Ляцкий Евгений Александрович - Пути и перепутья в поэзии Валерия Брюсова

Пути и перепутья въ поэзіи Валерія Брюсова.

(Валерій Брюсовъ. Пути и перепутья. Собраніе стиховъ. Томъ I. К--во "Скорпіонъ". Стр. 213, ц. 2 р.).

Въ предисловіи авторъ сообщаетъ, какъ составилась эта первая книга "собраніи стиховъ". Въ нее вошли стихи изъ прежнихъ книгъ автора, изданныхъ на протяженіи 1895 по 1900 г., съ присоединеніемъ нѣсколькихъ стихотвореній, отчасти разысканныхъ въ старыхъ тетрадяхъ, отчасти написанныхъ позже, но примыкающихъ по строю мыслей и пріемамъ творчества къ "Tertia vigilia". "Готовя къ печати эту книгу, говорить В. Я. Брюсовъ, и перечитывая свои стихи, написанные семь, десять и пятнадцать лѣтъ тому назадъ, я, конечно, могъ критически отнестись къ своей юношеской поэзіи. Многое въ ней показалось мнѣ наивнымъ и невѣрнымъ, многіе пріемы творчества -- безсильными и неудачными. Боли бы захотѣлъ я выбрать изъ всего, напечатаннаго мною въ стихахъ за первыя десять лѣтъ литературной работы только то, что теперь удовлетворяетъ мой художественный вкусъ, мнѣ пришлось бы ограничиться небольшой книжкой въ 15--20 страницъ. Но я нашелъ, что, поступивъ такъ, я былъ бы несправедливъ самъ къ себѣ. Если вообще мое творчество заслуживаетъ вниманія, то заслуживаютъ его и тѣ "пути и перепутья", по которымъ вышелъ я на свою настоящую дорогу. Вотъ почему, выбирая стихи для этой книги, я бралъ не только то, что мнѣ представлялось удачнымъ и сильнымъ, но и все, что характерно для моей ранней поэзіи".

Читатель видитъ, какъ важна эта цитата для пониманія цѣлей и взглядовъ автора, обнаруженныхъ въ изданіи названной книги. Но она не исчерпываетъ всего, что необходимо услышать изъ устъ самого поэта. Далѣе сообщается, что изъ стихотвореній, составлявшихъ первые сборники, опущено около трети; включая то или иное стихотвореніе, авторъ подчинялся различнымъ соображеніямъ, въ числѣ которыхъ указанія критики играли наименьшую роль. "Менѣе всего пришлось мнѣ руководствоваться указаніями критики, такъ какъ она,-- какъ всѣмъ еще памятно,-- при появленіи въ печати книгъ первыхъ стиховъ твердила одно: что она ихъ не понимаетъ".

Далѣе авторъ поясняетъ, почему онъ избѣгалъ исправлять свои юношескіе стихи и какъ онъ смотритъ на это дѣло вообще. Но здѣсь мы можемъ поставить точку личнымъ показаніямъ автора, чтобы одѣлить нѣсколько предварительныхъ замѣчаній и затѣмъ перейти къ самой книгѣ.

Что авторъ предлагаетъ въ этомъ собраніи своихъ стиховъ исторію своего творчества, процессъ мужанія юношескихъ опытовъ и исканій,-- дѣло, конечно, хорошее. Обыкновенно объ этомъ заботилось потомство, когда передъ нихъ былъ уже завершившійся кругъ поэтической дѣятельности, а Брюсовъ человѣкъ, кажется, въ полномъ расцвѣтѣ силъ и здоровья, и на настоящую свою дорогу только-только вышелъ. Но ему, на примѣрѣ лицейскихъ стиховъ Пушкина, лучше, чѣмъ нему иному, извѣстно, какъ неудовлетворительно заботится потомство о сбереженіи "чертъ и рѣзовъ" ранняго и чернового творчества великихъ поэтовъ. Съ другой же стороны, облегчая будущимъ изслѣдователямъ изученіе путей и перепутій своего творчества, авторъ предлагаетъ въ настоящемъ собраніи матеріалъ для подобнаго изслѣдованія въ очищенномъ, т. е. неполномъ видѣ, при чемъ исключенія тѣхъ или иныхъ пьесъ (въ концѣ приложенъ списокъ не вошедшихъ въ эту книгу прежнихъ стиховъ) -- въ весьма многихъ случаяхъ все же совпадали съ указаніями критики и совпадали не къ невыгодѣ книги. Изслѣдователи же такой народъ (особенно записные библіографы), что имъ подавай все, написанное поэтомъ,-- до послѣдней строки, до непроставленной запятой, до опечатки,-- безъ этого они и за работу не сядутъ. Я, напротивъ, радуюсь, что Брюсовъ не даетъ намъ полнаго собранія своихъ юношескихъ произведеній, и что въ настоящей книгѣ собраніе по преимуществу юношескихъ стиховъ, на которыхъ остановился выборъ или самого поэта, или лицъ съ развитымъ художественныхъ вкусомъ: "такъ, я включилъ въ эту книгу всѣ тѣ стихи, говоритъ онъ, -- которые были переведены на другіе языки; къ которымъ была написана музыка; которые выбирались составителями разныхъ хрестоматій и т. п."

Итакъ, передъ нами книга стиховъ хорошаго, скажемъ -- большого поэта, переиздавшаго лучшіе изъ своихъ прежнихъ стиховъ. Есть среди нихъ очень "юношескіе", почти дѣтскіе, есть неувѣренные, какъ бы недоработанные, но есть и настоящіе шедевры, застилающіе своимъ блескомъ и музыкой всѣ тѣни и шорохи. И это даетъ намъ право, признавъ, какъ незыблемую истину, что дарованіе Брюсова, развертывается, чѣмъ дальше, тѣмъ глубже и шире, не строго считаться, при разсмотрѣніи этой книги, съ хронологіей Брюсовской "настоящей дороги", предоставляя эту почтенную задачу будущимъ изслѣдователямъ. Ограничимся попыткой опредѣлить тѣ элементы, изъ которыхъ сложилось это интересное и оригинальное молодое творчество одного изъ виднѣйшихъ представителей современной поэзіи, продолжавшаго неустанно работать въ поискахъ настоящей дороги, не останавливаясь передъ порицаніями "чужихъ", не соблазняясь успѣхами среди "своихъ", мужественно пробираясь сквозь строй тѣхъ и другихъ въ познанію самого себя въ вѣщемъ поэтическомъ словѣ.

Дорога Брюсова была трудна и извилиста, и началъ онъ ее издалека.

II.

Строгостью критическихъ требованій къ себѣ могутъ похвастаться весьма немногіе изъ современныхъ поэтовъ, и тѣмъ большая честь должна быть отдана заявленію Брюсова, что, еслибы онъ руководился только требованіями своего нынѣшняго художественнаго вкуса, ему пришлось бы ограничиться книжечкой въ 15 -- 20 страницъ. Къ сожалѣнію, nom не указалъ, на какихъ именно пьесахъ остановилъ бы онъ свой выборъ. Это упущеніе я готовъ считать существеннымъ въ книгѣ, изданной съ такимъ любовнымъ вниманіемъ, съ такой изысканной заботливостью, что одна-двѣ опечатки, неизбѣжныя для каждой русской типографіи, уже кажутся преступленіемъ, не подлежащимъ пощадѣ. Если бы мы нашли помянутыя указанія, мы могли бы съ конкретной увѣренностью, пользуясь матеріаломъ только этого тома, судить о томъ, насколько вѣрно наше общее впечатлѣніе, что съ годами поэзія Брюсова отрѣшается отъ претенціозности, отъ вычуръ въ сюжетахъ и новообразованіяхъ словъ и формъ, стремятся къ большой естественности, въ выдержанности, къ крѣпости стиля, къ гармонической уравновѣшенности между упорной углубленностью мысли и непокорной оболочкой олова. Быть можетъ, nom прежде всего не включилъ бы тогда (или здѣсь пошелъ бы на исправленія) стиховъ съ новообразованіями, рѣдко у него удачными, въ родѣ -- "я пойду, родна печали", "другъ друга жаждя и кляня", "я забывалъ тюрьму меня обставшихъ дней", "путь неиденный" въ риѳму къ "видены". Остановился бы поэтъ и на томъ наблюденіи, что его временами обнаруживающееся тяготѣніе къ народнымъ оборотамъ и формамъ не всегда находитъ себѣ оправданіе въ общемъ тонѣ пьесы. Беремъ одинъ изъ наиболѣе типичныхъ примѣровъ:

Мы ѣхали долго, безъ цѣли, куда-то,

Куда-то далеко, впередъ, безъ возврата...

Мы ѣхали долго. Намъ дождь повстрѣчался.

Невозможный прозаизмъ, разрушающій иллюзію звуковъ и образовъ, лишенныхъ всякаго областнаго колорита. Но еще хуже то, что слѣдующая риѳма -- "стучался" -- объясняетъ и цѣль, ради которой оставлено подчеркнутое слово -- ради техники размѣра и созвучія, а технику эту въ другихъ случаяхъ Брюсовъ умѣетъ такъ тщательно скрыть!

Подобныя исходи, на которыхъ мы останавливаемся только затѣмъ, чтобы отдѣлаться отъ нихъ и перейти къ болѣе существенному, показываютъ однако, съ какимъ трудомъ давалась Брюсову форма, и на какія уступки шелъ онъ иногда, стараясь выразить свою мысль.

Да, именно оттого форма его стиховъ не поддавалась легко! обработкѣ, что поэтъ упорно шелъ отъ мысли, не соблазняясь ни музыкой, ни ритмомъ. И послѣ многолѣтнихъ усилій стихи Брюсова стали какъ бы своеобразно-вѣски: они падаютъ сурдинчатыми ритмическими ударами, безъ звонкихъ отраженій, въ музыкальномъ смыслѣ -- безъ круговъ, разбѣгающихся по зеркальной поверхности пруда. Они замкнуты и полноцѣнны только въ себѣ, въ своей интимной, Брюсовской сущности; чтобы проникнуться ими до конца, надо до извѣстной степени отрѣшиться на время отъ себя, отъ своихъ настроеній и дунь. Ихъ менѣе всего можно сдѣлать "своими". Это не пѣсни "для всѣхъ и ничьи", какъ у Бальмонта, не йоты, на которыхъ любая душа разыграетъ свою мелодію грезъ и ощущеній, то страстныхъ, но нѣжныхъ. И оттого, что стихи Брюсова выкованы изъ упругаго металла, имъ недоступна ни безконечная легкость, ни безконечная нѣжность. Звучность безъ звонкости, красивая законченность, разсчитанность свободы и стѣсненія въ ритмѣ и метрѣ, матовый блескъ, колоритъ яснаго вечера, когда воздухъ прозраченъ и дали отчетливо видны, -- такъ можно опредѣлить характеръ Брюсовскаго стиха.

Стихъ Брюсова мелодически-звученъ, но звучность эта смягчена, какъ-бы приглушена въ риѳмахъ обычнымъ у него неполнымъ совпаденіемъ созвучій. Поэтъ сплошь и рядовъ риѳмуетъ -- "желаній -- туманѣ", "скромный -- напомнилъ", "тополей -- аллеѣ", "зари -- Маріи", "тѣни -- вдоховенья", "свѣтитъ -- трепетъ", сине -- линій" и т. п. И эти звуковыя сочетанія пріобрѣтаютъ въ его стихахъ особую прелесть: полнозвучность, которая могла бы показаться во многихъ случаяхъ банальной у Брюсова, застѣнчиво сходитъ на нѣтъ, какъ бы отдаваясь мысли, приковывающей къ себѣ все вниманіе. Не боится Брюсовъ и такихъ, нестерпимыхъ у иныхъ поэтовъ, сочетаній, Какъ частыя отглагольныя риѳмы или чередованія въ родѣ--"одеждъ -- надеждъ", "весны -- сны", "тѣни -- лѣни". Слишкомъ ли форма служить у Брюсова содержанію, т. е. мысли, или это особый секретъ его искусства, знать менѣе важно, чѣмъ установить тотъ фактъ, что въ причудливо-разнообразныхъ по формѣ строфахъ Брюсова созвучія отступаютъ на второй планъ; ихъ роль -- оставить по себѣ слѣдъ музыкальной гармоніи, прозвучать напѣвнымъ воспоминаніемъ -- и исчезнуть.

Рядомъ съ пьесами, поражающими своей музыкальной законченностью, вы встрѣчаете другія, гдѣ поэтъ покушается разрушить музыку стиха, обхода всѣ традиціонные пріемы и пытаясь создать особый, "анархическій", видъ полустіха-полупрозы. Въ этомъ жаврѣ Верхарнъ, сталь излюбленный Брюсовымъ, остается образцомъ, подражаніе которому стань трудно... У нашего поэта подобная борьба съ музыкой стиха, въ монетномъ результатѣ приводящая къ выработкѣ новыхъ ритмовъ, сопровождается превращеніемъ, какъ бы переливомъ звуковой гармоніи въ застывающія формы пластическихъ образовъ.

Съ опущеннымъ взоромъ, въ пелериночкѣ бѣлой,

Она мимо насъ мелькнула несмѣло...

-----

Зодчество церквей старинныхъ,

Современный прихотливый сводъ.

Много зданій -- высокихъ, длинныхъ,

Улицы неувѣренный поворотъ,

Проходящихъ тѣней вереницы,

Отрывки неугаданныхъ словъ,

Женскія, мимолетныя лица,

И смутная память шаговъ.

Не будемъ преувеличивать значенія того внутренно-ощущаемаго ритма, который лежитъ въ основѣ этихъ стиховъ; его музыкальная цѣнность сана по себѣ невелика, но въ самомъ построеніи его можно угадывать "крытую цѣль автора,-- не разсѣивать вниманія въ дымкѣ музыкальной безбрежности, но, напротивъ, рѣзкими контурами оформить мысль и образъ, сковать ихъ крѣпкими и тѣсными узами слова.

Въ стихѣ Брюсова много застывшаго темперамента, иного страсти, застигнутой медленно-размѣренной поступью раздумья. Послѣднее такъ часто налагаетъ на самые ранніе стихи оттѣнокъ многоопытности, умудренной примиренности съ небомъ и землей.

Свиваются блѣдныя тѣни,

Видѣнія ночи беззвѣздной,

И молча надъ сумрачной бездной

Качаются наши ступени.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Качается лѣстница тише,

Мерцаетъ звѣзда на мгновенье,

Послышится-ль голосъ спасенья;

Откуда -- изъ бездны иль свыше?

Стихи Брюсова кажутся иногда мерцающими,-- словно по нимъ скользитъ какой-то невѣрный свѣтъ, съ измѣнчивыми переливами томнаго блеска и тѣни. Иногда они представляются какъ бы двояко освѣщенными сверху и извнутри, изъ своей духовной сущности Можетъ быть, такое впечатлѣніе получается по той причинѣ, что и предметы изображенія освѣщаются у Брюсова подъ двойнымъ угломъ зрѣнія: вы видите ихъ такими, какъ они представляются поэту, и затѣмъ вы, вмѣстѣ съ поэтомъ, воплощаетесь въ эти предметы, сливаетесь съ ихъ сущностью и смотрите и чувствуете съ ними заодно, извнутри. Наиболѣе наглядный примѣръ подобнаго параллелизма впечатлѣній даетъ стихотвореніе "Подруги", поражающее своимъ реализмомъ:

Три женщины, грязныя, пьяныя,

Обнявшись, идутъ и шатаются.

Дрожатъ колокольни туманныя,

Кресты у церквей наклоняются.

Заслышавши рѣчи безсвязныя,

На хриплыя пѣсни похожія,

Смѣются извозчики праздные,

Сторонятся грубо прохожіе.

Идутъ онѣ, грязныя, пьяныя,

Поютъ свои пѣсни, ругаются...

И горестно церкви туманныя

Предъ ними крестами склоняются.

Изображаетъ ли Брюсовъ пустыню, онъ окидываетъ ее всю своимъ мѣткимъ взглядомъ и схватываетъ и отливаетъ въ стихъ наиболѣе характерные признаки:

Скала къ скалѣ, безмолвіе пустыни...

Но уже во второмъ стихѣ пустыня говорить своимъ языкомъ, и только она одна, чувствующая, одухотворенная, можетъ тамъ выразить себя -- словами, которыя, въ иномъ случаѣ, могли бы показаться раскованными:

Тоска вѣтровъ и раскаленный сплинъ.

Это своеобразное сочетаніе импрессіонизма съ реализмомъ очень типично для Брюсова.

Параллелизмъ впечатлѣній обыкновенно усиливаетъ первое насчетъ второго: въ первомъ дается опредѣленный, реальный образъ или, въ другихъ случаяхъ, опредѣленная мысль; во-второмъ -- сообщается настроеніе, усиливающее эффектъ даннаго образа или мысли. Это ведетъ къ символикѣ, которая такъ близка душѣ Брюсова. И вся его поэзія -- сплошная символика раздумій надъ переживаніями его души. Но онъ слишкомъ трезвъ для того, чтобы позволять себѣ частую и для него ненужную роскошь опасныхъ авантюръ въ отдаленные, мнимо-сверхчувственные міры, въ поискахъ за символами. Онъ довольствуется новыми и часто очень удачными комбинаціями образовъ, уже до него взлелѣянныхъ поэзіей и доступныхъ пониманію не однихъ поэтовъ. Такова символика одной изъ лучшихъ пьесъ книги -- "Весна":

Бѣлая роза дышала на тонкомъ стеблѣ.

Дѣвушка вензель чертила на зимнемъ стеклѣ.

Голуби рѣяли смутно сквозь призрачный снѣгъ.

Грезы томили все утро предчувствіемъ нѣгъ.

Дѣвушка долго и долго ждала у окна.

Гдѣ-то за моремъ тогда расцвѣтала весна.

Вечеръ насталъ, и земное утѣшилось сномъ.

Дѣвушка плакала ночью въ тиши,-- но о комъ?

Бѣлая роза увяла безъ слезъ въ эту ночь.

Голуби утромъ мелькнули -- и кинулись прочь.

Какая прозрачная по своимъ очертаніямъ, глубокая по чувству, человѣчески-ясная пьеса! Сколько здѣсь грусти, и нѣжности, и мимолетности, сколько поэзіи въ этомъ послѣднемъ сочетаніи символовъ, теперь оставившихъ дѣвушку, чтобы прозвучать послѣднимъ аккордомъ надъ завершившейся драмой жизни. И все здѣсь такъ обычно -- и томящаяся дѣвушка, и бѣлая роза, и голуби, рѣявшіе "сквозь призрачный снѣгъ",-- и всему дана новая красота. И хочется сказать объ этомъ стихотвореніи его же словами: "всѣ предметы отарой прозы волшебствомъ озарены". Въ этомъ смыслѣ Брюсова, какъ истиннаго поэта, и можно назвать волхвомъ: онъ владѣетъ даромъ превращать дѣйствительность въ красоту.

Гдѣ-то за моремъ тогда расцвѣтала весна...

III.

Работай, въ процессѣ творчества, по преимуществу воображеніемъ и памятью, Брюсовъ властно подчиняетъ чувство разсудку и не допускаетъ настроеній, не являющихся строго производными изъ того, что онъ хотѣлъ оказать какія мысли хотѣлъ онъ выразятъ. Личное чувство поэта передается читателю не непосредственно, а черезъ мысль. Это не Фетъ, который, и хвалу, царямъ слагая, не перестаетъ быть влюбленнымъ въ соловьиныя трели и весеннія зори. Брюсовъ ближе въ этомъ отношеніи въ Тютчеву, съ которымъ и самъ сознаетъ духовное родство.

Но нигдѣ эта скупость непосредственнаго чувства не обнаруживается такъ наглядно, какъ въ нѣкоторыхъ пейзажахъ. И нигдѣ съ большей силой не проявляется живописующая манера Брюсова. Возьмите, напримѣръ, одинъ изъ его морскихъ (крымскихъ) пейзажей -- "У моря".

Кипитъ встревоженное море,

Мятутся волны, какъ въ плѣну;

Померкъ маякъ на Ай-Тодорѣ,

Вся ночь привѣтствуетъ луну.

Луна державно дѣлитъ море:

То мракъ, то отблесковъ игра.

И спитъ въ серебряномъ просторѣ

Міръ парусовъ изъ серебра.

Что представляетъ собой эта серебристая пьеса? Рядъ мастерски брошенныхъ на полотно художника мазковъ, рядъ свѣтовыхъ эффектовъ, исключительно зрительныхъ, и ни одного намека на какое-либо непосредственное ощущеніе, владѣвшее поэтомъ, кромѣ чувства артистическаго восторга. Хочется сказать: въ стихотвореніи этомъ много луннаго блеска, но мало движенія, мало бури. но какъ же вызвать движеніе, какъ воплотить въ образы и звуки бурю, эту страсть природы?

Для контраста въ изображеніи движенія (но -- совсѣмъ не для сравненія или назиданія) сопоставимъ приведенное стихотвореніе съ знаменитой пьесой Алексѣя Толстого, гдѣ на сценѣ также бурное море:

Дробится и плещетъ и брызжетъ волна

Мнѣ въ очи соленою влагой,

Недвижно на камнѣ сижу я -- полна

Душа безотчетной отвагой.

Валы за валами, прибой и отбой,

И пѣна ихъ гребни покрыла --

О, море, кого же мнѣ вызвать на бой,

Извѣдать воскресшія силы!

Почуяло сердце, что жизнь хороша,

Вы, волны, размыкали горе,

Отъ грома и плеска проснулась душа --

Сродни ей шумящее море!

Эта "картинка" не "смотрится" -- смотрѣть въ ней нечего,-- а чувствуется вся я вширь и вглубь, чувствуется тѣмъ чувствомъ, въ которомъ сливается и упоеніе красотой, и шумъ, и блескъ, и ритмичность морского прибоя. Движется въ пьесѣ все -- кипитъ мысль, волнуется сердце, волны ударяютъ о берегъ. Движется все, и мы съ волненіемъ ловимъ красоту этого движенія, какъ -- въ пьесѣ Брюсова -- спокойно упиваемся красотой застывшаго изображенія -- бурнаго моря, залитаго серебромъ луны. У Тютчева -- восторгъ художника, у Толстого -- душа поэта звучитъ и поетъ отзвуками бурнаго моря, они рождаютъ могучую иллюзію и грозы, страсти, и блеска, иллюзію кипѣнья жизни, того кипѣнья, и которомъ, какъ въ высшемъ космическомъ синтезѣ, человѣческая душа, какъ равный съ равнымъ, сливается съ могучимъ явленіемъ стихіи: сродни ей шумящее море!

Нѣтъ, Брюсовъ слишкомъ вдумчивъ, слишкомъ мало стихіенъ для того, чтобы уловить и отобразить движеніе, не разрѣшивъ его въ примиреніе, въ покой, въ неподвижность, не расхолодивъ -- въ другихъ пьесахъ -- страсти разочарованіемъ или ироніей. Гдѣ нужно передать движеніе или образное отрицаніе его, тамъ часто, вмѣсто мгновеньемъ рожденнаго образа, является описательное выраженіе, подчасъ безцвѣтное и ненужное:

Море въ безсильномъ покоѣ,

Образъ движенья исчезъ.

Второй стихъ сухъ и безплоденъ -- и для воображенія и для чувства.

Изображаетъ ли поэтъ медленное опусканіе солнца надъ моремъ, онъ затушевываетъ живость картины полу-прозаическими, полуотвлеченными штрихами:

Свой кругъ рисуя все,

Надъ моремъ солнце опускалось,

А въ морѣ полоса огней,

Ему отвѣтныхъ, уменьшалась.

Иллюзіи морской бури нѣтъ даже въ такихъ пьесахъ, гдѣ отдѣльные стихи и образы являются истинными жемчужинами поэзіи, въ родѣ:

Волны взбѣгаютъ упорныя,

Мечутся дикія, плѣнныя,

Гибнутъ въ борьбѣ, непокорныя,

Гаснутъ разбитыя, пѣнныя.

Послѣдній стихъ геніаленъ, но его изобразительный эффектъ -- не къ подъему, а въ разрѣшенію буря, въ примиренью.

Такое же заколдованное царство застывшей, завороженной красоты раскрывается въ пьесахъ, посвященныхъ любви и страсти. Роскошные образы такъ живы, и такъ недвижны, въ роскошной ритмикѣ стиховъ, горячія слова, пламенныя восклицанья, что отъ нихъ не зажигается сердце, не закипаютъ воспоминанья лично пережитыхъ страстей. Но воображеніе все залито упоеніемъ красотой, все въ грезахъ, не тающихъ отъ золотыхъ лучей полуночнаго солнца:

Покоренъ губительной власти,

Близь оконъ брожу опьяненъ.

Дрожатъ мои руки отъ страсти,

Въ ушахъ моихъ шумъ веретенъ.

Весь городъ въ серебряномъ блескѣ

Отъ блѣдно-серебряныхъ крышъ,

А тамъ, у нея -- въ занавѣскѣ

Приникла Летучая Мышь.

Но эпической красоты достигаетъ эта холодная страстность тона въ "Даніи", гдѣ есть по истинѣ классическія строфы. Этому стихотворенію не уступить "Аганатисъ", финикійскій разсказъ -- объ отсутствующемъ женихѣ и власти Астарты,-- произведеніе дивнаго мастерства, тоже одно изъ лучшихъ произведеній Брюсова.

И чѣмъ спокойнѣе развертываемый сюжетъ, чѣмъ неподвижнѣе предметы, попадающіе въ кругъ изображенія, тѣмъ болѣе и болѣе совершенное выраженіе находятъ они у Брюсова, и чувство поэта выражается тѣмъ естественнѣй и легче:

Люблю вечерній свѣтъ, и первые огни,

И небо блѣдное, гдѣ звѣздъ еще не видно.

Какъ страненъ взоръ людей въ медлительной тѣни,

Имъ на меня глядѣть не страшно и не стыдно.

И я съ людьми какъ братъ, я все прощаю имъ,

Печальнымъ, вдумчивымъ, идущимъ въ тихой смѣнѣ,

За то, что вмѣстѣ мы на грани сновъ скользимъ,

За то, что и они, какъ я, причастны тѣни.

Это спокойное, примирительное настроеніе охватываетъ поэта, когда "луны холодные рога струятъ мерцанье голубое на неподвижна луга", когда въ тихомъ сумракѣ вечера рождаются грезы, и явь становится сказочно-прекрасной и призрачной. Тогда стихи Брюсова положительно струятся луннымъ свѣтомъ, проникнуты такимъ нѣжнымъ и сладостнымъ покоенъ, что обаяніе ихъ властно подчиняетъ душу созданнымъ его творческой фантазіей призракамъ и снамъ, сквозь которые проглядываютъ, мѣтко и остро схваченными очертаніями, реальныя грани жизни, освѣщенной ровно и мягко.

Свое мерцанье льетъ луна,

На высотѣ сверкаетъ Вега...

IV.

Поэзія Брюсова оригинальна своимъ лиро-эпическимъ складомъ.

Ея господствующее настроеніе -- ясное раздумье, синтезъ созерцательности и артистическаго упоеніи красотой, перегаранье творческихъ страстей, какъ ясный вечеръ послѣ знойнаго и грозового дня: воздухъ прозраченъ, очертанія чисты рѣзки, отсвѣты ярки, но и тѣни непроницаемы, а дума уже полна предчувствіями иллюзій ночи. Въ подобныхъ состояніяхъ рождаются "неизвѣданныя творческія грозы" и "несказанныя творческія слова", въ которыхъ мысль неизмѣнно царить надъ чувствомъ.

Эта воля -- свободна опять,

Эта мысль -- какъ комета вольна!

Все могу уловить, все могу я понять...

Стремленіе отозвать чувство, разглядѣть въ обычномъ и знакомомъ не тайну, въ которую безслѣдно проваливается мысль, но нѣчто еще не осознанное, не оформленное раздумьемъ, но конкретно живущее и смутно ощущаемое. Когда же творческій порывъ не даетъ желанныхъ результатовъ, поэтъ страдаетъ "муками слова", испытываетъ неудовлетворенность и тоску. И въ то же время предметъ творческаго исканія имѣетъ неизмѣнно ближайшее отношеніе въ поэту, онъ -- тѣ атомы, тотъ эѳиръ, по которому протягиваются невидимыя нити, связущія его съ внѣшнимъ міромъ.

И вотъ лучи погасли вдалекѣ,

Луна стоитъ грозящимъ василискомъ

На высотѣ. Я чувствую въ тоскѣ

Иное нѣчто въ вѣдомомъ и близкомъ.

Покинувъ домъ, спускаюсь я къ рѣкѣ,

Ищу свой путь по синеватымъ дискамъ,

Начертаннымъ листвою на землѣ,

Иду, иду,-- и не собьюсь во мглѣ.

Въ другомъ стихотвореніи встрѣчаемъ такое признаніе:

-- Тамъ, гдѣ движенья и страсти нѣтъ,

Тамъ вѣчно свѣтитъ нетлѣнный свѣтъ,

О чемъ мы бредимъ во снѣ, сквозь сонъ.

Тѣмъ міръ незримо всегда напоенъ...

Становясь на "третью отражу", поэтъ вспоминаетъ, какъ въ дѣтствѣ онъ встрѣтилъ, блуждая въ лѣсу, пряху -- "и полюбилъ ея кудель":

И было мнѣ такъ сладко въ дѣтствѣ

Слѣдить мелькающую нить,

И много странныхъ соотвѣтствій

Съ мечтами въ краскахъ находить.

Смыслъ этихъ поэтическихъ намековъ и признаній, мнѣ кажется, ясенъ. Нити потянулись не отъ Брюсова къ внѣшнему міру, заставляя его самопроизвольно отзываться на его впечатлѣнія, во, наоборотъ, краски, формы и звуки внѣшняго міра -- только матеріалъ, изъ котораго, въ минуту синкретическаго раздумья, рожденнаго успокоеніемъ, примиреніемъ, тишиной въ особомъ значеніи этого слова, возникаютъ воображаемые міры, чуждые радостямъ и скорбимъ міра, ихъ породившаго. Въ этомъ отношенія Брюсовъ -- менѣе всего отраженіе, менѣе всего -- эхо. Почерпая свои вдохновенія столько же изъ міра книгъ, сколько изъ міра конкретныхъ переживаній, Брюсовъ -- своеобразный, глубокій лирикъ, выработавшій эпическія формы для выраженія своего "я", въ процессѣ многообразныхъ раздумій.

Идеалъ поэта (значительно расширившійся въ произведеніяхъ послѣдняго періода) -- замкнутая, мечтательно-самодовлѣющая личность:

Я чуждъ тревогамъ вселенной,

Отдавшись холодной мечтѣ,

Отдавшись мечтѣ,-- неизмѣнно

Я молюсь неземной красотѣ.

Позже поэтъ нарушить это равнодушіе и переболѣетъ, въ сатирической поэмѣ, всѣми недугами вѣка, но прежде онъ замывался въ холодный себялюбивый кругъ, обставляя свой путь тремя вѣхами -- девизами жизни: "презрѣнье -- безстрастье -- нѣжность.-- Эти три,-- вотъ дорога твоя" и не хотѣлъ знать никакихъ другихъ "обязательствъ", кромѣ -- "дѣвственной вѣры въ себя".

Подобное творчество могло уже тѣмъ однимъ выдѣляться на фонѣ страдальческой русской художественной мысли, что въ немъ налицо были всѣ данныя, чтобы сохранить свою цѣльность, не дать развиться въ себѣ трагизму двойственности, губительному внутреннему разладу. Господинъ этого творчества могъ не безъ чувства удовлетвореніи -- сказать о себѣ:

Мой духъ не изнемогъ во мглѣ противорѣчій,

Не обезсилѣлъ умъ въ сцѣпленьяхъ роковыхъ.

Я всѣ мечты люблю, мнѣ дороги всѣ рѣчи;

И всѣмъ богамъ я посвящаю стихъ.

Творчество -- въ центрѣ жизненныхъ напряженій, жизненныхъ интересовъ и тревогъ. Жизнь -- подножіе творчеству, и внѣ послѣдняго -- все пусто и мертво.

Такъ! сдѣлай жизнь единой дрожью,

Люби и муки до конца,

Упейся истиной и ложью,--

Во имя кисти и рѣзца!

А въ центрѣ творчества -- несокрушимая вѣра въ человѣка, въ его разумъ, съ его совершенствованіе, въ его вѣщій разумъ, который приведетъ его "къ предсказанному раю": "Я въ человѣкѣ Бога прозрѣваю",-- этотъ знаменательный стихъ посвятилъ Брюсовъ Бальмовту, а въ великолѣпной космологической поэмѣ "Царю сѣвернаго полюса", блещущей сказочными красотами, примиряетъ разрозненныя стихіи "Голосъ", духъ гармоніи вселенной, управляемой тѣни "числами", т. е. законами міровой жизни, которымъ поклоняется поэтъ,-- "Голосъ" завершаетъ стройный кругъ представленій о человѣкѣ и мірѣ:

Я вамъ принесъ благую вѣсть,

Мечты былыхъ вѣковъ.

Что въ мірѣ много истинъ есть,

Какъ много думъ и словъ

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Стихій безсильна похвальба,

То -- мракъ душа земной.

Къ побѣдѣ близится борьба,

Дышу, дышу весной.

И что въ быломъ свершилось разъ,

Тому забвенья нѣтъ.

Пойми -- весь міръ, всѣ тайны въ васъ,

Въ насъ Сумракъ и Разсвѣтъ.

Душой проникая въ вѣка, жить настоящихъ, превращая его, "трепетное и вялое", путемъ творчества, въ "трепетъ безъ конца" -- вотъ высшая мудрость жизни. Подвластный ей, поэтъ знаетъ четыре отрады: "первая радость въ сознанія жить"; вторая -- "строфы поэзіи -- смыслъ бытія"; "третій восторгъ -- то восторгъ быть любимыхъ"; "радость послѣдняя и радость предчувствій, знать, что за смертью есть міръ бытія". Къ этому сходятся высшія цѣли творческихъ стремленій Брюсова; здѣсь идеалы, философія, религія его творчества.

Но въ этой философіи нѣтъ ничего трансцендентнаго, а въ религіи -- и тѣни суевѣрія, насыщающаго воображеніе мистическими бреднями. Мистическое предполагаетъ исканіе въ двухъ направленіяхъ: исканіе чудеснаго, сверхъестественнаго и постиженіе откровеній о загадочномъ, тайномъ.

Но развѣ Брюсовъ не населяетъ міръ призраками, не тяготѣетъ къ тайнамъ?

Послѣ всего, оказаннаго выше, нашъ отвѣть на этотъ вопросъ будетъ кратокъ. Да, Брюсовъ населяетъ міръ призраками, рожденными "электрическимъ" свѣтомъ луны, вечерними тѣнями, одиночествомъ и думой, настроенной въ иллюзіямъ и грезамъ. Но нигдѣ эти призраки не являются у него вѣстниками потусторонняго міра. И "тайны" его одинаково далеки и отъ чудесъ и отъ сверхчувственныхъ постиженій. Съ представленіемъ о его "тайнѣ" (красивое, поэтическое слово!) помирятся самые позитивные умы. Въ самомъ дѣлѣ, тайна Брюсова -- или вѣчная, неразгаданная тайна, надъ которой поставлено безнадежное "ignorabimus" ("Съ кометы"),-- или міръ невоплощенныхъ творческихъ обраговъ ("Хорошо одному у окна"). Онъ не знаетъ тайны ужаса и бездны. Онъ знаетъ тайну Тьмы, но какъ далека она отъ мистическаго трепета, отъ цѣпенѣнія мозга!

И тайна Тьмы овладѣваетъ нами,

Мы связаны, мы въ увахъ страшныхъ рукъ,

Мы скованы -- для сновъ, для лоскъ, для мукъ.

Подобныя тайны исчезаютъ съ первыми лучами зари, и тогда снова все -- свѣтло и ясно, и нѣтъ ни призраковъ, ни сновъ, напротивъ -- отчетливыя формы, вѣрность линій...

Знаетъ Брюсовъ еще одну тайну -- тайну вѣдомаго ему одному: "Есть великое счастье, говорить онъ,-- познавъ ".

"Предчувствіе разоблачаетъ тайны", говоритъ онъ въ другой -- характернѣйшей пьесѣ своей "Числа", основная мысль которой та, что чувства предвосхищаютъ намеки предвѣчныхъ законовъ, воплощенныхъ въ "дарственныхъ числахъ". И обращаясь въ халдейскому пастуху, въ другомъ мѣстѣ, Брюсовъ продолжаетъ предыдущую мысль: "Ты мыслишь -- и таинства вѣковъ яснѣютъ для ума".

Это все -- тайны то пытливой, то творчески-настроенной мысли, тайны земли и моря, луннаго свѣта, звѣздныхъ ночей, глубокихъ раздумій о вѣкахъ, о вселенной, о судьбѣ людей, о предуказанномъ, о предназначенномъ, о предѣльномъ -- даже въ области мечты и свободы.

О, думы упорныя, вспомните!

Вы только забыли чертежъ!

Свершится, что вами замыслено,

Громада до неба взойдетъ

И въ глуби, разумно расчисленной,

Замкнетъ человѣческій родъ.

И вотъ почему -- въ ожиданіи

Не вѣримъ мы темнымъ часамъ;

Мы бродимъ въ неконченномъ зданіи,

Мы бродимъ по шаткимъ лѣсамъ.

Но тайна (и, по счастью, тоже земная) всѣмъ Брюсовскимъ тайнамъ -- тайна его поэзіи, истинной, несомнѣнной.

Поэзія одиночества и грустныхъ предчувствій.

Поэзія вечерняго свѣта, блѣднаго неба, колеблющихся тѣней, вкрадчивыхъ шороховъ, настроеній и думъ, идущихъ изъ "мглы ощущенія" къ ясности, къ свѣту.

Поэзія обыденно и необычно-реальнаго, съ мелодичными переходами отъ кипучихъ страстей къ раздумью,-- въ блескѣ изображеній конкретнаго, чувственнаго.

И отрадно видѣть, какъ эта поэзія раскрывается все шире и шире навстрѣчу еще не сознаннымъ красотамъ прекраснаго реальнаго міра, это и есть "настоящая" дорога Брюсова. Она одна, и другой у него быть не можетъ.

Гдѣ думы нѣтъ, тамъ нѣтъ вѣковъ,

Тамъ только свѣтъ, гдѣ глазъ.

Евг. Ляцкій.

"Современный Міръ", No 3, 1908