Книговод

Эразм Ротердамский, как сатирик

Преображенский Александр Григорьевич


   

ЭРАЗМЪ РОТЕРДАМСКІЙ, КАКЪ САТИРИКЪ.

   Эразма Ротердамскаго изучали и изучаютъ до сихъ поръ, преимущественно какъ гуманиста или какъ предшественника Лютера. Нельзя, конечно, отрицать, что распространеніе итальянскаго гуманизма въ Европѣ и борьба съ средневѣковымъ католицизмомъ были важнѣйшими сторонами долголѣтней дѣятельности Эразма, но знакомство съ его сочиненіями, въ особенности съ письмами, приводитъ къ убѣжденію, что Эразмъ прежде всего -- литераторъ, сатирикъ-публицистъ. Съ этой точки зрѣнія значеніе Эразма далеко не выяснено: ему не отведено подобающаго мѣста въ исторіи литературы, несмотря на то, что о немъ писано очень много. Причина этого заключается отчасти въ томъ, что его біографами были въ большинствѣ случаевъ теологи; собственно же историки литературы мало занимались изученіемъ его произведеній. Этимъ же объясняется пристрастная оцѣнка дѣятельности Эразма вообще: протестанты, за весьма немногими исключеніями, видѣли и видать въ немъ не болѣе, какъ трусливаго, непослѣдовательнаго угодника сильнымъ міра, ему не прощаютъ до сихъ поръ враждебнаго отношенія къ реформатору; католики, напротивъ, нетолько не вѣрятъ въ его православіе, но подозрѣваютъ даже въ атеизмѣ. Въ предлагаемой статьѣ мы пытались оцѣнить въ Эразмѣ сатирическаго писателя. Прежде, однако, чѣмъ приступить къ знакомству съ Эразмомъ и его сатирою, мы сочли неизлишнимъ сказать нѣсколько словъ о наиболѣе выдающихся новѣйшихъ сочиненіяхъ объ Эразмѣ {Болѣе подробную библіографію см. Historiche Zeitschrift, Bd. 33. 1875 г. въ статьѣ Geiger'а; библіографическій листокъ у Feugère'а: Erasme, за vie et ses oeuvres, Paris, 1874 r.; Revue critique 1877 r. No 16; Allgemeine deutsche Biographie 1877 г. въ статьѣ -- Erasmus, и Real-Encyclopoedie von Herzog und Plitt 1877 г. въ статьѣ -- Erasmus. Книга Pennigton'а (The life and character of Erasmus. bond. 1875 г.) есть извлеченіе изъ Jortin'а, Seebom'а и Drummond'а; авторъ смотритъ на Эразма съ точки зрѣнія православнаго англиканскаго священника.}.
   Большая часть европейской публики знаетъ Эразма по извѣстному бойкому очерку Низара. Правда, подъ перомъ талантливаго критика довольно отчетливо рисуется живой образъ благородной и скромной личности нашего сатирика; по Низаръ часто упускаетъ изъ вида одно важное обстоятельство: именно забываетъ, что Эразмъ совсѣмъ не изъ тѣхъ трусливыхъ и отчасти легкомысленныхъ людей, какимъ онъ представляетъ его. Въ нѣсколько иномъ и гораздо болѣе истинномъ свѣтѣ изображаетъ намъ Эразма другой французскій писатель Durand de Laur. Подобно Burigny, D. de Laur, долго и внимательно изучавшій сочиненія Эразма, проникнутъ глубокимъ сочувствіемъ къ личности и идеямъ сатирика-гуманиста. Нельзя не пожалѣть, что нѣкоторые недостатки въ изложеніи и распредѣленіи матерьяла дѣлаютъ почтенное двухъ-томное сочиненіе D. de Laur'а почти непреодолимымъ для читателя, спеціально не заинтересованнаго эпохой гуманизма. Нѣмецкая литература гораздо бѣднѣе сочиненіями объ Эразмѣ. Послѣ дѣльной статьи Эргардта (въ энциклопедіи Эрша и Грубера) явилась только одна книга Штихарта. Авторъ касается одной стороны дѣятельности Эразма -- его отношеній къ католицизму и реформаціи. Къ сожалѣнію, недостаточное историко-біографическое освѣщеніе дѣлаетъ иногда непонятными выписки изъ эразмовыхъ произведеній. Изъ сочиненій англійскихъ заслуживаютъ особеннаго вниманія: cThe Oxford reformers", Seebohm'а и cErasmus, his life and character, as shown in his correspondence and works", Drummond'а. Книга Зибома собственно есть изслѣдованіе о Колетѣ; объ Эразмѣ трактуется лишь настолько, насколько автору казалось это необходимымъ для уясненія исторіи англійскаго гуманизма. Тѣмъ не менѣе, для занимающагося Эразмомъ изслѣдованіе Зибома драгоцѣнно: сообщая множество новыхъ и интересныхъ данныхъ объ образѣ мыслей и характерѣ Колета, Зибомъ выясняетъ вліяніе Колета на развитіе Эразма, особенно его богословскихъ взглядовъ. Къ сожалѣнію, французскіе писатели мало пользовались этимъ превосходнымъ этюдомъ. Книга Друммонда мало даетъ новаго: къ заслугамъ автора слѣдуетъ отнести обстоятельное и вѣрное изложеніе содержанія большей части эразмовыхъ сочиненій и добросовѣстное изученіе литературы объ Эразмѣ.
   Что касается русской литературы, то у насъ, сколько извѣстно, есть только одна небольшая спеціальная статья объ Эразмѣ, принадлежащая профессору Петрову. Почти не касаясь ни біографіи, ни сочиненій, г. Петровъ даетъ коротенькую характеристику Эразма, какъ человѣка, гуманиста и реформатора. Не можемъ сказать, чтобы портретъ, набрасываемый г. Петровымъ, вполнѣ соотвѣтствовалъ оригиналу. "Это былъ типъ (говоритъ г. Петровъ) отвлеченнаго гуманиста, преданнаго всецѣло однимъ только древнимъ литературамъ. Въ настоящей дѣйствительной жизни не было у него никакихъ сильныхъ интересовъ, а, стало быть, ее было и побужденій къ достойной практической дѣятельности" (стр. 497). Мы воздерживаемся отъ возраженій въ надеждѣ, что вся наша статья послужитъ опроверженіемъ этого взгляда. Относительно другой статьи; помѣщенной въ "Библіотекѣ для чтенія" (1836 г., томъ семнадцатый, августъ), мы распространяться не будемъ, такъ какъ она взята изъ Fraser's Magazine.
   Изъ сочиненій самого Эразма русской публикѣ извѣстна "Похвала Глупости" (имени переводчика не обозначено). Переводъ плохой и неполный: выпущена (любопытно было бы узнать,-- почему) цѣлая третья часть, притомъ самая интересная и характеристическая, какъ для самого Эразма, такъ и для эпохи {Вотъ, полное заглавіе: "Похвала глупости, сочиненіе Дезидерія Эразма Ротердамскаго писанное за 330 лѣтъ передъ симъ", Москва, 1838 г.}.
   Въ заключеніе-нѣсколько словъ о планѣ предлагаемой статьи. Хотя мы не раздѣляемъ взгляда большей части біографовъ Эразма, находящихъ полное противорѣчіе въ его дѣятельности до и послѣ реформаціи, хотя мы убѣждены, что Эразмъ во всю жизнь свою, сначала и до конца, оставался самимъ собой, соглашаемся однакожъ, что реформа Лютера даетъ нѣсколько иное направленіе литературной дѣятельности нашего сатирика. Мы приняли это дѣленіе жизни Эразма на два періода и на этотъ разъ ограничимся знакомствомъ съ Эразмомъ и его сатирою до реформаціи (собственно до 1522--23 гг).
   

I.

   Эразмъ родился въ Ротердамѣ въ 1466 году {Собственно годъ рожденія Эразма не извѣстенъ; за 1466-й -- большинства показаній.} съ 27-го на 28-ое октября. Онъ былъ незаконнорожденный -- обстоятельство, доставившее ему немало огорченій впослѣдствіи. Говорятъ, остроуміе, живость ума и настойчивость въ характерѣ Эразмъ наслѣдовалъ отъ отца; г впечатлительностью же и нѣжностью сердца обязанъ матери. Къ сожалѣнію, мы имѣемъ весьма скудныя свѣдѣнія о его родителяхъ. Объ отцѣ его, Герардѣ, извѣстно только, что, какъ предпослѣдній изъ десятка братьевъ, онъ предназначался благочестивыми родителями къ монашеской жизни. Но любовь спасла его отъ заключенія въ монастырскія стѣны: онъ увлекся прекрасной Маргаритой, дочерью одного медика изъ Ревенбергена. Что такое была Маргарита, объ этомъ трудно сказать что-либо положительное: сколько можно судить по ея постоянной привязанности къ Герарду, по нѣжной заботливости о дѣтяхъ, прижитыхъ внѣ брака, это была, кажется, любящая, полная чувства женщина.
   Новорожденнаго назвали по имени отца Герардомъ (Gerardus Gerardi); но этому варварскому имени не суждено было прославиться въ потомствѣ: не отставая отъ другихъ гуманистовъ переводившихъ свои, какъ думали, варварскія (особенно нѣмецкія) имена на латинскій или греческій языкъ, и Эразмъ назвалъ себя Desiderius-Erasmus и по-латыни, и по-гречески. Первоначальнымъ воспитаніемъ и образованіемъ мальчика руководилъ отецъ. Обстоятельство это важное: благодаря ему, на Эразмову долю выпало въ этомъ отношеніи лучшее, что тогда могло представляться. Надо знать, что въ то самое время, какъ Маргарита, желая скрыть свой позоръ, отправилась изъ Тергова, гдѣ жили отецъ и мать Герарда, въ Ротерданъ, Герардъ убѣжалъ искать счастья въ Италію. Хотя, занимаясь тамъ перепиской латинскихъ книгъ и изученіемъ юриспруденціи, онъ едва ли успѣлъ сдѣлаться вполнѣ образованнымъ человѣкомъ того времени, т. е. гуманистомъ, однако онъ вернулся на родину, узнавъ цѣну новыхъ наукъ. Тотчасъ по возвращеніи, Герардъ (уже въ священническомъ санѣ, который онъ принялъ, благодаря ложному извѣстію о смерти Маргариты), распорядился отдать Эразма въ Девентерскую школу къ Александру Гегію: очевидно, схоластическая школа Петра Винкеля (въ Терговѣ), гдѣ до того времени учился его сынъ, и роль пѣвчаго при Утрехтскомъ соборѣ, которую также исполнялъ Эразмъ нѣкоторое время, не удовлетворяли образованнаго и заботливаго родителя.
   Девентерская школа, имѣвшая столь рѣшительное вліяніе на судьбу Эразма, представляетъ весьма характеристическое явленіе XV столѣтія. Формализмъ въ религіи и схоластика въ преподаваніи еще въ половинѣ XIV ст. вызвали протестъ на родинѣ Эразма. Герардъ Гротъ основалъ, какъ извѣстно, особыя братства, нѣчто въ родѣ монастырей для бѣльцовъ, которыя должны были противодѣйствовать университетамъ и монастырскимъ школамъ, служившимъ разсадниками схоластики и опорою папства. Дѣло Грота продолжалъ Радевинъ и затѣмъ знаменитый Ѳома Кемпійскій, между учениками котораго не послѣднее мѣсто занимаетъ и Александръ Гегій. Правда, Гегію не удалось окончить свое образованіе въ Италіи, какъ другимъ его товарищамъ; но благодаря, содѣйствію друзей, особенно же Рудольфа Агриколы, который снабжалъ его книгами и указаніями, Гегій съ успѣхомъ преподавалъ латинскій языкъ и отчасти греческій. Здѣсь-то Эразмъ впервые познакомился съ музами: онъ выучилъ, говорятъ, наизусть Горація и Теренція. Но Гегій былъ гуманистъ только на половину: его ученики на ряду съ Цицерономъ и Виргиліемъ долбили еще Петра Ломбарда съ компаніей -- участь, которой не избѣжалъ, конечно, и Эразмъ. Одаренный быстрыми способностями, въ особенности же изумительно обширной и вѣрной памятью, мальчикъ оказалъ замѣчательные успѣхи и обратилъ на себя вниманіе Гегія, несмотря на то, что въ Девентерѣ училось нѣсколько сотъ дѣтей и молодыхъ людей. Рейнгольдъ (Beatus Renanus, другъ, поклонникъ и помощникъ Эразма по изданію его сочиненій) разсказываетъ, будто Іоаннъ Синтелій, приведенный въ восхищеніе познаніями ребенка, воскликнулъ: "честь уму твоему, Эразмъ, ты со временемъ достигнешь высшей степени учености". По всей вѣроятности, Эразму сносно жилось въ Девентерѣ, потому что отецъ и мать, имѣвшіе кое-какія средства, не переставали о немъ заботиться; но уже на 13-мъ году онъ лишился нѣжной матери, а вскорѣ потомъ и заботливаго отца, умершаго, какъ говорятъ, съ тоски по Маргаритѣ.
   Теперь для мальчика наступаетъ пора невзгодъ и испытаній: жадные опекуны и назойливые монахи начинаютъ употреблять всевозможныя средства, чтобы заманить его въ монастырскія стѣны, откуда, по его любимому выраженію, "разъ будучи пойманъ, уже не выберешься". Неподдѣльнымъ чувствомъ сожалѣнія и грусти проникнуто письмо Эразма къ Ламберту Груннію, папскому секретарю -- письмо, въ которомъ онъ разсказываетъ объ этомъ періодѣ своей жизни. "Нѣтъ болѣе жалкаго вида рабства, восклицаетъ онъ: ко Христу, говорятъ они (монахи), слѣдуетъ бѣжать даже противъ води родителей, власть которыхъ ничего не значитъ въ сравненіи съ вдохновеніемъ св. Духа; какъ будто между монахами не бываетъ чертей, или какъ будто всѣ, надѣвшіе клобукъ, непремѣнно вдохновлены духомъ Христа; между тѣмъ какъ, по большей части, эти люди руководятся страстями, глупостью, невѣжествомъ, уныніемъ или, наконецъ, заботой о праздности и чревѣ".
   Мальчику минуло 14 лѣтъ. Несмотря на свою молодость, онъ начинаетъ уже серьёзно помышлять о выборѣ университета. Но Петръ Винкель, первый учитель, дядя и главный опекунъ Эразма и его старшаго брата {Эразмъ говоритъ объ этомъ братѣ только разъ въ упомянутомъ письмѣ къ Груннію и то не прямо. Op. III, Арр. CCCCXLIII.}, отсылаетъ племянниковъ въ Герцогенбушь въ находившееся тамъ братство съ цѣлью, чтобы молодые люди, занимаясь науками, привыкали мало но малу къ монастырской жизни, которой должны будутъ посвятить себя навсегда. Соображенія Винкеля не были, однако, вѣрно разсчитаны: въ Герцогенбушѣ одинъ изъ учителей захотѣлъ, говорятъ, испытать терпѣніе Эразма и наказалъ его безъ всякой вины розгами. Эразмъ былъ слабенькій мальчикъ, съ чувствительной, нервной натурой; онъ не вынесъ, конечно, этого опыта и серьёзно заболѣлъ лихорадкой. Послѣ трехлѣтняго пребыванія въ Герцогенбушѣ, онъ возвратился въ Терговъ съ твердымъ намѣреніемъ никогда не вступать въ монастырь; никакія убѣжденія опекуновъ и монаховъ не могли его поколебать. Въ томъ же самомъ письмѣ къ Груннію Эразмъ съ негодованіемъ разсказываетъ объ этихъ убѣжденіяхъ: монахи хотѣли запугать его воображеніе сказками о козняхъ, которыя будто бы строитъ дьяволъ людямъ, живущимъ внѣ монастырскихъ стѣнъ.
   Къ несчастію, въ Терговѣ его ожидалъ Винкель, который совсѣмъ не былъ расположенъ поощрять похвальныя стремленія юноши къ наукамъ: онъ заговариваетъ о постриженіи, сначала, разумѣется, ласковымъ, а потомъ и повелительнымъ тономъ, когда замѣтилъ въ племянникѣ нѣкоторое упорство. Въ одинъ прекрасный день онъ внезапно объявляетъ, что о наукахъ и объ университетѣ думать нечего, такъ какъ средствъ почти не осталось. Случилось и другое обстоятельство, которое привело Эразма къ рѣшенію испытать ненавистную монастырскую жизнь: братъ его, сначала обѣщавшій дѣйствовать за одно, вмѣстѣ пуститься въ жизнь и поддерживать другъ друга, въ рѣшительную минуту измѣнилъ. За стаканомъ вина, до котораго онъ былъ порядочный охотникъ, онъ забылъ обратѣ и согласился на убѣжденія хитраго и настойчиваго Винкеля поступить въ монастырь, въ надеждѣ на привольную, беззаботную и веселую жизнь. Петръ (такъ звали его) раскаялся: но это было, говорятъ Эразмъ: покаяніе Іуды, и дай Богъ, чтобы онъ, по его примѣру, повѣсился# прежде чѣмъ совершилъ это".
   И такъ, семнадцатилѣтній юноша, столь сильно полюбившій науки, остался одинъ, безъ средствъ и безъ поддержки. Съ грустными мыслями зашелъ онъ однажды въ близь лежащій монастырь (эммаусскій или штейнскій) къ товарищу по девентерской школѣ, нѣкоему Корнелію Верденскому. Этотъ Корнелій (онъ былъ старше Эразма) успѣлъ уже побывать въ Италіи и теперь, ради удобства, поселился въ монастырѣ, гдѣ жилось весело и привольно. Выслушавъ жалобы друга на судьбу, на принужденія Винкеля, на свою неопытность и невозможность въ такомъ раннемъ возрастѣ окончательно опредѣлить свое призваніе, коварный Корнелій начинаетъ рисовать Эразму райскія картины спокойной жизни въ монастырѣ, гдѣ, въ тихой кельѣ, можно сколько угодно предаваться ничѣмъ не прерываемой бесѣдѣ съ музами. Чего же было желать Эразму? Вѣдь онъ только о томъ и думалъ, чтобы получить возможность учиться; притомъ же, въ монастырь можно было поступить, не постригаясь въ монахи, по крайне# мѣрѣ на нѣкоторое время. И вотъ, не долго думая, онъ поступаетъ въ штейнскій монастырь. Сначала жизнь игла сносно: монахи ухаживали за нимъ, не мѣшали ему читать любимыхъ поэтовъ. Но это продолжалось не болѣе года. Эразмъ долженъ былъ въ концѣ концовъ надѣть монашеское платье, а вмѣстѣ съ тѣмъ подчиниться монастырскому режиму во всей строгости: исполнять посты, послушанія, вставать по ночамъ на молитву, принимать участіе въ кутежахъ, попойкахъ и похожденіяхъ братіи. Такъ прошло два съ половиною года. Когда, впослѣдствіи, Эразма приглашали снова вступить въ этотъ монастырь, онъ отозвался такимъ образомъ: "я вспоминаю наши обыкновенные разговоры, столь безсодержательные, столь грязные и далекіе отъ христіанскаго духа; помню наши винныя бутылки, столь неприличныя духовному званію, весь нашъ образъ жизни, отъ котораго, по отнятіи церемоній, не вижу, что останется!!." {Ор. III, Арр. VIII.}
   Монастырская жизнь вредно отозвалась на слабомъ здоровья Эразма: въ сырой комнатѣ онъ не разъ заболѣвалъ лихорадкой; отъ безсонныхъ ночей, такъ какъ онъ не могъ скоро засыпать, если его будили ночью, развилась чрезвычайная, болѣзненная чувствительность. Но худа безъ добра не бываетъ: Эразмъ изучилъ здѣсь во всѣхъ мелочахъ и подробностяхъ монастырскую жизнь и близко познакомился съ тѣмъ "гуляющимъ по всему міру" монахомъ, котораго онъ такъ мѣтко, такъ характеристично и забавно изображаетъ намъ въ своей сатирѣ. Не пропали даромъ и безсонно проведенныя ночи, посвящавшіяся (въ обществѣ Корнелія, а потомъ Германа, котораго Эразмъ училъ латинскому языку) чтенію и перечитыванію латинскихъ поэтовъ. Незамѣтно вырабатывался тотъ легкій, плавный, античный стиль, которымъ такъ восхищались современники. Тутъ же познакомился Эразмъ, вѣроятно, при содѣйствіи Корнелія, съ итальянскими гуманистами. Уже въ первыхъ письмахъ онъ защищаетъ Лавр. Валлу отъ нападокъ Корнелія и съ восторгомъ называетъ его аттической музой, suavem medullam; изъ этихъ же писемъ узнаемъ, что онъ знакомъ и съ Поджіо. Къ этому же времени относятся и первыя попытки Эразма на литературномъ поприщѣ. Любопытно, что въ этомъ случаѣ онъ не избѣжалъ обыкновенной участи увлекающихся поэзіей молодыхъ людей: онъ пробовалъ свои силы во всѣхъ родахъ стихотворства, пока не пришелъ къ убѣжденію, что не родился поэтомъ. Изъ его прозаическихъ произведеній этого времени заслуживаютъ вниманія: "De contemptu mundi" и "Anti-barbarorum liber". Первое сочиненіе замѣчательно тѣмъ, что Эразмъ (впрочемъ, по Просьбѣ и отъ имени одного изъ своихъ друзей), совершенно противъ своихъ убѣжденій, защищаетъ монашество. Какъ ни искусно подбираетъ онъ доводы на монашество, онъ не можетъ, однако, удержаться, чтобы не прибавить въ заключеніе сочиненія, что въ сущности нужно быть только христіаниномъ, что разница не большая, монахъ ли ты или не монахъ. "Anti-barbarorum"--неоконченное сочиненіе и дошло до насъ не въ первоначальномъ, а въ исправленномъ видѣ, почему мы и не будемъ останавливаться на немъ. Эразмъ защищаетъ древнихъ отъ упрека монаховъ, утверждавшихъ, будто древніе развращаютъ христіанина; съ его доводами мы познакомимся впослѣдствіи.
   Благодаря своему знанію латинскаго языка, Эразмъ въ это же время полагаетъ первое основаніе своимъ, дошедшимъ впослѣдствіи до громаднаго количества, дружественнымъ связямъ съ высокопоставленными людьми.
   Первымъ изъ друзей-меценатовъ Эразма былъ Генрихъ, епископъ Камбрэ. Онъ-то и выручилъ его изъ монастыря. Собираясь отправиться въ Римъ за кардинальской шапкой, Генрихъ, чтобы не ударить лицомъ передъ итальянскими епископами, желалъ имѣть при себѣ секретаря, хорошо говорящаго по латыни. Эразмъ какъ и Рейхлинъ когда-то, оказался вполнѣ подходящимъ человѣкомъ, такъ какъ произносилъ безукоризненно. Къ сожалѣнію, путешествіе не состоялось, и Эразму пришлось прожить около 5-ти лѣтъ при дворѣ Генриха безъ всякихъ опредѣленныхъ занятій. Въ это время онъ принялъ санъ священника, въ которомъ и оставался до конца жизни. Потерявъ надежду на путешествіе въ Италію, Эразмъ не покинулъ, однако, надежды на продолженіе занятій науками: ему хотѣлось выучиться греческому и еврейскому языкамъ, съ которыми онъ былъ еще слишкомъ мало знакомъ. Ближайшимъ мѣстомъ, гдѣ можно было осуществить это желаніе, былъ Парижъ. Эразмъ начинаетъ просить Генриха, чтобы онѣ отправилъ его туда.
   Со времени переселенія въ Парижъ жизнь Эразма измѣняется -- начинаются "годы странствій". Правда, гуманисты вообще любили переселенія; но Эразмъ, кажется, превзошелъ всѣхъ своихъ собратій въ этомъ отношеніи, онъ не даромъ называлъ себя Одиссеемъ. Мы встрѣтимся съ нимъ нѣсколько разъ въ Парижѣ, въ Орлеанѣ, въ Голландіи, Англіи, Германіи и въ Италіи. Такимъ образомъ оправдывалъ онъ на дѣлѣ свои космополитическія воззрѣнія: "я всякаго считаю соотечественникомъ, кто посвятилъ себя культу повсюду почитаемыхъ музъ", часто повторяетъ онъ въ письмахъ.
   Запасшись деньгами и обѣщаніемъ Генриха -- выплачивать ежегодную пенсію, Эразмъ прибылъ въ Парижъ, знаменитый въ тѣ времена своей Сорбонной, у которой "даже стѣны пропитались богословіемъ". Онъ поселился здѣсь въ коллегіи Монтэгю (Mons acutus). Что значила тюрьма въ сравненіи съ этой прославленной Монтэгю? Управлялъ ею тогда нѣкто Іоаннъ Стандонкъ, человѣкъ, по отзыву Эразма, не безъ добродушія и честности, но крайне тупой и односторонній. Заботясь о душахъ своихъ питомцевъ, онъ безъ милосердія мучилъ ихъ грѣшную плоть. Надо полагать, что извѣстный разсказъ Эразма въ разговорѣ "Рыбояденіе" нѣсколько преувеличенъ, но если и половина правды, то и тогда слѣдовало бы исполнить приговоръ Понократа -- сжечь и школу, и начальника за безчеловѣчное обращеніе съ учениками. Стандонкъ заставлялъ, говоритъ Эразмъ: -- "спать на такихъ жесткихъ кроватяхъ, питаться такой грубой пищей и въ такомъ маломъ количествѣ, истощаться столь чрезмѣрнымъ бодрствованіемъ и трудами, что многіе молодые люди, счастливо одаренные отъ природы и подававшіе прекрасныя надежды, послѣ года испытанія умирали, лишались зрѣнія, сходили съ ума, покрывались проказой!!.. Тухлыя яйца и испортившаяся рыба составляли обычную пищу, кислое вино и вонючая вода изъ сосѣдняго колодца -- обычное питье несчастныхъ. Въ спальняхъ можно было задохнуться отъ вони. "Я не говорю, прибавляетъ Эразмъ:-- о достойныхъ удивленія истязаніяхъ розгами, ихъ не избѣгали даже невиновные: имѣлось вѣдь въ виду, какъ они говорятъ, обуздывать гордость душевную". Легко вообразить, какъ хорошо чувствовалъ себя здѣсь Эразмъ, съ своимъ слабымъ организмомъ, Эразмъ, который не выносилъ запаха рыбы и печнаго дыма... Если прибавить къ этому скудость духовной пищи, то мы поймемъ, почему онъ съ такимъ отвращеніемъ говоритъ всегда про эту коллегію... И теологамъ, которыхъ онъ хорошо узналъ здѣсь, онъ мстилъ тѣмъ же, какъ и монахамъ -- своей тонкой насмѣшкой. Въ одномъ изъ писемъ онъ забавно описываетъ этихъ ученыхъ людей. "Я разучился писать. Что случилось, что Эразмъ потерялъ свое перо? Нѣчто, въ самомъ дѣлѣ, странное, но вѣрное: я, этотъ старый теологъ, недавно сдѣлался скотистомъ: проси небо, если любишь меня, чтобъ оно обратило это обстоятельство къ наилучшему концу. Мы такъ варились въ бредняхъ твоего соотечественника (вѣдь Скотъ, о которомъ такъ же спорили многія страны, какъ о Гомерѣ, въ особенности присвоивается Англіи), что, мнѣ мажется, едвали пробудились бы, хотя бы самъ Стенторъ ревѣлъ намъ въ уши. Какимъ же образомъ, спросишь ты, могу я писать такія вещи: въ такомъ глубокомъ снѣ? Молчи, непосвященныя! Ты не имѣешь никакого понятія о теологическомъ снѣ; многіе нетолько пишутъ во снѣ, но и ухаживаютъ за дѣвами, попиваютъ и сикофанствуютъ. Я убѣдился теперь на опытѣ, что многія вещи кажутся невозможными, пока, не испытаешь" {Op. III, Ep. LXXXV.}. Описывая далѣе одного стараго теолога-скотиста, онъ говоритъ, что этотъ ученый мужъ въ своихъ книгахъ "навязалъ такихъ силлогистическихъ узловъ, что и самъ никогда не развяжетъ ихъ; собралъ столько тайнъ, что никогда самъ не будетъ въ состояніи понять ихъ, если не сдѣлается пророкомъ". "Что, еслибы ты посмотрѣлъ на Эраэма, который сидитъ, разинувъ ротъ, среди этихъ святыхъ скотистовъ, когда Гриллардъ читаетъ лекцію, съ своей высокой каѳедры? Еслибы ты посмотрѣлъ на его сморщенный лобъ, вперившіеся глаза, на лицо, полное мучительныхъ мыслей? Ты сказалъ бы, что это другой человѣкъ. Они говорятъ, что тайнъ сего ученія не можетъ уразумѣть тотъ, кто имѣетъ какое-либо отношеніе въ музамъ или граціямъ". "Вотъ почему, прибавляетъ онъ въ заключеніе, приходится говорить, кухонной латынью и безъ здраваго смысла". Только этимъ способомъ можно надѣяться быть своимъ въ обществѣ этихъ людей". гли....
   Въ этомъ ученомъ мѣстѣ Эразмъ прожилъ около года. Здоровье его разстроилось; онъ отправился на родину лечиться. Яковъ Баттъ (воспитатель сына маркизы Анны de Weeua), съ которымъ Эразмъ подружился еще во время пребыванія своего въ Камбрэ, пріютилъ его въ своемъ домѣ. Чтобъ облегчить участь своего друга, онъ, рекомендовалъ его маркизѣ. Но первые меценаты Эразма были гораздо тароватѣе на словахъ, чѣмъ на дѣлѣ; онъ переживалъ самую трудную пору своей жизни. Мы читаемъ цѣлый рядъ писемъ то къ Генриху, то въ маркизѣ, то къ Якову -- и все на одну грустную тему -- о высылкѣ денегъ; ему нужно учиться греческому языку, а платить учителю нечѣмъ, купить книгъ не на что...
   Біографы не пропускаютъ, разумѣется, случая упрекнуть Эразма, въ попрошайничествѣ, униженіяхъ и лести. Конечно, оправдать Эразма нельзя, но не слѣдуетъ забывать, что въ тѣ времена смотрѣли на это гораздо снисходительнѣе; не забудемъ, кромѣ того, что Эразмъ далеко не изъ тѣхъ льстецовъ, которые всякій дороже своихъ покровителей готовый назвать великою добродѣтелью. Не довольствуясь письмами, Эразмъ каждый годъ лично навѣщалъ своихъ меценатовъ (поѣздки эти, впрочемъ, предпринимались главнымъ образомъ для поправленія "стекляннаго здоровья"). Одно изъ такихъ путешествій Эраэмъ съ обычнымъ юморомъ описалъ въ письмѣ къ своему ученику лорду Монджою, съ пятерымъ мы скоро познакомимся. По обледенѣлой дорогѣ, засыпанной въ иныхъ мѣстахъ угорами снѣга, пробирался однажды Эразмъ въ замокъ маркизы, еле держась на конѣ, готовомъ споткнуться каждую минуту. "Каковаже была, думаешь ты, храбрость твоего Эразма? Робкій всадникъ, онъ сидѣлъ и пугался? не менѣе, чѣмъ его лошадь. Всякій разъ, лишь только она начинала шевелить ушами, я чувствовалъ, что храбрость моя исчезаетъ; у меня билось сердце, какъ только лошадь падала на колѣни..." Наградой за это трудное путешествіе былъ ласковый, радушный пріемъ со стороны маркизы; она обѣщала пенсію въ 100 флориновъ, но какъ уже сказано, подобно Генриху, лѣниво платила деньги, потому что тратила ихъ на "Фаона" {Фаонъ -- любовникъ Сафо.}, интересовавшаго ее гораздо болѣе, чѣмъ "безсмертіе", которое сулилъ ей Эразмъ. Такимъ образомъ, Эразму ничего другаго не оставалось, какъ добывать деньги собственнымъ трудомъ -- уроками. Но къ этому средству, онъ прибѣгалъ весьма неохотно (хотя въ сочиненіяхъ своихъ часто восхваляетъ высокое учительское званіе), отвергъ просьбы и даже слезы (пишетъ онъ Николаю Вернеру, пріору штейнскаго монастыря) присоединявшіяся къ просьбамъ. Говорю, сущую правду безъ всякаго преувеличенія... Я, отказывался и отказываюсь отъ такихъ предложеній не по легкомыслію: ни за что не позволю, чтобы мнѣ помѣшали заниматься божественными науками (онъ всегда считалъ своей профессіей теологію). Я пришелъ сюда не затѣмъ, чтобы учить или собирать золото, но чтобы учиться... Епископъ Камбрэ любитъ меня на удивленіе, его обѣщанія щедры, но дары, которые онъ присылаетъ, говоря, откровенно, не щедры"... {Ор. III. App. ep. CLI.}.
   Благодаря счастливой случайности, между учениками Эразма оказался одинъ знатный англичанинъ, который сдѣлался лучшимъ другомъ своего учителя и поддерживалъ его во всю жизнь. Этоо былъ лордъ Монджой, учившійся въ Парижѣ. Съ нимъ-то Эразмъ впервые (осенью 1499 г.) отправился въ Англію. Это было первое, самое пріятное и, можетъ быть, самое плодотворное для его развитія путешествіе. Совсѣмъ противъ ожиданій, онъ встрѣтилъ здѣсь людей, которые умѣли цѣнить новыя, гуманныя науки и не меньше его горѣли желаніемъ водворить въ своемъ отечествѣ музъ и грацій, бывшихъ здѣсь въ такомъ же пренебреженіи, какъ и на материкѣ. Люди эти были Колетъ, Томасъ Моръ, Гроцинъ и Линакръ. Всѣ они, особенно же Колетъ и Моръ, играютъ слишкомъ важную роль въ жизни Эразма, и мы считаемъ неизлишнимъ сказать нѣсколько словъ объ его отношеніяхъ къ нимъ. Какъ Т. Моръ, такъ и Колетъ, принадлежали-къ числу тѣхъ немногихъ близкихъ друзей Эразма, которыхъ онъ любилъ дѣйствительно: можетъ быть, сюда нужно причислить только Якова Батта, Рейнгольда, семью Фробеня. Эразмъ часто говоритъ о Морѣ въ своихъ письмахъ. Судя по этимъ отзывамъ можно думать, что онъ любилъ его нетолько за просвѣщенный и честный образъ мыслей и любовь въ древней литературѣ, но и за открытый, пріятный, веселый характеръ. Извѣстно, что Эразмъ любилъ послѣ дневныхъ трудовъ отдыхать вечеромъ въ кругу друзей за стаканомъ вина, любилъ шутить и острить съ пользой для ума и для сердца. И, можетъ быть, ни съ кѣмъ не проводилъ онъ такъ пріятно этихъ вечеровъ, какъ съ Т. Моромъ. Говорятъ, ихъ первое знакомство началось со взаимныхъ остротъ. Не зная другъ друга, они толковали въ теченіе цѣлаго обѣда ои схоластикѣ (въ домѣ лорда-мэра). Пораженный знаніемъ и остроуміемъ собесѣдника, Эразмъ воскликнулъ: "ты или Моръ, или никто". "А ты, не долго думая отвѣчалъ сэръ Томасъ: -- или Эразмъ, или дьяволъ". Когда Эразму случалось жить у Мора, они нерѣдко упражнялись вмѣстѣ въ сочиненіи эпиграммъ на монаховъ и схоластиковъ; Моръ навелъ его на мысль переводить Лукіана; Мору посвятилъ Эразмъ свое лучшее сатирическое произведеніе "Похвалу глупости". Разсказывая въ одномъ изъ писемъ о семьѣ Мора, о его житьѣ-бытьѣ, Эразмъ въ самыхъ теплыхъ выраженіяхъ восхваляетъ своего друга за тихое, кроткое, философское обращеніе съ супругой щеголихой и отчасти Ксантиппой, за образцовое воспитаніе дѣтей; можетъ быть даже, этимъ отзывамъ обязанъ Т. Моръ, до нѣкоторой степени, своей славой образцового супруга и отца. Дружба продолжалась до конца жизни. Когда, Моръ былъ казненъ, Эразмъ писалъ: "мнѣ кажется, что съ Моромъ угасла моя собственная жизнь, ибо мы были одна душа въ двухъ тѣлахъ". Нѣкоторое охлажденіе (какъ можно судить по перепискѣ друзей) наступило тогда, когда Т. Моръ сдѣлался канцлеромъ. Эразму, очевидно, не нравилась ограниченная, упорная ортодоксальность, которой онъ никакъ не ожидалъ отъ своего друга. Можетъ быть, этимъ объясняется та холодность, съ которой говоритъ Эразмъ о заключеніи своего друга въ темницу: "дай Богъ, говоритъ онъ, чтобы онъ никогда не вмѣшивался въ это опасное дѣло (разводъ Генриха) и предоставилъ бы теологамъ теологическій вопросъ". Нѣсколько инаго рода дружба связывала Эразма съ Колетомъ. Если съ Т. Моромъ онъ чувствовалъ себя болѣе или менѣе на равной ногѣ, то по отношенію къ Колету, по крайней мѣрѣ первое время, онъ былъ ученикомъ. Человѣкъ стойкаго, гордаго и независимаго характера отъ природы, дѣятельный и истинно благочестивый христіанинъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, совершенно свободный отъ суевѣрій, Колетъ съ перваго раза произвелъ на Эразма глубокое впечатлѣніе. "Когда я слушаю моего друга Колета, писалъ Эразмъ вскорѣ послѣ перваго знакомства, я думаю, что предо мною самъ Платонъ". И это въ самомъ дѣлѣ было такъ. Надо знать, что, при всей силѣ своего здраваго смысла, Эразмъ не могъ устоять противъ вліянія схоластики; онъ пріѣхалъ въ Англію полусхоластическимъ теологомъ и нерѣдко въ разговорахъ съ друзьями, принималъ подъ свою защиту средневѣковую теологію. Часто заходила рѣчь про Ѳому Аквината. Эравмъ защищалъ сего великаго учителя, доказывая, что онъ изъ всѣхъ схоластиковъ заслуживаетъ наибольшаго уваженія, такъ какъ обнаруживаетъ знакомство съ св. писаніемъ и классической литературой. Нѣсколько разъ Колетъ ничего не возражалъ на эти апологіи, но однажды, "какъ бы подъ наитіемъ какого то духа", сказалъ: "зачѣмъ ты превозносишь этого человѣка? Если бы у него было поменьше нахальства (nisi habuisset multum arrogantiae), онъ не взялся бы опредѣлять все съ такой поспѣшностью и смѣлостью; если бы онъ не обладалъ въ нѣкоторой мѣрѣ мірскимъ духомъ, то не сталъ бы заражать ученія Христова своей свѣтской философіей". Результатомъ этихъ разговоровъ было внимательное изученіе Ѳомы и затѣмъ полный разрывъ со схоластикой: Эразмъ скоро убѣдился, что "Summa teologiae", предназначавшаяся Ѳомою въ руководство для начинающихъ теологовъ, въ сущности ничего инаго не представляетъ, какъ подборъ (на тысячахъ страницъ) праздныхъ и вздорныхъ вопросовъ (въ "Похвалѣ глупости" Эразмъ даетъ о нихъ понятіе), имѣющихъ весьма слабую связь со здравымъ смысломъ и христіанской моралью" Таковы были отношенія Эразма къ его лучшимъ англійскимъ друзьямъ. Что касается Гроцина, Линакра и нѣкоторыхъ другихъ, то эти люди не были такъ близки къ нему, какъ Т. Моръ и Колетъ. Впрочемъ, и ихъ высоко цѣнилъ онъ, какъ людей образованныхъ, общество которыхъ въ высшей степени полезно для занимающагося изученіемъ древнихъ. "Кто не удивится глубокимъ и обширнымъ познаніямъ Гроцина?" пишетъ онъ. "Что можетъ быть проницательнѣе, возвышеннѣе и остроумнѣе сужденій Линакра?" Мы не упоминаемъ о другихъ, какъ напр., о Латимерѣ, Вульси, Пэсѣ, потому что о нихъ придется говорить впослѣдствіи.
   Весьма естественно, что среди такихъ просвѣщенныхъ людей Эраэму жилось въ Англіи гораздо пріятнѣе, чѣмъ въ Парижѣ. Его письма, относящіяся къ этому времени, дышатъ юморомъ и неподдѣльною веселостью. "Тутъ есть нимфы" -- писалъ онъ Фаусту Андрелину, своему парижскому другу -- "нимфы съ божественнымъ лицомъ; и ты предпочелъ бы ихъ твоимъ музамъ. Существуетъ, кромѣ того, обычай, котораго нельзя похвалить вдоволь: вездѣ, куда ни придешь, тебя обнимаютъ; уходишь -- объятія, возвращаешься -- новые поцѣлуи..." Черезъ Т. Мора и Монджоя Эразмъ познакомился съ королевской семьей, съ малюткой Генрихомъ VIII, который будетъ играть такую важную роль въ судьбѣ его и его друзей. Нѣкоторые друзья увлекаютъ его въ необычный, но пріятный образъ жизни: онъ дѣлается, по его собственнымъ словамъ, порядочнымъ охотникомъ, изряднымъ наѣздникомъ, довольно ловкимъ и развязнымъ придворнымъ, научается граціозно кланяться, пріятно улыбаться...
   Соединяя, такимъ образомъ, полезное съ пріятнымъ, прожилъ Эразмъ въ Англіи (большею частью къ Оксфордѣ) около полутора года. Въ 1500 году онъ сѣлъ въ Дуврѣ на корабль, чтобы отплыть во Францію. На пути его постигли непріятныя приключенія, о которыхъ мы считаемъ нужнымъ упомянуть, такъ какъ они, подобно пребыванію въ монастырѣ, не остались безъ вліянія на его сатиру. На таможнѣ въ Дуврѣ у него отняли самымъ грубымъ образомъ 20 фунтовъ подъ тѣмъ предлогомъ, будто англійскіе законы запрещаютъ вывозъ монеты. "Я подвергся кораблекрушенію, прежде чѣмъ взошелъ на корабль", писалъ онъ по этому поводу. Мало того: его самого задержали, какъ плѣнника, пока друзья не выхлопотали ему свободнаго пропуска. Другое приключеніе случилось на дорогѣ изъ Голландіи въ Парижъ: Эразмъ путешествовалъ въ обществѣ одного англичанина; они наняли погонщика до Парижа, но на полдорогѣ погонщикъ останавливается противъ воли пассажировъ на постояломъ дворѣ и отказывается ѣхать дальше, между тѣмъ, плату требуетъ сполна. Эразмъ вообразилъ, что его хотятъ ограбить и убить. Цѣлую ночь они поочередно съ англичаниномъ караулятъ другъ друга. На зарѣ, Эразмъ открываетъ окно и поднимаетъ отчаянный крикъ. Кое-какъ, послѣ долгихъ пререканій и грубыхъ выходокъ со стороны погонщика, ему удалось расплатиться за ночлегъ и лошадей. Мы увидимъ ниже, какъ горько жалуется нашъ сатирикъ на всякую грубость, съ какимъ отвращеніемъ говоритъ онъ о матросахъ, наемныхъ солдатахъ, грубыхъ работникахъ и подобныхъ людяхъ.
   Благодаря этимъ двумъ случайностямъ, Эразмъ вернулся въ Парижъ пѣшкомъ, съ разстроеннымъ здоровьемъ и пустымъ карманомъ. Скудная и трудная жизнь потекла по прежнему. Лихорадка, давнишній недугъ его, возвратилась съ новой силой. Вильгельмъ Копъ, лучшій и образованнѣйшій врачъ и другъ Эразма, не могъ ему помочь. Тутъ-то Эразмъ обратился съ просьбой о -помощи къ св. Женевьевѣ, обѣщаясь, въ случаѣ выздоровленія, написать ей благодарственные стихи. Страннымъ, конечно, представляется этотъ поступокъ, когда вспомнишь, какъ нещадно смѣялся Эразмъ, черезъ 20 лѣтъ въ одномъ изъ "разговоровъ", надъ врачебной силой святыхъ, и мы склонны придать ироническій смыслъ его разсказу объ этомъ исцѣленіи: "я выздоровѣлъ не вслѣдствіе помощи врача, говоритъ онъ, котораго призывалъ, но св. Женевьевы, славнѣйшей дѣвы, которой останки покоятся здѣсь въ монастырѣ канониковъ (canonici regulares) и ежедневно творятъ чудеса. Ея вмѣшательство было милостью съ ея стороны и весьма полезно для меня... Здѣсь шелъ дождь почти три мѣсяца безъ перерыва. Сена вышла изъ береговъ и затопила городъ. Рйку св. Женевьевы понесли въ соборъ Богоматери; епископъ и весь университетъ слѣдовали въ торжественной процессіи. Каноники показывали дорогу, самъ аббатъ и всѣ монахи путешествовали пѣшкомъ. Съ тѣхъ поръ погода у насъ прекрасная!" {Ор. III. App. ер. CLIV.} Общее впечатлѣніе переписки этого времени довольно грустное. Эразмъ осаждаетъ своихъ меценатовъ настойчивыми просьбами о высылкѣ пенсій, проситъ Якова Батта своимъ краснорѣчіемъ поддержать его письмо къ маркизѣ, позво ляетъ ему даже солгать что-нибудь въ пользу друга, уяснить благодѣтельницѣ, что стыдъ мѣшаетъ ему говорить откровенно о бѣдности; требуетъ двойной пенсіи, потому что съ сотней флориновъ немыслимо пуститься въ Италію, куда ему необходимо отправиться для окончанія занятій греческимъ языкомъ. Разумѣется, эти просьбы были напрасны. Къ довершенію огорченій, скоро ему пришлось совсѣмъ лишиться своихъ первыхъ меценатовъ. Смерть похитила прежде всего самого Батта, который такъ любилъ Эразма и такъ вѣрилъ въ его славную будущность. "Можно ли сомнѣваться, что Эразмъ не погибнетъ, когда не стало Батта?" восклицаетъ не безъ основанія нашъ сатирикъ. Маркиза скоро вышла замужъ, что для него было совершенно все равно, какъ еслибы она умерла. Наконецъ, умеръ и епископъ Генрихъ. На смерть своего благодѣтеля Эразмъ сочинилъ двѣ или три эпитафіи, за которыя получилъ 6 флориновъ. Пришлось ограничиться грустной остротой: "нужно же было, чтобы онъ остался вѣренъ себѣ и по смерти!"
   Между тѣмъ, слава Эразма, какъ ученаго и литератора, быстра начинаетъ распространяться по Европѣ. Въ 1500 г. вышло первое изданіе знаменитаго сборника "пословицъ" (Adagia). Мы не будемъ останавливаться на этомъ сочиненіи, потому что намъ придется говорить о немъ въ другомъ мѣстѣ. Года черезъ три послѣ "пословицъ" появился "Enchiridion militis christiani" (настольная книжка христіанскаго воина),-- небольшое сочиненіе, написанное по просьбѣ одной несчастной женщины, желавшей, при помощи Эразма, исправить распущенное поведеніе своего супруга -- военнаго. Въ письмѣ къ Колету Эразмъ такимъ образомъ опредѣляетъ цѣль этого сочиненія: "я написалъ, говоритъ онъ, "Enchiridion" не для того, чтобы выставить на показъ свой умъ и краснорѣчіе, но чтобы исцѣлить отъ заблужденія тѣхъ, кто полагаетъ, будто религія состоитъ въ пустыхъ церемоніяхъ и соблюденіи внѣшнихъ обрядовъ, поистинѣ, іудейскихъ!" {Ор. III, ер. CII.}. Со отвѣтственно съ этой практической цѣлью, книга должна была, разрѣшить два вопроса: во первыхъ, въ чемъ состоитъ истинное христіанское благочестіе; во вторыхъ -- указать на случаи уклоненія отъ него. Выходя изъ положенія, что человѣческая природа болѣе наклонна къ добру, чѣмъ ко злу (какъ думалъ Августинъ и, впослѣдствіи, Лютеръ), Эразмъ пытается указать надлежащую цѣль природному стремленію. Эта цѣль -- Христосъ, который есть не что иное, какъ милость, простота, терпѣніе, чистота, однимъ словомъ, все то, чему онъ училъ или, говоря другими словами, евангеліе. Но вопросъ въ томъ, какъ понимается и прилагается евангельское ученіе большинствомъ христіанъ. Тутъ, къ сожалѣнію, обнаруживается, что большинство полагаетъ религію въ простомъ формализмѣ, въ исполненіи обрядовъ. И вотъ, Эразмъ не можетъ удержаться, чтобы не направить стрѣлъ своего остроумія противъ этихъ псевдо-христіанъ. "Если ты долженъ почитать останки Павла, положенные въ ящичекъ, то почитай также и духъ Павла, который вѣетъ отъ его писаній.... Ты чествуешь изображеніе образа Христова, высѣченное изъ дерева, или камня, или написанное на полотнѣ, во сколько кратъ съ большимъ благоговѣніемъ ты долженъ чествовать умъ его, выраженный силою св. Духа въ евангельскихъ писаніяхъ.... Ты взираешь въ нѣмомъ удивленіи на тунику или платокъ, про которые говорятъ, будто они принадлежали Христу, между тѣмъ, читая изреченія Христа, ты смежаешь твои глаза отъ дремоты". Всего болѣе, по своему обыкновенію, Эразмъ нападаетъ на монаховъ: "мнѣ стыдно сказать, съ какимъ суевѣріемъ большинство ихъ соблюдаетъ мелочныя церемоніи, установленныя людьми, не лучшими, чѣмъ они сами, и притомъ церемоніи, имѣвшія вначалѣ совершенно иную цѣль; съ какой ненавистью эти люди требуютъ выполненія ихъ другими; съ какой увѣренностью полагаются на нихъ; какъ быстро входятъ въ роль судей чужаго поведенія; какъ настойчиво стоятъ за нихъ. Они думаютъ, что такими дѣйствіями заслужатъ царство небесное, и если какъ нибудь случится, что они показали нѣкоторое рвеніе въ исполненіи ихъ, то воображаютъ себя равными Павлу или Антонію" и т. д. Мы воздерживаемся отъ дальнѣйшихъ выписокъ, потому что встрѣтимся съ подобными же тирадами, когда будемъ разсматривать собственно сатирическія произведенія Эразма... Мы хотѣли только указать, какимъ образомъ отражалось на литературной дѣятельности Эразма его близкое знакомство съ монашеской жизнью съ одной стороны, съ другой знакомство съ такими людьми, какъ Колетъ и нѣкто Витрарій, Сент-Омерскій монахъ, образецъ идеальнаго христіанскаго пастыря.
   Обращаемся къ нашему разсказу. "Enchiridion" и "Пословицы", такъ мѣтко угадавшія злобу дня, имѣли необыкновенный успѣхъ. Соотечественники предложили Эразму занять каѳедру въ лувенскомъ университетѣ, отъ чего онъ, разумѣется, отказался, такъ какъ хорошо зналъ, что за народъ теологи. Послѣдовало другое предложеніе, болѣе щекотливаго характера -- произнести привѣтственную рѣчь эрцгерцогу австрійскому, по его возвращеніи изъ Италіи. Мы упоминаемъ объ этомъ случаѣ, какъ характеристическомъ для Эразма. Эразмъ хорошо зналъ, что лесть есть необходимое условіе всякаго похвальнаго слова, и интересно посмотрѣть, какъ онъ оправдывалъ себя. Въ упомянутомъ уже письмѣ къ Колету онъ говоритъ, что никогда не испытывалъ болѣе непріятныхъ ощущеній, чѣмъ въ этомъ случаѣ, гдѣ по необходимости приходилось льстить. "Я нашелъ, однакожъ, новый способъ, прибавляетъ онъ, въ дести соблюсти свободу слова и въ свободномъ словѣ польстить". Способъ, къ которому онъ прибѣгъ, чтобъ сдѣлать полезными эти похвалы, кажется -- тотъ же самый, который употребилъ Плиній въ своемъ панегирикѣ Траяну, т. е., похвалы представилъ въ такомъ видѣ, что онѣ могли казаться совѣтами и увѣщаніями. Эразмъ краснорѣчиво доказывалъ молодому принцу, что дѣлами мира онъ достигнетъ гораздо большей и лучшей славы, чѣмъ всевозможными громами побѣдъ -- любимая Тэма, къ которой не разъ впослѣдствіи возвращался нашъ сатирикъ.
   Вскорѣ послѣ этого, уступая просьбамъ друзей, Эразмъ посѣтимъ во второй разъ Англію, столь близкую ему теперь. Онъ пробылъ здѣсь около полугода; занимался изученіемъ св. писанія; замышлялъ издать комментаріи Лавр. Валлы, а свободное время посвящалъ переводамъ нѣкоторыхъ греческихъ писателей, особенно Лукійз, который такъ блинокъ былъ ему по таланту. Въ письмахъ этого періода Эразмъ Часто заводитъ рѣчь о внутреннемъ самоусовершенствованіи, о томъ, что пора ученія проходитъ, что время посмотрѣть на себя, какъ на человѣка сложившагося, зрѣлаго. "Я рѣшился", говоритъ онъ, "сосредоточить всѣ заботы на размышленіи о смерти и на совершенствованіи собственной души." Но эти смиренно благочестивыя помышленія не мѣшали ему заботиться объ устройствѣ своихъ земныхъ дѣлъ: онъ прибавилъ къ прежнимъ друзьямъ нѣсколько новыхъ; въ числѣ чихъ первое мѣсто занимаетъ архіеп. Варамъ, знакомство съ которымъ такъ занимательно описываетъ онъ. Эразмъ посвятилъ Примасу стихотворный латинскій переводъ эврипидовой Гекубы. За преподнесенный трудъ Варамъ отблагодарилъ чрезвычайно незначительной суммой, совсѣмъ противъ ожиданій Эразма. Возвращаясь съ дачи архіепископа, гдѣ происходила аудіенція, Гроцинъ спросилъ у Эразма: сколько получилъ онъ отъ щедротъ владыки? Эразмъ въ шутку произнесъ громадную цифру; пріятель покачалъ головой въ знакъ сомнѣнія и заставилъ его признаться. Удивляясь такой разсчетливости, Эразмъ началъ спрашивать у Гроцина, отъ чего она зависитъ -- отъ скупости ли, бѣдности, или, наконецъ, отъ того, что его даръ не понравился? "Ни одна языкахъ причины, отвѣчалъ Гроцинъ, "но подозрѣніе, что, быть можетъ; гдѣ нибудь это произведеніе преподнесено кому нибудь: другому". Дѣйствительно, впослѣдствіи съ Эразмомъ случился такой грѣхъ, одинъ только разъ, да и то по винѣ Беата Ренана; налогъ разъ подозрѣніе было несправедливо и сильно оскорбило Эразма.
   Благодаря своей репутаціи знатока латинскаго языка; Эразмъ устроилъ теперь поѣздку въ Италію," въ качествѣ руководителя дѣтьми придворнаго врача Боэріо. Правда, юношеское рвеніе увидѣть страну Виргилія и Цицерона успѣло значительно охладѣть въ немъ -- ему было уже около 40 лѣтъ -- за всѣмъ тѣмъ онъ радъ, былъ воспользоваться благопріятнымъ случаемъ: его интересовали рукописи, вновь издававшіяся книги; хотѣлось познакомиться и, можетъ быть, помѣриться силами съ итальянскими гуманистами, все еще смотрѣвшими на нѣмцевъ, англичанъ и французовъ, какъ на грубыхъ варваровъ. Въ 1506 году пускается онъ въ. далекій и трудный путь въ обществѣ двухъ воспитанниковъ. Въ прекрасномъ діалогѣ "Гостинница" (Diversorium) описываетъ онъ свои путевыя впечатлѣнія въ Германіи. Эти живыя характеристики такъ и просятся на страницы современнаго романа,: Бертульфъ въ шутливомъ тонѣ разсказываетъ Вильгельму (имена разговаривающихъ лицъ) про нѣмецкія гостинницы, о которыхъ послѣдній, привыкшій къ французской любезности, не имѣетъ никакого понятія. "Подъѣзжая къ постоялому двору, вы не встрѣтите, повѣствуетъ Бертульфъ:-- ласковаго хозяина, приглашающаго васъ на ночлегъ. На ваши призывы, въ окно высовывается голова, точно голова черепахи, и молчаніемъ даетъ знакъ, что мѣсто найдется и для людей, и для лошадей. Конюха не полагается; вамъ указываютъ только мѣсто, гдѣ можете сами поставить вашихъ лошадей" Наконецъ, вы входите, таща съ собой весь багажъ, въ общую залу, уже биткомъ набитую гостями всевозможныхъ націй и ранговъ, гдѣ царствуетъ неменьшая смѣсь языковъ и лицъ, чѣмъ на вавилонской башнѣ въ древности; всѣ вмѣстѣ: и князь, и монахъ, и погонщикъ, и купецъ, и ученый. Отъ испареній и дымныхъ печей въ комнатѣ почти невозможно дышать. Поздно вечеромъ появляется слуга, лысый съ суровымъ взглядомъ старикъ, сосчитываетъ, де говора ни слова, гостей, кладетъ въ каминъ дрова и удаляется. Проходитъ еще добрый часъ: старый Ганимедъ, наконецъ, появляется снова, накрываетъ столъ, кладетъ полотенца, деревянныя ложки и прочее. Вся компанія усаживается за столъ и начинаетъ услаждаться сперва сухарями, намоченными въ бульонѣ, затѣмъ соленой рыбой и, наконецъ, червивымъ сыромъ. Если вамъ не нравится вино и вы спросите другого, вамъ отвѣтятъ: "здѣсь останавливались князья и маркизы и никто не жаловался на мое вино; если не нравится, ищи себѣ другой гостинницы". Послѣ ужина, тотъ же Ганимедъ собираетъ деньги за ночлегъ и препровождаетъ гостей въ общую спальную; волей-неволей вы должны укладываться на постель, на которой бѣлье мѣняется не болѣе раза въ полгода".
   Какъ прожилъ Эразмъ въ Италіи, гдѣ онъ былъ, что дѣлалъ и что вывезъ оттуда -- объ этомъ мы можемъ судить по весьма немногимъ письмамъ, сохранившимся отъ этого періода. Онъ былъ, между прочимъ, въ Туринѣ, Болоньѣ, Венеціи, Падуѣ и въ Римѣ; болѣе или менѣе продолжительное время оставался въ Болоньѣ, Венеціи и Римѣ. Въ Болоньѣ ему пришлось быть свидѣтелемъ событія, оказавшаго значительное вліяніе на его лучшее сатирическое произведете -- "Похвалу глупости". D. de Laur приписываетъ даже Эразму знаменитый въ свое время памфлетъ: "Julius е coelo exclusus". Событіе, про которое идетъ рѣчь, -- торжественное вступленіе папы Юлія II въ Болонью. Одинъ изъ біографовъ {Nisard, стр. 26.} живо представляетъ себѣ Эразма, который, прижавшись у стѣны, съ ироническимъ выраженіемъ въ лицѣ, наблюдаетъ эту торжественную процессію и задумываетъ свою нещадную сатиру, которую впослѣдствіи признаютъ достойною костра. Неизвѣстно, разумѣется, съ какимъ выраженіемъ смотрѣлъ Эразмъ на эту военно-религіозную процессію, но скорѣе съ грустнымъ, чѣмъ веселымъ. Здѣсь же, если вѣрить разсказамъ Эразма, онъ дважды подвергался опасности потерять жизнь: по бѣлой одеждѣ его принимали на улицѣ два раза за одного изъ зачумленныхъ медиковъ, которые носили на плечахъ куски бѣлаго полотна.
   Гораздо пріятнѣе провелъ онъ время въ Венеціи у Альда Мануччи и въ Римѣ. Пересмотрѣвъ и увеличивъ число пословицъ во время пребыванія въ Болоньѣ, Эразмъ спросилъ у Альда: согласенъ ли онъ печатать ихъ въ своей типографіи? Альдъ, конечно, не замедлилъ прислать утвердительный отвѣтъ. Эразмъ переселился въ Венецію и провелъ здѣсь наипріятнѣйшимъ образомъ 8 мѣсяцевъ въ домѣ Азулана, Альдова тестя. День незамѣтно проходилъ въ спѣшной работѣ у типографскаго станка, за корректурами и дополненіями, вечеръ посвящался отдыху за стаканомъ вина въ кругу друзей. Кружокъ составляли, кромѣ семьи Альда: Іеронимъ Алеандръ, съ которымъ впослѣдствіи Эразму придется разойтись, Баттиста Эгнаціо и Амвросій Ноланъ. Всѣ они были рады видѣть Эразма въ своей средѣ, всѣ помогали ему доставленіемъ рукописей и выписокъ въ окончаніи знаменитаго сборника. Враги его говорили впослѣдствіи совершенно неосновательно, будто онъ игралъ жалкую роль въ типографіи и запятналъ, хромѣ того, свою репутацію неумѣреннымъ употребленіемъ вина; оно ему было совершенно необходимо для поддержки организма, теперь еще болѣе сдѣлавшагося "стекляннымъ" отъ каменной болѣзни.
   По окончаніи печатанія пословицъ, Эразмъ покинулъ Венецію и направился къ Риму въ обществѣ новаго ученика Александра (сына шотландскаго короля Якова IV), двадцатилѣтняго епископа. Къ большому огорченію Эразма, этотъ прекрасный, по его словамъ, юноша недолго сопровождалъ его: изъ Сіенны онъ былъ вызванъ своимъ отцомъ и вскорѣ палъ жертвой ненавистнаго Эразму Марса {Александръ подарилъ Эразму перстень съ изображеніемъ Термина. На этомъ-то перстнѣ вырѣзалъ Эразмъ извѣстную, навлекшую на него упреки въ гордости надпись: cedo nulli.}. Въ Римѣ Эразма приняли съ распростертыми объятіями. Достаточно сказать, что его удостоили дружбы и покровительства, между прочимъ, такія лица, какъ Іоаннъ Медичи -- впослѣдствіи папа Левъ X, Рафаэль -- кардиналъ церкви Сен-Джорджіо и кардиналъ Гримани, знакомство съ которымъ такъ живо разсказано Эразмомъ въ одномъ изъ писемъ. Къ сожалѣнію, Эразмъ поздно познакомился съ этимъ просвѣщеннымъ кардиналомъ. Побуждаемый Петромъ Бембо, онъ, не безъ колебаній и нѣкотораго страха, рѣшился сдѣлать визитъ Гримани. Дѣло было послѣ обѣда. Пріѣхавъ къ дону, онъ ни души не встрѣчаетъ ни во дворѣ, ни у крыльца, отдаетъ лошадь слугѣ и рѣшается войти въ домъ. Къ удивленію, въ передней нѣтъ никого. Эразмъ проходитъ рядъ комнатъ и, наконецъ, у дверей кардинальскаго кабинета встрѣчаетъ стриженаго грека-камердинера, который объясняетъ ему, что кардиналъ занятъ съ высокой особой. На обычный вопросъ: что вамъ угодно? Эразмъ отвѣчалъ: "засвидѣтельствовать почтеніе кардиналу, еслибы это возможно было сдѣлать, не безпокоя его; но такъ какъ онъ занятъ, то я приду въ другой разъ". Грекъ уходитъ къ кардиналу, между тѣмъ Эразмъ засматривается на прекрасный видъ, открывавшійся изъ окна. Конечно, какъ только онъ объявилъ свое имя, тотчасъ его приняли. Кардиналъ обошелся съ нимъ чрезвычайно любезно; цѣлыхъ два часа уговаривалъ его остаться навсегда въ Римѣ, гдѣ и общество, и климатъ гораздо болѣе соотвѣтствуютъ ему, чѣмъ суровый сѣверъ; въ заключеніе, показалъ ему свою богатую библіотеку и представилъ племянника, который все время долженъ былъ, по требованію кардинала, стоять, между тѣмъ какъ Эразмъ сидѣлъ.
   По этому эпизоду можно судить, какъ ласково приняли Эразма въ Римѣ. Несмотря однакожъ на это, онъ не могъ долѣе оставаться здѣсь, его звали въ Англію старые друзья. Извѣщая о вступленіи Генриха VIII на престолъ, Монджой между прочимъ писалъ о молодомъ монархѣ: "еслибъ ты зналъ, какимъ героемъ онъ являетъ себя! Какую питаетъ любовь къ добру и справедливости, какую ревность къ ученымъ! Я могу поклясться, что ты поспѣшилъ бы на крыльяхъ прилетѣть, чтобъ увидѣть эту новую благодѣтельную звѣзду". Съ неменьшимъ восторгомъ отзывался въ эту пору о Генрихѣ и Эразмъ, не предвидя, конечно, что за благодѣтельная звѣзда всходила на горизонтѣ. Монджой ободрялъ далѣе своего стараго учителя: "Будь увѣренъ, конецъ твоимъ несчастіямъ приближается: ты скоро будешь около англійскаго короля, который скажетъ тебѣ: будь богатъ, будь знатнѣйшимъ изъ поэтовъ!" Затѣмъ онъ извѣщаетъ, что въ Англіи уже получены "Пословицы", что всѣ въ восторгѣ отъ этого сочиненія, что санъ архіепископъ кэнтербёрійcкій не можетъ разстаться съ книгой и обѣщаетъ автору бенефицію, если онъ согласится вернуться въ Англію {Op. III, Ер. X.}. Эразму предстоялъ выборъ. Онъ предпочелъ Англію и скоро пустился въ обратный путь снять черезъ Германію.
   Описанное нами путешествіе въ Италію было единственное въ жизни Эразма; онъ пробылъ здѣсь около 3 лѣтъ, видѣлъ лучшіе города и лучшихъ людей этой классической страны. Интересно спросить: что вынесъ онъ отсюда? Ему было, какъ мы уже сказали, 40 лѣтъ: учиться было, значитъ, поздно, какъ и самъ онъ говорилъ въ одномъ письмѣ, да едвали и было нужно: латинскій и греческій языки были для него родными, изучить еврейскій онъ уже не надѣялся и не желалъ. Правда, въ Падуѣ онъ съ удовольствіемъ посѣщалъ домъ Марка Муэура, пользуясь случаемъ говорить по гречески, но лекціями этого знаменитаго грека онъ не интересовался, потому что самъ былъ не менѣе и не хуже знакомъ съ греческой литературой. Такимъ образомъ, въ этомъ отношеніи пребываніе въ Италіи не имѣло особеннаго значенія. Но за то оно было важно для его литературной славы: Альдово изданіе "Пословицъ" и переписка съ итальянцами, за вязавшаяся вслѣдствіе личныхъ знакомствъ, сдѣлали его царемъ гуманистовъ по сю сторону Альповъ; скоро его станутъ называть "свѣтомъ", "звѣздою", "солнцемъ", "Гомеромъ" Германіи и тому подобными именами. Наконецъ, что для насъ особенно интересно, знакомство съ папскимъ дворомъ, съ высшимъ итальянскимъ духовенствомъ, съ выдающимися гуманистами-пуристами (какъ Бембо) и безбожниками дало пищу его сатирѣ. На обратномъ пути онъ составилъ планъ своей знаменитой "Похвалы глупости", въ которой такъ жестоко осмѣялъ римскую курію и высшее католическое духовенство.-- Въ "Разговорахъ" и "Цицероніанцѣ" онъ не забылъ забавныхъ поклонниковъ Цицерона.
   Напрасно Эразмъ, покидая Италію, мечталъ, что найдетъ въ Англіи золотыя горы. Правда, друзья встрѣтили его съ прежнимъ радушіемъ; но король, занятый войной, мало заботился о процвѣтаніи наукъ въ своемъ царствѣ. Эразмъ жилъ, какъ и прежде, большей частью щедротами своихъ друзей -- сначала у Т. Мора, гдѣ написалъ "Похвалу глупости", а потомъ въ Кембриджѣ, въ коллегіи королевы, занимаясь преподаваніемъ греческаго языка, работая надъ своимъ стилистическимъ, однимъ изъ скучнѣйшихъ для теперешняго читателя сочиненіемъ: "De copia verborum. et renirn", надъ объясненіемъ Іеронима Новаго Завѣта и, наконецъ, Надъ переводами изъ Лукіана (къ этому времени относится переводъ Icaro -- Menippe). Онъ переписывался теперь главнымъ образомъ съ Колетомъ и Аммоніо, папскимъ легатомъ при англійскомъ дворѣ, человѣкомъ образованнымъ и веселымъ. Мы упомянемъ объ одномъ письмѣ къ Колету. Колетъ, со свойственной ему прямотой и откровенностью, не разъ упрекалъ Эравма въ попрошайничествѣ и униженіяхъ. Эразмъ не особенно доволенъ былъ этими упреками. Разъ онъ писалъ между прочимъ своему другу, извѣщая о своемъ намѣреніи преподнести епископу рочестерскому переводъ толкованія Василія Великаго на Исаію, въ надеждѣ получить подарокъ: "О, нищенство! Я знаю, ты ужъ улыбаешься! Но я самъ себя ненавижу и рѣшился найти какое-либо положеніе, которое избавило бы меня отъ этого нищенства, или наконецъ -- подражать Діогену". Колетъ отвѣчалъ: "ты хорошо сдѣлаешь, и для меня, и для себя самого, если станешь подражать Діогену; довольствуясь немногимъ, въ бѣдности, будешь ты королемъ королей; можетъ быть, ты достигнешь счастья и богатства, презирая ихъ... Но я знаю, парадоксы эти не въ твоемъ вкусѣ." Затѣмъ онъ прибавляетъ: "хотя у меня и нѣтъ чужихъ сокровищъ для другихъ, однако, если ты униженно просишь, то у меня есть немного своихъ денегъ для тебя; если не стыдишься настаивать, то моя скудость скудно облегчитъ твою" {App. Ep. IV.}. Съ какимъ уваженіемъ ни относился Эразмъ къ своему другу, какъ ни привыкъ онъ писать въ просительномъ тонѣ, однакожъ гордость заговорила въ немъ: "Что можетъ быть, писалъ онъ въ отвѣтъ:-- унизительнѣе, презрѣннѣе меня, который такъ долго публично нищенствуетъ въ Англіи... Я ненавижу свою судьбу, потому что она не позволяетъ мнѣ сохранить стыдливость" {Ор. III, Ep. CL.}. Эти кажущіяся размолвки, впрочемъ, нисколько не ослабили крѣпкой дружбы. Эразмъ помогалъ совѣтами Колету, озабоченному теперь устройствомъ коллегіи св. Павла (Колетъ былъ деканомъ собора); рекомендовалъ ему учителей, ни г садъ руководства (Соріа verborum), наконецъ, время отъ времени друзья видались и дважды путешествовали вмѣстѣ по Англіи -- въ Волзингамъ и во гробу Ѳомы Бекета. Оба путешествія послужили матерьяломъ для прекраснаго живаго діалога: "Регепgrinatio religionis ergo", къ которому мы еще возвратимся.
   Къ сожалѣнію, мы не можемъ долго останавливаться на интересныхъ въ своемъ родѣ отношеніяхъ Эразма къ Аммоніо, который своимъ веселымъ нравомъ такъ по вкусу пришелся ему Въ перепискѣ съ этимъ итальянцемъ въ полномъ блескѣ выказывается легкое, игривое остроуміе Эразма. Въ одномъ письмѣ онъ проситъ, напримѣръ, друга прислать ему бутылку критскаго вина, потому что англійское жидкое пиво плохо уживается съ его каменной болѣзнью; въ другомъ -- по случаю отъѣзда Аммоніо въ качествѣ латинскаго секретаря Генриха на континентъ -- совѣтуетъ ему во время битвы сражаться съ безопасной дистанціи, нисколько не воспрещая оказывать храбрость въ чернильной войнѣ и т. п. Что касается остальныхъ друзей и покровителей, то съ ними Эразмъ поддерживалъ по прежнему самыя любезныя отношенія; только сердце Вульси оставалось холоднымъ, потому что свободное обращеніе Эразма съ высшими вопросами религіи не нравилось кардиналу.
   Такъ прожилъ Эразмъ въ Англіи около пяти лѣтъ почти безвыѣздно; только разъ онъ ѣздилъ на короткое время въ Парижъ. Въ 1514 году онъ простился съ этой гостепріимной страной и переселился въ Германію. Этотъ періодъ жизни Эразма, до окончательнаго разрыва съ У. Фон-Гуттеномъ и Лютеромъ, представляетъ одну изъ наиболѣе свѣтлыхъ страницъ. Его слава, какъ гуманиста и теолога, достигаетъ своего апогея. Весь образованный міръ, особенно же нѣмцы, спѣшатъ заплатить ему дань уваженія и удивленія. Его путешествія принимаютъ видъ блестящихъ тріумфовъ.
   Тотчасъ по возвращеніи изъ Англіи, Эраэмъ направился по Рейну въ Базель къ знаменитому типографщику-издателю Фробеню, который уже успѣлъ перепечатать самовольно венеціанское изданіе "Пословицъ". Вся Германія поднялась на ноги. Въ Страсбургѣ и Шледштадтѣ ему дѣлаютъ торжественныя встрѣчи. Наравнѣ съ молодымъ поколѣніемъ гуманистовъ "Эразміанцевъ", его дружбы ищутъ убѣленные сѣдинами старцы, съ честью послужившіе bonis litteris. Старый шледштадтскій профессоръ Яковъ Вимпфелингъ, несмотря на болѣзнь и преклонныя лѣта, хочетъ отправиться въ Базель, чтобы удостоиться чести быть въ обществѣ Эразма. Глухой старикъ Ульрихъ Цазіусъ, лучшій знатокъ римскаго права, называетъ автора "Пословицъ" Баррономъ, новымъ Цицерономъ, звѣздой, свѣтомъ Германіи и смиренно шутливо проситъ удостоить его письмо отвѣтомъ.
   Билибальдъ Пиркгеймеръ, просвѣщенный сенаторъ Нюренберга, вступаетъ въ число друзей Эразма и завязываетъ съ нимъ самую любезную переписку, продолжающуюся цѣлую жизнь. Въ Базель пріѣзжаютъ взглянуть на него съ тѣмъ, чтобы имѣть право сказать: "я видѣлъ Эразма", будущіе дѣятели реформы -- Цвингли и Эколампадій. Послѣдній, какъ знатокъ еврейскаго языка, предлагаетъ Эразму содѣйствіе по паданію текста св. писанія и считаетъ себя счастливымъ, что удостаивается такой чести. Въ Базелѣ ему оказываютъ самый радушный и любезный пріемъ самъ Фробень, братья Амербахи, сыновья знаменитаго Фробенева предшественника, Беатъ Ренанъ и медикъ Герардъ Листрій, комментаторъ "Похвалы глупости". Само собой разумѣется, что знакомство съ Фробенемъ и изданіе у него сочиненій еще болѣе распространяютъ кругъ читателей и почитателей Эразма.
   Интересно посмотрѣть, какъ относится Эразмъ къ своей славѣ, какъ пользуется своими связями и вліяніемъ. Въ письмахъ къ высокопоставленнымъ особамъ и во множествѣ посвятительныхъ предисловій къ своимъ сочиненіямъ и изданіямъ онъ, какъ извѣстно, не скупился на льстивыя выраженія, потому что смотрѣлъ на нихъ, какъ на выраженіе вѣжливости, отнюдь не придавая имъ значенія лести. Точно такимъ-же образомъ относится юнъ и къ похваламъ, которыя слышитъ отъ другихъ: онъ принимаетъ ихъ благосклонно и охотно отвѣчаетъ всѣмъ, искавшимъ его знакомства и покровительства. Такъ, напримѣръ, Цазіусу онъ пишетъ: "объ одномъ прошу тебя, не продолжай отягчать меня ненавистными титулами, чтобы не подать повода насмѣшливымъ людямъ издѣваться надо мной. Въ самомъ дѣлѣ, кто не разсмѣется, слыша" что Эразма называютъ "великимъ", когда онъ такъ малъ во всякомъ смыслѣ этого слова; или "счастливымъ", когда видятъ, что фортуна никакихъ благодѣяній не оказала ему?" Въ особенности-же охотно поощряетъ онъ молодыхъ людей, отъ которыхъ чаетъ прока для bonae litterae или для исправленія "извращенныхъ людскихъ понятій". Такъ смотрѣлъ онъ на Эколампадія, Ренана, У. Фон-Гуттена, Лютера, Меланхтона и многихъ другихъ. Его письма, какъ увидимъ впослѣдствіи, въ такихъ случаяхъ полны самаго живаго сочувствія къ новому молодому поколѣнію. Пользуясь вѣсомъ у высокихъ особъ, онъ готовъ употребить свое вліяніе всякій разъ въ пользу друзей bonarum litterarum. Всего характеристичнѣе въ этомъ отношеніи его участіе въ дѣлѣ Рейхлина. Когда тяжба пошла на разсмотрѣніе въ Римъ и старый гебраистъ попросилъ его защиты, Эразмъ, тотчасъ по возвращеніи изъ Базеля въ Лондонъ (нѣкоторые полагаютъ, будто онъ видѣлся съ Рейхлиномъ на обратномъ пути изъ Базеля), пишетъ кардиналамъ Рафаэлю и Гримани, прося ихъ поддержать Рейхлина. Въ письмахъ къ Рафаэлю, между прочимъ, говорится: "я прошу и умоляю тебя, во имя уваженія къ наукѣ, которой твоя милость (celsitudo) всегда изволила оказывать покровительство, да найдетъ въ тебѣ благоволеніе удрученный горемъ удивительный мужъ Іоаннъ Рейхлинъ. Оказывая ему помощь, ты окажешь услугу наукѣ и всѣмъ ученымъ... Ему одолжена вся Германія, гдѣ онъ впервые далъ толчекъ изученію греческаго и еврейскаго языковъ. Этотъ мужъ обладаетъ глубокимъ знаніемъ языковъ и всевозможными достоинствами, извѣстенъ всему христіанскому міру своими книгами, которыя онъ издалъ, удостоенъ высокой милости у императора Максимиліана, у котораго онъ служитъ совѣтникомъ (a consiliis); уважается и почитается въ собственной странѣ, гдѣ онъ занимаетъ должность судьи; имѣетъ репутацію, на которой до сихъ поръ не замѣчено ни малѣйшаго пятна. Кромѣ того, его преклонныя лѣта и сѣдые волосы заслуживаютъ уваженія; Вотъ почему онъ имѣетъ право пожинать теперь плоды того ученія, которому съ честью посвящалъ себя цѣлую жизнь... Всѣ лучшіе люди нетолько въ Германіи, но въ Англіи и Франціи, смотрятъ какъ на дѣло весьма недостойное, что столь почтеннаго и одареннаго человѣка затрудняютъ такими ненавистными препирательствами и притомъ о матеріи, которая не стоитъ, по моему мнѣнію, выѣденнаго яйца, какъ говорится въ шутливой пословицѣ. Пусть будетъ далекъ отсюда духъ злобы и раздора. Теперь, когда короли примирились, благодаря твоей мудрости, глупо, чтобы ученые люди затѣвали взаимную вражду книгами и бранью, чтобы въ то время, какъ первые довольствуются мирнымъ оружіемъ, послѣдніе сражались перьями, омоченными въ ядъ. Во сколько разъ было бы лучше, еслибы этотъ человѣкъ былъ возвращенъ къ своимъ занятіямъ почтенными науками, вмѣсто того, чтобы тратить трудъ, деньги и время на пустыя препирательства!.." {Op. III, Ер. CLXVII.}. Таковъ былъ Эразмъ, какъ человѣкъ и гуманистъ.
   Въ слѣдующемъ (1515) году Эразмъ предпринялъ второе путешествіе въ Базель: онъ привелъ къ концу свой многолѣтній трудъ, начатый и обработанный при содѣйствіи и совѣтахъ Колета. Мы говоримъ объ исправленномъ греческомъ текстѣ Новаго Завѣта съ примѣчаніями и латинскимъ переводомъ. Мы, конечно, не будемъ распространяться о значеніи этого Изданія, бывшаго долгое время въ церковномъ и частномъ употребленіи и послужившаго краеугольнымъ камнемъ для научной критики текста св. писанія; для нашей цѣли достаточно будетъ нѣсколькихъ замѣчаній о комментаріяхъ Эразма. Эти комментаріи показываютъ, до какой степени сильна была въ Эразмѣ сатирическая жилка. Не ограничиваясь критикой текста, разъясненіемъ смысла писанія или историческими объясненіями, онъ часто, по своей любимой манерѣ, проводитъ рѣзкую параллель между простой евангельской жизнью и далеко уклонившейся отъ христіанскаго идеала современной дѣйствительностью. Его ѣдкой критикѣ подвергаются здѣсь почти всѣ тѣже явленія, о которыхъ съ другой точки зрѣнія и въ иномъ тонѣ трактуется въ "Похвалѣ глупости", "Разговорахъ", "Пословицахъ". Въ IX гл., 43 Дѣян., гдѣ говорится о пребываніи Петра у Симона-кожевника, Эразмъ дѣлаетъ такого рода примѣчаніе: "столь великій гость -- самъ глава апостоловъ -- удостоилъ своимъ посѣщеніемъ такого низкаго хозяина! Въ наше время, богатства церкви возросли до громаднаго количества!.." {Такъ читается это мѣсто въ изданіи Леклерка, въ первомъ изданіи было сказано: "Въ наше время три королевскія палаты едва могутъ вмѣстить викарія Петрова" Dr. 1, 820.} по поводу другого мѣста, онъ пишетъ: "Іеронимъ, при толкованіи этихъ словъ (Мѳ. XXIII, осуждаетъ суевѣріе нѣкоторыхъ современныхъ ему

   

ЭРАЗМЪ РОТЕРДАМСКІЙ, КАКЪ САТИРИКЪ

II.

   Теперь, познакомившись съ біографіей Эразма, насколько намъ казалось необходимымъ для уясненія генезсиса его сочиненій до реформаціи, мы можемъ обратиться къ изученію самыхъ произведеній, согласно съ предположенной цѣлью -- преимущественно сатирическихъ.
   Изъ всѣхъ многочисленныхъ сочиненій Эразма "Похвала глупости" пользовалась наибольшей извѣстностью какъ у современниковъ, такъ и въ потомствѣ: она обезпечила за авторомъ славу сатирическаго писателя по преимуществу. Чтобы поближе познакомиться съ сатирической манерой Эразма, а вмѣстѣ съ тѣмъ и со всѣми явленіями политической, религіозной и соціальной жизни, которыя возбуждали справедливое негодованіе нашего гуманиста, считаемъ необходимымъ остановиться прежде всего на этой сатирѣ. "Похвала глупости", какъ было уже сказано, задумана Эразмомъ во время обратнаго путешествія изъ Италіи, а написана скоро по пріѣздѣ въ Англію въ домѣ Томаса Мора. Вспоминая во время скучной дороги о друзьяхъ, только-что покинутыхъ въ Италіи, Эразмъ между прочимъ часто думалъ о Т. Морѣ, съ которымъ предстояло скоро увидѣться. Имя друга наводитъ его на мысль восхвалить людскую глупость: "Ты спросишь, говоритъ онъ въ письмѣ къ нему:-- какая Паллада внушила мнѣ эту мысль?-- Прежде всего твое родовое прозвище -- Morus, столько же близкое къ Моріи (глупости), сколько ты далекъ отъ нея на самомъ дѣлѣ... Потомъ а полагалъ, что эта игрушка моего ума тебѣ будетъ пріятна особенно, такъ какъ ты обыкновенно находишь большое удовольствіе въ такого рода шуткахъ (намекъ на эпиграммы), т. е., если не ошибаюсь, въ такихъ, которыя съ одной стороны не совсѣмъ-то лишены учености, а съ другой -- далеки отъ дерзости". Увѣренный въ томъ, что сатира встрѣтитъ множество враговъ, потому что многіе увидятъ въ ней свое изображеніе, Эразмъ тутъ же, такъ какъ письмо служило вмѣсто предисловія, спѣшитъ прибавить въ свое оправданіе: "можетъ быть, не будетъ недостатка въ порицателяхъ, которые найдутъ, что такія шутки слишкомъ легкомысленны для теолога и не въ мѣру язвительны для скромности христіанина; начнутъ кричать, будто я возобновляю древнюю комедію или разыгрываю роль какого-нибудь Лукіана, на все ѣдко нападая". Но -- оправдывается Эразмъ -- Гомеръ, Виргилій, Овидій, Плутархъ и другіе не менѣе знаменитые писатели позволяли себѣ шутливыя тэмы, каковы: "война мышей и лягушекъ", "поэма объ орѣхѣ" и т. п. Не надо, кромѣ того, забывать, что шутки иной разъ приносятъ людямъ гораздо больше пользы, чѣмъ какія-нибудь высокопарныя, замысловатыя рѣчи, въ которыхъ восхваляется риторика, философія, властитель, война... Притомъ же, говорить противъ порока безъ указанія на личности никому не запрещено, "ибо, прибавляетъ Эразмъ:-- еще вопросъ -- язвитъ ли только или, скорѣе, учитъ и убѣждаетъ тотъ, кто критикуетъ жизнь людей, не нападая ни на кого лично?" Такъ объясняетъ самъ авторъ происхожденіе и цѣль своей сатиры. Прежде, чѣмъ высказывать какія-либо сужденія объ этомъ произведеніи, мы познакомимся съ его содержаніемъ.
   Олицетворенная въ образѣ почтенной богини, глупость является въ многочисленное собраніе своихъ почитателей и съ каѳедры произноситъ краснорѣчивое слово въ похвалу самой себѣ. "Какъ бы ни говорили обо мнѣ смертные, начинаетъ она:-- знаю даже, что самые глупѣйшіе невыгодно отзываются о глупости, однако, одна я, и одна только а, моими божественными свойствами доставляю веселіе богамъ и людямъ. Достаточнымъ доказательствомъ сего служитъ уже то, что при первомъ появленіи моемъ въ это. многочисленное собраніе для произнесенія рѣчи, у всѣхъ васъ просіяли лица какимъ-то новымъ, необычнымъ веселіемъ, внезапно изгладились морщины на челѣ, и вы выразили одобреніе взрывомъ какого-то радостно-пріятнаго смѣха, такъ что, при взглядѣ на присутствующихъ здѣсь, мнѣ кажется, будто всѣ вы, подобно гомерическимъ богамъ, выпили нектара, смѣшаннаго съ непенте {Зелье, которое подмѣшивали къ вину, думая, будто оно придаетъ веселости пьющему.}, между тѣмъ, какъ доселѣ вы сидѣли печальные и тревожные, какъ будто только-что вышли изъ пещеры Трофонія". Все пріятное въ жизни смертныхъ, по мнѣнію оратора, совершается подъ покровительствомъ глупости: отнимите ее, и люди, увидѣвъ себя и дѣла свои въ истинномъ свѣтѣ, будутъ несчастнѣйшими тварями. Но, можетъ быть, спросятъ: не нахально ли провозглашать собственныя достоинства, пѣть самой себѣ хвалебный гимнъ? Почтенный ораторъ отвѣчаетъ на это: во-первыхъ, никто лучше глупости не знаетъ ея свойствъ; во-вторыхъ, ее ободряютъ примѣры многихъ высокопоставленныхъ лицъ, которыя подкупаютъ риторовъ и поэтовъ, чтобы изъ ихъ льстивыхъ устъ слышать собственныя похвалы, т. е. чистѣйшую ложь. Прежде, однако, чѣмъ приступить къ дѣлу -- исчисленію своихъ достоинствъ, глупость считаетъ нужнымъ разсказать кое-что о своемъ происхожденіи и воспитаніи.
   "Отцомъ моимъ не были ни Хаосъ, ни Оркусъ, ни Сатурнъ, ни Япетъ -- никто вообще изъ старинныхъ, отжившихъ боговъ; мой родитель -- Плутусъ, этотъ единственный отецъ боговъ и людей, что бы ни говорили противъ того Гомеръ, Гезіодъ и даже самъ Юпитеръ". Почему же? Потому, что его волей совершалось и совершается все божеское и человѣческое: по его велѣнію возникаютъ войны, заключаются мирные договоры; имъ держится власть, законы, искуства, браки, словомъ -- онъ заправляетъ общественными и частными дѣлами. Родилась она (а въ нынѣшнія времена вѣдь и это обстоятельство важно) на островахъ блаженныхъ, гдѣ въ изобиліи произрастаютъ всевозможныя благовонныя травы и цвѣты. Здѣсь воспитали ее двѣ прекрасныя нимфы -- "пьянство" и "невѣжество" (temulentia et apaedia), ея спутницами были: самолюбіе, лесть, лѣность, сладострастіе, безразсудство... "Теперь, чтобы кому-нибудь не показалось, возглашаетъ глупость: -- будто я несправедливо присваиваю себѣ имя богини, будьте внимательнѣе и выслушайте, сколько благодѣяній дарую я безмертнымъ и смертнымъ, какъ широко "распространяется дѣйствіе моей божественной силы". Возьмите человѣческую жизнь съ начала и до конца, не глупости ли мы обязаны своимъ рожденіемъ? Всѣмъ извѣстно, что мужчины, замышляя плодить дѣтей, прибѣгаютъ къ помощи ея, говорятъ женщинамъ всевозможный вздоръ; даже стоикъ отлагаетъ въ сторону всю свою серьёзность, кромѣ, впрочемъ, бороды, этого общаго съ козломъ знака мудрости. Что же касается дѣвшекъ, то онѣ едва-ли рѣшились не выходить "замужъ, еслибы не были глупы, еслибы знали, сколькихъ болѣзней стоитъ рожденіе дѣтей, съ какими заботами связано ихъ воспитаніе. "Такимъ образомъ, заключаетъ богиня:-- моей опьяняющей и веселой забавѣ обязаны своимъ происхожденіемъ мрачные философы (мѣсто которыхъ теперь заступили люди, слывущіе въ народѣ подъ именемъ монаховъ), порфироносные цари, благочестивые священники и трижды святѣйшіе первосвященники". Но этого мало: давъ людямъ жизнь, глупость дѣлаетъ ее пріятной, потому что, по выраженію Софокла, "глупому живется пріятно". Какой возрастъ самый счастливый? Конечно -- дѣтскій и старческій, когда человѣкъ отличается именно глупостью. Старость справедливо называютъ болѣзнью; но каково было бы переносить ее, еслибы старикъ, лишившись смысла, вмѣстѣ съ тѣмъ не освобождался отъ всѣхъ бѣдствій, которыми терзается мудрецъ? Только благодаря "глупости", онъ иной разъ, "подобно Плавтовскому старику, возвращается къ извѣстнымъ тремъ буквамъ" (a-m-o). Въ другомъ мѣстѣ этого же сочиненія, Эразмъ еще разъ высказываетъ ту же мысль. "Дѣйствіемъ моей божественной силы, говоритъ глупость:-- происходитъ то, что старики, дожившіе до Несторовыхъ лѣтъ, почти лишившіеся человѣческаго образа, безъ языка, безъ зубовъ, сѣдые, лысые... такъ еще интересуются жизнью, такъ ребячатся, что иной краситъ волосы, другой прикрываетъ лысину чужими волосами, третій пользуется зубами, взятыми, быть можетъ, взаймы у какой-нибудь свиньи, четвертый жалобно вздыхаетъ по какой-либо дѣвочкѣ и превосходитъ юношу въ любовныхъ похожденіяхъ. Нѣкоторые, уже спустившись одной ногой въ гробъ и заказавъ по себѣ поминки, женятся на нѣжной юной красавицѣ, да еще безъ приданаго -- для другихъ, конечно; это, впрочемъ, такъ часто случается, что почти вмѣняется въ похвалу". Но еще забавнѣе смотрѣть на старухъ, наполовину умершихъ отъ древности, похожихъ на трупъ, съ "адской" наружностью, которыя, однакоже, постоянно твердятъ: "жизнь такъ прекрасна!". Забавно видѣть, какъ онѣ растягиваютъ морщины, подкрашиваются, платятъ большія деньги какому-нибудь фаону. Послѣ дѣтей и стариковъ со старухами, первое мѣсто по глупости занимаютъ женщины, и онѣ, безъ сомнѣнія, счастливѣе мужчинъ. Въ самомъ дѣлѣ, что занимаетъ ихъ? чѣмъ наполняется ихъ жизнь? Заботами о своей наружности, при помощи которой онѣ, впрочемъ, ивой разъ тиранически властвуютъ даже надъ самими тиранами.
   Пирушки, такъ услаждающія горькую жизнь смертныхъ, игра въ кости, пѣсни, пляски, все это -- дары тароватой глупости. Наконецъ, дружба и супружество, эти, повидимому, крѣпчайшія уэы, соединяющія людей, зиждутся на ней же. "Въ самомъ дѣлѣ, смотрѣть сквозь пальцы, ошибаться и быть слѣпымъ къ порокамъ друга, принимать иногда значительные недостатки за доблести и удивляться имъ -- развѣ это далеко отъ глупости?" "Увы! какъ мало заключалось бы браковъ, еслибы женихъ обстоятельно изслѣдовалъ, какія шуточки шутила еще до замужества эта деликатная съ виду и стыдливая дѣвушка? Во сколько разъ меньше сохранилось бы заключенныхъ супружескихъ союзовъ, если бы большая часть женскихъ продѣлокъ не скрывалась отъ мужчинъ, благодаря ихъ небрежности или тупоумію". Да и всякіе вообще союзы, по мнѣнію глупости, держатся на томъ же незыблемомъ основаніи: едва ли, напримѣръ, могли бы существовать добрыя отношенія между рабомъ и господиномъ, между царемъ и подданными, когда бы люди не были слѣпы но отношенію другъ къ другу и къ самимъ себѣ?
   Мало того: ораторъ глубоко убѣжденъ, что всѣ великія дѣянія и высокія искуства въ мірѣ происходятъ отъ глупости. Примѣромъ можетъ служить война: "Что глупѣе, говоритъ богиня:-- какъ заводить по неизвѣстнымъ причинамъ такого рода борьбу, отъ которой обѣ стороны гораздо больше получаютъ вреда, чѣмъ пользы? О тѣхъ, что убиты, нѣтъ рѣчи, конечно, какъ о мегарійцахъ. Но когда уже съ обѣихъ сторонъ стоятъ желѣзные ряды, когда раздаются звуки военной трубы, какая, спрашивается, польза въ мудрецахъ, истощившихся надъ занятіями, едва переводящихъ духъ въ слабой холодной груди?-- Напротивъ, тутъ нужны плотные, здоровые люди, у которыхъ много отваги и мало ума. Но скажутъ, что и на войнѣ умъ (consilium) играетъ важную роль! Согласна -- въ вождѣ; да и то умъ военный, а не философскій, такъ что дѣло это удается паразитамъ, сводникамъ, разбойникамъ, убійцамъ, мужикамъ, олухамъ, мотамъ и другому подобнаго закала отребію, а ужъ никакъ не просвѣщеннымъ философамъ". Сократъ своею жизнью и смертью доказалъ до очевидности, какъ безполезны философы въ дѣлахъ государственныхъ, недаромъ мудрость довела его до тюрьмы и яда. Куда вы ни поверните мудреца, вездѣ онъ -- настоящій "оселъ съ лирою": на пирушкѣ онъ навѣрное не кстати заведетъ серьёзныя разсужденія, въ пляскѣ -- точно медвѣдь и во всякомъ случаѣ никуда не годится, какъ скоро нужно купить, продать, вообще умно обдѣлать свои дѣла, что обыкновенные смертные, т. е. покровительствуемые глупостью, такъ ловко умѣютъ, дѣлать. Извѣстно, что всѣ вещи, подобно Алкивіадовымъ силенамъ, имѣютъ двоякій видъ: что на первый взглядъ кажется, какъ говорится, смертью, въ дѣйствительности, если заглянуть внутрь, оказывается жизнью, и наоборотъ: ученость, напримѣръ, оказывается невѣжествомъ, власть -- рабствомъ, красота -- безобразіемъ и т. д. Стоитъ только открыть ящикъ, и все приметъ совершенно иной видъ, такъ что вся жизнь смертныхъ въ сущности есть не что иное, какъ комедія, въ которой всякій въ чужой маскѣ выходитъ на сцену и играетъ свою роль, пока режиссеръ не сведетъ его съ подмостокъ". А, между тѣмъ, попробуйте назвать вещи ихъ собственными именами: скажите, напримѣръ, знатному, что онъ низокъ, рабу, что онъ господинъ -- васъ назовутъ жалкимъ глупцомъ. Поэтому, истинная Минерва, т. е. глупость, совѣтуетъ слѣдовать лучше умной пословицѣ: съ волками жить, по волчьи и выть. И если ты желаешь быть дѣйствительно умнымъ человѣкомъ, то не вскрывай силеновъ, зажмурься и "Заблуждайся пріятнымъ образомъ", тогда ты не будешь испытывать чувства стыда и безчестія, потому что у такихъ людей нѣтъ чести. Что за бѣда, если какой-нибудь такъ называемый мудрецъ освищетъ тебя, лишь бы самъ себѣ апплодировалъ -- вотъ истинная мудрость.
   Такова главная мысль "Похвалы глупости". Во второй части сатиры, къ которой мы теперь обращаемся, Эразмъ перебираетъ всѣ классы и сословія съ ихъ бросавшимся въ глаза умственнымъ и нравственнымъ убожествомъ. Безъ сомнѣнія, это -- лучшая, удачнѣйшая часть памфлета. Чтобы составить полное понятіе о всемъ томъ, противъ чего ратовалъ Эразмъ цѣлую жизнь свою, мы позволимъ себѣ нѣсколько выписокъ.
   По убѣжденію глупости, всякій наслаждается счастьемъ тѣмъ болѣе, чѣмъ больше безумствуетъ, лишь бы только это безуміе относилось къ такому роду, который свойственъ намъ и распространенъ повсемѣстно. Эта мысль легко объясняется примѣрами: "Имя безумнаго (говоритъ глупость) даютъ тому, "то, видя тыкву, принимаетъ ее за женщину, потому что это рѣдко случается. Напротивъ, кто въ самодовольномъ и блаженномъ заблужденіи имѣетъ жену, общую со многими, а клянется, будто она вѣрнѣе Пенелопы, того безумнымъ не называютъ, такъ какъ всѣ видятъ, что это случается сплошь и рядомъ". Къ такого же рода безумцамъ глупость относитъ и тѣхъ, которые все презираютъ, за исключеніемъ охоты за звѣрями, утверждая, будто они ощущаютъ необычайное удовольствіе всякій разъ, когда слышатъ безобразные звуки роговъ и завываніе собакъ. "Думаю даже, остритъ новая Минерва: -- что запахъ собачьяго помета имъ кажется запахомъ корицы. А сколько утѣхи, когда понадобится разрѣзать дичь! Убивать быковъ и барановъ прилично низкой черни, разрѣзать же звѣря можетъ только человѣкъ благороднаго происхожденія. Съ обнаженной головой, преклонивъ колѣни, онъ важно разрѣзаетъ дичь особеннымъ, для этой цѣли предназначеннымъ ножомъ, потому что неприлично совершать сіе дѣйствіе какимъ-нибудь обыкновеннымъ, -- рѣжетъ съ извѣстными жестами извѣстныя части животнаго, по опредѣленному церемоніалу. Между тѣмъ, нѣмая толпа, стоящая вокругъ, съ благоговѣніемъ, точно впервые, взираетъ на это священно-дѣйствіе, кота видитъ его уже въ сотый разъ. Кому удается вкусить добычи, тотъ увѣренъ, что у него прибавилось не малое количество знатности. Постоянно преслѣдуя такимъ образомъ и пожирая звѣрей, эти люди сами перерождаются въ звѣрей, а между тѣмъ, убѣждены, что ведутъ царскій образъ жизни". Какъ все это ни глупо, ни кто, однакоже, этого не подозрѣваетъ. Посмѣявшись вслѣдъ за тѣмъ надъ безразсудными любителями воздвигать безцѣльныя и безполезныя постройки, ораторъ причисляетъ къ той же категоріи и алхимиковъ, которые замышляютъ измѣрить видъ, вещей при помощи новаго таинственнаго искуства и гоняются по сушѣ и по морю за какой-то квинтэссенціей. Сладкая надежда такъ увлекаетъ ихъ, что, не жалѣя трудовъ и издержекъ, они съ удивительной находчивостью изобрѣтаютъ всегда что-нибудь такое, чѣмъ бы снова обмануть себя, и этотъ пріятный обманъ устраиваютъ себѣ до тѣхъ поръ, пока за растратой всего у нихъ не остается средствъ на постройку печи. Однако, и тутъ они не перестаютъ грезить сладкими сновидѣніями, по мѣрѣ силъ воодушевляя другихъ къ достиженію такого же счастія.". Въ "Разговорахъ" Эразмъ, какъ увидимъ впослѣдствіи, изображаетъ алхимика въ нѣсколько иномъ видѣ, но объ этомъ рѣчь впереди; теперь же, посмотримъ, въ какихъ краскахъ рисуетъ онъ предметъ своего всегдашняго отвращенія -- суевѣріе. Читая эти краснорѣчивыя строки, не разъ повторишь любимое восклицаніе сатирика: "Боже, какъ превратны сужденія людей!"
   Мы видѣли, что, по мнѣнію Эразма, извращенность понятій (supersticies или perversitas, какъ онъ выражается) составляетъ главный источникъ общественныхъ и частныхъ бѣдствій; но нигдѣ онъ не проводитъ этой мысли съ такой рѣзкостью, какъ въ "Похвалѣ глупости". Глупость начинаетъ свою критику съ самаго обыкновеннаго вида суевѣрія: "Безъ сомнѣнія, въ моей партіи всецѣло принадлежатъ люди, которые восхищаются чудесами и чудовищной ложью, слушая и разсказывая (небылицы) другимъ; они не могутъ насытиться сказками, въ которыхъ идетъ дѣло о такихъ необыкновенныхъ вещахъ, какъ упыри, домовые, привидѣнія, черти и другія подобнаго рода чудесныя явленія, и чѣмъ дальше эти сказки отъ истины, тѣмъ больше имъ вѣрятъ, тѣмъ охотнѣе щекочутъ ими свой слухъ. И все это имѣетъ большое значеніе не только въ смыслѣ простого препровожденія времени, но часто служитъ средствомъ вымогательства у лицъ духовнаго званія и проповѣдниковъ. Къ людямъ этого сорта относятся и тѣ, которые избрали себѣ какое-нибудь, хоть и глупое, однакожъ, пріятное убѣжденіе, напримѣръ, что не погибнешь въ тотъ день, когда посмотришь на деревянную статую или икону какого-нибудь Полиѳема -- Христофора; или что, привѣтствуя скульптурное изображеніе Варвары по предписанной формулѣ, выйдешь невредимымъ изъ сраженія; или что тотъ, кто обращается къ Эразму по извѣстнымъ днямъ, съ опредѣленнымъ количествомъ свѣчей и молитвъ, очень скоро сдѣлается богачемъ..." Не мало найдется купцовъ, солдатъ, судей, увѣренныхъ въ томъ, что они займутъ ближайшее мѣсто возлѣ Христа, когда пожертвуютъ грошъ на покупку индульгенціи, сходятъ на поклоненіе въ Кампостелло или въ Римъ. "Кто, наконецъ, глупѣе тѣхъ, восклицаетъ воодушевившаяся ораторша:-- которые, бормоча ежедневно по семи стиховъ изъ священныхъ псалмовъ, обѣщаютъ сами себѣ высшее блаженство. Распространено убѣжденіе, что эти магическіе стишки открылъ святому Бернарду какой-то демонъ, шутникъ, конечно, впрочемъ, больше пустой, чѣмъ искусный, сыгравшій очень жалкую роль, когда его ловко обошли". Интересно примѣчаніе къ этому мѣсту, сдѣланное Листріемъ. Комментаторъ резсказываетъ, какъ демонъ, встрѣтившись съ Бернардомъ, началъ хвастаться, будто знаетъ семь мѣстъ въ псалтыри, ежедневное чтеніе которыхъ ведетъ прямо на небо. Святой мужъ, разумѣется, любопытствуетъ узнать, какія это мѣста; но демонъ отказывается открыть секретъ. Тогда св. Бернардъ говоритъ какъ-бы равнодушно: "Ничего не значитъ! потому что я ежедневно просматриваю всю псалтырь, гдѣ находятся, конечно, и твои семь стиховъ". Не желая поощрять столь благочестивый обычай, бѣсъ выдалъ секретъ. "И все это, прибавляетъ глупость: -- столь глупое, что мнѣ самой становится стыдно, одобряется не только простымъ народомъ, но и профессорами духовнаго званія". О святыхъ, обладающихъ спеціальными качествами, напримѣръ, помогать на морѣ, въ земледѣліи, грабежѣ, зубной боли -- говорить нечего, ихъ безчисленное множество. Посмотрите на богатство храмовъ, сіяющихъ серебромъ и золотомъ! Откуда это? Отъ приношеній, разумѣется, и еще какихъ!... Иной жертвуетъ за храбрый побѣгъ съ поля битвы, другой за то, что удачно обманулъ простоту, ограбилъ бѣдняка, третій -- за благополучное уклоненіе отъ побоевъ рогоносца-мужа... Только жаль: никто не возблагодаритъ Господа за изгнаніе глупости изъ головы своей.
   Въ такомъ непривлекательномъ свѣтѣ изображаетъ намъ Эразмъ современное ему умственное я нравственное состояніе простого народа. По глубокому убѣжденію сатирика, и едва-ли ошибочному, это изувѣрное невѣжество массы создавалось, поддерживалось и развивалось стараніями самихъ ея руководителей -- школьныхъ учителей, теологовъ, монаховъ и духовенства, отчасти вслѣдствіе ихъ собственнаго невѣжества, отчасти изъ своекорыстія и подлости. Ихъ-то всего менѣе расположенъ былъ щадить Эразмъ.
   Мы пропускаемъ характеристики стихотворцевъ, діалектиковъ, юристовъ и математиковъ; всѣ они похожи другъ на друга въ одномъ отношеніи: не замѣчая, подобно нашему метафизику, рва и камня подъ носомъ, углубляются въ пустыя, безсодержательныя тонкости, универсаліи, формы, раздѣленія, quidditates, оссеіtates, formalitates, instantia и т. п. Послушаемъ лучше, что говоритъ глупость о теологахъ и монахахъ, такъ невыносимо досаждавшихъ Эразму.
   Приступая къ теологамъ, богиня прежде всего останавливается въ раздумьѣ, не пройти ли ихъ молчаніемъ, чтобы не раздражить этотъ могучій честолюбивый классъ, "потому что они тотчасъ же поражаютъ перунами того, къ кому мало благосклонны. Но этотъ гордый народъ по истинѣ достоинъ сожалѣнія, когда посмотришь, какъ они не могутъ выпутаться изъ сѣтей, разставленныхъ себѣ своей же собственной изобрѣтательностью: до того они погрязли въ силлогизмахъ, королларіяхъ, пропозиціяхъ и тому подобномъ хламѣ. А между тѣмъ они убѣждены, по глупости конечно, что въ состояніи разрѣшить самые мудреные вопросы: "какъ созданъ и на чемъ держится свѣтъ; какими путями перешелъ къ потомству грѣхъ; какимъ образомъ, въ какой мѣрѣ и въ какое именно время вскормленъ Христосъ въ утробѣ св. Дѣвы"... "Но, продолжаетъ ораторъ:-- это все избито. Достойными сихъ великихъ и просвѣщенныхъ мужей считаются вещи (которыхъ они не могутъ коснуться безъ особеннаго воодушевленія) въ родѣ слѣдующихъ: ...Возможно ли предложеніе: Богъ-отецъ ненавидитъ сына; можетъ ли Богъ принять видъ женщины, дьявола, осла, тыквы, булыжника? Какимъ образомъ тыква стала бы проповѣдовать, творить чудеса? и т. д. Можно ли будетъ послѣ воскресенія пить и ѣсть? Они уже теперь опасаются голода и жажды!" Комментаторъ, о которомъ мы упомянули выше, замѣчаетъ при этомъ: "скажи пожалуйста, любезный читатель, какой благочестивый слухъ не придетъ въ ужасъ отъ подобныхъ вещей, хотя бы даже и въ самомъ дѣлѣ вѣрно было то, что они трактуютъ объ нихъ; и однакоже нѣкоторые ведутъ споры о вещахъ еще болѣе несообразныхъ и нетолько въ публичныхъ школахъ, но и въ проповѣдяхъ передъ народомъ". Сама глупость заключаетъ эту тираду такимъ образомъ: "Методъ схоластиковъ дѣлаетъ эти тончайшія тонкости еще тоньше, тяжъ что скорѣе можно выбраться изъ лабиринта, чѣмъ изъ непроходимыхъ дебрей реалистовъ, номиналистовъ, томистовъ, альбертистовъ, оккамистовь, скотистовъ, я назвала еще не всѣ школы, а только главныя. Во всѣхъ этихъ тонкостяхъ столько учености, столько трудности, что апостоламъ, думаю, нуженъ былъ бы иной духъ, еслибы они захотѣли помѣриться силами съ этими новаго рода теологами". Особенно много они философствуютъ и препираются относительно таинства причащенія" стараясь въ точности опредѣлить, какъ и когда совершается пресуществленіе хлѣба; спорятъ о крещеніи, тогда какъ апостолы крестили, вовсе не разбирая формальнымъ матерьяльныхъ, дѣйствующихъ и конечныхъ причинъ этого таинства. Теологи же извратили простую молитву Господню, затемнили понятіе о грѣхѣ, различая opus operans и opus operatum". За всѣмъ этимъ у нихъ не остается времени прочитать екавшіе и посланія св. Павла, такъ усердно они занимаются тонкими вопросами! Но этого мало: проповѣдуя мудрость слою въ шмеляхъ, они считаютъ себя атлантами, благодаря которымъ держится міръ. При такомъ искуствѣ въ аргументаціи имъ ничего болѣе не остается, какъ идти противъ турокъ и сарацинокъ, "ибо кто будетъ такъ холоденъ, чтобы не воспламениться отъ ихъ тонкихъ доводовъ? Кто столь тупоуменъ, чтобы не очнуться отъ такихъ стрѣлъ? Кто на столько зорокъ, чтобы не ослѣпнуть отъ глубокой нагоняемой ими тьмы"? Презирая законы грамматики, эти почтенные люди говорятъ такимъ языкомъ, что непосвященный въ эту тарабарщину ни слова не разберетъ въ ихъ высокоумныхъ рѣчахъ. Мы уже видѣли, какъ Эразмъ въ письмахъ характеризовалъ парижскихъ теологовъ, приводившихъ его жъ ужасъ своимъ жаргономъ.
   "Къ блаженному состоянію теологовъ весьма близки тѣ, которые называютъ себя въ народѣ религіозными и монахами (religiosi et monachi) {Эразмъ часто пользуется этой игрой словъ. Монахъ -- пустынникъ, отшельникъ, а между тѣмъ куда ни глянешь, вездѣ встрѣтятъ этого пустынника.} -- оба прозвища ложны, потому что, съ одной стороны, большая часть ихъ очень далеки отъ религіи, съ другой -- никто такъ часто не встрѣчается на всякомъ мѣстѣ, какъ они". Хотя всѣ проклинаютъ ихъ, принимаютъ даже встрѣчу съ ними за зловѣщее предзнаменованіе, однакоже сами они пребываютъ въ блаженномъ самодовольствѣ, отнюдь не смущаясь мнѣніемъ другихъ. Ихъ невѣжество Эразмъ характеризуетъ въ весьма энергическихъ выраженіяхъ: "Высшимъ благочестіемъ, говоритъ онъ устами глупости: -- они почитаютъ такую степень невѣжества, когда совсѣмъ не умѣютъ читать. Они убѣждены, что необычайно услаждаютъ слухъ святыхъ, когда въ церквахъ ревутъ ослиными голосами свои псалмы, которые она только считываютъ, но которыхъ совершенно не разумѣютъ. Нѣкоторые изъ нихъ хвастаются неопрятностью и нищенствомъ; съ громкимъ ревомъ просятъ хлѣба, стоя у дверей; толкутся во всѣхъ собраніяхъ, среди экипажей, на корабляхъ, къ большому, конечно, ущербу другихъ нищихъ. Вотъ какимъ образомъ эти прелестные люди своею грязью, невѣжествомъ, грубостью, безстыдствомъ являютъ намъ образъ апостоловъ (по ихъ собственнымъ словамъ). Но что всего прекраснѣе, это то, что они все дѣлаютъ по предписанному, пользуясь какъ бы математическими разсчетами, неисполненіе коихъ было бы преступленіемъ." Благочестіе такимъ образомъ заключается, по ихъ мнѣнію, въ извѣстномъ цвѣтѣ одежды, въ числѣ узловъ на башмакахъ, въ. числѣ часовъ для сна и т. п. "Однако, вслѣдствіе подобныхъ пустяковъ, они ставятъ ни во что не только всѣхъ постороннихъ (не монаховъ), но презираютъ другъ друга; эти люди, исповѣдующіе апостольскую любовь, поднимаютъ цѣлыя бури изъ-за препоясанія одежды инымъ способомъ, изъ-за платья, окрашеннаго нѣсколько темнѣе". Остерегаясь прикосновенія къ деньгамъ, какъ яда, они не думаютъ воздерживаться отъ пьянства и разврата. Забавнѣе всего то, что они пекутся "не о томъ, чтобы уподобиться Христу", а о томъ, какъ бы не походить другъ на друга. Заботясь о различіи, они обращаютъ большое вниманіе на названіе ордена -- отсюда minores и minimi, августинцы, бернардинцы, буллисты, бригиты, вильгельмиты, якобинцы, "какъ будто не достаточно простого названія христіанина".
   Главнымъ орудіемъ монаховъ, какъ извѣстно, была проповѣдь и исповѣдь. Чтобы и здѣсь не оставить ихъ безъ вниманія, Эразмъ рисуетъ живую картину проповѣдника-монаха, кричащаго на всевозможные голоса и жестикулирующаго самымъ не* пристойнымъ образомъ. Содержаніе проповѣдей вполнѣ достойно сихъ важныхъ мужей: нерѣдко можно слышать нѣчто въ родѣ слѣдующаго: слово Iesus имѣетъ по-латыни только три окончанія, это не безъ таинственнаго смысла -- означаетъ троичность лицъ; подъ окончаніями: s, m, и слѣдуетъ разумѣть summus, medius, ultimus и т. п. Въ заключеніе проповѣди, они берутъ, обыкновенно какую-нибудь басню изъ "зерцала историческаго" или изъ римскихъ дѣяній "Gesta romanorum" и объясняютъ ее аллегоричесжи, тропологически и аналогически... Все это, впрочемъ, нисколько не удивительно, потому что вполнѣ согласно съ глупостью и невѣжествомъ монаховъ; гораздо удивительнѣе то, что при всемъ этомъ они находятъ простодушныхъ слушателей, большею частью купцовъ и женщинъ. Женщины особенно благоволятъ къ монахамъ, безъ сомнѣнія потому, что имѣютъ обыкновеніе на исповѣди повѣрять имъ тайные замыслы противъ мужей.
   Перебирая затѣмъ всѣ классы духовенства, Эразмъ не щадить епископовъ, кардиналовъ и самихъ папъ. Его сатира много выигрываетъ оттого, что картинамъ дѣйствительности онъ предпосылаетъ изображеніе идеала. Возьмите для примѣра епископа. Что означаетъ его бѣлая одежда, какъ не чистоту христіанской жизни; какой смыслъ имѣютъ два рога на его митрѣ, какъ не полнѣйшее знаніе Новаго и Ветхаго Завѣта; что знаменуетъ посохъ, какъ не попеченіе о душахъ стада Христова? Но "заботу объ овцахъ они предоставляютъ самому Христу или вручаютъ ее братіи (какъ называютъ монаховъ) и викаріямъ", оправдывая имя свое только въ томъ, что касается надзора за сборами. Особенно далеко уклонились отъ идеала епископы нѣмецкіе: они пренебрегаютъ даже внѣшностью, какъ, напримѣръ, благословеніями, живутъ подобно сатрапамъ и рыцарямъ и убѣждены, что отдать Богу храбрую душу епископъ долженъ не иначе, какъ на полѣ сраженія. Само собой разумѣется, что начальству подражаютъ и подчиненные: священники тоже весьма храбро сражаются бранью, каменьями, иногда даже и мечомъ за право десятины; разыскиваютъ въ старинныхъ книгахъ различныя мѣста, при помощи которыхъ стараются убѣдить простой народъ, что онъ долженъ платить своимъ пастырямъ болѣе одной десятой. Странно, разумѣется, что въ тѣхъ же самыхъ книгахъ они не замѣчаютъ словъ, очень ясно говорящихъ объ обязанностяхъ священника. Подобно своимъ собратьямъ-монахамъ, они все исполненіе своего долга ограничиваютъ тѣмъ, что бормочутъ нѣсколько затверженныхъ молитвъ и притомъ такъ невнятно, что нетолько Богу, но и самимъ молящимся трудно что-нибудь разобрать. Заботу о благочестіи они, вѣроятно, изъ скромности, предоставляютъ народу. Что касается кардиналовъ, то эти высокіе князья церкви давнымъ-давно отказались бы отъ своего важнаго сана, еслибы вздумали подражать своимъ образцамъ-апостоламъ, которыхъ они представляютъ собой: не въ модѣ нынѣ апостольская бѣдность, трудолюбіе, любовь къ человѣчеству, самоотверженіе...
   Нынѣшніе папы тоже совсѣмъ измѣнились: видно соревновать со Христомъ въ бѣдности, трудахъ, размышленіи, подавленіи страстей -- не совсѣмъ легко и пріятно; для этого Noни слишкомъ робки. Благодаря глупости, паш/ живутъ счастливо, потому что "кто сталъ бы безъ нея добывать себѣ это мѣсто всякими средствами и добытое сохранять мечомъ, ядомъ и всякаго рода насиліемъ? Сколько удобствъ убыло бы у нихъ, еслибы хоть разъ вмѣшалась мудрость. Мудрость! сказала я; нѣтъ, хотя бы единая кайля той соли, о которой уаоминаетъ Христосъ". По словамъ глупости, при дворѣ римскихъ первосвященниковъ столько богатствъ, почестей, отпущеній, индульгенцій, пошлинъ, коней, драбантовъ, секретарей (другія вещи умалчиваются, какъ неудобныя для скромнаго слуха), что о бодрствованіи -- постахъ, слезахъ, молитвахъ и другихъ благочестивыхъ подвигахъ не можетъ быть рѣчи. "Теперь весь трудъ они предоставляютъ Петру и Павлу, у которыхъ довольно свободнаго времени; блескъ же и удовольствія берутъ на себя. Благодаря мнѣ, никакой родъ людей не живетъ пріятнѣе и спокойнѣе, такъ какъ папы увѣрены, что вполнѣ удовлетворяютъ Христа, если исполняютъ обязанность епископа только въ томъ, что касается таинственнаго и почти театральнаго убранства, церемоній, титуловъ честнѣйшихъ, святѣйшихъ, благословеній и проклятій. Творить чудеса -- вещь устарѣлая, неприличная нашему времени; учить народъ -- трудно; толковать св. писаніе -- схоластика; молиться -- дѣло праздности; проливать слезы -- жалко и достойно женщинъ; жить въ нуждѣ -- грязно; быть побѣжденнымъ -- постыдно и недостойно того, кто самихъ высокихъ царей едва допускаетъ поцѣловать себѣ ногу; наконецъ, умереть -- непріятно, а вознестись на крестъ -- позорно. Остается одно оружіе -- милостивыя благословенія, о которыхъ упомянулъ Павелъ; затѣмъ, они весьма щедры на отрѣшенія, запрещенія, осужденія, переосужденія, анаѳемы, мстительныя гранаты и тотъ страшный Перунъ (война), единымъ мановеніемъ котораго они ниспосылаютъ души смертныхъ дальше тартара. Святѣйшіе во Христѣ отцы и намѣстники Христа это оружіе ни на кого не направляютъ сильнѣе, какъ на тѣхъ, кто, по внушенію дьявола, осмѣливается умалить и обрѣзать наслѣдіе Петра. Хотя сей апостолъ и говоритъ въ евангеліи: "мы все оставили и послѣдовали за Тобой", однакожъ, его наслѣдіемъ называютъ пола, города, пошлины, сборы у заставъ (рогtoria) и области. Когда они, воодушевленные ревностью о Христѣ, сражаются за это наслѣдіе огнемъ и желѣзомъ, не безъ обильнаго пролитія христіанской крови, то думаютъ, что именно въ это время апостольски защищаютъ свою невѣсту -- церковь Христову, храбро изгоняя тѣхъ, кого они называютъ врагами, какъ будто существуютъ какіе-нибудь болѣе зловредные враги церкви, чѣмъ нечестивые первосвященники..." Къ великому сожалѣнію, святѣйшіе намѣстники Христа забываютъ, что война -- это дикое безчеловѣчное зло, приличное развѣ только хищнымъ животнымъ -- послана на землю фуріями, и ужъ папамъ, конечно, всего менѣе слѣдовало бы упражняться въ этомъ похвальномъ занятіи. Мы знаемъ, кого собственно имѣетъ Эразмъ при этомъ въ виду.
   Впрочемъ, и свѣтскіе властители, о которыхъ глупость вела передъ этимъ рѣчь, не лучше папъ понимаютъ и исполняютъ свой долгъ. Еслибы они обладали хоть каплей мудрости и понимали, къ чему обязываетъ ихъ ихъ высокое званіе, то не могли бы мы спать, ни ѣсть, нетолько жить спокойно, какъ они дѣйствительно живутъ у насъ. "Но теперь, при моемъ покровительствѣ, смѣло утверждаетъ глупость:-- всѣ попеченія они предоставляютъ богамъ; заботясь о спокойствіи собственной персоны, они не допускаютъ къ себѣ никого, кромѣ тѣхъ, кто умѣетъ говорить пріятное, чтобы какъ-нибудь не нарушилось ихъ спокойствіе. Они думаютъ, что хорошо исполняютъ родъ властителя, если прилежно охотятся, содержатъ хорошихъ коней; если для собственной выгоды продаютъ должности и мѣста, ежедневно изобрѣтаютъ новые способы, чтобы разстроить благосостояніе гражданъ, обратить ихъ средства въ собственный фискъ, но всегда подъ такимъ наименованіемъ, которое прикрываетъ личиной справедливости даже то, что несправедливо въ высшей степени. Королямъ, какъ это ни прискорбно, подобны, въ силу необходимости, и окружающіе ихъ придворные. Несмотря на то, что рѣдко можно найти существо болѣе безличное, раболѣпное по отношенію къ высшему, и болѣе дерзкое, наглое по отношенію къ низшему, эти господа всегда и во всемъ желаютъ занимать первыя мѣста. Умѣть льстить, искажать пристойнымъ образомъ лицо -- вотъ вся наука придворнаго. За этими главными, такъ сказать, обязанностями остаются второстепенныя: ѣда, питье, игра, волокитство за чужими женами, вѣроятно, чтобы побольше уподобиться Зевсу. А между тѣмъ, каждый изъ нихъ возводитъ родъ свой къ Энею, Бруту или Артуру; показываетъ цѣлыя галлереи портретовъ и бюстовъ своихъ славныхъ предковъ, исчисляетъ дѣдовъ и прадѣдовъ, иной разъ весьма мало отличаясь отъ нѣмого изображенія ихъ".
   Въ заключеніе своей рѣчи, глупость съ поразительной дерзостью берется доказать, что даже въ св. писаніи много мѣстъ, восхваляющихъ ея достоинства. Правда, нѣкоторымъ слушателямъ толкованія ея могутъ показаться произвольными, но въ этомъ случаѣ она строго держится богословскаго метода, примѣровъ котораго искать очень недолго. Мы позволимъ себѣ привести здѣсь эпизодъ, разсказываемый ораторомъ. Кажется давнымъ-давно извѣстно всякому христіанину, что "вся религія Христова ничего другого не заключаетъ въ себѣ, какъ кротость, терпимость, презрѣніе къ жизни", однакожъ, многіе понимаютъ и толкуютъ ее совсѣмъ въ противоположную сторону. "Недавно, повѣствуетъ глупость:-- я сама присутствовала при богословскомъ спорѣ, что я дѣлаю весьма часто. Когда нѣкто спросилъ, гдѣ именно въ св. писаніи находится мѣсто, повелѣвающее побѣждать еретика скорѣе огнемъ, чѣмъ разумными доводами, то одинъ суровый старикъ, судя по выраженію лица -- теологъ, гнѣвно отвѣтилъ: сей законъ постановленъ Павломъ въ словахъ: еретика, по двукратномъ увѣщаніи, избѣгай -- devita. Такъ какъ онъ про взнесъ эти слова съ особеннымъ удареніемъ, и большая часть присутствовавшихъ удивилась, недоумѣвая, что могло случиться съ этимъ человѣкомъ, то онъ изъяснилъ, что еретика должно лишать жизни de vita tollend um haereticum. Для большей убѣдительности этотъ уважаемый богословъ построилъ силлогизмъ. "Сказано: зловредный человѣкъ не имѣетъ права жить, всякій еретикъ зловреденъ, слѣдовательно и т. д." фактъ этотъ самъ по себѣ, разумѣется, не имѣлъ бы особеннаго значенія, еслибы высказанное мнѣніе осталось при старикѣ; прискорбно то, что всѣ присутствовавшіе (а тамъ было много почтенныхъ особъ) вполнѣ согласились съ нимъ "et in earn sententiam itum est pedibus et qnidem peronatis". Это мѣсто приводятъ обыкновенно для характеристики вѣротерпимости Эразма. Такъ какъ впослѣдствіи намъ придется говорить о взглядахъ Эразма подробнѣе, то теперь мы ограничимся замѣчаніемъ, что описанный соборъ дѣйствительно имѣлъ мѣсто въ Лондонѣ въ 1512 году. И тамъ, если теологи подобнымъ образомъ толкуютъ слова писанія, что глупости, само собой очевидно, позволяется еще болѣе, и она дѣйствительно показываетъ себя. "Впрочемъ, заключаетъ наша ораторша: -- если слова мои покажутся напыщенными или пустыми, то имѣйте въ виду, что ихъ говорила глупость и притомъ женщина; однако, не забывайте также и греческой пословицы: "часто и глупый мужъ говоритъ разумный вещи"; допустимъ, что это можно отнести и въ женщинамъ. Замѣчаю, что вы ждете эпилога, но вы совсѣмъ одурѣли, если полагаете, что я до сихъ поръ помню, что сказала послѣ того, мамъ извергла такую кучу словъ. Древняя пословица говоритъ: ненавижу памятливаго собутыльника; новая: ненавижу памятливаго слушатели. И такъ, славяне жрецы глупости, живите, пейте, благоденствуйте, рукоплещите".
   Таково содержаніе прославленной сатиры. Въ "Похвалѣ глупости" Эразмъ въ краткихъ, но меткихъ и энергическихъ словахъ сказалъ все то, что прежде и послѣ говорилъ на разные лады въ своихъ многочисленныхъ произведеніяхъ. "Похвалу глупости" по справедливости можно назвать программой всей его литературной дѣятельности, потому что здѣсь затронуты всѣ вопросы, обращавшіе на себя его вниманіе: крайне жалкое невѣжество и суевѣріе простого народа; развращенность, жадность и невѣжество монаховъ всѣхъ орденовъ и степеней; схоластика въ школѣ, наукѣ и проповѣди; развратъ римской куріи и, наконецъ, деспотизмъ, корыстолюбіе и страсть къ войнамъ свѣтскихъ властителей. Такъ понималъ, какъ мы отчасти видѣли, свое произведеніе и самъ авторъ; въ письмѣ къ Мартину Дорпію, лувенскому теологу, онъ говоритъ: "въ "Похвалѣ глупости" я стремился къ той же цѣли, какъ и въ другихъ сочиненіяхъ, только инымъ путемъ... Подъ видомъ шутки, въ Моріи идетъ дѣло но объ иномъ чемъ, какъ и въ Enchiridio".
   Талантливое, изящное изложеніе во вкусѣ образованной публики, остроуміе и неподдѣльный юморъ и, наконецъ -- самое главное-смѣлость мысли доставили этому небольшому памфлету, написанному въ теченіи всего одной недѣли, успѣхъ необыкновенный, рѣдко встрѣчающійся въ лѣтописяхъ литературы. "Эта книжонка, говоритъ Эразмъ:-- стараніями тѣхъ же людей, которые побуждали меня написать ее, была отправлена во Францію и тамъ издана... Насколько равнодушно отнеслась къ ней публика, достаточно видно изъ того, что въ теченіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ ее перепечатали больше семи разъ, и притомъ въ различныхъ мѣстахъ. Я самъ удивляюсь, чѣмъ могла она такъ понравиться". А книжка, дѣйствительно, понравилась: со всѣхъ сторонъ раздавались лестные отзывы и, что особенно важно было для Эразма, похвалы шли отъ публики избранной, мнѣніемъ которой онъ такъ интересовался. "Это сочиненіе, не безъ самодовольства замѣчаетъ сатирикъ:-- нравится образованнымъ людямъ всего свѣта: епископамъ, архіепископамъ, королямъ, кардиналамъ, папѣ Льву, который прочелъ его отъ начала до конца и отнесся съ большой похвалой объ умѣ автора". Книга начала, распространяться особенно съ тѣхъ поръ, какъ Листрій (изд. Фроб. 1514 года) написалъ къ ней комментаріи, въ которыхъ оказалась надобность, такъ какъ щеголеватый языкъ, изобиловавшій классическими украшеніями, миѳологическими намеками и цитатами, многимъ читателямъ былъ не подъ силу. Примѣчанія Листрія весьма интересны: поясняя слова и выраженія, комментаторъ (говорятъ, по указанію самого Эразма) нерѣдко вдается въ критику современныхъ порядковъ не менѣе самого сочинителя. Обращикъ примѣчаній мы видѣли. Это изданіе перепечатывалось потомъ много разъ, часто съ новыми вставками, у Фробеня, А льда и другихъ. Первый переводъ (французскій) относится къ 1517 году. Скоро "Похвала глупости" стала извѣстна въ переводахъ на всѣ европейскіе языки.
   Сатира могла не понравиться монахамъ и теологамъ, которымъ досталось здѣсь всѣхъ болѣе; но сначала, до появленія переводовъ, они не понимали ея. Только Мартинъ Дорній, человѣкъ впрочемъ довольно образованный между своей братьей, въ весьма вѣжливой формѣ замѣтилъ Эразму, что онъ лучше сдѣлалъ бы, еслибы совсѣмъ не написалъ этого, по его выраженію, "несчастнаго" произведенія. Это письмо (1615 годъ) задѣло Эразма за живое, быть можетъ, потому, что онъ лично зналъ Дорпія и не могъ отказать ему въ нѣкоторомъ уваженіи. Въ длинномъ отвѣтномъ посланіи (выше мы приводили изъ него нѣкоторыя мѣста) онъ признается, что почти раскаевается въ этомъ грѣхѣ, но тутъ же замѣчаетъ: "эта книжонка принесла мнѣ нѣсколько славы или, если хочешь, извѣстности". Правда, онъ выражаетъ при этомъ сожалѣніе о такой извѣстности, потому что не любитъ славы, возбуждающей въ комъ-нибудь зависть или ненависть. Но, судя по тону письма, имѣемъ основаніе думать, что объ этомъ раскаяніи и сожалѣніи говорится только для приличія; въ сущности, онъ и здѣсь не отказывается отъ мысли, высказанной въ письмѣ къ Томасу Мору. Недаромъ онъ часто дѣлалъ прибавки въ новыхъ изданіяхъ. Если сатира не нравится, разсуждаетъ онъ, то только теологамъ и монахамъ, да и то лишь потому, что они не понимаютъ ни но гречески, ни но латыни, иначе, прочитавъ сочиненія какого-нибудь Поджіо, они едва ли рѣшились бы назвать автора "Похвалы глупости" нескромнымъ или нечестивымъ. Въ немалую заслугу онъ ставитъ себѣ также и то, что воздержался отъ указаній и намековъ на личности. Въ этомъ отношеніи, Эразму дѣйствительно надо отдать полную справедливость: извѣстно, какъ мало церемонились въ тѣ времена. Достаточно вспомнить "письма темныхъ людей", авторы которыхъ, скрывъ свои имена, нисколько не стѣснялись называть по именамъ тѣхъ, кого хотѣли осмѣять.

-----

   Лучшимъ комментаріемъ и нагляднѣйшей иллюстраціей къ "Похвалѣ глупости" служатъ "Пословицы" (Adagia), "Разговоры" (Colloquia) и письма. Спѣшимъ оговориться: разсматривая Adagia и Colloquia въ связи съ "Похвалой глупости", мы не держимся хронологическаго порядка, полагаемъ, что другого рода тѣсное сродство, связывающее названныя произведенія, оправдываетъ нашъ пріемъ: мы имѣемъ въ виду связь логическую.
   Было уже сказано, что первое изданіе "Пословицъ" вышло въ Парижѣ въ 1500 году, вскорѣ по возвращеніи Эразма изъ Англіи. Мы видѣли, что это былъ первый дебютъ нашего сатирика за литературномъ и ученомъ поприщѣ, такъ какъ незначительныя предшествовавшія сочиненія имѣли характеръ ученическій, приготовительный (за исключеніемъ нѣкоторыхъ писемъ); только "Пословицы" доставили скромному священнику, извѣстному и уважаемому въ тѣсномъ кружкѣ друзей, почетное мѣсто въ республикѣ ученыхъ. Въ первомъ изданіи, впрочемъ, число пословицъ, выбранныхъ на скорую руку изъ греческихъ и латинскихъ писателей, не превышало 800. Собирателя не безъ основанія упрекали въ сухости; но это былъ только очеркъ и программа труда, который въ скоромъ времени долженъ былъ составить громадный фоліантъ: уже въ изданіи Альда (1508) число пословицъ превосходило 3000. Въ предисловіи, Эразмъ подробно объясняетъ, какую цѣль преслѣдовалъ онъ, издавая Adagia. Сборникъ долженъ былъ принести четырехъ родовъ пользу: во-первыхъ, для философіи; во-вторыхъ, для назиданія; въ третьихъ, для краснорѣчія; т. е. служить источникомъ, откуда можно было бы брать украшенія миѳологическія и риторическія; наконецъ, въ четвертыхъ -- "пословицы" должны были замѣнитъ словарѣ и облегчить такимъ образомъ знакомство съ классическими писателями. Такой арсеналъ античной мудрости и языка какъ нельзя болѣе соотвѣтствовалъ потребностямъ времени, дѣйствительно облегчая, при недостаткѣ лексическихъ и грамматическихъ пособій, пониманіе древнихъ, творенія которыхъ торопливо разыскивались и издавались теперь повсемѣстно. Читатель находилъ здѣсь множество греческихъ стиховъ (изъ одного Гомера болѣе 2,000), выраженій и отдѣльныхъ словъ въ хорошемъ переводѣ на латинскій языкъ, съ историческими, грамматическими, миѳологическими, анекдотическими толкованіями; множество отзывовъ о современныхъ дѣятеляхъ, иногда некрологи и цѣлыя біографіи, я, наконецъ, что для насъ особенно важно, множество сатирическихъ выходокъ противъ современныхъ порядковъ (эти вступленія появились въ первый разъ въ изданіи Фробеня 1515 г.). Фробень, рекомендуя юношеству книгу своего друга, указываетъ на то, что она незамѣнима "какъ для выработки краснорѣчія, такъ и для уразумѣнія именитыхъ древнихъ писателей". Понятно, что современники Эразмовы и лучшіе люди XVII столѣтія приходили въ восторгъ отъ этой книги, блистательно обнаруживавшей въ авторѣ свѣтлый, независимый умъ, литературный талантъ и необычайно-громадную начитанность древнихъ классиковъ. Даже враги Эразма, безцеремонно бранившіе сочиненія его, всегда отдавали честь пословицамъ.
   Интересно замѣтить, что камнемъ преткновенія для новѣйшей критики служило невѣрное будто бы опредѣленіе пословицы и безпорядочное расположеніе ихъ въ книгѣ {Chasles. De Adagiis D. Erasmi Bot (1862).}. По меньшей мѣрѣ, странно было бы требовать отъ Эразма научнаго опредѣленія въ теперешнемъ смыслѣ. По его словамъ, "пословица есть часто повторяемое изреченіе, выраженное какимъ-либо замысловатымъ, необыденнымъ способомъ" (Paroemia est celebre dictum, scita quapiam novitate insigne). Но Эразмъ не гонялся за точностью, онъ включилъ въ свое собраніе, на ряду съ пословицами въ тѣсномъ смыслѣ, неудобопонятныя фразы, идіотизмы и даже отдѣльныя слова.
   Не имѣя въ виду давать подробный отчетъ объ этомъ во многихъ отношеніяхъ замѣчательномъ сочиненіи, мы укажемъ только на тѣ пословицы, въ толкованіи которыхъ Эразмъ высказывается, такъ сатирикъ. Такъ какъ сатирическія вылазки касаются большей частью политики (Голздмъ называетъ даже все сочиненіе политической сатирой), то мы обратимъ наше вниманіе исключительно на нихъ.
   Къ лучшимъ и краснорѣчивѣйшимъ страницамъ принадлежитъ объясненіе пословицы: "Жукъ нападаетъ на орла" (scarabaeus aquitain petit). Проводя искусную параллель между орломъ и властителемъ, Эразмъ въ черныхъ краскахъ рисуетъ намъ обоихъ хищниковъ.
   Подъ именемъ жука Эразмъ разумѣетъ монаха, съ забавнымъ типомъ котораго мы уже знакомы изъ "Похвалы глупости". "Есть животное, впрочемъ едва ли даже животное, потому что ему недостаетъ нѣсколькихъ чувствъ, существо изъ самой низкой породы насѣкомыхъ, называемое у грековъ постыднымъ именемъ κάνϑαρον, а у римлянъ scarabaeus, отвратительное на видъ, еще отвратительнѣе запахомъ и отвратительнѣйшее голосомъ... Зарождается оно въ навозѣ... въ немъ живетъ, вращается, наслаждается, блаженствуетъ... плодится оно необычайно быстро и обильно". "Я знаю, говоритъ Эразмъ словами глупости:-- что жукъ всѣмъ извѣстенъ, такъ какъ онъ всюду встрѣчается, гдѣ только есть навозъ, впрочемъ не у всѣхъ жуковъ одинаковъ наружный видъ (разумѣй различные ордена, о которыхъ толковала глупость)". И эти*то навозныя существа раздѣлили съ свѣтскими властями господство надъ міромъ... Чтобы объяснить самое выраженіе: scarabaeus aquitain petit, Эразмъ пространно разсказываетъ апологъ (принадлежащій, по словамъ Лукіана, Эзопу) о войнѣ жука съ орломъ. Вотъ въ краткихъ словахъ содержаніе. Орелъ преслѣдуетъ зайца. Не находя убѣжища, несчастный трусишка проситъ у жука защиты и пріюта. Тронутый несчастіемъ зайца, великодушный жукъ держитъ длинную витіеватую рѣчь, въ которой доказываетъ могучему царю птицъ, что долгъ сильнаго защищать слабыхъ, а не обижать, что если онъ нарушитъ священное право неприкосновенности очага, то долженъ опасаться самъ... Грубо оттолкнувъ защитника, орелъ разрываетъ зайца на клочки. Жестокую ненависть затаилъ оскорбленный жукъ и рѣшился отомстить, но онъ шьетъ, что "слѣпой Марсъ, подобно Купидону и Плутусу", часто даетъ перевѣсъ несправедливой сторонѣ, потому, не думая вступать въ открытый бой, замышляетъ извести поколѣніе орловъ. Съ этой цѣлью онъ забирается въ гнѣздо орла и выпиваетъ яйца. Даже Юпитеръ, который по просьбѣ орла согласился-было спрятать орлиныя яйца, скоро долженъ былъ выбросить ихъ, потому что предусмотрительный жукъ подложилъ къ нимъ навозу, запахъ котораго такъ непріятно дѣйствуетъ на божественный носъ. Кто знаетъ, какъ долго длилась бы эта война, еслибы боги на общемъ совѣтѣ не запретили жуку враждовать съ орломъ въ теченіи 30-ти дней, пока орлица высиживаетъ дѣтей {Scarabaeus -- памфлетъ, написанный вскорѣ послѣ битвы при Мариньяно.}.
   "Война заманчива для неизвѣдавшихъ ее" -- прекрасная пословица! Еслибы безумные шовинисты почаще (думаетъ Эразмъ) повторяли и вдумывались въ нее! Кажется, давнымъ давно сказано умное слово, а между тѣмъ, и до сихъ поръ изъ пустыхъ поводовъ затѣваются и варварски ведутся дикія убійства, и не язычниками, а христіанами. Удивительнѣе всего то, что это явно возмутительное зло одобряютъ нетолько міряне, но и священники, епископы (особенно нѣмецкіе), не юноши, что было бы еще понятно, но и старцы, и нетолько плебеи, но главнымъ образомъ владѣтели, священнѣйшая обязанность которыхъ состоитъ именно въ отклоненіи этого зла. Къ сожалѣнію, нѣтъ недостатка "въ юрисконсультахъ и теологахъ, которые подстрекаютъ къ этому злу, подливая масла въ огонь". Естественнымъ слѣдствіемъ этого является фактъ, что война въ нынѣшнее время -- дѣло весьма обыкновенное; удивляются даже людямъ, которымъ она не нравится, такъ что "считается нечестіемъ, можно сказать, даже ересью, не одобрять дѣло самое злодѣйское и самое жалкое". Изобразивъ затѣмъ вооруженнаго съ ногъ до головы воина, Эразмъ восклицаетъ: "зачѣмъ вздумалось тебѣ преобразиться въ такого ужаснаго звѣря? Ни одинъ звѣрь не будетъ звѣремъ въ сравненіи съ тобой"?
   "Получивъ Спарту, украшай ее". Въ объясненіи этой пословицы Эразмъ напоминаетъ, что государямъ особенно полезно повторятъ ее почаще, потому что, стремясь увеличить область завоеваніемъ какого-нибудь незначительнаго городка, они истощаютъ, раззоряютъ до основанія отцовское наслѣдство, подвергая его бѣдствіямъ войны. Въ подтвержденіе этой горькой истины, Эразмъ приводитъ рядъ примѣровъ изъ исторіи: напоминаетъ о Ксерксѣ, Кирѣ, Александрѣ; изъ новыхъ указываетъ на Карла Бургундскаго, Карла V и его отца Филиппа.
   Къ указаннымъ пословицамъ можно прибавить Sileni Alcibiadis" какъ одну изъ самыхъ характеристическихъ. Эразмъ затрогиваетъ здѣсь почти всѣ тѣ предметы, о которыхъ трактовала глупость. Для объясненія самаго выраженія онъ упоминаетъ объ извѣстномъ эпизодѣ изъ Платонова "Пира" -- какъ Алкивіадъ сравниваетъ Сократа съ Силеномъ, и указываетъ, что Sileni въ переносномъ смыслѣ означаютъ прекрасныя качества, скрывающіяся подъ безобразной наружностью (собственно большія статуи Силеновъ, внутри которыхъ хранились драгоцѣнныя и изящныя маленькія статуи). Въ томъ смыслѣ, какъ употребляетъ это сравненіе Алкивіадъ относительно Сократа, Силенами, толкуетъ Эразмъ, можно назвать Сократа, Діогена, Эпиктета и проч., но -- прибавляетъ онъ не безъ горькой ироніи -- въ нынѣшнія времена приходится понимать вещи наоборотъ -- наружность приличная, за то внутренность никуда не годится. "Если кто поглубже заглянетъ въ сущность и природу вещей, тотъ откроетъ, что никто болѣе не удалился отъ истинной мудрости, какъ люди, считающіе своей профессіей абсолютную мудрость (absolutem ргоfоtentes sapientiam), основываясь только на своихъ пышныхъ титулахъ, шапкахъ мудрецовъ, блестящихъ поясахъ, перстняхъ, украшенныхъ камнями. Истинную и безхитростную (germanam) мудрость нерѣдко найдешь въ какомъ-нибудь незначительномъ человѣкѣ, по общему мнѣнію, простякѣ, полу-дуракѣ, умъ котораго просвѣщенъ не тонкимъ, какъ говорятъ, духомъ Скота, а небеснымъ духомъ Христа; и иногда ея оказывается гораздо болѣе у него, чѣмъ у многихъ трагическихъ личностей теологовъ, у магистровъ нашихъ, надутыхъ своимъ Аристотелемъ, набитыхъ кучею силлогизмовъ, опредѣленій, заключеній и предложеній". Отъ этихъ господъ [мудрецовъ мало отличается и наша знать, хвастающаяся предками, въ совершенствѣ однакожь играющая роль жалкихъ и постыдныхъ рабовъ. Радомъ съ свѣтскими властями, Эраэмъ не забываетъ напомнить читателю и монаха: суда по большой бородѣ, блѣдному лицу, склонившейся шеѣ, капишону, поясу, по серьёзному и мрачному выраженію лица, его можно принять за самого Павла; но всмотрись повнимательнѣе, и ты откроешь въ этомъ почтенномъ отцѣ "игрока" кутилу, шута, даже разбойника и тирана". "Можетъ быть, ты встрѣтишь многихъ епископовъ, въ которыхъ будешь подозрѣвать въ нѣкоемъ родѣ небесныхъ вышечеловѣческихъ мужей, когда смотришь на торжественное посвященіе, когда созерцаешь ихъ новое облаченіе, блестящую камнями и золотомъ митру, украшенный камнями посохъ, вообще все это таинственное вооруженіе съ ногъ до головы; но выверни наизнанку Силена, и ты найдешь не что иное, какъ воина, мѣнялу, тирана. И ты придешь къ заключенію, что тѣ торжественные знаки были простой комедіей". Несмотря однакожъ на все это, многіе утверждаютъ, будто церковь составляютъ именно монахи, епископы и папы. И вотъ уже сотый разъ Эразму приходится съ особенною настойчивостью разъяснять извѣстную истину, что папы и епископы -- только служители церкви, которую составляютъ всѣ вѣрующіе; еще разъ упрекнуть этихъ служителей, что они называютъ еретиками и врагами церкви всякаго, кто осмѣлится хоть на одну сотую уменьшить ихъ доходы. "Но если врага церкви нужно ненавидѣть, прибавляетъ онъ:-- то еще вопросъ: можетъ-ли быть кто либо болѣе пагубнымъ врагомъ церкви, чѣмъ нечестивый папа"?
   Можно было бы много привести и еще примѣровъ подобныхъ характеристикъ, но и сказаннаго, думаемъ, достаточно; мы имѣли въ виду коснуться только одной стороны разсматриваемаго произведенія. Эразмъ нападаетъ здѣсь, какъ мы видимъ, всего болѣе на свѣтскія власти и преимущественно за ихъ страсть къ войнамъ: онъ не скупится на титулы разбойниковъ, грабителей, тирановъ, пиратовъ... Не странно ли слышать такіе отзывы отъ Эразма, который состоялъ въ перепискѣ со всѣми государями Европы, получалъ отъ одного жалованье, отъ другого -- подарки?.. Для вѣрнаго сужденія объ этихъ выходкахъ не надо забывать тогдашняго политическаго состоянія Европы: постоянныя войны изъ пустыхъ причинъ (а Эразмъ, какъ мы видѣли, зналъ это навѣрное) и притомъ съ наемными солдатами, не менѣе опустошавшими страну во время мира, чѣмъ и во время войны, глубоко возмущали мирную душу гуманиста {См. Seeb. 809.}. Онъ никогда не говоритъ о войнѣ безъ того, чтобы не разразиться сѣтованіями, проклятіями или самой злой насмѣшкой; въ головѣ его никакъ не могутъ соединиться понятія солдата и христіанина. "Что общаго у тебя со крестомъ, о, злой солдатъ!" восклицаетъ онъ въ "жалобѣ мира":-- вѣдь это знакъ того, кто завоевывалъ не сраженіемъ, а смертью, кто спасалъ, а не разрушалъ. Знакъ спасенія ты носишь въ то время, когда спѣшишь убить твоего брата; посредствомъ креста разрушаешь то, что спасено имъ".
   Здѣсь, кажется, будетъ умѣстнымъ коснуться политическихъ взглядовъ Эразма, потому что, не зная ихъ, мы не можемъ справедливо отнестись къ его сатирѣ на свѣтскія власти... Свои политическіе идеалы Эразмъ высказалъ въ "Institutio principis christiani", по крайней мѣрѣ полнѣе, опредѣленнѣе и яснѣе, чѣмъ гдѣ либо. Основная мысль Эразма заключается въ томъ, что христіанскій государь -- не господинъ народа, но отецъ и блюститель его интересовъ, ибо царская власть не есть божественное или наслѣдственное право, а даръ народа. Поэтому, государь долженъ всегда помнить, что народъ столько же существуетъ для него, сколько и онъ самъ для народа; государство -- не имѣніе царя, народъ -- не стало рабовъ, а общество свободныхъ людей. Эразмъ настойчиво убѣждаетъ Карла, что быть государемъ въ свободномъ государствѣ гораздо почетнѣе, чѣмъ властвовать надъ рабами: даже Богъ самъ, надѣлившій ангеловъ и человѣка свободной волей, не пожелалъ быть царемъ рабовъ и автоматовъ. Изъ этого основного принципа легко вывести заключеніе, въ чемъ должны состоять обязанности христіанскаго монарха. Онъ долженъ заботиться о составленіи справедливыхъ (а не прибыльныхъ какъ это бываетъ) законовъ, объ уменьшеніи налоговъ и объ отклоненіи войны, во что бы то ни стало. Законы должны быть немногочисленны, просты и гуманны: слѣдуетъ стремиться не къ карѣ преступленій, а къ предупрежденію ихъ (Эразма возмущаетъ смертная казнь за воровство). Самъ государь долженъ повиноваться имъ наравнѣ съ послѣднимъ подданнымъ. Матерьяльное благосостояніе народа есть лучшая гарантія отъ преступленій и безпорядковъ: доводить бѣдняка до голода и кражи не гуманно, да и не безопасно. Было бы поэтому очень важно, еслибы неравенство имуществъ сократилось до возможнаго minimum'а. "Я не говорю (прибавляетъ Эразмъ), чтобы слѣдовало отнимать собственность, но чтобы приняты были мѣры, которыя предупреждали бы скопленіе богатствъ массы въ рукахъ немногихъ". Во всякомъ случаѣ необходимо уничтожить какіе бы то ни было налоги на предметы необходимости, какъ: хлѣбъ, соль, пиво, вино, платье... Полезно также сократить непроизводительные классы общества, уменьшить, напримѣръ, число монаховъ и монастырей. Солдаты совсѣмъ не должны существовать. "Не думай", говоритъ Эразмъ молодому Карлу:-- "что христіанство состоитъ въ обрядахъ, т. е. въ соблюденіи правилъ и постановленій церкви... Не думай, что ты исполнилъ свой долгъ предъ Христомъ, если послалъ флотъ противъ турокъ, если построилъ церкви или монастырь?" Въ заключеніе онъ еще разъ энергически напоминаетъ, что главнѣйшая священнѣйшая обязанность государя -- сохраненіе мира. "Христосъ основалъ, говоритъ онъ:-- безкровную монархію; онъ желалъ, чтобъ эта монархія всегда пребывала таковою: Христосъ съ удовольствіемъ называетъ себя "княземъ мира". Да соблаговолитъ же онъ, чтобы твоими стараніями и твоей мудростію положенъ былъ конецъ безумнымъ войнамъ. Воспоминаніе прежнихъ золъ сдѣлаетъ намъ миръ желаннымъ; бѣдствія прошедшихъ временъ удвоятъ цѣну благодѣяній, доставленныхъ тобой". Таковы политическія идеи нашего сатирика, идеи, воспроизведенныя въ иной формѣ его другомъ Т. Моромъ и Рабле. Если мы сопоставимъ теперь идеальнаго принца съ орломъ, изображеннымъ въ пословицахъ, или съ государемъ, котораго описываетъ глупость, то Institutio представится намъ, подобно Моровой "Утопіи", ничѣмъ инымъ, какъ злой сатирой. Мы понимаемъ, изъ какого источника вытекали эти сарказмы и инвективы: дѣйствительность слишкомъ рѣзко противорѣчила идеальнымъ стремленіямъ гуманиста!
   Переходимъ къ "Colloquia". Они, безъ сомнѣнія, должны занять мѣсто наряду съ "Похвалой глупости" и "Пословицами". "Никогда, говоритъ О. de Laur:-- легкій, граціозный, веселый сатирическій геній Эразма, никогда его тонкая иронія, ѣдкій, неистощимый юморъ не высказывались съ большимъ блескомъ". Въ Colloquia Эразмъ, въ самомъ дѣлѣ, счастливо соперничаетъ съ своимъ учителемъ по этой части -- Лукіаномъ: многіе разговоры до сихъ поръ сохранили всю свѣжесть и прелесть веселаго юмора и тонкаго остроумія... Исторію произведенія мы уже знаемъ отчасти. Colloquia написаны не сразу; Эразмъ началъ ихъ въ молодости, а кончилъ въ старости, прибавляя при новыхъ изданіяхъ тотъ или другой діалогъ. Сначала они совсѣмъ не предназначались для печати. Поводомъ къ изданію послужило слѣдующее обстоятельство: нѣкто Боллоніусъ тайкомъ продалъ одинъ списокъ Фробеню, который не замедлилъ выпустить ихъ въ свѣтъ въ 1518 г. съ именемъ Эразма. Беатъ Ренанъ снабдилъ книжку предисловіемъ, гдѣ упоминалось, что "Разговоры" писаны Эразмомъ лѣтъ 20 тому назадъ въ Парижѣ. Изданіе вышло очень неисправное, переполненное грубыми ошибками. Черезъ мѣсяцъ въ Лувенѣ появилось новое изданіе. Ревнивый къ своей славѣ стилиста, Эраэмъ отказывается отъ Фробеневой книжки, не отрицая однакожъ, что дѣйствительно, диктовалъ когда-то нѣчто подобное своему ученику въ Парижѣ. Въ 1522 году Фробень напечаталъ Colloquia съ значительными прибавленіями новыхъ діалоговъ и съ посвященіемъ своему сыну Эразмію. Съ тѣхъ поръ "Разговоры" выходили довольно часто и мало по малу составили приличный томикъ.
   Какія же идеи развиваетъ Эразмъ въ Colloquia? Какія цѣли преслѣдуетъ онъ?. Когда, наравнѣ съ нѣкоторыми другими сочиненіями, "Разговоры" подверглись нападеніямъ со стороны католиковъ и схоластиковъ и авторъ нашелся вынужденнымъ (что случалось вообще довольно часто) защитить свое произведеніе, онъ говорилъ: едва ли справедливо упрекать автора за то, что полезно для изящной латинской рѣчи и благочестія, въ особенности, если взять во вниманіе, что правила грамматики "горьки", этика Аристотеля недоступна, теологія Скота еще менѣе (даже и зрѣлымъ людямъ она мало приноситъ пользы для развитія здраваго ума (ad parandam bonam mentem). Итакъ, предназначаемые для юношества "Разговоры" должны были, по мысли автора, служить руководствомъ къ изученію языка и утвержденію въ pietate -- въ добрыхъ нравахъ. Мы увидимъ сейчасъ, какъ наставляетъ Эразмъ юношество.
   Всѣ "Разговоры" можно раздѣлить на двѣ категоріи: одни (преимущественно "Lusus pueriles; Salntandi,-- percontandi,-- bene precandi formulae; Convivium poлticum) учатъ говорить по-латыни; другіе касаются различныхъ вопросовъ религіи и жизни.. Мы выберемъ наиболѣе интересные и характеристическіе: "Реregrinatio religionis ergo" и "Рыбояденіе", безъ сомнѣнія, занимаютъ первое мѣсто, какъ по смѣлости мысли, такъ по остроумію и живости. Затѣмъ идутъ: "Харонъ", "Всадникъ безъ лошади", "Исповѣдь солдата", "Солдатъ и картезіанецъ", "Ангельскія похороны" и нѣкоторые другіе.
   Мы видѣли, какъ зло смѣется Эразмъ въ "Похвалѣ глупости" надъ вѣрою* въ иконы, реликвіи, путешествія къ святымъ мѣстамъ. Часто онъ нападаетъ на эти и подобныя суевѣрія въ другихъ своихъ сочиненіяхъ, особенно въ письмахъ, но нигдѣ онъ не высказывается такъ рѣзко, какъ въ "Peregrinatio". Тутъ онъ не уступаетъ даже авторамъ "Писемъ темныхъ людей". Многое, описываемое въ этомъ діалогѣ, Эразмъ видѣлъ собственными глазами во время путешествія въ Вользингамъ я Кентербюри. Разговоръ начинается дерзкой насмѣшкой надъ Яковомъ Компостельскимъ: святой мужъ улыбается, когда принимаетъ дары отъ поклонниковъ, слегка киваетъ головой и подаетъ благочестивымъ странникамъ раковины, которыми изобилуетъ сосѣдній морской берегъ. Вотъ образчикъ тона, въ которомъ ведется разговоръ: Менедемъ: "Ну, какъ поживаетъ несравненный мужъ Яковъ?" Ogygius: "Похуже обыкновеннаго!" Менед.: "Отчего же? отъ старости? Ogyg.: "Болтунъ! Развѣ не знаешь, что святые не етарѣются". Весьма забавенъ разсказъ Огигія о письмѣ, будто бы присланномъ отъ Пресвятой Дѣвы. По сличеніи почерка этого письма съ эпитафіей Беды и рукописаніемъ, присланномъ съ неба Св. Эгидію, нельзя сомнѣваться въ подлинности... Почеркъ Несомнѣнно обличаетъ руку ангела ab Epistolis. Мало по малу собесѣдники переходятъ къ послѣднему путешествію въ Вользингамъ, гдѣ находился знаменитый храмъ Маріи Приморской. Монастырь пр" этомъ храмѣ населенъ особаго рода канониками* амфибіями, принимающими, смотра по обстоятельствамъ, видъ то монаховъ, то бѣльцовъ (на случай, напримѣръ, папской анаѳемы на кого-либо). Въ Вольвингамѣ два храма. Богоматерь, уступившая honoris causa, лучшій храмъ своему сыну, обитаетъ въ неотстроенномъ; впрочемъ, и ея помѣщеніе великолѣпно: сіяетъ камнями, золотомъ и серебромъ; въ церкви, правда, нѣсколько темно, но это вполнѣ приличествуетъ священному мѣсту. Въ числѣ многихъ чудесъ, совершившихся въ Вользингамѣ, одно заслуживаетъ особеннаго вниманія. Каноники разсказываютъ, будто нѣкій рыцарь, спасавшійся отъ врага и поручившій себя защитѣ ев" Дѣвы, чудесно проскочилъ на конѣ чрезъ весьма небольшое отверстіе (изображеніе рыцаря съ клинообразной бородкой можно" и теперь видѣть на стѣнѣ).-- "Къ востоку отсюда, разсказываетъ Огигій:-- находится часовня, полная чудесъ; туда отправился я. Насъ принялъ другой путеводитель. Тутъ мы помолились нѣсколько. Тотчасъ намъ показываютъ суставъ человѣческаго пальца, самый большой изъ трехъ; а цѣлую его и спрашиваю: чей это остатокъ?-- Св. Петра, говоритъ путеводитель^ Апостола? переспросилъ я!-- Да!-- Наблюдая величину сустава, который казался мнѣ гигантскимъ, а произнесъ: должно быть, Петръ былъ мужъ громадной величины!" Но тутъ одинъ изъ спутниковъ разсмѣялся, и каноникъ уже не хотѣлъ показывать другихъ диковинъ. Къ числу рѣдкостей Вользингама принадлежитъ источникъ, который, говорятъ, началъ струиться здѣсь по* повелѣнію Божіей Матери. "Тоже говорятъ, разсказываетъ Огигій:-- о крестѣ Господнемъ, который приватно и публично показывается въ столькихъ мѣстахъ, что если бы снести всѣ обломки" то они тяжестью своею могли бы равняться грузовому кораблю, и, однакоже, Господь поднялъ свой крестъ!" -- "И тебѣ не кажется это удивительнымъ?" спросилъ Меяедемъ.-- "Новымъ, можетъ быть, но никакъ не удивительнымъ, ибо Господь, такъ увеличившій его, всемогущъ." На возвратномъ пути изъ Вользингама друзья сочли долгомъ засвидѣтельствовать свое почтеніе и Ѳомѣ Кентерберійскому. Приложившись къ проломленному черепу мученика, они съ благоговѣніемъ осмотрѣли развѣшенный постѣвамъ орудія, коими святой мужъ умерщвлялъ свою плоть. Потомъ имъ показали невѣроятное количество череповъ, подбородковъ, зубовъ, пальцевъ, рукъ, къ которымъ нужно было приложиться,-- "и этому не было бы конца, если бы одинъ изъ поклонниковъ, человѣкъ нѣсколько суровый (Колетъ), не положилъ предѣла этой страсти показывать. Граціанъ Pullus (такъ звали этого поклонника) не могъ сдержать своего негодованія, когда ему поднесли для цѣлован женщинъ, которыя, подобно фарисеямъ съ ихъ филактеріями, носятъ съ собой маленькія евангелія, кусочки дерева отъ честнаго Креста и другія вещи подобнаго рода... Если этотъ святой мужъ высказалъ такія мысля относительно слабыхъ женщинъ, заслуживающихъ во всякомъ случаѣ нѣкотораго снисхожденія, что сказалъ бы онъ, еслибы явился въ теперешній міръ и увидѣлъ молоко Маріи, показываемое повсюду за деньги и чествуемое столько же, какъ и св. тѣло Христово, чудесное масло, куски крестнаго древа въ такомъ количествѣ, что еслибы ихъ снести всѣ въ одно мѣсто, они потребовали бы цѣлаго транспортнаго корабля; еслибы онъ увидѣлъ капюшонѣ св. Франциска, выставленный въ одномъ мѣстѣ, въ другомъ -- сорочку Маріи (intimam vestem), въ одной церкви гребень Анны, въ другой -- сапогъ Іосифа, въ третьей -- туфли Ѳомы Кэнтербёрійскаго и т. д.". Легко вообразить, какое впечатлѣніе должны были производить подобныя толкованія. Недаромъ Лютеръ съ такой жадностью читалъ эту книгу...
   Изданіе "Новаго Завѣта" и приведенное къ концу въ слѣдующемъ (1516) году изданіе твореній блаженнаго Іеронима, изъ которыхъ первое посвящалось Льву X, а второе -- архіепископу Вараму, были, такъ сказать, послѣднимъ цвѣткомъ въ вѣнкѣ ученой Славы Эразма. Благодарственныя и хвалебныя письма, присылавшіяся къ Нему со всѣхъ концовъ Европы, свидѣтельствуютъ о безпримѣрномъ уваженіи и удивленіи современниковъ. Но если ученики, Сторонники и почитатели громко прославляли Эразма, то, къ этому Исе времени, начинаютъ возвышать голосъ и враги его. О монахахъ и схоластикахъ и говорить нечего: съ ними онъ давнымъ давно велъ и будетъ вести до конца жизни жестокую войну своимъ обычнымъ оружіемъ -- насмѣшкой; гораздо труднѣе и непріятнѣе было бороться съ учёными противниками. Изданіе "Новаго Завѣта" вызвало полемику, отнявшую у Эразма много силъ, времени и спокойствія. Враги распадались на двѣ группы: одни, какъ Мартинъ Dorpius -- лувенскій теологъ, Lefebre d'Etaples (Faber Stapulensis) -- старинный парижскій товарищъ Эразма и Яковъ Latomus -- лувенскій профессоръ, не соглашались съ нимъ въ немногихъ, сравнительно неважныхъ вещахъ, касавшихся критики текста; другіе, напротивъ, шли далѣе и обвиняли его въ аріанской и пелагіанской ереси. Къ послѣднимъ принадлежали: a) Эдуардъ Лэ (Leus) -- впослѣдствіи архіепископъ Йоркскій, человѣкъ мелочно-самолюбивый, завидовавшій славѣ Эразма; поле мика съ этимъ неугомоннымъ врагомъ доставила Эразму не мало горькихъ минутъ; b) еще болѣе сильнымъ и назойливымъ врагомъ былъ испанскій теологъ Яковъ Лопецъ Stunica; борьба съ нимъ была особенно трудна потому, что Стуника хорошо зналъ латинскій, греческій и еврейскій языки и долго изучалъ св. писаніе; c) наконецъ, преемникъ Стуники, испанецъ Sanctius Caranza, мало уступалъ первымъ двумъ въ назойливости и рѣзкости нападокъ. Въ многочисленныхъ защитительныхъ письмахъ и апологіяхъ Эразмъ старался доказать, что эти нападки и обвиненія происходятъ изъ зависти, нетерпимости и тупоумія. Въ планъ нашъ не входитъ подробный разборъ этой полемики; замѣтимъ только, что, помимо зависти и личной вражды, у враговъ Эразма были дѣйствительныя основанія для подобныхъ обвиненій, съ чѣмъ онъ никакъ не хотѣлъ согласиться; впрочемъ, до реформаціи враги мало вредили ему.
   Условія матерьяльной жизни Эразма теперь значительно улучшились. Его назначили секретаремъ-совѣтникомъ эрцгерцога и потомъ императора Карла V. Правда, обязанности были болѣе номинальныя, но за то онъ получалъ, хотя по обыкновенію не всегда аккуратно, довольно значительное жалованье; у него были, кромѣ того, бенефиція и пенсіи въ Англіи; наконецъ, не мало присылалось подарковъ отъ различныхъ друзей и почитателей. Въ особенности, ревностно заботился о его судьбѣ Карлъ V. Кронѣ должности секретаря, онъ желалъ доставить Эразму епископское мѣсто. Отношеніе Эразма къ этому факту въ высшей степени характеристично, и мы считаемъ нелишнимъ упомянуть о немъ. Дѣло произошло въ 1516 году, во время пребыванія Эразма въ Голландіи. Карлъ хлопоталъ о назначеніи ему епископскаго мѣста въ Сициліи и съ этой цѣлью писалъ папѣ, отъ котораго зависѣло утвержденіе въ должности. Эразма вызвали изъ Антверпена въ Брюссель ко двору. Тотчасъ по прибытіи, онъ такимъ образомъ описалъ это приключеніе Петру Эгидію, своему старинному антверпенскому другу, у котораго онъ не разъ живалъ на перепутьѣ въ Англію: "хочешь ли услышать новость, которая заставитъ тебя смѣяться? Лежа на боку, я получилъ было то самое, чего многіе достигаютъ послѣ долгихъ усилій. Католическій король чуть-чуть не сдѣлалъ было меня епископомъ. Гдѣ же? спросишь ты. Не на краю Индіи, откуда нашъ Барбирій, правитель народовъ, которыхъ никогда не увидитъ, получаетъ золото, но у сицилійцевъ, когда-то настоящихъ грековъ, и теперь еще охотниковъ поболтать и поострить. Но, къ моему удовольствію, дѣло это не состоялось: оказалось, что назначеніе этого епископства принадлежитъ папѣ. Скоро послѣ этого король писалъ папѣ, прося его утвердить это назначеніе, согласно съ его видами. Вотъ что происходило въ Брюсселѣ, пока мы, занимаясь науками, отдыхали въ Антверпенѣ; и это было причиной, почему канцлеръ (Sylvagius) велѣлъ вызвать меня. Еслибы я предчувствовалъ это, то не спѣшилъ бы переселеніемъ. Лишь только я прибылъ сюда, друзья, знавшіе объ этомъ, поздравляли меня и желали счастья. Что до меня, то я не могъ удерживаться отъ смѣха. Впрочемъ, я благодарилъ ихъ за усердіе, но предупредилъ, чтобы на будущее время они не принимали на себя этого труда, потому что я не промѣняю моего покоя ни на какое епископство, какъ бы ни было оно блестяще" {Ор. III, Ep. CCXIX.}. Въ такомъ же шутливомъ тонѣ разсказываетъ Эразмъ эту исторію и въ письмѣ къ Аммоніо.
   Не менѣе почетное предложеніе послѣдовало изъ Франціи. Устрой вая Collège de France и желая доставить своему государству первое мѣсто въ ученой европейской республикѣ, честолюбивый Францискъ I выразилъ желаніе пригласить Эразма, чтобы онъ въ качествѣ главы ученыхъ украсилъ собою его столицу. Дѣло произошло такимъ образомъ. Кромѣ друзей прежняго времени, каковъ былъ, напримѣръ, извѣстный намъ врачъ Копъ, у Эразма во Франціи, какъ и вездѣ, было много, если такъ можно сказать, учено-литературныхъ друзей, съ которыми онъ велъ любовную дружественную переписку. Въ числѣ ихъ были люди вліятельные: Gl. Petit (Gl. Parvus), королевскій духовникъ и придворный проповѣдникъ, ученый теологъ; Etienne Poncher (Poncherius) парижскій епископъ (съ нимъ часто видѣлся Эразмъ при дворѣ Карла, когда жилъ у Tunstall'я) и, наконецъ, Gд. Бюдэ. Эти-то друзья и навели Франциска на мысль о приглашеніи Эразма. Переговоры велись черезъ Бюдэ, и причины неудачнаго исхода ихъ надо искать, помимо другихъ обстоятельствъ, въ своеобразныхъ отношеніяхъ Эразма къ представителю французскаго гуманизма. Вотъ въ немногихъ словахъ исторія этихъ интересныхъ отношеній. Своими замѣчательными комментаріями на пандекты и изслѣдованіями о древней нумизматикѣ (de asse) Бюдэ былъ извѣстенъ всему образованному міру: его считали лучшимъ знатокомъ греческаго языка. Эразмъ, занятый идеей водворенія и распространенія bonarum litterarum, желалъ воспользоваться способностями и познаніями французскаго ученаго: не доставало хорошаго греческаго словаря, который могъ быть составленъ Бюдэ. Итакъ, въ видахъ пользы для завѣтныхъ bonne litterae, онъ написалъ Бюдэ изъ Базеля любезное коротенькое письмо, въ которомъ съ обычнымъ искуствомъ восхвалилъ великаго собрата по оружію. Бюдэ отвѣтилъ не менѣе любезно, и интересная переписка завязалась. Къ сожалѣнію, несмотря на обоюдныя любезности, искренней дружбы не установилось между двумя вождями гуманистовъ. Не менѣе ученый и честолюбивый, но далеко не столь талантливый, Бюдэ, какъ ни возвышенны были его воззрѣнія на науку, не могъ побѣдить въ себѣ нѣкоторой, быть можетъ, не ясно сознаваемой зависти къ славѣ Эразма: ему хотѣлось самому играть первую роль, по крайней мѣрѣ, во Франціи {Христфоръ Лонгодій, одинъ изъ цицероніанцевъ по сю сторону Адыговъ, чрезвычайно мѣтко характеризуетъ Бюдэ и Эразма. Ор. III. Ep. CCCLXXXII.}. Этимъ, по нашему мнѣнію, объясняется та непонятная уклончивость, какъ бы неохота, съ которой онъ выполняетъ порученіе короля относительно приглашенія Эразма. Въ письмахъ по этому поводу онъ даетъ замѣтить, что на королевскія слова, какъ они ни лестны, полагаться много нельзя; что самъ онъ, Бюдэ, весьма мало извлекъ пользы отъ двора и т. п. Само собой разумѣется, что на такія приглашенія Эразмъ не могъ дать сразу утвердительный отвѣтъ: онъ обѣщался посовѣтоваться съ друзьями, благодарилъ за честь, утверждалъ, что предложеніе доставляетъ ему истинную радость, потому что Франція, почти родная для него страна, обладаетъ къ тому же такимъ свѣтиломъ, какъ высоко-ученый Бюдэ. Въ такомъ же родѣ написаны были письма Копу и самому Франциску. Въ концѣ концовъ изъ переговоровъ ничего не вшило, и Эразмъ остался въ Голландіи. Здѣсь провелъ онъ большую часть этихъ шести лѣтъ (до переселенія въ Базель); жилъ главнымъ образомъ въ Лувенѣ, нерѣдко впрочемъ путешествуя по Голландіи, Германіи и Англіи. Мы не будемъ слѣдить за его путешествіями и обратимся къ его учено-литературнымъ трудамъ.
   Преобладающее направленіе Эразмовой сатиры въ этотъ періодъ -- политическое. Во время путешествій по Германіи онъ видѣлъ свѣжіе слѣды постоянно возобновлявшихся войнъ: раззоренныхъ жителей, сожженныя деревни и города, бродягъ-солдатъ, занимавшихся разбоемъ и грабежомъ и г. д. Съ другой стороны, наблюдая придворную жизнь, изучая дипломатическія сношенія, центромъ которыхъ была въ это время Фландрія, онъ убѣждался въ ничтожествѣ причинъ для этихъ войнъ, причинъ, заключавшихся главнымъ образомъ въ честолюбіи и родовыхъ счетахъ Карла, Генриха, Франциска и папы. И вотъ въ 1515 году, въ обществѣ англійскихъ друзей, выполнявшихъ въ Голландіи дипломатическія порученія Генриха, именно: Tunstal'а, Sampson'а и Т. Мора, онъ пишетъ свой "Institutio principis christiani" и внушаетъ своему другу "Утопію" {См. Seebohm: стр. 346 и слѣд.}; въ новомъ изданіи "Пословицъ" прибавляетъ знаменитую притчу о "Жукѣ, нападающемъ на орла" (1515 года). Впрочемъ, ко всѣмъ этимъ сочиненіямъ мы еще возвратимся. Къ этому же времени (вѣроятно 1517 года) относится и "жалоба мира" (Querela pacis), гдѣ олицетворенный миръ, подобно тому, какъ и "Глупость", произноситъ краснорѣчивое слово на тэму, что его гонятъ отвсюду, что ему нѣтъ житья ни въ городахъ, ни при дворахъ, ни въ школахъ; номиналисты ведутъ жестокую войну съ реалистами, доминиканцы съ францисканцами и, наконецъ, короли, которые одни могли бы пріютить его, всю жизнь проводятъ въ войнахъ или приготовленіяхъ къ нимъ. Кромѣ того, Эразмъ по прежнему занимался возстановленіемъ и. исправленіемъ текста отеческихъ писаній (Ириней), и классиковъ (Цицеронъ); началъ свои парафразы на апостольскія посланія и затѣмъ на евангелія, издавалъ свои прежнія сочиненія, напримѣръ, въ 1517 году въ Лувенѣ вышло собраніе его писемъ, а въ слѣдующемъ году -- дополненное у Фробеня; наконецъ, въ 1522 году онъ издалъ (уже во второй разъ) "Colloquia".
   Мы не будемъ останавливаться на другихъ сторонахъ обширной дѣятельности нашего сатирика, какъ, напримѣръ, на его заботахъ объ устройствѣ гуманистической школы въ Лувенѣ, на борьбѣ по этому случаю съ лувенскими профессорами-теологами, и заключимъ рѣшеніемъ вопроса: какое положеніе занялъ Эразмъ по отношенію къ реформаціи, начало которой относится къ этому времени. Было бы излишне, конечно, вдаваться здѣсь въ подробный разборъ его отношеній къ реформѣ и реформаторамъ потому, во-первыхъ, что намъ придется говорить объ нихъ при разсказѣ о второмъ періодѣ жизни Эразма, во-вторыхъ -- предметъ этотъ болѣе или менѣе всякому хорошо извѣстенъ; поэтому мы изложимъ въ краткихъ словахъ только сущность дѣла.
   Эргардтъ, какъ и многіе другіе, полагаетъ, будто у Эразма не было убѣжденій, были только взгляды; оттого будто онъ и не принялъ дѣятельнаго участія въ реформѣ Лютера; оттого, сочуи ствуя цѣли стремленій реформатора, не одобрялъ съ самаго начала средствъ и способовъ, къ какимъ прибѣгалъ онъ для достиженія этой цѣли. Никто не станетъ, разумѣется, спорить о томъ, что у Лютера оказывалось гораздо болѣе энергіи, когда дѣло шло о проведеніи своихъ взглядовъ въ жизнь; но развѣ стремленіе къ мирной реформѣ не есть плодъ столь же глубокихъ и горячихъ убѣжденій, какъ и насильственная, крутая борьба съ старыми порядками? Вѣдь и Эразмъ во всю жизнь свою едвали съ меньшей ненавистью вооружался противъ формализма и суевѣрія, чѣмъ Лютеръ. Разница топко въ томъ, что онъ, возвышаясь цѣлой головой надъ узкимъ и грубымъ фанатизмомъ Лютера, приходилъ въ отчаяніе, когда видѣлъ, что лютеране не меньше старыхъ католиковъ увлеклись буквой и нетерпимостью. Впрочемъ, обратимся къ свидѣтельству фактовъ.
   Сѣмена раздора лежали въ богословскихъ воззрѣніяхъ и личномъ характерѣ Эразма и Лютера; сѣмена-же, если можно такъ сказать, взаимнаго сочувствія и согласія -- въ общности стремленій того и другого, въ искреннемъ желаніи обоихъ помочь печальному состоянію церковнаго ученія и практики. Если, съ одной стороны, у Эразма было слишкомъ много здраваго смысла, чтобы принять догматъ Лютера о благодати, и слишкомъ много гуманнаго чувства, чтобы одобрить его крутыя и грубыя дѣйствія, то, съ другой стороны, онъ не могъ не цѣнить въ Лютерѣ силы и искренности убѣжденія, безкорыстія въ побужденіяхъ. Ихъ личныя сношенія начались съ часто упоминаемаго письма Лютера. Въ льстивыхъ выраженіяхъ Лютеръ писалъ (1519 г. 28-го марта) великому гуманисту, что уже давнымъ давно бесѣдуетъ съ "украшеніемъ и надеждой" нынѣшняго вѣка, и сожалѣетъ, что незнакомъ съ нимъ лично; теперь, когда его темное имя сдѣлалось извѣстнымъ Эразму вслѣдствіе "незначительной исторіи" съ индульгенціями, онъ рѣшается засвидѣтельствовать свое почтеніе великому ученому. Въ отвѣтѣ на это письмо Эразмъ въ самой вѣжливой и любезной формѣ совѣтуетъ Лютеру воздержаться отъ увлеченій въ борьбѣ съ католицизмомъ и старой теологіей, не переносить на судъ народной толпы вещей, подлежащихъ обсужденію ученыхъ и образованныхъ людей. "Въ Англіи, писалъ онъ между прочимъ:-- многія высокопоставленныя особы одобряютъ твои сочиненія, даже и здѣсь у тебя есть сторонники... Что до меня касается, то я остаюсь свободнымъ, насколько возможно, чтобъ удобнѣе служить наукамъ; и мнѣ кажется, что кроткой умѣренностью большаго можно достигнуть, нежели насиліемъ. Вѣдь Христосъ подчинилъ своему закону весь міръ именно такимъ образомъ"... Вотъ почему онъ считаетъ долгомъ предупредить реформатора, чтобы онъ не увлекался раздраженіемъ, ненавистью и суетностью. Впрочемъ, прибавляетъ онъ, "я говорю объ этомъ не за тѣмъ, чтобъ заставить тебя поступать такимъ образомъ, но чтобы ты всегда продолжалъ такъ дѣйствовать, какъ началъ," {Ор. III, ер. ССССXXVII.} т. е. хочетъ сказать Эразмъ: въ твоихъ первыхъ дѣйствіяхъ ты былъ благоразуменъ, такимъ и оставайся.
   И такъ, Эразмъ не скрылъ передъ Лютеромъ, что не нравилось ему въ его образѣ дѣйствій. Гораздо откровеннѣе и обстоятельнѣе высказывается онъ въ письмѣ къ Альберту, кардиналу-архіепископу майнискому, покровителю молодаго У. Фон-Гуттена и Фабриція Капитона. Въ этомъ замѣчательномъ письмѣ онъ выразилъ свой взглядъ на Лютера, на реформу, на религіозную терпимость и общее состояніе церкви. Вотъ содержаніе письма. Прежде всего Эразмъ старается выдѣлить себя изъ числа какъ друзей, такъ и враговъ Лютера: "я, говоритъ онъ:-- ни обвинитель Лютера, ни покровитель; ни судья"... По его мнѣнію, этого человѣка, обладающаго несомнѣнно прекрасными задатками, слѣдовало бы призвать въ лоно церкви, а не принуждать къ покорности. "Нынѣ же, нѣкоторые извѣстные мнѣ теологи не увѣщеваютъ, не научаютъ Лютера, но неистовыми криками передъ народомъ предаютъ этого человѣка, поражаютъ его ядовитыми ругательствами, ничего не имѣя на устахъ, кромѣ ересей, еретиковъ, схизмъ и ересіарховъ". И это дѣлаютъ люди, вовсе не читавшіе сочиненій своего врага. "Извѣстно, что въ книгахъ Лютера они осудили, какъ еретическія мысли, то самое, что читаемъ въ книгахъ Беральда и Августина, какъ православное". Что касается до самого Эразма, то онъ пытался, съ своей стороны, сколько могъ, умѣрить озлобленіе монаховъ; но это было напрасное стараніе, потому что они жаждутъ крови человѣка, а не обращенія его на путь истинный. Но что всего прискорбнѣе, такъ это то, что они сами виноваты во всемъ этомъ, потому что возмутили честную и благочестивую душу Лютера: "объ индульгенціяхъ говорилось такимъ образомъ, что даже простые люди не могли выносить этого... всю религію полагали въ обрядахъ и церемоніяхъ". "Когда вышли въ свѣтъ книги Лютера, то они, придравшись къ этому (velut ansam nacti), стали соединять въ одно и языки, и bonas litteras, и дѣло Рейхлина, и дѣло Лютера, и мое"... "Прежде всего, что общаго имѣютъ bona studia съ дѣломъ вѣры? Потомъ, что мнѣ до дѣла Рейхлина и Лютера"? (Лувенъ, 1-го ноября 1519 г.) {Op. Ш, ер. CCCCLXXVII.}.
   У. Фон-Гуттенъ долженъ былъ, какъ извѣстно, или передать письмо Альберту, или уничтожить его; но онъ счелъ за лучшее напечатать его, какъ случилось и съ упомянутымъ выше письмомъ къ Лютеру. Монахи, особенно доминиканцы, стали еще съ больщей энергіей проповѣдовать, что родоначальникъ всего зла -- Эразмъ: онъ участвовалъ въ составленіи "писемъ тёмныхъ людей", ему принадлежитъ ядовитый памфлетъ объ Юліѣ II) онъ помогаетъ сочинять книги самому Лютеру. По натурѣ своей, Эразмъ менѣе всего способенъ былъ принять дѣятельное участіе въ этой завязывавшейся драмѣ; но онъ еще. надѣется на хорошій исходъ ея и не рѣшается порвать связи съ реформаторомъ. Въ слѣдующемъ году онъ писалъ Льву X, не скрывая своего сочувствія къ Лютеру: "я незнакомъ съ Лютеромъ и не читалъ его книгъ, за исключеніемъ, можетъ быть, десяти-двѣнадцати страницъ, да и то урывками. Но и изъ того, что прочелъ, я заключилъ, что, по моему мнѣнію, онъ чрезвычайно способенъ изъяснять таинственныя (т. е., свящ.) писанія въ духѣ отцовъ -- дѣло весьма полезное въ нашъ вѣкъ, когда исключительно предаются пустымъ тонкостямъ и пренебрегаютъ дѣйствительно нужными вопросами. Ботъ почему я одобрилъ въ немъ хорошее, а не дурное, или лучше сказать -- я одобрилъ въ немъ славу Христа. Я былъ изъ первыхъ, которые предвидѣли опасность этого дѣла, клонившагося къ насилію, а ни въ комъ нѣтъ такой ненависти ко всякому насилію, какъ во мнѣ. Вотъ почему я находилъ такъ далеко, что просилъ даже тайкомъ Фробеня, чтобы онъ не печаталъ его книгъ; часто и настойчиво писалъ моимъ друзьямъ; умоляя, чтобы они уговорили этого человѣка соблюдать христіанскую кротость въ своихъ сочиненіяхъ и ничего не дѣлать такого, что могло бы возмутить миръ церкви. Когда, два года тому назадъ, онъ самъ написалъ мнѣ, я съ любовью уговаривалъ его не дѣлать того, чего а желалъ бы избѣжать, и жаль, что онъ не послѣдовалъ этому совѣту. Письмо это, какъ я слышалъ, представлено твоему святѣйшеству съ цѣлью, кажется, предубѣдить противъ меня, хотя оно должно было бы скорѣе увеличить снисхожденіе ко мнѣ твоего святѣйшества. Въ самомъ дѣлѣ, что упущено тамъ изъ вида, относительно чего я долженъ былъ уговорить его? Я дѣлаю это вѣжливо, правда, но въ такихъ дѣдахъ большаго можно достигнуть вѣжливостью, чѣмъ суровостью; кромѣ, того, а писалъ незнакомому человѣку. Предписывая ему далѣе методу дѣйствій, я прибавилъ, чтобъ мой поучительный тонъ не оскорбилъ его: "я пишу это не затѣмъ, чтобы давать тебѣ указанія, какъ ты долженъ дѣйствовать, но въ надеждѣ, что ты будешь, продолжать, какъ началъ", намекая, разумѣется, на то, что прежде, по его собственной волѣ, онъ дѣйствовалъ сообразно съ моими желаніями... Въ самомъ дѣлѣ, это было такъ, и многіе, подобно мнѣ, сочувствовали здѣсь всему, что было въ немъ хорошаго" {Op. III, ер. DXXIX.}. Далѣе идетъ изложеніе причинъ, почему онъ не писалъ и не желаетъ писать противъ Лютера: кроткія мѣры, по его мнѣнію, приведутъ трагедію къ болѣе мирной катастрофѣ.
   Папская булла, объявленная въ Германіи вскорѣ послѣ этого письма, убѣдила Эразма, какъ мало можно было полагаться на миролюбіе и кротость Льва X. Мы могли бы привести множество мѣстъ изъ переписки этого времени, въ которыхъ Эразмъ высказываетъ свой взглядъ на интересующія насъ событія, но, не желая утомлять вниманіе читателя, мы ограничимся только однимъ письмомъ, написаннымъ черезъ годъ послѣ обнародованія буллы. Изъ этого письма мы увидимъ, что не нравилось нашему мирному гуманисту въ дѣйствіяхъ католиковъ и лютеранъ. "Я боюсь (пишетъ Эразмъ Ричарду Пэсу 5-го іюня 1521 г.), что доминиканцы и нѣкоторые теологи неумѣренно воспользуются своей побѣдой, особенно лувенскіе, у которыхъ есть спеціальная ко мнѣ вражда и которые нашли въ Іеронимѣ Алеандрѣ орудіе, въ высшей степени соотвѣтствующее цѣли. Человѣкъ этотъ слишкомъ безуменъ по природѣ, чтобы нуждаться въ подстрекательствахъ; но, несмотря на это, онъ имѣетъ подстрекателей, которые могутъ самаго умѣреннаго человѣка довести до бѣшенства. Оскорбительнѣйшіе памфлеты (libelli virulentissimi) издаются обѣими сторонами, и Алеандръ всѣ ихъ приписываетъ мнѣ, хотя я не подозрѣвалъ о существованіи многихъ изъ нихъ, прежде чѣмъ узналъ это отъ него. Хотя Лютеръ не отрекся отъ своихъ сочиненій въ присутствіи самого императора, тѣмъ не менѣе "Вавилонское плѣненіе", одно изъ этихъ сочиненій, приписывается мнѣ. Плодовитый я долженъ быть авторъ, если способенъ былъ написать столько памфлетовъ, трудясь до послѣднихъ силъ надъ исправленіемъ текста Новаго Завѣта, издавая св. Августина, не говорю о другихъ занятіяхъ. Да погибну я, если во всѣхъ сочиненіяхъ Лютера есть хоть строчка, принадлежащая мнѣ, если во всѣхъ изданныхъ памфлетахъ найдется хоть одинъ, котораго бы я былъ авторомъ: совершенно напротивъ -- а стараюсь удержать другихъ. Теперь они приняли другой путь и утверждаютъ, что Лютеръ заимствовалъ нѣкоторыя доктрины изъ моихъ сочиненій, какъ будто онъ менѣе заимствовалъ изъ посланій св. Павла. Наконецъ, я ясно увидѣлъ, что политика нѣмцевъ клонилась къ тому, чтобы запутать меня волею-неволею въ лютерово дѣло -- поистинѣ не разсчетливый разсчетъ (inconsultum consilium), ибо ничѣмъ нельзя было меня скорѣе удалить отъ нихъ. Да и какую могъ я оказать пользу Лютеру, еслибы сдѣлался участникомъ его опасности? Единственный результатъ былъ тотъ, что двоимъ пришлось бы погибнуть вмѣсто одного. Я не могу достаточно надивиться, съ какимъ задоромъ пишетъ онъ свои сочиненія, которыми навлекъ, конечно, великую ненависть на всѣхъ друзей politiorum studiorum. Многія изъ его доктринъ и увѣщаній, безспорно, превосходны, и я желалъ бы, чтобы онъ не запятналъ непростительными ошибками всего, что было хорошаго въ его сочиненіяхъ. Пиши онъ все въ самомъ благочестивомъ духѣ, я все-таки не имѣю ни малѣйшей наклонности рисковать своей жизнью за истину. Не всякій способенъ на мученичество, и, къ сожалѣнію, я боюсь, что въ случаѣ смятенія послѣдую примѣру св. Петра. Когда папы и императоры опредѣляютъ, что вѣрно, я слушаю, и это согласуется съ благочестіемъ; когда же они приказываютъ несправедливое, я подчиняюсь, ибо этого требуетъ безопасность. Вотъ почему а думаю, что хорошимъ людямъ позволительно поступать такимъ образомъ, когда нѣтъ надежды на успѣхъ. Они приписываютъ мнѣ также книгу объ Юліѣ (Julius е coelo exclusus): такъ твердо рѣшились они не оставить безъ вниманія никакихъ попытокъ, лишь бы повредить мнѣ и наукамъ, успѣха которыхъ они не могутъ видѣть равнодушно {Op. III, ep. DLXXXIII.}.
   Высокопоставленные друзья, меценаты и покровители Эразма начинаютъ серьёзно приступать къ нему съ требованіемъ, чтобъ онъ поднялъ руку на Лютера и передъ цѣлымъ міромъ засвидѣтельствовалъ свой православный образъ мыслей; но онъ еще держится разъ принятаго нейтралитета. "Никто лучше тебя не знаетъ, пишетъ онъ Монджою:-- какъ я дорожилъ всегда миромъ и ненавидѣлъ войну. Еслибы въ сочиненіяхъ Лютера все было вѣрно, то и въ такомъ случаѣ я все-таки не могъ бы сочувствовать его задорной дерзости. Я лучше согласенъ ошибаться въ какихъ-нибудь вещахъ, чѣмъ изъ-за истины приводить міръ въ такое смятеніе... Ты пишешь, что я въ состояніи успокоить это смятеніе: еслибы-то это было справедливое предсказаніе! Въ такомъ случаѣ этой трагедіи и совсѣмъ бы не произошло" {Op. III, ep. DCVI.}. Это письмо Эразмъ писалъ, уже собравшись переселиться изъ Голландіи въ Базель. Со времени этого переселенія начинается второй періодъ жизни нашего сатирика, періодъ разочарованій и огорченій. Мы прерываемъ здѣсь нить нашего разсказа и обращаемся къ сатирическимъ произведеніямъ Эразма.

А. Г. Преображенскій.

"Отечественныя Записки", No 7, 1879

   
   
ія руку какого-то святаго, покрытую гноемъ и кровью. "Напослѣдокъ насъ повели, продолжаетъ Огигій: -- въ разницу; вытащили сундучекъ, покрытый черною ко* жею; поставили его на столъ и открыли: тотчасъ всѣ помолились, преклонивъ колѣни".-- "Что же въ немъ было?" спрашиваетъ Менедемъ.-- "Нѣсколько рваныхъ кусковъ полотна, носившихъ слѣды мокроты: этими платками, говорятъ, благочестивый мужъ вытиралъ всякаго рода нечистоту, въ которой человѣческое тѣло недостатка не имѣетъ". Сравнивая эти мѣста съ извѣстнымъ 11-мъ письмомъ темныхъ людей, мы вынуждены отдать, предпочтеніе Эразму.
   Въ "Рыбояденіи" осмѣивается католическій формализмъ, преимущественно посты, которые, какъ мы знаемъ, такъ несносны были для Эразма. Разговариваютъ мясникъ и рыбникъ. Мясникъ весьма остроумно доказываетъ, что постъ, столь выгодный для продавцевъ рыбы и столь вредный для здоровья христіанъ, есть установленіе человѣческое. По его мнѣнію, даже Моисей въ этомъ отношеніи несравненно либеральнѣе, такъ какъ позволяетъ іудеямъ цѣлый годъ питаться мясомъ овецъ, возъ, куропатокъ... Да и вообще (думаетъ онъ) наша религія гораздо болѣе идетъ іудеямъ, чѣмъ христіанамъ, какими ихъ желаетъ видѣть евангеліе: такъ много въ ней странныхъ предписаній объ исповѣди, эпитиміяхъ, формѣ одежды, о бракѣ со всевозможными степенями духовнаго и плотскаго родства. По поводу всего этого, собесѣдники заводятъ рѣчь о силѣ и непогрѣшимости папскихъ постановленій, причемъ мясникъ основательно замѣчаетъ, что всѣ эти буллы и декреты -- совсѣмъ не канонъ, такъ какъ одни противорѣчатъ другимъ. Онъ сомнѣвается даже, чтобы устами отцовъ собора говорилъ духъ святой. Неудивительно (замѣчаетъ все тотъ же мясникъ), что всѣ эти мелчайшія постановленія и опредѣленія затемнили человѣческую совѣсть. По обыкновенію, Эразмъ приводитъ для подтвержденія этихъ разсужденій краснорѣчивые факты. Мясникъ разсказываетъ, напримѣръ, странную исторію про нѣкоего Политреска. Врачи и друзья убѣждаютъ этого благочестиваго мужа, лежавшаго на смертномъ одрѣ, ѣсть мясную и молочную пищу по средамъ и пятницамъ, такъ какъ отъ этого зависитъ его жизнь. Какъ человѣкъ истинно религіозный, Политреекъ готовъ умереть скорѣе, чѣмъ выпить ложку молока; но этотъ же удивительный мужъ, съ совершенно спокойной совѣстью, уничтожаетъ тутъ же свое долговое обязательство, нисколько не подозрѣвая, что это -- воровство. Въ этомъ же діалогѣ Эразмъ разсказываетъ два случая изъ собственной жизни: о житьѣ бытьѣ въ Монтегю (см. въ 1 главѣ) и о приключеніи въ Фрейбургѣ. Во время пребыванія въ этомъ городѣ, усердные друзья, знавшіе, что Эравмъ не выноситъ постной пищи, вздумали въ постъ угостить его курицей. Изъ уваженія къ народному вѣрованію, Эразмъ не прикоснулся къ мясу, тѣмъ не менѣе, по отьѣздѣ его изъ Фрейбурга, быстро распространяется молва, что курица съѣдена ("какъ будто 10,000 душъ было погублено"). А между тѣмъ, въ этомъ же благочестивомъ городѣ во время четыредесятницы напиваются до безчувствія, дерутся, играютъ около церкви, такъ что иной разъ не слышно проповѣди -- и никто не думалъ этимъ возмущаться. "Удивительное извращеніе сужденій!" восклицаетъ рыбникъ. Въ концѣ діалога Эравмъ еще разъ пересчитываетъ множество странныхъ понятій о добрѣ и злѣ.
   Предметамъ своего всегдашняго отвращенія -- монахамъ и солдатамъ -- Эразмъ посвящаетъ нѣсколько діалоговъ, изъ которыхъ наибольшаго вниманія заслуживаютъ: 1) "Исповѣдь солдата", 2) "Разговоръ солдата и картезіанца", 3) "Харонъ", 4) "Всадникъ безъ лошади", 5) "Ангельскія похороны", 6) "Погребеніе" и 7) "Кораблекрушеніе". Во всѣхъ этихъ разговорахъ Эразмъ нападаетъ, какъ на самую профессію солдата, такъ и за его личность, гораздо энергичнѣе, чѣмъ на монаха. Монахъ является у него скорѣй смѣшнымъ и жалкимъ, нежели отвратительнымъ; напротивъ того, наемный солдатъ, принужденный въ мирное время жить грабежомъ, разбоемъ и воровствомъ, отвратителенъ, ибо видитъ, по словамъ Эразма, врага не столько въ непріятельскомъ лагерѣ, сколько во всякой мирной хижинѣ.
   Въ "Исповѣди солдата" Эраэмъ заставляетъ нѣкоего Тразимаха, только-что возвратившагося съ поля сраженія, откровенно разсказать о своихъ похожденіяхъ своему пріятелю Ганнону. Разговоръ ведется съ обѣихъ сторонъ чрезвычайно живо и остроумно. Встрѣтивъ Тразимаха въ одеждѣ воина, Ганнонъ выражаетъ невольное удивленіе, какимъ образомъ этотъ человѣкъ, который храбростью нисколько не уступаетъ дикой козѣ, вдругъ преобразился въ солдата.-- "Надежда на добычу сдѣлала меня храбрымъ!" отвѣчалъ Тразимахъ. Но (признается онъ), отягченный преступленіями, которыхъ въ военномъ званіи совершено имъ гораздо болѣе, нѣмъ во всю предшествовавшую жизнь, онъ воротился съ пустымъ карманомъ. На разспросы пріятеля о ходѣ сраженія Тразимахъ могъ только сказать: стамъ такой шумъ, смятеніе, звуки трубъ, громы роговъ, ржаніе лошадей, крики людей, что я ничего не могъ замѣтить, что тамъ происходило, ибо еле чувствовалъ, гдѣ нахожусь самъ". Поэтому, всѣ тѣ пріятные разказчики, такъ обстоятельно повѣствующіе, кто, когда, что и гдѣ сказалъ или сдѣлалъ во время битвы (какъ будто сами они были посторонними наблюдателями) -- не что иное, какъ самые безсовѣстные лгуны. Какъ истинный воинъ, Тразимахъ считаетъ дозволеннымъ свое ремесло, состоящее въ убиваніи людей и обезчещиваніи дѣвушекъ; какъ воинъ христіанскій и благочестивый, онъ нисколько не боится ада, потому что поручилъ себя покровительству святой Варвары и возложилъ непоколебимую надежду на святаго Христофора, образъ котораго онъ ежедневно созерцаетъ. Мы уже видѣли, какъ разсуждаетъ Эразмъ объ этихъ святыхъ-спеціалистахъ. Въ діалогѣ "Кораблекрушеніе" онъ еще разъ возвращается къ этому сюжету. Моряки, такъ же, какъ и солдаты, имѣютъ своихъ особенныхъ покровителей, между которыми первое мѣсто занимаетъ Божія Матерь, хотя она, какъ извѣстно, никогда не бывала на морѣ. Любопытно объясненіе этого суевѣрія: Адольфъ, одинъ изъ разговаривающихъ въ этомъ діалогѣ, замѣчаетъ: "Нѣкогда о мореплавателяхъ заботилась Венера, потому что, какъ думали, сама родилась отъ моря; но, такъ такъ она прекратила свое попеченіе, то этой недѣвственной матери послѣдовала мать-Дѣва". Ближайшіе по этой части помощники Маріи -- Яковъ Компостельскій и Христофоръ Парижскій, затѣмъ (по словамъ Адольфа, бывшаго на кораблѣ во время бури) многіе призываютъ на помощь Марію Синайскую, какого-то Петра, Доминика, Ѳому, Викентія и такъ далѣе. Одинъ изъ пассажировъ такъ перепугался, что далъ безумный обѣтъ поставить Христофору Парижскому свѣчу, величиною съ самого святого. Сосѣдъ замѣтилъ просителю, что онъ едва ли будетъ въ состояніи исполнить обѣщаніе, если продастъ все свое имущество (такъ какъ статуя Христофора -- гигантскихъ размѣровъ). "Молчи, дуракъ! (отвѣтилъ молящійся) ужели думаешь, что я говорю отъ души? Если я достигну земли, то не дамъ ему и сальной свѣчки".
   Въ "Разговорѣ солдата съ картезіанцемъ" выведенъ наемный солдатъ почти такого же закала, какъ и въ "Исповѣди". Только-что возвратившись съ войны, онъ заходитъ къ картезіанцу, своему бывшему пріятелю. Оба начинаютъ подсмѣиваться надъ профессіей другъ друга. "Почему ты, спрашиваетъ солдатъ:-- никому не поручилъ полечить твои мозги, прежде чѣмъ броситься въ такое рабство?" Картезіанецъ ловко защищается и, въ свою очередь, задаетъ пріятелю вопросъ: "Скажи, пожалуйста, куда дѣвались хорошіе медики, когда ты, покинувъ дома молодую жену и дѣтей, отправился на войну, нанявшись за ничтожную плату перерѣзывать горло людямъ, да еще съ опасностью для собственной кожи?". Въ такомъ тонѣ ведется диспутъ о преимуществахъ той и другой профессіи. Симпатіи Эразма, очевидно склоняются на сторону меньшаго зла -- монашества. Онъ заставляетъ солдата сознаться, что только жажда наживы увлекаетъ людей на войну, что все жалованье и добыча отъ такого количества грабежей, святотатствъ и воровства пропивается, проигрывается, растрачивается на женщинъ, причемъ въ награду получается (какъ и въ настоящемъ случаѣ) изрядное количество рубцовъ -- этихъ трофеевъ дракъ за игрой и попойками, да испанская проказа. Говорятъ, будто Эразмъ, изображая такого надѣленнаго рубцами и болѣзнью солдата, мѣтилъ на Гуттена.
   Къ этому же разряду діалоговъ, т.е. на тэму о войнѣ совсѣмъ тѣмъ, что къ ней относится, можно причислить "Харона" и "Всадника безъ лошади". "Харонъ" написанъ во время войны Карла V съ Францискомъ. Эразмъ, со смѣхомъ сквозь слезы, оплакиваетъ здѣсь печальную участь безчисленныхъ жертвъ войны. Содержаніе разговора -- настоящая война. Харонъ хлопочетъ о новомъ большомъ и крѣпкомъ транспортномъ суднѣ, такъ какъ его старая утлая ладья не въ состояніи поднять громаднаго количества вновь прибывающихъ тѣней: три монарха повергли весь христіанскій міръ въ жестокую безчеловѣчную войну, къ чему грозитъ присоединиться еще вражда, происходящая отъ разницы въ мнѣніяхъ. Аласторъ, одинъ изъ разговаривающихъ лицъ, съ грустью замѣчаетъ, что на "жалобу мира" и "Эпитафію" не обращаютъ ни малѣйшаго вниманія, потому что у фурій слишкомъ много помощниковъ. Одѣтыя въ мантію, эти твари проникаютъ во дворцы, подстрекаютъ въ войнѣ, утверждая, будто война по евангелію есть нетолько дѣло справедливое, но даже нѣчто "святое и благочестивое". "Чего нельзя сдѣлать подъ личиной религіи"? восклицаетъ при этомъ Эразмъ. Харонъ проситъ совѣта у Аластора насчетъ лодки. Послѣдній замѣчаетъ, что эта забота -- пустяки, такъ какъ Вулканъ можетъ произвести необходимыя работы. "Такъ-то такъ, отвѣчаетъ Харонъ:-- да у насъ матерьялу нѣтъ". Аласторъ: "Что я слышу? развѣ здѣсь совсѣмъ нѣтъ лѣсу?-- Харонъ:-- "Истреблены даже рощи, что находились въ Елисейскихъ Доляхъ". Аласторъ:-- "Для чего же?". Харонъ:-- "Для сожженія тѣней еретиковъ, такъ что ^теперь мы вынуждены выкапывать уголь изъ нѣдръ земли".-- Въ отмщеніе властителямъ, презрѣвшимъ его "жалобу", и ревнителямъ благочестія, истреблявшимъ "лѣса для сожженія еретиковъ", Эразмъ могъ только сказать устами Харона: "у меня нѣтъ привиллегированныхъ -- гребутъ монархи, гребутъ и кардиналы, каждый въ свой чередъ, не меньше, чѣмъ ничтожные плебеи, все равно -- учились ли они этому искуству, или не учились".
   Совсѣмъ въ иномъ родѣ "Всадникъ безъ лошади". Этотъ живой юмористическій діалогъ скорѣе напоминаетъ "Похвалу глупости", чѣмъ суровую инвективу "Пословицъ". Несторій даетъ совѣты Гарпалу, простяку-деревенщинѣ, какъ пройдти въ дворянство. Прежде всего менторъ предлагаетъ купить это достоинство, такъ какъ Цезарь продаетъ по дешевымъ цѣнамъ; но у Гарпала слишкомъ много самолюбія: онъ знаетъ, что надъ такими дворянами народъ смѣется. Тогда Несторій проектируетъ слѣдующій планъ: во первыхъ, слѣдуетъ удалиться изъ отечества и вступить въ общество юношей дѣйствительно знатнаго происхожденія; затѣмъ необходимо пріобрѣсти рыцарское облаченіе и надѣть на палецъ кольцо, украшенное камнемъ: если купить не ша что, то можетъ служить позолоченная мѣдь и фальшивый камень; далѣе нужно выбрать изображеніе для украшенія щита. Но тутъ является затрудненіе, какую эмблему выберетъ Гарпалъ, который нетолько не участвовалъ ни въ одномъ сраженіи, но и издали не видалъ его? Единственная пролитая имъ кровь -- кровь гусей, которыхъ онъ храбро и въ большомъ количествѣ рѣзалъ, живя въ деревнѣ. Но изобрѣтательный Несторій нашелся: онъ совѣтуетъ изобразить серебрянный ножъ и три золотыя гусиныя головы на красномъ фонѣ, ибо краснотою гусиная кровь нисколько не уступаетъ человѣчьей. Щитъ будетъ прибитъ къ дверямъ гостинницы, гдѣ остановится новый рыцарь. Въ такомъ же родѣ предполагается и фасонъ шлема, верхняя часть коего должна представлять собачью голову съ опущенными ушами. Теперь остается фамилія и девизъ; но изобрѣсти ихъ довольно трудно, потому что Гарпалъ родился въ малоизвѣстной ничтожной деревушкѣ. По счастью, недалеко отъ деревни есть гора съ обрывомъ. Несторій тотчасъ рѣшилъ, что новый рыцарь будетъ прозываться: "Гарпалъ, рыцарь золотой скалы" (eques ab aurea тире). Девизомъ избрано изреченіе: "была не была" (omnis jacta eit alea). Далѣе идутъ совѣты, какъ долженъ себя вести новый рыцарь, именно: ему необходимо сдѣлаться игрокомъ, пьяницей, мотомъ, неизлишне также украситься "испанской проказой", потому что иначе его никто не сочтетъ за истиннаго рыцаря. Денегъ всегда можно достать займомъ, и чѣмъ больше кредиторовъ, тѣмъ лучше: извѣстное дѣло, что это самые вѣрные слуги. Прислугу слѣдуетъ держать проворную, чтобы оправдывала пословицу: "плохо не клади, другихъ въ грѣхъ не вводи". "И тотъ рыцарскій догматъ слѣдуетъ соблюдать: справедливо и прилично рыцарю освобождать путника-плебея отъ денегъ, ибо что можетъ быть недостойнѣе, какъ то, что подлый купецъ въ изобиліи имѣетъ деньги, а рыцарю нечего издержать на женщинъ и игру". Въ концѣ-концовъ можно обманомъ жениться на знатной и богатой дѣвушкѣ. На случай, если обнаружится ложь, есть убѣжище -- война: это море покроетъ всякія злодѣйства.
   Переходимъ къ монахамъ. Имъ, какъ сказано, посвящаются "Ангельскія похороны" и "Погребеніе". Говорятъ, Эразмъ имѣлъ въ виду принца Карпи, Рудольфа Агриколу и Христофора Лонголія. Вотъ вкратцѣ содержаніе обоихъ діалоговъ. Въ "Ангельскихъ похоронахъ" бесѣду ведутъ Ѳеотимъ, человѣкъ простодушный и довѣрчивый, и Филекоусъ (любитель новостей). Ѳеотимъ только-что возвратился съ похоронъ: слѣды печали еще не исчезли на его лицѣ. Умеръ нѣкто Евсевій, человѣкъ знатный и ученый. На смертномъ одрѣ сей блаженный мужъ далъ обѣтъ Господу, что будетъ "вести борьбу во имя Христа по правиламъ святого Франциска". По поводу этого обѣта собесѣдники начинаютъ разсуждать о монашествѣ, и оба приходятъ къ заключенію, что странно посвящать себя Богу, когда уже въ крещеніи всякій посвященъ Христу, притомъ же и въ евангеліи ничего не говорится о монахахъ. Описавъ въ весьма забавныхъ чертахъ самые похороны (одѣваніе трупа въ францисканскую мантію), Ѳеотимъ излагаетъ семь тайныхъ правилъ францисканскаго ордена, будто бы открытыхъ св. Франциску самимъ Христомъ. Изъ этихъ правилъ наиболѣе интересны пятое и шестое. Пятое заключается якобы въ такомъ обѣщаніи Господа: всякій, кто желаетъ зла ордену (а такихъ увы! немало), никогда не достигнетъ половины возраста, назначеннаго Богомъ, и погибнетъ гнуснѣйшей смертью; шестое говоритъ, напротивъ, что покровители ордена, хотя бы вели самую нечестивую жизнь, оканчиваютъ ее наилучшимъ образомъ. Но кто же можетъ считаться покровителемъ ордена? "О, ужели не понимаешь? Кто даетъ, кто одѣваетъ, кто устраиваетъ кухню, тотъ и любитъ". Разсуждая о томъ, какъ францисканская одежда, надѣтая на трупъ, спасаетъ душу и тѣло грѣшника, Филекоусъ, между прочимъ, замѣчаетъ, что удостоившіеся такой чести трупы даже не гніютъ, потому что у червей оказалось бы въ случаѣ нападенія на блаженное тѣло больше мужества, чѣмъ у злыхъ демоновъ.
   Почти такая же тэма и "Погребенія". Здѣсь описываются похороны двухъ знатныхъ мужей -- Георгія, суевѣрнаго, глуповатаго богача, и Корнилія, истинно благочестиваго и разумнаго бѣдняка. Еще не успѣлъ больной Георгій кончить исповѣдь, какъ его домъ наполнился монахами четырехъ орденовъ; явился также и приходскій священникъ. Возмутившись тѣмъ, что больной исповѣдался у францисканца, этотъ послѣдній угрожаетъ умирающему отказомъ въ мѵропомазаніи, причащеніи и погребеніи подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ, пастырь, не имѣетъ никакого понятія о совѣсти своей овечки, за которую долженъ дать отвѣтъ передъ Господомъ. Монахи ожесточились: одинъ доминиканецъ, хвастаясь своей степенью баккалавра, упрекаетъ священника въ невѣжествѣ и дурномъ поведеніи. Совсѣмъ не желая оставаться въ долгу, священникъ колетъ монахамъ глаза тѣмъ, что они втираются въ дома богатыхъ людей, развращаютъ посвященныхъ Богу дѣвъ, упрекаетъ ихъ и еще во многомъ другомъ, что неудобно пересказывать въ наше время. Перебранкѣ не видѣлось конца, еслибы больной не удовлетворилъ обѣихъ сторонъ, рѣшивъ исповѣдоваться и у священника и заплатить ему за исповѣдь, молитвы и прочее. Но едва ушелъ патеръ, какъ поднялась новая буря -- въ домъ явились еще четыре ордена -- нищенствующіе, къ которымъ скоро присоединился пятый, носившій названіе крестоносцевъ (отрасль августинцевъ), "столь же необходимый для круглаго счета орденовъ, какъ для телеги пятое колесо". У крестоносцевъ завязывается брань съ остальными. Больной долженъ былъ и ихъ примирить, пообѣщавъ всѣмъ орденамъ равную плату и дозволивъ всѣмъ присутствовать при погребеніи, за исключеніемъ пятаго, которому Георгій не позволилъ быть на обѣдѣ, ибо не безъ основанія опасался, что можетъ произойти драка. Этотъ удивительный больной, умѣвшій такъ чудесно умиротворять, былъ изъ военачальниковъ, имѣлъ громадное состояніе, нажитое грабежомъ, святотатствомъ и искуствомъ въ ариѳметикѣ: Георгій доносилъ своему королю, что содержитъ 30,000 войска, а на самомъ дѣлѣ кормилъ не болѣе семи тысячъ, причемъ и изъ этого числа далеко не всѣмъ платилъ жалованье, хотя это было для него легко, такъ какъ онъ безъ церемоніи бралъ контрибуціи съ своихъ и чужихъ одинаково. Къ высокимъ и по истинѣ благочестивымъ дѣяніямъ сего достойнаго мужа должно отнести его духовное завѣщаніе, въ которомъ онъ предписываетъ женѣ и дѣтямъ поступить въ монастырь и завѣщаетъ большую часть состоянія на монастыри. Послѣ главныхъ распоряженій, умирающій подробно и обстоятельно предписалъ чинъ похоронъ, опредѣливъ въ точности, сколько монаховъ и какихъ орденовъ должны нести гробь, кто будетъ плакать, и такъ далѣе. Подъ конецъ больному прочли папскую индульгенцію, освобождающую его отъ огня чистилища, и облачили въ мантію св. Франциска.
   Совсѣмъ иначе готовился къ смерти Корнилій. Исповѣдавшись и причастившись у приходскаго священника, онъ все остальное время посвящаетъ бесѣдѣ съ семьей, заповѣдуетъ матери любить дѣтей и всѣмъ другъ друга. Духовную Корнилій написалъ задолго до болѣзни, ибо считалъ предсмертныя завѣщанія ничѣмъ инымъ, какъ бредомъ сумасшествія.
   Такими изображалъ Эразмъ солдатъ и монаховъ. Въ числѣ наиболѣе распространенныхъ суевѣрій, вѣра въ упырей, въ явленія демоновъ и подобныхъ диковинъ занимала не послѣднее мѣсто. Чтобы показать изъ какого рода источника могутъ происходить чудесные разсказы, Эразмъ написалъ забавный діалогъ "Заклинаніе" (Exorcismus sive Spectrum). Нѣкто Полусъ, веселый малый, охотникъ позабавиться и позабавить другихъ, задумалъ подшутить надъ приходскимъ священникомъ, умственный кругозоръ котораго не переступалъ за предѣлы требника. Спрятавшись въ кусты (дѣло происходило не далеко отъ Лондона), Полусъ началъ издавать по вечерамъ раздирающіе могильные звуки. Днемъ онъ увѣрялъ Фавна (такъ звали священника), что это -- крики грѣшной души, которую онъ, Фавнъ, долженъ спасти изъ власти демона посредствомъ заклинаній. Сострадательный Фавнъ готовъ сдѣлать доброе дѣло. Очертивъ кругъ, онъ въ сопровожденіи другого духовнаго лица, Полусова пріятеля, начинаетъ творить ежедневно заклинанія, во время которыхъ Полусъ съ компаніей веселыхъ пріятелей искусно разыгрываетъ роль демоновъ и грѣшной души, принадлежавшей когда-то тоже нѣкоему Фавну. Угнавъ это послѣднее обстоятельство, бѣдный заклинатель чуть не помѣшался; разсказывая потомъ видѣнное и слышанное, онъ незамѣтно для себя самого привиралъ цѣлую массу небывалыхъ диковинъ. Неутомимый на выдумки Полусъ закончилъ свою шутку тѣмъ, что подбросилъ на престолъ приходской церкви письмо, якобы отъ души Фавна, спасенной заклинаніями. Въ письмѣ обѣщалось Фавну-заклинателю вѣчное блаженство. "И прежде этого, заключаетъ одинъ изъ собесѣдниковъ:-- я не имѣлъ обыкновенія придавать большаго значенія сказкамъ, которыя разсказываются въ народѣ о привидѣніяхъ, а съ этого времени еще менѣе, потому что многое выдается за истину легковѣрными людьми, подобными Фавну, на основаніи писемъ, сочиненныхъ съ подобнымъ же искуствомъ".
   Ту же самую цѣль разоблаченія хитрости обманщиковъ Эразмъ, по его собственнымъ словамъ, преслѣдуетъ и въ нѣкоторыхъ другихъ діалогахъ: въ "Алхимикѣ", "Hippopiano", "Ptochologia" и "Convivio fabuloso". Мы упомянемъ только о двухъ первыхъ. Насмѣшки надъ алхимикомъ въ тѣ времена -- не рѣдкость. Еще Чосеръ издѣвался надъ этими добродушными тружениками, неутомимо раскалявшими свои тигли и до пота толокшими спеціи. Эразмъ изображаетъ намъ алхимика -- пройдоху, открывающаго философскій камень въ глупости, жадности и легковѣріи людей. Священникъ, разыгрывающій роль алхимика, ловко надуваетъ ограниченнаго богатаго старика Бальбина. Льстивой рѣчью онъ завлекаетъ Бальбина въ предпріятіе, которое обѣщаетъ хорошую прибыль, затѣмъ поселяется въ его домѣ, устроиваетъ лабораторію и день за днемъ выманиваетъ у старика подъ разными предлогами деньги, которыя немедленно прокучиваетъ въ веселой компаніи. Другой алхимикъ, выведенный въ "Птохологіи", обманываетъ простоту инымъ способомъ: онъ вкладываетъ въ уголь нѣсколько серебра и затѣмъ весьма выгодно продаетъ свой секретъ.
   Чтобы покончить съ "Разговорами", намъ остается теперь сказать нѣсколько словъ о тѣхъ діалогахъ, гдѣ Эразмъ высказываетъ свои мысли о бракѣ, объ образованіи женщинъ, о назначеніи ихъ въ обществѣ и семьѣ. Какъ всегда, здравые и гуманные взгляды Эразма и относительно этого предмета представляютъ поразительный контрастъ съ общераспространенными грубыми понятіями о женщинѣ, какъ рабынѣ и хозяйкѣ. Несмотря на то, что самъ Эразмъ не зналъ семейной жизни, онъ никогда не превозносилъ безбрачія, какъ это бываетъ въ подобныхъ случаяхъ; напротивъ, онъ неутомимо (по своему обыкновенію) порицалъ вынужденное, а потому соединенное съ тайнымъ развратомъ дѣвство. Мы уже видѣли, въ какомъ изобиліи пускаетъ онъ стрѣлы своего остроумія противъ монаховъ, задававшихся спеціальной цѣлью ловить неопытную молодежь въ искусно разставленныя сѣти. Въ діалогѣ "Дѣвица, ненавидящая супружество", Эраэмъ даетъ молодымъ людямъ орудіе распознавать этихъ ловцовъ, "гуляющихъ, какъ онъ выражается, по всему міру". Благоразумный и благовоспитанный юноша уговариваетъ дѣвушку, уже обрекшую себя монашеской жизни, оставить свое намѣреніе или, по крайней мѣрѣ, не спѣшить окончательнымъ рѣшеніемъ. Резоны, приводимые Эвбуломъ (такъ звали этого юношу), уже извѣстны намъ: спасаться можно вездѣ, я внѣ монастыря даже удобнѣе; монастырь -- могила, ибо, разъ попавши въ сѣти, уже трудно выбраться. Изъ слѣдующаго діалога ("Дѣвица раскаивающаяся") мы узнаемъ, что совѣты Эвбула оказали желаемое дѣйствіе, и Катарина оставляетъ свое необдуманное намѣреніе. Къ сожалѣнію, не всѣ дѣвушки такъ серьёзно размышляютъ о выборѣ жизненной дороги, прибавляетъ Эразмъ. Замѣтимъ мимоходомъ, что оба діалога ведутся чрезвычайно деликатно, что было большой рѣдкостью въ Эразмовы времена.
   Итакъ, супружеская жизнь предпочтительнѣе. Но вѣдь и бракъ, какъ мы знаемъ изъ разсужденій "глупости", далеко не всегда ведетъ къ счастію. Въ разговорѣ "жена-браконенавистница" Эразмъ пытается указать практическіе способы устроить наилучшимъ образомъ супружескія отношенія. Его домострой, разумѣется, далеко не то, что Сильвестровъ -- средневѣковой, однакоже и Эразмъ (впрочемъ, по необходимости) признаетъ, что жена, по писанію, должна подчиняться мужу и иной разъ уступать ему, хотя бы онъ и не былъ правъ. Въ этомъ, конечно, не было бы необходимости, еслибы существовалъ разводъ (о трудности котораго сожалѣетъ Эразмъ), но такъ какъ въ нынѣшнія времена онъ почти невозможенъ, то ничего лучшаго не остается, какъ путемъ взаимныхъ уступокъ, сколько возможно, дѣлать жизнь сносною. Изъ множества средствъ къ достиженію этого, находящихся въ распоряженіи жены, Эразмъ рекомендуетъ прежде всего не слѣдовать примѣру Ксантиппы, потому что не всѣ мужья -- Сократы. Ничего нѣтъ хуже, какъ раздражать мужа постоянной бранью и упреками, особенно при постороннихъ. Въ крайнемъ случаѣ, жена можетъ пожаловаться на мужа его родителямъ или родственникамъ, но ни въ какомъ случаѣ не своимъ. Не безполезно также примѣниться, безъ особенныхъ униженій, къ привычкамъ и вкусамъ мужа, напримѣръ, если онъ любитъ музыку, то не лѣниться пѣть, когда онъ играетъ "на арфѣ".
   Но всѣ эти мѣры, конечно, рекомендуются только въ случаѣ необходимости; гораздо лучше предупреждать самое зло въ корнѣ, а это возможно лишь въ томъ случаѣ, когда женихъ и невѣста вполнѣ соотвѣтствуютъ другъ другу умственно, нравственно и физически. Сколько несчастій въ супружествѣ происходитъ отъ подлости, невѣжества и предразсудковъ. Дѣвушки, воспитываемыя большей частью въ суетности, не въ мѣру любятъ блескъ, знатность, титулы, а мужчины выше всего цѣнятъ богатство. Такимъ образомъ и происходятъ несчастные браки. Къ этому слѣдуетъ прибавить еще родительскіе разсчеты. Отецъ и мать нерѣдко имѣютъ въ виду гораздо болѣе собственныя выгоды, чѣмъ счастье дѣтей. Примѣръ неравнаго брака Эразмъ описываетъ въ діалогѣ "Неравное супружество" (Impar conjugium). Безобразный, покрытый проказой и ничего, кромѣ болѣзни, не имѣющій рыцарь женится на семнадцатилѣтней красавицѣ. "Сколь превратны сужденія людей!" восклицаетъ по обыкновенію Эразмъ. А если плебей поцѣлуетъ благородную дѣвицу, всѣ закричатъ, что совершено преступленіе, достойное смерти. И вотъ, къ несчастію человѣчества, существуетъ законъ, имѣющій обязательную силу: что соединено Богомъ, человѣкъ не разлучаетъ. По мнѣнію Эразма, бракъ въ такихъ случаяхъ не долженъ имѣть обязательной силы, такъ какъ онъ заключенъ dolo et malo.
   Какъ скоро въ бракъ вступаютъ лица, равныя по общественному положенію, нравственно и физически подходящія другъ другу, женщинѣ ничего болѣе не остается, какъ свято соблюдать обязанности жены и матери. Въ числѣ материнскихъ обязанностей, Эразмъ, между прочимъ, высоко ставитъ, чтобы мать сама была кормилицей дѣтей своихъ (объ этомъ трактуется въ особенномъ діалогѣ: Puerpera). Чтобы быть хорошей матерью и женою въ нравственномъ смыслѣ, женщина должна быть образована совершенно такъ же, какъ и мужчина. Въ письмахъ Эразма можно найти много мѣстъ, гдѣ онъ съ юношескимъ восторгомъ восхваляетъ новое поколѣніе женщинъ, посвящающихъ себя наукамъ. "Сцена дѣлъ человѣческихъ превращается, говоритъ онъ напримѣръ, въ одномъ письмѣ:-- монахи не знаютъ наукъ, а женщины въ ладу живутъ съ книгами". Въ особенности же высоко ставитъ онъ женское образованіе въ "Разговорѣ аббата и ученой женщины". Не можемъ не остановиться на этомъ прекрасномъ діалогѣ. Почтенный аббатъ, явившись въ комнату ученой женщины, пораженъ удивленіемъ при видѣ множества греческихъ и латинскихъ книгъ, вмѣсто обычной обстановки женскаго будуара. Онъ выражаетъ сожалѣніе, что молодая женщина не понимаетъ, въ чемъ состоитъ пріятность жизни. "Чѣмъ измѣряешь ты пріятность?" спрашиваетъ Магдалія.-- "Сномъ, отвѣчаетъ аббатъ:-- пирами, свободой дѣлать что угодно, деньгами и почестями".-- "А если мнѣ чтеніе хорошей книги доставляетъ больше удовольствія чѣмъ тебѣ охота, кутежи или игра въ кости? спрашиваетъ Магдалія. Развѣ ты не находишь, что а живу пріятно?-- Аббатъ: Я пересталъ бы жить.-- Магдалія. "Я не спрашиваю, что для тебя самое пріятное, но въ чемъ должно заключаться пріятное?" -- Аббатъ. "Я не желалъ бы, чтобы мои монахи часто обращались съ книгами".-- Магдалія. "А мой мужъ весьма одобряетъ пои занятія. Но почему же тебѣ не нравится это въ монахахъ?" -- Аббатъ. "Потому, что нахожу ихъ менѣе послушными: они ссылаются на декреты, декреталіи, на Петра и Павла".-- Магдалія" "А развѣ ты приказываешь что-либо противное Петру и Павлу?" -- Аббатъ. "Чему они учатъ, я не знаю; но я не жалую монаха, который умѣетъ возражать, и не желаю, чтобы кто-нибудь былъ умнѣе меня".-- Магд. "Этого возможно избѣжать, если постараться сдѣлаться сколь возможно мудрымъ".-- Аббатъ. "Досуга нѣтъ".-- Магдалія. "Какимъ образомъ?" -- Аббатъ. "Нѣтъ времени".-- Магдалія. "Нѣтъ времени, чтобъ быть мудрымъ?" -- Аббатъ. "Нѣтъ".-- Магдалія. "Что же мѣшаетъ?" -- Аббатъ. "Длинныя молитвы, забота о хозяйствѣ, охота, лошади, придворная служба". Далѣе, Магдалія доказываетъ аббату, что обязанность женщины заключается въ заботахъ о хозяйствѣ и въ воспитаніи дѣтей, обязанность, которой она безъ помощи книгъ, безъ образованія, исполнить не можетъ. Аббатъ допускаетъ, что дама можетъ читать книги, но только французскія, а ни въ какомъ случаѣ не латинскія и греческія, исполненныя непристойностей. Магдалія замѣчаетъ, что французскія книги въ этомъ отношеніи могутъ поспорить съ латинскими.-- "Да я не о томъ говорю", отвѣчаетъ аббатъ.-- "Объясни же, въ чемъ дѣло?" спрашиваетъ Магдалія.-- Аббатъ. "женщины безопаснѣе отъ священниковъ, если онѣ не знаютъ по-латыни.-- Магдалія. "Благодаря вашимъ стараніямъ, въ этомъ нѣтъ никакой опасности, такъ какъ вы прилежно печетесь о томъ, чтобы не знать по-латыни". Аббатъ ссылается тогда на общее мнѣніе, но Магдалія очень дѣльно замѣчаетъ, что мнѣніе глупой толпы -- не законъ для разумнаго человѣка; напротивъ, слѣдуетъ заботиться о томъ, чтобы измѣнить старое, отжившее и потому вредное. Какъ, однако, ни разумно защищаетъ она женское образованіе, аббатъ остается равнодушнымъ ко всѣмъ доводамъ и выражаетъ мысль, что онъ ни за что не согласился бы быть мужемъ ученой жены: сколько ни учись, сколько ни убивай здоровье и время, а умирать придется въ концѣ-концовъ (аргументируетъ онъ), и умирать, не поживъ, какъ слѣдуетъ. Выведенная изъ терпѣнія, Магдалія ссылается на примѣръ Божьей Матери, которая, какъ извѣстно, прилежно читала книги; но аббатъ и при этомъ остается твердъ, какъ скала"
   Къ этимъ краснорѣчивымъ строкамъ мы ничего не имѣемъ прибавить; вспомнимъ только, что это говоритъ писатель XVI столѣтія, когда варварскія понятія о женскомъ образованіи были еще въ полной силѣ. Счастливыя исключенія, какъ семья Мора, Билибальда Пиркгеймера, Маргарита и десятокъ другихъ представляются слабо мерцающими звѣздочками на темномъ горизонтѣ, и Эразмъ съ юношескимъ восторгомъ и свѣтлой надеждой на лучшее будущее привѣтствуетъ появленіе ихъ... Если иногда, какъ, напримѣръ, въ "Похвалѣ глупости" и въ разговорѣ: "Богатые нищіе", онъ смѣется надъ легковѣріемъ женщинъ, надъ ихъ слабостью къ монахамъ и духовникамъ, склонностью къ сварливости, то онъ имѣетъ въ виду слабую сторону своихъ современницъ, совсѣмъ не желая унижать существъ ихъ, какъ женщинъ.
   Но вліянію на умы современниковъ Эразма, Colloquia занимаютъ первое мѣсто послѣ "Похвалы глупости". Хотя авторъ предназначалъ ихъ только въ руководство юношеству, однако, разсматриваемые въ нихъ вопросы, какъ мы могли убѣдиться,-- слишкомъ серьёзны и важны для учебника; книга скоро сдѣлалась популярною среди всей образованной публики. Дан. Гейнзіусъ, восхваляя Эразма, какъ борца съ "общественными заблужденіями и болѣзнями", писалъ Петру Скриверію въ 1636 году, т. е. спустя ровно сто лѣтъ послѣ смерти Эразма: "никогда онъ "Эразмъ) не выражалъ эту идею (т. е. борьбы съ общественными болѣзнями) лучше, чѣмъ въ прекраснѣйшей книжкѣ "Разговоры", гдѣ онъ играетъ роль не тяжелаго и угрюмаго медика, но веселаго и дружелюбнаго; все, что здѣсь упоминается, о чемъ говорится, взято прямо изъ жизни (е media vita) для улучшенія ея". Не говоримъ о похвалахъ друзей. Дѣйствія его враговъ указываютъ, насколько "Colloquia" считались опасной книгой. Въ 1524 году въ Парижѣ вышло подложное изданіе "Разговоровъ" Эразма,-- со множествомъ измѣненій. Въ предисловіи говорится, что авторъ самъ нашелъ, что многія мѣста отзываются Лютеровой ересью, что онъ раскаевается въ своемъ грѣхѣ и потому въ новомъ изданіи измѣняетъ всѣ еретическія мѣста, особенно гдѣ дѣло идетъ о монахахъ, обѣтахъ, пилигримствахъ, индульгенціяхъ и тому подобномъ. Эразмъ возмутился этой дерзостью и не замедлилъ печатно разсказать всю исторію. Эти измѣненія, по его словамъ, сдѣланы чрезвычайно неискусной рукой, необыкновенно глупо и подло, такъ что поддѣлку тотчасъ можно отличить отъ оригинала. Самую обстоятельную и (замѣтимъ кстати) характеристическую для самого Эразма защиту "Разговоровъ" находимъ въ письмѣ его къ лувенскимъ теологамъ. "Говорятъ (пишетъ онъ), что въ Collcquia есть ересь, напримѣръ, въ ученіи о постахъ, индульгенціяхъ, обѣтахъ. Положимъ, что и такъ; но обвинять автора все-таки нѣтъ никакого основанія, во-первыхъ потому, что эдиктъ императора вышелъ 6-го мая 1522 г., а книга -- раньше; во-вторыхъ -- авторъ изъясняетъ совсѣмъ не догматическіе вопросы, но формы латинской рѣчи, хотя мимоходомъ и прибавлено кое* что, служащее къ утвержденію въ добрыхъ нравахъ; въ-третьихъ -- авторъ не отвѣчаетъ за мнѣнія разговаривающихъ лицъ, ибо изъ-того, что скажетъ Эвбулъ или Магдалія, еще не слѣдуетъ, что и онъ также думаетъ". Впрочемъ, даже въ этомъ письмѣ Эразмъ отстаиваетъ нѣкоторыя свои мысли, высказанныя въ "Разговорахъ"; напримѣръ, онъ утверждаетъ, что глупо поступаютъ тѣ, которые, покидая семью, идутъ искать спасенія въ Римъ или Іерусалимъ. По требованію нѣкоторыхъ враговъ Эразма, Сорбонна запретила юношеству читать Colloquia. Жалуясь на это варварское распоряженіе, Эразмъ справедливо замѣчаетъ, что ни съ чѣмъ несообразно питать дѣтей глупыми пѣснями кормилицъ и нянекъ; напротивъ, слѣдуетъ предлагать имъ здоровую пищу. Такова была судьба "Разговоровъ" во Франціи. И въ Англіи также была запрещена продажа (благодаря стараніямъ нѣкоего Стандиція). Въ письмѣ къ кардиналу Вольси, Эразмъ требуетъ справедливости, такъ какъ, по его убѣжденію, въ Colloquia нѣтъ ничего еретическаго и безнравственнаго. Зачѣмъ говорятъ, что старику не въ лицу писать такія легкомысленныя книжки? Тогда про вся* наго старика, учащаго дѣтей, можно будетъ сказать, что онъ занимается не своимъ дѣломъ. Дайте, наконецъ, книгу на испытаніе (говоритъ онъ) и не друзьямъ только, а безпристрастнымъ судьямъ. Если не найдутъ въ ней ничего вреднаго, то зачѣмъ же запрещать употребленіе ея въ школахъ? Епископъ Линкольнскій (Langland) уговариваетъ Эразма перестать писать эти разговоры, потому что они не нравятся многимъ; но Эразмъ отвѣтилъ на это очень умно: онъ знаетъ во-первыхъ, что наоборотъ -- книга нравится многимъ друзьямъ; во-вторыхъ, совѣтуетъ епископу прочитать ее съ начала до конца: онъ и самъ найдетъ въ ней много неглупыхъ и интересныхъ вещей.
   Наконецъ, нѣкоторые приняли насмѣшки на собственный счетъ. Къ числу таковыхъ принадлежитъ между прочимъ Эколампадій. Передъ нимъ Эразмъ счелъ нужнымъ извиниться: въ письмѣ къ нему онъ говоритъ, что подъ длинноносымъ и черноволосымъ Циклопомъ (въ діалогѣ "Evangelio forus") онъ разумѣлъ своего слугу Николая Каннія. Въ концѣ-концовъ, Эразмъ нашелся вынужденнымъ написать тотъ упомянутый нами трактатъ "о пользѣ разговоровъ", гдѣ подробно объясняетъ смыслъ и цѣль каждаго отдѣльнаго діалога. Основная мысль этой апологіи уже намъ извѣстна: Эразмъ настойчиво защищаетъ все, высказанное въ Colloquia, и притомъ со ссылками на авторитетъ святыхъ отцовъ (напримѣръ, на Августина въ вопросѣ о монашествѣ).
   Намъ остается теперь, для полной характеристики Эразмовой сатиры до реформаціи, сказать нѣсколько словъ объ его перепискѣ. Письма представляютъ троякій интересъ: во-первыхъ, какъ матерьялъ для біографіи Эразма и характеристики его воззрѣній, такъ какъ въ интимной бесѣдѣ съ друзьями онъ высказывается гораздо откровеннѣе, чѣмъ въ другихъ сочиненіяхъ; во-вторыхъ, они драгоцѣнны, какъ источникъ для изученія эпохи, ибо Эразмъ переписывался со всѣмъ тогдашнимъ образованнымъ міромъ; и наконецъ, въ третьихъ -- на что мы и обратимъ вниманіе, письма интересны, какъ произведеніе литературное. Съ этой послѣдней точки зрѣнія, какъ было уже нами замѣчено, до сихъ поръ ихъ мало изучали. Припомнимъ, что современники Эразма читали ихъ точно такъ-же, какъ и "Похвалу глупости", "Пословицы" и "Разговоры". Не говоря о томъ, что нѣкоторыя письма (какъ напримѣръ къ Лютеру и кардиналу Майнцкому) издавались тогда же въ свѣтъ; всякое письмо, пока доходило до адресата (на что Эразмъ часто жалуется), читалось любителями хорошей латыни, списывалось и ходило по рукахъ... Общее впечатлѣніе, производимое письмами на читателя, слѣдующее: въ письмахъ до реформаціи, за исключеніемъ жалобъ на бѣдность, тонъ веселый, игривый; мы часто встрѣчаемся съ насмѣшкой и рѣдко съ инвективой на монаховъ, схоластику, войну и другихъ враговъ bonarum litterarum; напротивъ, въ письмахъ второго періода ясно слышится грустная нота: веселый сатирикъ пораженъ удивленіемъ передъ новой "птицей", появленія которой онъ совсѣмъ не ожидалъ и не желалъ; онъ часто жалуется, что лютеране не менѣе схоластиковъ и монаховъ угрожаютъ наукамъ. И вотъ почти въ каждомъ письмѣ онъ старается отдѣлить свое дѣло отъ дѣла Лютера, почти всякій разъ говоритъ о томъ, что его мирной натурѣ противны крайности, ведущія къ раздраженію и возбужденію страстей (ad Editionem, какъ онъ любитъ выражаться). Впрочемъ, объ этомъ мы говорили уже выше.
   Теперь, познакомившись съ наиболѣе важными, по нашему мнѣнію, сочиненіями Эразма, мы позволимъ себѣ сказать нѣсколько словъ о значеніи его, какъ сатирическаго писателя. Одинъ новѣйшій критикъ метко называетъ "Похвалу глупости" прологомъ великой религіозной драмы XVI столѣтія. Современные католики говорили: "Эразмъ снесъ яйцо, Лютеръ только высидѣлъ птицу". Этими словами опредѣляется значеніе Эразма по отношенію къ реформаціи. Правда, и до Эразма, и нетолько въ Германіи, но и во всѣхъ другихъ странахъ католическаго міра, насмѣшки надъ монахами, духовенствомъ, даже надъ римскими злоупотребленіями, раздавались нерѣдко; но эти нападки носили характеръ случайный, мѣстный: только Эразмъ, благодаря своему громадному вліянію, сдѣлалъ новые взгляды болѣе или менѣе общимъ достояніемъ. Онъ воспиталъ новое поколѣніе въ Германіи, отчасти во Франціи и Англіи и, такимъ образомъ, проложилъ путь нетолько авторамъ "Писемъ темныхъ людей" и проповѣди самого Лютера, но и свободнымъ мыслителямъ XVIII вѣка. Мы видѣли, въ какой степени весь современный образованный міръ, начиная съ королей и кончая послѣднимъ школьнымъ учителемъ, благоговѣлъ передъ Эразмомъ, смотрѣлъ на его слова, какъ на изреченія оракула, подобно тому, какъ въ XVIII вѣкѣ смотрѣли на приговоры Вольтера. Интересно спросить: въ чемъ заключалась тайна этого почти безпримѣрнаго вліянія? Мы едва-ли ошибемся, если скажемъ: въ геніальномъ здравомъ смыслѣ и въ громадномъ сатирическомъ талантѣ. Эразмъ коснулся почти всѣхъ важнѣйшихъ вопросовъ, интересующихъ человѣчество, и почти на всѣ изъ нихъ далъ болѣе или менѣе удовлетворительные отвѣты, какіе могъ дать тогда независимый умъ, владѣвшій всѣми доступными эпохѣ знаніями. Мы не говоримъ о многихъ взглядахъ Эразма, перешедшихъ или тогда же въ общечеловѣческое достояніе, или распространявшихся впослѣдствіи, особенно въ XVIII вѣкѣ, какъ, напримѣръ, идея вѣротерпимости, воспитательныя идеи -- о всемъ этомъ говорилось уже достаточно; но даже и въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ онъ не былъ въ состояніи разрѣшить вопроса, онъ ставилъ его такимъ образомъ, что пролагалъ дорогу свободному изслѣдованію.

А. Г. Преображенскій.

"Отечественныя Записки", No 8, 1879

Ко всем произведениям автора К списку авторов