Ле-Браз Анатоль - Пасха в Исландии

Пасха въ Исландіи

А. Браза.

(Переводъ съ французскаго).

Деревенька Рошъ-Веленъ (или желтая скала) состоитъ изъ нѣсколькихъ низкихъ домиковъ, раскинутыхъ по обѣ стороны оврага, при устьи рѣки Трегье. Изъ маленькихъ оконъ, украшенныхъ лѣтомъ цвѣтущими глициніями и гортензіями, открывается видъ на бухту, отдѣленную отъ открытаго моря группами острововъ и имѣющую видъ большого, спокойнаго озера. Въ часы отлива вдоль береговыхъ холмовъ обнажаются высокія груды темныхъ камней, съ которыхъ свѣшиваются длинныя нити золотистыхъ водорослей. Благодаря этимъ водорослямъ, деревню и прозвали "Желтой скалой". Немногочисленное населеніе ея составляютъ, по большей части, отставные моряки, явившіеся сюда доживать послѣдніе деньки, около этого спокойного моря, упиваясь его благоуханіемъ, и убаюкиваемые шумомъ прибоя.

Два года тому назадъ, мнѣ пришлось жить въ домѣ у одного изъ этихъ моряковъ. Ею звали Жаномъ Керелло и онъ быль извѣстенъ по всей округѣ своей ученостью. Онъ учился когда-то въ колледжѣ Трегье и, по его словамъ, "былъ въ одномъ классѣ съ сыномъ капитана Ренана".

-- Да,-- говорила мнѣ его жена, старая Гриттенъ, съ невольнымъ сожалѣніемъ.-- Подумайте только, отъ него зависѣло сдѣлаться священникомъ. Но онъ этого не захотѣлъ. Непреодолимое влеченіе тянуло его въ другую сторону. Однажды, ночью, онъ сбѣжалъ изъ колледжа, захвативъ съ собою вмѣсто всякаго багажа молитвенникъ и корку хлѣба. Черезъ три дня онъ уже поступилъ на судно для торга неграми. Трудно далась ему первая морская кампанія: онъ схватилъ желтую лихорадку въ Монтевидео, и вернулся во Францію, разочарованный въ южныхъ странахъ, но болѣе чѣмъ когда-либо увлеченный моремъ. Въ это время бретонскія шкуны начали измѣнять Новой Землѣ для Исландіи. Онъ подписалъ контактъ и въ теченіе тридцати лѣтъ занимался рыбной ловлей въ Исландскихъ фіордахъ.

Въ немъ была какая-то странная смѣсь варварства и культуры. Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ онъ остался такимъ же первобытнымъ, какъ самые простодушные изъ бретонцевъ; съ другой стороны -- любилъ щегольнуть латинскими изреченіями, которыя показывали, что въ старомъ морскомъ волкѣ все еще жилъ бывшій семинаристъ.

Одинъ изъ его разсказовъ особенно врѣзался въ мою память. Это было въ началѣ сентября, когда исландскія рыбацкія шкуны возвращаются домой. Открывъ однажды, утромъ, окно, я увидѣлъ цѣлую флотилію судовъ, стоявшихъ на якорѣ, около острова Лоавена. Ихъ было штукъ десять и ихъ стройныя мачты рельефно вырисовывались на жемчужномъ фонѣ неба.

-- Они вернулись эту ночь, -- сказалъ мнѣ Керелло.-- Я ихъ только-что сосчиталъ. Всѣ тутъ налицо.

Послѣ обѣда онъ повелъ меня на вершину холма, откуда открывался видъ на море и островъ, съ окружавшими его кораблями, и разсказалъ мнѣ слѣдующій эпизодъ изъ своихъ исландскихъ плаваній:

Капитанъ только-что скомандовалъ: идти внизъ и ложиться спать. Что касается меня, то мнѣ очень хотѣлось спать. Никогда еще, со времени начала рыбной ловли, я не чувствовалъ себя такимъ усталымъ. Намъ попалась стая трески, съ которой никакъ невозможно было справиться. Въ теченіе шести часовъ пришлось сидѣть неподвижно и слѣдить за удочками. Прибавьте еще, что дулъ сильный сѣверо-восточный вѣтеръ, который рѣзалъ тѣло, какъ бритва. Руки у меня были всѣ исцарапаны, потому что каждое движеніе удочки раздирало до крови окоченѣвшую кожу. Для меня было истиннымъ облегченіемъ, когда мой младшій братъ Гюльомъ пришелъ смѣнить меня.

-- Мѣстечко теплое,-- сказалъ онъ, протирая свои еще заспанные глаза.

Мы по очереди спали на одной и той же постели. Я отвѣтилъ ему:

-- Не могу сказать того же про мѣсто, нѣкоторомъ ты меня сейчасъ смѣнишь.

Когда я вмѣстѣ съ другими направлялся къ люку, капитанъ насъ окликнулъ:

-- Погодите немного, ребята. Разопьемъ бутылочку водки. И ты иди съ нами, Рене-Жанъ. Мнѣ нужно поговорить съ тобой.

Не знаю, сохранился ли этотъ обычай до сихъ поръ, но въ мое время на каждомъ "Исландскомъ" рыболовномъ суднѣ былъ матросъ, исполнявшій до извѣстной степени обязанности священника. Для этого обыкновенно выбирали кого-нибудь, кто пробылъ въ школѣ настолько долго, что выучился бѣгло читать по латыни церковныя книги. Въ дни большихъ праздниковъ онъ читалъ священное писаніе. И когда кто-нибудь изъ экипажа умиралъ на кораблѣ, что, къ несчастью, случалось довольно часто, то онъ читалъ отходную надъ умирающимъ, и произносилъ Requiescat in pace, когда трупъ бросали въ море. На нашемъ суднѣ, именуемомъ "Милосердіемъ", эти обязанности священника лежали на мнѣ.

-- Что случилось?-- спросилъ я капитана, спускаясь вслѣдъ за нимъ по узкой лѣстницѣ въ каюту.

Онъ усадилъ насъ вокругъ стола, вынулъ изъ шкапа стаканы и бутылку водки. Во всякое другое время это угощеніе доставило бы мнѣ большое удовольствіе. Но въ данную минуту я мечталъ только о томъ, чтобы стянуть съ себя свои заледенѣлыя одежды, растянуться и заснуть сномъ животнаго. Я хотѣлъ повторить свой вопросъ, когда капитанъ, наливъ намъ водки, поднялъ свой стаканъ и сказалъ:

-- Товарищи, въ этотъ часъ сегодня у насъ дома звонятъ во всѣ колокола. Выпьемъ по случаю наступленія Свѣтлаго Праздника.

Эти простыя слова произвели на насъ магическое дѣйствіе. Мы разомъ вскочили со своихъ скамеекъ. Усталости, изнеможенія какъ не бывало. Никто уже не думалъ ни о холодѣ, ни о снѣ. У всѣхъ вырвался одинъ и тотъ же крикъ:

-- Свѣтлый Праздникъ! Пасха! И уже завтра!

Герве Гюадеръ снялъ со стѣны картонный календарь и положилъ его передъ нами на столъ..

Мы всѣ наклонились надъ нимъ. Прошедшіе дни были зачеркнуты чернильными чертами, которыя образовали какъ бы рядъ черныхъ ступеней. Уже около шести недѣль мы пребываемъ въ странѣ трески, въ окрестностяхъ Факса-фіорда! А мы и не подозрѣвали этого. Въ Сѣверномъ морѣ какъ-то теряется сознаніе времени. Трудно представить себѣ такое явленіе въ нашихъ мѣстахъ, гдѣ встаешь съ восходомъ и ложишься съ наступленіемъ ночи, гдѣ колокола звонятъ утромъ, въ полдень и вечеромъ, гдѣ солнце встаетъ, подымается и закатывается съ правильностью часовъ, гдѣ рабочій, за неимѣніемъ другого способа, можетъ узнавать время по длинѣ своей тѣни. Въ Исландіи ничего подобнаго нѣтъ. Тамъ живешь какъ будто внѣ жизни, приходишь, уходишь, работаешь, ѣшь, даже обмѣниваешься другъ съ другомъ рѣдкими словами черезъ большіе промежутки времени, но все это дѣлается какъ-то машинально, смутно, точно во снѣ. День и ночь представляются какими-то пустыми словами, лишенными всякаго смысла. Все время свѣтло, но свѣтъ какой-то печальный, безконечный и такой блѣдный, что кажется мертвеннымъ. Даже солнце, когда оно показывается, имѣетъ какой-то странный и непохожій на солнце видъ. Безформенное и безцвѣтное, оно напоминаетъ гигантскую медузу, показывающуюся на поверхности воды. На горизонтѣ нѣтъ ничего, на чемъ могъ бы остановиться взглядъ, или, вѣрнѣе, и горизонта совсѣмъ нѣтъ. Небо и море сливаются въ одно. Сколько разъ мнѣ казалось, что корабли висятъ на воздухѣ... А тишина! Нужно пожить въ полярномъ морѣ, чтобы понять, что такое тишина. Кругомъ такъ безусловно тихо, что дѣлается страшно. Кажется, какъ будто находишься въ безмолвной странѣ смерти, и невольно здѣсь разговариваешь шопотомъ, точно въ церкви. Каждый звукъ заставляетъ васъ вздрагивать, какъ что-то необычайное и почти святотатственное. Разумѣется, здѣсь нѣтъ и помину о колокольномъ звонѣ и намъ, бретонцамъ, къ этому особенно трудно привыкнуть. Иногда кажется, какъ будто издалека, очень издалека вѣтеръ приноситъ слабые отзвуки колоколовъ. Рыбаки начинаютъ прислушиваться и говорятъ другъ другу:

-- Слышишь?

Нельзя, впрочемъ, сказать, что въ Исландіи совсѣмъ нѣтъ колоколовъ. Каждое судно имѣетъ свой колоколъ, но ихъ звонъ непріятно бываетъ слушать. Они звонятъ обыкновенно только въ туманные дни, или во время бури съ погибающихъ лодокъ. Это безнадежное прощаніе съ землею тѣхъ, кому не суждено больше вернуться къ роднымъ полямъ. Сколько разъ мы читали De ргоfundis, смотря, какъ исчезали въ туманѣ неясныя очертанія лодки, экипажъ которой самъ себя провожалъ заупокойнымъ звономъ!

Мы положительно отказывались вѣрить, что прошло уже шесть недѣль съ того дождливаго февральскаго вечера, когда мы простились съ нашими женами на набережной Трегье, среди мѣшковъ съ солью, и всевозможныхъ тюковъ и ящиковъ.

Капитанъ Гюадеръ ткнулъ пальцемъ въ календарь.

-- Читай, Керелло,-- сказалъ онъ.

И я прочелъ какъ разъ подъ нашимъ послѣднимъ зачеркнутымъ днемъ:

-- Суббота, 14 апрѣля.

И затѣмъ, болѣе крупнымъ шрифтомъ:

-- Воскресенье, 15 апрѣля, Праздникъ Пасха.

Всѣ рыбаки хоромъ повторили:

-- Пасха, Свѣтлый Праздникъ!

На лицахъ, только-что омраченныхъ усталостью, появилось выраженіе радости. Одно слово "Пасха", произнесенное здѣсь, среди безмолвія полярнаго моря, за нѣсколько сотъ верстъ отъ родины, сразу оживило всѣхъ. Передъ глазами моими встала родина съ ея откосами, покрытыми обильною травою, кустами дикаго терна, перевитаго блестящими нитями паутины, съ ея мелкими цвѣтами, синими, бѣлыми и розовыми, разцвѣтшими подъ апрѣльскимъ солнцемъ; мнѣ вспомнились серебристыя утра, небо, усѣянное мелкими облачками, поля цвѣтущаго ревеня, крики дѣтей и пѣнье птицъ, и блескъ солнца надъ моремъ. Я увидѣлъ мой приходъ, мой домикъ, гдѣ мы тогда жили, мою жену, готовящуюся идти къ обѣднѣ и надѣвающую свой головной уборъ передъ обломкомъ зеркала, прикрѣпленнымъ къ оконной рамѣ. Я увидѣлъ звонаря на колокольнѣ, раскачивающаго бронзовыя массы колоколовъ... Чего я только не увидѣлъ въ эту минуту?

Всѣ мы молчали, погруженные въ свои воспоминанія.

Капитанъ первый нарушилъ молчаніе.

-- Керелло,-- сказалъ онъ мнѣ,-- постарайся завтра какъ можно лучше прочесть намъ пасхальное богослуженіе.

Потомъ, отпуская насъ, онъ прибавилъ:

-- Для всѣхъ будетъ 12 часовъ отдыха.

Когда мы влѣзли въ наши "ящики съ разсоломъ", какъ говорятъ въ Исландіи, стрѣлка моихъ часовъ подвигалась къ 10.

II.

Я отправлялся во снѣ въ Арморъ и разсказывалъ что-то женѣ, когда меня разбудилъ хриплый голосъ, говорившій:

-- Подвинься немного, Жанъ-Рене... Я умираю отъ холода.

Это былъ братъ, требовавшій своего мѣста въ постели, рядомъ со мною -- на узкихъ палатахъ, гдѣ и одинъ человѣкъ помѣщался съ трудомъ. Я забился въ глубину, прислонясь спиною къ перегородкѣ шкуны. Гюльомъ прижался ко мнѣ. Онъ положительно замерзъ; зубы его стучали. Отъ холода его прикосновенія я совсѣмъ проснулся. Дыханье съ хрипомъ вырывалось изъ его рта. Онъ прошепталъ:

-- Что за чортово ремесло! Ты увидишь, что я здѣсь поколѣю.

-- Вздоръ!-- сказалъ я.-- Не думай объ этомъ. Завтра Пасха.

-- Хороша Пасха! Я бы лучше хотѣлъ солнца, но настоящаго солнца... Какъ вспомнишь ночи въ Ріо, хомяки подъ деревьями, пѣніе цыганъ... И чего меня занесло въ эту трущобу?

Братъ долго путешествовалъ по южнымъ морямъ, и сдѣлался зябкимъ, какъ женщина, или какъ кошка. Рыбакомъ онъ сталъ только три года тому назадъ, и не чувствовалъ къ этому никакого влеченія. Онъ былъ менѣе выносливъ, чѣмъ мы, съ раннихъ лѣтъ свыкшіеся съ суровостью полярнаго неба. И потомъ, у него, какъ говорится, не хватало матеріала. Сложеніе его было недостаточно крѣпкое, легкія недостаточно сильны. Уже съ первой рыболовной поѣздки онъ началъ кашлять. А въ тѣхъ мѣстахъ человѣкъ, схватившій кашель, можетъ считаться погибшимъ. Онъ самъ это чувствовалъ подчасъ, что и приводило его въ мрачное настроеніе духа, хотя по натурѣ онъ былъ самымъ веселымъ и беззаботнымъ изъ всѣхъ товарищей. На берегу онъ весь отдавался удовольствіямъ, но въ морѣ его преслѣдовали мысли о ранней смерти. Впрочемъ, онъ говорилъ объ этомъ только со мной, и то въ шутливомъ тонѣ, такъ что я не придавалъ его словамъ серьезнаго значенія... Онъ безпрестанно ворочался на постели.

-- Ты замерзъ?-- спросилъ я его. И такъ какъ онъ весь дрожалъ, я наполовину легъ на него, чтобы согрѣть его своимъ тѣломъ.

-- Я весь окоченѣлъ -- сказалъ онъ.-- Мнѣ гораздо хуже. Въ одинъ изъ этихъ вечеровъ, голубчикъ, тебѣ придется читать надо мною отходную.

-- А кто же будетъ виноватъ?

-- Я самъ, или моя судьба. Ну, прощай. Ты согрѣлъ меня. Я, должно быть, засну. Только и есть хорошее въ жизни, что сонъ.

И онъ, дѣйствительно, заснулъ сразу, тяжелымъ сномъ, какъ усталый быкъ. На сосѣднихъ постеляхъ двадцать другихъ рыбаковъ лежали попарно, прижавшись другъ къ другу, и наполняли каюту своимъ храпомъ. Я думалъ о братѣ и мнѣ стало грустно. Я сказалъ себѣ:

-- Все равно, ужъ больше не заснешь. Не пойти ли мнѣ на палубу. Ему будетъ просторнѣе одному.

Закутавшись, какъ медвѣдь, я вышелъ на палубу.

Тамъ меня ожидало такое зрѣлище, какого я никогда еще не видѣлъ, не смотря на свои частыя пребыванія въ Исландіи и знакомство съ ея фантастической природой. Вся сѣверная часть неба, казалось, была въ движеніи, хотя вѣтеръ спалъ, и въ той части моря, гдѣ находилась ваша шкуна, царила полная тишина. Туманъ колыхался, точно движимый какими-то сверхъестественными силами. Вдругъ завѣса его порвалась, и тонкій лучъ бѣлаго свѣта медленно поднимался кверху, напоминая странной формы цвѣтокъ, распускающійся среди заснувшихъ водъ. Постепенно образовался цѣлый снопъ такихъ лучей, разбрасывавшихъ во всѣ стороны безчисленные огненные цвѣты, разгоравшіеся все болѣе и болѣе яркимъ пламенемъ. Я усѣлся на краю шкуны и съ восторгомъ смотрѣлъ на небо. Мало-по-малу оно начало меркнуть, и на мѣстѣ сверкающаго снопа лучей въ просвѣтѣ между облаками осталась только далекая полоса неяснаго молочнаго свѣта.

Я невольно скрестилъ руки, и губы мои сами собою начали шептать молитву.

Кругомъ царила безконечная тишина. Облака сдвинулись къ востоку и легли на горизонтъ тяжелой, сѣро-лиловой грядой. На противоположной сторонѣ неба полярное свѣтило, ни солнце, ни луна -- бросало свой первый лучъ на фіорды.

-- Ты уже всталъ, Жанъ-Рене,-- послышался за моей спиной голосъ капитана.-- Это удивительно, -- сказалъ онъ, подходя ко мнѣ.-- Теперь почти тепло. Вѣтеръ смягчился. Не кажется ли тебѣ, что повѣяло воздухомъ Франціи?

Я отвѣтилъ, смѣясь:

-- Правда, какъ будто запахло пшеничными блинами.

Мы начали ходить взадъ и впередъ по палубѣ, разговаривая о родинѣ.

-- Съ которыхъ поръ, -- спросилъ меня капиталъ,-- ты не проводилъ праздника у себя въ Амбрѣ?

Я уже двѣнадцатый годъ занимался рыболовствомъ и, слѣдовательно, проводилъ въ морѣ двѣнадцатую "бѣлую Пасху", какъ у насъ говорятъ.

-- Это много,-- замѣтилъ капитанъ.-- Но я еще на два года старше тебя въ этомъ отношеніи.

Онъ былъ изъ деревни Перросъ-Гамонъ, за полъ-версты отъ насъ. Это былъ крѣпкій малый, огромнаго роста, настоящій морской геркулесъ. Онъ былъ вспыльчивъ и иногда съ нимъ случались припадки гнѣва, страшные и неожиданные, какъ порывы вѣтра; но они продолжались не долго, и его сѣрые глаза быстро свѣтлѣли и опять дѣлались добрыми и спокойными, какъ прояснившее небо. Въ сущности, онъ былъ добрѣйшимъ человѣкомъ, и въ этомъ огромномъ тѣлѣ, не смотря на его внушительный, свирѣпый видъ, жила почти дѣтская душа, добрая и отзывчивая.

Въ. это утро онъ признался мнѣ, что всегда съ грустью встрѣчаетъ пасхальные дни.

-- Не знаю, испытываешь ли ты тоже самое, Жанъ-Рене... Но я въ такіе дни чувствую себя такъ далеко отъ всѣхъ, такимъ заброшеннымъ, одинокимъ. Что бы тамъ ни говорили, даже и для исландскихъ рыбаковъ мачта своей шкуны никогда не замѣнить родной колокольни. Всю эту недѣлю у меня душа была не на мѣстѣ, а вчера вечеромъ, когда вы ушли, у меня даже слезы были на глазахъ, право. Какъ я подумаю, что они тамъ безъ меня справляютъ "Погребеніе тѣла Господня", такъ у меня сердце и сожмется. Такъ жалко, что и этотъ годъ опять не придется быть на этомъ праздникѣ. Еще когда я мальчишкой былъ, то всегда, бывало, въ этотъ день побѣгу въ Пэмполь смотрѣть на процессію. Такая масса народу отовсюду собиралась на этотъ праздникъ, что старая церковь въ Пэмполѣ не могла всѣхъ вмѣстить. Многіе стояли кругомъ церкви и въ аллеяхъ кладбища и ждали выхода процессіи. И тамъ я, когда мнѣ было двѣнадцать лѣтъ, познакомился съ одной маленькой дѣвочкой, Катериной Маншекъ. Она пришла изъ сосѣдней деревни вмѣстѣ со своими родителями и случайно сѣла рядомъ со мной на той же могильной плитѣ. Я тогда и не думалъ, что она когда-нибудь станетъ моей женой. На этомъ же праздникѣ я увидѣлся съ нею опять черезъ десять лѣтъ, когда возвращался въ церковь вмѣстѣ съ процессіей. Ночь была ясная, небо бархатное. Приходилось идти по узкимъ уличкамъ и давка была страшная. Вдругъ меня притиснуло къ какой-то молодой дѣвушкѣ. Я обернулся, смотрю, а это она и есть, Катерина Маншекъ. Я ее за это время разъ пять встрѣчалъ, но какъ-то не случалось говорить. А тутъ мы разговорились. Идемъ рядомъ, она мнѣ отвѣчаетъ, и сама въ то же время перебираетъ четки. Я не пошелъ за нею въ церковь, чтобы не мѣшать ей молиться, а сталъ у рѣшетки и подождалъ, пока она выйдетъ. А потомъ проводилъ ее порядочный кусокъ по дорогѣ домой. Она шла со своими знакомыми. А черезъ недѣлю мы уже были женихомъ и невѣстой...

Пока мы съ капитаномъ болтали такимъ образомъ, наступило утро. Солнце имѣло видъ большой красной луны. Вдали кое-гдѣ показались мачты кораблей, раскинутыхъ по Факса-фіорду. Наканунѣ онѣ не были видны, потому что ихъ скрывала густая дымка тумановъ. Теперь же они явственно виднѣлись на горизонтѣ и казались рядомъ колоколенъ. А на востокѣ смутно вырисовывались ледяныя очертанія Исландіи, которая очень рѣдко бываетъ видна съ моря. Одинъ годъ мы не видѣли ее ни разу во время всей нашей рыболовной кампаніи. Иногда по вечерамъ она кажется совсѣмъ близко, а на утро совсѣмъ исчезаетъ въ туманѣ.

-- Что же это, однако?-- сказалъ капитанъ, взглянувъ на часы.-- Неужели они собираются проспать Свѣтлое Христово Воскресеніе? Постой же, я ихъ сейчасъ разбужу.

И онъ зазвонилъ въ старый колоколъ, прикрѣпленный на корабельномъ носу.

Тотчасъ же палуба наполнилась заспанными матросами съ перепуганными лицами.

-- Что такое, Керелло? Что случилось?

Капитанъ отвѣтилъ имъ весело:

-- А то, что сегодня Пасха, сони вы этакіе!

III.

Часъ спустя все было готово для богослуженія. Палуба была чисто вымыта и на ней не валялось больше ни одной сѣти, ни одного рыболовнаго снаряда. Одинъ изъ нашихъ парусовъ изъ сѣраго полотна, совсѣмъ новый и ни разу еще не употреблявшійся, покрывалъ ящикъ, долженствующій изображать алтарь. Мы поставили на немъ статую Божьей Матери изъ цвѣтного фаянса, украшавшую собою каюту капитана, и деревянное изображеніе св. Ива, патрона тресорскихъ моряковъ.

Одинъ изъ матросовъ, по имени Горандель, кстати вспомнилъ, что мать его всегда кладетъ ему на дно сундука освященную вѣточку букса, предохраняющую отъ всѣхъ несчастій. Онъ извлекъ ее изъ сундука и прикрѣпилъ къ импровизированному алтарю. Это маленькая засушенная вѣтка имѣла довольно жалкій видъ, но ея было достаточно, чтобы вызвать во всѣхъ насъ воспоминаніе о бретонской веснѣ, среди этой мрачной полярной природы.

Когда все было готово, капитанъ велѣлъ юнгѣ стать около колокола и сказалъ:

-- Ты позвонишь, когда я сдѣлаю тебѣ знакъ.

Я уже былъ на своемъ посту, передъ алтаремъ, который былъ ниже моихъ колѣнъ. Главная мачта съ покосившейся реей гигантскимъ крестомъ вырисовывалась на небѣ. Наша шкуна слегка покачивалась на водѣ, наклоняя то вправо, то влѣво статуи Богородицы и св. Ива. Вокругъ полная тишина. Матросы кругомъ стали около меня. Для этого случая они надѣли свои самыя чистыя куртки. Они не могли бы быть приличнѣе одѣтыми, если бы нужно было идти къ обѣднѣ въ настоящую церковь. Только большіе кашне яркихъ цвѣтовъ, завязанныя на шеѣ и жилетки изъ толстой шерстяной матеріи, накинутыя на плечи вмѣсто пальто, указывали на близость арктическихъ странъ.

-- Начинай, Жанъ-Рене,-- произнесъ капитанъ.

Я снялъ свою мѣховую шапку, перекрестился и приступилъ къ чтенію мессы.

Со стороны эта сцена, можетъ быть, показалась бы очень смѣшной, и я, вѣроятно, представлялъ довольно странную фигуру въ роли священника. Но тамъ, на маленькой шкунѣ, затерянной среди безконечнаго молчанія и безконечной пустоты, никому и въ голову не приходило смѣяться. Я былъ очень серьезенъ и, признаться, даже нѣсколько взволнованъ. Въ сущности, мнѣ бы слѣдовало быть священникомъ, у меня съ дѣтства было къ этому влеченіе. Другіе также были настроены очень набожно. Они замѣняли хоръ и, слѣдя по молитвенникамъ, давали отвѣтствія на мои слова. Ихъ громкіе, звучные голоса пробуждали въ воздухѣ какое-то странное продолжительное эхо. Казалось, что гдѣ-то вдали невидимый экипажъ матросовъ молится вмѣстѣ съ нами. Сначала намъ было немного жутко отъ этого. Вы знаете, говорятъ: когда въ Исландіи громко молятся, то души "погибшихъ" въ морѣ отвѣчаютъ вамъ. Старый Лолль часто разсказывалъ намъ, какъ онъ однажды ночью со скуки началъ читать "Отче нашъ", сидя надъ своей удочкой, и вдругъ изъ глубины моря поднялись голоса, повторявшіе каждое его слово. Онъ испугался и замолчалъ. Тогда изъ глубины раздалось рыданіе, и одинъ изъ голосовъ сказалъ ему:

-- Если бы ты дочиталъ до "И избави насъ отъ лукаваго", то насъ всѣхъ спасъ бы.

Въ этотъ день мы, должно быть, спасли много погибшихъ душъ, потому что дочитали до конца всѣ молитвы. Когда мы дошли до "Sanctus", то капитанъ сдѣлалъ знакъ юнгѣ и скомандовалъ:

-- На колѣни, ребята.

Мы остались въ такомъ положеніи минуту или двѣ, со склоненными головами, прислушиваясь къ звонку маленькаго колокола и закрывая глаза, чтобы увидѣть въ воображеніи родную церковь, алтарь, украшенный цвѣтами, шитыя золотомъ облаченія причта и бѣлые головные уборы женщинъ, напоминающіе крылья чаекъ.

Когда я кончилъ, капитанъ сказалъ мнѣ;

-- Это еще не все, Жанъ-Рене. Что же это за месса безъ пѣнія!

-- Да, да,-- закричали другіе.-- Ты долженъ спѣть что-нибудь.

У меня былъ когда-то хорошій голосъ и меня уже съ дѣтства заставляли пѣть въ церкви. Но въ Исландіи мнѣ рѣдко случалось пѣть. Я уже говорилъ вамъ почему: въ этомъ полярномъ безмолвіи пугаешься собственнаго голоса. И потомъ, многіе утверждаютъ, что это приноситъ несчастіе: какъ будто вызываешь смерть. Поэтому я и теперь не сразу рѣшился, а обратился къ брату, чтобы спросить его совѣта. Онъ сидѣлъ у подножья главной мачты, обхвативъ ее одною рукою. Съ утра у меня не было времени подумать о немъ. Теперь же его блѣдность поразила меня. Подъ легкимъ загаромъ, покрывавшимъ его молодыя черты, просвѣчивала мертвенная блѣдность утопленника. Мнѣ стало страшно. Должно быть, онъ догадался о моихъ мысляхъ, потому что выпрямился и сказалъ мнѣ со смѣхомъ:

-- Что это ты заставляешь себя просить, Жанъ-Рене? По случаю Пасхи ты долженъ, по крайней мѣрѣ, пропѣть намъ Аллилуя.

Щеки его немного порозовѣли, когда онъ говорилъ. Другіе подхватили:

-- Да, да, Аллилую.

-- Валяй, братъ,-- продолжалъ Гюльомъ.-- Ужъ постарайся получше спѣть. Пусть и тѣ тебя услышатъ. Это и ихъ порадуетъ.

Онъ указалъ на далекіе силуэты рыбацкихъ судовъ, виднѣвшихся на горизонтѣ.

-- Да,-- подтвердилъ капитанъ.-- Поддержи честь нашего "Милосердія".

Я запѣлъ торжественный гимнъ Воскресенія. Остальные тотчасъ же начали мнѣ подпѣвать. Странно звучали наши голоса въ этомъ морѣ, обреченномъ на вѣчное молчаніе. Я увлекся и вкладывалъ всю свою душу въ пѣніе.

Вдругъ какой-то голосъ крикнулъ мнѣ:

-- Жанъ-Рене! Твоего брата рветъ кровью.

Въ одну минуту я очутился около Гюльома. Онъ стоялъ наклонившись и два рыбака держали его подъ мышками. Изъ носу и изъ рта у него вытекали цѣлыя струи крови. Его колѣни и ноги были залиты кровью и на палубѣ уже образовалось цѣлое кровяное пятно, какъ будто на этомъ мѣстѣ распотрошили штукъ пятьдесятъ трески. Я хотѣлъ схватить его на руки и унести -- самъ не знаю куда, думая, что это можетъ ему помочь. Но онъ жестомъ отстранилъ меня и прошепталъ:

-- Оставь, оставь... Нужно, чтобы все вышло.

Мы всѣ столпились передъ нимъ, ошеломленные, растерянные, и, не говоря ни слова, смотрѣли на него. Я искалъ глазами капитана. Онъ быстро сошелъ въ свою каюту и вернулся, держа въ рукахъ стаканъ, наполовину наполненный какой-то темной жидкостью.

-- Если бы ты могъ проглотить это, Гюльомъ, -- сказалъ онъ.-- Тебѣ бы навѣрное стало легче. Это сахарная водка... настоящая...

Братъ протянулъ руку, но она слишкомъ дрожала.

-- Влейте мнѣ въ ротъ,-- проговорилъ онъ.

Когда это исполнили, онъ вздохнулъ съ облегченіемъ.

-- Славная штука! Согрѣваетъ, какъ солнце.

Онъ вытеръ лицо рукавомъ, чтобы снять куски запекшейся крови, оставшіеся въ бородѣ, и сказалъ, поморщиваясь:

-- Невкусная все-таки вещь, кровь человѣческая.

Я спросилъ его:

-- Не хочешь ли ты прилечь?

-- Ладно,-- сказалъ онъ.-- Я пойду, а вы кончайте праздникъ безъ меня. Я, все равно, теперь гроша мѣднаго не стою.

-- Надо его уложить въ мою каюту,-- вмѣшался капитанъ.-- Тамъ есть свободная постель. Сведи его туда, Жанъ-Рене.

Но Гюльомъ заявилъ, что онъ не нуждается ни въ чьей помощи. Онъ какъ будто стыдился того, что съ нимъ случилось, ему непріятно было чувствовать себя такимъ слабымъ, точно женщина, среди этихъ здоровенныхъ молодцовъ, крѣпкихъ, какъ деревья, на лицахъ которыхъ выражалась теперь жалость къ нему, смѣшанная съ недоумѣніемъ. Онъ подтянулся, проходя мимо нихъ, но ноги его, помимо воли, дрожали и покачиванія судна заставляли его шататься, какъ пьянаго. Когда мы остались одни въ каютѣ, первыми его словами было:

-- И съ чего это я сдѣлался такой, ни къ чорту негодной тряпкой!

Мнѣ стоило неимовѣрныхъ трудовъ стянуть съ него сапоги; у него, оказалось, распухли ноги. Растянувшись на постели, онъ притворился очень довольнымъ.

-- Тутъ очень недурно... Роскошная постель, братецъ. И одѣяло изъ чистой шерсти... Такъ мягко, что сразу заснешь... Мнѣ будетъ сниться, что я капитанъ.

Я сложилъ его жилетку вчетверо и подсунулъ ему подъ голову вмѣсто подушечки. Когда я совсѣмъ уложилъ его, онъ сказалъ мнѣ:

-- Ну, а теперь отправляйся наверхъ. Нечего тебѣ сидѣть около меня.

-- А если рвота опять начнется?

-- Не безпокойся, я тогда позову. Иди, и справляй съ ними Пасху.

Когда я уже поднимался по лѣстницѣ, онъ крикнулъ мнѣ:

-- Ты мнѣ разскажешь, хороша ли была мясная колбаса.

IV.

Капитанъ еще наканунѣ распорядился, чтобы Пасхальный обѣдъ былъ достоинъ торжественнаго праздника, который мы справляли. Я засталъ товарищей за луковой похлебкой, столь дорогой желудку каждаго бретонца. Съ утра всѣ только и говорили объ этомъ супѣ, о картофелѣ, жареномъ въ салѣ, и въ особенности о мясной колбасѣ. "Колбаса будетъ превосходная, друзья мои", объявилъ намъ капитанъ. Въ Исландіи колбаса считается большой рѣдкостью. Тамъ питаешься чѣмъ попало, каждый въ своемъ углу, обыкновенно даже не прерывая рыбной ловли. Корка хлѣба, кусочекъ солонины, глотокъ воды изъ бочки -- вотъ и весь обѣдъ. Поэтому мы всѣ заранѣе радовались общей пасхальной трапезѣ, которую можно будетъ продолжить сколько угодно, съ трубкой во рту, съ пѣснями и веселыми разговорами. И даже во время обѣдни многіе изъ насъ невольно отвлекались отъ благочестивыхъ мыслей запахомъ кушаній, доносившихся изъ кухни, и видомъ темныхъ клубовъ дыма, вырывавшихся изъ кухонной трубы. Въ странѣ изгнанія, въ этихъ печальныхъ моряхъ, всякое маленькое удовольствіе принимаетъ большіе размѣры.

Но для меня все удовольствіе было испорчено неожиданной болѣзнью брата. Я чувствовалъ такое изнеможеніе, какъ будто только-что упалъ съ высоты мачты. Ничто меня не радовало.

Несмотря на это, я все-таки сѣлъ на свое мѣсто за столомъ. На палубѣ было устроено нѣчто вродѣ палатки изъ стараго паруса. Но и всѣ прочіе были какъ-то не веселы.

-- Ну, какъ ему, Жанъ-Рене?-- освѣдомился капитанъ.

-- Ему лучше. Онъ больше не жалуется. Онъ просилъ, чтобы его оставили въ покоѣ и не безпокоились о немъ. Онъ даже и мнѣ не позволилъ сидѣть съ нимъ.

-- Я увѣренъ, что онъ выскочитъ благополучно, -- замѣтилъ Гарандель.

-- Нужно желать этого и для него, и для насъ, -- замѣтилъ Дезире Кернеръ, старый исландскій рыбакъ, котораго мы прозвали "старой камбалой".

Онъ не сказалъ больше ничего, но мы всѣ поняли его съ полуслова. Смерть брата была бы дурнымъ предзнаменованіемъ для "Милосердія". Несчастіе -- похоже на крысу: достаточно появиться одной, какъ вслѣдъ за нею вскорѣ явится цѣлый выводокъ. Когда одинъ изъ рыбаковъ умираетъ во время рыболовной кампаніи, то его смерть является какъ бы предупрежденіемъ, что и другіе вскорѣ за нимъ послѣдуютъ. На моихъ глазахъ смерть однажды въ три дня скосила десятерыхъ человѣкъ. Изо всей партіи въ 11 человѣкъ, живымъ остался только одинъ: смерть, казалось, хотѣла пощадить его, но онъ словно обезумѣлъ и самъ отправился къ ней на встрѣчу, бросившись въ море...

Мы сидѣли вокругъ стола, скрестивъ ноги, и ѣли луковую похлебку. И мало-по-малу лица начали проясняться. Капитанъ велѣлъ принести бутылку водки. Выпили за здоровье Гюльома.

Гарандель сказалъ:

-- По моему, ему нужно оставить его порцію жаркого. Увидите, что онъ будетъ голоденъ, когда проспится. А будьте увѣрены, онъ не поймалъ еще своей послѣдней трески!

Веселый матросъ былъ этотъ Гарандель. У него было розовое лицо, какъ у молодой дѣвушки, и дѣтскіе голубые глаза. Его считали придурковатымъ, но всѣ любили. Его спокойствіе заразило насъ всѣхъ: онъ говорилъ съ такою увѣренностью, что мы тоже почувствовали себя успокоенными. Появленіе дымящейся мясной колбасы тоже содѣйствовало хорошему расположенію духа матросовъ. Ее привѣтствовали тройнымъ ура! Одинъ запахъ нашего домашняго блюда сразу вернулъ намъ веселость. Исландія отошла куда-то вдаль и мы всѣ мысленно перенеслись на берегъ Армора, гдѣ тоже теперь празднуютъ Пасху. Мы оживленно болтали и, конечно, разговоръ вертѣлся на воспоминаніяхъ о родинѣ. Женатые матросы подшучивали надъ холостыми. Строили предположенія относительно будущихъ осеннихъ свадебъ. Въ то же время не забывали и напитковъ. Мясная колбаса разожгла во всѣхъ жажду, и капитанъ безпрестанно повторялъ:

-- Пасха бываетъ разъ въ годъ... Нужно веселиться, какъ истиннымъ христіанамъ.

Онъ показывалъ примѣръ, а остальные охотно слѣдовали ему. Такимъ образомъ было выпито большое количество бутылокъ вина, купленныхъ въ Бордо. Мало-по-малу всѣ начали пьянѣть. У многихъ глаза сдѣлались маленькими и блестящими. Воцарилось молчаніе, потому что мы уже исчерпали всѣ предметы разговора. У исландскихъ рыбаковъ никогда, даже и въ праздничные дни, не выходитъ длиннаго разговора. Каждый думалъ о своемъ, вспоминалъ свой домъ, семью, дѣтей. Густой дымъ изъ трубокъ носился въ воздухѣ, какъ туманъ. Одинъ изъ моряковъ разсказывалъ что-то, но никто его не слушалъ.

Я выпилъ почти столько же, сколько и товарищи, но голова у меня осталась свѣжей. Отъ времени до времени я наклонялъ голову въ сторону каюты и прислушивался, готовый подняться по первому знаку. И вотъ, когда я повернулся туда, можетъ быть, въ двадцатый разъ, я увидѣлъ Гюльома, стоящаго въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ. Онъ смотрѣлъ на васъ, засунувъ руки въ карманы и опершись плечомъ о большую мачту. Онъ былъ еще очень блѣденъ, но казался спокойнѣе; губы его улыбались и въ нихъ сквозила легкая иронія.

Всѣ радостно привѣтствовали его.

-- Гарандель-то былъ правъ,-- сказалъ капитанъ.-- Ура Гаранделю!

Гарандель, смѣясь, обратился къ брату:

-- Знаешь, безъ меня тебѣ пришлось бы весь день поститься... Но я потребовалъ, чтобы тебѣ оставили твою долю... Иди же скорѣе.

Но братъ не двигался съ мѣста и со странной улыбкой смотрѣлъ на насъ своими темными глазами.

-- Долго ли ты будешь такъ стоять,-- проворчалъ капитанъ.-- Вотъ погоди, я сейчасъ притащу тебя.

Онъ направился къ брату, покачиваясь своимъ огромнымъ тѣломъ, нѣсколько отяжелѣвшимъ отъ вина. Онъ совсѣмъ загородилъ его отъ насъ своими широкими плечами. Кто-то сказалъ:

-- Увидите, онъ возьметъ его на руки, какъ мальчишку.

Но капитанъ, сдѣлавъ шаговъ десять, вдругъ остановился. Онъ обернулся къ намъ блѣдный и испуганный. Руки его дрожали и онъ еле могъ выговорить:

-- Нѣтъ Гюльома... Онъ исчезъ.

И въ самомъ дѣлѣ, палуба была пуста: у подножья мачты никого не было. Мы въ ужасѣ переглянулись другъ съ другомъ. Холодный потъ выступилъ на нашихъ лицахъ. Никто изъ насъ не произнесъ слова "призракъ", а между тѣмъ это былъ призракъ, безъ всякаго сомнѣнія. Капитанъ присоединился къ нашей группѣ. Ноги его подкашивались, страхъ сковалъ этого сильнаго человѣка, который много разъ уже стоялъ лицомъ къ лицу со смертью.

-- Жанъ-Рене,-- пробормоталъ онъ почти умоляющимъ голосомъ.-- Тебѣ нужно сходить посмотрѣть... Тутъ есть что-то странное... Поди ты... Ты понимаешь, вѣдь это твой братъ.

Какъ я добрался до каюты, какимъ образомъ я вошелъ въ нее, не сломавъ себѣ шеи, въ какомъ состояніи я находился въ эту ужасную минуту моей жизни -- не съумѣю вамъ сказать. Въ моей памяти точно образовалась дыра. Помню только, что въ головѣ у меня стучало, какъ будто въ нее ударяли кузнечными молотами... Нѣкоторое время я не могъ ничего разглядѣть въ полутемной каютѣ. Наконецъ, я различилъ фигуру брата. Онъ лежалъ спиною ко мнѣ, повернувшись лицомъ къ стѣнѣ. Я сталъ на колѣни около него и тихо сказалъ;

-- Гюльомъ!.. Гюльомъ!

Протянуть руку, дотронуться до него я не рѣшался, боясь прикоснуться, можетъ быть, къ похолодѣвшему тѣлу... О, этотъ ужасъ! Это ожиданіе! Я возвысилъ голосъ:

-- Гюльомъ! Ради самого Бога...

Въ отвѣтъ послышался слабый стонъ. Онъ еще былъ живъ! Я увидѣлъ, что онъ старался повернуться на другую сторону. Я наклонился надъ нимъ, чтобы помочь ему. Должно быть, у него былъ еще припадокъ рвоты, потому что весь матрасъ былъ выпачканъ кровью. Мой бѣдный Гюльомъ былъ уже только тѣнью самого себя. Смерть уже овладѣла имъ. Нѣсколькихъ часовъ, оказалось, достаточно, чтобы совершенно обезсилить это цвѣтущее молодое тѣло. Я съ трудомъ удерживалъ подступившія слезы.

-- Чего бы тебѣ теперь хотѣлось, Ломикъ?-- спросилъ я, называя его уменьшительнымъ именемъ, какимъ обыкновенно звала его наша мать.

Онъ указалъ глазами на бутылку сахарной водки, которую капитанъ оставилъ на столѣ. Я влилъ ему въ ротъ нѣсколько капель. Онъ вздохнулъ съ облегченіемъ и, притянувъ меня къ себѣ, проговорилъ:

-- На палубу... Мнѣ хочется воздуху... Здѣсь задыхаешься...

Я въ одинъ прыжокъ очутился у лѣстницы и крикнулъ наверхъ:

-- Братцы, идите сюда, нужно помочь.

Всѣ тотчасъ же явились. Я объяснилъ капитану въ чемъ дѣло.

-- Ну что-жъ, перенесемъ его,-- сказалъ онъ.-- Мы его поднимемъ вмѣстѣ съ матрасомъ -- вотъ и все. Мы тутъ съ тобой вдвоемъ можемъ справиться.

Къ капитану вернулось его обычное спокойствіе духа и онъ командовалъ, какъ на маневрахъ.

-- Я только одного боялся, -- шепнулъ онъ мнѣ на ухо.-- Я былъ убѣжденъ, что ты найдешь его мертвымъ.

-- Его положеніе немногимъ лучше,-- сказалъ я.

Этотъ силачъ Гюадеръ обладалъ не только силою, но и ловкостью. Мы перенесли брата въ одну минуту, безъ всякаго затрудненія, безъ малѣйшаго толчка и положили его подъ большую мачту, на то самое мѣсто, гдѣ, за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ намъ явился его призракъ. Юнга убиралъ послѣ обѣденной трапезы, выметалъ пепелъ, чистилъ скамейки. Я сѣлъ на полу около Гюльома. Другіе отошли и дѣлали видъ, будто прогуливаются по палубѣ, чтобы оставить насъ вдвоемъ. Онъ дышалъ свободнѣе и, полу-открывъ ротъ, казалось упивался свѣжимъ воздухомъ.

Наступилъ уже вечеръ. Небо приняло фіолетовую окраску. Длинный силуэтъ шкуны отражался въ морѣ. Вѣтеръ свѣжѣлъ и вдали уже началось движеніе темныхъ массъ облаковъ. Я держалъ одну изъ рукъ Гюльома. Она была горяча и влажна. Онъ упорно смотрѣлъ вверхъ, какъ будто тамъ было что-то такое, видимое ему одному. Вдругъ глаза его заблистали и онъ прошепталъ:

-- Жанъ-Рене, птицы!

И дѣйствительно, на небѣ показалась стая черныхъ птицъ, двигающихся съ запада, съ освѣщенной теперь части небосклона, должно быть, это были гренландскіе голуби или же такъ-называемые золотые подорожники. Они испускали монотонные короткіе крики, напоминающіе крики новорожденныхъ дѣтей. Нѣкорыя изъ нихъ, должно быть, наиболѣе усталыя, на минуту подсѣли на верхъ мачты, потомъ поднялись и снова продолжали свой путь къ полюсу, въ ту сторону, откуда поднималась ночь.

Видъ ихъ, казалось, немного оживилъ Гюльома. Онъ началъ что-то говорить самъ съ собой, что-то себѣ разсказывать, чего я не могъ разобрать. Потомъ онъ вдругъ умолкъ и, посмотрѣвъ на меня съ непривычной для него нѣжностью, произнесъ своимъ обыкновеннымъ голосомъ, почти безъ усилія:

-- Ты не слишкомъ огорченъ, не правда ли, Жанъ-Рене?

-- Я огорченъ, потому что ты мучаешься.

-- Вотъ и ошибаешься: я больше не мучаюсь. Самое скверное уже прошло. Теперь все будетъ хорошо.

Я подумалъ, что ему въ самомъ дѣлѣ стало лучше и что къ нему вернулась надежда на выздоровленіе. Онъ попросилъ вымыть ему лицо. Я крикнулъ юнгѣ, чтобы мнѣ принесли чашку съ теплой водой... Когда я окончилъ омовеніе его лица и бороды, онъ проговорилъ:

-- Позови капитана. Мнѣ надо сказать ему два слова.

Капитанъ тотчасъ же пришелъ, сталъ передъ нимъ на колѣни и машинальнымъ жестомъ снялъ шляпу, какъ у изголовья умирающаго. Къ его удивленію, братъ заговорилъ спокойнымъ голосомъ, медленно выговаривая слова:

-- У меня къ вамъ большая просьба, капитанъ. Въ сколькихъ мы верстахъ отъ земли?

-- Въ пяти верстахъ, приблизительно.

Я подумалъ: "вѣроятно, онъ хочетъ, чтобы его высадили и помѣстили въ больницу на островѣ". То же, вѣроятно, подумалъ и капитанъ, потому что онъ поспѣшилъ отвѣтить:

-- Мы перевеземъ тебя туда, если хочешь; но не думаешь ли ты, что, при твоей слабости, тебѣ трудно будетъ выдержать переѣздъ?

Гюльомъ грустно улыбнулся.

-- Не безпокойтесь, капитанъ,-- сказалъ онъ.-- Скоро наступитъ часъ, когда я уже ничего не буду чувствовать, ни боковой, ни килевой качки... Только вотъ что... Мнѣ было бы непріятно лежать тамъ... въ морѣ, вмѣстѣ съ треской. И потомъ, еще ради матери... Ей все-таки будетъ утѣшеніемъ думать, что ея сынъ, Ломикъ, лежитъ себѣ гдѣ-то въ Исландіи и имѣетъ свою могилу и свою постель изъ четырехъ досокъ. Жанъ-Рене скажетъ ей, куда меня положили и она будетъ знать, куда меня помѣстить, когда будетъ читать поминанія по вечерамъ: "Упокой, Господи, душу Гюльома, лежащаго въ Рейкіавикѣ". Капитанъ, обѣщайте мнѣ, что я не буду брошенъ въ море зашитымъ въ мѣшкѣ.

Онъ выговорилъ все это однимъ духомъ... Капитанъ и я стояли, какъ окаменѣлые.

-- Обѣщаете, капитанъ?-- повторилъ онъ.

Капитанъ сжалъ его руку въ своихъ и пробормоталъ:

-- Что бы ни было, да, обѣщаю тебѣ... Будетъ сдѣлано по твоему желанію.

И, чтобы не показать своего волненія, онъ быстро отошелъ отъ насъ. Я былъ не въ состояніи сдержать своихъ рыданій. Отчаяніе сжимало мнѣ сердце. Надо было дать ему какой-нибудь исходъ. Гюльомъ повернулся лицомъ къ Исландіи, къ этому таинственному острову, ледники котораго бѣлѣли въ полумракѣ и который казался издали огромнымъ кораблемъ съ распущенными парусами.

-- Ломикъ,-- сказалъ я ему сквозь слезы, -- вѣдь это все неправда! Вѣдь ты поправишься?..

Онъ ничего не отвѣтилъ. Дыханіе его опять сдѣлалось хриплымъ. Наконецъ онъ смогъ выговорить:

-- Вѣдь ты у насъ вмѣсто священника. Выслушай мои грѣхи, а потомъ передай ихъ нашему кюре, чтобы онъ отпустилъ ихъ.

Онъ закрылъ глаза, скрестилъ руки и началъ исповѣдываться. Онъ повторялъ за мной слова молитвы, съ видомъ боязливой покорности, неувѣреннымъ голосомъ, какъ ребенокъ. Когда исповѣдь кончилась, онъ вздохнулъ:

-- Хорошо, что успѣли. У меня ноги уже похолодѣли.

Я предложилъ ему принести другое одѣяло, но онъ отказался.

Дрожь пробѣгала по его тѣлу, онъ уже чувствовалъ нѣмое дыханіе смерти. Онъ проговоривъ такимъ шопотомъ, какъ во снѣ:

-- Пасхальный вечеръ... не забудь, Жанъ-Рене.

И остановился, выбившись изъ силъ. Это были его послѣднія слова. Онъ вдругъ выпрямился, протянулъ руки, точно желая схватить что-то, и потомъ упалъ назадъ съ дикимъ крикомъ раненаго животнаго, который пронесся съ одного конца корабля до другого и замеръ въ ужасающемъ безмолвіи ночи.

Это былъ послѣдній крикъ молодого существа, возмущающагося нежданною, раннею смертью!

-----

Двое изъ его обычныхъ спутниковъ по рыбной ловлѣ помогли мнѣ одѣть его. Мы перенесли матрацъ въ импровизированную палатку, гдѣ мы нѣсколько часовъ тому назадъ обѣдали, покрыли его бѣлымъ шерстянымъ одѣяломъ, чтобы скрыть пятна крови, и положили на него покойника, одѣтаго въ его обычный рыбацкій костюмъ. Но у насъ ни у кого не было распятія, чтобы вложить ему въ руки.

-- Не вложить ли ему въ руки мою буксовую вѣтку?-- предложилъ Гарандель:

У насъ не было также подсвѣчниковъ. Пришлось продырявить картофелины и всунуть въ нихъ свѣчки. Ихъ длинное желтое пламя, защищаемое парусиннымъ навѣсомъ отъ вѣтра, освѣщало спокойныя черты покойнаго и какъ будто придавало имъ жизнь. Онъ улыбался мертвый, спокойной, немного иронической улыбкой. Улыбка эта какъ будто говорила намъ:,

-- Какъ глупо, что вы жалѣете обо мнѣ. Я покончилъ съ вашимъ собачьимъ ремесломъ, съ вашими страшными лишеніями, съ вашимъ мрачнымъ изгнаніемъ. Мнѣ нѣтъ больше заботы ни о морѣ, ни о трескѣ. Я -- у пристани. Ни за что на свѣтѣ я не промѣнялъ бы своей судьбы на вашу.

Одинъ изъ матросовъ нарушилъ общее молчаніе.

-- Вчера насъ было двадцать два. Одинъ уже нашелъ свою судьбу. Что-то ждетъ остальныхъ?

Капитанъ отвѣтилъ:

-- На все воля Божія.

Потомъ онъ обратился ко мнѣ;

-- Тебѣ сегодня во второй разъ придется замѣнять священника, Жанъ-Рене, и читать молитвы надъ покойникомъ. Потомъ можешь идти спать. Остальные будутъ по трое смѣняться и дежурить у тѣла до утра.

-- О нѣтъ, капитанъ,-- отвѣтилъ я.-- Я, все равно, не сомкну глазъ. Я всю ночь останусь съ нимъ.

Какая грустная и безконечная была эта ночь! Время отъ времени я невольно начиналъ дремать и мнѣ снились тогда странные сны: я видѣлъ дорогу, усаженную, какими-то неизвѣстными деревьями, и посреди нея лежалъ братъ, подложивъ руки подъ голову. Проходившія женщины обращались къ нему на какомъ-то языкѣ, который не былъ ни французскимъ, ни бретонскимъ, но я все-таки понималъ, что онѣ говорили: "Что же ты, лѣнтяй, развѣ не слышишь, что звонятъ къ пасхальной обѣднѣ?" А онъ только улыбался въ отвѣтъ, и онѣ уходили. Въ ушахъ ихъ, какъ звѣзды, горѣли брилліанты. А потомъ дорога и деревья исчезли, и на ихъ мѣстѣ разстилалась снѣжная равнина, безконечно унылая, усѣянная только черными крестами. Кресты были совершенно одинаковыми и ни на одномъ изъ нихъ не было никакой надписи. Я бродилъ среди нихъ съ матерью, и она останавливалась передъ каждымъ крестомъ и спрашивала: "Здѣсь могила Ломика, Жанъ-Рене?" А я и самъ не могъ найти его могилы. Я искалъ, искалъ въ отчаяніи, и все не могъ найти. Три или четыре раза меня преслѣдовалъ тотъ же кошмаръ. Товарищи, слыша мои стоны, будили меня.

-- Не засыпай,-- говорили они,-- а то замерзнешь.

Наконецъ, на востокѣ появилась бѣлая полоска. Вскорѣ можно уже было отличать сѣрое небо отъ сѣраго моря. Какая разница между вчерашнимъ сіяющимъ утромъ, и этимъ блѣднымъ траурнымъ утромъ, когда солнце производило впечатлѣніе безцвѣтнаго, потухшаго взгляда мертвеца! На рулѣ капитанъ уже отдавалъ приказанія, блоки скрипѣли, паруса хлопали на вѣтру, и "Милосердіе", снявшись съ якоря, отплыло къ берегамъ Исландіи.

Не каждый капитанъ съ такимъ великодушіемъ отнесся бы къ простому матросу, какъ Герве Гюадеръ. Боже меня сохрани сказать что-нибудь дурное про нашихъ капитановъ. За 30 лѣтъ службы я знавалъ многихъ, и хорошихъ и худыхъ; но врядъ ли многіе изъ нихъ согласились бы потерять цѣлый день и свернуть съ хорошаго мѣста, гдѣ было много трески, для того, чтобы исполнить волю умирающаго, съ которымъ его не связывали никакія родственныя узы и который не имѣлъ никакихъ правъ для избѣжанія общей гробницы моряковъ -- моря. Бѣдный Герве Гюадеръ! Должно быть, море не простило ему, что онъ отнялъ у него эту добычу. Черезъ шесть лѣтъ, когда я на другой шкунѣ вернулся въ Трегье, я узналъ, что "Милосердіе" пропало безъ вѣсти. Должно быть, она погибла во время бури со всѣмъ своимъ экипажемъ. Я справился о тѣхъ, кто поѣхалъ на ней. Среди нихъ, кромѣ капитана, находились и товарищи, которые помогали мнѣ при похоронахъ Гюльома: Гарандель и Дезире Кернеръ, прозванный "старой камбалой".

Въѣхавъ въ бухту Рейкіавика, мы спустили лодку и положили въ нее гробъ. Гробъ этотъ сфабриковалъ старикъ Кернеръ изъ отрѣзковъ досокъ, предназначенныхъ для поправки судна на случай аваріи. Его обвязали крѣпкой веревкой, боясь, какъ бы онъ не распался при перевозкѣ. Мы сдѣлали также деревянный крестъ, на которомъ я начерталъ простую надпись:

"Гюльомъ Керелло изъ Плугіэля, 25 лѣтъ".

Въ лодку сѣли шесть гребцовъ, капитанъ и я. Погода въ этотъ день стояла почти такая, какая бываетъ въ Бретани зимою. Никакого признака солнца. Небо, казалось, спускалось къ морю въ образѣ тумана, легкаго какъ кисея. Огромныя скалы Исландіи сквозь этотъ туманъ представлялись намъ гигантскими стѣнами міра, о которыхъ говорится въ нашихъ легендахъ и за которыми, по сказаніямъ, цвѣтутъ таинственные сады смерти... Странное это было путешествіе и я до сихъ поръ не могу вспомнить о немъ безъ дрожи. Иногда намъ попадались на пути большія глыбы камней, выступающіе изъ воды. Эти каменные островки напоминали развалины. На краяхъ ихъ сидѣли морскія птицы, которыя пристально смотрѣли на насъ своими выразительными глазами, поднимая и опуская большія бѣлыя крылья.

Было около 12-ти часовъ, когда мы подъѣхали къ Рейкіавику. Гробъ былъ вынесенъ на набережную и мы остались стеречь его, пока капитанъ отправился испрашивать у городского начальства позволенія похоронить его. Я уже раньше нѣсколько разъ бывалъ въ Рейкіавикѣ и однажды зимой, когда море кругомъ замерзло и можно было пѣшкомъ пройти туда съ нашего корабля. Но у меня съ мыслью объ этомъ мѣстѣ связывалось смутное воспоминаніе о бочкахъ съ виномъ, о матросахъ, томившихся за столами, о дымной атмосферѣ кабака, полномъ запаха алкоголя, табака, масла... Какимъ мрачнымъ и унылымъ показался онъ мнѣ теперь, этотъ печальный городъ фіордовъ, городъ безъ жизни, безъ свѣта, безъ деревьевъ, лежащій точно обнаженный подъ свинцовымъ небомъ, съ его темными деревянными домиками! Я подумалъ о нашей колокольнѣ въ Плугіэлѣ, о ясеневыхъ деревьяхъ кладбища, подъ тѣнью которыхъ Гюльому было бы такъ хорошо лежать. При мысли, что мы зароемъ его здѣсь, въ этой чужой странѣ, почти на краю земли, мнѣ стало такъ горько, что если бы не его послѣдняя воля, я былъ бы, кажется, готовъ опустить гробъ его въ море.

Недалеко отъ насъ находился какой-то баракъ, на которомъ высился датскій флагъ. Старикъ въ форменной шапкѣ, должно быть, одинъ изъ служащихъ въ порту, который уже нѣсколько минутъ смотрѣлъ на насъ, стоя у двери, подошелъ къ намъ и спросилъ по французски:

-- Что у васъ въ этомъ ящикѣ?

-- Покойникъ,-- отвѣчалъ Гарандель.

Человѣкъ снялъ шляпу, перекрестился и сказалъ, указывая на баракъ:

-- Положите его туда; если хотите, и сами приходите.

Предложеніе это пришлось кстати. Туманъ, сгущаясь, начиналъ проникать въ наши одежды и струи ледяной воды стекали вдоль нашихъ ногъ. Въ баракѣ топилась печка. Мы могли отогрѣться и отдохнуть. Старикъ въ форменной шапкѣ завязалъ съ нами разговоръ. Онъ разсказалъ намъ, что пробылъ два года во Франціи, потомъ началъ разспрашивать о братѣ, о болѣзни, которая свела его въ могилу. Когда я спросилъ его, есть ли еще бретонцы, похороненные въ Рейкіавикѣ, онъ отвѣчалъ:

-- Мало, но все-таки есть. У нихъ на кладбищѣ свой уголъ, отведенный для иностранцевъ.

Тутъ пришелъ капитанъ, Мы простились со старикомъ и отправились къ кладбищу.

Намъ пришлось пройти черезъ весь городъ. Я шелъ впереди и вмѣстѣ со мной шелъ мѣстный ночной сторожъ, на обязанности котораго лежатъ также и похоронныя процессіи. За нами слѣдовали товарищи, несшіе гробъ на веслахъ. Капитанъ замыкалъ шествіе. Мы молча шли по пустымъ улицамъ, закутаннымъ туманомъ. Изъ оконъ виднѣлись лица, смотрѣвшія на насъ. Иногда гдѣ-нибудь открывалась дверь, и въ нее высовывались удивленныя лица молодыхъ дѣвушекъ и дѣтей.

Пройдя городъ, мы очутились въ полѣ, если только можно назвать полемъ эту равнину безъ травы, усыпанную камешками. Дорога тянулась вдоль, на снѣжные склоны горъ. Вдругъ мы наткнулись на изгородь, какою окружаютъ у насъ строющіеся дома. Въ открытую дверцу виднѣлось огороженное мѣсто, раздѣленное на правильные, маленькіе квадраты, напоминающіе огородные гряды. Это и было кладбище. Ни одно кладбище никогда не производило на меня такое впечатлѣніе порядка, методической аккуратности, чистоты. Каждая семья имѣетъ свой квадратъ, который она содержитъ въ образцовомъ порядкѣ. Но сколько унынія въ этомъ порядкѣ полярнаго кладбища! Насколько оно отличается отъ нашихъ, гдѣ могилы окружены кустами дикаго жасмина и шалфея, въ которыхъ жужжатъ пчелы и щебечутъ снигири...

Мы двинулись къ серединѣ кладбища, туда, откуда раздавались удары лопаты о затвердѣвшую землю. Тамъ рыли свѣжую могилу. Кругомъ виднѣлись кресты, уже погнувшіеся отъ вѣтра и источенные червями, хотя они были помѣчены недавними числами. Пока могильщикъ докапывалъ могилу, мы принялись разбирать имена исландскихъ рыбаковъ, около которыхъ Гюльомъ долженъ былъ почить вѣчнымъ сномъ. По большей части тутъ были похоронены уроженцы Дюнкирхена. Вдругъ капитанъ воскликнулъ:

-- Керамецъ! Иванъ Керамецъ! Одинъ изъ нашихъ! Я хорошо зналъ его... Мы вмѣстѣ учились въ Пэмполѣ.

Тотчасъ же вслѣдъ за этимъ кто-то другой сказалъ:

-- А вотъ Пьеръ-Луи-Фешанъ, изъ Кальмеца.

-- Ага, это изъ экипажа "Морской звѣзды" -- замѣтилъ Гарандель. Два года тому назадъ, я ужиналъ у него въ домѣ вечеромъ, въ канунъ св. Николая. Сильный былъ человѣкъ: поднималъ бочку съ сидромъ, какъ нипочемъ.

Могильщикъ окликнулъ насъ: могила была готова. Что же мнѣ еще сказать вамъ? Черезъ десять минутъ братъ мой уже лежалъ въ той постели, которую уже нельзя перестлать, прикрытый тяжелыми глыбами исландской земли. Мы поставили на его могилу черный крестъ съ бѣлой надписью, привезенный съ корабля. Потомъ каждый изъ насъ прошепталъ:

-- Прощай, Ломтикъ!

И мы ушли. Братъ мой остался одинъ, въ далекой Исландіи, съ вѣточкой бретонскаго букса въ рукахъ.

-- Пасхальный вечеръ... не забудь его, Жанъ-Рене,-- сказалъ онъ мнѣ, умирая. О, нѣтъ, конечно, я не забылъ его и никогда не забуду.

Керелло стряхнулъ пепелъ изъ своей трубки на траву. Мягкій свѣтъ сентябрьскаго заката бросалъ блѣдный отблескъ на море и озарялъ суда, стоявшія на якорѣ вокругъ острова Лоавена. Косой лучъ заходящаго солнца золотилъ паруса и зажигалъ роковые огоньки на вершинахъ мачтъ. Экипажъ одного изъ судовъ запѣлъ хоромъ пѣснь въ честь св. Ива. Матросы съ другихъ судовъ подхватили пѣніе, которое издалека доносилось къ намъ.

Керелло смотрѣлъ на море и крупныя слезы катились по его щекамъ. Я думалъ, что онъ вспоминаетъ своего брата, ту грустную Пасху, о которой онъ мнѣ только что разсказалъ, одинокую могилу, затерянную въ Рейкіавикѣ. Но оказалось, что мои предположенія были совершенно невѣрны.

-- Счастливцы эти рыбаки,-- проговорилъ онъ со вздохомъ, кладя мнѣ на плечо свою грубую руку.-- И подумать, что я уже навсегда лишенъ этого счастія!

Пер. Л. Давыдовой.

"Міръ Божій", No 10, 1896