Книговод

Не мама

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович


Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
Приложеніе къ журналу "Нива" на 1917 г.

  

НЕ МАМА.

I.

   -- Кто тамъ, Ольга?
   -- Ришелъ этотъ... ну, баронеска ришелъ.
   Чухонка Ольга осклабилась по неизвѣстной причинѣ и даже закрыла свое квадратное лицо рукой.
   -- Что же ты докладываешь, глупая? Зови сюда скорѣе Катерину Петровну!
   -- Онъ ришелъ... Зачѣмъ его звалъ?
   Татьяна Ивановна была немножко недовольна этимъ визитомъ, хотя и ожидала его. Ея молодое лицо, подернутое подозрительною усталостью, выражало теперь раздраженную нерѣшительность. Развѣ она сама не знаетъ, что ей нужно дѣлать?.. Наконецъ, что это за недовѣріе? Удивительно!.. Она нетерпѣливымъ движеніемъ оправила свой утренній шелковый капотъ и сѣла на мягкій диванчикъ, какъ человѣкъ, приготовившійся къ незаслуженной непріятности. Дверь пріотворилась, и въ ней показалась "баронесса". Это была молодая женщина лѣтъ тридцати, казавшаяся гораздо старше своихъ лѣтъ. Темное шерстяное платье сидѣло на ней кое-какъ, волосы были прибраны на скорую руку, помятая шляпа съ линючими цвѣтами сидѣла на головѣ бокомъ,-- однимъ словомъ, получался незавидный типъ семейной женщины, урвавшейся изъ дому на одну минутку по самому спѣшному дѣлу. Лицо "баронессы" когда-то было, можетъ-быть, и красиво, а сейчасъ носило печать спеціально-семейнаго изнуренія: темные глаза ввалились, щеки осунулись, цвѣтъ лица землистый. Хорошей оставалась одна улыбка, добрая и ласковая, особенно когда "баронесса" начипала говорить. Рядомъ съ Татьяной Ивановной, начинавшей блекнуть, но все еще красивой, "баронесса" много проигрывала.
   -- Вы на меня не сердитесь, милая Татьяна Ивановна,-- быстро заговорила "баронесса", точно боялась, что ея слова займутъ слишкомъ много мѣста въ этой комнаткѣ, обставленной почти роскошно.-- Я на одну минутку, всего на одну минутку!
   -- Я и не думала сердиться... Садитесь, пожалуйста.
   "Баронесса" осмотрѣла костюмъ хозяйки какимъ-то тревожнымъ взглядомъ и вопросительно кашлянула. Это уже окончательно взорвало Татьяну Ивановну.
   -- Успокойтесь, ради Бога: ѣду... Да, сейчасъ ѣду.
   -- Я ничего не говорю, Татьяна Ивановна. Дай Богъ! Ахъ, какъ хорошо, что вы рѣшились наконецъ! Только говорите, ради Бога, тише. Я увѣрена, что эта Ольга все подслушиваетъ, а потомъ передаетъ мамѣ.
   -- Что же, развѣ я боюсь вашей мамы? Вотъ еще новость! Я свободный человѣкъ, кажется, дѣлаю, что хочу.
   "Баронесса" все-таки не могла удержаться, пошла и притворила дверь. Въ коридорѣ дѣйствительно послышались осторожно удалявшіеся шаги. Татьяна Ивановна нахмурилась.
   -- Поѣздъ идетъ въ три часа,-- шопотомъ проговорила "баронесса".
   -- Знаю... Послушайте, это наконецъ скучно, Катерина Петровна. Слава Богу, я сама не маленькая.
   -- Не буду больше, милая... никогда не буду, хорошая -- быстро зашептала "баронесса" съ какими-то дѣтскими нотами напроказившаго ребенка.-- Только вотъ поѣздъ...
   -- А, поѣздъ!.. Такъ я не хочу!-- рѣшительно заявила Татьяпа Ивановна.-- Не приставайте!
   -- Миленькая, хорошая, не буду.
   Татьяна Ивановна начала быстро одѣваться, стараясь не глядѣть на свою мучительницу. Съ одной стороны, она вѣдь очень любила вотъ эту безотвѣтную "баронессу", а съ другой -- ее мучило это молчаливое насиліе надъ ея волей. Одѣваясь, Татьяна Ивановна отодвинула драпировки большого окна и посмотрѣла на улицу,-- погода была отличная, и яркое вешнее солнце слѣпило глаза. Дворники уже начинали колоть и рубить належавшійся и заѣзженный на мостовой снѣгъ, чтобъ увезти остатки петербургской зимы.
   -- Захватите, голубушка, пледикъ,-- зашептала "баронесса".-- Поѣдете тамъ, будетъ холодно и нужно укрыться. Знаете, все необходимо предусмотрѣть. Я захватила съ собой узелокъ съ кое-какими вещами.
   На лицѣ "баронессы" изобразился ужасъ, и она даже сѣла, точно ее кто удержалъ.
   -- Что еще случилось?
   -- Ахъ, Боже мой, Боже мой!.. Вѣдь узелочекъ-то я въ передней оставила, а эта Ольга, навѣрное, все высмотрѣла.
   -- Вотъ вы всегда такъ.
   -- Ничего, скажу, что по пути зашла.
   Онѣ вышли въ широкій коридоръ, гдѣ сейчасъ же встрѣтили maman, стоявшую въ дверяхъ своей комнаты. Заплывшее, обрюзгшее лицо съ трехъэтажнымъ подбородкомъ смотрѣло на нихъ ястребиными глазами. Крючковатый носъ, неприбранные сѣдые волосы и утренній безпорядокъ костюма придавали старухѣ неособенно красивый видъ хищной птицы въ отставкѣ.
   -- Иди сюда... иди,-- хрипло проговорила старуха, впившись глазами въ "баронессу".-- Мой на тебя будетъ посмотрѣть.
   "Баронесса" переконфузилась и даже остановилась.
   Maman однимъ взглядомъ окинула ее съ головы до ногъ и презрительно покачала головой.
   -- Опять?-- зашипѣла она, показывая гнилые зубы.-- Такъ дѣлаютъ только собаки, да!
   -- Мама, да вѣдь я...-- бормотала "баронесса", краснѣя.-- То-есть это тебѣ кажется, мама. Я...
   -- Молшять, сумашедчій!
   Татьяна Ивановна слишкомъ привыкла къ подобнаго рода сценамъ и прошла мимо, не обращая никакого вниманія на старуху. За ней торопливо шмыгнула "баронесса", по пути приложившись къ ручкѣ грозной maman. Ее занималъ больше всего узелъ, сунутый въ уголокъ передней. На шумъ изъ кухни выскочила чухонка Ольга и боосилась къ узлу, но "баронесса" ее отстранила.
   -- Намъ, Татьяна Ивановна, съ вами, кажется, не по дорогѣ,-- быстро говорила она, догоняя ее въ дверяхъ.-- Мнѣ нужно съ узломъ къ портнихѣ.
   Это было придумано для отвода чухонскихъ глазъ любопытной Ольги. Татьяна Ивановна, не торопясь, спускалась по лѣстницѣ, и по ея молчанію "баронесса" чувствовала, что она недовольна. И все напортилъ проклятый узелъ.
   Обѣ женщины молча вышли на подъѣздъ, молча взяли извозчика и молча поѣхали. "Баронесса" успокоилась, когда ея узелъ исчезъ подъ полстью саней, и облегченно вздохнула. Ее безпокоило только то, что Татьяна Ивановна поѣхала не въ шубкѣ, а въ осеннемъ пальто. Затѣмъ, эта городская шляпа съ широкими полями тоже не годилась для дороги. Лучше бы просто въ платочкѣ, какъ ѣздятъ купчихи. Ну, да ничего, дорогой какъ-нибудь все устроится.
   -- Я возьму билетъ сама,-- предупредила "баронесса", когда извозчичьи сани подползли къ Николаевскому вокзалу.-- О, осталось всего двадцать минутъ! Какъ разъ во-время поспѣли.
   Татьяна Ивановна быстро вышла изъ саней и, не глядя ни на кого, отправилась въ залу перваго класса. На улицѣ это была другая женщина,-- и походка другая, и выраженіе лица, и даже ростъ. Едва поспѣвавшая за ней со своимъ узломъ "баронесса" невольно полюбовалась и подумала про себя съ какимъ-то благоговѣніемъ: "красавица!". Въ собственномъ смыслѣ слова красавицей Татьяна Ивановна не была, но въ ней было что-то особенное, что ее выдѣляло изъ остальной толпы и что французы характеризуютъ однимъ словомъ: chien, видѣвшіе за отдѣльнымъ столикомъ два офицера переглянулись, когда Татьяна Ивановна прошла мимо нихъ. Похмельный купчикъ осклабился и что-то забормоталъ, сдѣлавъ поощрительный жестъ въ пространство. Но Татьяна Ивановна ни на кого не обращала вниманія и заняла уголокъ дальняго диванчика.
   -- Я сейчасъ,-- шептала "баронесса", запихивая свой узелъ въ уголокъ.
   Десять минутъ ожиданія Татьянѣ Ивановнѣ показались вѣчностью, особенно когда въ ея уголокъ заглянули два раннихъ петербургскихъ пшюта. Одинъ, кажется, узналъ ее и взялся за котелокъ, но она брезгливо отвернулась. И здѣсь не дадутъ покоя... Пшюты исчезли и показались снова. Татьяна Ивановна узнала одного изъ нихъ, бѣлокураго, съ мышиными глазками, усиками шильцемъ и лисьего мордочкой. Она гдѣ-то встрѣчалась съ нимъ, но гдѣ -- все исчезало въ туманѣ смѣшанныхъ воспоминаній. Мало ли у нея знакомыхъ, и гдѣ же припомнить всѣхъ! А сейчасъ она меньше всего желала съ кѣмъ-нибудь встрѣтиться. Да и "баронесса" точно сквозь землю провалилась.
   За десять минутъ до звонка торопливо вошла супружеская чета. Жена вела дѣвочку и мальчика, мужъ несъ грудного ребенка на рукахъ. Они поискали глазами свободнаго мѣста и остановились на ея диванчикѣ. Она была рада такимъ сосѣдямъ и съ особеннымъ вниманіемъ принялась разсматривать дѣтей. Видимо, люди не богатые. У жены такое же лицо, какъ у "баронессы". Пшюты опять заглянули, но, завидѣвъ цѣлую семью, ретировались.
   -- Я подвинусь немного,-- предложила Татьяна Ивановна сбившейся съ ногъ матери.-- Садите сюда мальчика.
   Счастливая мать сунула ей ребенка и даже не поблагодарила. Она была поглощена мыслью о томъ, успѣетъ ли мужъ купить билеты и сдать багажъ. Затѣмъ грудной ребенокъ началъ тихонько хныкать, и она его укачивала, придерживая конецъ распахивавшагося одѣяльца зубами.
   "Какъ они должны быть счастливы!-- мелькнуло въ головѣ Татьяны Ивановны, съ завистью поглядывавшей на изнемогавшую мать.-- Что изъ того, что трудно?"
   Въ этотъ моментъ показалась "баронесса". Татьяна Ивановна хотѣла взять посыльнаго, чтобъ отнести узелъ, но "баронесса" ни за что не согласилась. Съ какой стати бросать этимъ дармоѣдамъ цѣлыхъ 15 копеекъ? Она схватила свой узелъ и потащила его въ вагонъ третьяго класса съ спальнымъ дамскимъ отдѣленіемъ.
   -- Вотъ здѣсь будетъ отлично,-- говорила она, устраивая узелъ на вязаную сѣтку вверху.-- И соснуть можно... Впрочемъ, вамъ не приведется и спать. Поѣздъ придетъ на станцію въ десять часовъ. Только вы въ ночь не ѣздите. Неудобно молодой женщинѣ одной. А вы переночуете тамъ гдѣ-нибудь.
   -- Гдѣ же это?
   -- Ну, на постояломъ. Тамъ всегда есть для пріѣзжающихъ чистая половина... Татьяна Ивановна, хватитъ ли у васъ денегъ-то? Если нужно, такъ я могу вамъ дать немножко.
   "Баронесса" даже вытащила худенькій и затасканный портмонэ, но Татьяна Ивановна ее остановила.
   -- Нѣтъ, нѣтъ... У меня есть достаточно. Цѣлыхъ шестьдесятъ рублей.
   -- Ну, маловато, но какъ-нибудь хватитъ... Дай вамъ Богъ, миленькая все устроить, а я буду молиться за васъ.
   Послѣднія слова "баронесса" проговорила со слезами на глазахъ, а потомъ порывисто благословила путешественницу. У Татьяны Ивановны что-то защипало въ горлѣ, и она должна была закусить губы, чтобы не расплакаться.
   -- Идите, идите, второй звонокъ.
   -- Шляпу-то оставьте на станціи, то-есть на постояломъ,-- совѣтовала "баронесса", высовывая голову въ дверцы купэ.-- А то неловко будетъ ѣхать на лошадяхъ.
   -- Хорошо, хорошо...
   Какъ это ни странно, но Татьяпа Ивановна вздохнула свободнѣе, когда доброе существо оставило ее наконецъ въ покоѣ. Добрые люди бываютъ иногда надоѣдливы... Но "баронесса" не унялась, и ея лицо скоро прильнуло къ окну вагона. Это опять вызвало вниманіе слонявшихся по платформѣ пшютовъ. Бѣлокурый подошелъ къ "баронессѣ" и что-то заговорилъ. Татьяна Ивановна откинулась въ уголъ и видѣла только лицо "баронессы", вспыхнувшее красными пятнами. Нѣтъ, она устроитъ ей скандалъ... Что же это поѣздъ стоитъ? Точно въ отвѣтъ на эту мысль послышался рѣзкій свистокъ оберъ-кондуктора, непріятно ухнулъ паровозъ, гдѣ-то залязгали желѣзныя цѣпи, и поѣздъ тяжело тронулся. Платформа точно поплыла. Татьяна Ивановна видѣла только, какъ "баронесса" торопливо перекрестила ея окно, какъ мелькнула красная фуражка начальника станціи, еще разъ показались противные пшюты, а потомъ все заволокло дымомъ.
   -- Слава Богу,-- прошептала Татьяна Ивановна, когда поѣздъ выбрался изъ-подъ навѣса и яркій весенній свѣтъ залилъ ея купэ.
   Какъ многимъ кореннымъ петербуржцамъ, ей случалось только въ первый разъ выѣхать изъ Петербурга въ настоящее путешествіе. Дальше Павловска, Озерковъ и Екатерингофа ей не приходилось ѣздить. Слава Богу, проклятый городъ оставался позади... И какъ быстро все исчезло! Только влѣво, гдѣ протекала невидимая Нева, долго еще тянулись громадныя фабричныя зданія и поднимались высокія трубы. Поѣздъ развивалъ скорость, и картины смѣнялись быстро. На поляхъ еще лежалъ снѣгъ, и только кое-гдѣ чернѣли первыя проталинки. Татьяну Ивановну охватило еще не испытанное чувство свободы. Да, сидитъ она одна и ничего и никого не хочетъ знать. Она походила на птицу, вырвавшуюся изъ клѣтки. Да, вотъ и голубое небо, и солнце, и просторъ, и она сама такая молодая и сильная. Въ душѣ теплилось пріятное сознаніе, что она наконецъ приступаетъ къ выполненію давно задуманнаго плана. Но мысли опережали поѣздъ и летѣли далеко впередъ, гдѣ нѣтъ ни желѣзныхъ дорогъ, ни пшютовъ, ни гнетущей и давящей петербургской неволи.
  

II.

   Дорогой лучше всего думается. Дома что-нибудь да мѣшаетъ, а тутъ для мысли полный просторъ. Несутся мимо равнины, перелѣски, рѣчки, насыпи, телеграфные столбы, сторожки, деревни, гдѣ-то на горизонтѣ мелькаетъ стройный силуэтъ бѣлой сельской церкви, гдѣ-то дымитъ фабричная высокая труба, и въ головѣ тоже несутся лица, воспоминанія, полузабытыя грёзы, мечты о будущемъ, мелкіе расчеты и тонкія соображенія. Одно движеніе вызываетъ другое.
   Именно такое раздумье переживала сейчасъ Татьяна Ивановна. А въ послѣдніе годы ей такъ мало оставалось времени именно на это. День катился незамѣтно одинъ за другимъ, и она все что-то откладывала. Удивительно, какъ это она раньше не подумала вотъ о томъ, о чемъ сейчасъ... Ей дѣлалось даже обидно, когда она припоминала вмѣшательство "баронессы".
   "Что же, я и безъ нея поѣхала бы... Ну, не сегодня, положимъ, а лѣтомъ непремѣнно..."
   Затѣмъ являлась облегчающая мысль: вѣдь ее никто не знаетъ ни въ поѣздѣ, ни на станціи, ни тамъ, куда она поѣдетъ на лошадяхъ. Какъ это хорошо и какъ легко, въ родѣ того, какъ если бы человѣкъ могъ родиться во второй разъ. Татьянѣ Ивановнѣ сдѣлалось вдругъ весело, и она даже замурлыкала про себя знакомый опереточный мотивъ. Ну, положительно весело. А давеча этотъ бѣлобрысый пшютъ какъ смотрѣлъ на нее! Развеселившись, дѣвушка сдѣлала даже рукой носъ по адресу именно этого нахала. Кончено, все кончено... ха-ха!.. Какъ будутъ всѣ удивлены, какъ будетъ злиться maman "баронессы". О, пусть хоть лопнетъ со всѣми своими тремя подбородками! Припомнивъ свою квартирную хозяйку, Татьяна Ивановна даже разсердилась,-- вотъ безсовѣстная старуха! Ахъ, какая безсовѣстная! Что она давеча "баронессѣ" сказала: "Такъ дѣлаютъ собаки". А что же такого дурного сдѣлала "баронесса"? Рѣшительно ничего. Старуха разозлилась по поводу того, что "баронесса" опять въ интересномъ положеніи, но вѣдь она замужняя женщина, и позорнаго въ этомъ ничего нѣтъ.
   -- У-у! Ненавижу!-- вслухъ проговорила дѣвушка и погрозила кулакомъ старой нѣмецкой твари.-- Вся ты фальшивая и гадкая, а "баронесса" -- добрая... Конечно, ей трудно перебиваться съ тремя ребятишками, а вѣдь она никого не проситъ помогать ей. Да еще кто бы и говорилъ, а не эта старая нѣмецкая кляча -- у самой трое живыхъ дѣтей да сколькихъ перехоронила.
   День быстро клонился къ вечеру. Мелькали какія-то маленькія станціи и полустанки, но Татьяна Ивановна даже не интересовалась прочитывать ихъ названія: ея станція будетъ ровно въ десять часовъ вечера, а остальное для нея не существовало. Добывъ записную книжку, она нѣсколько разъ перечитывала тщательно записанный адресъ: деревня Моркотина, крестьянка Агаѳья Ефимова, No 3507. Положимъ, она знала этотъ адресъ наизусть, но нападало сомнѣніе: а вдругъ она его позабудетъ или потеряетъ?
   На одной изъ большихъ станцій дѣвушка вышла напиться чаю. Ее рѣшительно не интересовало, какая публика ѣдетъ въ одномъ поѣздѣ. Какое ей дѣло до нихъ? За столомъ противъ нея помѣстился толстый господинъ съ длинными усами и все время не сводилъ съ нея своихъ выпуклыхъ темныхъ глазъ. Вотъ нахалъ... Потомъ ей пришла въ голову мысль, что, вѣроятно, въ ней есть что-нибудь такое, почему онъ такъ безцеремопно уставился на нее. Она вдругъ смутилась, даже слегка покраснѣла и, не допивъ стакана, ушла къ себѣ въ вагонъ. Этотъ толстякъ испортилъ ей все настроеніе.
   "Неужели на мнѣ написано, кто я такая?-- въ ужасѣ подумала она, забиваясь въ свое купэ.-- Отчего онъ не смотритъ такими глазами на другихъ женщинъ?.. Если бы я была мужчиной, то дала бы ему въ морду".
   Татьяна Ивановна даже всплакнула, глупо и по-дѣтски, потому что эти непріятныя мысли такъ не гармонировали съ ея свѣтлымъ настроеніемъ. Да, ей хотѣлось уѣхать совсѣмъ, въ неизвѣстную даль, уѣхать отъ самой себя. Со слезами она и заснула, прикурнувъ на деревянной лавочкѣ. И сонъ былъ гадкій: по сторонамъ поѣзда бѣжали бѣлобрысый пшютъ и толстый господинъ съ усами, что-то кричали и указывали на ея окно. Вся публика собралась у оконъ.
   -- Вотъ она, Татьяна Ивановна!.. Ахъ, Татьяна Ивановна, милашка!..
   -- Сударыня, станція!-- разбудилъ ее кондукторъ.
   Это была небольшая станція, на которой поѣздъ стоялъ всего пять минутъ. На платформѣ было темно, и дѣвушка съ трудомъ тащила свой узелъ. Какой-то молодой человѣкъ въ охотничьей курткѣ окликнулъ ее.
   -- Сударыня, вамъ лошадей-съ? Пожалуйте на постоялый... Эй, Иванъ, помоги барышнѣ!
   -- Здѣсь!-- отвѣтилъ изъ темнота хриплый голосъ.
   Показался мужикъ въ полушубкѣ и взялъ узелъ. Татьяна Ивановна не могла разсмотрѣть, что дѣлается кругомъ. Гдѣ-то въ сторонѣ мелькали какіе-то жалкіе огоньки и что-то такое чернѣло: лѣсъ не лѣсъ, строеніе не строеніе, Мужикъ пошелъ быстро впередъ, свернулъ съ платформы и точно потонулъ въ темнотѣ.
   -- Эй, ты, дядя, гдѣ ты?
   -- А здѣсь... Держи правѣе, забирай все вправо.
   До постоялаго двора было рукой подать; обошли какой-то сарай, прошли мимо какихъ-то лошадей и очутились прямо на темной лѣстницѣ большого деревяннаго двухъэтажнаго дома.
   -- Эй, Митрей Митричъ, гдѣ ты запропастился?-- кричалъ мужикъ, топая по лѣстницѣ ногами.-- Я тебѣ вотъ какую барыню предоставилъ, старичку...
   Наверху показался огонь, и гостью встрѣтилъ благообразный бритый старичокъ, одѣтый въ длиннополый сюртукъ. У Татьяны Ивановны отлегло на сердцѣ, когда она увидѣла свѣтлую высокую комнату, очень чисто прибранную, даже съ вѣнскою мебелью и кисейными занавѣсками на окнахъ. Въ одномъ углу теплилась лампадка.
   -- Пожалуйте, сударыня, на чаекъ.
   -- Прикажете самоварчикъ, сударыня?
   -- Да, я переночую у васъ... У васъ клоповъ нѣтъ?
   -- Ни Боже мой... Даже и названіе забыли, что есть такое -- клопъ. Не сумлѣвайтесь... А утречкомъ лошадокъ прикажете?
   -- Да.
   -- Вамъ куда-съ?
   -- Завтра скажу.
   Старичокъ пожевалъ губами и засѣменилъ куда-то за занавѣску.
   Дѣвушка сняла съ себя шляпу, калоши и пальто. У нея немножко болѣла голова. По привычкѣ она подошла къ зеркалу, но на нее изъ неровнаго стекла посмотрѣло такое уродливое лицо, что она сейчасъ же отошла. Послышались опять шмыгавшіе шаги старика.
   -- Можетъ-быть, закусить прикажете? Только, знаете, у насъ все постное, на крестьянскую руку... Пожалуй, и не понравится вамъ.
   -- Нѣтъ, я хочу только чаю.
   -- Слушаю-съ. А лошадокъ къ которому часу прикажете?
   -- Я скажу утромъ.
   -- Оно бы лучше съ вечера.
   -- Хорошо. Ну, въ девять. Тутъ есть деревня Моркотина, такъ туда и обратно.
   -- Моркотина? Такъ-съ... Это совсѣмъ въ сторону, сударыня, значитъ, не по тракту... Ужъ не знаю, что вамъ и сказать. Ахъ, батюшки, да вѣдь Моркотиныхъ-то вѣдь двѣ: Моркотина-Верхъ, Моркотина-Низы. Такъ вамъ въ которую?
   -- Какъ двѣ? Впрочемъ, это все равно. Вѣдь онѣ недалеко одна отъ другой?
   -- Извѣстно, деревни... Ужъ не знаю, какъ насчетъ лошадокъ. Пожалуй, ямщики-то не повезутъ...
   Однимъ словомъ, началось то деревенское вымогательство, которое заканчивается тройною цѣной.
   За самоваромъ Татьяна Ивановна просидѣла часа два. Ее охватило сознаніе такого одиночества, какъ еще никогда. Гдѣ-то тихо постукиваетъ маятникъ, гдѣ-то лаетъ сонная собака, гдѣ-то рѣзко взвизгиваетъ свистокъ. Потомъ дѣвушкѣ сдѣлалось безотчетно страшно. Да, страшно жить, страшно за свою молодость, страшно за то хорошее, что она везла съ собой въ эту деревенскую глушь, страшно за неизвѣстное будущее. Какіе всѣ нехорошіе, кончая вотъ этимъ благочестивымъ станціоннымъ старцемъ, ободравшимъ ее какъ липку. И всѣ такіе же... Безсовѣстные, гадкіе, отвратительные!.. Почему-то ей вспомнилась давешняя чета съ тремя дѣтьми. Можетъ-быть, они уже теперь дома, въ своемъ гнѣздѣ, уложили дѣтей спать, а сами тоже сидятъ за самоваромъ. Тепло, хорошо, любовно. Почему одни родятся на свѣтъ счастливыми, а другіе несчастными?
   Съ послѣдней мыслью Татьяна Ивановна и заснула на томъ самомъ диванчикѣ, гдѣ сидѣла,-- заснула не раздѣваясь. Утромъ ее разбудилъ благочестиво-бритый старецъ и заявилъ, что лошади поданы.
   -- Только извините, сударыня, до Моркотиной-то не восемнадцать верстъ, а цѣлыхъ двадцать восемь. Ребята знаютъ... Вчера-то я ошибся, значитъ.
   -- Вы меня считаете, кажется, совсѣмъ дурой?
   -- Помилуйте, зачѣмъ же-съ?.. Вотъ поѣдете, сами увидите-съ...
   За пару лошадей старецъ содралъ пятнадцать рублей, т.-е. ровно вчетверо, и еще пожалѣлъ, что не умѣлъ взять прямо четвертной билетъ. Куда ей дѣться, барынѣ-то?
   Утро было свѣтлое и теплое, такъ что Татьяна Ивановна поѣхала въ шляпѣ. Ямщикъ оказался вчерашній Иванъ, которому сегодня было, видимо, съ похмелья. Онъ встряхивалъ своей лохматой головой, ерзалъ плечами, вздыхалъ и наконецъ проговорилъ:
   -- Попортила ты меня вечоръ, барыня... Къ твоему-то двугривенному своихъ два прибавилъ. Тяжеленькая копеечка подвернулась. Ахъ, ты, Боже мой. А ужъ Митрей Митричъ охулки на руку не положитъ. Пятнадцать рубликовъ съ тебя сгрѣлъ? Такъ... Красная цѣна два рубли... Ловко!
   -- Разбойники вы, вотъ что! Конечно, я не знаю, а вы пользуетесь случаемъ.
   -- Это точно, даже весьма грѣшно. Ну, и Митрей Митричъ... И верстовъ присчиталъ цѣлыхъ десять. Въ лучшемъ видѣ!
   Взлохмаченная пара почтовыхъ одровъ неторопливо тащила рогожную кибитку сначала по тракту, а потомъ свернула на окончательный проселокъ, пролегавшій грязною полоской по унылой низменности, кое-гдѣ тронутой чахлыми заморенными кустиками. Развертывалась невеселая русская картина. У Татьяны Ивановны щемило на сердцѣ, когда кибитка проѣзжала мимо деревушекъ, походившихъ издали на кучи навоза. Какъ могутъ жить здѣсь люди? Настоящая деревенская бѣдность глядѣла здѣсь изъ каждой дыры, черезъ обдерганныя соломенныя крыши, въ подслѣповатыя оконца, въ прорѣхи и щели всего крестьянскаго жилья. Неужели и Моркотина такая-то? Если бы Татьяна Ивановна знала раньше, что такое русская деревня. Нѣтъ, что тутъ говорить, когда прошло цѣлыхъ шесть лѣтъ. Вѣдь это ужасно: цѣлыхъ шесть лѣтъ!
   -- А вотъ тебѣ и Моркотина,-- неожиданно заявилъ Иванъ, указывая кнутовищемъ куда-то въ сторону.
   -- Гдѣ?
   -- А вонъ вправо, подъ горкой, значитъ.
   -- Это которая Моркотина?
   -- А Низы... Тебѣ кого тамъ надобно?
   -- Вотъ пріѣдемъ и спросимъ.
   Моркотина-Низы, какъ большинство русскихъ деревень, была "чѣмъ ближе, тѣмъ хуже". Татьяна Ивановна съ какимъ-то ужасомъ смотрѣла на это приближающееся убожество и не вѣрила собственнымъ глазамъ: сотни избушекъ залегли по болотистымъ берегамъ покрытой сейчасъ льдомъ рѣчонки. Вотъ и первыя постройки. Кибитка остановилась у одной изъ избушекъ, гдѣ стоялъ за воротами мужикъ.
   -- Это Моркотина, дядюшка?
   -- Моркотина.
   -- А гдѣ здѣсь живетъ Агаѳья Ефимова?
   -- Агаѳья-то? Да у насъ ихъ двѣ, значитъ. Агаѳьи... Пожалуй, и третья найдется, потому какъ она съ мужемъ не живетъ -- по отцу-то тоже Ефимова. Тебѣ которую?
   -- Мнѣ нужно ту, у которой на воспитаніи дѣвочка.
   -- А великонька дѣвчонка, значитъ, шпитонка?
   -- Лѣтъ шести.
   -- Ну, такъ это не здѣсь, а надо тебѣ податься на Верхъ-Моркотину. Тамъ и Агаѳья твоя со шпитонкой... Въ самый разъ.
   -- Иванъ, поѣдемъ.
   На этотъ разъ Иванъ почесалъ затылокъ и послѣ нѣкотораго раздумья заявилъ, что дальше не поѣдетъ: ряда была до Низовъ..
   -- Какъ не поѣдешь?
   -- А вотъ такъ... Ряда. Ваше дѣло съ Митреемъ Митрачемъ было... Ежели трешную соблаговолишь ямщику, тогда могу ублаготворить вполнѣ... Что я буду зря коней томить?.. Главное, ряда была до Низовъ.
   Нечего дѣлать, пришлось выдать нахалу три рубля. Татьяна Ивановна съ ненавистью смотрѣла на спину грабителя, изнывая отъ безсильной злобы.
   Кибитка поползла маленькою дорожкой влѣво отъ деревни. Черезъ полчаса показалась и Верхъ-Моркотина, ничѣмъ не отличавшаяся отъ Низовъ. Здѣсь Агаѳью Ефимову было уже совсѣмъ не трудно отыскать. Татьяна Ивановна вошла въ довольно скверную избу, гдѣ ее охватило убійственно-кислою вонью. Въ первую минуту дѣвушка не могла ничего разглядѣть, кромѣ небольшой дѣвочки, колыхавшей люльку.
   -- Да вѣдь это вы, барыншя-сударышяя!-- закричалъ плаксивый бабій голосъ гдѣ-то у печки.
   -- Едва тебя разыскала, Агаѳья...
   Татьяна Ивановна устало опустилась на грязную лавку и не могла отвести глаза отъ дѣвочки. Неужели это ея Наташа? Она не смѣла шевельнуться, не смѣла подойти къ дѣвочкѣ и только смотрѣла на нее иснуганно-округлившимися глазами. Она не замѣтила даже, хороша она или нѣтъ, какіе у нея глаза, волосы, носъ, всѣ эти подробности выступили только потомъ, когда она пришла въ себя.
   -- Энта самая и есть,-- шопотомъ объяснила Агаѳья, довольно грязная баба съ плаксиво-злымъ лицомъ.-- Наташка, подь сюды... Барыня изъ городу гостинцу тебѣ привезла.
  

III.

   Дѣвочка сначала смотрѣла на городскую гостью, а потомъ быстро кинулась къ Агаѳьѣ и спряталась за ея юбку. Татьяна Ивановна тяжело дышала, точно боялась въ маленькой замарашкѣ узнать то безконечно родное и близкое, что могла только смутно чувствовать. Ей казалось, что и въ избѣ душно, и что недостаетъ свѣта, и что все это какой-то сонъ.
   -- Ахъ, ты, дурашливая, перестань!-- уговаривала Агаѳья, стараясь выдвинуть прятавшуюся дѣвочку впередъ.-- Вѣдь не чужая пріѣхала! Вотъ, поглядите, сударышня-барышни, и родимое пятнышко.
   Она оголила худенькую дѣтскую ручку и показала повыше локтя двѣ маленькія родинки. Дѣвочка еще больше переконфузилась и даже закричала, когда городская гостья схватила ее, посадила на колѣни къ себѣ и принялась цѣловать.
   -- Милая... милая... милая... Ты вѣдь моя, моя, моя!.. Я -- твоя мама!
   Дѣвочка защищалась отчаянно, отталкивая мать прямо въ грудь. Свѣтлые глазенки потемнѣли, бровки сдвинулись, розовыя губки сложились строго. Татьяна Ивановна усадила ее на лавку, опустилась на колѣни и порывисто начала цѣловать худенькія ручонки, шейку, плечики, всклоченные волосенки.
   -- Мама гостинцу изъ городу привезла,-- повторяла Агаѳья, желая подкупить ребенка.-- Не блажи, Наташка.
   -- Н-нѣ-е!-- капризно повторяла дѣвочка, продолжая отталкивать городскую маму.-- Не хочу гостинца, мамка... Пусть она уйдетъ... Н-нѣ-е!..
   -- Моя, моя, моя... Родная моя... дѣточка...-- всхлипывала Татьяна Ивановна, припадая своей головой къ дѣтскимъ колѣнямъ.
   Дѣвочка тоже разревѣлась, пустивъ отчаянную ноту. Агаѳья, стоя за спиной городской мамы, показывала ей кулакъ, но и это не помогало. Въ умѣ Агаѳьи вихремъ неслись свои бабьи мысли: зачѣмъ прилетѣла изъ города барышня, неужто она отыметъ дѣвчонку? Ровно черезъ каждые два мѣсяца Агаѳья ѣздила въ городъ къ Татьянѣ Ивановнѣ и обирала ее съ ловкостью опытнаго человѣка. Дѣвушка платила за содержаніе ребенка по десяти рублей въ мѣсяцъ и кромѣ того снабжала ее разнымъ тряпьемъ, жаренымъ и варенымъ. И вдругъ эта доходная статья прекратится... А Татьяна Ивановна, стоя на колѣняхъ, жадными глазами вглядывалась въ заплаканное дѣтское личико, отыскивая въ немъ то родное и близкое, къ чему рвалась ея душа, чѣмъ наболѣло это сердце. Всѣ чувства теперь были сосредоточены на этомъ дѣтскомъ личикѣ, мучительно ожидая отъ него отвѣта, но личико продолжало хмуриться и заливаться слезами.
   -- Я ее увезу въ городъ,-- съ рѣшительнымъ видомъ заявила Татьяна Ивановна, поднимаясь на ноги.
   -- Какъ же это такъ, барышня-сударышня?-- испуганно забормотала Агаѳья, дѣлая глупое лицо.-- Мы вспоили, вскормили дитю, а вы вдругъ -- въ городъ.
   -- Да, вдругъ... Вѣдь вы не даромъ поили и кормили. Я все время платила вамъ. А теперь я желаю взять ребенка себѣ... Понимаете?
   -- Не знаю, какъ мужъ... Ужо, вотъ онъ придетъ. И куда онъ дѣлся?
   -- А я знаю, потому что дѣвочка моя... У меня и билетъ изъ воспитательнаго дома съ собой. Позовите старосту, я распишусь... А вамъ я заплачу.
   Дѣвушка достала портмонэ и начала совать двадцатипятирублевую ассигнацію Агаѳьѣ, которая не знала, что ей дѣлать -- брать или не брать. Она, дѣйствительно, боялась мужа. И дѣвочку было жаль выпустить изъ рукъ. Въ этотъ рѣшительный моментъ на порогѣ показался ямщикъ Иванъ и заявилъ самымъ грубымъ образомъ, что ждать больше не можетъ.
   -- Я вотъ тебѣ покажу, какъ ты не можешь ждать! накинулась на него Татьяна Ивановна съ неожиданнымъ ожесточеніемъ.-- Разбойники вы, вотъ что!
   -- Что же, я и уѣду!-- еще грубѣе заявилъ Иванъ, почесывая въ затылкѣ.-- Мнѣ плевать!
   -- Ахъ, ты... Молчать! Я еще съ вами разсчитаюсь... Прямо къ уряднику. Знаешь урядника?.. То-то... Поговори у меня еще... Я вамъ покажу... Убирайся вонъ! Постой, тамъ у меня въ кибиткѣ остался узелъ, такъ принеси его сюда. Да живѣе ворочайся.
   Недавній, разбойникъ, разсчитывавшій сорвать съ простоватой городской барыни за "простой" еще трешный билетъ, только почесалъ затылокъ и отправился за узломъ.
   -- Ишь ты, прыть какую напустила!-- бормоталъ онъ.-- Такъ на дыбы и поднялась, какъ медвѣдица. Всѣ эти дѣтныя бабы такія: какъ увидала свово дитю, такъ и остребенилась. Теперь къ ней не подступишься... Медвѣдь, и тотъ не деретъ корову, которая съ теленкомъ ходитъ но лѣсу. Послѣдняя курица, и та... Вотъ тебѣ и трешный билетъ! Къ уряднику... Самый настоящій разговоръ. Теперь бы въ самый разъ напустить на Митоея Митрича: всю бы моль изъ него духомъ выпустила... Ахъ, братецъ ты мой, дѣло-то каксе вышло!
   Развернувъ узелъ, Татьяна Ивановна мысленно поблагодарила предусмотрѣвшую все "баронессу". На первомъ планѣ была простыня, полотенце и мыло съ губкой. Конечно, прежде всего, нужно вымыть дѣвочку, а въ такомъ видѣ куда же ее повезешь? Агаѳья молча налила теплой воды въ корыто, и Наташа поступила въ полное распоряженіе городской мамы. Ахъ, какія у нея были грязныя ножки и ручки, какая грязная шея, уши, личико!.. Губка нѣсколько разъ дѣлалась совсѣмъ грязной. Татьяна Ивановна дѣлала все быстро и рѣшительно, такъ что дѣвочка даже не сопротивлялась, невольно поддаваясь болѣе сильной волѣ. Агаѳья качала люльку и иронически наблюдала расхлопотавшуюся барышню-сударышню.
   -- А въ люлькѣ у васъ тоже шпитонка?-- спрашивала дѣвушка, оканчивая мытье Наташи.
   -- Извѣстно, шпитонка... Свои-то дѣтишки перемерли, такъ вотъ чужихъ воспитываемъ. Только эта шпитонка не жилецъ... Какъ бы не окочурилась. Животомъ скудается больно.
   Дѣвушка заглянула въ люльку. Тамъ лежалъ ребенокъ мѣсяцевъ трехъ, съ какимъ-то восковымъ личикомъ. Онъ не плакалъ и не кричалъ, а только тяжело дышалъ. А вѣдь гдѣ-то у этого несчастнаго есть мать. Она, навѣрное, думаетъ о немъ, убивается. А тутъ такъ грязно и дуіано... Боже мой, если бъ она только знала, въ какой обстановкѣ росла ея несчастная Наташа! И какъ она могла это допустить?.. А какая милая "баронесса": вотъ и чистая рубашка для дѣвочки, старенькая и въ заплаткахъ, но чистенькая, и панталоны, и чулочки, и башмачки, и лифчикъ, и какое-то шерстяное платьице, и старенькая шубка, и теплый платокъ,-- однимъ еловомъ, все дѣтское приданое. Наташа позволяла себя обряжать, изрѣдка поглядывая вопросительно на Агаѳью.
   -- Вотъ и ты, Наташка, стала городского барышней,-- иронически замѣтила Агаѳья, когда туалетъ быль законченъ.-- Только шляпку тебѣ нацѣпить да хвостъ.
   -- Агаѳья, вы сходили бы лучше за мужемъ, чѣмъ болтать пустяки. А я присмотрю за ребенкомъ.
   -- И то схожу...-- ворчливо согласилась Агаѳья.-- Очень ужъ вы скоро наклались, барышня-сударышня, дѣвчонку-те увозить. Тоже и на васъ судъ найдемъ...
   -- Хорошо, хорошо. Скажите по пути старостѣ, чтобы зашелъ сюда, мнѣ некогда ждать.
   Агаѳья вышла изъ избы, продолжая ворчать.
   -- Что, и тебѣ на орѣхи досталось?-- встрѣтилъ ее на улицѣ ямщикъ Иванъ.-- Нѣтъ, братъ, теперь шабашъ, совсѣмъ другая музыка... Слышала, какъ она даве про урядника отвѣтила? И предоставитъ въ лучшемъ видѣ... Нѣтъ, братъ Агаѳья, теперь ее больше въ оглоблю не заведешь. Шабашъ!
   Оставшись въ избѣ одна, Татьяна Ивановна хотѣла разговориться съ дочерью, которая все еще продолжала ея дичиться и больше всего была занята своимъ новымъ костюмомъ.
   -- Поѣдешь со меой на станцію?-- спрашивала дѣвушка.-- Поѣдешь, крошка?
   -- Н-нѣ-е...-- плаксиво отвѣтила Наташа, вытирая носъ рукой.
   -- А тамъ у меня игрушки оставлены... Много игрушекъ.
   -- Гостинецъ?
   -- И гостинцы... Пріѣдемъ туда и все заберемъ.
   -- А мамка?
   -- Мамка здѣсь останется... На лошадкахъ поѣдемъ, дѣточка.
   Дѣвочка въ первый разъ улыбнулась, глядя недовѣрчиво на нарядную городскую маму. Послѣ нѣкотораго раздумья она отрицательно покачала головой:
   -- Нѣтъ, не поѣду на лошадкахъ безъ мамки.
   -- Да вѣдь мы вернемся опять сюда, глупенькая! А вотъ посмотри: часы... Вотъ браслетъ. Я тебѣ подарю часы, если поѣдешь.
   Дѣвочка не понимала половины городскихъ словъ и продолжала взглядывать недовѣрчиво, какъ только-что пойманный звѣрекъ. Татьяна Ивановна пробовала ее приласкать, точно своими объятіями и поцѣлуями хотѣла перелить въ нее переполнявшія ее чувства, но маленькая звѣрушка не поддавалась и повторяла одно: мамка. Эта сцена наконецъ измучила Татьяну Ивановну. Что она будетъ дѣлать съ этою упрямицей? Въ концѣ концовъ было просто обидно...
   Дѣвушка присѣла къ столу въ тяжеломъ раздумьѣ. Наташа около лавки пробралась къ печкѣ и изъ своей засады наблюдала ее. Еще немножко, и Татьяна Ивановна, вѣроятно, расплакалась бы безсильными женскими слезами, но въ этотъ моментъ въ сѣняхъ послышался тяжелый топотъ, говоръ, и дверь избы распахнулась. Первымъ вошелъ полсилой мужикъ съ жиденькою бородкой и мѣдною бляхой,-- староста, какъ догадалась Татьяна Ивановна. Изъ-за него выдвинулся другой, помоложе, приземистый и косолапый, съ помятымъ отъ перепоя лицомъ. Онъ швырнулъ свою рваную шапку на печь и вызывающе оглядѣлъ гостью съ ногъ до головы. Шествіе замыкали Агаѳья и ямщикъ Иванъ.
   -- Здравствуй,-- проговорилъ хозяинъ, протягивая свою лапу.
   -- Здравствуйте,-- спокойно отвѣтила гостья, не подавая руки.-- Я пріѣхала за своею дѣвочкой.
   -- Такъ-съ, оно конечно... Только свои-то дѣти у родителевъ живутъ, а не по чужимъ людямъ,-- грубо отвѣтилъ мужикъ.-- Больно прытко ты разлетѣлась...
   -- Я съ тобою не желаю разговаривать, а вотъ со старостой. Да... вотъ номеръ билета, по которому выданъ былъ ребенокъ изъ воспитательнаго дома Агаѳьѣ: 3507. Наконецъ Агаѳья меня знаетъ. Я ей шесть лѣтъ платила за содержаніе ребенка...
   -- Агаѳья, ты получала?-- обратился староста къ хозяйкѣ.
   -- Что получать-то...-- вмѣшался хозяинъ, дѣлая азартный жестъ.
   -- Помалкивай, Андрей,-- остановилъ его староста.-- Бабье дѣло... Пусть онѣ промежду себя разберутся. Ну, Агаѳья, получала съ барыни жалованье?
   -- Случалось...-- нерѣшительно отвѣтила Агаѳья, глядя на мужа.-- Только какое это жалованье?.. Двугривенными поманивали, и только всего.
   -- Это ужъ ты врешь, Агаѳья,-- неожиданно вступился ямщикъ Иванъ.-- Поди-ка, вся деревня знаетъ... Понапрасну запираешься. Говори лучше прямо.
   Хозяинъ съ азартомъ накинулся на непрошеннаго заступника, такъ что староста едва ихъ рознялъ. Въ избѣ поднялся ужасный гвалтъ. Наташа опять заплакала и юркнула на печь.
   -- Что тутъ съ ними разговаривать-то!-- кричалъ Иванъ.-- Получайте деньги, пока барыня даетъ. Четвертной билетъ жертвуетъ, а послѣ еще пристегнетъ малую толику... Ну, староста, благословясь, вдарь по рукамъ. Лучше такъ-то будетъ.
   Староста замялся, почесывая затылокъ. Его нерѣшительность разрѣшилась только пятирублевою ассигнаціей. Онъ сразу пріосанился и заговорилъ другимъ тономъ.
   -- Ну, Агаѳья, примай деньги... Что тутъ попусту балакать. Да собирайте дѣвчонку... Съ Богомъ!
   Мужъ Агаѳьи нехотя взялъ двадцатипятирублевую ассигнацію и презрительно зажалъ ее въ кулакъ.
   -- Я совсѣмъ не желаю обижать васъ,-- заговорила Татьяна Ивановна, точно оправдываясь.-- У меня сейчасъ больше нѣтъ денегъ, а послѣ я съ удовольствіемъ заплачу еще.
   Агаѳья разразилась отчаяннымъ воемъ и спряталась за печкой. Теперь ужъ мужики окончательно не знали, что имъ дѣлать. Развѣ съ бабой сговоришь?.. Наташа переползла съ печи на полати и съ любопытствомъ наблюдала все происходившее.
   -- Эй, дѣвонька, оболакайся!-- обратился къ ней Иванъ, окончательно вошедшій въ роль посредника.-- Дальніе проводы -- лишнія слезы... А я на станцію вотъ какъ подмахну! Главная причина -- барыня добрѣющая.
   Татьянѣ Ивановнѣ вдругъ сдѣлалось совѣстно за происходившую сцену. Она отправилась за печку, обняла Агаѳью и начала ее утѣшать.
   -- Агаѳья, вы не сердитесь... Помните, я еще въ прошломъ году предупреждала васъ, что возьму дѣвочку.
   -- Да вѣдь мнѣ-то, поди, тоже жаль ее, сударышня-барышня... Какъ своя выросла. Было за ей похожено.
   -- Я вамъ за все заплачу, Агаѳья. Пріѣзжайте только въ городъ.
   Агаѳья покосилась на мужа и зашептала:
   -- При ёмъ-то не говорите... Вонъ онъ сграбасталъ денежки, какъ ястребъ, а я только ихъ и видѣла.
   -- Хорошо, хорошо...
   Дѣло наконецъ сладилось. Оставалось уговорить только Наташу, что было не такъ-то легко. Дѣвочка оказала самое отчаянное сопротивленіе и согласилась ѣхать только до станціи, гдѣ надѣялась получить игрушки и городскіе гостинцы.
   -- Только ты не моя мамка,-- упорно твердила она, глядя на дѣвушку злыми глазами.
   -- Конечно, не мамка, а мама.
   -- Н-нѣ-е...
   -- Ну, слава Богу!-- проговорилъ Иванъ, усаживаясь на облучокъ.-- Ну, и народецъ!.. Вотъ уцѣпились! Живымъ мясомъ готовы рвать... Эхъ, вы, други, трогай!
   Татьяна Ивановна крѣпко прижимала къ себѣ тихо плакавшую Наташу. Когда кибитка тронулась, она перекрестилась.
   Начиналась новая жизнь...
  

IV.

   Неожиданный отъѣздъ Татьяны Ивановны произвелъ въ квартирѣ Каролины Карловны Дрангъ своего рода сенсацію. Сначала старая нѣмка не придала ему никакого особеннаго значенія, потому что разсердилась на неисправимую "баронессу". Она долго ругала легкомысленную дочь на двухъ языкахъ и даже грозила въ пространство жирнымъ кулакомъ. "О, не есть ли это сумашедчій женщинъ, который на пятьдесятъ рублей жалованья будетъ имѣть четвертый дитю?.. Donnerwetter, побирай меня шортъ, если я могу понимайтъ... Богатый люди могутъ имѣть двадцать дитю, богатый люди дитю радость, богатый люди все могутъ, а "баронесса" дуракъ!" Чухонка Ольга была того же мнѣнія.
   -- Однако куда она могъ ѣхать?-- разсуждала фрау Драйвъ.
   -- Баню ѣкалъ,-- объяснила Ольга.-- Одинъ извозчикъ ѣкалъ.
   Наступилъ вечеръ, а Татьяна Ивановна не возвращалась. Положимъ, она часто не бывала дома по нѣскольку дней, но то совсѣмъ-другое дѣло, начиная съ костюма, въ которомъ выѣзжала Татьяна Ивановна. Фрау Дрангъ знала, гдѣ жилица, и была спокойна. Она не волновалась даже тогда, когда Татьяну Ивановну привозили изъ какого-нибудь веселаго загороднаго уголка въ такомъ видѣ, что она едва могла дойти до своей комнаты. Съ ней обыкновенно отваживалась въ такихъ случаяхъ Ольга, занимавшаяся, прежде всего, карманами подгулявшей барышни. Она обворовывала ее самымъ безсовѣстнымъ образомъ и разъ стащила даже дорогой золотой браслетъ. На другой день утромъ Татьяна Ивановна обыкновенно чувствовала себя скверно, сидѣла у себя въ комнатѣ, и Ольга выговаривала ей, что нехорошо терять браслеты. Да, все это было въ порядкѣ вещей и никто этому не удивлялся, а теперь случилось что-то другое. Потомъ это таинственное вмѣшательство "баронессы",-- фрау Дрангъ еще разсердилась на сумасшедшую дочь, разсердилась какъ-то всѣмъ своимъ старымъ нѣмецкимъ жиромъ.
   Вечеромъ пріѣхала Лоти, младшая дочь фрау Дрангъ, и старуха успокоилась. Это была ея любимица. Лоти не походила на "баронессу". Высокая, плотная, бѣлокурая, она напоминала тотъ племенной скотъ, который фигурируетъ на сельскохозяйственныхъ выставкахъ. Одѣвалась она съ вызывающею пестротой и съ тѣмъ особеннымъ шикомъ, который заставляетъ мужчинъ оглядываться. Нѣкоторый недочетъ по части вкуса выкупался дорогими матеріями, кружевами и цѣнными бездѣлушками. Каролина Карловна не могла смотрѣть равнодушію на свою любимицу и со слезами на глазахъ повторяла: -- Вотъ я такой же былъ... какъ обѣ двѣ капли вода!
   Старуха немало гордилась и общественнымъ положеніемъ своей Лоти, которая была просто содержанкой одного выжившаго изъ ума стараго генерала. У Лоти была своя квартира, свои лошади, штатъ прислуги, брильянты,-- чего же еще можно желать? Въ этотъ вечеръ Лоти пріѣхала къ мутерхенъ въ дурномъ расположеніи духа. У нея была скверная привычка пріѣзжать къ матери именно въ такомъ настроеніи, и старухѣ стоило большого труда успокоить ее. Лоти была немножко вспыльчива и ругалась, какъ два извозчика.
   -- Ну, что новаго?-- спрашивала Лоти еще въ передней, бросая свое манто прямо въ физіономію Ольги.-- Мутерхенъ, какъ тебѣ не надоѣстъ эта чухонская морда?.. Видѣть ея не могу!
   -- Нишево, Лоти... У тебя опять нервы?
   -- Какой тамъ чортъ нервы... Со своимъ старымъ чортомъ поругалась и выгнала его въ шею.
   Чтобъ успокоить Лоти, старуха сейчасъ же разсказала ей объ интересномъ положеніи "баронессы" и таинственномъ исчезновеніи Татьяны Ивановны. Лоти презрительно пожала плечами и не удостоила отвѣтомъ. Развѣ можно говорить о сумасшедшихъ женщинахъ?
   -- Я на твоемъ мѣстѣ давно бы отказала этой Татьянѣ Ивановнѣ,-- замѣтила Лоти, лѣниво зѣвая.-- Хочется тебѣ съ нею путаться.
   -- Она мнѣ за одинъ комнатъ девяносто рублей платитъ... Я имѣетъ отъ нея свой маленькій доходъ.
   -- Ну, довольно. Надоѣла... Всѣмъ вамъ цѣна расколотый грошъ. Было время у Татьяны Ивановны, когда она была въ модѣ,-- ну, и вышла круглая дура, потому что не умѣла во-время устроиться. Жила бы не хуже меня... А какой у ней голосъ былъ, когда она пѣла на Островахъ! Цѣлый капиталѣ въ горлѣ, и она его пропила на шампанскомъ.
   -- Дуракъ была.
   -- Ну, плевать. Не стоитъ говорить.
   Фрау Дрангъ занимала двѣ большихъ комнаты. Въ одной была ея спальня, а другая представляла гостиную. Вся обстановка сложилась здѣсь изъ ненужныхъ вещей Лоти, характеризуя тѣ стадіи, которыя проходила эта практическая дѣвица. Да, тутъ была и простенькая мебель, обитая дешевенькимъ кретономъ, и кушетка, обтянутая подозрительно-краснымъ, трактирнымъ тринэмъ, и настоящіе шелковые пуфчики, козетки и кресла. Долго бѣдствовала фрау Дрангъ, пока дочери были малы, но зато теперь вполнѣ блаженствовала, утопая въ этомъ, сборномъ великолѣпіи. Положимъ, Лоти часто ее корила своими благодѣяніями и даже обѣщала вышвырнуть прямо на улицу, но между своими людьми. какіе счеты? Фрау Дрангъ отлично знала, что такое жизнь и что такое горячія слова.
   Итакъ, Лоти лежала на кушеткѣ и курила папиросу. Фрау Дрангъ немного была встревожена: а вдругъ изгнанный генералъ разсердится? Лоти, конечно, погорячилась, и нужно было ее успокоить. Она любила малиновое варенье, рябиновку, сосиски, сыръ, сельтерскую воду,-- нужно было начать съ этого. Поѣвшій человѣкъ всегда спокойнѣе, какъ знала фрау Дрангъ по собственному опыту, но только вопросъ, съ чего начать? Въ моментъ этихъ размышленій въ коридорѣ послышался сторожевой кашель Ольги. Фрау Дрангъ сдѣлала недовольное лицо. Вѣчно некстати пристаетъ эта чухонская морда.
   -- Ну, чего тебѣ, пергаля?-- Сердито спросила она, выйдя въ коридоръ.-- Не знаешь свой время.
   -- Бариня, а я тебѣ буду говорилъ,-- бормотала Ольга, дѣлая таинственные знаки и задыхаясь отъ волненія.-- Рибенка ѣкалъ...
   -- Какой ребенокъ ѣхалъ? Что ты мелешь-то?
   -- Она ѣкалъ рибенокъ... Баронеска узелъ тащилъ, я смотрѣлъ узелъ... дѣтскія вещи узелъ... Она ѣкалъ узелъ рибенокъ.
   Фрау Дрангъ наконецъ поняла и хлопнула себя по лбу, какъ дѣлала въ рѣшительные моменты. Да, теперь все было ясно. Вотъ зачѣмъ "баронесса" юлила въ послѣднее время около Татьяны Ивановны! Она ее и, подбила... Фрау Дрангъ знала, что у Татьяны Ивановны есть ребенокъ и что онъ воспитывается гдѣ-то въ деревнѣ. Раза два, защищая интересы жилицы, она выгоняла Агаѳью, являвшуюся обирать Татьяну Ивановну. Но фрау Дрангъ была порядочная женщина и не любила совать носъ въ чужія дѣла, пока это не касалось ея. А теперь другое дѣло. Вѣдь эта сумасшедшая привезетъ своего ребенка сюда. Нѣтъ, ужъ извините, всякому терпѣнію бываютъ границы. Этого только недоставало. Въ глубинѣ души фрау Дрангъ считала себя благодѣтельницей. Боже мой, сколько добра она сдѣлала Татьянѣ Ивановнѣ, когда та пришла къ ней на квартиру чуть по въ одномъ платьѣ! Все она, фрау Дрангъ, и вотъ вамъ благодарность.
   Въ гостиную фрау Дрангъ вернулась, какъ грозовая туча, и принялась такъ ругаться, что Лоти хохотала до слезъ.
   -- Дорого бы я дала, чтобы посмотрѣть на васъ, когда та вернется съ ребенкомъ,-- повторяла Лоти, хватаясь за бока.-- Баронесса отличилась... о-ха-ха!.. У тебя, мутерхенъ, скоро будетъ свой собственный воспитательный домъ. Тебѣ дадутъ медаль за человѣколюбіе.
   Догадка Ольги растревожила Каролину Карловну до того, что она выпила вечеромъ лишнюю бутылку пива. И цѣлую ночь ей спились самые гадкіе сны, начиная съ того, что Каролина Карловна видѣла себя молодой, со всѣми послѣдствіями и необходимыми ошибками этого опаснаго возраста, такъ что, проснувшись утромъ, она плюнула и сказала: "Donner wetter!".
   -- Будемъ посмотрѣть, какъ она пріѣдетъ,-- повторяла старуха, грозно расхаживая по своей квартирѣ.-- Это меня нравится.
   До обѣда время тянулось ужасно медленно, такъ что Каролина Карловна три раза принималась ругаться съ Ольгой, пока не впала въ изнеможеніе. Лежа въ постели, она нюхала какія-то такія старинныя соли, что отъ нихъ уже ничѣмъ не пахло, кромѣ пыли. Потомъ Каролина Карловна пила кофе, и вотъ именно въ этотъ трогательный моментъ послышался звонокъ въ передней. Это была она, Татьяна Ивановна... Каролину Карловну охватило такое волненіе, что она не могла даже выйти въ коридоръ, а только видѣла въ отворенную дверь, какъ жилица прошла мимо съ дѣвочкой. Да, съ дѣвочкой.
   -- Ривезла,-- доложила шопотомъ Ольга.-- Ребенка большой... дѣвочка.
   Дѣвочка? Нѣтъ, это ужъ, какъ хотите, хоть кого взорветъ. Каролина Карловна поднялась, оправилась передъ зеркаломъ и грозно поплыла къ жилицѣ.
   -- Можно войти?
   -- Нѣтъ.
   -- Какъ нѣтъ? Я хозяйка.
   Каролина Карловна вошла безъ позволенія и грознымъ взглядомъ окинула происходившую семейную сцену. Дѣвочка сидѣла у стола и съ аппетитомъ ѣла бутерброды съ масломъ и колбасой.
   -- Вы съ ума сошли,-- заявила Каролина Карловна.-- Вы -- дуракъ.
   -- Какъ вы смѣете? Я васъ выгоню вонъ.
   Въ первый моментъ Каролина Карловна растерялась. Она никакъ не ожидала такого отпора. Что же это такое?.. А Татьяна Ивановна смотрѣла на нее въ упоръ злыми глазами и имѣла такой видъ, что вотъ-вотъ вцѣпится. Это ужъ было слишкомъ, и Каролина Карловна рухнула на ближайшій стулъ, какъ жирная лавина. Татьяна Ивановна молчала, и только по ускоренному дыханію можно было судить, какъ она волновалась.
   -- И это мнѣ благодарность?-- указала старуха на дѣвочку.
   -- Это васъ не касается, Каролина Карловна.
   -- Меня? Не касаетъ? Я, я знаю, что такое любовъ... Когда я былъ молодой, меня тоже коснулся любовъ. Да... Это былъ, отецъ баронессы. И я оставался съ такою же дѣвочкой... Одинъ оставался... Я плакалъ день и ночь, потому чта былъ дуракъ. Да... Я плакалъ о баронъ, отецъ баронессы... я ѣлъ корка черный хлѣбъ.
   -- Отчего же вамъ баронъ не помогъ?
   -- Баронъ?.. Пфуй! У баронъ былъ одни панталонъ и семьдесятъ незаконныхъ дитю... Баронъ былъ веселый характеръ, а я плакалъ. Нужно было взять другой баронъ, старый баронъ, а я плакалъ. Тогда я былъ дуракъ, а. теперь вы дуракъ... Меня это очень касаетъ, да. Дѣвочка жилъ, вы жилъ, а теперь и вы и дѣвочка будетъ плакалъ корка черный хлѣбъ.
   -- У васъ не буду просить, Каролина Карловна, а тамъ что Богъ дастъ.
   -- И не дамъ... У меня не богадѣльня. А баронессѣ я дамъ на кулаки.
   -- Она-то при чемъ тутъ?
   -- О, я понимайтъ все!.. Я баронессѣ дамъ на морда! Вы жилъ, дѣвочка жилъ, а теперь сталъ нищій,-- вотъ что баронесса.
   -- Нѣтъ, ужъ вы ее оставьте: она тутъ ни при чемъ. Я сама давно хотѣла взять дѣвочку.
   -- О, я понимайтъ!.. Я былъ дуракъ, а вы есть дуракъ!
   Сначала Татьяна Ивановна разсердилась на старуху, а потомъ принялась ее внимательно разсматривать, точно видѣла въ первый разъ. Напримѣръ, раньше она совсѣмъ не замѣчала, что у Каролины Карловны какіе-то ржавые глаза. Раньше, вѣроятно, они были сѣрыми, а теперь заржавѣли. Затѣмъ, вѣдь старуха, если разобрать, совсѣмъ не злая, даже по-своему добрая, только рѣшительно потеряла всякій вкусъ къ добру и злу. Эта философія безразличія выработалась долгимъ житейскимъ опытомъ съ разнаго рода баронами, и Каролина Карловна была столько же виновата, какъ старинная тяжелая монета, потерявшая отъ времени всякій чеканъ. Татьяна Ивановна посмотрѣла на старуху даже съ сожалѣніемъ: вѣдь она, Татьяна Ивановна, была такъ сейчасъ счастлива. Время отъ времени она наблюдала Наташу. Дѣвочка сначала косилась на старуху, а потомъ равнодушно занялась опять своими бутербродами.
   -- Вотъ что, Каролина Карловна,-- заговорила Татьяна Ивановна, набирая воздуху (ей было тяжело говорить).-- Жили мы съ вами, не ссорились и разстанемтесь по-хорошему, друзьями. Жить я у васъ больше не могу, и вы знаете почему. Имѣя дѣвочку на рукахъ, я не могу вести прежній образъ жизни. Надоѣло и... нехорошо. Я еще молода, могу работать... Однимъ словомъ, какъ-нибудь устроюсь.
   -- Знаю, знаю... Теперь одинъ дѣвочка, а устроишь себѣ другой, какъ баронесса. Знаю... Теперь ты жилъ комната, будешь жилъ на улица.
   -- Это ужъ какъ Богъ дастъ. Нужно намъ сосчитаться. По моимъ расчетамъ я вамъ ничего не должна.
   -- Будемъ посмотрѣть.
   Каролина Карловна удалилась и долго что-то вспоминала и писала у себя въ спальнѣ. Результатомъ этой удивительной математики оказалось то, что Татьяна Ивановна была должна за три мѣсяца за квартиру, за два платья, за прошлогоднюю шляпу, за извозчиковъ и т. д. Получалась солидная сумма рублей въ четыреста. Эта сумма ошеломила дѣвушку. Произошла горячая сцена повѣрки счетовъ. По небрежности Татьяна Ивановна ничего не записывала, и всѣ расходы прикидывала только приблизительно въ умѣ.
   -- Вы на меня насчитали, Каролина Карловна.
   -- Я? Я все записывалъ.
   -- Что же я буду дѣлать? Денегъ у меня сейчасъ нѣтъ. Могу вамъ оставить въ обезпеченіе только свои тряпки и золотыя бездѣлушки. Берите, если у васъ рука поднимется. Вы не отъ меня отнимаете послѣдній кусокъ хлѣба, а вотъ у этого несчастнаго ребенка... Впрочемъ, что тутъ говорить: какъ все пришло, такъ и ушло.
   Каролина Карловна по части расчетовъ была неумолима и торжествовала впередъ. Но съ Татьяной Ивановной вдругъ произошла перемѣна. Дѣвушка гордо выпрямилась и проговорила совершенію спокойно:
   -- Берите все, Каролина Карловна, мнѣ ничего не нужно. Да, ничего... Даже это будетъ лучше.
   -- Какъ лучше?
   -- А такъ... Однимъ словомъ, мы не поймемъ другъ друга.
   Она даже улыбнулась и съ какимъ-то сожалѣніемъ посмотрѣла на жадную старуху, на ея ржавые глаза, на крючковатый носъ.
  

V.

   Татьяна Ивановна очутилась въ томъ безвыходномъ положеніи, въ какое можетъ попасть только одинокая женщина, не имѣющая никакой посторонней поддержки. У нея былъ расчетъ на то, что первое время она просуществуетъ, закладывая ненужныя для нея вещи, а теперь все это оставалось въ рукахъ Каролины Карловны. Это было тяжелое и горькое испытаніе. Куда итти? Съ кѣмъ посовѣтоваться? Конечно, къ "баронессѣ", которая должна была все знать.
   "Баронесса" жила въ глубинахъ Песковъ, въ деревянномъ флигелькѣ, стоявшемъ на дворѣ. Крошечная квартирка въ три комнаты выходила окнами въ стѣну сосѣдняго каменнаго дома. Татьяна Ивановна отправилась къ ней пѣшкомъ, чтобы не тратитъ денегѣ на извозчика, и взяла съ собой Наташу. Она ужасно устала. Къ счастью, "баронесса" была дома и встрѣтила гостью съ распростертыми объятіями.
   -- Ну, слава Богу!-- повторяла она, обнимая Наташу,-- Поздравляю, Татьяна Ивановна. Теперь нужно устраиваться по-новому.
   -- Да, нужно. Для начала мутерхенъ выгнала меня на улицу. Вотъ все, что есть на себѣ.
   Татьяна Ивановна присѣла къ столику и заплакала. На нее удручающее впечатлѣніе произвела бѣдная обстановка квартиры "баронессы", бѣдно одѣтыя дѣти, вообще вся та приличная нищета, которая проникаетъ всюду, какъ ржавчина. Старшему сыну "баронессы" было около шести лѣтъ, какъ Наташѣ, за нимъ шли двѣ дѣвочки -- одна четырехъ, а другая -- двухъ лѣтъ. Дѣти столпились около Наташи и разсматривали ее съ тѣмъ безцеремоннымъ любопытствомъ, какъ это умѣютъ дѣлать только дѣти.
   -- Какъ же это такъ, а?-- повторяла растерявшаяся "баронесса".-- Вотъ ужъ этого я не ожидала отъ матери... И для чего ей? Все у нея есть.
   -- Считаетъ, что я должна ей больше четырехсотъ рублей.
   -- А она не считаетъ того, что цѣлыхъ два года жила на вашъ счетъ? Наконецъ, она по закону не имѣетъ нрава захватывать такія вещи, какъ кровать, необходимое платье, швейная машина. Вотъ мужъ придетъ со службы, и онъ то же скажетъ. Нѣтъ, такъ нельзя!
   -- Ну, да это устроится все помаленьку. А вотъ какъ вы находите дѣвочку? Она очень миленькая... и будетъ хорошенькая.
   Немного успокоившись, Татьяна Ивановна подробно разсказала всѣ свои похожденія. Наташа слушала очень внимательно и, когда дѣло дошло до Моркотиной, расплакалась.
   -- Хочу къ мамкѣ... не хочу въ городѣ жить...-- повторяла она, захлебываясь отъ слезъ.
   -- Ничего, помаленьку привыкнетъ,-- успокаивала "баронесса".-- Кстати, Татьяна Ивановна, можно на первое время устроиться такъ: я вамъ уступлю вотъ ту маленькую комнатку. Дока устроитесь, и живите въ ней съ Наташей, а мы ничего, потѣснимся какъ-нибудь. Весна на дворѣ, и ребятишки цѣлые дни будутъ на улицѣ. У насъ тутъ есть близко скверъ, такъ они такъ толкутся.
   -- Мнѣ будетъ совѣстно васъ стѣснять, Катерина Петровна.
   -- Э, что за совѣсть! Вѣдь только пока, а тамъ и свою квартиру наймете.
   Какъ разъ лужъ пришелъ со службы. Это былъ бородатый, среднихъ лѣтъ мужчина въ какой-то желѣзнодорожной формѣ,-- онъ служилъ на желѣзной дорогѣ. Простое и серьезное лицо понравилось Татьянѣ Ивановнѣ.
   -- Домой Иванъ Семеновичъ приходитъ только ѣсть да спать,-- объясняла "баронесса", приготовляя на столѣ все необходимое для обѣда.-- У нихъ служба трудная. И отвѣтственность при этомъ.
   -- Служба, какъ служба,-- скромно замѣтилъ Иванъ Семеновичъ.
   -- И жалованье маленькое.
   Гостья внимательно вглядывалась въ лицо хозяина и старалась про себя рѣшить, почему оно такое хорошее -- не красивое, а именно хорошее. Что-то такое правдивое было въ каждомъ взглядѣ, въ каждомъ движеніи.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, переѣзжайте къ намъ, Татьяна Ивановна,-- продолжалъ онъ, выслушавъ планъ своей "баронессы".-- Тѣсненько, правда, но въ тѣснотѣ, да не въ обидѣ, какъ говоритъ пословица. Не правда ли, Катя?
   -- Сегодня и переѣзжайте, а я все приготовлю.
   Ждать Татьянѣ Ивановнѣ было нечего, и она переѣхала въ тотъ же день. Все имущество она привезла на одномъ извозчикѣ. "Баронесса" только покачала головой. Фрау Дрангъ, провожая жилицу, даже прослезилась.
   -- Мнѣ жаль васъ, Каролина Карловна,-- говорила Татьяна Ивановна на прощанье.-- Когда я вела дурную жизнь, вы ничего мнѣ не говорили, а бранитесь теперь, когда я хочу жить своимъ трудомъ.
   Устройство на новой квартирѣ заняло всего нѣсколько минутъ. Комната была всего въ одно окно. У внутренней стѣны стояла дѣтская кроватка, а напротивъ большой приземистый диванъ, на которомъ Татьяна Ивановна должна была спать. Столъ у одна, комодъ въ углу, нѣсколько стульевъ -- вотъ и вся обстановка. Съ какимъ нетерпѣніемъ дѣвушка ждала момента, когда останется наконецъ съ дочерью съ глазу на глазъ! Наташа ко всѣмъ перемѣнамъ относилась какъ-то пассивно.
   -- Тебѣ скучно съ мамой, дѣточка?
   -- Н-нѣ-е...
   Дѣвочка не знала самаго слова: "скучно", и только съ удивленіемъ смотрѣла на мудреную городскую маму. Въ дѣтской душѣ оставалась еще крѣпкая надежда, что все это пока и что мама увезетъ ее опять въ деревню, къ настоящей мамкѣ. Эта замкнутость ребенка непріятно дѣйствовала на Татьяну Ивановну, точно она стучалась въ запертую дверь и не получала отвѣта. Она даже стѣснялась приласкать дѣвочку, какъ это ей хотѣлось.
   "Ужъ моя ли это дѣвочка?-- съ тоской думала Татьяна Ивановна, въ сотый разъ разглядывая родимыя пятна на рукѣ.-- Вѣдь должно же въ ней сказаться органическое чувство къ родной матери. Вотъ я, я чувствую, что она моя".
   -- Пусть дѣвочка осмотрится,-- совѣтовала "баронесса".-- А когда привыкнетъ, тогда все само собой будетъ. У дѣтей память короткая. Послѣ деревни-то трудно привыкать къ городу.
  

V.

   "Баронесса" принимала самое дѣятельное участіе въ каждомъ шагѣ своихъ жильцовъ и съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдила за процессомъ прирученія Наташи. Татьяна Ивановна часто чувствовала на себѣ ея пристальный взглядъ и смущалась, точно была въ чемъ-то виновата. Впрочемъ, теперь было не до психологическихъ анализовъ. Шли послѣднія недѣли Великаго поста, и "баронесса" раздобыла откуда-то работы. Въ магазинахъ и мастерскихъ шла отчаянная спѣшка, и работу охотно давали на домъ. Татьяна Ивановна умѣла порядочно шить, и это было большимъ подспорьемъ. Въ сутки она могла заработать около рубля, т.-е. въ сутки настоящей швеи, состоящія изъ восемнадцати рабочихъ часовъ. Въ маленькой каморкѣ затрещала швейная машинка, точно неугомонный сверчокъ. Первые дни дались, правда, трудно, а потомъ Татьяна Ивановна понемногу привыкла и даже полюбила свою работу. Вѣдь она теперь существуетъ уже своимъ трудомъ, ѣла свой собственный трудовой хлѣбъ, а это придавало и силы и увѣренность въ самой себѣ. Вѣдь когда-то она работала въ магазинѣ, правда, очень давно, и старая привычка къ тяжелому труду сказалась. За шитьемъ такъ хорошо думается. Машинка трещитъ, тянется безконечная стежка, а въ головѣ мысли такъ и бѣгутъ, точно по дорожкѣ. Ахъ, какъ много этихъ мыслей и какія тяжелыя мысли! Даже духъ захватывало, и Татьяна Ивановна только закрывала глаза, точно боялась ихъ увидѣть открытыми глазами.
   Видѣла Татьяна Ивановна себя совсѣмъ маленькою дѣвочкой. Больной отецъ-чиновникъ страшно кашлялъ, мать убивалась надъ работой, дѣтей было трое, и всѣ дѣвочки. Старшія сестры учились въ гимназіи, а маленькая Таня осталась безъ всякаго образованія, потому что отецъ умеръ какъ разъ въ то время, когда ее нужно было отдавать въ гимназію. Какое ужасное слово: бѣдность, въ частности -- петербургская бѣдность! Отвратительныя каморки, вѣчные займы, униженіе и голодовка. Двѣнадцати лѣтъ Таня очутилась въ модномъ магазинѣ и въ теченіе четырехъ лѣтъ прошла тяжелую школу петербургской швейки. Чего-чего она тутъ ни насмотрѣлась и ни натерпѣлась. Страшно даже вспомнить. Старшія сестры въ это время успѣли выйти замужъ въ провинціи, мать перебивалась какою-то микроскопическою пенсіей. Старушка отъ нужды, непосильной работы и глодавшей ее всю жизнь нужды впала въ какое-то дѣтство. Таня бывала у нея иногда по праздникамъ, и эти побывки были для нея тяжелѣе всего.
   -- Для чего я родила тебя дѣвочкой, несчастная?-- повторяла старуха, глядя на нее слезившимися глазами.-- Ахъ, если бъ ты была мальчикомъ!
   -- А что бы было, мама?
   -- Ахъ, совсѣмъ другое, совсѣмъ другое!.. Это несчастіе родиться въ Петербургѣ дѣвочкой. Ты еще молода, глупа и ничего не понимаешь.
   Скоро Таня поняла эту роковую разницу, которая отдѣляетъ петербургскихъ дѣвочекъ отъ петербургскихъ мальчиковъ. Ея магазинный курсъ кончился, и она получила извѣстную самостоятельность. Старшія подруги посвятили ее въ то, о чемъ она знала только по слухамъ. Къ ея несчастію, она была красива и вдобавокъ имѣла довольно хорошій голосъ. Послѣднее ее и погубило. Въ шестнадцать лѣтъ Таня очутилась на подмосткахъ довольно сквернаго загороднаго театрика, куда поступила хористкой. Здѣсь о какой-нибудь работѣ не могло быть и рѣчи. Недавнія подруги по мастерской такъ откровенно завидовали ей, считая ее счастливицей.
   Жизнь понеслась бурной волной. Здѣсь всѣ плыли по теченію, не думая о завтрашнемъ днѣ. "Что же? Не одна я такая-то",-- утѣшала себя Таня. И дѣйствительно она была не одна. Въ хорѣ служило до тридцати дѣвушекъ, получающихъ такое микроскопическое жалованье, на которое могла существовать развѣ самая скромная комнатная муха. Приходилось прибѣгнуть къ косвеннымъ доходамъ, какъ это дѣлали всѣ другія. Собственно жизнь проходила въ какомъ-то чаду. День спали, а работа начиналась только вечеромъ, когда зажигались электрическіе фонари. Заканчивалась эта работа отдѣльными кабинетами, гдѣ кутили запоздавшіе гости. Деньги швырялись полною горстью, и въ головѣ начинающей хористки перевернулись вверхъ дномъ всѣ понятія о жизни, добрѣ и злѣ. Жили вѣдь только здѣсь, а остальные жалко пресмыкались. Окончательно погубило Таню то, что она, благодаря голосу и счастливой наружности, скоро перешла на амплуа солистки и сразу выдвинулась изъ общей массы. Аплодисменты, вызовы, подарки и всякіе знаки вниманія благодарной садовой публики окончательно вскружили ей голову. Омутъ столичнаго разгула закружилъ ее съ головой. О ней даже печатали въ газетахъ, какъ о "начинающей звѣздочкѣ".
   Здѣсь же разыгрался и первый романъ, закончившійся очень трагически. Солистка Таня, какъ ее называли въ труппѣ, влюбилась въ режиссера, человѣка пожилого и некрасиваго, но почему-то пользовавшагося большимъ успѣхомъ у садовыхъ женщинъ. Результатомъ романа явилась беременность. Режиссеръ, конечно, бросилъ ее на произволъ судьбы, а самъ уѣхалъ съ новой жертвой куда-то на югъ. Осень Таня кое-какъ протянула, работая въ одномъ изъ зимнихъ садовъ, а потомъ должна была оставить сцену. Первый опытъ былъ слишкомъ жестокъ, и появленіе Наташи не дало той радости, которую приноситъ матери первый ребенокъ. Въ отчаяніи солистка Таня отдала его въ воспитательный домъ. Это и была маленькая Наташа.
   Странно, что появленіе ребенка не вызвало материнскихъ чувствъ. Они были подавлены въ зародышѣ ненавистью къ отцу и мыслью о томъ, что, все равно, съ ребенкомъ на рукахъ она не могла бы существовать честнымъ трудомъ, а тѣмъ больше не могла оставаться солисткой Таней. Въ результатѣ осталась какая-то озлобленность.
   Нужно было жить, и жизнь покатилась. Какъ прошли цѣлыхъ пять дѣть -- Татьяна Ивановна не могла бы отвѣтить, какъ человѣкъ въ состояніи угара плохо сознаётъ, что дѣлается съ нимъ. День за днемъ летѣли съ поразительной быстротой, тѣмъ болѣе, что она пользовалась извѣстнымъ успѣхомъ, за ней ухаживали, ея имя на афишѣ привлекало публику. Но, несмотря успѣхъ, озлобленность ея не оставляла. Она больше никому не довѣряла и всѣхъ мужчинъ считала подлецами. О, она слишкомъ хорошо знала ихъ! О дѣвочкѣ, отданной въ деревню на воспитаніе, она вспоминала только тогда, когда появлялась Агаѳья за подачкой. Разъ даже у Татьяны Ивановны являлось желаніе увидѣть ребенка, но оно сейчасъ же заглохло подъ давленіемъ сознанія, что какая она мать и какими она глазами будетъ смотрѣть на это ни въ чемъ неповинное существо? Закончился этотъ бурный періодъ тѣмъ, что Татьяна Ивановна простудилась на одномъ зимнемъ пикникѣ и потеряла голосъ. Деньги, какія были, ушли на лѣченье, а затѣмъ пришлось круто перемѣнить образъ жизни. Именно въ этотъ критическій моментъ Татьяна Ивановна и поступила подъ крылышко фрау Дрангъ. У нея оставались еще кое-какія старыя знакомства, и она жила на остатки своей недавней популярности, появляясь въ модныхъ кабакахъ въ качествѣ одной изъ шикарныхъ ces dames.
   Оставался одинъ шагъ до открытой торговли собой, не прикрытой уже никакою иллюзіей, и только тутъ Татьяна Ивановна опомнилась. Въ первую минуту она такъ возненавидѣла и себя и свое прошлое, что хотѣла отравиться. Ее спасло только знакомство съ "баронессой", чутьемъ угадавшей, что съ ней дѣлается. Материнство "баронессы" открыло глаза Татьянѣ Ивановнѣ.
   Вотъ о чемъ думала и передумывала Татьяна Ивановна, цѣлые дни работая на своей машинкѣ. Ее охватывалъ какой-то ужасъ при одномъ воспоминаніи о прошломъ, и она опять ненавидѣла

Дмитрий Мамин-Сибиряк

Не мама

I

   -- Кто там, Ольга?
   -- Ришел этот... ну, баронеска ришел.
   Чухонка Ольга осклабилась по неизвестной причине и даже закрыла свое квадратное лицо рукой.
   -- Что же ты докладываешь, глупая? Зови сюда скорее Катерину Петровну!
   -- Он ришел... Зачем его звал?
   Татьяна Ивановна была немножко недовольна этим визитом, хотя и ожидала его. Ее молодое лицо, подернутое подозрительною усталостью, выражало теперь раздраженную нерешительность. Разве она сама не знает, что ей нужно делать?.. Наконец, что это за недоверие? Удивительно!.. Она нетерпеливым движением оправила свой утренний шелковый капот и села на мягкий диванчик, как человек, приготовившийся к незаслуженной неприятности. Дверь приотворилась, и в ней показалась "баронесса". Это была молодая женщина лет тридцати, казавшаяся гораздо старше своих лет. Темное шерстяное платье сидело на ней кое-как, волосы были прибраны на скорую руку, помятая шляпа с линючими цветами сидела на голове боком, -- одним словом, получался незавидный тип семейной женщины, урвавшейся из дому на одну минутку по самому спешному делу. Лицо "баронессы" когда-то было, может быть, и красиво, а сейчас носило печать специально-семейного изнурения: темные глаза ввалились, щеки осунулись, цвет лица землистый. Хорошей оставалась одна улыбка, добрая и ласковая, особенно когда "баронесса" начинала говорить. Рядом с Татьяной Ивановной, начинавшей блекнуть, но все еще красивой, "баронесса" много проигрывала.
   -- Вы на меня не сердитесь, милая Татьяна Ивановна, -- быстро заговорила "баронесса", точно боялась, что ее слова займут слишком много места в этой комнатке, обставленной почти роскошно. -- Я на одну минутку, всего на одну минутку!
   -- Я и не думала сердиться... Садитесь, пожалуйста.
   "Баронесса" осмотрела костюм хозяйки каким-то тревожным взглядом и вопросительно кашлянула. Это уже окончательно взорвало Татьяну Ивановну.
   -- Успокойтесь, ради Бога: еду... Да, сейчас еду.
   -- Я ничего не говорю, Татьяна Ивановна. Дай Бог! Ах, как хорошо, что вы решились наконец! Только говорите, ради Бога, тише. Я уверена, что эта Ольга все подслушивает, а потом передает маме.
   -- Что же, разве я боюсь вашей мамы? Вот еще новость! Я свободный человек, кажется, делаю, что хочу.
   "Баронесса" все-таки не могла удержаться, пошла и притворила дверь. В коридоре действительно послышались осторожно удалявшиеся шаги. Татьяна Ивановна нахмурилась.
   -- Поезд идет в три часа, -- шепотом проговорила "баронесса".
   -- Знаю... Послушайте, это наконец скучно, Катерина Петровна. Слава Богу, я сама не маленькая.
   -- Не буду больше, милая... никогда не буду, хорошая -- быстро зашептала "баронесса" с какими-то детскими нотами напроказившего ребенка. -- Только вот поезд...
   -- А, поезд!.. Так я не хочу! -- решительно заявила Татьяна Ивановна. -- Не приставайте!
   -- Миленькая, хорошая, не буду.
   Татьяна Ивановна начала быстро одеваться, стараясь не глядеть на свою мучительницу. С одной стороны, она ведь очень любила вот эту безответную "баронессу", а с другой -- ее мучило это молчаливое насилие над ее волей. Одеваясь, Татьяна Ивановна отодвинула драпировки большого окна и посмотрела на улицу, -- погода была отличная, и яркое вешнее солнце слепило глаза. Дворники уже начинали колоть и рубить належавшийся и заезженный на мостовой снег, чтоб увезти остатки петербургской зимы.
   -- Захватите, голубушка, пледик, -- зашептала "баронесса". -- Поедете там, будет холодно и нужно укрыться. Знаете, все необходимо предусмотреть. Я захватила с собой узелок с кое-какими вещами.
   На лице "баронессы" изобразился ужас, и она даже села, точно ее кто удержал.
   -- Что еще случилось?
   -- Ах, Боже мой, Боже мой!.. Ведь узелочек-то я в передней оставила, а эта Ольга, наверное, все высмотрела.
   -- Вот вы всегда так.
   -- Ничего, скажу, что по пути зашла.
   Они вышли в широкий коридор, где сейчас же встретили maman, стоявшую в дверях своей комнаты. Заплывшее, обрюзгшее лицо с трехэтажным подбородком смотрело на них ястребиными глазами. Крючковатый нос, неприбранные седые волосы и утренний беспорядок костюма придавали старухе не особенно красивый вид хищной птицы в отставке.
   -- Иди сюда... иди, -- хрипло проговорила старуха, впившись глазами в "баронессу". -- Мой на тебя будет посмотреть.
   "Баронесса" переконфузилась и даже остановилась.
   Maman одним взглядом окинула ее с головы до ног и презрительно покачала головой.
   -- Опять? -- зашипела она, показывая гнилые зубы. -- Так делают только собаки, да!
   -- Мама, да ведь я... -- бормотала "баронесса", краснея. -- То есть это тебе кажется, мама. Я...
   -- Молшять, сумашедчий!
   Татьяна Ивановна слишком привыкла к подобного рода сценам и прошла мимо, не обращая никакого внимания на старуху. За ней торопливо шмыгнула "баронесса", по пути приложившись к ручке грозной maman. Ее занимал больше всего узел, сунутый в уголок передней. На шум из кухни выскочила чухонка Ольга и бросилась к узлу, но "баронесса" ее отстранила.
   -- Нам, Татьяна Ивановна, с вами, кажется, не по дороге, -- быстро говорила она, догоняя ее в дверях. -- Мне нужно с узлом к портнихе.
   Это было придумано для отвода чухонских глаз любопытной Ольги. Татьяна Ивановна, не торопясь, спускалась по лестнице, и по ее молчанию "баронесса" чувствовала, что она недовольна. И все напортил проклятый узел.
   Обе женщины молча вышли на подъезд, молча взяли извозчика и молча поехали. "Баронесса" успокоилась, когда ее узел исчез под полстью саней, и облегченно вздохнула. Ее беспокоило только то, что Татьяна Ивановна поехала не в шубке, а в осеннем пальто. Затем, эта городская шляпа с широкими полями тоже не годилась для дороги. Лучше бы просто в платочке, как ездят купчихи. Ну, да ничего, дорогой как-нибудь все устроится.
   -- Я возьму билет сама, -- предупредила "баронесса", когда извозчичьи сани подползли к Николаевскому вокзалу. -- О, осталось всего двадцать минут! Как раз вовремя поспели.
   Татьяна Ивановна быстро вышла из саней и, не глядя ни на кого, отправилась в залу первого класса. На улице это была другая женщина, -- и походка другая, и выражение лица, и даже рост. Едва поспевавшая за ней со своим узлом "баронесса" невольно полюбовалась и подумала про себя с каким-то благоговением: "Красавица!". В собственном смысле слова красавицей Татьяна Ивановна не была, но в ней было что-то особенное, что ее выделяло из остальной толпы и что французы характеризуют одним словом: chien, сидевшие за отдельным столиком два офицера переглянулись, когда Татьяна Ивановна прошла мимо них. Похмельный купчик осклабился и что-то забормотал, сделав поощрительный жест в пространство. Но Татьяна Ивановна ни на кого не обращала внимания и заняла уголок дальнего диванчика.
   -- Я сейчас, -- шептала "баронесса", запихивая свой узел в уголок.
   Десять минут ожидания Татьяне Ивановне показались вечностью, особенно когда в ее уголок заглянули два ранних петербургских пшюта. Один, кажется, узнал ее и взялся за котелок, но она брезгливо отвернулась. И здесь не дадут покоя... Пшюты исчезли и показались снова. Татьяна Ивановна узнала одного из них, белокурого, с мышиными глазками, усиками шильцем и лисьею мордочкой. Она где-то встречалась с ним, но где -- все исчезало в тумане смешанных воспоминаний. Мало ли у нее знакомых, и где же припомнить всех! А сейчас она меньше всего желала с кем-нибудь встретиться. Да и "баронесса" точно сквозь землю провалилась.
   За десять минут до звонка торопливо вошла супружеская чета. Жена вела девочку и мальчика, муж нес грудного ребенка на руках. Они поискали глазами свободного места и остановились на ее диванчике. Она была рада таким соседям и с особенным вниманием принялась рассматривать детей. Видимо, люди небогатые. У жены такое же лицо, как у "баронессы". Пшюты опять заглянули, но, завидев целую семью, ретировались.
   -- Я подвинусь немного, -- предложила Татьяна Ивановна сбившейся с ног матери. -- Садите сюда мальчика.
   Счастливая мать сунула ей ребенка и даже не поблагодарила. Она была поглощена мыслью о том, успеет ли муж купить билеты и сдать багаж. Затем грудной ребенок начал тихонько хныкать, и она его укачивала, придерживая конец распахивавшегося одеяльца зубами.
   "Как они должны быть счастливы! -- мелькнуло в голове Татьяны Ивановны, с завистью поглядывавшей на изнемогавшую мать. -- Что из того, что трудно?"
   В этот момент показалась "баронесса". Татьяна Ивановна хотела взять посыльного, чтоб отнести узел, но "баронесса" ни за что не согласилась. С какой стати бросать этим дармоедам целых 15 копеек? Она схватила свой узел и потащила его в вагон третьего класса с спальным дамским отделением.
   -- Вот здесь будет отлично, -- говорила она, устраивая узел на вязаную сетку вверху. -- И соснуть можно... Впрочем, вам не приведется и спать. Поезд придет на станцию в десять часов. Только вы в ночь не ездите. Неудобно молодой женщине одной. А вы переночуете там где-нибудь.
   -- Где же это?
   -- Ну, на постоялом. Там всегда есть для приезжающих чистая половина... Татьяна Ивановна, хватит ли у вас денег-то? Если нужно, так я могу вам дать немножко.
   "Баронесса" даже вытащила худенький и затасканный портмоне, но Татьяна Ивановна ее остановила.
   -- Нет, нет... У меня есть достаточно. Целых шестьдесят рублей.
   -- Ну, маловато, но как-нибудь хватит... Дай вам Бог, миленькая все устроить, а я буду молиться за вас.
   Последние слова "баронесса" проговорила со слезами на глазах, а потом порывисто благословила путешественницу. У Татьяны Ивановны что-то защипало в горле, и она должна была закусить губы, чтобы не расплакаться.
   -- Идите, идите, второй звонок.
   -- Шляпу-то оставьте на станции, то есть на постоялом, -- советовала "баронесса", высовывая голову в дверцы купе. -- А то неловко будет ехать на лошадях.
   -- Хорошо, хорошо...
   Как это ни странно, но Татьяна Ивановна вздохнула свободнее, когда доброе существо оставило ее наконец в покое. Добрые люди бывают иногда надоедливы... Но "баронесса" не унялась, и ее лицо скоро прильнуло к окну вагона. Это опять вызвало внимание слонявшихся по платформе пшютов. Белокурый подошел к "баронессе" и что-то заговорил. Татьяна Ивановна откинулась в угол и видела только лицо "баронессы", вспыхнувшее красными пятнами. Нет, она устроит ей скандал... Что же это поезд стоит? Точно в ответ на эту мысль послышался резкий свисток обер-кондуктора, неприятно ухнул паровоз, где-то залязгали железные цепи, и поезд тяжело тронулся. Платформа точно поплыла. Татьяна Ивановна видела только, как "баронесса" торопливо перекрестила ее окно, как мелькнула красная фуражка начальника станции, еще раз показались противные пшюты, а потом все заволокло дымом.
   -- Слава Богу, -- прошептала Татьяна Ивановна, когда поезд выбрался из-под навеса и яркий весенний свет залил ее купе.
   Как многим коренным петербуржцам, ей случалось только в первый раз выехать из Петербурга в настоящее путешествие. Дальше Павловска, Озерков и Екатерингофа ей не приходилось ездить. Слава Богу, проклятый город оставался позади... И как быстро все исчезло! Только влево, где протекала невидимая Нева, долго еще тянулись громадные фабричные здания и поднимались высокие трубы. Поезд развивал скорость, и картины сменялись быстро. На полях еще лежал снег, и только кое-где чернели первые проталинки. Татьяну Ивановну охватило еще не испытанное чувство свободы. Да, сидит она одна и ничего и никого не хочет знать. Она походила на птицу, вырвавшуюся из клетки. Да, вот и голубое небо, и солнце, и простор, и она сама такая молодая и сильная. В душе теплилось приятное сознание, что она наконец приступает к выполнению давно задуманного плана. Но мысли опережали поезд и летели далеко вперед, где нет ни железных дорог, ни пшютов, ни гнетущей и давящей петербургской неволи.

II

   Дорогой лучше всего думается. Дома что-нибудь да мешает, а тут для мысли полный простор. Несутся мимо равнины, перелески, речки, насыпи, телеграфные столбы, сторожки, деревни, где-то на горизонте мелькает стройный силуэт белой сельской церкви, где-то дымит фабричная высокая труба, и в голове тоже несутся лица, воспоминания, полузабытые грезы, мечты о будущем, мелкие расчеты и тонкие соображения. Одно движение вызывает другое.
   Именно такое раздумье переживала сейчас Татьяна Ивановна. А в последние годы ей так мало оставалось времени именно на это. День катился незаметно один за другим, и она все что-то откладывала. Удивительно, как это она раньше не подумала вот о том, о чем сейчас... Ей делалось даже обидно, когда она припоминала вмешательство "баронессы".
   "Что же, я и без нее поехала бы... Ну не сегодня, положим, а летом непременно..."
   Затем являлась облегчающая мысль: ведь ее никто не знает ни в поезде, ни на станции, ни там, куда она поедет на лошадях. Как это хорошо и как легко, вроде того, как если бы человек мог родиться во второй раз. Татьяне Ивановне сделалось вдруг весело, и она даже замурлыкала про себя знакомый опереточный мотив. Ну, положительно весело. А давеча этот белобрысый пшют как смотрел на нее! Развеселившись, девушка сделала даже рукой нос по адресу именно этого нахала. Кончено, все кончено... ха-ха!.. Как будут все удивлены, как будет злиться maman "баронессы". О, пусть хоть лопнет со всеми своими тремя подбородками! Припомнив свою квартирную хозяйку, Татьяна Ивановна даже рассердилась, -- вот бессовестная старуха! Ах, какая бессовестная! Что она давеча "баронессе" сказала: "Так делают собаки". А что же такого дурного сделала "баронесса"? Решительно ничего. Старуха разозлилась по поводу того, что "баронесса" опять в интересном положении, но ведь она замужняя женщина, и позорного в этом ничего нет.
   -- У-у! Ненавижу! -- вслух проговорила девушка и погрозила кулаком старой немецкой твари. -- Вся ты фальшивая и гадкая, а "баронесса" -- добрая... Конечно, ей трудно перебиваться с тремя ребятишками, а ведь она никого не просит помогать ей. Да еще кто бы и говорил, а не эта старая немецкая кляча -- у самой трое живых детей да скольких перехоронила.
   День быстро клонился к вечеру. Мелькали какие-то маленькие станции и полустанки, но Татьяна Ивановна даже не интересовалась прочитывать их названия: ее станция будет ровно в десять часов вечера, а остальное для нее не существовало. Добыв записную книжку, она несколько раз перечитывала тщательно записанный адрес: деревня Моркотина, крестьянка Агафья Ефимова,  3507. Положим, она знала этот адрес наизусть, но нападало сомнение: а вдруг она его позабудет или потеряет?
   На одной из больших станций девушка вышла напиться чаю. Ее решительно не интересовало, какая публика едет в одном поезде. Какое ей дело до них? За столом против нее поместился толстый господин с длинными усами и все время не сводил с нее своих выпуклых темных глаз. Вот нахал... Потом ей пришла в голову мысль, что, вероятно, в ней есть что-нибудь такое, почему он так бесцеремонно уставился на нее. Она вдруг смутилась, даже слегка покраснела и, не допив стакана, ушла к себе в вагон. Этот толстяк испортил ей все настроение.
   "Неужели на мне написано, кто я такая? -- в ужасе подумала она, забиваясь в свое купе. -- Отчего он не смотрит такими глазами на других женщин?.. Если бы я была мужчиной, то дала бы ему в морду".
   Татьяна Ивановна даже всплакнула, глупо и по-детски, потому что эти неприятные мысли так не гармонировали с ее светлым настроением. Да, ей хотелось уехать совсем, в неизвестную даль, уехать от самой себя. Со слезами она и заснула, прикурнув на деревянной лавочке. И сон был гадкий: по сторонам поезда бежали белобрысый пшют и толстый господин с усами, что-то кричали и указывали на ее окно. Вся публика собралась у окон.
   -- Вот она, Татьяна Ивановна!.. Ах, Татьяна Ивановна, милашка!..
   -- Сударыня, станция! -- разбудил ее кондуктор.
   Это была небольшая станция, на которой поезд стоял всего пять минут. На платформе было темно, и девушка с трудом тащила свой узел. Какой-то молодой человек в охотничьей куртке окликнул ее.
   -- Сударыня, вам лошадей-с? Пожалуйте на постоялый... Эй, Иван, помоги барышне!
   -- Здесь! -- ответил из темнота хриплый голос.
   Показался мужик в полушубке и взял узел. Татьяна Ивановна не могла рассмотреть, что делается кругом. Где-то в стороне мелькали какие-то жалкие огоньки и что-то такое чернело: лес не лес, строение не строение, Мужик пошел быстро вперед, свернул с платформы и точно потонул в темноте.
   -- Эй, ты, дядя, где ты?
   -- А здесь... Держи правее, забирай все вправо.
   До постоялого двора было рукой подать; обошли какой-то сарай, прошли мимо каких-то лошадей и очутились прямо на темной лестнице большого деревянного двухэтажного дома.
   -- Эй, Митрей Митрич, где ты запропастился? -- кричал мужик, топая по лестнице ногами. -- Я тебе вот какую барыню предоставил, старичку...
   Наверху показался огонь, и гостью встретил благообразный бритый старичок, одетый в длиннополый сюртук. У Татьяны Ивановны отлегло на сердце, когда она увидела светлую высокую комнату, очень чисто прибранную, даже с венскою мебелью и кисейными занавесками на окнах. В одном углу теплилась лампадка.
   -- Пожалуйте, сударыня, на чаек.
   -- Прикажете самоварчик, сударыня?
   -- Да, я переночую у вас... У вас клопов нет?
   -- Ни Боже мой... Даже и название забыли, что есть такое -- клоп. Не сумлевайтесь... А утречком лошадок прикажете?
   -- Да.
   -- Вам куда-с?
   -- Завтра скажу.
   Старичок пожевал губами и засеменил куда-то за занавеску.
   Девушка сняла с себя шляпу, калоши и пальто. У нее немножко болела голова. По привычке она подошла к зеркалу, но на нее из неровного стекла посмотрело такое уродливое лицо, что она сейчас же отошла. Послышались опять шмыгавшие шаги старика.
   -- Может быть, закусить прикажете? Только, знаете, у нас все постное, на крестьянскую руку... Пожалуй, и не понравится вам.
   -- Нет, я хочу только чаю.
   -- Слушаю-с. А лошадок к которому часу прикажете?
   -- Я скажу утром.
   -- Оно бы лучше с вечера.
   -- Хорошо. Ну, в девять. Тут есть деревня Моркотина, так туда и обратно.
   -- Моркотина? Так-с... Это совсем в сторону, сударыня, значит, не по тракту... Уж не знаю, что вам и сказать. Ах, батюшки, да ведь Моркотиных-то ведь две: Моркотина-Верх, Моркотина-Низы. Так вам в которую?
   -- Как две? Впрочем, это все равно. Ведь они недалеко одна от другой?
   -- Известно, деревни... Уж не знаю, как насчет лошадок. Пожалуй, ямщики-то не повезут...
   Одним словом, началось то деревенское вымогательство, которое заканчивается тройною ценой.
   За самоваром Татьяна Ивановна просидела часа два. Ее охватило сознание такого одиночества, как еще никогда. Где-то тихо постукивает маятник, где-то лает сонная собака, где-то резко взвизгивает свисток. Потом девушке сделалось безотчетно страшно. Да, страшно жить, страшно за свою молодость, страшно за то хорошее, что она везла с собой в эту деревенскую глушь, страшно за неизвестное будущее. Какие все нехорошие, кончая вот этим благочестивым станционным старцем, ободравшим ее как липку. И все такие же... Бессовестные, гадкие, отвратительные!.. Почему-то ей вспомнилась давешняя чета с тремя детьми. Может быть, они уже теперь дома, в своем гнезде, уложили детей спать, а сами тоже сидят за самоваром. Тепло, хорошо, любовно. Почему одни родятся на свет счастливыми, а другие несчастными?
   С последней мыслью Татьяна Ивановна и заснула на том самом диванчике, где сидела, -- заснула не раздеваясь. Утром ее разбудил благочестиво-бритый старец и заявил, что лошади поданы.
   -- Только извините, сударыня, до Моркотиной-то не восемнадцать верст, а целых двадцать восемь. Ребята знают... Вчера-то я ошибся, значит.
   -- Вы меня считаете, кажется, совсем дурой?
   -- Помилуйте, зачем же-с?.. Вот поедете, сами увидите-с...
   За пару лошадей старец содрал пятнадцать рублей, т. е. ровно вчетверо, и еще пожалел, что не умел взять прямо четвертной билет. Куда ей деться, барыне-то?
   Утро было светлое и теплое, так что Татьяна Ивановна поехала в шляпе. Ямщик оказался вчерашний Иван, которому сегодня было, видимо, с похмелья. Он встряхивал своей лохматой головой, ерзал плечами, вздыхал и наконец проговорил:
   -- Попортила ты меня вечор, барыня... К твоему-то двугривенному своих два прибавил. Тяжеленькая копеечка подвернулась. Ах, ты, Боже мой. А уж Митрей Митрич охулки на руку не положит. Пятнадцать рубликов с тебя сгрел? Так... Красная цена два рубли... Ловко!
   -- Разбойники вы, вот что! Конечно, я не знаю, а вы пользуетесь случаем.
   -- Это точно, даже весьма грешно. Ну и Митрей Митрич... И верстов присчитал целых десять. В лучшем виде!
   Взлохмаченная пара почтовых одров неторопливо тащила рогожную кибитку сначала по тракту, а потом свернула на окончательный проселок, пролегавший грязною полоской по унылой низменности, кое-где тронутой чахлыми заморенными кустиками. Развертывалась невеселая русская картина. У Татьяны Ивановны щемило на сердце, когда кибитка проезжала мимо деревушек, походивших издали на кучи навоза. Как могут жить здесь люди? Настоящая деревенская бедность глядела здесь из каждой дыры, через обдерганные соломенные крыши, в подслеповатые оконца, в прорехи и щели всего крестьянского жилья. Неужели и Моркотина такая-то? Если бы Татьяна Ивановна знала раньше, что такое русская деревня. Нет, что тут говорить, когда прошло целых шесть лет. Ведь это ужасно: целых шесть лет!
   -- А вот тебе и Моркотина, -- неожиданно заявил Иван, указывая кнутовищем куда-то в сторону.
   -- Где?
   -- А вон вправо, под горкой, значит.
   -- Это которая Моркотина?
   -- А Низы... Тебе кого там надобно?
   -- Вот приедем и спросим.
   Моркотина-Низы, как большинство русских деревень, была "чем ближе, тем хуже". Татьяна Ивановна с каким-то ужасом смотрела на это приближающееся убожество и не верила собственным глазам: сотни избушек залегли по болотистым берегам покрытой сейчас льдом речонки. Вот и первые постройки. Кибитка остановилась у одной из избушек, где стоял за воротами мужик.
   -- Это Моркотина, дядюшка?
   -- Моркотина.
   -- А где здесь живет Агафья Ефимова?
   -- Агафья-то? Да у нас их две, значит. Агафьи... Пожалуй, и третья найдется, потому как она с мужем не живет -- по отцу-то тоже Ефимова. Тебе которую?
   -- Мне нужно ту, у которой на воспитании девочка.
   -- А великонька девчонка, значит, шпитонка?
   -- Лет шести.
   -- Ну, так это не здесь, а надо тебе податься на Верх-Моркотину. Там и Агафья твоя со шпитонкой... В самый раз.
   -- Иван, поедем.
   На этот раз Иван почесал затылок и после некоторого раздумья заявил, что дальше не поедет: ряда была до Низов..
   -- Как не поедешь?
   -- А вот так... Ряда. Ваше дело с Митреем Митрачем было... Ежели трешную соблаговолишь ямщику, тогда могу ублаготворить вполне... Что я буду зря коней томить?.. Главное, ряда была до Низов.
   Нечего делать, пришлось выдать нахалу три рубля. Татьяна Ивановна с ненавистью смотрела на спину грабителя, изнывая от бессильной злобы.
   Кибитка поползла маленькою дорожкой влево от деревни. Через полчаса показалась и Верх-Моркотина, ничем не отличавшаяся от Низов. Здесь Агафью Ефимову было уже совсем не трудно отыскать. Татьяна Ивановна вошла в довольно скверную избу, где ее охватило убийственно-кислою вонью. В первую минуту девушка не могла ничего разглядеть, кроме небольшой девочки, колыхавшей люльку.
   -- Да ведь это вы, барышня-сударышня! -- закричал плаксивый бабий голос где-то у печки.
   -- Едва тебя разыскала, Агафья...
   Татьяна Ивановна устало опустилась на грязную лавку и не могла отвести глаза от девочки. Неужели это ее Наташа? Она не смела шевельнуться, не смела подойти к девочке и только смотрела на нее испуганно-округлившимися глазами. Она не заметила даже, хороша она или нет, какие у нее глаза, волосы, нос, все эти подробности выступили только потом, когда она пришла в себя.
   -- Энта самая и есть, -- шепотом объяснила Агафья, довольно грязная баба с плаксиво-злым лицом. -- Наташка, подь сюды... Барыня из городу гостинцу тебе привезла.

III

   Девочка сначала смотрела на городскую гостью, а потом быстро кинулась к Агафье и спряталась за ее юбку. Татьяна Ивановна тяжело дышала, точно боялась в маленькой замарашке узнать то бесконечно родное и близкое, что могла только смутно чувствовать. Ей казалось, что и в избе душно, и что недостает света, и что все это какой-то сон.
   -- Ах ты, дурашливая, перестань! -- уговаривала Агафья, стараясь выдвинуть прятавшуюся девочку вперед. -- Ведь не чужая приехала! Вот, поглядите, сударышня-барышня, и родимое пятнышко.
   Она оголила худенькую детскую ручку и показала повыше локтя две маленькие родинки. Девочка еще больше переконфузилась и даже закричала, когда городская гостья схватила ее, посадила на колени к себе и принялась целовать.
   -- Милая... милая... милая... Ты ведь моя, моя, моя!.. Я -- твоя мама!
   Девочка защищалась отчаянно, отталкивая мать прямо в грудь. Светлые глазенки потемнели, бровки сдвинулись, розовые губки сложились строго. Татьяна Ивановна усадила ее на лавку, опустилась на колени и порывисто начала целовать худенькие ручонки, шейку, плечики, всклоченные волосенки.
   -- Мама гостинцу из городу привезла, -- повторяла Агафья, желая подкупить ребенка. -- Не блажи, Наташка.
   -- Н-не-е! -- капризно повторяла девочка, продолжая отталкивать городскую маму. -- Не хочу гостинца, мамка... Пусть она уйдет... Н-не-е!..
   -- Моя, моя, моя... Родная моя... деточка... -- всхлипывала Татьяна Ивановна, припадая своей головой к детским коленям.
   Девочка тоже разревелась, пустив отчаянную ноту. Агафья, стоя за спиной городской мамы, показывала ей кулак, но и это не помогало. В уме Агафьи вихрем неслись свои бабьи мысли: зачем прилетела из города барышня, неужто она отымет девчонку? Ровно через каждые два месяца Агафья ездила в город к Татьяне Ивановне и обирала ее с ловкостью опытного человека. Девушка платила за содержание ребенка по десяти рублей в месяц и кроме того снабжала ее разным тряпьем, жареным и вареным. И вдруг эта доходная статья прекратится... А Татьяна Ивановна, стоя на коленях, жадными глазами вглядывалась в заплаканное детское личико, отыскивая в нем то родное и близкое, к чему рвалась ее душа, чем наболело это сердце. Все чувства теперь были сосредоточены на этом детском личике, мучительно ожидая от него ответа, но личико продолжало хмуриться и заливаться слезами.
   -- Я ее увезу в город, -- с решительным видом заявила Татьяна Ивановна, поднимаясь на ноги.
   -- Как же это так, барышня-сударышня? -- испуганно забормотала Агафья, делая глупое лицо. -- Мы вспоили, вскормили дитю, а вы вдруг -- в город.
   -- Да, вдруг... Ведь вы не даром поили и кормили. Я все время платила вам. А теперь я желаю взять ребенка себе... Понимаете?
   -- Не знаю, как муж... Ужо, вот он придет. И куда он делся?
   -- А я знаю, потому что девочка моя... У меня и билет из воспитательного дома с собой. Позовите старосту, я распишусь... А вам я заплачу.
   Девушка достала портмоне и начала совать двадцатипятирублевую ассигнацию Агафье, которая не знала, что ей делать -- брать или не брать. Она, действительно, боялась мужа. И девочку было жаль выпустить из рук. В этот решительный момент на пороге показался ямщик Иван и заявил самым грубым образом, что ждать больше не может.
   -- Я вот тебе покажу, как ты не можешь ждать! -- накинулась на него Татьяна Ивановна с неожиданным ожесточением. -- Разбойники вы, вот что!
   -- Что же, я и уеду! -- еще грубее заявил Иван, почесывая в затылке. -- Мне плевать!
   -- Ах ты... Молчать! Я еще с вами рассчитаюсь... Прямо к уряднику. Знаешь урядника?.. То-то... Поговори у меня еще... Я вам покажу... Убирайся вон! Постой, там у меня в кибитке остался узел, так принеси его сюда. Да живее ворочайся.
   Недавний, разбойник, рассчитывавший сорвать с простоватой городской барыни за "простой" еще трешный билет, только почесал затылок и отправился за узлом.
   -- Ишь ты, прыть какую напустила! -- бормотал он. -- Так на дыбы и поднялась, как медведица. Все эти детные бабы такие: как увидала свово дитю, так и остребенилась. Теперь к ней не подступишься... Медведь, и тот не дерет корову, которая с теленком ходит по лесу. Последняя курица, и та... Вот тебе и трешный билет! К уряднику... Самый настоящий разговор. Теперь бы в самый раз напустить на Митрея Митрича: всю бы моль из него духом выпустила... Ах, братец ты мой, дело-то каксе вышло!
   Развернув узел, Татьяна Ивановна мысленно поблагодарила предусмотревшую все "баронессу". На первом плане была простыня, полотенце и мыло с губкой. Конечно, прежде всего, нужно вымыть девочку, а в таком виде куда же ее повезешь? Агафья молча налила теплой воды в корыто, и Наташа поступила в полное распоряжение городской мамы. Ах, какие у нее были грязные ножки и ручки, какая грязная шея, уши, личико!.. Губка несколько раз делалась совсем грязной. Татьяна Ивановна делала все быстро и решительно, так что девочка даже не сопротивлялась, невольно поддаваясь более сильной воле. Агафья качала люльку и иронически наблюдала расхлопотавшуюся барышню-сударышню.
   -- А в люльке у вас тоже шпитонка? -- спрашивала девушка, оканчивая мытье Наташи.
   -- Известно, шпитонка... Свои-то детишки перемерли, так вот чужих воспитываем. Только эта шпитонка не жилец... Как бы не окочурилась. Животом скудается больно.
   Девушка заглянула в люльку. Там лежал ребенок месяцев трех, с каким-то восковым личиком. Он не плакал и не кричал, а только тяжело дышал. А ведь где-то у этого несчастного есть мать. Она, наверное, думает о нем, убивается. А тут так грязно и душно... Боже мой, если б она только знала, в какой обстановке росла ее несчастная Наташа! И как она могла это допустить?.. А какая милая "баронесса": вот и чистая рубашка для девочки, старенькая и в заплатках, но чистенькая, и панталоны, и чулочки, и башмачки, и лифчик, и какое-то шерстяное платьице, и старенькая шубка, и теплый платок, -- одним словом, все детское приданое. Наташа позволяла себя обряжать, изредка поглядывая вопросительно на Агафью.
   -- Вот и ты, Наташка, стала городского барышней, -- иронически заметила Агафья, когда туалет быль закончен. -- Только шляпку тебе нацепить да хвост.
   -- Агафья, вы сходили бы лучше за мужем, чем болтать пустяки. А я присмотрю за ребенком.
   -- И то схожу... -- ворчливо согласилась Агафья. -- Очень уж вы скоро наклались, барышня-сударышня, девчонку-то увозить. Тоже и на вас суд найдем...
   -- Хорошо, хорошо. Скажите по пути старосте, чтобы зашел сюда, мне некогда ждать.
   Агафья вышла из избы, продолжая ворчать.
   -- Что, и тебе на орехи досталось? -- встретил ее на улице ямщик Иван. -- Нет, брат, теперь шабаш, совсем другая музыка... Слышала, как она даве про урядника ответила? И предоставит в лучшем виде... Нет, брат Агафья, теперь ее больше в оглоблю не заведешь. Шабаш!
   Оставшись в избе одна, Татьяна Ивановна хотела разговориться с дочерью, которая все еще продолжала ее дичиться и больше всего была занята своим новым костюмом.
   -- Поедешь со мной на станцию? -- спрашивала девушка. -- Поедешь, крошка?
   -- Н-не-е... -- плаксиво ответила Наташа, вытирая нос рукой.
   -- А там у меня игрушки оставлены... Много игрушек.
   -- Гостинец?
   -- И гостинцы... Приедем туда и все заберем.
   -- А мамка?
   -- Мамка здесь останется... На лошадках поедем, деточка.
   Девочка в первый раз улыбнулась, глядя недоверчиво на нарядную городскую маму. После некоторого раздумья она отрицательно покачала головой:
   -- Нет, не поеду на лошадках без мамки.
   -- Да ведь мы вернемся опять сюда, глупенькая! А вот посмотри: часы... Вот браслет. Я тебе подарю часы, если поедешь.
   Девочка не понимала половины городских слов и продолжала взглядывать недоверчиво, как только что пойманный зверек. Татьяна Ивановна пробовала ее приласкать, точно своими объятиями и поцелуями хотела перелить в нее переполнявшие ее чувства, но маленькая зверушка не поддавалась и повторяла одно: мамка. Эта сцена наконец измучила Татьяну Ивановну. Что она будет делать с этою упрямицей? В конце концов было просто обидно...
   Девушка присела к столу в тяжелом раздумье. Наташа около лавки пробралась к печке и из своей засады наблюдала ее. Еще немножко, и Татьяна Ивановна, вероятно, расплакалась бы бессильными женскими слезами, но в этот момент в сенях послышался тяжелый топот, говор, и дверь избы распахнулась. Первым вошел пожилой мужик с жиденькою бородкой и медною бляхой, -- староста, как догадалась Татьяна Ивановна. Из-за него выдвинулся другой, помоложе, приземистый и косолапый, с помятым от перепоя лицом. Он швырнул свою рваную шапку на печь и вызывающе оглядел гостью с ног до головы. Шествие замыкали Агафья и ямщик Иван.
   -- Здравствуй, -- проговорил хозяин, протягивая свою лапу.
   -- Здравствуйте, -- спокойно ответила гостья, не подавая руки. -- Я приехала за своею девочкой.
   -- Так-с, оно конечно... Только свои-то дети у родителев живут, а не по чужим людям, -- грубо ответил мужик. -- Больно прытко ты разлетелась...
   -- Я с тобою не желаю разговаривать, а вот со старостой. Да... вот номер билета, по которому выдан был ребенок из воспитательного дома Агафье: 3507. Наконец Агафья меня знает. Я ей шесть лет платила за содержание ребенка...
   -- Агафья, ты получала? -- обратился староста к хозяйке.
   -- Что получать-то... -- вмешался хозяин, делая азартный жест.
   -- Помалкивай, Андрей, -- остановил его староста. -- Бабье дело... Пусть они промежду себя разберутся. Ну, Агафья, получала с барыни жалованье?
   -- Случалось... -- нерешительно ответила Агафья, глядя на мужа. -- Только какое это жалованье?.. Двугривенными поманивали, и только всего.
   -- Это уж ты врешь, Агафья, -- неожиданно вступился ямщик Иван. -- Поди-ка, вся деревня знает... Понапрасну запираешься. Говори лучше прямо.
   Хозяин с азартом накинулся на непрошенного заступника, так что староста едва их рознял. В избе поднялся ужасный гвалт. Наташа опять заплакала и юркнула на печь.
   -- Что тут с ними разговаривать-то! -- кричал Иван. -- Получайте деньги, пока барыня дает. Четвертной билет жертвует, а после еще пристегнет малую толику... Ну, староста, благословясь, вдарь по рукам. Лучше так-то будет.
   Староста замялся, почесывая затылок. Его нерешительность разрешилась только пятирублевою ассигнацией. Он сразу приосанился и заговорил другим тоном.
   -- Ну, Агафья, примай деньги... Что тут попусту балакать. Да собирайте девчонку... С Богом!
   Муж Агафьи нехотя взял двадцатипятирублевую ассигнацию и презрительно зажал ее в кулак.
   -- Я совсем не желаю обижать вас, -- заговорила Татьяна Ивановна, точно оправдываясь. -- У меня сейчас больше нет денег, а после я с удовольствием заплачу еще.
   Агафья разразилась отчаянным воем и спряталась за печкой. Теперь уж мужики окончательно не знали, что им делать. Разве с бабой сговоришь?.. Наташа переползла с печи на полати и с любопытством наблюдала все происходившее.
   -- Эй, девонька, оболакайся! -- обратился к ней Иван, окончательно вошедший в роль посредника. -- Дальние проводы -- лишние слезы... А я на станцию вот как подмахну! Главная причина -- барыня добреющая.
   Татьяне Ивановне вдруг сделалось совестно за происходившую сцену. Она отправилась за печку, обняла Агафью и начала ее утешать.
   -- Агафья, вы не сердитесь... Помните, я еще в прошлом году предупреждала вас, что возьму девочку.
   -- Да ведь мне-то, поди, тоже жаль ее, сударышня-барышня... Как своя выросла. Было за ей похожено.
   -- Я вам за все заплачу, Агафья. Приезжайте только в город.
   Агафья покосилась на мужа и зашептала:
   -- При ём-то не говорите... Вон он сграбастал денежки, как ястреб, а я только их и видела.
   -- Хорошо, хорошо...
   Дело наконец сладилось. Оставалось уговорить только Наташу, что было не так-то легко. Девочка оказала самое отчаянное сопротивление и согласилась ехать только до станции, где надеялась получить игрушки и городские гостинцы.
   -- Только ты не моя мамка, -- упорно твердила она, глядя на девушку злыми глазами.
   -- Конечно, не мамка, а мама.
   -- Н-не-е...
   -- Ну слава Богу! -- проговорил Иван, усаживаясь на облучок. -- Ну и народец!.. Вот уцепились! Живым мясом готовы рвать... Эх вы, други, трогай!
   Татьяна Ивановна крепко прижимала к себе тихо плакавшую Наташу. Когда кибитка тронулась, она перекрестилась.
   Начиналась новая жизнь...

IV

   Неожиданный отъезд Татьяны Ивановны произвел в квартире Каролины Карловны Дранг своего рода сенсацию. Сначала старая немка не придала ему никакого особенного значения, потому что рассердилась на неисправимую "баронессу". Она долго ругала легкомысленную дочь на двух языках и даже грозила в пространство жирным кулаком. "О, не есть ли это сумашедчий женщин, который на пятьдесят рублей жалованья будет иметь четвертый дитю?.. Donnerwetter, побирай меня шорт, если я могу понимайт... Богатый люди могут иметь двадцать дитю, богатый люди дитю радость, богатый люди все могут, а "баронесса" дурак!" Чухонка Ольга была того же мнения.
   -- Однако куда она мог ехать? -- рассуждала фрау Дранг.
   -- Баню екал, -- объяснила Ольга. -- Один извозчик екал.
   Наступил вечер, а Татьяна Ивановна не возвращалась. Положим, она часто не бывала дома по нескольку дней, но то совсем другое дело, начиная с костюма, в котором выезжала Татьяна Ивановна. Фрау Дранг знала, где жилица, и была спокойна. Она не волновалась даже тогда, когда Татьяну Ивановну привозили из какого-нибудь веселого загородного уголка в таком виде, что она едва могла дойти до своей комнаты. С ней обыкновенно отваживалась в таких случаях Ольга, занимавшаяся, прежде всего, карманами подгулявшей барышни. Она обворовывала ее самым бессовестным образом и раз стащила даже дорогой золотой браслет. На другой день утром Татьяна Ивановна обыкновенно чувствовала себя скверно, сидела у себя в комнате, и Ольга выговаривала ей, что нехорошо терять браслеты. Да, все это было в порядке вещей и никто этому не удивлялся, а теперь случилось что-то другое. Потом это таинственное вмешательство "баронессы", -- фрау Дранг еще рассердилась на сумасшедшую дочь, рассердилась как-то всем своим старым немецким жиром.
   Вечером приехала Лоти, младшая дочь фрау Дранг, и старуха успокоилась. Это была ее любимица. Лоти не походила на "баронессу". Высокая, плотная, белокурая, она напоминала тот племенной скот, который фигурирует на сельскохозяйственных выставках. Одевалась она с вызывающею пестротой и с тем особенным шиком, который заставляет мужчин оглядываться. Некоторый недочет по части вкуса выкупался дорогими материями, кружевами и ценными безделушками. Каролина Карловна не могла смотреть равнодушно на свою любимицу и со слезами на глазах повторяла:
   -- Вот я такой же был... как обе две капли вода!
   Старуха немало гордилась и общественным положением своей Лоти, которая была просто содержанкой одного выжившего из ума старого генерала. У Лоти была своя квартира, свои лошади, штат прислуги, брильянты, -- чего же еще можно желать? В этот вечер Лоти приехала к мутерхен в дурном расположении духа. У нее была скверная привычка приезжать к матери именно в таком настроении, и старухе стоило большого труда успокоить ее. Лоти была немножко вспыльчива и ругалась, как два извозчика.
   -- Ну, что нового? -- спрашивала Лоти еще в передней, бросая свое манто прямо в физиономию Ольги. -- Мутерхен, как тебе не надоест эта чухонская морда?.. Видеть ее не могу!
   -- Нишево, Лоти... У тебя опять нервы?
   -- Какой там черт нервы... Со своим старым чертом поругалась и выгнала его в шею.
   Чтоб успокоить Лоти, старуха сейчас же рассказала ей об интересном положении "баронессы" и таинственном исчезновении Татьяны Ивановны. Лоти презрительно пожала плечами и не удостоила ответом. Разве можно говорить о сумасшедших женщинах?
   -- Я на твоем месте давно бы отказала этой Татьяне Ивановне, -- заметила Лоти, лениво зевая. -- Хочется тебе с нею путаться.
   -- Она мне за один комнат девяносто рублей платит... Я имеет от нее свой маленький доход.
   -- Ну, довольно. Надоела... Всем вам цена расколотый грош. Было время у Татьяны Ивановны, когда она была в моде, -- ну и вышла круглая дура, потому что не умела вовремя устроиться. Жила бы не хуже меня... А какой у ней голос был, когда она пела на Островах! Целый капитале в горле, и она его пропила на шампанском.
   -- Дурак была.
   -- Ну плевать. Не стоит говорить.
   Фрау Дранг занимала две больших комнаты. В одной была ее спальня, а другая представляла гостиную. Вся обстановка сложилась здесь из ненужных вещей Лоти, характеризуя те стадии, которые проходила эта практическая девица. Да, тут была и простенькая мебель, обитая дешевеньким кретоном, и кушетка, обтянутая подозрительно-красным, трактирным трипом, и настоящие шелковые пуфчики, козетки и кресла. Долго бедствовала фрау Дранг, пока дочери были малы, но зато теперь вполне блаженствовала, утопая в этом, сборном великолепии. Положим, Лоти часто ее корила своими благодеяниями и даже обещала вышвырнуть прямо на улицу, но между своими людьми какие счеты? Фрау Дранг отлично знала, что такое жизнь и что такое горячие слова.
   Итак, Лоти лежала на кушетке и курила папиросу. Фрау Дранг немного была встревожена: а вдруг изгнанный генерал рассердится? Лоти, конечно, погорячилась, и нужно было ее успокоить. Она любила малиновое варенье, рябиновку, сосиски, сыр, сельтерскую воду, -- нужно было начать с этого. Поевший человек всегда спокойнее, как знала фрау Дранг по собственному опыту, но только вопрос, с чего начать? В момент этих размышлений в коридоре послышался сторожевой кашель Ольги. Фрау Дранг сделала недовольное лицо. Вечно некстати пристает эта чухонская морда.
   -- Ну, чего тебе, пергаля? -- сердито спросила она, выйдя в коридор. -- Не знаешь свой время.
   -- Бариня, а я тебе буду говорил, -- бормотала Ольга, делая таинственные знаки и задыхаясь от волнения. -- Рибенка екал...
   -- Какой ребенок ехал? Что ты мелешь-то?
   -- Она екал рибенок... Баронеска узел тащил, я смотрел узел... детские вещи узел... Она екал узел рибенок.
   Фрау Дранг наконец поняла и хлопнула себя по лбу, как делала в решительные моменты. Да, теперь все было ясно. Вот зачем "баронесса" юлила в последнее время около Татьяны Ивановны! Она ее и, подбила... Фрау Дранг знала, что у Татьяны Ивановны есть ребенок и что он воспитывается где-то в деревне. Раза два, защищая интересы жилицы, она выгоняла Агафью, являвшуюся обирать Татьяну Ивановну. Но фрау Дранг была порядочная женщина и не любила совать нос в чужие дела, пока это не касалось ее. А теперь другое дело. Ведь эта сумасшедшая привезет своего ребенка сюда. Нет, уж извините, всякому терпению бывают границы. Этого только недоставало. В глубине души фрау Дранг считала себя благодетельницей. Боже мой, сколько добра она сделала Татьяне Ивановне, когда та пришла к ней на квартиру чуть не в одном платье! Все она, фрау Дранг, и вот вам благодарность.
   В гостиную фрау Дранг вернулась, как грозовая туча, и принялась так ругаться, что Лоти хохотала до слез.
   -- Дорого бы я дала, чтобы посмотреть на вас, когда та вернется с ребенком, -- повторяла Лоти, хватаясь за бока. -- Баронесса отличилась... о-ха-ха!.. У тебя, мутерхен, скоро будет свой собственный воспитательный дом. Тебе дадут медаль за человеколюбие.
   Догадка Ольги растревожила Каролину Карловну до того, что она выпила вечером лишнюю бутылку пива. И целую ночь ей снились самые гадкие сны, начиная с того, что Каролина Карловна видела себя молодой, со всеми последствиями и необходимыми ошибками этого опасного возраста, так что, проснувшись утром, она плюнула и сказала: "Donnerwetter!".
   -- Будем посмотреть, как она приедет, -- повторяла старуха, грозно расхаживая по своей квартире. -- Это меня нравится.
   До обеда время тянулось ужасно медленно, так что Каролина Карловна три раза принималась ругаться с Ольгой, пока не впала в изнеможение. Лежа в постели, она нюхала какие-то такие старинные соли, что от них уже ничем не пахло, кроме пыли. Потом Каролина Карловна пила кофе, и вот именно в этот трогательный момент послышался звонок в передней. Это была она, Татьяна Ивановна... Каролину Карловну охватило такое волнение, что она не могла даже выйти в коридор, а только видела в отворенную дверь, как жилица прошла мимо с девочкой. Да, с девочкой.
   -- Ривезла, -- доложила шепотом Ольга. -- Ребенка большой... девочка.
   Девочка? Нет, это уж, как хотите, хоть кого взорвет. Каролина Карловна поднялась, оправилась перед зеркалом и грозно поплыла к жилице.
   -- Можно войти?
   -- Нет.
   -- Как нет? Я хозяйка.
   Каролина Карловна вошла без позволения и грозным взглядом окинула происходившую семейную сцену. Девочка сидела у стола и с аппетитом ела бутерброды с маслом и колбасой.
   -- Вы с ума сошли, -- заявила Каролина Карловна. -- Вы -- дурак.
   -- Как вы смеете? Я вас выгоню вон.
   В первый момент Каролина Карловна растерялась. Она никак не ожидала такого отпора. Что же это такое?.. А Татьяна Ивановна смотрела на нее в упор злыми глазами и имела такой вид, что вот-вот вцепится. Это уж было слишком, и Каролина Карловна рухнула на ближайший стул, как жирная лавина. Татьяна Ивановна молчала, и только по ускоренному дыханию можно было судить, как она волновалась.
   -- И это мне благодарность? -- указала старуха на девочку.
   -- Это вас не касается, Каролина Карловна.
   -- Меня? Не касает? Я, я знаю, что такое любов... Когда я был молодой, меня тоже коснулся любов. Да... Это был отец баронессы. И я оставался с такою же девочкой... Один оставался... Я плакал день и ночь, потому что был дурак. Да... Я плакал о барон, отец баронессы... я ел корка черный хлеб.
   -- Отчего же вам барон не помог?
   -- Барон?.. Пфуй! У барон был одни панталон и семьдесят незаконных дитю... Барон был веселый характер, а я плакал. Нужно было взять другой барон, старый барон, а я плакал. Тогда я был дурак, а теперь вы дурак... Меня это очень касает, да. Девочка жил, вы жил, а теперь и вы и девочка будет плакал корка черный хлеб.
   -- У вас не буду просить, Каролина Карловна, а там что Бог даст.
   -- И не дам... У меня не богадельня. А баронессе я дам на кулаки.
   -- Она-то при чем тут?
   -- О, я понимайт все!.. Я баронессе дам на морда! Вы жил, девочка жил, а теперь стал нищий, -- вот что баронесса.
   -- Нет, уж вы ее оставьте: она тут ни при чем. Я сама давно хотела взять девочку.
   -- О, я понимайт!.. Я был дурак, а вы есть дурак!
   Сначала Татьяна Ивановна рассердилась на старуху, а потом принялась ее внимательно рассматривать, точно видела в первый раз. Например, раньше она совсем не замечала, что у Каролины Карловны какие-то ржавые глаза. Раньше, вероятно, они были серыми, а теперь заржавели. Затем, ведь старуха, если разобрать, совсем не злая, даже по-своему добрая, только решительно потеряла всякий вкус к добру и злу. Эта философия безразличия выработалась долгим житейским опытом с разного рода баронами, и Каролина Карловна была столько же виновата, как старинная тяжелая монета, потерявшая от времени всякий чекан. Татьяна Ивановна посмотрела на старуху даже с сожалением: ведь она, Татьяна Ивановна, была так сейчас счастлива. Время от времени она наблюдала Наташу. Девочка сначала косилась на старуху, а потом равнодушно занялась опять своими бутербродами.
   -- Вот что, Каролина Карловна, -- заговорила Татьяна Ивановна, набирая воздуху (ей было тяжело говорить). -- Жили мы с вами, не ссорились и расстанемтесь по-хорошему, друзьями. Жить я у вас больше не могу, и вы знаете почему. Имея девочку на руках, я не могу вести прежний образ жизни. Надоело и... нехорошо. Я еще молода, могу работать... Одним словом, как-нибудь устроюсь.
   -- Знаю, знаю... Теперь один девочка, а устроишь себе другой, как баронесса. Знаю... Теперь ты жил комната, будешь жил на улица.
   -- Это уж как Бог даст. Нужно нам сосчитаться. По моим расчетам я вам ничего не должна.
   -- Будем посмотреть.
   Каролина Карловна удалилась и долго что-то вспоминала и писала у себя в спальне. Результатом этой удивительной математики оказалось то, что Татьяна Ивановна была должна за три месяца за квартиру, за два платья, за прошлогоднюю шляпу, за извозчиков и т. д. Получалась солидная сумма рублей в четыреста. Эта сумма ошеломила девушку. Произошла горячая сцена поверки счетов. По небрежности Татьяна Ивановна ничего не записывала, и все расходы прикидывала только приблизительно в уме.
   -- Вы на меня насчитали, Каролина Карловна.
   -- Я? Я все записывал.
   -- Что же я буду делать? Денег у меня сейчас нет. Могу вам оставить в обеспечение только свои тряпки и золотые безделушки. Берите, если у вас рука поднимется. Вы не от меня отнимаете последний кусок хлеба, а вот у этого несчастного ребенка... Впрочем, что тут говорить: как все пришло, так и ушло.
   Каролина Карловна по части расчетов была неумолима и торжествовала вперед. Но с Татьяной Ивановной вдруг произошла перемена. Девушка гордо выпрямилась и проговорила совершению спокойно:
   -- Берите все, Каролина Карловна, мне ничего не нужно. Да, ничего... Даже это будет лучше.
   -- Как лучше?
   -- А так... Одним словом, мы не поймем друг друга.
   Она даже улыбнулась и с каким-то сожалением посмотрела на жадную старуху, на ее ржавые глаза, на крючковатый нос.

V

   Татьяна Ивановна очутилась в том безвыходном положении, в какое может попасть только одинокая женщина, не имеющая никакой посторонней поддержки. У нее был расчет на то, что первое время она просуществует, закладывая ненужные для нее вещи, а теперь все это оставалось в руках Каролины Карловны. Это было тяжелое и горькое испытание. Куда идти? С кем посоветоваться? Конечно, к "баронессе", которая должна была все знать.
   "Баронесса" жила в глубинах Песков, в деревянном флигельке, стоявшем на дворе. Крошечная квартирка в три комнаты выходила окнами в стену соседнего каменного дома. Татьяна Ивановна отправилась к ней пешком, чтобы не тратит денег на извозчика, и взяла с собой Наташу. Она ужасно устала. К счастью, "баронесса" была дома и встретила гостью с распростертыми объятиями.
   -- Ну, слава Богу! -- повторяла она, обнимая Наташу, -- Поздравляю, Татьяна Ивановна. Теперь нужно устраиваться по-новому.
   -- Да, нужно. Для начала мутерхен выгнала меня на улицу. Вот все, что есть на себе.
   Татьяна Ивановна присела к столику и заплакала. На нее удручающее впечатление произвела бедная обстановка квартиры "баронессы", бедно одетые дети, вообще вся та приличная нищета, которая проникает всюду, как ржавчина. Старшему сыну "баронессы" было около шести лет, как Наташе, за ним шли две девочки -- одна четырех, а другая -- двух лет. Дети столпились около Наташи и рассматривали ее с тем бесцеремонным любопытством, как это умеют делать только дети.
   -- Как же это так, а? -- повторяла растерявшаяся "баронесса". -- Вот уж этого я не ожидала от матери... И для чего ей? Все у нее есть.
   -- Считает, что я должна ей больше четырехсот рублей.
   -- А она не считает того, что целых два года жила на ваш счет? Наконец, она по закону не имеет права захватывать такие вещи, как кровать, необходимое платье, швейная машина. Вот муж придет со службы, и он то же скажет. Нет, так нельзя!
   -- Ну, да это устроится все помаленьку. А вот как вы находите девочку? Она очень миленькая... и будет хорошенькая.
   Немного успокоившись, Татьяна Ивановна подробно рассказала все свои похождения. Наташа слушала очень внимательно и, когда дело дошло до Моркотиной, расплакалась.
   -- Хочу к мамке... не хочу в городе жить... -- повторяла она, захлебываясь от слез.
   -- Ничего, помаленьку привыкнет, -- успокаивала "баронесса". -- Кстати, Татьяна Ивановна, можно на первое время устроиться так: я вам уступлю вот ту маленькую комнатку. Пока устроитесь, и живите в ней с Наташей, а мы ничего, потеснимся как-нибудь. Весна на дворе, и ребятишки целые дни будут на улице. У нас тут есть близко сквер, так они там толкутся.
   -- Мне будет совестно вас стеснять, Катерина Петровна.
   -- Э, что за совесть! Ведь только пока, а там и свою квартиру наймете.
   Как раз муж пришел со службы. Это был бородатый, средних лет мужчина в какой-то железнодорожной форме, -- он служил на железной дороге. Простое и серьезное лицо понравилось Татьяне Ивановне.
   -- Домой Иван Семенович приходит только есть да спать, -- объясняла "баронесса", приготовляя на столе все необходимое для обеда. -- У них служба трудная. И ответственность при этом.
   -- Служба, как служба, -- скромно заметил Иван Семенович.
   -- И жалованье маленькое.
   Гостья внимательно вглядывалась в лицо хозяина и старалась про себя решить, почему оно такое хорошее -- не красивое, а именно хорошее. Что-то такое правдивое было в каждом взгляде, в каждом движении.
   -- В самом деле, переезжайте к нам, Татьяна Ивановна, -- продолжал он, выслушав план своей "баронессы". -- Тесненько, правда, но в тесноте, да не в обиде, как говорит пословица. Не правда ли, Катя?
   -- Сегодня и переезжайте, а я все приготовлю.
   Ждать Татьяне Ивановне было нечего, и она переехала в тот же день. Все имущество она привезла на одном извозчике. "Баронесса" только покачала головой. Фрау Дранг, провожая жилицу, даже прослезилась.
   -- Мне жаль вас, Каролина Карловна, -- говорила Татьяна Ивановна на прощанье. -- Когда я вела дурную жизнь, вы ничего мне не говорили, а бранитесь теперь, когда я хочу жить своим трудом.
   Устройство на новой квартире заняло всего несколько минут. Комната была всего в одно окно. У внутренней стены стояла детская кроватка, а напротив большой приземистый диван, на котором Татьяна Ивановна должна была спать. Стол у одна, комод в углу, несколько стульев -- вот и вся обстановка. С каким нетерпением девушка ждала момента, когда останется наконец с дочерью с глазу на глаз! Наташа ко всем переменам относилась как-то пассивно.
   -- Тебе скучно с мамой, деточка?
   -- Н-не-е...
   Девочка не знала самого слова: "скучно", и только с удивлением смотрела на мудреную городскую маму. В детской душе оставалась еще крепкая надежда, что все это пока и что мама увезет ее опять в деревню, к настоящей мамке. Эта замкнутость ребенка неприятно действовала на Татьяну Ивановну, точно она стучалась в запертую дверь и не получала ответа. Она даже стеснялась приласкать девочку, как это ей хотелось.
   "Уж моя ли это девочка? -- с тоской думала Татьяна Ивановна, в сотый раз разглядывая родимые пятна на руке. -- Ведь должно же в ней сказаться органическое чувство к родной матери. Вот я, я чувствую, что она моя".
   -- Пусть девочка осмотрится, -- советовала "баронесса". -- А когда привыкнет, тогда все само собой будет. У детей память короткая. После деревни-то трудно привыкать к городу.
   "Баронесса" принимала самое деятельное участие в каждом шаге своих жильцов и с напряженным вниманием следила за процессом приручения Наташи. Татьяна Ивановна часто чувствовала на себе ее пристальный взгляд и смущалась, точно была в чем-то виновата. Впрочем, теперь было не до психологических анализов. Шли последние недели Великого поста, и "баронесса" раздобыла откуда-то работы. В магазинах и мастерских шла отчаянная спешка, и работу охотно давали на дом. Татьяна Ивановна умела порядочно шить, и это было большим подспорьем. В сутки она могла заработать около рубля, т. е. в сутки настоящей швеи, состоящие из восемнадцати рабочих часов. В маленькой каморке затрещала швейная машинка, точно неугомонный сверчок. Первые дни дались, правда, трудно, а потом Татьяна Ивановна понемногу привыкла и даже полюбила свою работу. Ведь она теперь существует уже своим трудом, ела свой собственный трудовой хлеб, а это придавало и силы и уверенность в самой себе. Ведь когда-то она работала в магазине, правда, очень давно, и старая привычка к тяжелому труду сказалась. За шитьем так хорошо думается. Машинка трещит, тянется бесконечная стежка, а в голове мысли так и бегут, точно по дорожке. Ах, как много этих мыслей и какие тяжелые мысли! Даже дух захватывало, и Татьяна Ивановна только закрывала глаза, точно боялась их увидеть открытыми глазами.
   Видела Татьяна Ивановна себя совсем маленькою девочкой. Больной отец-чиновник страшно кашлял, мать убивалась над работой, детей было трое, и все девочки. Старшие сестры учились в гимназии, а маленькая Таня осталась без всякого образования, потому что отец умер как раз в то время, когда ее нужно было отдавать в гимназию. Какое ужасное слово: бедность, в частности -- петербургская бедность! Отвратительные каморки, вечные займы, унижение и голодовка. Двенадцати лет Таня очутилась в модном магазине и в течение четырех лет прошла тяжелую школу петербургской швейки. Чего-чего она тут ни насмотрелась и ни натерпелась. Страшно даже вспомнить. Старшие сестры в это время успели выйти замуж в провинции, мать перебивалась какою-то микроскопическою пенсией. Старушка от нужды, непосильной работы и глодавшей ее всю жизнь нужды впала в какое-то детство. Таня бывала у нее иногда по праздникам, и эти побывки были для нее тяжелее всего.
   -- Для чего я родила тебя девочкой, несчастная? -- повторяла старуха, глядя на нее слезившимися глазами. -- Ах, если б ты была мальчиком!
   -- А что бы было, мама?
   -- Ах, совсем другое, совсем другое!.. Это несчастие родиться в Петербурге девочкой. Ты еще молода, глупа и ничего не понимаешь.
   Скоро Таня поняла эту роковую разницу, которая отделяет петербургских девочек от петербургских мальчиков. Ее магазинный курс кончился, и она получила известную самостоятельность. Старшие подруги посвятили ее в то, о чем она знала только по слухам. К ее несчастию, она была красива и вдобавок имела довольно хороший голос. Последнее ее и погубило. В шестнадцать лет Таня очутилась на подмостках довольно скверного загородного театрика, куда поступила хористкой. Здесь о какой-нибудь работе не могло быть и речи. Недавние подруги по мастерской так откровенно завидовали ей, считая ее счастливицей.
   Жизнь понеслась бурной волной. Здесь все плыли по течению, не думая о завтрашнем дне. "Что же? Не одна я такая-то", -- утешала себя Таня. И действительно она была не одна. В хоре служило до тридцати девушек, получающих такое микроскопическое жалованье, на которое могла существовать разве самая скромная комнатная муха. Приходилось прибегнуть к косвенным доходам, как это делали все другие. Собственно жизнь проходила в каком-то чаду. День спали, а работа начиналась только вечером, когда зажигались электрические фонари. Заканчивалась эта работа отдельными кабинетами, где кутили запоздавшие гости. Деньги швырялись полною горстью, и в голове начинающей хористки перевернулись вверх дном все понятия о жизни, добре и зле. Жили ведь только здесь, а остальные жалко пресмыкались. Окончательно погубило Таню то, что она, благодаря голосу и счастливой наружности, скоро перешла на амплуа солистки и сразу выдвинулась из общей массы. Аплодисменты, вызовы, подарки и всякие знаки внимания благодарной садовой публики окончательно вскружили ей голову. Омут столичного разгула закружил ее с головой. О ней даже печатали в газетах, как о "начинающей звездочке".
   Здесь же разыгрался и первый роман, закончившийся очень трагически. Солистка Таня, как ее называли в труппе, влюбилась в режиссера, человека пожилого и некрасивого, но почему-то пользовавшегося большим успехом у садовых женщин. Результатом романа явилась беременность. Режиссер, конечно, бросил ее на произвол судьбы, а сам уехал с новой жертвой куда-то на юг. Осень Таня кое-как протянула, работая в одном из зимних садов, а потом должна была оставить сцену. Первый опыт был слишком жесток, и появление Наташи не дало той радости, которую приносит матери первый ребенок. В отчаянии солистка Таня отдала его в воспитательный дом. Это и была маленькая Наташа.
   Странно, что появление ребенка не вызвало материнских чувств. Они были подавлены в зародыше ненавистью к отцу и мыслью о том, что, все равно, с ребенком на руках она не могла бы существовать честным трудом, а тем больше не могла оставаться солисткой Таней. В результате осталась какая-то озлобленность.
   Нужно было жить, и жизнь покатилась. Как прошли целых пять лет -- Татьяна Ивановна не могла бы ответить, как человек в состоянии угара плохо сознает, что делается с ним. День за днем летели с поразительной быстротой, тем более, что она пользовалась известным успехом, за ней ухаживали, ее имя на афише привлекало публику. Но, несмотря успех, озлобленность ее не оставляла. Она больше никому не доверяла и всех мужчин считала подлецами. О, она слишком хорошо знала их! О девочке, отданной в деревню на воспитание, она вспоминала только тогда, когда появлялась Агафья за подачкой. Раз даже у Татьяны Ивановны являлось желание увидеть ребенка, но оно сейчас же заглохло под давлением сознания, что какая она мать и какими она глазами будет смотреть на это ни в чем неповинное существо? Закончился этот бурный период тем, что Татьяна Ивановна простудилась на одном зимнем пикнике и потеряла голос. Деньги, какие были, ушли на леченье, а затем пришлось круто переменить образ жизни. Именно в этот критический момент Татьяна Ивановна и поступила под крылышко фрау Дранг. У нее оставались еще кое-какие старые знакомства, и она жила на остатки своей недавней популярности, появляясь в модных кабаках в качестве одной из шикарных ces dames.
   Оставался один шаг до открытой торговли собой, не прикрытой уже никакою иллюзией, и только тут Татьяна Ивановна опомнилась. В первую минуту она так возненавидела и себя и свое прошлое, что хотела отравиться. Ее спасло только знакомство с "баронессой", чутьем угадавшей, что с ней делается. Материнство "баронессы" открыло глаза Татьяне Ивановне.
   Вот о чем думала и передумывала Татьяна Ивановна, целые дни работая на своей машинке. Ее охватывал какой-то ужас при одном воспоминании о прошлом, и она опять ненавидела себя. Ей показалось, что Наташа чувствует к ней инстинктивное отвращение, как к нечистому животному, и эта мысль ее убивала. Она не могла в этом случае быть откровенной даже с "баронессой", потому что есть вещи, о которых не говорят. Успокаивала ее только одна работа, вернее -- чисто-физическое утомление.
   Зато как хороша была эта первая трудовая Пасха, это заработанное тяжелым трудом воскресение! У Наташи явилось первое новенькое ситцевое платье, новые башмачки, шляпка и осеннее пальто, -- все было свое, кровное, и Татьяна Ивановна гордилась этими пустяками.
   -- Мы пойдем в самую маленькую церковь встречать Христа, -- говорила она "баронессе". -- Когда я была маленькой девочкой, то всегда ходила вместе с мамой.
   Нашлась и маленькая церковь. Татьяна Ивановна молилась со слезами на глазах, и молилась не о себе, а о своей девочке, перед которой чувствовала себя такою виноватой. Ей казалось, что это для нее служат, для нее поют, для нее все радуются, -- ведь она воскресла для другой жизни.

VI

   -- Вы счастливая, Татьяна Ивановна, -- говорила "баронесса", когда Татьяна Ивановна вскоре после Пасхи нашла себе место продавщицы в одном из модных магазинов. -- Это вам Бог на девочку посылает.
   Место было неважное, всего на двадцать пять рублей, но зато постоянное, а это много значило для маленького хозяйства. Прежде всего, Татьяна Ивановна наняла себе маленькую квартирку в две комнаты и была так счастлива этим своим углом, как никогда. Было только одно неудобство, именно, что ей приходилось оставлять девочку одну, с прислугой. Вечера, положим, были свободны, но девочка в это время ложилась спать. Свободными оставались праздники, когда Татьяна Ивановна могла целый день посвящать своей Наташе. Это были счастливые дни, и мыслью о них девушка жила всю трудовую неделю. Заработанных средств, конечно, не хватало, и Татьяна Ивановна боролась с обступавшею ее кругом нуждой с героизмом всех бедных тружениц. Она экономила на своих платьях, на обуви, на пище, только бы све себя. Ей показалось, что Наташа чувствуетъ къ ней инстинктивное отвращеніе, какъ къ нечистому животному, и эта мысль ее убивала. Она не могла въ этомъ случаѣ быть откровенной даже съ "баронессой", потому что есть вещи, о которыхъ не говорятъ. Успокаивала ее только одна работа, вѣрнѣе -- чисто-физическое утомленіе.
   Зато какъ хороша была эта первая трудовая Пасха, это заработанное тяжелымъ трудомъ воскресеніе! У Наташи явилось первое новенькое ситцевое платье, новые башмачки, шляпка и осеннее пальто,-- все было свое, кровное, и Татьяна Ивановна гордилась этими пустяками.
   -- Мы пойдемъ въ самую маленькую церковь встрѣчать Христа,-- говорила она "баронессѣ".-- Когда я была маленькой дѣвочкой, то всегда ходила вмѣстѣ съ мамой.
   Нашлась и маленькая церковь. Татьяна Ивановна молилась со слезами на глазахъ, и молилась не о себѣ, а о своей дѣвочкѣ, передъ которой чувствовала себя такою виноватой. Ей казалось, что это для нея служатъ, для нея поютъ, для нея всѣ радуются,-- вѣдь она воскресла для другой жизни.
  

VI.

   -- Вы счастливая, Татьяна Ивановна,-- говорила "баронесса", когда Татьяна Ивановна вскорѣ послѣ Пасхи нашла себѣ мѣсто продавщицы въ одномъ изъ модныхъ магазиновъ.-- Это вамъ Богъ на дѣвочку посылаетъ.
   Мѣсто было неважное, всего на двадцать пять рублей, но зато постоянное, а это много значило для маленькаго хозяйства. Прежде всего, Татьяна Ивановна наняла себѣ маленькую квартирку въ двѣ комнаты и была такъ счастлива этимъ своимъ угломъ, какъ никогда. Было только одно неудобство, именно, что ей приходилось оставлять дѣвочку одну, съ прислугой. Вечера, положимъ, были свободны, но дѣвочка въ это время ложилась спать. Свободными оставались праздники, когда Татьяна Ивановна могла цѣлый день посвящать своей Наташѣ. Это были счастливые дни, и мыслью о нихъ дѣвушка жила всю трудовую недѣлю. Заработанныхъ средствъ, конечно, не хватало, и Татьяна Ивановна боролась съ обступавшею ее кругомъ нуждой съ героизмомъ всѣхъ бѣдныхъ труженицъ. Она экономила на своихъ платьяхъ, на обуви, на пищѣ, только бы свести концы съ концами. Нѣкоторымъ подспорьемъ являлась частная работа, которую дѣвушка брала на праздники, а отчасти исполняла по вечерамъ, когда Наташа спала въ своей кроваткѣ.
   Вся жизнь Татьяны Ивановны сосредоточивалась теперь въ дочери. Она не могла себѣ представить, какъ бы могла жить безъ нея. Мысль о дѣвочкѣ являлась для нея чѣмъ-то магическимъ, что заслоняло всѣ житейскія невзгоды, непріятности и непосильный трудъ. Сидя вечеромъ за работой и прислушиваясь къ ровному дыханію ребенка, дѣвушка часто удивлялась, какъ она могла жить раньше, какъ не умерла просто отъ стыда? Наташа являлась провѣркой всей ея жизни, и во всѣхъ случаяхъ она прежде всего думала о ней: а какъ Наташа? Это былъ центральный пунктъ, изъ котораго исходило уже все остальное. Любуясь иногда на тихо спавшую дѣвочку, Татьяна Ивановна часто съ тоской думала о томъ, какое будущее ждетъ вотъ эту дѣтскую русую головку. Ей дѣлалось страшно, потому что она сама можетъ заболѣть, умереть, и дѣвочка очутится на улицѣ. Это была ужасная мысль, тѣмъ болѣе, что Татьяна Ивановна именно въ эти минуты чувствовала особенно ярко свое полное одиночество. Вонъ у другихъ дѣтей есть отцы, взрослые братья и сестры. Нѣтъ, лучше не думать о такихъ вещахъ!
   Вся жизнь Татьяны Ивановны измѣрялась теперь однимъ словомъ: Наташа. Весь ея трудовой день, каждая свободная минута, каждая копейка, каждая мысль, каждое движеніе,-- все это сосредоточивалось, какъ въ центрѣ, въ ребенкѣ. А Наташа оставалась все такимъ же дичкомъ и ужасно тосковала по своей деревнѣ, грязной мамкѣ Агаѳьѣ, по пьяномъ тятькѣ Андреѣ.
   -- Тебѣ скучно, дѣточка?-- часто спрашивала Татьяна Ивановна, любовно заглядывая въ дѣтскіе глаза.
   -- Да...-- отвѣчала дѣвочка; она уже теперь знала, что такое "скучно".
   -- Въ деревнѣ лучше?
   -- Куды лучше...
   -- Нужно говорить: куда.
   Наташа не могла отвыкнуть отъ деревенскихъ словъ и приводила Татьяну Ивановну въ отчаяніе своимъ произношеніемъ. Напримѣръ, Наташа по-новгородски говорила "оны", вмѣсто они, Дѣвочка вообще какъ-то сторонилась матери и часто смотрѣла на нее "чужими глазами", какъ называла про себя Татьяна Ивановна этотъ недовѣрчивый дѣтскій взглядъ. Конечно, время должно было сдѣлать свое дѣло, но вѣдь приходилось ждать, ждать и ждать, когда на сердцѣ скребли кошки, Лѣтомъ Татьяна Ивановна по праздникамъ ходила гулять съ дѣвочкой, чтобы развлечь ее. Побывали въ Лѣтнемъ саду, въ Таврическомъ, въ Зоологическомъ, разъ даже ѣздили на пароходѣ на Острова,-- Наташѣ было все-таки скучно.
   Внутренно Татьяна Ивановна переживала тяжелое испытаніе. Изо дня въ день велась упорная борьба между материнскою любовью и дѣтскимъ равнодушіемъ. Наташа не сдавалась. Это маленькое дѣтское сердце было глухо и слѣпо къ окружавшей его атмосферѣ любви. Татьяна Ивановна приходила въ отчаяніе и потихеньку плакала. Да, это была ужасная кара за ея прошлое. По-своему вѣдь ребенокъ былъ совершенно правъ. Въ самомъ дѣлѣ, если разобрать серьезно, какая она мать? Развѣ матери бросаютъ дѣтей на произволъ судьбы, откупаясь отъ нихъ деньгами? Конечно, дѣвочка сейчасъ не умѣла ей сказать всего, но это не мѣшало ей чувствовать, и затѣмъ вѣдь придетъ время, когда, она ей скажетъ это. Да, скажетъ. И никакой искусъ, никакой подвигъ, ничто не покроетъ этого жалкаго прошлаго.
   Прошло полгода, прежде чѣмъ Татьяна Ивановна рѣшилась спросить дочь:
   -- Наташа, а ты меня любишь? Ну, немножечко, чуть-чуть?
   Дѣвочка посмотрѣла на нее "чужими глазами" и отрицательно покачала головой.
   -- Н-нѣ-е...
   -- Нужно говорить: нѣтъ. Да вѣдь я твоя мама? Понимаешь, ма-ма... Настоящая твоя мама. Другой у тебя мамы нѣтъ...
   -- Нѣтъ, не мама... Мамка осталась въ деревнѣ.
   -- А ту мамку любишь?
   -- Люблю.
   Это было ужасно. Настоящая драма и, какъ всѣ настоящія драмы, она разыгрывалась въ самыхъ простыхъ, наивныхъ формахъ. Искренніе отвѣты дѣвочки приводили Татьяну Ивановну въ отчаяніе. А что она могла подѣлать? Дѣтское сердце не купишь.
   Стояла уже осень, настоящая петербургская гнилая осень. У Татьяны Ивановны было очень плохонькое осеннее пальто, а купить новаго было не на что. Часто она возвращалась домой съ мокрыми ногами,-- вопросъ о новыхъ калошахъ являлся неразрѣшимымъ. А эти темные осенніе вечера, когда дождь хлещетъ, завываетъ вѣтеръ, и кругомъ разстилается какая-то мокрая тоска! Хорошо тому, у кого есть свой теплый уголъ, семья, хорошіе знакомые, гдѣ можно, по крайней мѣрѣ, выговориться и отвести душу. У Татьяны Ивановны была только одна "баронесса", и она изрѣдка отправлялась къ ней повѣрить свое горе.
   -- Трудно вамъ, милая,-- соглашалась "баронесса".-- Дѣвочка, конечно, привыкнетъ и броситъ эту деревенскую дичь. А главная причина, что сами-то вы еще такая молодая, Татьяна Ивановна... Одурь возьметъ сидѣть одной въ четырехъ стѣнахъ.
   -- Ну, какая я молодая! Все это пустяки!
   "Баронесса" уже не разъ стороной заводила рѣчь объ этомъ одиночествѣ, и Татьяна Ивановна даже краснѣла, чувствуя, куда она клонитъ. Съ другой стороны, "баронесса" заводила политическій разговоръ о разныхъ "хорошихъ людяхъ". Вотъ, напримѣръ, конторщикъ въ багажномъ отдѣленіи, какой скромный молодой человѣкъ. Какъ-то приходитъ съ мужемъ -- красная дѣвушка. Были у "баронессы" на примѣтѣ и другіе хорошіе люди: аптекарскій ученикъ, приказчикъ изъ мануфактурнаго магазина, служащій въ ссудной кассѣ и т. д.
   -- Никогда мнѣ объ этомъ ничего не говорите,-- замѣтила разъ Татьяна Ивановна, еще болѣе краснѣя.-- Замужъ я не пойду...
   -- Пустяки! Только нашелся бы хорошій человѣкъ по сердцу...
   -- А Наташа? Да я и не желаю заѣдать чужую жизнь.
   -- И Наташѣ будетъ лучше. Вдвоемъ-то вотъ какъ заживете.
   -- Нѣтъ, нѣтъ... никогда! Я свое уже все прожила и теперь могу жить только для дочери. Вы этого не можете понять, Катерина Петровна, поэтому не будемте говорить. Не огорчайте меня.
   -- Какъ знаете. А я такъ, жалѣючи васъ же, сказала...
   -- Нѣтъ, ужъ лучше не жалѣйте.
   Эти наговоры "баронессы" ужасно разстраивали Татьяну Ивановну, и, возвратившись домой, она каждый разъ горько плакала. Ее огорчало больше всего то, что добрая и хорошая "баронесса" дѣлала ей больно и не понимала этого. Вѣдь у нея, у Татьяны Ивановны, нѣтъ и не можетъ быть будущаго,-- зачѣмъ же трогать больное мѣсто? Какою семейною женщиною она можетъ быть и какой это "хорошій человѣкъ", который будетъ смотрѣть, какъ на его жену будутъ указывать пальцами? Нѣтъ, въ жизни все идетъ съ страшною послѣдовательностью, и одно связано съ другимъ. Татьяна Ивановна теперь часто про себя повторяла все то, что случилось съ момента, когда она отправилась за ребенкомъ въ Моркотину. Вотъ она ѣдетъ по желѣзной дорогѣ, вотъ ночь на постояломъ дворѣ, вотъ благочестиво-безсовѣстный Митрій Митричъ, вотъ добродушно-нахальный ямщикъ Иванъ, а тамъ первая встрѣча съ Наташей, сцена отъѣзда, появленіе въ городѣ, исторія съ фрау Дрангъ,-- все одно съ другимъ связано, какъ кольца желѣзной цѣпи. Дѣвушка тысячу разъ проходила по этому пути и не находила именно того, къ чему стремилась: Наташа была ей чужой. Можетъ-быть, единственный разъ въ жизни она поступила по совѣсти, и изъ этого ровно ничего не выходитъ, т.-е. не выходитъ главнаго.
   Наступила зима. Петербургскія улицы точно принарядились. Скучающая столичшя публика точно почувствовала себя бодрѣе. Легкій морозецъ заставлялъ всѣхъ торопиться, щипалъ носы и румянилъ щеки. Только бѣдные люди почувствовали себя еще бѣднѣе. Маленькія квартирки отсырѣли, а мысль о дровахъ являлась настоящею мукой. То же было и съ Татьяной Ивановной: ее съѣдала сажень дровъ. Да, эта статья расхода вышибала ее изъ бюджета. Необходимо было прибавить еще пять рублей, а гдѣ ихъ взять? Потомъ нужна была шубка, зимнее платье, обувь, а доходы оставались тѣ же. На двадцать пять рублей хоть разорвись, а, все равно, ничего не выйдетъ, кромѣ этихъ же двадцати пяти рублей. Бѣдность обступала все тѣснѣе, точно сжимался какой-то роковой кругъ, изъ котораго не было выхода.
   Выручала, какъ могла, все та же "баронесса", хотя пользоваться ея благодѣяніями Татьянѣ Ивановнѣ и было очень тяжело. "Баронесса" отдала свою шубку, теплую юбку, чулки и готова была, кажется, снять съ себя кожу. Часто, глядя на нее, Татьяна Ивановна съ смущеніемъ думала про себя, что сама она такъ не могла бы сдѣлать, и эта мысль заставляла ее стыдиться. Да, она не могла бы отдать послѣдняго.
   Разъ, незадолго до Рождества, Татьяна Ивановна пришла къ "баронессѣ" совершенно разстроенная. Такой она еще не бывала.
   -- Милая, вы больны?-- встревожилась "баронесса".-- На васъ лица нѣтъ, голубушка.
   -- Нѣтъ, ничего.
   -- Что-нибудь случилось?
   Татьяна Ивановна присѣла къ столу и разрыдалась горько и безпомощно, какъ плачетъ наболѣвшее горе. "Баронесса" отпаивала ее холодной водой, говорила какія-то слова и вообще ухаживала, какъ за больнымъ ребенкомъ.
   -- Все устроится понемножку, Татьяна Ивановна. Богъ не безъ милости, а казакъ не безъ счастья. Когда бываетъ трудно, нужно думать о другихъ, которымъ еще труднѣе. Вѣдь, подумайте, есть больные люди, которые совсѣмъ не могутъ работать. Конечно, вамъ трудненько достается, а все-таки помаленьку да потихоньку устроимся какъ-нибудь. Зима пройдетъ, тогда и дровъ будетъ не нужно.
   -- Ахъ, не то, совсѣмъ не то, Катерина Петровна! Мнѣ просто сдѣлалось и страшно и тошно. Все мнѣ тошно... да.
   -- Ну, это такъ, пройдетъ.
   -- Нѣтъ, я знаю свой характеръ. У другихъ это проходитъ, а у меня останется.
   Она посмотрѣла на "баронессу" своими заплаканными глазами и проговорила съ такимъ трудомъ, точно отрывала каждое слово:
   -- Знаете что, Катерина Петровна? Мнѣ кажется, да, мнѣ кажется, что я... я не люблю Наташу... да.
   -- Что вы, Татьяна Ивановна, Богъ съ вами!.. Что вы говорите? Опомнитесь... Нужно молиться, когда такія мысли приходятъ въ голову.
   -- Больше скажу: я ее начинаю ненавидѣть.
   -- Ребенка? Нѣтъ, не говорите, не говорите... Вы сами не помните, что говорите. Этого не можетъ быть.
   -- Я сама испугалась... Мнѣ сдѣлалось такъ страшно, точно кругомъ все потемнѣло. Я не умѣю вамъ даже объяснить, что чувствую.
   -- Миленькая, не думайте ничего, а будемте говорить о чѣмъ-нибудь другомъ. Это отъ заботы да отъ нужды. Бываетъ, что человѣкъ помутится, Господь съ вами!
   "Баронесса" даже перекрестила Татьяну Ивановну и долго цѣловала ея заплаканное лицо, остававшееся красивымъ даже въ горѣ.
   -- Вѣдь я живу, какъ тѣнь,-- шептала Татьяна Ивановна и неожиданно улыбнулась.-- Иду какъ-то вечеромъ изъ своего магазина, а ко мнѣ присталъ Молодой человѣкъ. Бѣжитъ за мной собачкой... "Позвольте проводить, барышня?" Я молчу. Онъ все за мной. Мнѣ наконецъ это надоѣло. Остановилась и говорю: "Что вамъ нужно, несчастный? Развѣ вы не видите, что идетъ не человѣкъ, не женщина, а тѣнь женщины? Понимаете, идетъ смерть?" Какъ онъ отъ меня ударится въ сторону... Глупый такой!
   -- Вотъ видите, какія у васъ нехорошія мысли. Раньше смерти никто не умретъ, а вотъ о дѣвочкѣ-то вы нехорошо сказали... Ахъ какъ нехорошо!
   -- А если это правда? Знаете, я постоянно думаю о ней, и мнѣ кажется, что мы сдѣлали ошибку. Каролина Карловна тогда была права... Росла бы Наташа въ своей деревнѣ и выросла здоровою деревенскою дѣвушкой. Вѣдь есть хорошія деревенскія дѣвушки... А потомъ вышла бы замужъ за деревенскаго парня и была бы счастлива. Вѣдь это мы думаемъ, что только и свѣту въ окнѣ, что жить въ Петербургѣ... Развѣ это жизнь?.. Я не о себѣ говорю, а про нее. У меня сердце все изболѣлось, изныло... Иногда мнѣ кажется, что я просто начинаю сходить съ ума.
   -- Не нужно такія слова говорить, родная.
   Въ концѣ концовъ "баронессѣ" все-таки удалось разговорить гостью, и Татьяна Ивановна вернулась домой успокоенная. Даже больше, у нея наступила реакція. Наташа крѣпко спала въ своей кроваткѣ, и Татьяна Ивановна долго сидѣла у ея изголовья, любуясь этимъ прелестнымъ дѣтскимъ личикомъ. Вѣдь дѣти всѣ хороши, потому что ихъ не коснулась еще ни одна темная мысль, ни одно нехорошее желаніе. Татьянѣ Ивановнѣ казалось, что она еще никогда такъ не любила свою дѣвочку. Она припала къ этому дѣтскому тѣльцу своею головой и въ такомъ положеніи забылась.
   -- Милая, родная... моя, моя, моя...-- шептала она въ полузабытьѣ.
  

VII.

   Зима Татьянѣ Ивановнѣ далась очень тяжело. Послѣ масленицы она слегла въ постель. Болѣла голова, душилъ кашель, трепала лихорадка. Лѣчиться было не на что, и дѣвушка лежала одна-одинешенька. Она не хотѣла даже послать за "баронессой", потому что ее охватило какое-то холодное отчаяніе. Все равно, чѣмъ можетъ помочь "баронесса"? А какія были ужасныя ночи!.. Какіе тяжелые сны и грёзы!.. Татьянѣ Ивановнѣ все казалось, что она опять ѣдетъ въ Моркотину, опять торгуется съ Митріемъ Митричемъ, опять воюетъ за свою Наташу и опять получаетъ одинъ и тотъ же отвѣть: "нѣтъ, не мама..." Дѣвушка просыпалась въ какомъ-то ужасѣ, съ холоднымъ потомъ на лбу, и боялась закрыть глаза, чтобы роковой сонъ не повторился. Онъ ее измучилъ, этотъ сонъ, какъ повтореніе одного и того же.
   -- Мама больна...-- говорила она игравшей гдѣ-нибудь Наташѣ.-- Тебѣ не жаль мамы?
   -- Нѣтъ.
   Татьяна Ивановна отвертывалась къ стѣнѣ, чтобы скрыть слезы.
   Прохворать цѣлыхъ двѣ недѣли бѣдному рабочему человѣку стоило дорого. Работа въ магазинѣ не ждетъ, и на ея мѣсто была нанята новая продавщица. Приходилось по выздоровленіи искать новаго мѣста, а между тѣмъ все было заложено, даже подушки. Не въ чемъ было выйти на улицу.
   "Э, пусть,-- съ ожесточеніемъ думала Татьяна Ивановна.-- Все равно!"
   Черезъ двѣ недѣли она поднялась съ постели и начала бродить по комнатѣ. Отъ болѣзни оставался кашель, мучившій ее по ночамъ, и лихорадка. За квартиру было не заплачено уже за цѣлый мѣсяцъ, кухаркѣ за два мѣсяца. Эта послѣдняя положительно отравляла жизнь своимъ ворчаньемъ, грубостями и просто нахальствомъ. И все приходилось переносить.
   Начиналась опять весна. День сдѣлался длиннѣе. Яркое солнце заглядывало въ окна, и при этомъ освѣщеніи убожество двухъ комнатъ Татьяны Ивановны выступало еще сильнѣе. Взглянувъ на себя въ осколокъ зеркала, взятый у кухарки, она испугалась. На нее смотрѣло такое исхудавшее, больное лицо, хотя еще сохранявшее слѣды недавней красоты. Неужели это она?
   Разъ Татьяна Ивановна сидѣла за машинкой и кончала какую-то работу, взятую изъ магазина. Въ кухнѣ послышались спорившіе, голоса. Кто бы это могъ прійти? Къ ней никто не ходилъ. Скоро въ комнату ввалилась сама фрау Дрангъ, одѣтая въ бархатную кофточку и яркую шляпу.
   -- Здравствуй... Пришелъ тебя видѣть,-- заявила она, протягивая жирную руку.-- Какой ты худой сталъ... я говорилъ.
   -- Я была больна, Каролина Карловна. Только-что встала съ постели.
   Фрау Дрангъ долго искала глазами, гдѣ ей. сѣсть, и помѣстилась на кровати. Она задохлась и тяжело дышала.
   -- Мой хотѣлъ давать на морда твой кухарка,-- объяснила она наконецъ.-- О, это такой швинъ! Мой долго сердилъ на тебя... мой потомъ очень жалѣлъ... мой пришелъ... потому что мой не помнилъ зла.
   Татьяна Ивановна молчала, предчувствуя какое-то тяжелое объясненіе. Она выслала Наташу въ кухню. Фрау Дрангъ нѣсколько разъ принималась оглядывать бѣдную обстановку квартиры и качала головой, какъ фарфоровый идолъ. Она усвоила себѣ привычку краситься к теперь была противно намазана.
   -- Такъ, такъ,-- повторяла про себя фрау Дрангъ, провѣряя какую-то тайную мысль, принесенную съ собой.-- Очень нехорошо. Молодой женщинъ и такой бѣдность. Нѣтъ, нехорошо. И никому это не нужно... да. Ахъ, если бъ ты слюшалъ старый Каролинъ Карловна!.. Онъ тебѣ добра желалъ, Каролинъ Карловна, и сейчасъ добра желалъ.
   Татьяна Ивановна сначала точно напугалась нежданной гостьи, а потомъ отнеслась къ ней совершенно дружелюбно. Даже была рада. Все-таки живой человѣкъ. Да и смѣшная эта Каролина Карловна, если къ ней присмотрѣться.
   -- Вамъ очень меня жаль?-- спрашивала дѣвушка.-- А мнѣ жаль васъ,
   -- Послюшай, дуракъ, ты не болтай глюпости... Мой самъ хужа тебя былъ. Тогда жалѣлъ Каролинъ Карловна... Худой былъ, какъ шкилетъ изъ клиникъ убѣжалъ.
   -- Какъ я сейчасъ?
   -- О, ja... Мой долго дуракъ былъ.
   -- Знаю, знаю... А теперь васъ не мучитъ иногда совѣсть? Вотъ я, напримѣръ, знаю, затѣмъ вы сейчасъ пришли. Говорите прямо.
   Фрау Дрангъ поднялась, оглядѣлась кругомъ, хлопнула Татьяну Ивановну по плечу и, подмигнувъ, заговорила.:
   -- Онъ приходилъ... Онъ спрашивалъ адресъ.
   -- Который онъ? Я ужъ забыла.;
   -- Глюпости, дуракъ... Развѣ онъ виноватъ, что богатъ? Почему бѣдный люда лючше?.. Пфуй! Онъ тоже жалѣлъ, очень жалѣлъ... Онъ просилъ меня твой посмотрѣть и говорить... Онъ сказалъ одинъ слово, и у тебя опять былъ все. Все...
   -- Да? А дѣвочка какъ же?.. Нѣтъ, Каролина Карловна, это дѣло нужно оставить.
   -- У меня былъ двѣ дѣвочки, а мой не умиралъ съ голоду. Ты -- дуракъ. Посмотри на мой Лоти. О, это умный голова!.. Пріѣзжалъ, ругалъ, плакалъ, уѣхалъ... Старый генералъ выгонялъ... Твой дѣвочка не будетъ лючше, когда ты помиралъ съ голодъ. Дѣвочка не понимайте.
   -- А зачѣнъ вы меня тогда ограбили, Каролина Карловна, и пустили въ одной рубашкѣ?
   -- Мой грабилъ?.. Твой дѣлалъ мнѣ зло, а не мой грабилъ... Пфуй!
   Фрау Драитъ была великолѣпна въ своей обезстыженной наивности, и Татьяна Ивановна весело смѣялась. Да, ей было теперь весело, какъ давно не было. Жизнь такъ проста, а она-то убивается. Нужно на все смотрѣть глазами Каролины Карловны... Въ самомъ дѣлѣ, весело. Фрау Дрангъ тоже развеселилась и еще разъ хлопнула Татьяну Ивановну по плечу. Она сдѣлала такой видъ, что ушибла руку о худое плечо, и замѣтила:
   -- Шкилетъ... Бифтексъ нужно кушать, яйца, вино... Будетъ жирный плечо, а теперь пфуй!
   -- Подождите, будетъ и жиръ... какъ у васъ. Только вѣдь нужно совѣсть потерять -- и жиръ будетъ. Всѣ будутъ любоваться, хвалить... Развѣ много нужно? Вотъ только...
   -- Што только?
   -- Я боюсь "баронессы".
   -- Вотъ твой "баронесса"!
   Фрау Дрангъ плюнула и растерла ногой. Что такое "баронесса"? Наплевать на "баронессу"... Она тоже подохнетъ съ голоду, потому что дура. Она всегда была дура и ничего не хотѣла понимать.
   -- Вотъ что, Каролина Карловна, мнѣ очень хотѣлось бы угостить васъ кофеемъ, да только его нѣтъ. У меня ничего нѣтъ... Вчера посылала кухарку продавать калоши, и сегодня этимъ мы только сыты.
   -- Приходи ко мнѣ, дуракъ... Отчего ты раньше не прихаживалъ?.. Посмотри въ зеркало на свой морда... Каролинъ Карловна очень жалѣлъ дурака. Каролинъ Карловна все присылалъ: бѣлье, платье... А дѣвочка не понимайтъ... Совсѣмъ еще глюпый дѣвочка.
   -- Хорошо, присылайте. Не бойтесь, ничего не заложу... Вы совершенно правы, Каролина Карловна.
   Уходя домой, фрау Дрангъ уже въ дверяхъ проговорила:
   -- А Лоти того... свой генералъ по шанцамъ давалъ... У Лоти другой генералъ... старый-старый генералъ... А твой беретъ первый генералъ.
   -- Подумаю, Каролина Карловна.
   -- Тебѣ добра желаю, дуракъ.
   Когда старуха ушла, Татьяна Ивановна долго сидѣла у окна и улыбалась. Какая это смѣшная Каролина Карловна!.. А въ сущности, если разобрать, такъ она по-своему совершенно права. Развѣ честнымъ трудомъ проживешь? Впрочемъ, остается въ запасѣ еще "хорошій человѣкъ"... Дѣвушка опять улыбалась, припоминая матримоніальную политику "баронессы". Въ самомъ дѣлѣ, или старый генералъ, выгнанный Лоти, или хорошій человѣкъ "баронессы" -- другого выхода нѣтъ.
   Такъ Татьяна Ивановна и просидѣла до самаго вечера, когда чухонка Ольга привезла ей посланные фрау Дрангъ костюмы.
   -- Ривезла,-- объявила она, жадными глазами оглядывая бѣдную обстановку.
   -- Спасибо... Кланяйся.
   У Татьяны Ивановны даже не было пятнадцати копеекъ, чтобы дать чухонкѣ на чай. Ну, ничего, и такъ сойдетъ... Ольга прошла въ кухню и долго о чемъ-то шепталась съ кухаркой. Это таинственное совѣщаніе почему-то взволновало Татьяну Ивановну, хотя, въ сущности, ей рѣшительно было все равно.
   Темнѣло. Грустныя эти петербургскія сумерки. Въ воздухѣ точно разлита какая-то глухая тоска. Дневной шумъ медленно замираетъ. Гдѣ-то звонитъ церковный колоколъ. Развѣ сходить помолиться?.. Говорятъ, дѣлается легче... Но Татьяна Ивановна не чувствовала въ себѣ молитвеннаго настроенія. Она зажгла лампу. Керосину оставалось часа на два, а купить новаго не на что. Въ долгъ лавочникъ не даетъ уже вторую недѣлю. Впрочемъ, не все ли равно?.. Выраженіе лица дѣвушки было спокойное и рѣшительное.
   -- Наташа, ты хочешь спать?
   -- Я хочу ѣсть.
   -- Хорошо.
   Въ запасѣ оставался кусокъ ржаного хлѣба, двѣ картофелины и крошечный кусочекъ масла. Это былъ обѣдъ Татьяны Ивановны, но она отказалась отъ него, чтобъ у Наташи былъ ужинъ. Дѣвочка все съѣла, вытерла по-деревенски ротъ рукой и успокоенно вздохнула.
   -- Теперь спать, дѣточка?
   -- Спать.
   Татьяна Ивановна раздѣла Наташу и уложила въ кроватку. Дѣвочка такъ аппетитно потягивалась подъ своимъ одѣяльцемъ. Глаза у нея слипались.
   -- Ты спи, а я посижу около тебя, дѣточка... Дай мнѣ свою ручку. Вотъ такъ... Тебѣ хорошо? Ну, спи...
   Тихо въ комнатѣ. Слышно только, какъ возится въ кухнѣ кухарка, точно крыса въ пустомъ амбарѣ. Что она могла тамъ дѣлать? Эта возня раздражала Татьяну Ивановну, мѣшала сосредоточиться на одномъ, что было сейчасъ самое главное. Боже мой, какъ она была глупа!.. Взять хоть сегодня, когда она смѣялась надъ сумасшедшею болтовней фрау Дрангъ. Вѣдь старуха выжила совсѣмъ изъ ума и потеряла всякую совѣсть. А потомъ, зачѣмъ она согласилась, чтобъ ей принесли костюмы? Ничего не нужно, рѣшительно ничего... И какъ легко, когда чувствуешь, что ничего не нужно.
   Дѣвочка уже спала. Она была особенно мила въ своей постелькѣ. Такихъ дѣвочекъ рисуютъ даже на картинкахъ. Дѣвушка долго всматривалась въ это дѣтское личико, которое не отвѣтило ей ни одною улыбкой, ни однимъ взглядомъ, и тихо прошептала съ горькою улыбкой:
   -- Нѣтъ, не мама...
   Да, это былъ смертный приговоръ, произнесенный дѣтскимъ языкомъ.
   Потомъ Татьяна Ивановна начала разсматривать присланные фрау Дрангъ костюмы. Все это было когда-то нужно. А сейчасъ она не могла смотрѣть на нихъ безъ омерзѣнія, потому что опять видѣла себя разодѣтой въ шелкъ и бархатъ, видѣла тотъ омутъ, куда ведутъ бѣдныхъ дѣвушекъ вотъ такія платья, видѣла собственный позоръ. Неужели опять начинать все снова? Эта мысль заставила Татьяну Ивановну похолодѣть. Она начинала ненавидѣть себя,-- ту себя, которая отъ бѣдности опять бросается въ омутъ головой. Одинъ голодъ чего стоитъ... А потомъ для Наташи какой дурной примѣръ, какой позоръ. Если она не могла признать въ ней своимъ дѣтскимъ сердцемъ родную мать, то, по крайней мѣрѣ, не должна за нее стыдиться.
   Татьянѣ Ивановнѣ казалось, что она опять куда-то ѣдетъ, быстро-быстро ѣдетъ, вѣрнѣе -- летитъ... Въ головѣ шумъ, передъ глазами мелькаютъ телеграфные столбы, за ней кто-то гонится... Нѣтъ, это она сама за собой гонится и слышитъ, какъ шумятъ шелковыя платья, гдѣ-то гудитъ пьяный опереточный мотивъ, гдѣ-то хохочутъ охрипшіе отъ пьянства голоса...

-----

   На другой день рано утромъ пришла "баронесса". Она уже слышала о визитѣ maman и явилась провѣдать пріятельницу. Татьяна Ивановна лежала на диванѣ совсѣмъ одѣтая. Голова была закинута, одна рука свѣсилась на полъ. На окнѣ валялся пузырекъ съ остатками какой-то бурой жидкости, Дѣвушка отравилась.
   Наташу взяла къ себѣ на воспитаніе "баронесса".
  
   1894
  
сти концы с концами. Некоторым подспорьем являлась частная работа, которую девушка брала на праздники, а отчасти исполняла по вечерам, когда Наташа спала в своей кроватке.
   Вся жизнь Татьяны Ивановны сосредоточивалась теперь в дочери. Она не могла себе представить, как бы могла жить без нее. Мысль о девочке являлась для нее чем-то магическим, что заслоняло все житейские невзгоды, неприятности и непосильный труд. Сидя вечером за работой и прислушиваясь к ровному дыханию ребенка, девушка часто удивлялась, как она могла жить раньше, как не умерла просто от стыда? Наташа являлась проверкой всей ее жизни, и во всех случаях она прежде всего думала о ней: а как Наташа? Это был центральный пункт, из которого исходило уже все остальное. Любуясь иногда на тихо спавшую девочку, Татьяна Ивановна часто с тоской думала о том, какое будущее ждет вот эту детскую русую головку. Ей делалось страшно, потому что она сама может заболеть, умереть, и девочка очутится на улице. Это была ужасная мысль, тем более, что Татьяна Ивановна именно в эти минуты чувствовала особенно ярко свое полное одиночество. Вон у других детей есть отцы, взрослые братья и сестры. Нет, лучше не думать о таких вещах!
   Вся жизнь Татьяны Ивановны измерялась теперь одним словом: Наташа. Весь ее трудовой день, каждая свободная минута, каждая копейка, каждая мысль, каждое движение, -- все это сосредоточивалось, как в центре, в ребенке. А Наташа оставалась все таким же дичком и ужасно тосковала по своей деревне, грязной мамке Агафье, по пьяном тятьке Андрее.
   -- Тебе скучно, деточка? -- часто спрашивала Татьяна Ивановна, любовно заглядывая в детские глаза.
   -- Да... -- отвечала девочка; она уже теперь знала, что такое "скучно".
   -- В деревне лучше?
   -- Куды лучше...
   -- Нужно говорить: куда.
   Наташа не могла отвыкнуть от деревенских слов и приводила Татьяну Ивановну в отчаяние своим произношением. Например, Наташа по-новгородски говорила "оны", вместо они, Девочка вообще как-то сторонилась матери и часто смотрела на нее "чужими глазами", как называла про себя Татьяна Ивановна этот недоверчивый детский взгляд. Конечно, время должно было сделать свое дело, но ведь приходилось ждать, ждать и ждать, когда на сердце скребли кошки, Летом Татьяна Ивановна по праздникам ходила гулять с девочкой, чтобы развлечь ее. Побывали в Летнем саду, в Таврическом, в Зоологическом, раз даже ездили на пароходе на Острова, -- Наташе было все-таки скучно.
   Внутренно Татьяна Ивановна переживала тяжелое испытание. Изо дня в день велась упорная борьба между материнскою любовью и детским равнодушием. Наташа не сдавалась. Это маленькое детское сердце было глухо и слепо к окружавшей его атмосфере любви. Татьяна Ивановна приходила в отчаяние и потихоньку плакала. Да, это была ужасная кара за ее прошлое. По-своему ведь ребенок был совершенно прав. В самом деле, если разобрать серьезно, какая она мать? Разве матери бросают детей на произвол судьбы, откупаясь от них деньгами? Конечно, девочка сейчас не умела ей сказать всего, но это не мешало ей чувствовать, и затем ведь придет время, когда, она ей скажет это. Да, скажет. И никакой искус, никакой подвиг, ничто не покроет этого жалкого прошлого.
   Прошло полгода, прежде чем Татьяна Ивановна решилась спросить дочь:
   -- Наташа, а ты меня любишь? Ну немножечко, чуть-чуть?
   Девочка посмотрела на нее "чужими глазами" и отрицательно покачала головой.
   -- Н-не-е...
   -- Нужно говорить: нет. Да ведь я твоя мама? Понимаешь, ма-ма... Настоящая твоя мама. Другой у тебя мамы нет...
   -- Нет, не мама... Мамка осталась в деревне.
   -- А ту мамку любишь?
   -- Люблю.
   Это было ужасно. Настоящая драма и, как все настоящие драмы, она разыгрывалась в самых простых, наивных формах. Искренние ответы девочки приводили Татьяну Ивановну в отчаяние. А что она могла поделать? Детское сердце не купишь.
   Стояла уже осень, настоящая петербургская гнилая осень. У Татьяны Ивановны было очень плохонькое осеннее пальто, а купить нового было не на что. Часто она возвращалась домой с мокрыми ногами, -- вопрос о новых калошах являлся неразрешимым. А эти темные осенние вечера, когда дождь хлещет, завывает ветер, и кругом расстилается какая-то мокрая тоска! Хорошо тому, у кого есть свой теплый угол, семья, хорошие знакомые, где можно, по крайней мере, выговориться и отвести душу. У Татьяны Ивановны была только одна "баронесса", и она изредка отправлялась к ней поверить свое горе.
   -- Трудно вам, милая, -- соглашалась "баронесса". -- Девочка, конечно, привыкнет и бросит эту деревенскую дичь. А главная причина, что сами-то вы еще такая молодая, Татьяна Ивановна... Одурь возьмет сидеть одной в четырех стенах.
   -- Ну, какая я молодая! Все это пустяки!
   "Баронесса" уже не раз стороной заводила речь об этом одиночестве, и Татьяна Ивановна даже краснела, чувствуя, куда она клонит. С другой стороны, "баронесса" заводила политический разговор о разных "хороших людях". Вот, например, конторщик в багажном отделении, какой скромный молодой человек. Как-то приходит с мужем -- красная девушка. Были у "баронессы" на примете и другие хорошие люди: аптекарский ученик, приказчик из мануфактурного магазина, служащий в ссудной кассе и т. д.
   -- Никогда мне об этом ничего не говорите, -- заметила раз Татьяна Ивановна, еще более краснея. -- Замуж я не пойду...
   -- Пустяки! Только нашелся бы хороший человек по сердцу...
   -- А Наташа? Да я и не желаю заедать чужую жизнь.
   -- И Наташе будет лучше. Вдвоем-то вот как заживете.
   -- Нет, нет... никогда! Я свое уже все прожила и теперь могу жить только для дочери. Вы этого не можете понять, Катерина Петровна, поэтому не будемте говорить. Не огорчайте меня.
   -- Как знаете. А я так, жалеючи вас же, сказала...
   -- Нет, уж лучше не жалейте.
   Эти наговоры "баронессы" ужасно расстраивали Татьяну Ивановну, и, возвратившись домой, она каждый раз горько плакала. Ее огорчало больше всего то, что добрая и хорошая "баронесса" делала ей больно и не понимала этого. Ведь у нее, у Татьяны Ивановны, нет и не может быть будущего, -- зачем же трогать больное место? Какою семейною женщиною она может быть и какой это "хороший человек", который будет смотреть, как на его жену будут указывать пальцами? Нет, в жизни все идет с страшною последовательностью, и одно связано с другим. Татьяна Ивановна теперь часто про себя повторяла все то, что случилось с момента, когда она отправилась за ребенком в Моркотину. Вот она едет по железной дороге, вот ночь на постоялом дворе, вот благочестиво-бессовестный Митрий Митрич, вот добродушно-нахальный ямщик Иван, а там первая встреча с Наташей, сцена отъезда, появление в городе, история с фрау Дранг, -- все одно с другим связано, как кольца железной цепи. Девушка тысячу раз проходила по этому пути и не находила именно того, к чему стремилась: Наташа была ей чужой. Может быть, единственный раз в жизни она поступила по совести, и из этого ровно ничего не выходит, т. е. не выходит главного.
   Наступила зима. Петербургские улицы точно принарядились. Скучающая столичная публика точно почувствовала себя бодрее. Легкий морозец заставлял всех торопиться, щипал носы и румянил щеки. Только бедные люди почувствовали себя еще беднее. Маленькие квартирки отсырели, а мысль о дровах являлась настоящею мукой. То же было и с Татьяной Ивановной: ее съедала сажень дров. Да, эта статья расхода вышибала ее из бюджета. Необходимо было прибавить еще пять рублей, а где их взять? Потом нужна была шубка, зимнее платье, обувь, а доходы оставались те же. На двадцать пять рублей хоть разорвись, а, все равно, ничего не выйдет, кроме этих же двадцати пяти рублей. Бедность обступала все теснее, точно сжимался какой-то роковой круг, из которого не было выхода.
   Выручала, как могла, все та же "баронесса", хотя пользоваться ее благодеяниями Татьяне Ивановне и было очень тяжело. "Баронесса" отдала свою шубку, теплую юбку, чулки и готова была, кажется, снять с себя кожу. Часто, глядя на нее, Татьяна Ивановна с смущением думала про себя, что сама она так не могла бы сделать, и эта мысль заставляла ее стыдиться. Да, она не могла бы отдать последнего.
   Раз, незадолго до Рождества, Татьяна Ивановна пришла к "баронессе" совершенно расстроенная. Такой она еще не бывала.
   -- Милая, вы больны? -- встревожилась "баронесса". -- На вас лица нет, голубушка.
   -- Нет, ничего.
   -- Что-нибудь случилось?
   Татьяна Ивановна присела к столу и разрыдалась горько и беспомощно, как плачет наболевшее горе. "Баронесса" отпаивала ее холодной водой, говорила какие-то слова и вообще ухаживала, как за больным ребенком.
   -- Все устроится понемножку, Татьяна Ивановна. Бог не без милости, а казак не без счастья. Когда бывает трудно, нужно думать о других, которым еще труднее. Ведь, подумайте, есть больные люди, которые совсем не могут работать. Конечно, вам трудненько достается, а все-таки помаленьку да потихоньку устроимся как-нибудь. Зима пройдет, тогда и дров будет не нужно.
   -- Ах, не то, совсем не то, Катерина Петровна! Мне просто сделалось и страшно, и тошно. Все мне тошно... да.
   -- Ну, это так, пройдет.
   -- Нет, я знаю свой характер. У других это проходит, а у меня останется.
   Она посмотрела на "баронессу" своими заплаканными глазами и проговорила с таким трудом, точно отрывала каждое слово:
   -- Знаете что, Катерина Петровна? Мне кажется, да, мне кажется, что я... я не люблю Наташу... да.
   -- Что вы, Татьяна Ивановна, Бог с вами!.. Что вы говорите? Опомнитесь... Нужно молиться, когда такие мысли приходят в голову.
   -- Больше скажу: я ее начинаю ненавидеть.
   -- Ребенка? Нет, не говорите, не говорите... Вы сами не помните, что говорите. Этого не может быть.
   -- Я сама испугалась... Мне сделалось так страшно, точно кругом все потемнело. Я не умею вам даже объяснить, что чувствую.
   -- Миленькая, не думайте ничего, а будемте говорить о чем-нибудь другом. Это от заботы да от нужды. Бывает, что человек помутится, Господь с вами!
   "Баронесса" даже перекрестила Татьяну Ивановну и долго целовала ее заплаканное лицо, остававшееся красивым даже в горе.
   -- Ведь я живу, как тень, -- шептала Татьяна Ивановна и неожиданно улыбнулась. -- Иду как-то вечером из своего магазина, а ко мне пристал молодой человек. Бежит за мной собачкой... "Позвольте проводить, барышня?" Я молчу. Он все за мной. Мне наконец это надоело. Остановилась и говорю: "Что вам нужно, несчастный? Разве вы не видите, что идет не человек, не женщина, а тень женщины? Понимаете, идет смерть?" Как он от меня ударится в сторону... Глупый такой!
   -- Вот видите, какие у вас нехорошие мысли. Раньше смерти никто не умрет, а вот о девочке-то вы нехорошо сказали... Ах как нехорошо!
   -- А если это правда? Знаете, я постоянно думаю о ней, и мне кажется, что мы сделали ошибку. Каролина Карловна тогда была права... Росла бы Наташа в своей деревне и выросла здоровою деревенскою девушкой. Ведь есть хорошие деревенские девушки... А потом вышла бы замуж за деревенского парня и была бы счастлива. Ведь это мы думаем, что только и свету в окне, что жить в Петербурге... Разве это жизнь?.. Я не о себе говорю, а про нее. У меня сердце все изболелось, изныло... Иногда мне кажется, что я просто начинаю сходить с ума.
   -- Не нужно такие слова говорить, родная.
   В конце концов "баронессе" все-таки удалось разговорить гостью, и Татьяна Ивановна вернулась домой успокоенная. Даже больше, у нее наступила реакция. Наташа крепко спала в своей кроватке, и Татьяна Ивановна долго сидела у ее изголовья, любуясь этим прелестным детским личиком. Ведь дети все хороши, потому что их не коснулась еще ни одна темная мысль, ни одно нехорошее желание. Татьяне Ивановне казалось, что она еще никогда так не любила свою девочку. Она припала к этому детскому тельцу своею головой и в таком положении забылась.
   -- Милая, родная... моя, моя, моя... -- шептала она в полузабытье.

VII

   Зима Татьяне Ивановне далась очень тяжело. После масленицы она слегла в постель. Болела голова, душил кашель, трепала лихорадка. Лечиться было не на что, и девушка лежала одна-одинешенька. Она не хотела даже послать за "баронессой", потому что ее охватило какое-то холодное отчаяние. Все равно, чем может помочь "баронесса"? А какие были ужасные ночи!.. Какие тяжелые сны и грезы!.. Татьяне Ивановне все казалось, что она опять едет в Моркотину, опять торгуется с Митрием Митричем, опять воюет за свою Наташу и опять получает один и тот же ответ: "Нет, не мама..." Девушка просыпалась в каком-то ужасе, с холодным потом на лбу, и боялась закрыть глаза, чтобы роковой сон не повторился. Он ее измучил, этот сон, как повторение одного и того же.
   -- Мама больна... -- говорила она игравшей где-нибудь Наташе. -- Тебе не жаль мамы?
   -- Нет.
   Татьяна Ивановна отвертывалась к стене, чтобы скрыть слезы.
   Прохворать целых две недели бедному рабочему человеку стоило дорого. Работа в магазине не ждет, и на ее место была нанята новая продавщица. Приходилось по выздоровлении искать нового места, а между тем все было заложено, даже подушки. Не в чем было выйти на улицу.
   "Э, пусть, -- с ожесточением думала Татьяна Ивановна. -- Все равно!"
   Через две недели она поднялась с постели и начала бродить по комнате. От болезни оставался кашель, мучивший ее по ночам, и лихорадка. За квартиру было не заплачено уже за целый месяц, кухарке за два месяца. Эта последняя положительно отравляла жизнь своим ворчаньем, грубостями и просто нахальством. И все приходилось переносить.
   Начиналась опять весна. День сделался длиннее. Яркое солнце заглядывало в окна, и при этом освещении убожество двух комнат Татьяны Ивановны выступало еще сильнее. Взглянув на себя в осколок зеркала, взятый у кухарки, она испугалась. На нее смотрело такое исхудавшее, больное лицо, хотя еще сохранявшее следы недавней красоты. Неужели это она?
   Раз Татьяна Ивановна сидела за машинкой и кончала какую-то работу, взятую из магазина. В кухне послышались спорившие, голоса. Кто бы это мог прийти? К ней никто не ходил. Скоро в комнату ввалилась сама фрау Дранг, одетая в бархатную кофточку и яркую шляпу.
   -- Здравствуй... Пришел тебя видеть, -- заявила она, протягивая жирную руку. -- Какой ты худой стал... я говорил.
   -- Я была больна, Каролина Карловна. Только что встала с постели.
   Фрау Дранг долго искала глазами, где ей сесть, и поместилась на кровати. Она задохлась и тяжело дышала.
   -- Мой хотел давать на морда твой кухарка, -- объяснила она наконец. -- О, это такой швин! Мой долго сердил на тебя... мой потом очень жалел... мой пришел... потому что мой не помнил зла.
   Татьяна Ивановна молчала, предчувствуя какое-то тяжелое объяснение. Она выслала Наташу в кухню. Фрау Дранг несколько раз принималась оглядывать бедную обстановку квартиры и качала головой, как фарфоровый идол. Она усвоила себе привычку краситься к теперь была противно намазана.
   -- Так, так, -- повторяла про себя фрау Дранг, проверяя какую-то тайную мысль, принесенную с собой. -- Очень нехорошо. Молодой женщин и такой бедность. Нет, нехорошо. И никому это не нужно... да. Ах, если б ты слюшал старый Каролин Карловна!.. Он тебе добра желал, Каролин Карловна, и сейчас добра желал.
   Татьяна Ивановна сначала точно напугалась нежданной гостьи, а потом отнеслась к ней совершенно дружелюбно. Даже была рада. Все-таки живой человек. Да и смешная эта Каролина Карловна, если к ней присмотреться.
   -- Вам очень меня жаль? -- спрашивала девушка. -- А мне жаль вас,
   -- Послюшай, дурак, ты не болтай глюпости... Мой сам хужа тебя был. Тогда жалел Каролин Карловна... Худой был, как шкилет из клиник убежал.
   -- Как я сейчас?
   -- О, ja... Мой долго дурак был.
   -- Знаю, знаю... А теперь вас не мучит иногда совесть? Вот я, например, знаю, затем вы сейчас пришли. Говорите прямо.
   Фрау Дранг поднялась, огляделась кругом, хлопнула Татьяну Ивановну по плечу и, подмигнув, заговорила.
   -- Он приходил... Он спрашивал адрес.
   -- Который он? Я уж забыла.
   -- Глюпости, дурак... Разве он виноват, что богат? Почему бедный люда лючше?.. Пфуй! Он тоже жалел, очень жалел... Он просил меня твой посмотреть и говорить... Он сказал один слово, и у тебя опять был все. Все...
   -- Да? А девочка как же?.. Нет, Каролина Карловна, это дело нужно оставить.
   -- У меня был две девочки, а мой не умирал с голоду. Ты -- дурак. Посмотри на мой Лоти. О, это умный голова!.. Приезжал, ругал, плакал, уехал... Старый генерал выгонял... Твой девочка не будет лючше, когда ты помирал с голод. Девочка не понимайте.
   -- А зачем вы меня тогда ограбили, Каролина Карловна, и пустили в одной рубашке?
   -- Мой грабил?.. Твой делал мне зло, а не мой грабил... Пфуй!
   Фрау Драит была великолепна в своей обесстыженной наивности, и Татьяна Ивановна весело смеялась. Да, ей было теперь весело, как давно не было. Жизнь так проста, а она-то убивается. Нужно на все смотреть глазами Каролины Карловны... В самом деле, весело. Фрау Дранг тоже развеселилась и еще раз хлопнула Татьяну Ивановну по плечу. Она сделала такой вид, что ушибла руку о худое плечо, и заметила:
   -- Шкилет... Бифтекс нужно кушать, яйца, вино... Будет жирный плечо, а теперь пфуй!
   -- Подождите, будет и жир... как у вас. Только ведь нужно совесть потерять -- и жир будет. Все будут любоваться, хвалить... Разве много нужно? Вот только...
   -- Што только?
   -- Я боюсь "баронессы".
   -- Вот твой "баронесса"!
   Фрау Дранг плюнула и растерла ногой. Что такое "баронесса"? Наплевать на "баронессу"... Она тоже подохнет с голоду, потому что дура. Она всегда была дура и ничего не хотела понимать.
   -- Вот что, Каролина Карловна, мне очень хотелось бы угостить вас кофеем, да только его нет. У меня ничего нет... Вчера посылала кухарку продавать калоши, и сегодня этим мы только сыты.
   -- Приходи ко мне, дурак... Отчего ты раньше не прихаживал?.. Посмотри в зеркало на свой морда... Каролин Карловна очень жалел дурака. Каролин Карловна все присылал: белье, платье... А девочка не понимайт... Совсем еще глюпый девочка.
   -- Хорошо, присылайте. Не бойтесь, ничего не заложу... Вы совершенно правы, Каролина Карловна.
   Уходя домой, фрау Дранг уже в дверях проговорила:
   -- А Лоти того... свой генерал по шанцам давал... У Лоти другой генерал... старый-старый генерал... А твой берет первый генерал.
   -- Подумаю, Каролина Карловна.
   -- Тебе добра желаю, дурак.
   Когда старуха ушла, Татьяна Ивановна долго сидела у окна и улыбалась. Какая это смешная Каролина Карловна!.. А в сущности, если разобрать, так она по-своему совершенно права. Разве честным трудом проживешь? Впрочем, остается в запасе еще "хороший человек"... Девушка опять улыбалась, припоминая матримониальную политику "баронессы". В самом деле, или старый генерал, выгнанный Лоти, или хороший человек "баронессы" -- другого выхода нет.
   Так Татьяна Ивановна и просидела до самого вечера, когда чухонка Ольга привезла ей посланные фрау Дранг костюмы.
   -- Ривезла, -- объявила она, жадными глазами оглядывая бедную обстановку.
   -- Спасибо... Кланяйся.
   У Татьяны Ивановны даже не было пятнадцати копеек, чтобы дать чухонке на чай. Ну, ничего, и так сойдет... Ольга прошла в кухню и долго о чем-то шепталась с кухаркой. Это таинственное совещание почему-то взволновало Татьяну Ивановну, хотя, в сущности, ей решительно было все равно.
   Темнело. Грустные эти петербургские сумерки. В воздухе точно разлита какая-то глухая тоска. Дневной шум медленно замирает. Где-то звонит церковный колокол. Разве сходить помолиться?.. Говорят, делается легче... Но Татьяна Ивановна не чувствовала в себе молитвенного настроения. Она зажгла лампу. Керосину оставалось часа на два, а купить нового не на что. В долг лавочник не дает уже вторую неделю. Впрочем, не все ли равно?.. Выражение лица девушки было спокойное и решительное.
   -- Наташа, ты хочешь спать?
   -- Я хочу есть.
   -- Хорошо.
   В запасе оставался кусок ржаного хлеба, две картофелины и крошечный кусочек масла. Это был обед Татьяны Ивановны, но она отказалась от него, чтоб у Наташи был ужин. Девочка все съела, вытерла по-деревенски рот рукой и успокоенно вздохнула.
   -- Теперь спать, деточка?
   -- Спать.
   Татьяна Ивановна раздела Наташу и уложила в кроватку. Девочка так аппетитно потягивалась под своим одеяльцем. Глаза у нее слипались.
   -- Ты спи, а я посижу около тебя, деточка... Дай мне свою ручку. Вот так... Тебе хорошо? Ну, спи...
   Тихо в комнате. Слышно только, как возится в кухне кухарка, точно крыса в пустом амбаре. Что она могла там делать? Эта возня раздражала Татьяну Ивановну, мешала сосредоточиться на одном, что было сейчас самое главное. Боже мой, как она была глупа!.. Взять хоть сегодня, когда она смеялась над сумасшедшею болтовней фрау Дранг. Ведь старуха выжила совсем из ума и потеряла всякую совесть. А потом, зачем она согласилась, чтоб ей принесли костюмы? Ничего не нужно, решительно ничего... И как легко, когда чувствуешь, что ничего не нужно.
   Девочка уже спала. Она была особенно мила в своей постельке. Таких девочек рисуют даже на картинках. Девушка долго всматривалась в это детское личико, которое не ответило ей ни одною улыбкой, ни одним взглядом, и тихо прошептала с горькою улыбкой:
   -- Нет, не мама...
   Да, это был смертный приговор, произнесенный детским языком.
   Потом Татьяна Ивановна начала рассматривать присланные фрау Дранг костюмы. Все это было когда-то нужно. А сейчас она не могла смотреть на них без омерзения, потому что опять видела себя разодетой в шелк и бархат, видела тот омут, куда ведут бедных девушек вот такие платья, видела собственный позор. Неужели опять начинать все снова? Эта мысль заставила Татьяну Ивановну похолодеть. Она начинала ненавидеть себя, -- ту себя, которая от бедности опять бросается в омут головой. Один голод чего стоит... А потом для Наташи какой дурной пример, какой позор. Если она не могла признать в ней своим детским сердцем родную мать, то, по крайней мере, не должна за нее стыдиться.
   Татьяне Ивановне казалось, что она опять куда-то едет, быстро-быстро едет, вернее -- летит... В голове шум, перед глазами мелькают телеграфные столбы, за ней кто-то гонится... Нет, это она сама за собой гонится и слышит, как шумят шелковые платья, где-то гудит пьяный опереточный мотив, где-то хохочут охрипшие от пьянства голоса...

* * *

   На другой день рано утром пришла "баронесса". Она уже слышала о визите maman и явилась проведать приятельницу. Татьяна Ивановна лежала на диване совсем одетая. Голова была закинута, одна рука свесилась на пол. На окне валялся пузырек с остатками какой-то бурой жидкости, Девушка отравилась.
   Наташу взяла к себе на воспитание "баронесса".
   
   1894
   
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов