъ тутъ съ возбужденными лицами любопытныхъ зрѣлище это представляло лишь интересъ спектакля. Неужели они не могли понять, что полное единодушіе въ дѣлѣ. организація подъ однимъ контролемъ,-- вотъ что именно дѣлало этихъ людей сильными, способными одолѣть толпу, вдесятеро многочисленнѣе ихъ самихъ? При видѣ этого, какъ имъ не приходило въ голову сопоставить тотъ научный способъ, какой примѣнялся націей въ дѣлѣ войны, и тотъ ненаучный способъ, который практиковался ею къ цѣли мирнаго труда? Неужели у нихъ не являлось вопроса, съ какихъ это поръ задача убивать людей стала настолько важнѣе задачи кормить и одѣвать ихъ, что лишь для первой полагалась дисциплинированная армія, вторая же предоставлялась толпѣ?
   Стало смеркаться, и по улицамъ повалили толпами рабочіе изъ магазиновъ, лавокъ и съ заводовъ. Увлеченный потокомъ я очутился въ гнѣздилищѣ грязи и человѣческаго униженія, какое только могъ представить рабочій кварталъ South Core. До этого я видѣлъ безразсудную растрату человѣческаго труда, тутъ же, въ самомъ непривлекательномъ свѣтѣ, передо мной предстала нужда, порожденная этой растратой.
   Въ улицахъ, и переулкахъ клубились испаренія, разносившіяся съ открытаго пространства между палубами на невольничьемъ суднѣ. Когда я проходилъ мимо, предо мной промелькнули блѣдныя лица дѣтей, задыхавшихся отъ удушливаго смрада, женщины съ выраженіемъ отчаянія на лицахъ, обезображенныхъ тяжкимъ трудомъ, не сохранившія изъ своихъ женскихъ свойствъ ни единой черты, кромѣ слабости, между тѣмъ, какъ изъ оконъ съ наглымъ видомъ подмигивали дѣвушки. Подобно голоднымъ стаямъ ублюдковъ-дворняшекъ, наводняющимъ улицы мусульманскихъ городовъ, ватаги полунагихъ, полудикихъ ребятишекъ наполняли воздухъ визгомъ и ругательствами, избивая другъ друга и падая на мусоръ, устилавшій дворъ дома.
   Во всемъ этомъ для меня не было ничего новаго. Я часто проходилъ черезъ эту часть города и смотрѣлъ на эти зрѣлища съ чувствомъ отвращенія, смѣшаннаго съ нѣкоторымъ философскимъ удивленіемъ, какую крайность можетъ выноситъ человѣкъ, не переставая дорожить жизнью. Но съ тѣхъ поръ, какъ я увидѣлъ другое столѣтіе, чешуя спала съ моихъ глазъ не только по отношенію къ экономическимъ безуміямъ этого вѣка, но въ той же мѣрѣ и по отношенію къ нравственному его растлѣнію. На несчастныхъ обитателей этого ада я уже не смотрѣлъ съ глупымъ любопытствомъ, какъ на созданія, едва-ли имѣющія человѣческій образъ. Я видѣлъ въ нихъ своихъ братьевъ и сестеръ, своихъ родителей, своихъ дѣтей, плоть отъ плоти моей, кровь отъ крови моей. Гнойная масса человѣческаго несчастія, окружавшая меня въ настоящее время, не только оскорбляла мои чувства, а какъ ножемъ рѣзала мое сердце, такъ что я не въ силахъ былъ подавить вздоховъ и стоновъ. Я не только видѣлъ, но и прочувствовалъ все то, что видѣлъ.
   Приглядѣвшись къ этимъ несчастнымъ существамъ, среди которыхъ я находился, я сразу же замѣтилъ, что всѣ они были совсѣмъ мертвые. Тѣла ихъ представляли собою живые трупы. На каждомъ остервенѣломъ челѣ ясно было начертано "hic jaet" (здѣсь покоится) душа, умершая въ немъ.
   Когда взоръ мой, пораженный ужасомъ, перебѣгалъ съ одной мертвой головы на другую, со мною вдругъ случилась странная галлюцинація. На каждой изъ этихъ звѣрскихъ масокъ, въ видѣ колеблющагося прозрачнаго призрака, я увидѣлъ идеалъ лица, которое могло бы быть въ дѣйствительности, будь его умъ и душа живы. Но весь ужасъ совершившагося разрушенія сталъ мнѣ понятенъ лишь послѣ того, какъ я вглядѣлся въ эти призрачныя лица и прочелъ тотъ ясный упрекъ, который выражался въ ихъ взорахъ. Я былъ потрясенъ угрызеніями совѣстя до состоянія, близкаго къ страшной агоніи, такъ какъ я былъ однимъ изъ тѣхъ, которые допустили существованіе подобнаго порядка вещей. Я былъ однимъ изъ тѣхъ, которые, зная хорошо о существованіи этого порядка, не пожелалъ прислушаться или заставить себя побольше подумать объ этихъ вещахъ, а проходилъ мимо, какъ будто бы ихъ не было, заботясь только о своихъ собственныхъ удовольствіи и выгодѣ. Вслѣдствіе этого теперь я нашелъ на моемъ платьѣ кровь этой огромной массы задавленныхъ душъ моихъ братьевъ. Голосъ ихъ крови вопіялъ изъ земли. Заговорили каждый камень обагренныхъ кровью мостовыхъ, каждый кирпичъ чумныхъ притоновъ, крича мнѣ вслѣдъ при моемъ бѣгствѣ: "Что ты сдѣлалъ съ твоимъ братомъ Авелемъ?"
   Затѣмъ, ясныя воспоминанія мои прерываются до того момента, когда я очутился на каменныхъ ступеняхъ великолѣпнаго дома моей невѣсты въ улицѣ Common Wealth. Въ этотъ день, среди сумбура моихъ мыслей, я почти не вспоминалъ о ней; но тутъ, подчиняясь какому-то безсознательному внутреннему движенію, ноги мои сами привели меня на знакомую дорогу къ ея дверямъ. Мнѣ сказали, что господа обѣдаютъ, но они выслали сказать, что просятъ меня къ столу. Кромѣ семьи, я засталъ много знакомыхъ мнѣ гостей. Столъ блестѣлъ серебромъ я дорогимъ фарфоромъ. Дамы были пышно разодѣты въ украшеніяхъ изъ драгоцѣнныхъ камней, точно королевы. Сцена была полна роскошнаго изящества и расточительной пышности. Общество чувствовало себя въ отличномъ настроеніи, всѣ смѣялись и взапуски острили одинъ передъ другимъ.
   Мнѣ представилось, какъ будто во время блужданій по площади гибели, когда, при видѣ зрѣлищъ ея, кровь моя обратилась въ слезы, а духъ настроился на печаль, сожалѣніе и отчаяніе, мнѣ случилось набрести на веселую компанію зубоскаловъ. Я сидѣть молча, пока Юдиѳь не стала подшучивать надъ моимъ мрачнымъ видомъ. Что со мною? Остальная компанія присоединилась къ этому веселому нападенію, и я обратился въ мишень для насмѣшекъ и всевозможныхъ шутокъ. Гдѣ я былъ и что видѣлъ, чтобы обратиться въ такого рыцаря печальнаго образа.
   "Я былъ на Голгоѳѣ,-- наконецъ, отвѣтилъ я.-- Я видѣлъ человѣчество распятымъ на крестѣ. Неужели ни одинъ изъ васъ не знаетъ, какія картины въ этомъ городѣ освѣщаютъ солнце и звѣзды, что вы можете думать и говорить о чемъ-либо иномъ? Развѣ вы не знаете, что около вашихъ дверей огромное множество мужчинъ и женщинъ, плоть отъ плоти нашей, живетъ жизнью, представляющею собой агонію отъ дня рожденія до смертнаго часа? Внимайте! жилища ихъ такъ близки отсюда, что если вы умолкнете съ вашимъ смѣхомъ, то услышите ихъ печальные голоса, жалобный плачъ малютокъ, всасывающихъ нищету съ молокомъ матери, хриплыя проклятія людей, погрязшихъ въ нищетѣ, на половину оскотинившихся, рынокъ цѣлой арміи женщинъ, продающихъ себя за кусокъ хлѣба. Чѣмъ вы заткнули себѣ уши, что не слышите этихъ раздирающихъ душу звуковъ? Я же ничего другого и слышатъ не могу!.."
   Вслѣдъ за моими словами наступило молчаніе. Когда я говорилъ, меня охватило чувство страстнаго сожалѣнія. Когда же я посмотрѣлъ на окружавшее меня общество, я увидѣлъ, что лица этихъ людей, не раздѣлявшихъ моего возбужденія, выражали холодное и черствое изумленіе, на физіономіи Юдиѳи -- смѣшанное съ выраженіемъ крайняго недовольства, а на лицѣ отца ея -- съ выраженіемъ гнѣва. Дамы переглядывались съ видомъ оскорбленныхъ, между тѣмъ, какъ одинъ изъ джентльмэновъ вскинулъ свой монокль и разглядывалъ меня съ видомъ научнаго любопытства. Убѣдившись въ томъ, что вещи, представлявшіяся мнѣ столь потрясающими, ихъ нисколько не трогали, что слова, развередившія мое сердце, вызывали въ нихъ одинъ лишь гнѣвъ на говорившаго ихъ, я сначала смутился, затѣмъ мною овладѣла ужасная душевная боль, сердце мое упало. Какая тутъ могла быть надежда для несчастныхъ, если глубокомысленные мужи и нѣжныя дамы не были тронуты подобными вещами. Затѣмъ я одумался; мнѣ показалось, что это случилось потому, что я не сказалъ имъ все прямо. Не было сомнѣнія, что я далъ дѣлу плохой оборотъ. Они были недовольны, такъ какъ приняли, что я ихъ распекаю, тогда какъ Богъ-свидѣтель, что я только думалъ объ ужасѣ факта, безъ малѣйшаго посягательства на обличеніе этихъ людей въ отвѣтственности за него.
   Я сдержался и постарался говорить спокойнѣе и логичнѣе, чтобы смягчить это впечатлѣніе. Я сказалъ имъ, что не хотѣлъ обвинять ихъ, какъ будто они или, вообще, богатые люди были отвѣтственны за нищету бъ мірѣ. Правда, что излишекъ, который они тратили, употребленный иначе, могъ бы облегчить много горькихъ страданій. Эти дорогія блюда, эти роскошныя вина, эти великолѣпныя ткани и блестящіе каменья могли бы служить выкупомъ многихъ жизней. Они, дѣйствительно, были не правы, какъ люди, сорящіе добромъ въ странѣ, постигнутой голодомъ. Но еслибы даже удалось сберечь всѣ напрасныя траты богачей, эти сбереженія ослабили бы міровую нищету лишь въ незначительной степени. Въ сущности, такъ мало чего дѣлить, что даже при условіи равнаго дѣлежа между богатыми и бѣдными, каждый получилъ бы одну корку хлѣба, сильно подслащенную, правда, братской любовью.
   Главной причиной людской нищеты было безразсудство людей, а не ихъ жестокосердіе. Не порокъ одного человѣка или цѣлаго класса людей дѣлалъ поколѣніе такимъ несчастнымъ, а страшная, ужасная ошибка, колоссальное затмѣніе, помрачившее міръ. Затѣмъ, я доказалъ имъ, какъ четыре пятыхъ труда людей тратились совершенно по-пусту на взаимную борьбу, указавъ на недостатокъ организаціи и соглашенія среда рабочихъ. Желая представить дѣло совсѣмъ простымъ, я привелъ въ примѣръ безводныя страны, гдѣ почва давала средства къ жизни лишь при условіи осторожнаго пользованія водяными источниками во время орошенія. Я указалъ, какъ въ такихъ странахъ важнѣйшей функціей правительства считалось наблюденіе за тѣмъ, чтобы, во избѣжаніе голода, вода не раетрачивалась даромъ, ради личной выгоды или по невѣжеству отдѣльныхъ гражданъ. Въ этихъ цѣляхъ пользованіе водою было строго урегулировано и систематизировано и, по простому капризу, никому не позволялось запруживать или отводить воду, или вообще какъ бы то ни было злоупотреблять ею.
   "-- Трудъ людей,-- объяснилъ я,-- былъ оплодотворяющимъ потокомъ, который единственно и дѣлалъ землю обитаемой. Но это былъ потокъ въ высшей степени скудный, пользованіе имъ требовало урегулированія системой, по которой каждая капля его, въ видахъ поддержанія изобилія въ мірѣ, расходовалась-бы съ наибольшей пользой. Но какъ далека была дѣйствительность отъ какой бы то ни было системы! Каждый претендовалъ на такое количество драгоцѣнной влаги, сколько ему было желательно, руководствуясь единственнымъ побужденіемъ спасти свою собственную жатву и повредить жатвѣ своего сосѣда, чтобы больше другого нажить при продажѣ своего хлѣба. Вслѣдствіе этой жадности и завистливости, нѣкоторыя поля были залиты, тогда какъ другія погибли отъ засухи, и половина воды разливалась совершенно безполезно. Въ такой странѣ отдѣльныя единицы, при усиліи и ловкости, добивались излишнихъ средствъ къ жизни, за то удѣломъ большинства являлась бѣдность, а на долю слабыхъ и невѣжественныхъ -- горькая нужда и вѣчный голодъ.
   "Предоставьте толь твлечь от моих мыслей. Быть может, в силу ассоциации идей, несмотря на совершенно другую обстановку, я и в это первое мое воскресенье XX-го столетия в послеобеденное время впал в обычную меланхолию.
   Хотя на этот раз мое печальное настроение имело основание, но оно не утратило характера прежней неопределенной тоски, так как было вызвано моим положением. Проповедь мистера Бартона с её постоянным указанием на нравственную пропасть, существующую между столетием, к которому я принадлежал, и тем, в котором я случайно очутился, только укрепила во мне чувство одиночества. Его обдуманная, философская речь не могла не произвести на меня впечатления. Мне стало ясно, что все окружающие относились ко мне с сожалением, с любопытством, с ненавистью, как к представителю ненавистной эпохи.
   Удивительная доброта, с какой относится ко мне доктор Лит и его семья, в особенности же Юдифь, до сих пор отвлекала меня от возможности предполагать, что и она должна, несомненно, смотреть на меня так же, как и всё поколение, к которому она принадлежала. Предположение это относительно доктора Лита я его любезной жены меня конечно очень опечалило, но я решительно не мог свыкнуться с мыслью, что и Юдифь разделяет их взгляды. Очевидная возможность такого факта подавляла меня и вместе с тем мне стало ясно, -- читатель вероятно уже предугадал -- мне стало ясно, что я люблю Юдифь. Разве это не было вполне естественно? Трогательное обстоятельство, положившее начало нашей близости, когда она собственноручно вырвала меня из водоворота безумия; её сочувствие, та жизненная шла, которая перенесла меня в новую жизнь и помогла мне ее вынести, наконец моя привычка смотреть на нее, как на посредницу между мною и окружающими, в этом отношении она была для меня ближе её отца, -- всё это были обстоятельства, только ускорившие тот результат, к которому привели бы неизбежно достоинства её личности и ума. Понятно, что она представлялась мне единственною женщиною в мире, хотя совсем в ином смысле, чем это думают обыкновенно все влюбленные. Теперь, когда я внезапно постиг всю суетность моих надежд, я страдал не только как всякий другой влюбленный, -- к моим страданьям присоединялось еще чувство страшного одиночества, чувство полного отчаянья, которого до меня не испытывал ни один самый несчастный влюбленный. Мои хозяева, очевидно, заметили мое угнетенное состояние души и всячески старались меня развлечь, -- в особенности Юдифь. Видно было, что она печалилась за меня, но я, как все влюбленные, мечтающие о большем, не радовался её доброму отношению ко мне -- я знал, что это только сочувствие.
   К вечеру, просидев большую часть дня в своей комнате, я отправился в сад походить. День был пасмурный; в тихом, теплом воздухе пахло осенью. Я был недалеко от рытвины и войдя в подземную комнату, сел там.
   -- Вот где мой дом, -- подумал я. -- Я останусь здесь, я отсюда не выйду.
   Я искал себе поддержку в знакомой обстановке и испытывал грустное утешение, воскрешая прошлое и вызывая в воображении тени и лица тех, которые меня окружали в моей прошлой жизни. Более ста лет звезды глядели с своей высоты на могилу Юдифи Бартлетт и на могилы всего моего поколения.
   Прошлое было мертво и придавлено тяжестью целого столетия, а из настоящего я был исключен. Для меня не находилось нигде места. В сущности, я был ни мертвый, ни живой.
   -- Простите, что я пошла за вами!..
   Я оглянулся. Юдифь стояла в дверях подземной комнаты, она улыбалась мне, а в глазах её было столько сочувствия...
   -- Прогоните меня, если я вам в тягость, -- проговорила она; -- мы заметили, что вы расстроены, а помните, вы обещали мне сказать, если вас что-нибудь встревожит, но вы не сдержали слова.
   Я встал и подошел к двери, стараясь ей улыбнуться; но, вероятно, улыбка у меня не вышла, потому что при виде её, такой очаровательной, прелестной, настоящая причина моего отчаянья вспомнилась мне с новою силою.
   -- На меня просто нашла тоска одиночества, -- начал я. -- Не приходило ли вам в голову, что мое положение до того исключительно, что для выражения его пришлось бы придумать совсем новые слова?
   -- Не говорите этого, не думайте этого! -- воскликнула она со слезами на глазах. -- Разве мы не ваши друзья? Это ваша вина, если вы не хотите, чтобы мы ими были. Вы не должны себя чувствовать одиноким.
   -- Вы бесконечно добры ко мне, -- продолжал я, -- но неужели я не знаю, что вами руководит только сострадание, правда, сердечное состраданье, но всё-таки только сострадание. Было бы безумием с моей стороны не понимать, что я не могу казаться вам таким же человеком, как люди вашего поколения, что я для вас неведомое существо, выброшенное на берег неизвестным морем, существо, отчаяние которого трогает вас, несмотря на все его смешные стороны. Я был настолько безумен, а вы настолько добры, что думал забыть всё это, и надеялся, что могу, как говорится, акклиматизироваться в новом столетии и считать себя наравне с другими окружающими вас. Но из проповеди мистера Бартона я узнал, как напрасны были такие мечты, какою громадною должна казаться вам пропасть, разделяющая нас.
   -- О, эта несчастная проповедь! -- воскликнула она, заливаясь слезами, -- я так не хотела, чтобы вы ее слышали. Что он о вас знает? В старых, заплесневелых книгах он читал о вашем времени -- вот и всё. Зачем вы обращаете на него внимание, зачем придаете значение его словам? Разве вам всё равно, что мы, которые спасли вас, относимся к вам иначе? Неужели то, что он думает о вас, он, который вас никогда не видал, для вас имеет более значения, чем-то, что мы о вас думаем? О, мистер Вест, вы не знаете, вы не можете себе представит, что я чувствую, зная ваше горе! Это не может так длиться. Что могу я сказать вам? Как могу я убедит вас, насколько наши чувства к вам далеки от того, что вы думаете?
   Как и прежде, в тот другой кризис моей судьбы, она беспомощно протянула ко мне руки и, как тогда, я схватил их и сжал в своих руках; грудь её высоко подымалась от волнения, в пальцах её, которые я крепко сжал, чувствовалась легкая дрожь, говорившая о глубине её чувства. На лице её состраданье превратилось в какую то божественную злобу на обстоятельства, которые делали ее бессильною. Женское сострадание вряд ли было когда-нибудь прелестнее олицетворено. Её красота и доброта меня совсем смягчили и мне казалось, что самым подходящим ответом было бы сказать ей правду. Положим, у меня не было ни капли надежды, но я не чувствовал и страха, что она рассердится. В ней было слишком много сострадания. И я сказал ей:
   -- С коей стороны, может быть, и неблагородно не довольствоваться вашею добротою; но неужели вы слепы и не видите, отчего её мало для моего счастья? Разве вы не знаете отчего? -- Оттого что я, безумный, люблю вас!..
   При моих последних словах, она вся вспыхнула и опустила глаза, но не сделала никакого усилия, чтоб освободить свои руки из моих; она простояла так несколько минут, затем покраснела еще более и с светлою улыбкою на устах подняла на меня глаза.
   -- Вы убеждены, что вы сами не слепы? -- проговорила она.
   Вот всё, что она сказала; но этого было достаточно -- я понял, как это ни казалось невероятным, что лучезарная дочь золотого века чувствовала ко мне не одно только состраданье, но и любовь. Я тоже верил, что нахожусь под влиянием какой-то блаженной галлюцинации, хотя держал ее в моих объятиях.
   -- Если я не в уме -- воскликнул я, -- оставьте меня в этом состоянии.
   -- Вы обо мне должны думать, что я сошла сума, -- прервала она, освобождаясь из моих объятий, лишь только я прикоснулся к её устам. -- Что должны вы думать обо мне -- я бросилась в объятья человека, которого знаю всего неделю! Я не думала, что вы так скоро догадаетесь в чём дело, но мне так было вас жаль, что я не помнила, что говорила. Нет, мы не должны быть близки, прежде чем вы не узнаете, кто я. Когда вы это узнаете, то перестанете думать, что я внезапно влюбилась в вас. Когда вы узнаете, кто я, -- вы поймете, что я не могла не влюбиться в вас с первого взгляда, и что ни одна девушка, с самыми лучшими, возвышенными чувствами, на моем месте не могла бы отнестись к вам иначе.
   Можно себе легко представить, что я не прочь был бы послушать её несмелых признаний, но Юдифь решила, что между нами не должно быть ни одного поцелуя, покуда она не будет мне всякого подозрения относительно слишком быстрого призвания в любви, и мне было предложено последовать домой за моей прелестной загадкой. Дойдя до комнаты, где была её мать, которой она что-то шепнула на ухо, Юдифь быстро скрылась, оставив нас вдвоем. Как ни удивительно было всё пережитое, но мне предстояло услыхать еще нечто более удивительное. От миссис Лит я узнал, что Юдифь пра-пра-внучка моей утраченной любви -- Юдифи Бартлетт. Последняя, в продолжении четырнадцати лет, оплакивала меня, затем вышла замуж, по рассудку; у неё был сын, и этот сын был отцом миссис Лит. Миссис Лит никогда не видала своей бабушки, но много о ней слышала, и когда у неё родилась дочь, она назвала ее Юдифью. Это, вероятно, только усилило интерес, с которым молодая девушка, когда выросла, стала относиться ко всему, что касается её прабабушки, в особенности трагической истории предполагаемой смерти её жениха, во время пожара в его доме. Эта история не могла не повлиять на впечатлительную натуру романтической девушки и сознание, что в ней самой течет кровь несчастной героини, естественно, усиливало её сочувствие к ней. Портрет Юдифи Бартлетт, некоторые её бумаги, между прочим, пачка моих писем, сохранялись в числе семейного наследства.
   Портрет изображал чрезвычайно красивую, молодую женщину, которой, казалось, были к лицу всевозможные поэтические и романические положения. Мои письма помогли Юдифи составить себе представление обо мне и, вместе с портретом, превратить всю эту печальную, забытую историю в чистую действительность. Она не раз говорила полушутя своим родителям, что не выйдет замуж, покуда не встретит человека, похожего на Юлиана Веста, но таких в настоящее время нет. Всё это, конечно, так и осталось бы фантазией девушки, у которой не было собственной истории любви, если бы случайно не напали на следы подземелья в саду её отца и если бы я не оказался именно тем самым Юлианом Вестом. Когда меня без признаков жизни внесли в их дом, то, по портрету в медальоне, который был у меня на груди, она узнала, что это портрет Юдифи Бартлетт, а это обстоятельство, в связи со многими другими, послужило доказательством того, что я никто иной, как Юлиан Вест. Даже если бы меня не вернули к жизни, то и тогда, по мнению миссис Лит, этот случай имел бы опасное влияние на всю жизнь её дочери. Предположение, что тут кроется предопределение, повлияло бы чарующе на большинство женщин.
   Затем, когда несколько часов позже, ко мне вернулось сознание, я уже относился к Юдифи с особым послушанием и находил для себя особое утешение в её обществе; не слишком ли скоро она полюбила меня, по словам её матери, я сам могу судить. Если я это думаю, то должен помнить, что теперь ХХ-е столетье, а не ХИХ-е, и любовь, без сомнения, развевается быстрее, а также в выражении её люди теперь откровеннее.
   От миссис Лит я пошел к Юдифи. Я взял ее за обе руки и долго стоял молча перед ней, с восторгом вглядываясь в черты её лица. Она напоминала мне другую Юдифь, воспоминание о которой было на время подавлено с новою силою, нас разъединившим ужасным событием и теперь воспоминание это оживаю -- и сердце мое было полно блаженства и муки. Мне казалось, точно Юдифь Бартлетт смотрит мне в глаза её глазами и, улыбаясь, хочет утешить меня. Моя судьба была не только самою удивительною, но еще и самою счастливою, какая только возможна для человека. Надо мной свершилось двойное чудо. Я был случайно заброшен в этот странный мир не для того, чтобы быть одиноким. Любовь моя, которую я считал утраченною, точно воскресла, чтобы меня утешить. Когда я наконец, в экстазе благодарности и нежности, обнял эту прелестную девушку, Обе Юдифи в моем представлении слились в одну, и с тех пор я не мог отделить друг от друга. Я скоро убедился, что и у самой Юдифи в мыслях происходит нечто подобное. Без сомнения, никогда между влюбленными, только что признавшимися друг другу, не было таких разговоров, какие мы вели в этот день. Она, казалось, желала, чтобы я говорил ей больше об Юдифи Бартлетт, чем о ней самой, о том, как я любил ту Юдифь, а не ее, и слушала со слезами, с нежною улыбкою, с пожатием рук, мои слова любви другой женщине.
   -- Вы не должны любить меня слишком сильно, -- сказала она, -- я буду ревновать вас за нее. Я не допущу, чтобы вы забыли ее. Я скажу вам нечто, что вас, без сомнения, удивит. Мне кажется, что души возвращаются иногда с того света, чтобы выполнить задачу, которая близка их сердцу. Мне иногда кажется, что во мне её дух, что мое настоящее имя -- Юдифь Бартлетт, а не Юдифь Лит. Конечно, я не могу этого утверждать наверно, никто из нас не знает, кто он на самом деле, -- но у меня такое чувство. Вас это не должно удивлять: вы знаете, как моя жизнь была полка ею и вами, даже прежде, чем я вас узнала. Как видите, вы можете даже совсем меня не любить, -- мне не придет в голову ревновать вас.
   Доктора Лита не было дома, и я только поздно увидел его. Как видно, он отчасти ожидал того, что случилось, он сердечно пожал мне руку.
   -- При других условиях, я бы сказал, что всё это случилось слишком быстро, но тут условия выходят из ряда обыкновенных. Во всяком случае, -- прибавил он улыбаясь, -- не считайте себя обязанным мне, что я соглашаюсь на ваше предложение, в моих глазах оно -- пустая формальность. С той минуты, как тайна медальона была открыта, мне кажется всё это уже стало делом решениям, и если бы Юдифи не пришлось выкупить залог её прабабушки -- я бы опасался за прочность наших отношений с миссис Лит.
   Была чудная, лунная ночь; весь сад утопал в её свете; мы с Юдифью долго бродили по аллеям, стараясь свыкнуться с нашим счастьем.
   -- Что сталось бы со мной, если бы вы не обратили на меня внимания, -- говорила она, -- я так боялась этого. Что бы я делала, зная, что я предназначена для вас, как только вы вернулись к жизни; мне стало ясно, точно она сказала мне, что я должна быть для вас тем, кем она же могла быть, по что это возможно только, если вы сами поможете мне. О как мне хотелось сказать вам это в то утро, когда вы чувствовали себя таким одиноким среди нас, но я не решалась открыть рта и не позволила ни отцу моему, ни матери обнаружим мою тайну.
   -- Вот чего вы не позволили отцу вашему сказать мне? -- заметил я, вспоминая первые слова, которые услыхал, придя в себя.
   -- Именно, то самое, смеясь проговорила Юдифь. -- Неужели вы только сейчас догадались? Отец, как мужчина, надеялся, что если вам скажут, где вы, вы сейчас же почувствуете себя среди друзей. Он обо мне совсем не думал. Но мама знала, отчего я не хотела, чтоб вам было известно кто я, и потому сделала по моему. Я бы не могла смотреть вам в лицо, если б вы знали, кто я. Я была бы слишком смела в моем обращении с вами -- боюсь, что вы и теперь считаете меня слишком смелой -- я знала, что в ваше время девушки скрывали свое чувство, и боялась вас неприятно поразит. О, как ужасно должно быть скрывать свою любовь, точно порок какой! Отчего считалось стыдом полюбить, покуда не было получено на то разрешение? Как смешно представить себе -- влюбиться по разрешению! Или в ваши дни мужчины бывали недовольны, когда их любили? В наше время, кажется, ни мужчины, ни женщины так не думают. Я совсем этого не понимаю. Это -- одна из самых любопытных сторон жизни женщин вашего времени -- и вы должны мне ее объяснить. Надеюсь, что Юдифь Бартлетт не была похожа в этом отношении на других.
   После многих попыток разойтись -- она наконец настоятельно потребовала, чтобы мы простились. Я уже собирался запечатлеть действительно последний поцелуй за её устах, как вдруг она лукаво заметила:
   -- Меня одно смущает, действительно ли вы простили Юдифь Бартлетт, что она вышла замуж за другого? Судя по сохранившимся книгам, влюбленные вашего времени больше ревновали, чем любили. Вот отчего я предлагаю вам этот вопрос. Для меня будет большим облегчением услыхать, что вы не имеете ничего против моего прадеда, который женился на вашей привязанности. Могу я передать портрету моей прабабушки, что вы ей прощаете её измену?
   Поверит ли мне, читатель? Эта насмешка в кокетливой форме задела меня и вместе с тем исцелила от нелепой боли ревности, какую я как-то неопределенно чувствовал в сердце с тех пор, как услыхал от миссис Лит о замужестве Юдифи Бартлетт. Даже в то время, когда её праправнучка была в моих объятиях, я еще не сознавал ясно, что без этого брака Юдифь не могла бы быть моей. Безрассудство такого нелогичного настроения можно сравнит только с тою быстротою, с какою оно исчезло подобно туману от насмешливого вопроса Юдифи. Я засмеялся и поцеловал ее.
   -- Передайте ей мое полное прощенье -- сказал я. -- Вот если бы она не вышла замуж за вашего прапрадедушку, тогда, может быть, это было бы иначе.
   Придя к себе в комнату, я уже не открывал музыкального телефона, под сладкие звуки которого я привык засыпать. На этот раз мои мысли были музыкальнее всяких оркестров XX-го столетия. До самого утра я находился под их чарами и только на заре, наконец, заснул.

XXVIIІ

   -- Теперь несколько позже, чем вы приказали себя разбудить, сэр, Вы на этот раз проспали дольше обыкновенного.
   Это был голос моего слуги Сойера. Я быстро вскочил и оглянулся. Я был в моей подземной комнате. Мягкий свет лампы, которая всегда горела там, когда я бывал, освещал знакомые мне стены и мебель. Около кровати, со стаканом хереса в руках, который, по предписанию доктора Пильсбюри, я должен был выпить немедленно по пробуждении из моего гипнотического сна, чтобы пробудить усыпленную физическую деятельность, стоял Сойер.
   -- Лучше примите-ка скорее вот это, сэр, -- сказал он в то время, как я, ничего не понимая, во все глаза смотреть на него. Вы, как будто, взволнованы, сэр; вам необходимо это выпить.
   Я одним глотком проглотил напиток и начал, припоминать, что со мной случилось. Дело, конечно, было очень просто. Вся история о двадцатом столетии была не что иное, как сон. Это просвещенное и свободное от забот поколение людей с их необыкновенного простыми учреждениями, славный новый Бостон с его куполами и башенками, с его садами и фонтанами и с его всеобщим царством комфорта, -- всё это мне только приснилось. Милая простота отношений, которую я испытал на самом себе, мой веселый хозяин и учитель доктор Лит, его жена и их дочь, вторая прекраснейшая Юдифь, моя нареченная -- всё это также было лишь фикциями призрака.
   Долгое время я оставался в том положении, в котором застало меня это сознание, -- сидя на постели, с глазами, уставившимися в пространство и погруженный в воспоминания сцен и событий моего фантастического призрака, между тем как Сойер, встревоженный моим видом, заботливо осведомлялся, что со мной. Его приставания привели меня наконец к сознанию всего окружающего, я сделал над собою последнее усилие и убедил верного друга, что всё обстоит благополучно.
   -- Я видел сон, Сойер, вот и всё, -- сказал я, -- необыкновеннейший сон...
   Я машинально оделся, ощущая пустоту в голове, чувствуя себя сбитым с толку, и сел за кофе с продолговатыми хлебцами, которые Сойер имел обыкновение подавать мне к утреннему завтраку перед тем, как я уходил из дому. Утренняя газета лежала около моей тарелки, я взял ее в руки, и взор мой упал на число 31 мая 1887 г. С момента пробуждении я, конечно, знал, что моя продолжительная экскурсия в другом столетии была сновидением, и несмотря на осязательное убеждение в том, что с тех пор, как я лег спать, мир постарел всего на несколько часов, она как-то странно поразила меня.
   Мельком взглянув на содержание газеты, обозревавшей утренние новости, я прочел следующее:
   Заглянувши в заголовок газеты, где перечислялись новости дня, я прочел следующий перечень:
   Иностранные дела. Неминуемая война между Францией и Германии. -- Французская палата требует нового военного кредита для встречи усиленной германской армии. -- Вероятность вовлечения в войну всей Европы. -- Большая бедность среди людей, оставшихся без работы в Лондоне. -- Требования ими работы. -- Ужасные демонстрации в перспективе. -- Тревога властей. -- Большая стачка в Бельгии. -- Подготовительные меры правительства для подавления восстания. -- Возмутительные факты работы девушек в угольных копях в Бельгии. -- Поголовное лишение поземельной собственности в Ирландии.
   Внутренние дела. Непрерывное эпидемическое мошенничество. -- Растрата полумиллиона в Нью-Иорке. -- Неправильное присвоение душеприказчицами капиталов доверителей. -- Ограбление сирот. -- Остроумная система хищений банковыми казначеями; исчезновение 50.000 долларов. -- Решение владельцев угольных копей наложить цену на уголь и сократить производство, -- Большие спекуляции с пшеницей на рынке Чикаго. -- Партия, добивающаяся повышения цены на кофе. -- Громадные захваты земель западными синдикатами. -- Обнаружение страшного взяточничества среди чиновников в Чикаго. -- Систематический подкуп. -- Предстоящий процесс членов городского управления в Нью-Йорке. -- Большие банкротства торговых домов. -- Опасения рабочего кризиса. -- Блестящие успехи ночных краж со взломом и мошенничества. -- Преднамеренное убийство женщины, с целью грабежа в Нью-Гавене. -- Убийство домовладельца огнестрельным оружием, совершенное злоумышленником в прошлую ночь. -- Самоубийство мужчины в Ворчестере, вследствие безработицы. -- Большая семья, оставшаяся после покойного без всяких средств к существованию. -- Самоубийство пожилых супругов, предпочтенное поступлению в дом призрения для бедных. -- Страшная нужда среди рабочих женщин в больших городах. -- Поразительное развитие безграмотности в Массачузетсе. -- Необходимость в увеличении числа домов для умалишенных. -- Речи в день "Отличий". -- Похвальное слово профессора Броуна о нравственной высоте цивилизации девятнадцатого столетия.
   Да, я действительно проснулся в девятнадцатом столетии, в этом не могло быть ни малейшего сомнения. Этот перечень событий дня явился полным его микрокозмом, до самой последней черты глупого самодовольства профессора Броуна. Явившись заключением такого безаппеляционного обвинительного приговора веку, каковым был этот образчик ежедневной хроники всемирного кровопролития, жадности и тирании, это самодовольство представлялось цинизмом, достойным Мефистофеля, и, однако, из всех, просматривавших эту хронику сегодня утром, быть может, я один усмотрел в ней цинизм, да и сам я, не долее как вчера, заметил бы его не более других. Мой странный сон произвел во мне всю эту метаморфозу. Затем, не знаю, на сколько времени, я забыл всё меня окружающее и вообразил себя снова в том живом фантастическом мире, в том главном городе, с его простыми комфортабельными домами и роскошными общественными дворцами. Меня снова окружали лица. не искаженные ни высокомерием, ни подобострастием, ни завистью, ни жадностью, ни тревожной заботой или лихорадочным честолюбием; я видел перед собой статные фигуры мужчин и женщин, которые никогда не испытывали трепета перед своим собратом или зависимости от его благосклонности, но, по словам той проповеди, до сей поры звучавшей в моих ушах, -- всегда "прямо предстояли перед Господом". С глубоким вздохом и сожалением невозвратимой утраты, не менее чувствительной, на смотря на то, что это была утрата того, чего в действительности никогда не существовало, я наконец очнулся от моего бреда на яву и вскоре после того вышел из дому. По дороге от моего дома до Вашингтонской улицы раз десять останавливался я, чтобы собраться с мыслями, -- впечатление будущего Бостона в моем видении было так сильно, что настоящий Бостон представлялся мне каким-то странным. Городская грязь и зловоние поразили меня, как только я очутился на улице, -- факты, которых прежде я никогда не замечал. Помимо того, еще вчера мне казалось вполне в порядке вещей, что одни из моих сограждан были в шелку, а другие в лохмотьях, что одни выглядывали упитанными, а другие голодными. Тут же, напротив, яркое несоответствие в одежде и в наружности мужчин и женщин, сталкивавшихся друг с другом в боковых аллеях, поражало на каждом шагу, в особенности же возмущало меня то полное равнодушие, которое благоденствующие проявляли к положению обездоленных. Разве это были люди, если они могли видеть несчастье своих ближних, без малейшей даже перемены в лице? И тем не менее, нее это время я хорошо сознавал, что изменился я сам, а не мои современники. Мне приснился город, где весь народ жил общей жизнью, как дети одной и той же семьи, которые во всём оберегали друг друга.
   Другая черта настоящего Бостона, поразившая меня необычайной странностью и представившая мне знакомые предметы в новом освещении, заключалась в изобилии объявлений. В Бостоне двадцатого столетия не существовало частных объявлений, так как в них не было никакой нужды. Здесь же стены зданий, окна, плакарды газет в руках каждого прохожего, самые мостовые, -- всё, что только было доступно глазу, исключая неба, -- всё было покрыто воззваниями частных лиц, старавшихся, под всевозможными предлогами, выманить из кармана своих ближних известную контрибуцию на собственное иждивение. В каких бы выражениях они не варьировались, смысл этих воззваний был один к тот же:
   "Поддержите Джона Джонса. Не обращайтесь к другим. Это мошенники. У меня, Джона Джонса, нет подделки. Купите у меня. Закажите мне. Пожалуйте ко мне. Выслушайте меня, Джона Джонса. Обратите на меня внимание. Не ошибитесь, настоящий поставщик и есть Джон Джонс, и никто другой. Хоть бы все остальные поумирали с голода, только, Бога ради, не забудьте Джона Джонса!"
   Не знаю, что более поразило меня -- плачевный вид, или нравственное уродство этого зрелища, но я вдруг почувствовал себя чужим в своем родном городе.
   "Несчастные, -- вырвалось у меня, -- вы не желаете научиться взаимной самопомощи, и вследствие этого все, от мала до велика, осуждены нищенствовать друг перед другом. Это ужасное Вавилонское столпотворение бесстыжего самообеспечения и взаимного унижения, этот оглушительный крик конкурирующих воззваний, самохвальство заклинаний, эта ужасная система назойливого нищенства, -- всё это происходило ни отчего иного, как от недостатка в обществе социальной организации, благодаря которой возможность служит миру по своим способностям, вместо того чтобы являться вполне обеспеченной для каждого, должна была браться с бою".
   Я дошел до самого бойкого места на Вашингтонской улице, остановился там и, скандализируя прохожих, разразился громким смехом. Я не мог удержаться от этого смеха, хотя бы мне это стоило жизни. Такой шальной хохот разобрал меня, когда, на всём пространстве, которое мог охватить мой глаз, по обеим сторонам улицы, вправо и влево, я увидел нескончаемые ряды магазинов, целые десятки лавок, но что всего было смешнее -- так это то, что, находясь в двух шагах одна от другой, они продавали одни и те же товары. Магазины, магазины, магазины! Целые версты магазинов. Десять тысяч магазинов для удовлетворения спроса на товары в одном этом городе, в моем сновидении снабжавшемся всем из единственного склада, куда поступали требования при посредстве одного большого магазина в каждом квартале, где покупатель, не затрачивая ни времени, ни труда, под одной кровлей находил всемирный выбор товара, чего бы он ни пожелал. Торговый труд при этом был так ничтожен, что увеличивал цену на товары для покупателя разве на какой-нибудь пустяк. В действительности он оплачивал только стоимость производства. Здесь же одна продажа товаров, одна простая передача их из рук в руки, -- возвышала цену товаров на четверть, треть, половину и более их стоимости. Все эти десять тысяч торговых заведений должны были оплачиваться с их помещениями, целыми флангами надзирателей, счетчиков, поденщиков и всякой другой прислуги, вместе с тень, что тратилось на рекламу и на взаимную борьбу друг с другом, -- и за всё это должны были платят покупатели. Какой блестящий прием для обнищания нации! Кого я видел перед собою, серьезных людей или детей, которые вели свою торговлю на таких основаниях? Могли ли это быть разумные существа, если они не видели безрассудства той страшной затраты, которою сопровождалось вручение выделанного и готового к употреблению товара его потребителю. Если люди едят ложкой, с которой половина содержимого проливается между чашкой и ртом, можно предположить, что они останутся голодными.
   Тысячи раз проходил я ранее по Вашингтонской улице и наблюдал торговые приемы продавцов, но в настоящую минуту они возбуждали во мне такое любопытство, как будто бы мне никогда не приходилось даже и проходить мимо них. Я с удивлением смотрел на окна магазинов с выставленными в них на показ товарами, старательно и артистически-ловко разложенными, с целью привлечения публики. Я видел целые толпы дам, заглядывавших в эти окна, и хозяев-купцов, внимательно следивших за действием приманки.
   Я вошел в лавку и увидел человека с ястребиным взглядом, расхаживавшего по магазину, следившего за торговлей, наблюдавшего, чтобы приказчики исполняли свои обязанности, убеждая покупателей покупать, и покупать; покупать на деньги, если таковые у них имелись, покупать в долг, если оных у них не оказывалось, покупать то, чего им вовсе не было нужно, покупать больше, нежели им требовалось, наконец, покупать и то, чего они не могли себе позволить по своим средствам. По временам я вдруг терял нить и становился в тупик перед этим зрелищем. К чему это старание склонять людей к покупкам? Оно, конечно, не имело ничего общего с узаконенной продажей товаров тем, кто в них нуждался. Само собой разумеется, что это навязывание людям того, что им не требуется, но что, однако, могло быть полезно другим, являлось настоящим разорением. От каждой такой сделки нация только беднела. О чём думали эти приказчики? Тут мне припомнилось, что они поступали не так, как продавцы в той лавке, которую я посетил в приснившемся мне. Бостоне. Они служили не общественному благу, а непосредственно своему личному интересу; им не было никакого дела до того, какое решающее действие их система может иметь на всеобщее благосостояние, только бы набить стою собственную мошну, -- товары то ведь были их собственностью, и чем больше они за них брали, тем более наживались. Чем расточительнее была публика, чем более удавалось навязать бесполезных ей вещей, тем лучше было для этих продавцов. Поощрение мотовства было ясною целью десяти тысяч магазинов Бостона.
   И эти лавочники и приказчики не были ни на йоту хуже других людей в Бостоне. Они должны были зарабатывать себе насущный хлеб и содержать свои семьи. Где же им для этого найти такое дело, где бы не было необходимости свои личные интересы ставить выше всяких других? Нельзя же было заставлять их голодать, пока они дождутся того порядка вещей, какой мне привиделся во сне, при котором интересы каждого лица в отдельности и всех вместе были тождественны. Но можно ли удивляться, что при той системе, какая была на глазах у меня, город имел такой плачевный вид, люди так плохо одевались и среди них было так много оборванцев и голодных?
   Вскоре затем я попал в южный Бостон и очутился в центре фабрик. Точно так же, как и на Вашингтонской улице, я бывал в этом квартале сотни раз; но здесь, как и там, я впервые понял истинное значение того, что сам видел. В былое время я гордился тем, что точная статистика насчитывала в Бостоне что-то около четырех тысяч независимых одна от другой фабрик, но в этом-то излишестве и в этой самостоятельности я и нашел теперь объяснение незначительности общего итога их производительности. Если Вашингтонская улица напоминала закоулок сумасшедшего дома, то здесь зрелище было еще прискорбнее, насколько производство составляет более жизненную функцию в социальном организме, нежели продажа. Эти четыре тысячи учреждений не только не работали дружно, и уже в силу одного этого обстоятельства с огромным ущербом, но, как бы не замечая массы растрачивавшейся при этом силы, они во ней тяжкие старались взаимно пустить в трубу чужие предприятия, молясь по ночам и работая днем над расстройством предприятий друг друга.
   Стук и шум колес и молотов, раздававшиеся со всех сторон, являлись не гулом мирного производства, а лязгом вражеских мечей. Эти заводы и мастерские представляли собою множество крепостей, каждая под своим флагом, с пушками, направленными на укрепления своих соседей, с своими саперами, трудившимися над подкопами этих соседних укреплений.
   Внутри каждой из этих крепостей была обязательна строжайшая организация промышленности, отдельные группы работали под единоличной центральной властью. Ни вмешательства, ни двойной работы не допускалось. У каждого было свое определенное дело, и все были заняты. Какой же недочет мыслительной способности, какое утраченное звено в умозаключениях мешали признать необходимость применения того же самого принципа и ко всей национальной промышленности, мешали понят, что если недостаток организации мог повредить успешной производительности отдельной мастерской, тем гибельнее должен он отражаться на всей национальной промышленности вообще, на сколько последняя обширнее по объему и сложнее по взаимному соотношению её составных своих частей?
   Люди наверное осмеяли бы армию, составленную из четырех тысяч небольших самостоятельных отрядов, под управлением четырех тысяч самостоятельных капралов, каждый с отдельным планом кампании.
   Там и сям с обеих сторон встречались шайки бездельников, одни ничего не делали потому, что ни за какую цену не могли найти работы; другие оставались праздными потому, что не находили для себя приличного, по их мнению, вознаграждения.
   Я заговорил с некоторыми из них, я они порассказали мне о своих невзгодах. У меня немного утешения нашлось для них.
   -- Мне жаль вас, -- сказал я, -- вы, конечно, получаете очень мало, и всё же, при существующем ведении промышленности, меня удивляет не то, что получаемое вами вознаграждение недостаточно, а то, что вообще есть возможность как-нибудь оплачивать вас.
   Затем я вернулся внутрь города, около трех часов я остановился на улице State, выпучив глаза на банки, маклерские конторы и другие финансовые учреждения, от которых в приснившейся мне улице State не оставалось и следа. Мне казалось, что я их вижу впервые. Дельцы, доверенные клерки, рассыльные толпились у входа и выхода банков, так как до часа их закрытия оставалось всего несколько минут. На противоположной стороне улицы находился банк, с которым я имел дела. Я перешел через улицу и, войдя туда вместе с толпой, прислонился в нише, вперив взоры в армию клерков, принимавших деньги, и в целый хвост вкладчиков у окон кассиров. Старик директор банка, которого я знал, проходя мимо меня и заметив мое созерцательное положение, остановился со мною.
   -- Интересное зрелище, неправда ли, мистер Вест, -- сказал он. -- Удивительный механизм; я и сам это нахожу. Я иногда и сам тоже люблю постоять и посмотреть на это, как вот вы теперь. Это поэма, сэр, это то, что я называю поэмой. Приходило ли вам когда-нибудь в голову, мистер Вест, что банк есть сердце кредитного дела. От него и к нему, в виде непрестанных приливов и отливов, течет кровь, необходимая для жизни. Теперь время прилива. Утром снова наступит отлив.
   И, довольный своей маленькой остротой, старик, улыбаясь, отправился далее.
   Вчера еще я нашел бы это сравнение подходящим, но с тех пор я успел побывать в мире несравненно более богатом, нежели этот, где деньги были неведомы и употребление их не понятно. Я узнал, что в окружавшем меня мире они находили применение только потому, что дело добывания средств к существованию нации, вместо того, чтобы быть публичным, общественным во всех отношениях и, как таковое, вестись самою нациею, предоставлено было случайным попыткам отдельных лиц. Эта коренная ошибка повлекла за собою бесконечный ряд комиссионных сделок, чтобы найти какой-нибудь способ распродажи продуктов производства. Эти сделки совершались при помощи денег, а насколько равномерно и справедливо, это можно видеть, прогулявшись от этих более бедных кварталов до богатых -- Бэк-Бэя. Сделки приводились в действие через посредство целой армии людей, ради этого дела отнятых от производительного труда, среди постоянной разорительной ломки всего механизма и всеобщего развращающего влияния на род людской, которое оправдывало еще древнее определение денег, как "корня всякого зла".
   Увы, бедный старый директор банка с своей поэмой! Подергивание нарыва он ошибочно принял за биение сердца. То, что он называл "удивительным образчиком механизма", было лишь неудачным средством для исправления напрасной ошибки, неуклюжей клюкой калеки, собственноручно изуродовавшего себя.
   По закрытии банков, час или два я бесцельно блуждал по торговому кварталу, а затем присел на одной из скамеек в городском саду, находя такой же интерес в простом наблюдении за проходившею мимо меня толпою, какой вызывается изучением населении иностранного города, -- столь чуждыми со вчерашнего дня стали для меня мои сограждане и обычаи их. Тридцать лет я прожил среди них и, по-видимому, никогда до сих пор не замечал, какие вытянутые и беспокойные лица были у них, и у богатых, и у бедных, начиная от тонких выразительных физиономий образованных классов и кончая тупыми масками невежественной массы. Да, так это и должно быть, потому что никогда до сих пор мне не приходилось видеть так ясно, как каждый из прохожих постоянно оборачивался, прислушиваясь к нашептывавшему ему на ухо призраку необеспеченности. "Как бы ты ни работал", -- шептал призрак -- "можешь рано вставать и трудиться до поздней ночи, ловко грабить или служить верой и правдой, -- всё равно ты никогда не будешь обеспечен. Ты можешь в настоящее время быть богатым и, тем не менее, в конце концов -- можешь обеднеть. Какое бы богатство ты ни оставил своим детям, ты никогда не можешь быть уверен, что твой сын не сделается слугою твоему слуге, или что твоей дочери не придется продать себя из-за куска хлеба".
   Какой-то человек, проходя мимо меня, сунул мне в руку объявление, в котором рекламировались достоинства какого-то нового способа страхования жизни. Этот инцидент напомнил мне об единственном средстве, трогательно признававшем всеобщую нужду, которой оно так скудно помогало, единственном средстве, предлагавшем этим усталым и загнанным мужчинам и женщинам хотя некоторое обеспечение от неопределенности. Таким образом, вспомнил я, люди со средствами могли закупить себе сомнительную уверенность в том, что после их смерти близкие им, по крайней мере, известное время не будут унижаемы людьми. Но это было и всё, да и оно-то давалось лишь тем, кто хорошо платил. Для этих же несчастных израильтян, поголовно взаимно враждовавших друг с другом, разве возможна была самая мысль о настоящем страховании жизни, какое я видел среди людей приснившегося мне города, где каждый, в силу лишь того, что од был членом национальной семьи, от всякой нужды гарантировался полисом, подписанным сотней миллионов своих соотечественников.
   Затем, несколько времени спустя, я смутно припоминаю себя стоящим на ступеньках здания в улице Tremout и смотрящим на военный парад. Мимо меня проходил полк. В течение этого страшного дня это было первое зрелище, которое настоящей во мне иные ощущения, чем пережитые мною до минуты чувства исступленной скорби и недоумения. Здесь, наконец, были порядок и смысл, -- это была выставка того, чего могла достигнуть разумная кооперация. Неужели для стоявших тут с возбужденными лицами любопытных зрелище это представляло лишь интерес спектакля. Неужели они не могли понять, что полное единодушие в деле. организация под одним контролем, -- вот что именно делало этих людей сильными, способными одолеть толпу, вдесятеро многочисленнее их самих? При виде этого, как им не приходило в голову сопоставить тот научный способ, какой применялся нацией в деле войны, и тот ненаучный способ, который практиковался ею к цели мирного труда? Неужели у них не являлось вопроса, с каких это пор задача убивать людей стала настолько важнее задачи кормить и одевать их, что лишь для первой полагалась дисциплинированная армия, вторая же предоставлялась толпе?
   Стало смеркаться, и по улицам повалили толпами рабочие из магазинов, лавок и с заводов. Увлеченный потоком я очутился в гнездилище грязи и человеческого унижения, какое только мог представить рабочий квартал South Core. До этого я видел безрассудную растрату человеческого труда, тут же, в самом непривлекательном свете, передо мной предстала нужда, порожденная этой растратой.
   В улицах, и переулках клубились испарения, разносившиеся с открытого пространства между палубами на невольничьем судне. Когда я проходил мимо, предо мной промелькнули бледные лица детей, задыхавшихся от удушливого смрада, женщины с выражением отчаяния на лицах, обезображенных тяжким трудом, не сохранившие из своих женских свойств ни единой черты, кроме слабости, между тем, как из окон с наглым видом подмигивали девушки. Подобно голодным стаям ублюдков-дворняшек, наводняющим улицы мусульманских городов, ватаги полунагих, полудиких ребятишек наполняли воздух визгом и ругательствами, избивая друг друга и падая на мусор, устилавший двор дома.
   Во всём этом для меня не было ничего нового. Я часто проходил через эту часть города и смотрел на эти зрелища с чувством отвращения, смешанного с некоторым философским удивлением, какую крайность может выносит человек, не переставая дорожить жизнью. Но с тех пор, как я увидел другое столетие, чешуя спала с моих глаз не только по отношению к экономическим безумиям этого века, но в той же мере и по отношению к нравственному его растлению. На несчастных обитателей этого ада я уже не смотрел с глупым любопытством, как на создания, едва ли имеющие человеческий образ. Я видел в них своих братьев и сестер, своих родителей, своих детей, плоть от плоти моей, кровь от крови моей. Гнойная масса человеческого несчастья, окружавшая меня в настоящее время, не только оскорбляла мои чувства, а как ножем резала мое сердце, так что я не в силах был подавить вздохов и стонов. Я не только видел, но и прочувствовал всё то, что видел.
   Приглядевшись к этим несчастным существам, среди которых я находился, я сразу же заметил, что все они были совсем мертвые. Тела их представляли собою живые трупы. На каждом остервенелом челе ясно было начертано "hic jaet" (здесь покоится) душа, умершая в нём.
   Когда взор мой, пораженный ужасом, перебегал с одной мертвой головы на другую, со мною вдруг случилась странная галлюцинация. На каждой из этих зверских масок, в виде колеблющегося прозрачного призрака, я увидел идеал лица, которое могло бы быть в действительности, будь его ум и душа живы. Но весь ужас совершившегося разрушения стал мне понятен лишь после того, как я вгляделся в эти призрачные лица и прочел тот ясный упрек, который выражался в их взорах. Я был потрясен угрызениями совестя до состояния, близкого к страшной агонии, так как я был одним из тех, которые допустили существование подобного порядка вещей. Я был одним из тех, которые, зная хорошо о существовании этого порядка, не пожелал прислушаться или заставить себя побольше подумать об этих вещах, а проходил мимо, как будто бы их не было, заботясь только о своих собственных удовольствии и выгоде. Вследствие этого теперь я нашел на моем платье кровь этой огромной массы задавленных душ моих братьев. Голос их крови вопиял из земли. Заговорили каждый камень обагренных кровью мостовых, каждый кирпич чумных притонов, крича мне вслед при моем бегстве: "Что ты сделал с твоим братом Авелем?"
   Затем, ясные воспоминания мои прерываются до того момента, когда я очутился на каменных ступенях великолепного дома моей невесты в улице Common Wealth. В этот день, среди сумбура моих мыслей, я почти не вспоминал о ней; но тут, подчиняясь какому-то бессознательному внутреннему движению, ноги мои сами привели меня на знакомую дорогу к её дверям. Мне сказали, что господа обедают, но они выслали сказать, что просят меня к столу. Кроме семьи, я застал много знакомых мне гостей. Стол блестел серебром я дорогим фарфором. Дамы были пышно разодеты в украшениях из драгоценных камней, точно королевы. Сцена была полна роскошного изящества и расточительной пышности. Общество чувствовало себя в отличном настроении, все смеялись и взапуски острили один перед другим.
   Мне представилось, как будто во время блужданий по площади гибели, когда, при виде зрелищ её, кровь моя обратилась в слезы, а дух настроился на печаль, сожаление и отчаяние, мне случилось набрести на веселую компанию зубоскалов. Я сидеть молча, пока Юдифь не стала подшучивать над моим мрачным видом. Что со мною? Остальная компания присоединилась к этому веселому нападению, и я обратился в мишень для насмешек и всевозможных шуток. Где я был и что видел, чтобы обратиться в такого рыцаря печального образа.
   "Я был на Голгофе, -- наконец, ответил я. -- Я видел человечество распятым на кресте. Неужели ни один из вас не знает, какие картины в этом городе освещают солнце и звезды, что вы можете думать и говорить о чём-либо ином? Разве вы не знаете, что около ваших дверей огромное множество мужчин и женщин, плоть от плоти нашей, живет жизнью, представляющею собой агонию от дня рождения до смертного часа? Внимайте! жилища их так близки отсюда, что если вы умолкнете с вашим смехом, то услышите их печальные голоса, жалобный плач малюток, всасывающих нищету с молоком матери, хриплые проклятия людей, погрязших в нищете, на половину оскотинившихся, рынок целой армии женщин, продающих себя за кусок хлеба. Чем вы заткнули себе уши, что не слышите этих раздирающих душу звуков? Я же ничего другого и слышат не могу!.."
   Вслед за моими словами наступило молчание. Когда я говорил, меня охватило чувство страстного сожаления. Когда же я посмотрел на окружавшее меня общество, я увидел, что лица этих людей, не разделявших моего возбуждения, выражали холодное и черствое изумление, на физиономии Юдифи -- смешанное с выражением крайнего недовольства, а на лице отца её -- с выражением гнева. Дамы переглядывались с видом оскорбленных, между тем, как один из джентльменов вскинул свой монокль и разглядывал меня с видом научного любопытства. Убедившись в том, что вещи, представлявшиеся мне столь потрясающими, их нисколько не трогали, что слова, развередившие мое сердце, вызывали в них один лишь гнев на говорившего их, я сначала смутился, затем мною овладела ужасная душевная боль, сердце мое упало. Какая тут могла быть надежда для несчастных, если глубокомысленные мужи и нежные дамы не были тронуты подобными вещами. Затем я одумался; мне показалось, что это случилось потому, что я не сказал им всё прямо. Не было сомнения, что я дал делу плохой оборот. Они были недовольны, так как приняли, что я их распекаю, тогда как Бог-свидетель, что я только думал об ужасе факта, без малейшего посягательства на обличение этих людей в ответственности за него.
   Я сдержался и постарался говорить спокойнее и логичнее, чтобы смягчить это впечатление. Я сказал им, что не хотел обвинять их, как будто они или, вообще, богатые люди были ответственны за нищету б мире. Правда, что излишек, который они тратили, употребленный иначе, мог бы облегчить много горьких страданий. Эти дорогие блюда, эти роскошные вина, эти великолепные ткани и блестящие каменья могли бы служить выкупом многих жизней. Они, действительно, были не правы, как люди, сорящие добром в стране, постигнутой голодом. Но если бы даже удалось сберечь все напрасные траты богачей, эти сбережения ослабили бы мировую нищету лишь в незначительной степени. В сущности, так мало чего делить, что даже при условии равного дележа между богатыми и бедными, каждый получил бы одну корку хлеба, сильно подслащенную, правда, братской любовью.
   Главной причиной людской нищеты было безрассудство людей, а не их жестокосердие. Не порок одного человека или целого класса людей делал поколение таким несчастным, а страшная, ужасная ошибка, колоссальное затмение, помрачившее мир. Затем, я доказал им, как четыре пятых труда людей тратились совершенно попусту на взаимную борьбу, указав на недостаток организации и соглашения среда рабочих. Желая представить дело совсем простым, я привел в пример безводные страны, где почва давала средства к жизни лишь при условии осторожного пользования водяными источниками во время орошения. Я указал, как в таких странах важнейшей функцией правительства считалось наблюдение за тем, чтобы, во избежание голода, вода не растрачивалась даром, ради личной выгоды или по невежеству отдельных граждан. В этих целях пользование водою было строго урегулировано и систематизировано и, по простому капризу, никому не позволялось запруживать или отводить воду, или вообще как бы то ни было злоупотреблять ею.
   "-- Труд людей, -- объяснил я, -- был оплодотворяющим потоком, который единственно и делал землю обитаемой. Но это был поток в высшей степени скудный, пользование им требовало урегулирования системой, по которой каждая капля его, в видах поддержания изобилия в мире, расходовалась бы с наибольшей пользой. Но как далека была действительность от какой бы то ни было системы! Каждый претендовал на такое количество драгоценной влаги, сколько ему было желательно, руководствуясь единственным побуждением спасти свою собственную жатву и повредить жатве своего соседа, чтобы больше другого нажить при продаже своего хлеба. Вследствие этой жадности и завистливости, некоторые поля были залиты, тогда как другие погибли от засухи, и половина воды разливалась совершенно бесполезно. В такой стране отдельные единицы, при усилии и ловкости, добивались излишних средств к жизни, за то уделом большинства являлась бедность, а на долю слабых и невежественных -- горькая нужда и вечный голод.
   "Предоставьте только голодающему народу самому взять на себя функции, которыми он пренебрегал, и урегулировать течете живоносного потока для общего блага, и земля зацветет, подобно саду, и ни один из детей её не будет терпеть нужду ни в какой благодати.
   Я описал им физическое благоденствие, умственное просвещение и то, какого нравственного уровня достигла бы тогда жизнь всего человечества. Я говорил с жаром о том новом мире, благословенном изобилием, очищенном справедливостью, услажденном братской добротой, о том мире, который мне действительно только приснился, по который так легко мог сделаться реальным.
   Я ожидал, что после этого на лицах окружавших меня людей наверное засветится чувство, сродное моему, но они становились всё мрачнее, сердитее и презрительнее. Вместо энтузиазма, дамы выразили одно отвращение и ужас; мужчины же прерывали меня возгласами негодования и презрения. "Помешанный", "зловредный человек", "фанатик", "враг общества" -- таковы были некоторые из их возгласов, а один джентльмен, тот, который раньше вооружился своим моноклем, обращаясь ко мне, воскликнул: "Он говорит, что у нас не будет более бедных. Ха-ха-ха!".
   -- Выведите этого человека! -- крикнул отец моей невесты, и при этом сигнале мужчины вскочили с своих стульев и двинулись на меня.
   Мне казалось, что сердце мое разорвется от муки, когда я сознал, что-то, что для меня было столь просто и столь важно, для них являлось бессмыслицей, и что я был бессилен изменить это. Мое сердце так горело, что мне казалось возможным его пылом расплавит ледяную гору; на деле же оказалось, что окружавший меня холод сковал мои собственные члены. Не вражду, а только одну жалость почувствовал я к ним и ко всему миру, когда они все столпились около меня.
   При всём своем отчаянии, уступить я не мог. Я всё еще боролся с ними. Слезы хлынули из моих глаз. В пылу горячности я потерял способность речи. Я задыхался, рыдал, стонал и вдруг очутился сидящим на постели в моей комнате, в доме доктора Лита. Утреннее солнце сквозь открытые окна светило мне пряло в глаза. Я задыхался. Слезы текли по моему лицу, и я дрожал каждым нервом.
   Мои ощущения были аналогичны с самочувствием беглого каторжника, который, после ужасного сновидения, нарисовавшего ему, что его снова схватили и вернули обратно в мрачное, смрадное подземелье, открывает глаза и видит над собою небесный свод. То же самое испытал я, когда понял, что возвращение мое к XIX веку было сном, а существование в XX столетии -- действительностью. Ужасные картины, свидетелем которых я был в моем сновидении и которые я мог подтвердить из моего прежнего опыта, хотя, увы, некогда и существовали в действительности и, при воспоминании прошлого, до конца мира будут трогать сострадательных людей до слез, -- эти картины, слава Богу, ныне исчезли на веки. Угнетатель и угнетаемый, пророк и поругатель его давным давно обратились в прах. Слова "богатый" и "бедный" для многих уже поколений стали забытыми выражениями.
   Но в ту минуту, когда с невыразимой благодарностью я размышлял еще о великом значении спасения мира и о том, что мне на долю выпало счастье быть свидетелем этого спасения, меня вдруг, точно ножом, кольнула мука стыда, раскаяния и страшных угрызений совести, голова моя упала на грудь, и я готов был провалиться сквозь землю вместе со всеми моими современниками, чтобы уйти от солнечного света. Ведь я был человеком того прошлого времени. Что сделал я для освобождения, которому осиливался радоваться ныне? Я, который жил в то жестокое, безрассудное время, что сделал я, чтобы положить ему конец? Я был совершенно так же равнодушен к несчастью моих братьев, как и циничен в своем неверии в лучшее будущее, я был таким же поклонником хаоса и мракобесия, как и всякий из моих современников. На сколько простиралось мое личное влияние, оно выражалось скорее в виде помехи, чем в содействии уже готовившемуся отпущению человечества на волю. Какое право имел я приветствовать спасение, которое явилось мне упреком, радоваться дню, над зарей которого я издевался?
   "Разве не лучше было бы для меня, -- зазвучал голос внутри меня, -- если бы этот дурной сон был действительностью, а эта прекрасная действительность оказалась видением. Твое место скорее быть защитником распинаемого человечества среди глумящегося поколения, чем утолять свою жажду здесь из колодцев, которых ты не копал, и есть плоды с деревьев, насадителей которых ты побивал каменьями", -- и дух мой ответил: "Правда, это былобы лучше!".
   Когда, наконец, я поднял мою склоненную голову и выглянул в окно, я увидел свежую, как утро, Юдифь, которая в саду собирала цветы. Я поспешил сойти к ней. Бросившись перед ней на колена, я пал ниц и со слезами исповедал перед ней, как мало достоин я был дышать воздухом этого золотого века, и еще менее носить на груди моей прелестнейший цветок. Счастлив тот, кто в таком безнадежном деле, как мое, найдет такого снисходительного судью.

Конец.

   Источник текста: Через сто лет (Looking backward). Фантаст. роман Эдуарда Беллами / Пер. с англ. Ф. Зинин. -- Санкт-Петербург: Ф. Павленков, 1891. -- 312 с.; 19 см.
   
   
   
   
ко голодающему народу самому взять на себя функціи, которыми онъ пренебрегалъ, и урегулировать течете живоноснаго потока для общаго блага, и земля зацвѣтетъ, подобно саду, и ни одинъ изъ дѣтей ея не будетъ терпѣть нужду ни въ какой благодати.
   Я описалъ имъ физическое благоденствіе, умственное просвѣщеніе и то, какого нравственнаго уровня достигла-бы тогда жизнь всего человѣчества. Я говорилъ съ жаромъ о томъ новомъ мірѣ, благословенномъ изобиліемъ, очищенномъ справедливостью, услажденномъ братской добротой, о томъ мірѣ, который мнѣ дѣйствительно только приснился, по который такъ легко могъ сдѣлаться реальнымъ.
   Я ожидалъ, что послѣ этого на лицахъ окружавшихъ меня людей навѣрное засвѣтится чувство, сродное моему, но они становились все мрачнѣе, сердитѣе и презрительнѣе. Вмѣсто энтузіазма, дамы выразили одно отвращеніе и ужасъ; мужчины-же прерывали меня возгласами негодованія и презрѣнія. "Помѣшанный", "зловредный человѣкъ", "фанатикъ", "врагъ общества" -- таковы были нѣкоторые изъ ихъ возгласовъ, а одинъ джентльмэнъ, тотъ, который раньше вооружился своимъ моноклемъ, обращаясь ко мнѣ, воскликнулъ: "Онъ говоритъ, что у насъ не будетъ болѣе бѣдныхъ. Ха-ха-ха!".
   -- Выведите этого человѣка!-- крикнулъ отецъ моей невѣсты, и при этомъ сигналѣ мужчины вскочили съ своихъ стульевъ и двинулись на меня.
   Мнѣ казалось, что сердце мое разорвется отъ муки, когда я созналъ, что то, что для меня было столь просто и столь важно, для нихъ являлось безсмыслицей, и что я былъ безсиленъ измѣнить это. Мое сердце такъ горѣло, что мнѣ казалось возможнымъ его пыломъ расплавитъ ледяную гору; на дѣлѣ-же оказалось, что окружавшій меня холодъ сковалъ мои собственные члены. Не вражду, а только одну жалость почувствовалъ я къ нимъ и ко всему міру, когда они всѣ столпились около меня.
   При всемъ своемъ отчаяніи, уступить я не могъ. Я все еще боролся съ ними. Слезы хлынули изъ моихъ глазъ. Въ пылу горячности я потерялъ способность рѣчи. Я задыхался, рыдалъ, стоналъ и вдругъ очутился сидящимъ на постели въ моей комнатѣ, въ домѣ доктора Лита. Утреннее солнце сквозь открытыя окна свѣтило мнѣ пряло въ глаза. Я задыхался. Слезы текли по моему лицу, и я дрожалъ каждымъ нервомъ.
   Мои ощущенія были аналогичны съ самочувствіемъ бѣглаго каторжника, который, послѣ ужаснаго сновидѣнія, нарисовавшаго ему, что его снова схватили и вернули обратно въ мрачное, смрадное подземелье, открываетъ глаза и видитъ надъ собою небесный сводъ. То-же самое испыталъ я, когда понялъ, что возвращеніе мое къ ХІХ вѣку было сномъ, а существованіе въ XX столѣтіи -- дѣйствительностью. Ужасныя картины, свидѣтелемъ которыхъ я былъ въ моемъ сновидѣніи и которыя я могъ подтвердить изъ моего прежняго опыта, хотя, увы, нѣкогда и существовали въ дѣйствительности и, при воспоминаніи прошлаго, до конца міра будутъ трогать сострадательныхъ людей до слезъ,-- эти картины, слава Богу, нынѣ исчезли на вѣки. Угнетатель и угнетаемый, пророкъ и поругатель его давнымъ давно обратились въ прахъ. Слова "богатый" и "бѣдный" для многихъ уже поколѣній стали забытыми выраженіями.
   Но въ ту минуту, когда съ невыразимой благодарностью я размышлялъ еще о великомъ значеніи спасенія міра и о томъ, что мнѣ на долю выпало счастіе быть свидѣтелемъ этого спасенія, меня вдругъ, точно ножомъ, кольнула мука стыда, раскаянія и страшныхъ угрызеній совѣсти, голова моя упала на грудь, и я готовъ былъ провалиться сквозь землю вмѣстѣ со всѣми моими современниками, чтобы уйти отъ солнечнаго свѣта. Вѣдь я былъ человѣкомъ того прошлаго времени. Что сдѣлалъ я для освобожденія, которому осиливался радоваться нынѣ? Я, который жилъ въ то жестокое, безразсудное время, что сдѣлалъ я, чтобы положить ему конецъ? Я былъ совершенно такъ-же равнодушенъ къ несчастію моихъ братьевъ, какъ и циниченъ въ своемъ невѣріи въ лучшее будущее, я былъ такимъ-же поклонникомъ хаоса и мракобѣсія, какъ и всякій изъ моихъ современниковъ. На сколько простиралось мое личное вліяніе, оно выражалось скорѣе въ видѣ помѣхи, чѣмъ въ содѣйствіи уже готовившемуся отпущенію человѣчества на волю. Какое право имѣлъ я привѣтствовать спасеніе, которое явилось мнѣ упрекомъ, радоваться дню, надъ зарей котораго я издѣвался?
   "Развѣ не лучше было-бы для меня,-- зазвучалъ голосъ внутри меня,-- если-бы этотъ дурной сонъ былъ дѣйствительностью, а эта прекрасная дѣйствительность оказалась видѣніемъ. Твое мѣсто скорѣе быть защитникомъ распинаемаго человѣчества среди глумящагося поколѣнія, чѣмъ утолять свою жажду здѣсь изъ колодцевъ, которыхъ ты не копалъ, и ѣсть плоды съ деревьевъ, насадителей которыхъ ты побивалъ каменьями",-- и духъ мой отвѣтилъ: "Правда, это былобы лучше!".
   Когда, наконецъ, я поднялъ мою склоненную голову и выглянулъ въ окно, я увидѣлъ свѣжую, какъ утро, Юдиѳь, которая въ саду собирала цвѣты. Я поспѣшилъ сойти къ ней. Бросившись передъ ней на колѣна, я палъ ницъ и со слезами исповѣдалъ передъ ней, какъ мало достоинъ я былъ дышать воздухомъ этого золотого вѣка, и еще менѣе носить на груди моей прелестнѣйшій цвѣтокъ. Счастливъ тотъ, кто въ такомъ безнадежномъ дѣлѣ, какъ мое, найдетъ такого снисходительнаго судью.

КОНЕЦЪ.

   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов