Храповицкий Алексей Павлович - В каком направлении должен быть разработан устав духовных академий?

митрополит Антоний (Храповицкий)

"Собрание сочинений. Том I": ДАРЪ; Москва; 2007

В каком направлении должен быть разработан устав духовных академий?1

1 В первый раз были напечатаны в журнале "Русское дело", 1888 г., NoNo 40-42. Полное собрание сочинений, 1911. Т. 3. С. 420.

Свои общие мысли о направлении необходимой реформы духовных академий я изложил в статье "О специализации духовных академий" в "Вере и разуме" за 1897 год; затем в докладной записке Святейшему Синоду за 1905 год, а теперь, согласно желанию г. обер-прокурора Святейшего Синода, излагаю в третий раз те же самые мысли с некоторыми добавлениями. Мысли эти, уже 12 лет известные в печати, сложились и укрепились в моем сознании в продолжение 15 лет моей профессорской и ректорской службы в трех академиях и дальнейших 8 лет моей продолжавшейся близости к академической жизни; и так мои идеи опираются на 23-летний опыт.

Академия имеет неодинаковое, но весьма важное значение и для духовенства, и для общества. Духовенство наше почерпает свои теоретические убеждения, свои пастырские приемы и свои взгляды на жизнь не непосредственно из Божественного Откровения, которое изучается очень и очень немногими духовными лицами в России, но из школьных учебников, из духовных журналов, из преданий своей церковной школы и своего сословия. Все эти, и печатные, и живые, источники духовной жизни нашего клира до начала XIX века представляли собою нечто согласное, крепко сросшееся, своеобразное и довольно замкнутое, даже несколько отрешенное и от жизни общества, и от жизни народа. Высшею руководительницею этого мира понятий, привычек, настроений, и добрых, и недобрых, была академия. На нее взирала с уважением и послушанием семинария, на семинарию -- духовенство и в последнее время епархиальные училища; академическими и семинарскими идеями наполнялись и духовные журналы, и епархиальные ведомости. Иные влияния в церковной жизни все более и более теряли свое значение. Семья священника, установившаяся издревле на началах быта народного, т. е. полу монастырского, постепенно сменяла свой уклад на традиции епархиальных училищ: богослужение даже в сельских церквах с заведением детских хоров из школьников все быстрее и быстрее теряло полноту и высоту своего содержания и взамен того пополнялось внешними музыкальными и церемониальными эффектами по образцу богослужения семинарских храмов-комнат, где оно строилось в подражание сокращенной службе академических церквей. Отношение батюшек и матушек к школе, к проповеди, к выбору газет и другого чтения -- все это направлялось в ту или другую сторону под влиянием того или иного направления местной семинарии, на которой, в свою очередь, отпечатлевалась жизнь академий и их современного тогда настроения.

Пока мне приходилось смотреть на жизнь церковной школы изнутри, то, конечно, господствующим настроением было у меня недовольство, неудовлетворенность ввиду косности и сослуживцев, и учеников к усвоению божественной ревности о вере, усердия к церковной молитве, более живого участия в нравственной жизни общества и народа. Но так как большая часть косных или враждебных элементов школы уходила на сторону или оставалась в церковной среде как явление пассивное, то при взгляде на значение академий и семинарий извне, из жизни и быта самого духовенства (что стало мне доступно как епархиальному архиерею) мне пришлось усмотреть другую сторону дела. Духовная школа является самым главным и почти единственным определителем всего пастырского дела на Руси, всей той огромной зависимости от священников нашей общенародной жизни. Правда, встречаются иногда пастыри самородки, встречаются пастыри, научившиеся своему "духовному художеству" через слово Божие, через общение с народом, через общение с монастырскими старцами, наконец, через опыт и через бедствия собственной жизни, но таких меньшинство, а огромное множество наших клириков, сельских священников, городских протоиреев и даже архиереев -- это всецело произведение своего родового сословия, своей семинарии, своей академии, и академии по преимуществу. Ошибку делают законодатели, думающие начать возрождение духовенства с коренного преобразования семинарий; семинария -- это луна, которая может только отражать свет солнца, а таковым для нее является и будет являться академия. Так будет и потому, что из стен академии получает семинария своих учителей и начальников, и потому, что ее наставники, отрешенные от внесословной жизни, ни откуда не черпают и не будут себе черпать руководственных идей в области богословской и пастырской, кроме академий и академических изданий.

Оставаясь в условиях замкнутой жизни, ни семинарские, ни академические наставники собственно и не подозревают, какое огромное значение имеют они в жизни духовенства и всего народа, и какое могли бы иметь в жизни общества. Насколько они удовлетворяют своему призванию для народа это выяснится из дальнейшего описания академической жизни, ученой и учебной.

Светское общество или интеллигенция, а также и светская школа представляют собою, конечно, сорную ниву для пастырского делания: если бы не новизна узаконений о свободе совести, если бы не некоторый остаток у нас национального чувства, если бы вообще не сохранилось пока несколько разнообразных затруднений в измене своей вере, то, конечно, наша интеллигенция гужом пошла бы вон из Церкви то в протестанты, то в свободные мыслители. Но пока ее еще кое-что держит и долго ли будет держать, это неизвестно, и зависит это в значительной степени от наших академий или, выражаясь точнее, -- от того, пожелает ли наконец высшая церковная власть направить их на пользу веры и Церкви, о чем у нас менее всего заботятся.

Мы далеки от обольщения в том, будто общество "жаждет света", "ищет Бога", ищет "нравственного обновления", будто его отделяет от Церкви только недоразумение и взаимное непонимание, которое является причиной того, что общество бежит за ложными болотными огоньками сектаторов или же таких интеллигентных хлыстов, как Розанов и Мережковский. Мы уверены, что главною причиной отчуждения является злая воля, как сказал Господь: Всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, что бы не обличились дела его, потому что они злы (Ин. 3,20).

Однако за всем тем, сколько есть второстепенных причин, отчуждающих от Церкви не только злых, но и не совсем злых и даже вовсе не злых! Конечно, главная из таких причин заключается в бытовой отчужденности пастырей Церкви от общества: этой беде академия сразу помочь не сумеет, но на ее прямой ответственности лежит другая, весьма немаловажная причина духовной беспомощности тех отторженных или отторгаемых овец Христовых, которые Его ищут, но долго найти не могут. Это есть отчужденность церковной мысли от тех интересов -- философских, моральных и общественных, -- которыми живет общество. Здесь виновата уже не одна сословная разъединенность. Напротив, стремление слиться с обществом охватило многих духовных лиц, особенно в столицах, даже свыше желаемой меры, и что же? Попытка оказалась самой неудачной. Отцы либеральничали, а их осмеивали либеральные журналисты и называли институтками; отцы сентиментальничают, а их аудитории пустуют; отцы вдаются в смелый рационализм, а их слушатели в религиозно-философском обществе не могут взять в толк, о чем они собственно говорят. В 1890 году построили в Петербурге, а впоследствии в Москве и в Киеве огромные прекрасные залы для богословско-философских лекций интеллигентному обществу, и что же? Так и не могли устроить этих лекций при наличности академических корпораций, сотен законоучителей и пр. Пришлось усаживать на стулья зал старушек в платках и чуйке и читать им житие свт. Николая либо описание Соловецкого монастыря. Не спорим, полезно и последнее, но не здоровые имеют нужду во враче, но больные (Мф. 9, 12), а таких духовных врачей для нашего общества не нашлось от наших академий. И, что особенно важно, чем более академии удаляются от своей старой церковной жизни, чем более стараются принять обличив жизни университетской, тем далее становятся они от общества, тем неспособнее понять его и быть понятыми с его стороны. Отрицатели и скептики от них брезгливо сторонятся, а верующие элементы интеллигенции, вроде самаринского кружка в Москве, с огорчением махнули рукой на академии, признавая за ними только сословные искания и интересы, а отнюдь не религиозные. И действительно, чем дальше стремится наша академия по пути либерализма и отчуждения от Церкви, тем туже она запутывается в сети самой мелкой сословной борьбы: за ректорскую должность без принятия священства, за добавки к жалованью, за вытеснение монашества и т. п., -- ничего идейного, ничего творческого она сказать не может, а производит только "бурю в стаканчике". Иначе, конечно, и быть не могло. Что даст армия, если пожелает быть как можно менее военной? Что даст купечество, если пожелает как можно меньше торговать, или медицина, если будет отрицать свою терапию?

Наше общество нуждается в теоретических основаниях для религии. Оно все шире знакомится с ее отрицанием на почве философской, естественнонаучной, социологической, экономической, исторической и даже экзегетической (Ренан или Толстой), а ответа со стороны академической науки оно не слышит, отчасти потому, что академия не умеет заставить себя слушать, отчасти же потому, что она этих ответов и не имеет. Отсюда исходный пункт нашей речи об академической науке и желательных преобразованиях в ее преподавании студентам и в ее развитии в трудах профессоров.

Мостом между богословием и мирскою наукой является основное богословие, или апологетика, или так называемое "Введение в богословие"; но апологетический элемент входит во все отрасли богословских наук, т. е. и в Священное Писание, и в историю Церкви, и во все системы различных богословии; можно сказать, что он преобладает во всех этих курсах настолько, что стесняет, суживает собою изложение самого положительного содержания курса. Но что же? Этот господствующий в богословии элемент, а равно и сама кафедра апологетики, идет ровно на полвека сзади за современным течением мысли; мало того: она не подает надежды двинуться вперед вот уже в продолжение 35 лет, именно с тех пор, как появилась серия переводов с немецких и отчасти французских и английских апологий протоиерея Заркевича. Наша наука борется с тенями умерших. Она как будто не слыхала, что уже не материалист Фогт господствует над умами, а Л. Толстой, Маркс, В. Соловьев, Ницше, декаденты и пр. Ведь это не имена отдельных писателей: это целые учения, целые системы, разработанные большими школами ученых, проникшие и в эмпирическую науку, и в литературу, и в университетскую и газетную веру, т. е. обратившиеся уже в живое предание, принимаемые прямо целиком молодыми головами как объединительный общественный катехизис, как то настроение широкой среды, в которую вступает каждый студент, каждый интеллигент.

Что же академии? Они торжественно молчат. Несколько беглых заметок в духовных журналах, две-три монографии, вроде Гусевских, написанные по старым, отжившим шаблонам: что они значат против целого моря чернильной воды, вылитой в университетах, в редакциях, в типографиях для проповеди современных лжеучений? Бессильное молчание академий тем поразительнее, что эти лжеучения вызывают их на бой, обливают ушатами грязи, объявляют двухстолетнюю деятельность академий бесполезною, даже вредною и для культуры, и для самого христианства. О том же кричат и с правой стороны: поднимается целое направление, которое заявляет, что у нас догматика и этика далеко не согласные со святоотеческой и с вселенскими соборами, что через "Большой катехизис" Лаврентия Зизания мы набрались латинства, сами того не замечая, а этику переняли от Канта, что догматическое учение о сатисфакции, о трех служениях Иисуса Христа и о многом другом неведомо святым отцам, что понятия о чести, о любви к самому себе, об уважении ко всем взяты нашею этикою то из римского права, то из Канта. Правы ли эти критики или нет -- это другой вопрос, но они вымазывают сажей лицо наших академий, корят их в непонимании христианства и прямо в невежестве. Толстой и Мережковский пишут об этом в либеральных журналах и книгах, а эти в журналах духовных, иногда даже в академических (например, проф. Светлов), и что же? Наша профессура с ее повышенным болезненным самолюбием молчит, принимая вид, что она этого не замечает, хотя "этого" не замечать не могут не только их студенты, но и семинаристы даже средних классов.

В чем же дело? Ответ очень прост: не с кого списать. У немцев не было Толстого, у немцев Маркс не очень популярен, да и как-то не связывается в общественном сознании с религией, у немцев нет почета сумасшедшему Ницше, у немцев нет ни Мережковского, ни, с другой стороны, Светлова и Тарасия. Профессора потеряли свое учение, иногда, правда, и смешное величие: они чувствуют, что их чтения не соприкасаются с религиозными и нравственными интересами общества, даже общества церковного. У них есть критика на Лейбница и Вольфа, на социниан и деистов, но кому это теперь нужно?

И вот они, как бы извиняясь за свои пожелтелые тетради, вытаскивают их украдкой из кармана и иногда даже довольны бывают, когда вместо шести очередных слушателей явятся только трое. Такое отношение их аудитории подавляет в них энергию к разработке ученых вопросов, и они либо вовсе бросают перо, либо пускаются в область полемики сословной, в область политической и религиозной фронды, где нужна в критике только дерзость, а в положительных материях -- туман и неопределенность, чтобы угодить всем.

Едва ли найдется в России другая специальная школа, до такой степени потерявшая веру в себя, и в свое назначение, и в свою специальную науку. В 1905--1906 годах академии открыто сдавались на капитуляции университетам: просили принять их в состав последних в качестве богословского факультета, обещая весьма неприкровенно перейти к дружному отрицанию всего того, что они защищали 200 лет; для этой цели религиозного отрицания ведь достаточно немецких образчиков по всем богословским кафедрам; но, увы, неприступный предмет академических вожделений, т. е. университетская профессура, отвергла их предложение, как сказочная волшебница Наина отвергла Фина. Не все, конечно, академические профессора сочувствуют предательству своих товарищей, но что же они бездействуют? Ведь надо же отвечать вопрошающим независимо от того, суждено ли нам иметь четырехвостку и конституцию, гражданский брак и народную милицию? Ответ -- они и прежде были робки, а теперь совсем запуганы, подавлены и взяться за дело сами не могут.

Необходимо, чтобы церковная власть призвала академическую профессуру к новой производительной богословской работе.

1) Необходимо самому Синоду издать примерные программы академических наук, как это есть в Министерстве народного просвещения и как было начал работать Синод в последние годы жизни митр. Иоанникия. В частности, необходимо внести в науку основного богословия разбор всех помянутых лжеучений и потребовать его от всех четырех представителей этой кафедры; тогда им придется или проснуться, или уйти, а для студентов станет совершенно невозможным относиться безучастно в аудитории к тому, о чем они сами постоянно спорят по коридорам.

2) По системе богословия догматического и нравственного необходимо, чтобы наука дала себе отчет о том, что в ее курсе имеется чисто церковного богооткровенного и что внесено отынуду. В эту работу старался ввести студентов профессор нравственного богословия протопресвитер Янышев в последние годы службы, с окончанием которой сильно пал интерес к богословской науке в наших академиях. Нужно ввести в программу этих наук большой отдел -- соотношение их до западного влияния на православное богословие и после него.

Скажут: но неужели вы думаете одним синодальным приказом, одним или десятью параграфами устава пробудить жизнь и мысль в академиях? Не в них ли составлено известное стихотворение:

"Уставы бо суть строгие

Да писаны суть вилами" и пр.

Какой источник умственного пробуждения и отважного выступления на борьбу мысли с отрицанием отыщете вы в этой замкнутой среде?

Ответ: многое сделает и самый призыв, и делал он многое до 70-х годов, когда высшая церковная власть совершенно отвернулась от живого участия в умственной жизни академий, которым прежде задавались от Синода то составление систем, то курсов, то перевод Библии на русский язык. Конечно, устав и призыв -- это внешний источник пробуждения, нужен и внутренний, где он?

3) В ответ на этот вопрос мы предлагаем самую главную нашу мысль о коренном преобразовании академического учебного дела. Нужно в академиях не частями, а целиком пройти и святую Библию, и историю отеческой письменности, или патрологию.

Обыкновенно студенты выслушивают в академиях длинные и бесполезные гипотезы о времени, месте и цели написания всякой библейской книги и остаются совершенно неосведомленными в ее содержании, исключая несколько спорных в науке отрывков. Предполагается, что Библия известна студентам еще по семинарским урокам, но это предположение еще более нелепо, нежели считать историком всякого, кто добросовестно выучил гимназический курс Иловайского. Нельзя быть богословом-мыслителем, не зная Библии, а ее не знают оканчивающие академию, кроме двух, одного или даже ни одного студента; ее не знают и профессора, не знают часто и профессора Священного Писания, просидевшие всю свою жизнь над (разработкой вводных сведений в священные книги) или специализировавшиеся только в одной части Библии, как, например, покойный Якимов, Горский П. И. и другие, здравствующие. Необходимо иметь по этой науке не 2 или 4 лекции, а 16, т. е. по 4 ежегодно, и протолковать научно все книги Ветхого и Нового Завета.

Всякий христианин, изучивший Библию, бывает моралистом и отчасти религиозным философом, а если бы ее изучили в цельности наши академисты, юноши с философским образованием и историческою перспективою, то одним этим был бы положен конец бесплодию академической науки: явилась бы и смелость мысли, и творчество, и нравственное одушевление.

4) Богослову необходимо знать всю патрологию в такой именно степени обстоятельности, в какой ее обыкновенно проходят в академиях до Киприана или до Оригена, а для сего необходимо и по патрологии иметь не 4 и не две лекции, а 16, т. е. по 4 на каждом курсе. Отцов Церкви у нас не знают вовсе студенты, не знают их профессора, исключая одного-двух. Потому-то и приходится последним повторять зады у лютеран, что иных толкователей Божественного Откровения они не знают. Недочет в богословском мышлении, лишенном петрологических познаний, сказывается главным образом в изъяснении самых потребных для пастыря и законоучителя истин, истин нравственных; великим моралистом может быть только человек опыта, человек святой, а таковых у протестантов не было и нет, и оттого и зависит крайняя безжизненность современной богословской этики -- именно той отрасли богословского ведения, через которую открывается особенно широкий путь к влиянию на общество и особенно мощный подъем религиозного одушевления, так как здесь Божественное Откровение совпадает с опытом нашего и внутреннего, и внешнего наблюдения.

Конечно, желательно, чтобы наша академическая наука предлагала своим слушателям уже готовые, разумно и согласно с преданием Церкви построенные системы взамен теперешней омертвелой схоластики; но если суждено академиям дождаться такого процветания богословских наук, при котором выяснялась бы не только богопреданная истинность, но и живая разумность, и возвышенная святость всех наших догматов, нравственных требований и церковно-дисциплинарных обязанностей, то это может произойти только на почве непосредственного ознакомления работников науки со всею полнотой и Священного Писания, и Священного Предания, а не через одно только посредство учебных систем, притом построенных вне истинной Церкви на почве Аристотеля, Фомы Аквината, Лютера и Канта и лишь отчасти подскобленных на православный лад. Правда и то, что не сразу, не с первого же пятилетия, быть может, прорвется живой поток истинно православной и национальной науки, но зерно для ее свободного произрастания заключается именно в том, чтобы усваивать учение Церкви от нее непосредственно, а не из кусочков и обрывков.

5-6) Так же точно должна быть поставлена история Церкви, церковное право, причем студент академии должен прочитать сам и дать отчет в трех древнейших историках Церкви и знать "Квиту правил" так, как хороший школьник -- катехизис, а то ведь теперь этой книги они не знают вовсе, не знают ее и профессора, и даже высшее духовенство.

7) Церковь не есть явление исторически прошедшее. Она живет и ныне, сознательный служитель ее, возвышаясь над верующим народом философским развитием, не должен быть, однако, чужд того подъема молитвенного духа, той благоговейной любви к живому общению с Богом и святыми, какая столь присуща церковным общинам нашим, нашему верующему народу. С тех пор как церковное мышление удалилось из среды жизни общецерковной и заключилось в жизни сословной школы, христиане сосредоточили свое общение с небом преимущественно в области чувства, в области прекрасного.

Посему необходимо, чтобы богословы не были невеждами в этом сосредоточии веры народа, как теперь большинство их. В академиях необходимо основать кафедру истории церковного искусства, с которой преподавалась бы и история церковной архитектуры, и живописи, и пения; здесь необходимо знакомить слушателей со всеми известными христианскими святынями, ввести нечто вроде церковной географии с описанием важнейших религиозных и богослужебных обычаев различных православных народов. Ничего этого в современной академии нет и не было: ее кандидаты и магистры часто понятия не имеют о христианском Иерусалиме, не могут перечислить Автокефальных Православных Церквей и православных народностей; студенты Московской академии часто не знают, где почивают мощи свт. Петра, Алексия, Ионы и Филиппа, а Казанской -- где мощи свт. Гурия, Варсанофия, Германа и кто они были.

Небольшие отрывки из истории церковной архитектуры и живописи преподаются иногда с академической кафедры церковной археологии и литургики, но их необходимо разделить на две самостоятельные кафедры, усвоив последней историю и разбор богослужебных чинопоследований и практическое изучение различных современных богослужебных обычаев.

8-10) Литургику, гомилетику и пастырское богословие должны преподавать только лица духовные, да и прочие богословские предметы можно предоставить светским лицам только на принятый срок искуса, т. е. на три года, а затем они должны принимать священный сан или искать другой должности. Есть православный богословский факультет в Австрии, в Черновицком университете: там все профессора пресвитеры и все студенты носят духовную одежду, как церковные клирики. То же должно постепенно ввести и у нас. Богословское мышление, богословское разумение требует благоговейной любви и молитвы, а уклонение наставников от священного сана что обозначает, как не маловерие и равнодушие к Церкви? В свое время они были посвящены в стихарь, а затем предпочли священному званию мирской чин, а таковых 7-е правило IV Вселенского Собора предает анафеме. Если же даже преподаватели вышеназванных трех церковно-практических наук не будут облечены в священный сан, то и самые науки эти, по поводу которых только и существуют духовные школы, ибо их питомцы должны научиться служить в церкви, проповедовать слово Божие и пасти Христово стадо, -- самые науки эти лучше упразднить, потому что при теперешнем их положении в устах светских профессоров они представляют собою одно издевательство: обязательную в каждом году проповедь студенты списывают, вместо искусства проповедничества слушают только историю проповеднической литературы, а вместо пастырского богословия -- отрывки из патрологии.

11--15) Науки философские (логика, психология, история философии и метафизика), по правде сказать, единственные, которые с некоторым интересом слушаются студентами, конечно, не должны быть сокращены в своем объеме, точно также и русская литература, потому что последняя раскрывает перед студентами умственную и бытовую жизнь нашего общества, непосредственно им незнакомого. Но такие искусственно пристегнутые и нефакультетские науки, как гражданская история древняя, история средняя и новая, язык латинский и язык греческий и история иностранных литератур, должны быть, безусловно, исключены из курса духовных академий как предметы, никем не изучаемые из студентов, плохо преподаваемые профессорами из семинаристов, да еще при двухнедельных лекциях, далее -- как предметы, по своей безынтересности (с факультетской точки зрения) расслабляющие усердие и внимание учащихся и понуждающие их с первого же курса избегать посещения многих лекций. По той же причине должны быть исключены хотя и богословские, но искусственно созданные науки -- библейской истории и библейской археологии, так как их содержание целиком вмещается в науке Священного Писания.

16-18) Зато необходимо разделить на три самостоятельные кафедры "Обличение раскола" и "Обличение инославия и сектантства", приблизив первую к науке церковного права и литургике, а вторую к догматическому и нравственному богословию. Изучения сектантства и полемики против него в наших академиях почти вовсе нет, потому-то эти секты очень близки к лютеранству, которое в академиях в таком почете. Нам думается, что лучше бы сделать так: одна кафедра -- сравнительное богословие, полемика с латинством, другая -- полемика с протестантством и сектами, и третья -- полемика с расколом и хлыстовщиной.

Практические занятия студентов в пастырских и миссионерских науках должны выражаться в произнесении проповедей и обсуждении их между собою, в примерных уроках по закону Божию в школах низших и средних, в участии в противораскольнических и противосектантских собеседованиях, на что разного рода начетчики охотно согласятся даже в стенах академий. Однако студенческое проповедничество не должно совершаться при том безучастии профессоров гомилетики и полемики, как это было доныне. Профессор не должен оставить ни одного из своих слушателей без руководственных указаний как по поводу содержания его поучений, так и по поводу произнесения. Кроме того, студентам должен быть открыт доступ к лучшим современным пастырям и старцам, дабы они видели, как может добрый пастырь поднять душу христианина, а то теперь они знают о них только из романа Достоевского "Братья Карамазовы". Сверх того, необходимо для оживления преподавания устраивать обсуждение студентами своих семестровых сочинений, которые обыкновенно бывают не меньше любого кандидатского сочинения старших студентов университета. Таких семестровых сочинений студенты пишут в продолжение всего курса девять, да десятое кандидатское. Можно ли признать нормальным, что товарищи, живущие и трудящиеся в одной и то же комнате, так и не поделятся друг с другом плодами своих двухмесячных, иногда очень усидчивых и талантливых работ? Разве для того дана человеку мысль и разум, чтобы прятать их от всех?

Самое задание семестровых работ не должно быть столь индивидуальным делом профессора, как это бывает теперь! Нужно обсудить темы в конференции и поставить дело так, чтобы каждый студент из девяти сочинений написал одно экзегетическое, одно по разработке древнего документа, одно этического содержания, одно литературное, одно полемическое или критическое и т. д. Нужно при этом вызывать молодую мысль к самодеятельности, а не склонять ее к вечному компилированию, как это принято теперь, благодаря чему умственные таланты в академии не развиваются, а гаснут: в семестровых сочинениях можно встретить блестящее сверкание таланта и творчества, в кандидатской он уже старается припрятаться за множеством цитат, магистерские же пишутся или списываются всегда по шаблону исторических монографий, а докторские бывают если не компиляцией, то плагиатом.

Все эти мысли о содержании и способе преподавания наук и о сочинениях необходимо выразить не как благочестивое пожелание, а в точных параграфах устава, но мы предлагаем не проект самого устава, а только проект директива к его составлению. Мы уверены, что при выполнении указанных условий у профессоров и студентов непременно проснется интерес к своему делу и одушевление к работе, а когда это совершится, то академия перестанет стоять вне жизни, вне общественной мысли, вне религиозного влияния на общество и народ. Тогда закипит жизнь и в семинариях, проснется и прежнее духовенство, а новое войдет в свое дело не с тою неуклюжею застенчивостью, которая выдает человека, неуверенного в правоте своего дела или не осведомленного в нем, но войдет в свою паству как делатель, уже искусившийся и в проповеди, и в преподавании, и в увещании, и в предстоянии общественной молитве. Отчего такими входят в жизнь совсем юные ксендзы, воспитавшиеся во внешнем удалении от жизни, в условиях строгого послушания и с очень небогатым запасом познаний? Потому, что они не сызнова начинают пастырское делание, а продолжают ту же деятельность и жизнь, которую проводили в стенах школы, всецело приноровленной к их жизненному предназначению. Там, чем моложе ксендз, тем ближе в его памяти семинария, академия или университет, тем он одушевленнее и горячее, а у нас добрый пастырь должен всему учиться сначала, если не хочет остаться чужаком для людей и для Бога.

Если академия сознает себя как школа церковная, православно-вероисповедная, борющаяся с заблуждениями неверия и ересей, то возможно ли ей будет тяготиться зависимостью от местного иерарха? И разве неясно было в 1905 году и поныне, что академия тяготилась своею зависимостью не от самих иерархов, а от Церкви, от вероисповедания, которое она хотела не защищать, а преобразовать, хотя и не имела для сего никаких теоретических данных, кроме революционного задора? Учреждение, твердо и энергично выполняющее свое предназначение, само облекается от начальства новыми и новыми полномочиями, а это бунтарское требование свободы от послушания духовному отцу, кому оно присуще, кроме "блудного сына"? В основании этих стремлений нашей академии лежит даже не научный рационализм, а просто зависть к положению университетов, наподобие зависти разночинца к дворянину или лучше наподобие постоянной зависти неразумного Израиля к народам языческим. Университеты и другие высшие школы не хотели оставаться в подчинении у своих начальств, у министров. Но они в свое оправдание указывали на то, что министры иногда вовсе не люди науки и, во всяком случае, не специалисты всех факультетов. А богословие не есть отрешенное от церковной жизни познание, это дыхание жизни церковной. Главный учитель местной Церкви есть архиерей, и его главная обязанность заключается в том, чтобы учить народ боговедению (2-е правило Vu Собора), а он уже от себя доверяет это пресвитерам и чтецам (33-е правило VI Собора), а потому богословская школа, не пребывающая в послушании и в управлении епископа, есть учреждение противоканоническое, и, конечно, не ревность о славе Божией, а противоположные побуждения имелись в основании автономических стремлений академии в 1905 году, что, впрочем, и так известно всем и каждому.

Посему, переходя к речи об администрации академии, мы заявляем, что теперь же, до выработки и введения нового устава, местным иерархам должны быть немедленно возвращены все их права и полномочия в отношении к академиям, установленные Высочайше утвержденным уставом 1884 года и ослабленные "Временными правилами" 1905 и 1906 годов. Без этого предварительного условия, т. е. без отмены "Временных правил", невозможно будет ввести никаких исправлений в жизнь академии и последняя вовсе не будет, как и в эти три года, сообразоваться с религиозными запросами общества и народа, вовсе не будет мыслить себя на служении Церкви Христовой, но существовать только для нужд наличного состава профессоров и студентов; это не будет церковная школа, даже вообще не школа, а потребительское общество, как это и есть с 1906 года. Для того чтобы наука богословская жила, а не дремала, чтобы она разрабатывалась, а не списывалась у инославных немцев, чтобы академия была руководительницей религиозных идей для общества и духовенства, а не мертвым бревном в глазах первого и источником соблазна для второго, чтобы народные и церковные деньги отдавались на нее как на дорогое для Церкви учреждение, а не как на бесполезного ей и даже вредного паразита, -- для этого нужно ее строй подвинуть не влево от устава 1884 года, а вправо: она и по тому уставу была учреждением духовным не столько по своему составу и по своему уставу и по своему устроению, сколько лить по генеалогическому происхождению своих наставников и студентов.

Со студентов необходимо снять их полувоенные мундиры с гвардейскими пуговицами и одеть их в одежду духовную или полудуховную, полу национальную. Нужно строжайше потребовать их ежевоскресного участия в богослужении; нужно точно определить минимум богослужебного священнодействия согласно циркуляру Святейшего Синода 1889 года. Нужно пополнить два или два с половиной богослужебных часа возможно точным исполнением стихир, ирмосов и тропарей, а концерты с эротическими руладами вывести совсем; пусть академическое богослужение будет образцовым для хороших приходов, а не образчиком того, "как не следует служить", что, однако, и было до сих пор в большинстве академий. Студенты должны считать за честь прислуживать по очереди в алтаре, петь и читать на клиросе, а кому это неприятно, тому нет места в Духовной академии. Студенты не должны иметь никакой организации: ни сходок, ни представительства, двери начальников должны быть открыты для каждого, хотя ректором должен быть непременно епископ, а инспектором -- архимандрит или протоиерей.

Повинуясь начальству и руководясь в жизни приличествующим юношеству смирением, студенты академии сохраняют перед студентами прочих школ огромное преимущество -- право общественного учительства в церкви, каковое право должно окупаться самым послушным и смиренным несением обязанностей, а потому в новом уставе должны быть восстановлены все дисциплинарные обязанности студентов Духовных академий, изложенные в прежних (1884--1902) циркулярах и инструкциях.

Что касается до формального устройства администрации академий и, в частности, жизни студентов, то о сем следует проект директива от профессора М. А. Остроумова. Со своей стороны мы только считаем необходимым, чтобы в правила о поведении студентов была внесена мысль о том, что в жизни религиозно-церковной нет места для фразы: "Студенты как взрослые люди не нуждаются в воспитательной дисциплине". Напротив, чем сознательнее становится жизнь христианина (а служителя Церкви в особенности), тем более она стремится усовершенствовать свою душу подвигами благочестия и послушанием. Высшее церковное звание не уменьшает, а умножает число внешних ограничений в жизни клирика. Священник, например, не может ни курить, ни посещать зрелищ, ни плясать, ни кататься верхом; епископ еще более стеснен в своем быту: и тот, и другой связаны строгим послушанием.

Этот же принцип должен иметь место в жизни студентов Духовной академии как лиц, которым академический диплом дает право на звание иерейское, и притом на особенно важных постах -- законоучителя, инспектора, члена консистории и т. п. Посему академическое начальство сохраняет право и обязанность надзора за поведением студентов и связанных с таковым надзором внушений, выговоров, наказаний и т. п., потому что, аттестуя студента полным баллом по поведению, академическая инспекция берет на себя обязательство перед всею Церковью в том, что ее питомец достоин высокого звания священника.

Вести дело инспекции по приемам жизни университетской -- значит монополизировать церковные полномочия в сторону чисто сословных, кастовых интересов и подвергаться осуждению Христову, на Его врагов произнесенному: Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете (Мф. 23,14).