Ляцкий Евгений Александрович - Очерки жизни и творчества Гончарова

Очерки жизни и творчества Гончарова.

Гончаровъ и Тургеневъ.

Въ лучшую пору своей жизни Гончаровъ очень любилъ общество, особенно такое, гдѣ могъ встрѣтить умный и тонкій разговоръ и привлекательную свѣтскую или артистическую обстановку. Онъ былъ знакомъ со всѣми виднѣйшими представителями литературнаго міра, но въ дружескихъ отношеніяхъ былъ съ немногими. На его петербургской квартирѣ на Моховой можно было встрѣтить въ разное время Писемскаго, Григоровича, Никитенка, П. Д. Боборыкина, М. Семевскаго, Бакста, А. Ѳ. Кони, Стасюлевича. Въ воспоминаніяхъ племянника Ивана Александровича сохранилось нѣсколько отзывовъ о современныхъ ему литераторахъ, но опять-таки надо помнить, что воспоминанія эти очень односторонни: въ нихъ, какъ будто нарочно сохранилось одно лишь неблагопріятное для Ивана Александровича. Изъ другихъ источниковъ мы знаемъ, какъ цѣнилъ Гончаровъ многія явленія современной ему литературы, какъ глубоко и тонко разбирался онъ въ ихъ достоинствахъ и значеніи. Поэтому сообщеніе Николая Гончарова о своемъ дядѣ и съ этой стороны не можетъ не казаться намъ тенденціознымъ. И въ этомъ смыслѣ -- ихъ нельзя упускать изъ вида, нельзя не считаться съ ними, пока біографическихъ матеріаловъ все еще недостаточно. Приведемъ наиболѣе существенное изъ отзывовъ Гончарова, запавшихъ въ память его племянника. "Некрасовъ,-- говаривалъ онъ,-- поетъ о нуждѣ крестьянъ, ихъ плохомъ матеріальномъ положеніи, а самъ довелъ своихъ бывшихъ крѣпостныхъ до того, что тѣ приходили жаловаться на него княгинѣ Бѣлосельской-Бѣлозерской"... Едва ли Гончаровъ говорилъ это, но если онъ и говорилъ, то повторялъ При этомъ ходившую по Петербургу неправду, не нуждавшуюся даже въ опроверженіи, потому что близкія къ Некрасову лица знали, что крѣпостными людьми онъ не владѣлъ никогда.

"Однажды,-- разсказывалъ племянникъ Ивана Александровича,-- проходили мы съ нимъ по Николаевскому мосту. Показывая на Петропавловскую крѣпость, онъ сказалъ: "Вотъ тамъ сидитъ Чернышевскій. Онъ думалъ быть умнѣе всѣхъ, а вотъ куда попалъ". Впрочемъ, сказалъ онъ это не съ ироніей, а, видимо, будучи увѣренъ, что лишній умъ долженъ непремѣнно довести человѣка до Петропавловской крѣпости.

Приводилъ племянникъ и такіе отзывы Гончарова о Никитенкѣ и Салтыковѣ: "Перваго я засталъ у него какъ-то въ 1870 или 1871 году. Когда тотъ ушелъ, Гончаровъ сказалъ:-- "Какъ профессоръ, онъ не изъ первыхъ, ничѣмъ по отличается, а между тѣмъ тайный совѣтникъ". О Салтыковѣ онъ тоже выразился, будто онъ талантомъ не отличается, а "здѣсь (т.-е. въ Петербургѣ) боялись его бича",-- и вслѣдъ затѣмъ прибавилъ:-- ("Только вы объ этомъ не говорите: это вѣдь насъ не касается".

"Онъ чрезвычайно высоко ставилъ Пушкина, Бѣлинскаго и Л. Толстого. О Бѣлинскомъ онъ всегда вспоминалъ съ большимъ уваженіемъ. Маска знаменитаго критика висѣла у него въ кабинетѣ. Но что общаго было между этими противоположными натурами?-- Въ Толстомъ его особенно поражала наблюдательность. Я помню, напримѣръ, какъ восторгался онъ описаніемъ зрительной залы Большого театра въ романѣ "Анна Каренина". Его поражали въ этомъ описаніи детали. "Вѣдь десятки разъ бывалъ я въ этомъ театрѣ,-- говорилъ онъ, а ничего подобнаго не замѣчалъ. Толстой же, при своей колоссальной наблюдательности, описалъ все это превосходно, ярко, картинно. Слѣдуетъ здѣсь отмѣтить, что самъ Гончаровъ былъ изумительно прекраснымъ разсказчикомъ, неподражаемо передававшимъ разныя мелочи, исчезающія отъ обыкновеннаго наблюдателя.

"Къ молодымъ писателямъ того времени Гончаровъ относился крайне враждебно. Онъ съ раздраженіемъ говорилъ о "какихъ-то Помяловскихъ, Якушкиныхъ, Успенскихъ, которыхъ онъ не читалъ и не зналъ". Въ свою очередь, и "молодые писатели" не любили Гончарова. Даже Коршъ, редакторъ "Петербургскихъ Вѣдомостей", отзывался о немъ съ насмѣшкой. А. Шелгуновъ, котораго я часто встрѣчалъ у Ватсона, совершенно не выносилъ его и увѣрялъ, что послѣ Греча и Булгарина, это -- наиболѣе ретроградный писатель"...

Какъ справедливо замѣтилъ г. Суперанскій въ своихъ примѣчаніяхъ къ воспоминаніямъ Николая Гончарова, Иванъ Александровичъ цѣнилъ въ Толстомъ не одну наблюдательность. Извѣстенъ его отзывъ о Толстомъ, какъ безспорно великомъ реалистѣ въ лучшемъ смыслѣ слова. Такъ отозвался онъ о Толстомъ въ статьѣ "Лучше поздно, чѣмъ никогда", гдѣ писалъ: "Онъ (Толстой) по-своему понялъ о чемъ хлопочутъ новые реалисты и, обладая тѣмъ, чего имъ недостаетъ, преподалъ манеру, какъ можно, творчески, силою фантазіи, стать очень близко къ природѣ и правдѣ". Въ письмѣ къ гр. Валуеву, по поводу романа "Лоринъ", Гончаровъ особенно оттѣняетъ объективность и безпристрастіе, которыя вноситъ Толстой въ свои изображенія,-- "не выражая ни симпатій, ни антипатій, не заражая ни тѣми, ни другими читателя". "Онъ накладываетъ, -- какъ птицеловъ сѣть, -- огромную рамку на людскую толпу отъ верхняго слоя до нижняго и ничто изъ того, что попадаетъ въ эту рамку, не ускользаетъ отъ его взгляда, анализа и кисти".

Въ воспоминаніяхъ Николая Гончарова есть еще отзывъ о Тургеневѣ. Мы нарочно отнесли его къ концу серіи гончаровскихъ отзывовъ, потому что приводимыя имъ нѣсколько строкъ вскрываютъ сложную и трагическую исторію. Она долгое время жила среди немногихъ, знавшихъ ее литераторовъ, но затѣмъ мало-по-малу проникла въ печать, и теперь наступила пора собрать о ней отдѣльныя извѣстія и подвести итоги.

"О Тургеневѣ онъ (Иванъ Александровичъ) говорилъ съ насмѣшкой, -- вспоминалъ Николай Гончаровъ, -- и всегда трунилъ надъ его охотничьими похожденіями. Онъ завидовалъ литературнымъ успѣхамъ Тургенева и подозрѣвалъ, что тотъ выкралъ у него идею "Дворянскаго гнѣзда" и списалъ многія сцены. По этому поводу былъ между ними третейскій судъ, о чемъ мнѣ въ семидесятыхъ годахъ разсказывали Коршъ, редакторъ Петербургскихъ Вѣдомостей, и Ватсонъ. Гончаровъ не разъ увѣрялъ меня, будто Тургеневъ какимъ-то путемъ досталъ его записки и рылся въ его бумагахъ. Послѣ похоронъ Тургенева онъ говорилъ, что это были "не похороны писателя, а какая-то вакханалія".

Многое изъ того, что здѣсь сказано, фактически вѣрно, но есть и невѣрное утвержденіе, какъ будетъ видно изъ послѣдующаго, все же вмѣстѣ требуетъ обстоятельнаго поясненія.

Дѣйствительно, Гончаровъ былъ очень самолюбивъ, какъ писатель, и къ своей литературной извѣстности не былъ равнодушенъ. Она создалась не сразу, стоила, вопреки общепринятому мнѣнію, огромной авторской работы, сопровождавшейся кипѣніемъ силъ и тратой крови и нервовъ; она вывела его изъ рядовъ петербургскаго чиновничества на широкій путь общенія съ самыми выдающимися людьми его эпохи, она опредѣляла и поддерживала въ немъ достоинство писательской личности на почвѣ служенія общественнымъ идеаламъ, -- и совершенно естественно поэтому, что его самолюбіе, какъ человѣка, было особенно чувствительно въ вопросѣ успѣха или неуспѣха его произведеній. При наружной выдержанности, имѣвшей видъ благовоспитанной авторской скромности, Гончаровъ былъ въ высшей степени щепетиленъ въ оцѣнкѣ обстоятельствъ, сопровождавшихъ его литературныя выступленія.

Литературная слава Ивана Александровича не сопровождалась тѣми бурными восторгами, какіе выпадали на долю другихъ писателей, подчасъ менѣе талантливыхъ, но ближе и нервнѣе касавшихся тѣхъ интересовъ, которыми жило общество въ тотъ или иной моментъ. И среди различныхъ совпаденій и сопутствующихъ обстоятельствъ, случилось такъ, что въ самыя рѣшительныя, самыя напряженныя минуты ожиданія того, какъ отзовется читающій міръ на только-что представленное ему произведеніе, выношенное годами, стоившее художнику мукъ и тревогъ, въ самыя, можно сказать, торжественныя для большого писателя минуты, гончаровская фортуна встрѣчала на своемъ пути, словно нарочно, другого колосса русской литературы, тоже тонкаго и чуткаго художника, поэта и любимца всего интеллигентнаго міра. Это былъ Тургеневъ. Они сошлись на томъ, всегда зыбкомъ, мостикѣ, который, словно радуга послѣ обильнаго дождя, перекидывается отъ читательскаго сердца къ тому изъ властителей думъ, которому капризная молва воздаетъ въ данный моментъ хвалу признательности и удивленія. Первые лучи этой радуги упали на Тургенева, и самолюбіе Гончарова не выдержало. Онъ не справился съ собой, не овладѣлъ болѣзненнымъ и мелочнымъ порывомъ своей души, и между двумя корифеями русской литературы произошло глубокое и печальное недоразумѣніе.

Л. Н. Майковъ, въ статьѣ подъ заглавіемъ "Ссора между И. А. Гончаровымъ и И. С. Тургеневымъ въ 1859 и 1860 годахъ", подробно разсказалъ объ этомъ, какъ человѣкъ, близко знавшій обстоятельства дѣла и столь же близко знавшій обоихъ писателей, особенно Гончарова, съ которымъ былъ знакомъ съ дѣтства. Статья эта была вызвана желаніемъ дополнить сообщенія П. В. Анненкова о третейскомъ судѣ между двумя писателями и установить дѣйствительныя причины разлада. Это удалось Майкову сдѣлать, тѣмъ болѣе основательно, что въ его распоряженіи имѣлись цѣнные документы объ обстоятельствахъ, предшествовавшихъ суду, именно выдержка изъ письма Гончарова къ Тургеневу отъ 28 марта 1859 г. и отвѣтъ Тургенева отъ 7 апрѣля того же года.

"Кто жилъ уже сознательною жизнью лѣтъ сорокъ тому назадъ.-- писалъ Майковъ, -- (его статья появилась въ 1900 г.) и уже слѣдилъ за движеніемъ нашей литературы, безъ сомнѣнія, помнитъ одновременное появленіе, въ 1859 году, двухъ крупныхъ произведеній двухъ мастеровъ русскаго романа -- "Дворянскаго Гнѣзда" и "Обломова". Первое было сразу цѣликомъ напечатано въ январской книжкѣ Современника, а второе въ теченіе четырехъ мѣсяцевъ, съ января по апрѣль, украшало собою Отечественныя Записки. Оба романа произвели сильное впечатлѣніе и возбудили безконечные толки въ литературѣ и обществѣ; но самый характеръ и условія ихъ успѣха были различные, и въ этомъ обстоятельствѣ, по моему мнѣнію, скрывается зародышъ того столкновенія, которое произошло между ихъ авторами.

Успѣхъ "Дворянскаго гнѣзда" былъ поистинѣ чрезвычайный, почти неслыханный со времени изданія "Мертвыхъ душъ"; объ этомъ хорошо помнятъ очевидцы и единогласно свидѣтельствуютъ всѣ тогдашніе критики".

Анненковъ объяснялъ поразительный успѣхъ "Дворянскаго гнѣзда" не только художественными достоинствами исполненія, но и тѣмъ, что Тургеневъ глубже чѣмъ Гончаровъ захватилъ содержаніе изъ нѣдръ русской жизни и пронизалъ это изображеніе лучами необыкновенной симпатіи. Майковъ приводитъ то мѣсто статьи Анненкова (помѣщенной первоначально въ одной изъ книжекъ "Русскаго Вѣстника" за 1859 г. и вошедшій впослѣдствіи въ его книгу "Воспоминанія и критическіе очерки"), гдѣ послѣдній характеризуетъ "Дворянское гнѣздо", какъ простую, малозначительную драму, какихъ тысячи разыгрываются по разнымъ угламъ нашего отечества. Тургеневъ, по выраженію Анненкова, изобразилъ въ этомъ романѣ "такое событіе, которое оказалось связаннымъ тончайшими нитями съ нашею современностью, съ сердцами всего настоящаго или лучше, всего отживающаго поколѣнія". Успѣхъ романа представлялся Анненкову естественнымъ и яснымъ: "Мудрено ли, что общество, узнавъ, наконецъ, въ яркой картинѣ одну изъ тайнъ собственнаго существованія, встрѣтило картину съ увлеченіемъ и восторгомъ, которыми оно обыкновенно награждаетъ людей, открывающихъ ему дорогу къ самосознанію, къ оцѣнкѣ и къ суду надъ собою?"

Приведя этотъ отзывъ Анненкова и выразивъ свою полную солидарность съ нимъ, Майковъ переходитъ къ роману Гончарова. "Роману Гончарова труднѣе было овладѣть читателемъ: начать съ того, что съ "Обломовымъ" общество знакомилось медленно, въ теченіе нѣсколько мѣсяцевъ, и въ этой медленности уже заключались поводы къ болѣе спокойному, болѣе холодному сужденію о романѣ, чѣмъ то, какое почти внезапно сложилось въ обществѣ относительно "Дворянскаго гнѣзда". Затѣмъ самые пріемы гончаровскаго письма, неторопливые, чуждые прихотливой эффектности, достигающіе яркаго изображенія лишь богатствомъ, полнотою красокъ и тщательностью отдѣлки, не располагали къ быстрому усвоенію впечатлѣнія. Наконецъ, нельзя забыть и того, что "Обломовъ" не былъ для читателя совершенною новостью, что еще за десять лѣтъ до появленія всего романа напечатанъ былъ тотъ знаменитый отрывокъ изъ него "Сонъ Обломова", который навсегда остался лучшею его частью".

Затѣмъ Майковъ приводитъ свидѣтельство Аполлона Григорьева о томъ, что успѣхъ "Обломова" былъ нѣкоторое время спорный, вовсе не то, чѣмъ былъ успѣхъ "Обыкновенной исторіи". "Эпоха другая -- сознаніе выросло, -- писалъ Григорьевъ. "Обыкновенная исторія" польстила требованію минуты, требованію большинства, чиновничества, моральнаго мѣщанства. "Обломовъ" ни чему не польстилъ и опоздалъ, по крайней мѣрѣ, пятью или шестью годами..." Только статья Добролюбова установила истинное значеніе романа и устранила создавшуюся около него пеструю разноголосицу мнѣній. Но и Добролюбовъ отмѣтилъ, что ожиданія, съ которыми читатели приступали къ чтенію "Обломова", потерпѣли какъ бы неудачу съ двухъ сторонъ. Прежде всего, первая часть романа, тянувшагося въ нѣсколькихъ книжкахъ журнала, чуждая интересамъ настоящей минуты, многимъ показалась скучной. А въ это время появилось "Дворянское Гнѣздо", -- "и всѣ были увлечены поэтическимъ, въ высшей степени симпатичнымъ талантомъ его автора. "Обломовъ" остался для многихъ въ сторонѣ". Но затѣмъ художественная правда скоро взяла свое. "Послѣдующія части романа сгладили первое непріятное впечатлѣніе у всѣхъ, у кого оно было, и талантъ Гончарова покорилъ своему неотразимому вліянію даже людей, всего менѣе ему сочувствовавшихъ. Тайна такого успѣха заключается, намъ кажется, сколько непосредственно въ силѣ художественнаго таланта автора, столько же въ необыкновенномъ богатствѣ содержанія романа".

Но статья Добролюбова появилась на пятый мѣсяцъ послѣ начала печатанія "Обломова", и не трудно угадать, скажемъ мы, какое нравственное испытаніе пришлось пережить самолюбивому художнику, болѣзненно прислушивавшемуся къ каждому мнѣнію, изъ суммы которыхъ, уже избалованный пріемомъ "Обыкновенной исторіи", онъ могъ выводить заключенія лишь о сомнительномъ, спорномъ успѣхѣ. И, выслушивая сужденія одностороннія, колкія, подчасъ предубѣжденныя, Гончаровъ слышалъ въ то же время горячія похвалы Тургеневу, читалъ многочисленныя статьи, гдѣ новое произведеніе объявлялось самымъ замѣчательнымъ явленіемъ текущей литературы. Не трудно угадать съ какимъ особымъ, только любимцамъ толпы свойственнымъ раздраженіемъ, читалъ и перечитывалъ Гончаровъ тургеневское произведеніе, столь не кстати врѣзавшееся въ неторопливо развертывавшіяся картины "Обломова"...

Недружелюбная настороженность вызвала въ Гончаровѣ легко объяснимое стремленіе вскрыть самый процессъ тургеневскаго творчества, найти въ немъ слабыя стороны, признать успѣхъ незаслуженнымъ, отыскать въ немъ сходство съ положеніями и замыслами своихъ романовъ, наконецъ, угадать заимствованія, подражанія. Гончаровъ припомнилъ всѣ свои встрѣчи и разговоры съ Тургеневымъ, припомнилъ, какъ онъ дѣлился съ нимъ своими литературными планами, какъ читалъ программу "эпизодовъ изъ жизни Райскаго", его оскорбленное самолюбіе натолкнуло его на опасную мысль, что Тургеневъ воспользовался многими изъ его замысловъ и что такимъ образомъ успѣхъ самаго выдающагося произведенія текущей литературы, былъ какъ бы похищенъ у него, Гопчарова.

Дружбѣ писателей должно-быть наступалъ конецъ. Знакомство ихъ началось, по свидѣтельству Майкова, въ половинѣ сороковыхъ годовъ, но болѣе тѣсныя отношенія установились между ними лишь съ половины пятидесятыхъ, по возвращеніи Гончарова изъ Японіи. Съ этого времени они часто видались въ Петербургѣ и за границей, особенно въ Маріенбадѣ, въ 1857 и 1858 годахъ. Въ первую изъ этихъ поѣздокъ Гончаровъ работалъ надъ окончательной отдѣлкой "Обломова". "Если не ошибаюсь,-- говоритъ Майковъ, -- въ теченіе этой поѣздки, онъ видѣлся за границей и съ Тургеневымъ. Въ то время, -- продолжалъ онъ, -- дружескія связи ихъ были настолько тѣсны, что они не только читали другъ другу свои уже написанныя, но еще не напечатанныя произведенія, но и сообщали на общій судъ программу сочиненій, только что задуманныхъ". Въ 1858 г. Тургеневъ прочелъ Гончарову "Дворянское гнѣздо" и далъ понятіе о содержаніи романа "Наканунѣ". Уже тогда "Дворянское гнѣздо" напомнило Гончарову сюжетъ задуманнаго имъ Райскаго, и Тургеневъ -- какъ утверждалъ позже Иванъ Александровичъ,.-- не только призналъ справедливость этого замѣчанія, но и согласился исключить изъ своего романа одно мѣсто, слишкомъ схожее съ одной изъ сценъ въ будущемъ романѣ Гончарова. На этомъ въ то время онъ и успокоился. Но когда успѣхъ "Дворянскаго гнѣзда" заслонилъ впечатлѣнія отъ "Обломова", Гончаровъ испыталъ чувство горькой обиды и не могъ удержаться, чтобы не высказать ее Тургеневу. Послѣдовало личное объясненіе... Оно не привело къ разрыву между друзьями, и въ мартѣ 1859 г. Гончаровъ дружески провожалъ Тургенева на Николаевскій вокзалѣ, когда послѣдній уѣзжалъ въ Спасское. Но затѣмъ чувство горькаго раздраженія снова овладѣло Гончаровымъ, и онъ рѣшилъ дать ему выходъ въ письмѣ къ своему сопернику по успѣху, которое и было написано имъ 28 марта. Письмо это очень важно, не только для объясненія состоянія духа Гончарова, въ это время, но и для болѣе полнаго опредѣленія всѣхъ чертъ, входившихъ въ духовный обликъ писателя, и мы должны привести изъ него болѣе или менѣе значительныя выдержки.

Гончаровъ называетъ въ этомъ письмѣ Тургенева дипломатомъ, котораго хитрости сшиты на живую нитку. Онъ вспоминаетъ свой разговоръ съ нимъ наканунѣ, разговоръ который, повидимому, былъ очень остороженъ и сдержанъ по формѣ, но не разубѣдилъ Гончарова относительно его подозрѣній. Свою. уступчивость въ личномъ разговорѣ онъ объяснялъ мягкостью и неловкостью, которыя Тургеневъ принялъ за убѣжденіе въ "неправомъ спорѣ".

"Нѣтъ, не повѣрилъ я вамъ и въ томъ, -- пишетъ Гончаровъ, когда вы такъ "натурально" увѣряли меня, что будто литературное ваше значеніе вовсе не занимаетъ васъ, что вы касаетесь ея такъ, мимоходомъ, а что живетъ въ васъ "старая мечта, старая любовь", и по ней тоскуете вы, по неосуществленію ея. Простите, мнѣ послышались въ этихъ словахъ стихи:

И знаетъ Богъ, и видитъ свѣтъ --

Онъ бѣдный гетманъ двадцать лѣтъ...

Дипломатъ, дипломатъ! Нѣтъ! Давно и страстно стремились вы -- скажу къ чести вашей -- къ вашему призванію и къ вашему значенію: не сознаваться въ этомъ было бы или постыднымъ равнодушіемъ, или fatuité. Скажу болѣе: вы смотрите еще выше, и конечно, подыметесь очень высоко, если пойдете своимъ путемъ, если окончательно уясните, опредѣлите сами себѣ свои свойства, силы и средства. Вы скользите по жизни поверхностно, это -- правда; но по литературной стезѣ вы скользите менѣе поверхностно, нежели по другому. Я, напримѣръ, рою тяжелую борозду въ жизни, потому что другія свойства заложены въ мою натуру и въ мое воспитаніе. Но оба мы любимъ искусство, оба -- смѣю сказать -- понимаемъ его, оба тщеславны, а вы, сверхъ того не чужды въ вашихъ стремленіяхъ и нѣкоторыхъ страстей.... которыхъ я лишенъ по большей цѣльности характера, по другому воспитанію и еще... не знаю почему, -- по лѣни, вѣроятно, и по скромности мнѣ во всемъ на роду написанной доли. У меня есть упорство, потому что я обреченъ труду давно, я моложе васъ, тронутъ былъ жизнью и отъ того затрогиваю ее глубже, отъ того служу искусству, какъ запряженный волъ, а вы хотите добывать призы, какъ на course de clocher.

"Если смѣю выразить вамъ взглядъ мой на вашъ талантъ искренно, то скажу, что вамъ данъ нѣжный, вѣрный рисунокъ и звуки, а вы порываетесь строить огромныя зданія или цирки и хотите дать драму. Свое свободное, безгранично отведенное вамъ пространство хотите вы сами насильственно ограничить тѣсными рамками. Вамъ, какъ орлу, суждено нестись надъ горами, областями, городами, а вы кружитесь надъ селомъ и хотите сосредоточиться надъ прудомъ, надъ невидимыми для васъ сверху внутренними чувствами, страстями семейной драмы, хотите спокойно и глубоко повѣствовать о лицѣ, о чувствѣ, которыхъ по быстротѣ полета не успѣли разглядѣть, изучить и окунуться сами въ его грусть и радость. Въ этомъ непониманіи своихъ свойствъ, лежитъ вся, по моему мнѣнію, ваша ошибка. Скажу очень смѣлую вещь: сколько вы не пишите еще повѣстей и драмъ, вы не опередите вашей "Иліады", вашихъ "Записокъ охотника": тамъ нѣтъ ошибокъ; тамъ вы просты, высоки, классичны, тамъ лежатъ перлы вашей музы: рисунки и звуки во всемъ ихъ блистательномъ совершенствѣ! А "Фаустъ", а "Дворянское гнѣздо", а "Ася" и т. д.? И тамъ радужно горятъ ваши линіи и раздаются звуки. За то остальное, за то созданіе -- его нѣтъ, или оно скудно, призрачно, лишено крѣпкой связи и стройности, потому что для зодчества нужно упорство, спокойное, объективное обозрѣваніе и постоянный трудъ, терпѣніе, а этого ничего нѣтъ въ вашемъ характерѣ,-- слѣдовательно, и въ талантѣ. "Дворянское гнѣздо"... Про него я самъ ничего не скажу, но вотъ мнѣніе одного господина, на-дняхъ высказанное въ одномъ обществѣ. Этотъ господинъ былъ подъ обаяніемъ впечатлѣнія и между прочимъ сказалъ, что когда впечатлѣніе минуетъ, въ памяти остается мало; между лицами нѣтъ органической связи, многія изъ нихъ лишнія, но знаешь зачѣмъ разсказывается исторія барыни (Варвары Павловны), потому что, очевидно, автора занимаетъ не она, а картинки, силуэты, мелькающіе очерки, исполненные жизни, а не сущность, не связь и не цѣлость взятаго круга жизни; но что гимнъ любви, сыгранный нѣмцемъ, ночь въ коляскѣ и у кареты и ночная бесѣда двухъ пріятелей -- совершенство, и они-то придаютъ интересъ и держатъ подъ обаяніемъ, но вѣдь они могли бы быть и не въ такой большой рамкѣ, а въ очеркѣ, и дѣйствовали бы живѣе, не охлаждая промежутками... Сообщаю вамъ эту рецензію учителя (онъ -- учитель) не потому, чтобы она была безусловная правда, а потому, что она хоть отчасти подтверждаетъ мой взглядъ на ваши произведенія. Летучіе быстрые порывы, какъ извѣстный лирическій порывъ Мицкевича, населяемые также быстро мелькающими лицами, событіями отрывочными, не доказанными, не допѣтыми (какъ Лиза въ "Гнѣздѣ"), лицами жалкими и скорбными звуками или радостными кликами, -- вотъ гдѣ ваша непобѣдимая и неподражаемая сила. А чуть эта же Лиза начала шевелиться, обертываться всѣми сторонами, она и поблѣднѣла. Но Варвара Павловна -- скажутъ -- полный, законченный образъ. Да, пожалуй, но какой внѣшній! У какихъ писателей не встрѣчается онъ! Вы простите, если напомню романъ Paul de Kock "Le Cocu", гдѣ такой же образъ выведенъ, но еще трогательный: тамъ онъ извлекаетъ слезы. Вамъ, кажется, дано (по крайней мѣрѣ такъ до сихъ поръ было, а теперь -- говорятъ -- вы вышли на новую дорогу), не оживлять фантазіей дѣйствительную жизнь, а окрашивать фантазію дѣйствительною жизнію, по временамъ, мѣстами, чтобы она была не слишкомъ призрачна и прозрачна. Лира и лира -- вотъ вашъ инструментъ. Поэтому я было обрадовался, когда вы сказали, что предметомъ задуманнаго вами произведенія, избираете восторженную дѣвушку, но вспомнилъ, что вы -- вѣдь дипломатъ: не хотите ли обойти или прикрыть этимъ эпитетомъ другой (нѣтъ ли тутъ гнѣзда, продолженія его, то-есть, одного сюжета, разложеннаго на двѣ повѣсти и приправленнаго болгаромъ; если я ошибаюсь, если это -- не то, то мнѣ придется повѣрить вамъ въ томъ, что вы по вашимъ словамъ, можетъ быть, невольно, а не сознательно впечатлительны, и я приму это какъ данное, недостававшее мнѣ для рѣшенія одного важнаго вопроса на счетъ вашего характера). Если это -- дѣйствительно восторженная, то такой женщины не описать, ни драматизировать нельзя: ее надо спѣть и сыграть тѣми звуками, какіе только есть у васъ, и ни у кого болѣе. Я разумѣю восторженную, какъ fleuriste въ "André" у Ж. Зандъ. Но такія женщины чисты; онѣ едва касаются земли, любятъ не мужчину, а идеалъ, призракъ, а ваша убѣгаетъ за любовникомъ въ Венецію (отчего не въ Одессу? тамъ ближе отъ Болгаріи); да еще есть другая сестра: "Та -- такъ себѣ", сказали вы... Тутъ и все, что вы мнѣ сказали.

"Вечеръ длиненъ и скученъ, и письмо вышло таково же, но что дѣлать! Я откровенно люблю литературу, и если бывалъ чѣмъ счастливъ въ жизни, такъ это своимъ призваніемъ, -- и говорю это также откровенно. То же упорство, какое лежитъ у меня въ характерѣ, переносится и въ мою литературную дѣятельность, да и во все, даже въ это письмо... Вотъ съ эдакимъ же упорствомъ принялся я теперь составлять программу давно задуманнаго романа, о которомъ -- помните?-- говорилъ вамъ, что если умру или совсѣмъ перестану писать, то завѣщаю матеріалъ вамъ, и тогда разсказалъ весь. Теперь произошли значительныя перемѣны въ планѣ, много прибавилось и даже писалось картинъ, сценъ, новыхъ лицъ, и все прибавляется. Тѣмъ что сдѣлано, я доволенъ: Богъ дастъ, и прочее пойдетъ на ладъ. Разборъ и переписку моихъ ветхихъ лоскутковъ программы взяла на себя милая больная **. "Это займетъ меня", говоритъ она. Она до слезѣ была тронута тою сценою бабушки съ внучкой, сценой въ пользу которой вы такъ дружески и великодушно пожертвовали похожимъ на эту сцену, но довольно слабымъ мѣстомъ вашей повѣсти, чтобъ избѣжать сходства. Чтобъ посмотрѣть благопріятно ли дѣйствуетъ мысль, ходъ романа, судьба двухъ женщинъ (и у меня ихъ двѣ: вы, конечно, помните; вы такъ горячо одобрили тогда романъ), я читалъ все Дудышкину, сегодня разсказалъ только, но не успѣлъ прочесть всего Никитенкѣ, можетъ быть, покажу Писемскому и Дружинину, и если имъ мысль и характеръ героя не покажутся дики и неудобоисполнимы, а картины и сцены сухими и неестественными, я благословись примусь за дѣло, если вдохновеніе не покинуло меня, если также легко будетъ за границей, какъ было въ 1859 году"...

Въ этомъ письмѣ поражаетъ прежде всего самоанализъ, открывающій тайну тайнъ гончаровской личности. Какъ онъ далекъ здѣсь отъ того равнодушія и спокойствія, которыя казались слитыми безраздѣльно съ Гончаровымъ. Онъ -- весь волненіе, весь -- негодованіе, въ немъ ни одного нерва не остается безъ самаго чувствительнаго раздраженія. И все это взбаломутившееся море страстей и гнѣвъ, и ядъ, и какъ бы мольба о состраданіи, -- все это имѣетъ источникомъ одинъ предметъ, захватившій всю душу писателя въ свою власть, -- литературу. Онъ любилъ ее всѣми чувствами и мыслями, ею горѣлъ весь, отъ нея становился счастливъ, въ ней же получилъ развитіе и таившійся въ немъ, по нигдѣ въ другихъ случаяхъ не проявлявшійся недугъ -- подозрительности, доходившій до отчаянія, до бѣшенства. Въ самомъ дѣлѣ, цѣлая душевная драма развертывается со страницъ этого письма, стоитъ лишь сдѣлать попытку придать намекамъ Гончарова болѣе реальныя очертанія. Гончаровъ задумалъ романъ и будетъ писать его, по обыкновенію, долгіе годы. Онъ разсказываетъ программу Тургеневу, который пишетъ романы быстро, словно на заказъ. И пока романъ Гончарова тщательно разрабатывается въ деталяхъ, пока каждая его подробность вынашивается длительно, трепетно и любовно, Тургеневъ печатаетъ свой романъ съ поразительной, кажется Гончарову, быстротой, при чемъ оказывается, что завѣтнѣйшіе его замыслы воплощены Тургеневымъ, словно копія, списанная другимъ почеркомъ. Но добро бы еще Тургеневъ воспользовался простодушіемъ Гончарова, разсказавшаго ему въ пріятельской бесѣдѣ планъ своей работы. Но вѣдь Тургеневъ -- дипломатъ: онъ вывѣдывалъ подробности гончаровскихъ замысловъ намѣренію, онъ, какъ мы узнаемъ это изъ другого письма, слишкомъ внимательно, слишкомъ пристально вслушивался въ сообщенія Гончарова и чтеніе его отрывковъ -- и все это для того, чтобы, вмѣсто прелестныхъ эскизныхъ очерковъ въ родѣ "Записокъ охотника", въ которыхъ онъ былъ такой мастеръ создать общественный романъ и, въ погонѣ за новымъ эффектнымъ моднымъ, отнять у автора "Обыкновенной исторіи" и "Обломова" лавры корифея русскаго общественнаго романа. Дѣло было ясно: эти лавры слишкомъ не давали Гончарову спать.

Но рядомъ съ этимъ психологическимъ мотивомъ развертывается другой. Гончарову нужно было доказать, что Тургеневъ взялся не за свое дѣло. Его романъ прекрасенъ въ частностяхъ, но въ цѣломъ, несмотря на всѣ заимствованія, онъ не выдерживаетъ основательной критики. И Гончаровъ подвергаетъ романъ Тургенева убійственному разбору, какой только можетъ быть продиктованъ желчью раздраженнаго человѣка, теряя присущее ему безпристрастіе, становясь придирчивымъ и несправедливымъ. Затѣмъ онъ не можетъ удержаться, чтобы, при всемъ томъ, не сообщить Тургеневу нѣкоторыхъ данныхъ о ходѣ работы надъ своимъ романомъ, о тѣхъ перемѣнахъ, которыя онъ внесъ въ свой планъ и т. д., не замѣчая, что тѣмъ самымъ впадаетъ въ непримиримое противорѣчіе съ самимъ собою. Онъ и боится Тургенева, и тянется къ нему, зная, что никто такъ, какъ Тургеневъ своей тонкой и впечатлительной на все художественное, душой, не сумѣетъ оцѣнить, во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ, творческій трудъ Гончарова. А чѣмъ былъ этотъ трудъ для Ивана Александровича видно изъ послѣднихъ строкъ его письма. "Въ самомъ дѣлѣ я "юноша", какъ меня на смѣхъ назвалъ Павелъ Васильевичъ (не вслѣдствіе ли сообщеннаго ему вами нашего разговора? Охъ, вы двѣ могилы секретовъ!). Вѣдь не десять тысячъ (на нихъ мнѣ мало надежды осталось) манятъ меня къ труду, а стыдно признаться, я прошу, жду, надѣюсь нѣсколько дней "сновъ поэзіи святой", надежды "облиться слезами надъ вымысломъ". Ну, тотъ ли вѣкъ теперь, тѣ ли мои лѣта? А можетъ быть, ничего и не выйдетъ, не будетъ; съ печалью дума о томъ: вѣдь только это одно и осталось, если только осталось,-- какъ же не печалиться!"

Майкову кажется, будто бы "авторъ "Обломова" строго обдумалъ и взвѣсилъ каждую строку, каждое слово своего посланія" -- между тѣмъ, какъ авторъ "Дворянскаго гнѣзда" -- "набросалъ свой отвѣть однимъ легкимъ взмахомъ руки". Съ этимъ рѣшительно нельзя согласиться. Письмо Гончарова дышеть такой нервной возбужденностью, такой непосредственностью отраженія волновавшихъ его мыслей и настроеній, что о "взвѣшиваніи", "обдумываніи" этихъ торопливыхъ, взволнованно-перебивчатыхъ строкъ не можетъ быть и рѣчи. Письмо Гончарова -- порывъ, изліяніе, чувство... Въ сравненіи съ нимъ, отвѣтъ Тургенева -- обдуманное, закопченное литературное произведеніе своего рода стихотвореніе въ прозѣ. Словно корреспонденты обмѣнялись темпераментами, чтобы ввести въ заблужденіе третьихъ лицъ.

Вотъ что писалъ Тургеневъ 7 апрѣля 1859 г. "Не могу скрыть, любезнѣйшій Иванъ Александровичъ, что берусь за перо на сей разъ противъ обыкновенія съ меньшимъ удовольствіемъ, чтобы отвѣчать вамъ, потому что какое удовольствіе писать человѣку, который считаетъ тебя присвоителемъ чужихъ мыслей (plagiaire), лгуномъ (вы подозрѣваете, что въ сюжетѣ моей новой повѣсти опять есть закорючка, что я вамъ только хотѣлъ глаза отвесть) и болтуномъ (вы полагаете, что я разсказалъ Анненкову нашъ разговоръ). Согласитесь, что какова бы ни была моя "дипломатія", трудно улыбаться и любезничать, получая подобныя пилюли. Согласитесь также, что за половину -- что я говорю!-- за десятую долю подобныхъ упрековъ вы бы прогнѣвались окончательно. Но я -- назовите это во мнѣ, чѣмъ хотите, слабостью или притворствомъ,-- я только подумалъ: "Хорошаго же онъ о тебѣ мнѣнія" и только удивился тому, что вы еще кое-что нашли во мнѣ, что любить можно. И на томъ спасибо!

"Скажу безъ ложнаго смиренія, что я совершенно согласенъ съ тѣмъ, что говорилъ "учитель" о моемъ "Дворянскомъ гнѣздѣ". Но что же прикажете мнѣ дѣлать? Не могу же я повторять "Записки Охотника" ad infinitum! А бросить писать тоже не хочется. Остается сочинять такія повѣсти, въ которыхъ, не претендуя ни на цѣльность, ни на крѣпость характеровъ, ни на глубокое и всестороннее проникновеніе въ жизнь, я бы могъ высказать, что мнѣ приходитъ въ голову. Будутъ прорѣхи, сшитыя бѣлыми нитками, и т. д. Какъ этому горю помочь? Кому нуженъ романъ въ эпическомъ значеніи этого слова, тому я не нуженъ; но я столько же думаю о созданіи романа, какъ о хожденіи на головѣ: чтобы я не писалъ, у меня выйдетъ рядъ эскизовъ. Е semre bene! Но вы вѣдь и въ этомъ сознаніи увидите дипломатію: думаетъ же Толстой, что я "чихаю и пью, и сплю -- ради фразы. Берите меня каковъ я есмь, или совсѣмъ не берите; но не требуйте, чтобъ я передѣлался, а главное -- такимъ Талейраномъ, что у, у! А, впрочемъ, довольно объ этомъ. Вся эта возня ни къ чему не ведетъ: всѣ мы умремъ и будемъ смердѣть послѣ смерти.

"Здѣсь у насъ наступила весна, снѣгъ сошелъ почти весь, но какъ-то некрасиво, безжизненно. Дни сырые, холодные, сѣрые; поля обнажились и желтѣютъ мертвенной желтизной. Въ лѣсу, однако, трава уже пробивается. Дичи мало. Я надѣюсь къ 20-му числу здѣсь все кончить; 24-го -- я въ Петербургѣ, а можетъ быть, и за границей, хоть мнѣ, вѣроятно, присовѣтуютъ другія воды, нежели вамъ. Желаю, чтобы пребываніе ваше въ Маріенбадѣ было также благотворно во всѣхъ отношеніяхъ, какъ въ 57-мъ году. Поклонитесь отъ меня всѣмъ хорошимъ знакомымъ и милой **. Сегодня я узналъ о смерти Бозіо и очень жалѣлъ о ней. Я видѣлъ ее въ день послѣдняго представленія: она играла "Травіату"; не думала она тогда, разыгрывая умирающую, что ей скоро придется исполнить эту роль не на шутку. Прахъ и тлѣнъ, и ложь -- все земное! До свиданья, несправедливый человѣкъ! Жму вамъ руку".

Какъ справедливо замѣтилъ Майковъ, Тургеневъ написалъ свое письмо въ мягкомъ примирительномъ тонѣ; Тургеневъ, повидимому, не хотѣлъ ссориться, съ одной стороны, замѣчая преувеличенную придирчивость, а съ другой, допуская, быть можетъ, за собой вину въ неосто180

Е. Ляцкій.

рожно высказанномъ ему однажды признаніи о своей невольной безсознательной впечатлительности.

Какъ бы то ни было, это письмо на время обезоружило Гончарова, а тутъ вскорѣ появилась майская книжка Современника со статьей Добролюбова объ "Обломовѣ". Заслуженный успѣхъ выпалъ, наконецъ, и на его долю, и Иванъ Александровичъ готовъ былъ простить Тургеневу. Послѣдній, въ двадцатыхъ числахъ апрѣля, вернулся въ Петербургъ изъ Спасскаго и сталъ собираться за границу. Друзья давали ему 30 апрѣля прощальный обѣдъ, въ которомъ принималъ участіе и Гончаровъ. Обѣдъ, повидимому, закрѣпилъ это примирительное настроеніе между обоими писателями, по крайней мѣрѣ, Гончаровъ шутливымъ добродушнымъ тономъ писалъ объ этомъ отсутствовавшему Анненкову: "Проводили и Тургенева, этого милаго всеобщаго измѣнника и баловня. Теперь, вѣроятно, онъ забылъ всѣхъ здѣшнихъ друзей и радуетъ тамошнихъ, которые съ появленіемъ его, конечно, убѣдились, что кромѣ ихъ, у него никогда другихъ не было въ умѣ: въ такой степени обладаетъ онъ этою мягкою, магическою привлекательностью. Но вы знаете это лучше меня, вы, пользующіеся его въ самомъ дѣлѣ особенною симпатіей, на сколько онъ только способенъ обособиться въ этомъ отношеніи. Мы съ нимъ какъ-будто немного кое о чемъ съ живостью поспорили, потомъ перестали спорить, поговорили покойно и разстались, напутствовавъ другъ друга самыми дружескими благословеніями у Донона и Дюссо".

II.

Но это было не примиреніе, а лишь перемиріе. Въ ноябрѣ Тургеневъ явился въ Петербургъ, и здѣсь снова онъ дважды какъ бы перерѣзалъ полосу гончаровскихъ успѣховъ у публики. На первомъ вечерѣ въ пользу литературнаго фонда Тургеневъ прочелъ свою параллель между Гамлетомъ и Донъ-Кихотомъ, а на второмъ Гончаровъ прочелъ отрывокъ "Софья Николаевна Бѣловодова". "Я присутствовалъ на обоихъ этихъ вечерахъ, -- разсказываетъ Майковъ, -- я живо помню волненіе публики, желавшей видѣть воочію своихъ литературныхъ любимцевъ. Тургенева встрѣтили горячими и продолжительными рукоплесканіями, за которыя онъ благодарилъ, относя это привѣтствіе не къ себѣ лично, а къ русской литературѣ, однимъ изъ представителей которой онъ являлся. Нечего говорить, что и эти слова, и самое чтеніе Тургенева были покрыты новыми восторженными рукоплесканіями. Очень горячо былъ привѣтствованъ и Гончаровъ, но все же не съ такимъ увлеченіемъ, какъ Тургеневъ; самое же чтеніе "Бѣловодовой" сопровождалось, сколько помню, рукоплесканіями только умѣренными; этому почетному, но не болѣе, пріему соотвѣтствовалъ и успѣхъ отрывка въ печати, когда онъ появился въ февральской книжкѣ Современника за 1860 годъ".

Роковое совпаденіе имѣло мѣсто и здѣсь: въ то время, какъ читатели знакомились съ этимъ отрывкомъ, принадлежащимъ, какъ это позже созналъ и самъ-авторъ, не къ лучшимъ мѣстамъ въ романѣ, вышла нѣсколько запоздавшая январская книжка Русскаго Вѣстника, съ новымъ романомъ Тургенева "Наканунѣ", который вызвалъ еще болѣе шума въ печати и обществѣ, чѣмъ "Дворянское гнѣздо", и снова занялъ первенствующее мѣсто среди новинокъ литературы.

Это новое совпаденіе столь неблагопріятно сложившихся для Гончарова обстоятельствъ, подняло со дна его души старую горечь обиды; подозрительность, для которой почва была уже подготовлена, охватила душу Гончарова, и онъ окончательно потерялъ самообладаніе. Отношенія между писателями рѣзко обострились, и друзьямъ ихъ стало ясно, что дружбѣ двухъ романистовъ на этотъ разъ пришелъ безповоротный конецъ. Черезъ три съ чѣмъ-нибудь недѣли послѣ своего выступленія на вечерѣ Гончаровъ написалъ Тургеневу письмо, въ которомъ сообщалъ, что прочитавъ тридцать или сорокъ страницъ изъ "Наканунѣ", онъ не могъ не отдать справедливаго дарованію автора и продолжалъ: "какъ въ человѣкѣ цѣню въ васъ одну благородную черту -- это то радушіе и снисходительность, пристальное вниманіе, съ которымъ вы выслушиваете сочиненія другихъ и, между прочимъ, недавно выслушали и расхвалили мой ничтожный отрывокъ все изъ того же романа, который былъ вамъ разсказанъ уже давно, въ программѣ". Намекъ на "пристальное вниманіе" послѣ всего, что произошло между ними годъ тому назадъ, былъ слишкомъ ясенъ, и Тургеневъ, при всемъ своемъ стремленіи щадить самолюбіе Гончарова и отвращеніи къ литературнымъ скандаламъ, отказался отъ мысли отпарировать нападеніе новой уступчивостью и рѣшился выяснить дѣло на глазахъ третьихъ лицъ. Вотъ что сообщаетъ объ этомъ Анненковъ:

"На этотъ разъ Тургеневъ потребовалъ третейскаго суда. И. А. Гончаровъ соглашался подчиниться приговору такого суда на одномъ условіи, чтобы судъ не обратился къ слѣдственной процедурѣ, такъ какъ въ послѣднемъ случаѣ -- юридическихъ доказательствъ не существуетъ ни у одной изъ обѣихъ сторонъ, и чтобы судьи в'ыразили свое мнѣніе только по вопросу: признаютъ ли они за нимъ, Гончаровымъ, право на сомнѣніе, которое можетъ зародиться и отъ внѣшняго, поверхностнаго сходства произведеній и помѣшать автору свободно разрабатывать свой романъ. На одно замѣчаніе Тургенева Гончаровъ отвѣчалъ съ достоинствомъ: "На ваше предположеніе, что меня безпокоятъ ваши успѣхи, позвольте улыбнуться, и -- только".

"Эксперты, послѣ выбора ихъ, собрались наконецъ 29-го марта 1860 г. въ квартирѣ И. А. Гончарова; это были С. С. Дудышкинъ, А. В. Дружининъ и П. В. Анненковъ -- (люди, сочувствовавшіе одинаково обѣимъ сторонамъ и ничего такъ не желавшіе, какъ уничтожить и самый предлогъ къ нарушенію добрыхъ отношеній между лицами, имѣвшими одинаковое право на уваженіе къ ихъ авторитетному имени. Послѣ изложенія дѣла, обмѣна добавленій сторонами -- замѣчанія экспертовъ всѣ сводились къ одному знаменателю. Произведенія Тургенева и Гончарова, какъ возникшія на одной и той же русской почвѣ, должны были тѣмъ самымъ имѣть нѣсколько схожихъ положеній, случайно совпадать въ нѣкоторыхъ мысляхъ и выраженіяхъ,-что оправдываетъ и извиняетъ обѣ стороны. И. А. Гончаровъ, казалось, остался доволенъ этимъ рѣшеніемъ экспертовъ. Не то, однакоже, случилось съ Тургеневымъ. Лицо его покрылось болѣзненной блѣдностью; онъ пересѣлъ на кресло и дрожащимъ отъ волненія голосомъ произнесъ слѣдующее (я помню каждое его слово, какъ и выраженіе его физіономіи, ибо никогда не видѣлъ его въ такомъ возбужденномъ состояніи): "Дѣло наше съ вами, Иванъ Александровичъ, теперь кончено; но я позволю себѣ прибавить къ нему одно послѣднее слово. Дружескія наши отношенія съ той минуты прекращаются. То, что произошло между нами, показало мнѣ ясно, какія опасныя послѣдствія могутъ явиться изъ пріятельскаго обмѣна мыслей, изъ простыхъ, довѣрчивыхъ связей. Я остаюсь поклонникомъ вашего таланта, и, вѣроятно, еще не разъ мнѣ придется восхищаться имъ, вмѣстѣ съ другими, но сердечнаго благорасположенія, какъ прежде, и задушевной откровенности между нами существовать уже не можетъ съ этого дня". И, кивнувъ всѣмъ головой, онъ вышелъ изъ комнаты. Засѣданіе наше тѣмъ самымъ было прекращено.

"Позже они примирились -- въ 1864 г., при похоронахъ одного изъ экспертовъ, именно А. В. Дружинина. Во время самой заупокойной обѣдни, на Смоленскомъ кладбищѣ, передъ раскрытымъ гробомъ журналиста, произошло это примиреніе, которое, къ сожалѣнію, все же не могло возстановить вполнѣ прежнихъ добрыхъ ихъ отношеній".

Прошло нѣсколько лѣтъ, и рѣзкія очертанія враждебности, установившейся между писателями послѣ изложенныхъ событій, снова смягчились. Личныя сношенія ихъ возстановились, не безъ участія, конечно, литературныхъ друзей; они вступили даже въ переписку между собою. Но о прежней довѣрчивости не было и помину; напротивъ, прежнее взаимное преклоненіе передъ талантами обоихъ смѣнилось явнымъ предубѣжденіемъ, которое выражалось во взаимно-рѣзкихъ отзывахъ о новыхъ произведеніяхъ другъ друга. Если Тургеневъ слишкомъ строго осуждалъ "Обрывъ", то и Гончаровъ или избѣгалъ говорить о новыхъ произведеніяхъ Тургенева, или отзывался о нихъ крайне недружелюбно. Въ одномъ изъ знакомыхъ намъ писемъ къ Тройницкому, отъ 25 іюня н. с. 1867 г., есть характерный образчикъ подобныхъ отзывовъ Гончарова о произведеніяхъ Тургенева, съ которымъ въ то время у него уже возобновились личныя сношенія: "... Боткинъ и Тургеневъ обѣдали вчера у меня, по случаю моихъ имянинъ, -- пишетъ Гончаровъ, -- при чемъ я немного отступилъ отъ режима, предписаннаго послѣ водъ, и согрѣшилъ тремя рюмками шампанскаго, каковое прегрѣшеніе тотчасъ же и простилъ себѣ, какъ это обыкновенно дѣлаю во всѣхъ своихъ прегрѣшеніяхъ. И вашъ голосъ противъ "Дыма": значить, я пріобрѣтаю все болѣе и болѣе правъ не читать его. Вы окончательно утвердили меня въ этомъ намѣреніи. Но у меня есть и еще причина, своя, особенная -- не читать этой повѣсти. Я въ своемъ романѣ еще въ прошломъ году дошелъ до страстныхъ сценъ и остановился надъ ними, чувствуя, что раздраженіе фантазіи скверно дѣйствуетъ на нервы, когда самъ человѣкъ устарѣлъ и когда это надо разжигать въ себѣ искусственно. И въ "Дымѣ" я пробѣжалъ первыя главы и лишь только дошелъ до любви, мнѣ стало частію безпокойно, частію противно. И вотъ, книжка лежитъ недочитанная, о чемъ я и объявилъ вчера откровенно автору. Первыя же сцены возмущаютъ меня не тѣмъ, что русское перо враждебно относится къ русскимъ людямъ, безпощадно казня ихъ за пустоту, а тѣмъ, что это перо измѣнило тутъ автору, искусству. Оно грѣшитъ какою-то тупою и холодною злостью, грѣшитъ невѣрностью, т.-е. отсутствіемъ дарованія. Всѣ эти фигуры до того блѣдны, что какъ-будто онѣ выдуманы, сочинены. Ни одного живого штриха, никакой мѣткой особенности, ничего, напоминающаго физіономію, живое лицо: просто, по трафарету написанная кучка нигилистовъ. Это я тоже сказалъ автору".

Позже, съ годами, когда Гончаровъ началъ все болѣе и болѣе прихварывать и слабѣть волей, недружелюбное чувство къ Тургеневу развилось у него въ высшей степени. По временамъ оно ослабѣвало, но иногда достигало необыкновенныхъ размѣровъ, при которыхъ могъ имѣть мѣсто факта, разсказанный намъ людьми близкими и расположенными къ обоимъ писателямъ. Однажды -- это было въ семидесятыхъ годахъ,-- Тургеневъ, взволнованный и блѣдный разсказалъ своимъ друзьямъ, что онъ встрѣтилъ на прогулкѣ въ Лѣтнемъ саду Гончарова, который бросился отъ него въ сторону, крича:-- "воръ! воръ!" -- и отмахиваясь палкой... Друзья успокоили Тургенева, объяснивъ поступокъ Гончарова безсознательной вспышкой его болѣзненной мнительности, хорошо имъ извѣстной. Тургеневъ долго не могъ успокоиться, затѣмъ махнулъ рукой и просилъ только не звать его обѣдать въ дни, когда у общихъ знакомыхъ будетъ обѣдать Гончаровъ.

Болѣзненная мнительность, принимавшая такія формы, имѣла своимъ происхожденіемъ нѣкоторую душевную ненормальность, коренившуюся, повидимому, въ гончаровской крови. Отецъ его, какъ мы имѣли уже случай упоминать, "не былъ чуждъ странностей": его опредѣляли, то "меланхоликомъ", то "старовѣромъ", человѣкомъ съ рѣзко выраженной наклонностью къ религіозной обрядности. Брать Гончарова былъ, по опредѣленію сына, т.-е. племянника Ивана Александровича,-- "психически больной человѣкъ". Обычно задумчивый, тихій въ отношеніи къ другимъ людямъ, онъ жестоко сѣкъ своихъ дѣтей дома каждую субботу, а послѣ сѣченія водилъ ко всенощной...

"Иногда, во время разговора съ нами, у него какъ-то вдругъ глаза мутились, дѣлались мало подвижными, и онъ начиналъ вполголоса говорить самъ съ собой. Временами онъ жаловался на мать, бранилъ начальство, цитировалъ Гёте или Шекспира, спорилъ, самъ себѣ давая реплики,-- это тянулось цѣлыми часами, иногда въ продолженіе всей ночи. Это "бормотаніе", какъ называли въ семьѣ такое состояніе отца, часто усиливалось, благодаря самому незначительному нервному разстройству или неудачамъ и непріятностямъ".

Сестра Гончарова А. А. Музалевская, дѣлалась по временамъ, но выраженію того же племянника, совершенно ненормальной, и тогда начинала "куралесить": "она накупала въ магазинахъ множество разныхъ матерій и безъ конца кроила и шила для себя и для своихъ двоихъ пріемныхъ дочерей платья, юбки, кофты при помощи нѣсколькихъ приглашенныхъ на домъ портнихъ. Эта, обыкновенно, разсудительная и далеко не дурная женщина дѣлалась въ такихъ случаяхъ невыносимой: лицо ея покрывалось красными пятнами, глаза мутились, и она начинала говорить всѣмъ якобы правду въ глаза,-- начинала всѣхъ обличать... Въ лѣтнее жаркое время періодъ сумасшествія у Музалевской продолжался иногда нѣсколько дней. Тогда она, вся красная отъ прилива крови къ лицу, дѣлалась пугаломъ для всей мужской и женской прислуги..." Психіатръ Левспштейнъ, мужъ ея пріемной дочери, считалъ наслѣдственность одной изъ причинъ истеричности ея натуры. Въ связи съ этимъ она была очень мнительна: "всѣ эти сомнѣнія у меня отъ гончаровской породы, -- говорила она по этому поводу,-- не могу отъ нихъ отдѣлаться, знаю, что напрасно хандрю и чудачу, а ничего съ собой подѣлать не въ силахъ". Мнительность и истеричность не помѣшали ей дожить до глубокой старости,-- она скончалась въ 1898 году.

Подозрительность и мнительность, проявившіяся у Ивана Александровича во вторую половину его жизни, таились въ немъ, несомнѣнно, и прежде, но были не замѣтны постороннему глазу, сдерживаемыя подъ обычной маской равнодушія, силой воли, тактомъ, умѣреннымъ образомъ жизни и заботливымъ уходомъ за своимъ здоровьемъ. То, что другимъ казалось апатіей, было въ немъ скорѣе холоднымъ наружнымъ скептицизмомъ, переродившимся изъ затаенныхъ ростковъ отцовской "меланхоліи". Онъ былъ скупъ на сообщенія во всемъ, что касалось его личности, поэтому было такъ мало людей, которые хорошо знали истинныя свойства его натуры. Онъ просилъ своихъ знакомыхъ возвращать ему его письма и весьма ревниво оберегалъ всякія покушенія на раскрытіе того, что творилось у него въ душѣ и въ мозгу, чего онъ не хотѣлъ обнаруживать передъ другими. Литературная работа, несомнѣнно, взяла у него большой запасъ душевныхъ силъ, а широкая извѣстность обострила чувствительность его писательскаго самолюбія. Эта работа давалась ему съ большимъ трудомъ.

Непривычка высказываться до конца во время споровъ пріобрѣтала видъ застѣнчивости и какой-то особой неловкости, которую можно было принять за нетвердость убѣжденія, за готовность поступиться своимъ мнѣніемъ. Такъ Гончаровъ самъ объяснялъ эту свою особенность въ письмѣ къ Тургеневу. Но эта особенность не производила впечатлѣнія мягкости въ его характерѣ, напротивъ, многимъ, и самому Тургеневу, казалось, что у Гончарова былъ "жесткій" даже "жестокій" характеръ. "Если я наканунѣ спорилъ осторожно и оставилъ арену, не дойдя до конца, не высказавшись весь, такъ это потому, что есть предметы слишкомъ нѣжные, до которыхъ трудно касаться,-- отъ того, что у меня, у "жестокаго человѣка", есть мягкость тамъ, гдѣ у другихъ ея не бываетъ... Мнѣ было неловко, я конфузился -- только не отъ своей неправоты"... Но жестокости въ своемъ характерѣ Гончаровъ не признавалъ: подъ видомъ ея скрывались совсѣмъ другія чувства, о которыхъ, какъ онъ думалъ, не трудно было бы догадаться его друзьямъ... "Рѣшите, пожалуйста (самому мнѣ это трудно сдѣлать и неловко),-- писалъ онъ въ томъ же письмѣ: не есть ли эта кажущаяся жестокость во мнѣ,-- только упорное преслѣдованіе до конца, до послѣднихъ цѣлей, всякой мысли, всякаго чувства, всякаго явленія въ жизни, преслѣдованіе, разводимое по временамъ (отъ старости и обстоятельствъ) желчью, и отъ того иногда несносное и мнѣ самому, тѣмъ болѣе -- другимъ, особенно людямъ мягкимъ, неупорнымъ, не навязывающимъ жизнь ни на что, не оборачивающимся назадъ и не глядящимъ вдаль. Имъ я покажусь всегда теменъ и тяжелъ, и жестокъ. Иногда говорятъ: "какой это непріятный господинъ" про такого господина, который имѣетъ убѣжденія и правила, вѣренъ имъ и послѣдователенъ, и упоренъ въ своихъ намѣреніяхъ, чувствахъ и цѣляхъ. Но таковъ ли я въ самомъ дѣлѣ? Нѣтъ ли во мнѣ мягкости, по бережливо издерживаемой на что-нибудь путное?..

"Впрочемъ, не знаю. Только знаю, что если меня, что-нибудь пріятно или непріятно взволнуетъ, поразитъ etc., я глубоко проникаюсь мыслью или чувствомъ, враждой ли (не ненавистью только: я не могу ненавидѣть, тутъ у меня и упорства нѣтъ), намѣреніемъ ли, и будто противъ воли несу свою ношу, упорно и непреклонно иду до цѣли, хотя бы пришлось и потерпѣть. Охъ, не раздразните меня когда-нибудь и чѣмъ-нибудь".

Художественная работа поглощала его всего; она всегда была у него въ головѣ, что бы онъ ни дѣлалъ, съ кѣмъ бы ни говорилъ. Отдать хотя бы частицу ея въ сыромъ, не завершенномъ видѣ,-- значило отдать себя самого. Вотъ логика той боязни всякаго посторонняго глаза, который могъ, по наитію, прочитать сокровеннѣйшіе изъ его замысловъ и пустить въ свѣтъ подъ чужимъ именемъ его, гончаровское, кровное, родное. Намъ сообщали, что за-границей, во время писанія "Обрыва" онъ приносилъ рукописи г-жѣ С., прося спрятать ихъ -- "отъ Тургенева", хотя Тургенева въ это время не было ни въ Баденъ-Баденѣ, ни въ Маріенбадѣ. Съ этимъ сообщеніемъ вполнѣ согласуется и разсказъ племянника: "Возвращаясь въ свою квартиру, онъ всегда былъ встревоженъ, какъ бы ожидая встрѣтить какую-нибудь непріятность, Съ волненіемъ въ голосѣ спрашивалъ онъ отворявшую дверь экономку: "Кто-нибудь былъ?" -- Онъ тотчасъ же подходилъ къ письменному столу и нервно открывалъ и закрывалъ ящики. "У меня тутъ Тургеневъ рылся... Вообще, кто-то приходилъ и рылся въ моихъ бумагахъ... Надо быть весьма осторожнымъ въ этомъ отношеніи... Можетъ, и III отдѣленіе слѣдить". 27 декабря 1877 г., готовя къ печати "Литературный вечеръ", онъ пишетъ Валуеву письмо, въ которомъ, съ присущимъ ему даромъ самоанализа, опредѣляетъ состояніе своей души, охваченной мучительными подозрѣніями. Онъ говоритъ, что чувствуетъ въ себѣ силы исполнить задуманное, но боится, чтобы какія-нибудь неблагопріятныя обстоятельства не помѣшали. "Я думаю, даже боюсь (отъ того и не пишу), что мнѣ просто не дадутъ сдѣлать это. А сдѣлаетъ кто-нибудь другой: пока я соображаю, работаю (а я работаю для печати медленно), явится гдѣ-нибудь искусно замаскированная параллель: все то же и о томъ же.

"Я смѣялся надъ собой, вспомнивъ какъ я выманивалъ у Анны Ивановны и у васъ слово сохранить секретъ о моемъ писаніи: я отнюдь не позволю себѣ усомниться въ вашей скромности, и самъ держу секретъ (тѣмъ болѣе, что въ очеркѣ дѣло шло о вашемъ сочиненіи): я хочу только сказать, что всѣ мои секреты вообще, какъ я убѣдился давно, суть des secrets de polichinelle, но литературные особенно!

"Почему это дѣлалось?-- это не вполнѣ даже ясно для меня. Мнѣ заглядывали въ душу со всѣхъ сторонъ, не давали думать, писать. Подъ вліяніемъ такого кошмара, конечно, и нельзя писать: я положилъ перо. Опять бѣда: зачѣмъ положилъ! Кто-то контролировалъ даже мои авторскіе замыслы и распоряжался ими!

"Все это заставляло меня запрятаться въ свой уголъ, изъ котораго я, какъ израненый звѣрь, не выглядываю и до сихъ поръ, боясь охотниковъ и собакъ!

"Вотъ и теперь боюсь подумать приняться хоть бы за этотъ очеркъ, не отъ одного только недостатка такъ называемаго courage d'opinion (есть обстоятельства и вопросы, побѣждающіе всякую нервозность), а болѣе отъ другого страха или неувѣренности...

(Впрочемъ, о вопросахъ, которыхъ я касаюсь въ своемъ essay, недавно появилось нѣсколько статей въ одной газетѣ очень умнаго публициста и компетентнаго критика: ему и книги въ руки).

"Мнѣ когда-то проговорился одинъ журналистъ, что будто я богата авторскимъ содержаніемъ, "но похожъ на лежащую на сѣнѣ собаку, отъ того-де и надо у меня таскать!" Такъ, кажется, онъ и дѣлалъ! Странная логика!-- Я возразилъ, что Ротшильды, Штиглицы и др.-- богаче меня, и тоже своего рода собаки на сѣнѣ: отчего не таскаютъ сѣна изъ-подъ нихъ?

"Не знаю, кому нужно было, чтобы я не писалъ, но для помѣхи мнѣ, кажется, какъ я сообразилъ по многимъ наблюденіямъ впослѣдствіи, кто-то ловко, подъ рукой, создалъ мнѣ репутацію чуть не краснаго, или что-то въ этомъ родѣ. Этого только недоставало.

"И вотъ тогда уже образовалась une meute de limiers или шайка -- dupes, чтобы подслушивать мои мысли, ловились слова. И други, и недруги -- обоего пола всѣ совали мнѣ свои носы въ ротъ, чтобы узнать, не пьяница ли я? но какъ я вина не пью, то и запаха быть не могло.

"Но кто помѣшалъ бы этимъ ищейкамъ приписать мнѣ тотъ или другой запахъ и цвѣта, по желанію? Очныхъ ставокъ не дѣлали и меня не спрашивали!

"Еще нынѣшнимъ лѣтомъ приходилъ, нарочно для меня, въ Лѣтній садъ, одинъ всесвѣтный blagueur и лгунъ (всюду однако принимаемый) и наединѣ говорилъ дерзости о томъ, что всѣ чтутъ, стараясь вызвать меня на отвѣтъ. Кромѣ презрительнаго молчанія, конечно, онъ ничего не получилъ, но онъ не задумается вложить въ мои уста отвѣтъ, какой окажется для него выгоднѣе, зная, что меня не спроситъ тотъ, что употребляетъ эту жалкую личность.

"Въ прошломъ году явился ко мнѣ какой-то незнакомый мнѣ, очевидно, подосланный молодой человѣкъ, назвавшійся, кажется, Кузьминымъ, съ вопросомъ: "что я думаю о революціи въ Россіи?" Потомъ повторившій этотъ вопросъ письменно.

"Одинъ военный генералъ настойчиво допытывался моего мнѣнія "о представительномъ правленіи у насъ!".

"Я взялъ нѣсколько примѣровъ, какіе запомнилъ изъ множества другихъ, повторявшихся на каждомъ шагу. Одинъ дошелъ до Геркулесовыхъ столбовъ въ этихъ допросахъ: онъ таинственно спросилъ меня, "не разумѣлъ ли я, создавая типъ "Обломова"... кого? Нѣтъ, это до того безобразно-глупо и до нелѣпости смѣшно, что бумага не вытерпитъ.

"Я не могъ не заключить, что всѣ эти пытанія дѣлаются не изъ одного только безцѣльнаго любопытства, или удовольствія докучать мнѣ, но что стараются добиться правды въ этомъ туманѣ лжи, которою кто-то чудовищно опуталъ меня для своихъ цѣлей! и конечно правды не добились этими полицейскими пріемами, отъ которыхъ всегда ускользаетъ нѣчто въ человѣкѣ: это его душа.

"Наблюдая пристальнѣе, я замѣчалъ потомъ, что и мое обломовское домосѣдство, и уклоненіе отъ свѣта, особенно большого, къ которому я, ни по рожденію, ни по матеріальнымъ моимъ средствамъ, принадлежать не могу, наконецъ самая скромность моя и вѣчныя сомнѣнія въ своихъ силахъ, нервозность темперамента, загонявшая меня въ уголъ, все это истолковано было ложно и подведено тоже подъ какую-то "красноту"!

Это письмо не оставляетъ уже сомнѣнія въ душевномъ разстройствѣ его автора. Реальныя представленія искажены въ немъ бредомъ галлюцинирующаго, бредомъ, который, въ связи съ обстоятельствами ему предшествовавшими, можетъ быть опредѣленъ психіатромъ, какъ своего рода манія преслѣдованія. Упорная, мучительная мысль овладѣваетъ человѣкомъ и, сопровождаемая внушеніями разстроеннаго воображенія сосредоточиваться на одномъ какомъ-либо предметѣ, олицетворяющемъ враждебное начало, отъ котораго слѣдуетъ обезопасить себя тѣмъ или другимъ способомъ. "По моему глубокому убѣжденію, пишетъ племянникъ,-- присущая Гончаровской семьѣ психическая болѣзнь не миновала Ивана Александровича: онъ боялся людей, прятался отъ всѣхъ, всѣхъ подозрѣвалъ въ козняхъ и заговорахъ противъ него; ему постоянно казалось, что за нимъ слѣдятъ, интересуются его бумагами и перепиской; низкій барометръ оказывалъ на него неблагопріятное вліяніе: онъ начиналъ брюзжать, жаловаться, искать поводовъ къ ссорѣ и говорить своему собесѣднику непріятныя вещи". Сколько намъ извѣстно, исключая послѣднихъ лѣтъ своей жизни, Гончаровъ вовсе не отличался такимъ неуживчивымъ характеромъ, а напротивъ, по отзывамъ близкихъ къ нему лицъ, былъ всегда пріятнымъ и желаннымъ собесѣдникомъ, проявлявшимъ въ личныхъ отношеніяхъ добродушный нравъ, юморъ и большую деликатность. Болѣзненная подозрительность его направлялась только на Тургенева, который олицетворилъ для него всѣ враждебныя ему стихіи. Это онъ преслѣдовалъ художника, выпытывалъ его замыслы, подсылалъ къ нему своихъ клевретовъ, заглядывалъ, никѣмъ незримый, въ запертые ящики его письменнаго стола. Тургеневъ становился на его пути въ самыя рѣшительныя для художника минуты, когда онъ сдергивалъ покрывало съ своего творенія, представляя его, еще полной тайны творческаго восторга, очамъ любопытной толпы. Тургеневу мало было повредить литературной репутаціи Гончарова: онъ задался цѣлью дискредитировать своего соперника въ глазахъ правительства, общества, друзей. Даже, когда Тургеневъ умеръ, и тогда его призракъ не давалъ Гончарову покоя, -- оставались злонамѣренные люди", которые могли расхитить, или извратить его мысль: своимъ актомъ о "Нарушеніи воли" онъ старался оградить себя отъ нихъ и за предѣлами могилы.

Это была страшная болѣзнь, которая могла заставить ужаснуться и вызвать не осужденіе, но состраданіе къ охваченному ею человѣку.

Евг. Ляцкій.

"Современникъ", кн.II, 1912