Книговод

Экскурсы в область русского эпоса

Миллер Всеволод Федорович


   

Экскурсы въ область русскаго эпоса 1).

1) Русская Мысль, кн. IV.

IV.
Поѣздки Ильи Муромца.

   Въ нижеслѣдующемъ мы предполагаемъ разсмотрѣть подвиги, совершенiе Ильей Муромцемъ на пути изъ отеческаго дома въ Кіевъ, въ его первую поѣздку, а также похожденія его, извѣстныя подъ названіемъ "трехъ поѣздокъ". Былины, разсказывающія первые подвиги Ильи, обыкновенно содержатъ слѣдующіе отдѣльные мотивы: 1) выборъ коня, прощаніе Ильи съ родителями и рѣшеніе ѣхать къ князю Владиміру; 2) встрѣчу съ разбойниками; 3) освобожденіе осажденнаго врагами города (Чернигова, Бекетовца, Смолягина, Тургова); 4) встрѣчу съ Соловьемъ-разбойникомъ; 5) пріѣздъ въ Кіевъ, ласковый пріемъ Ильи княземъ (или, напротивъ, ссору Ильи съ Владиміромъ) и 6) смерть Соловья-разбойника. Былины о трехъ поѣздкахъ содержатъ слѣдующіе мотивы: 1) встрѣчу Ильи съ разбойниками, 2) съ королевичной и 3) нахожденіе Ильей клада.
   Мы считаемъ удобнымъ разсмотрѣть вмѣстѣ былины о первомъ рядѣ подвиговъ Ильи и о его трехъ поѣздкахъ, въ виду того, что между тѣми и другими былинами замѣчается внутреннее сходство, нерѣдко вызывавшее ихъ взаимную контаминацію. Такъ, напримѣръ, встрѣча Ильи съ разбойниками принадлежитъ обоимъ рядамъ былинъ и можетъ быть поставленъ вопросъ, съ которымъ изъ обоихъ рядовъ былинъ это похожденіе Ильи находится въ органической связи? Взаимодѣйствія обоихъ рядовъ было тѣмъ возможнѣе, что и здѣсь, и тамъ главное содержаніе сводится къ тому, что Илья встрѣчаетъ на пути разныя помѣхи (заставы), которыя счастливо одолѣваетъ.
   Мы не питаемъ ни малѣйшей надежды найти въ иранскихъ сказаніяхъ готовые оригиналы всѣхъ этихъ похожденій Ильи Муромца. Такое предпріятіе было бы совершенно безплодно. Мы ставимъ только вопросъ, не окажутся ли хотъ въ нѣкоторыхъ изъ перечисленныхъ мотивовъ такія аналогіи съ похожденіями Рустема, которыя дали бы намъ право говорить объ иранскихъ отголоскахъ въ русскихъ былинахъ, и если на такой вопросъ получится отвѣтъ положительный, то перейдемъ къ другому допросу, вопросу о своеобразной комбинаціи восточныхъ мотивовъ на русской почвѣ.
   Припоминая похожденія Рустема (и Исфендіара, его alter ego), мы немедленно убѣждаемся въ тонъ, что если вообще есть надежда въ нихъ найти что-нибудь сходное съ перечисленными былинными мотивами, то это сходство слѣдуетъ искать въ 7 помѣхахъ, встрѣченныхъ Рустемомъ на пути въ Мазендеранъ къ царю Кейкаусу и въ параллельныхъ съ ними 7 заставахъ, пройденныхъ Исфендіаромъ {См. Экскурсъ III.}.
   Искать аналогій именно въ этомъ направленіи побуждаетъ насъ, прежде всего, сходство въ общемъ положеніи иранскаго и русскаго главнаго богатыря. Какъ Рустемъ, отпущенный своимъ отцомъ Залемъ, отправляется къ Бейкаусу (чтобы выручить его изъ плѣна) и избираетъ изъ двухъ дорогъ -- дальней и близкой -- вторую, на которой встрѣчаетъ семь заставъ (Хефтъ-ханъ), такъ Илья, получивъ благословеніе отца, отправляется въ Кіевъ къ Владиміру, избравъ кратчайшую, но опасную дорогу, на которой встрѣчаетъ рядъ помѣхъ (обыкновенно три).
   Въ виду этого сходства въ главныхъ чертахъ плана похожденій Ильи и Рустема, можетъ быть сдѣлана попытка искать совпаденія въ нѣкоторыхъ деталяхъ, т.-е. въ отдѣльныхъ похожденіяхъ обоихъ сопоставляемыхъ богатырей.
   Помѣхи, встрѣченныя Ильей на пути изъ роднаго города въ Кіевъ, перечисляются различно въ разныхъ былинахъ. Такъ, въ былинѣ Кирѣевскаго, записанной въ Нижегородской губерніи {Вып. I, отд. III, No 4, стр. 38.}, Илья самъ перечисляетъ ихъ такъ:
   
   "На дорогѣ мнѣ было три помѣшиньки:
   Перва помѣха -- очистилъ я Черниговъ градъ,
   Друга помѣха -- я мостилъ мосты на пятнадцать верстъ
   Черезъ ту рѣку, черезъ Самородину;
   Третья помѣха -- я сошибъ Соловья-разбойника".
   
   Въ былинѣ, записанной Гильфердингомъ отъ Панова (No 210), жители Чернигова, отсовѣтывая Ильѣ ѣхать въ Кіевъ дорогою прямоѣзжей, говорятъ:
   
   "Ай какъ на той дорожки прямоѣзжею,
   Да есть три заставы да великіихъ:
   А вынь какъ первая застава гора крутая,
   Ай какъ вторая-та застава широка рѣка мать Смородина.
   -- Ай въ ширину рѣка она въ шесть же верстъ,
   А за рѣкой живетъ тамъ разбойничекъ,
   Ай по названьицю живетъ Соловьюшка,
   -- А, вѣдь, какъ тая птица рахманная" *).
   *) Гильфердингъ, столб. 987.
   
   Нѣтъ сомнѣнія, что третья застава здѣсь Соловей, птица рахманная, о чемъ, впрочемъ, прямо говорится въ одной былинѣ Рыбникова {Рыбниковъ, II, стр. 329.}, въ которой первая застава иная:
   
   Первая застава -- болота зыбучія,
   Болота зыбучія, корбы *) дремучія;
   Друга застава -- рѣка-матушка Смородина,
   Въ ширину рѣка ровно три версты,
   Въ глубину глубока очень;
   Есть-то за той рѣкой за Смородиной
   Третья застава великая:
   Сидитъ Соловей-разбойникъ, птица рахманная и т. д.
   *) Чаща мелкаго лѣса.
   
   Въ другой былинѣ Рыбникова {Рыбниковъ, т. IV, стр. 9--10.} рѣка Смородина и сидящій около нея Соловей-разбойникъ считаются вмѣстѣ второю заставой:
   
   Перва застава -- грязь топуча, корба зыбуча;
   А другая застава великая --
   У той у славной рѣки у Смородиной,
   У тоя березы у покляпыя
   Есть гнѣздо на трехъ дубахъ,
   Сидитъ Соловей-разбойникъ
   Одихмантьевъ сынъ,
   Не пропуститъ онъ ни коннаго, ни пѣшаго.
   Третья застава великая --
   У Соловья домъ стоитъ на семи дубахъ,
   На семи дубахъ и на семи верстахъ;
   Есть у Соловья семь сыновъ,
   Восьма дочь Настасья Соловьевна,
   Не пропустятъ они ни коннаго, ни пѣшаго.
   
   Всѣ эти помѣхи или заставы должны встрѣтиться богатырю на кратчайшей изъ двухъ дорогъ, ведущихъ въ Кіевъ. Окольный путь значительно длиннѣе, но безопаснѣе:
   
   Прямоѣзжею дороженькой пятьсотъ есть верстъ,
   Ай окольноёй дорожкой цѣла тысяча *).
   *) Гильфердингъ, No 74. Рыбн., т. I, стр. 10. Другія указанія на 2 пути см. у Рыбн., I, NoNo 9 и 10; 11, No 63. Гильферд., NoNo 171, 112, 244.
   
   Вообще изъ просмотра былинъ о поѣздкѣ Ильи въ Кіевъ можно вывести слѣдующія главныя черты:
   1) Илья выбираетъ изъ двухъ дорогъ кратчайшую и
   2) встрѣчаетъ на этомъ пути нѣсколько помѣхъ, съ одной стороны, въ природныхъ условіяхъ мѣстности (болота, грязи, горы, рѣка Смородина), съ другой -- въ столкновеніи съ чудовищнымъ врагомъ (Соловей-разбойникъ).
   Всѣмъ этимъ мотивамъ нашихъ былинъ можно указать соотвѣтствующіе въ иранскихъ сказаніяхъ.
   1) Въ Мазендеранъ, гдѣ находился царь Кейкаусъ, вели двѣ дороги: одна -- дальняя, болѣе безопасная, другая -- близкая, по которой можно достигнуть цѣли путешествія въ двѣ недѣли, но она покрыта мракомъ и ее облегаютъ чудовища (дивы). Рустемъ избираетъ этотъ послѣдній путь {См. Mohl., I, р. 402.}. Такъ же поступаетъ Исфендіаръ, отправляясь къ мѣдному замку туранскаго царя Арджаспа. Туда вели три пути: по первому можно достигнуть замка въ три мѣсяца, по второму -- въ два мѣсяца, по третьему -- въ одну недѣлю. Но послѣдній путь весьма труденъ: на немъ встрѣчаются волки, львы, драконы, колдунья, чудовищная птица Симургъ, снѣга и непроходимыя воды передъ замкомъ Арджаспа. Всѣ эти трудности долженъ преодолѣть Исфендіаръ {Mohl., IV, р. 395.}.
   2) Въ числѣ препятствій природы, русскій и иранскій богатыри должны переходить горы и широкія воды. Илья, какъ мы видѣли, какъ первую заставу, переходитъ гору крутую или горы сорочинскія, затѣмъ широкую рѣку Смородину, на берегу которой слѣдуетъ его встрѣча съ Соловьемъ-разбойникомъ, птицей рахманной.
   Исфендіаръ, въ томъ похожденіи своемъ, когда онъ убиваетъ чудовищную птицу Симурга, встрѣчаетъ гору, которой вершина поднимается къ небу {Ibid., р. 409.}. Въ дальнѣйшемъ пути богатырь доходитъ до широкаго воднаго пространства, котораго противуположный берегъ не былъ видѣнъ {Ibid., р. 418.}. Онъ проходитъ его въ бродъ и на противуположномъ берегу сначала убиваетъ своего коварнаго проводника Кергсара {См. выше Экскурсъ III.}, а затѣмъ овладѣваетъ мѣднымъ замкомъ, недоступною твердыней Арджаспа, стоящей на берегу. Въ дальнѣйшемъ мы увидимъ, что Еергсаръ по нѣкоторымъ чертамъ напоминаетъ нашего Соловья-разбойника, и въ такомъ случаѣ "мѣдный замокъ" можно сопоставить въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ съ хитро-устроеннымъ дворомъ Соловья, который, по одной былинѣ, также считается въ числѣ заставъ, такъ какъ въ немъ живутъ богатырскіе сыновья разбойника. Отмѣтимъ кстати, что владѣтель замка Арджаспъ, посѣщая его, переѣзжаетъ въ него на лодкѣ {Mohl., IV, р. 395.}. Подобный же доступъ былъ, повидимому, и въ усадьбу Соловья-разбойника, такъ какъ въ одной былинѣ дочь его называется перевозчицей.
   Такія же природныя трудности встрѣчаетъ и Рустемъ на пути къ Жейкаусу въ Мазендеранъ. Онъ проходитъ пустынныя и скалистыя мѣста (гора крутая), затѣмъ водный потокъ, превышающій 2 фарсанга шириной (рѣка Смородина) и встрѣчаетъ стража этого потока дива Кунаренга {Mohl., I, р. 419.}.
   Просмотрѣвъ, такимъ образомъ, совпаденія между русскими и иранскими "природными" заставами, переходимъ теперь къ главной личности, о которой разсказываютъ наши былины о первой поѣздкѣ Ильи въ Кіевъ, къ загадочному Соловью-разбойнику, и посмотримъ, есть ли что-нибудь подобное въ иранскомъ эпосѣ.
   Напомнимъ былинныя черты этого страннаго существа, представляющагося народной фантазіи то птицей, то человѣкомъ.
   Нѣкоторыя былины называютъ Соловья просто разбойникомъ, упоминаютъ о его гдѣздѣ на 6, 7, 9,12 или 40 дубахъ, о его свистѣ соловьиномъ, шипѣ змѣиномъ, рявканьѣ звѣриномъ, но не содержатъ какихъ-либо указаній на его внѣшній видъ. Въ другихъ былинахъ имѣемъ прямые намеки на птичій образъ. Такъ, Соловей иногда называется птицей рахманной {Напр., Рыбн., II, No 68. Гильфердингъ, No 210.}, у которой Илья подшибаетъ стрѣлою правое крыло {Кирѣев., I, стр. 28. Рыбн., IV, стр. 27.}. Его сыновья хотятъ обернуться воронами съ желѣзными клювами {Кирѣев., I, отд. III, No 6, стр. 41.}; въ одной, впрочемъ, плохой, былинѣ у Кирѣевскаго даже разсказывается, что Соловей, завидѣвъ Илью, "подлетѣлъ и встрѣчаетъ его" {Кирѣев., I, отд. III, No 3, стр. 33.}, а въ другой (неоконченной), что Соловей свисталъ, сидя на рукѣ у Ильи {Кирѣев., I (III, 3).}. Всѣ эти черты, если ихъ отвлечь отъ другихъ особенностей Соловья-разбойника, вызываютъ въ нашемъ воображеніи именно птицу, а не человѣка съ птичьими крыльями. Представленіе о крылатомъ человѣкѣ какъ-то не вяжется съ гнѣздомъ и съ названіемъ птицы рахманной {Птицей представляется Соловей-разбойникъ и въ русской сказкѣ объ Ильѣ Муромцѣ, перешедшей къ якутамъ Верхоянскаго округа. См. Верхоянскій Сборникъ И. А. Худякова (Записки восточно-сибирскаго отдѣла Импер. русскаго географическаго общества по этнографіи, т. I, вып. III, стр. 260).}. Этими чертами своими, выдѣленными изъ другихъ, наша былинная птица рахманная напоминаетъ персидскаго Симурга, котораго убилъ. Исфендіаръ, и кавказскую эпическую чудовищную птицу Пакондзи или Паскоиди, которую убиваютъ нарты.
   Персидскій Симургъ, чудовищная птица, живущая на вершинѣ скалы, взмахомъ крыльевъ затемняетъ свѣтъ солнца. Чтобъ обезопасить себя отъ нея, Исфендіаръ сѣлъ въ ящикъ, поверхность котораго была покрыта лезвіями мечей, и только когда Симургъ, порѣзавшись о нихъ, ослабѣлъ отъ потери крови, Исфендіаръ убилъ его мечомъ {Mohl., IV, стр. 410.}. У Симурга упоминаются птенцы, которые, однако, улетѣли, видя отца въ опасности. Представленный въ похожденіяхъ Исфендіара просто чудовищною птицей, Симургъ въ другихъ сказаніяхъ иранскаго эпоса является птицей, надѣленной мудростью, даромъ слова и благожелательной семьѣ Рустема {Ср. выше въ Экскурсѣ Ш сказаніе о Залѣ и о боѣ Рустема съ Исфендіаромъ.}.
   Кавказскій Пакондзи, извѣстный изъ осетинскихъ и грузинскихъ сказаній изъ цикла Дарезановъ, по объясненію осетинскихъ разскащиковъ {См. Осет. этюды, I, стр. 126.}, существо выше людей, но ниже ангеловъ; онъ живетъ на небѣ и служитъ, какъ птица, разсыльнымъ у божества. Эти черты напоминаютъ Симурга въ преданіи о Залѣ. Съ другой стороны, Пакондзи представляется въ осетинскомъ сказаніи объ Амиранѣ птицею хищной, питающеюся человѣчьимъ мясомъ. Пакондзи спустился внезапно съ неба, запустилъ когти въ брата Амиранова, Мысырби, и утащилъ его въ свое жилье. Амиранъ, чтобы выручить брата, залѣзъ въ бычью шкуру (какъ Исфендіаръ въ ящикъ) и былъ отнесенъ чудовищною птицей въ ея логовище, гдѣ находился Мысырби. Здѣсь Амиранъ вылѣзъ изъ шкуры и въ тотъ моментъ, когда Пакондзи велѣлъ домашнимъ зарѣзать Мысырби, чтобы его съѣсть, бросился на чудовищную птицу и убилъ ее {Осет. этюды, I, стр. 67.}.
   Напоминая вышеприведенными чертами персидскихъ и кавказскихъ чудовищныхъ птицъ, Соловей-разбойникъ, съ другой стороны, представляетъ многія черты, совершенно несовмѣстимыя съ птичьею породой:
   
   У него былъ дворъ на семи верстахъ,
   Около былъ булатный тынъ,
   Въ середочки былъ сдѣланъ гостиный дворъ,
   Было сдѣлано три терема златоверхіе,
   Вершочки съ вершечками сказалися,
   Пото(л)ки съ пото(л)ками сросталися,
   Крылечки съ крылечками сплывалися.
   Разсажены были сады да зеленые,
   Цвѣли да цвѣли все цвѣты лазуревы.
   Подведена вся усадьба красовитая *).
   *) Рыбн., II, стр. 882.
   
   Въ этой нарядной усадьбѣ живетъ семья Соловья, его жена, дочери, съ зятьями или сыновья, семья многочисленная и богатая. Въ выкупъ за Соловья его домочадцы предлагаютъ Ильѣ несчетную золоту казну:
   
   "Ай же ты, удалый добрый молодецъ!
   Ты бери-ка за батюшка
   Хоть краснаго золота, хошь чистаго серебра,
   А хошь мелкаго скатнаго жемчуга,
   Сколько можешь увезти ты на добромъ конѣ,
   Унести на плечахъ могучихъ богатырскіихъ!" *)
   *) Тамъ же.
   
   По одной былинѣ, Илья потребовалъ, чтобъ ему засыпали золотомъ до верху воткнутое въ землю трехсаженное копье, и дѣти Соловья исполнили это требованіе {Гильфердингъ, No 112.}. Въ другой былинѣ {Гильфердингъ, No 210.}, Илья сажаетъ Соловья, какъ равнаго, съ собой на пиру у Владиміра, а угощеніе Соловья чарой зелена вина, иногда подносимой самимъ княземъ Владиміромъ, упоминается въ значительномъ числѣ былинъ {Напр., Гильфердингъ, No 74. Рыбн., I, No 10. Гильферд.,No 212. Рыбн... 9 и 10; Ш, No 5; IV No 2.}. Ни малѣйшей черты зооморфической въ изображеніи Соловья нѣтъ въ былинѣ Гильфердинга No 120, гдѣ Соловей Рахмановъ напоминаетъ скорѣе Соловника:
   
   Ѣзди Соловей Рахмановъ на богатырскомъ конѣ
   И палицей булатною поигрываетъ,
   И палицу булатную выкидываетъ изъ виду вонъ *).
   *) Столб. 652.
   
   Бой Ильи съ этимъ богатыремъ также не напоминаетъ обычнаго стрѣлянія въ глазъ чудовищной птицѣ, сидящей въ гнѣздѣ.
   
   Они съѣхались на поли на чистоемъ
   Старый козакъ Илья Муромецъ
   Съ этыимъ Соловьемъ со Рахмановымъ,
   И сбилъ ли старой козакъ Илья Муромецъ
   Этого Соловья Рахманова
   Со сѣделышка черкасскаго,
   Со этого коня богатырскаго *).
   *) Тамъ же, столб. 653.
   
   Отношенія Ильи къ Соловью, какъ къ человѣку, богатырю, видны далѣе въ томъ, что, повидимому, Илья не имѣлъ съ самаго начала намѣренія лишать его жизни. Онъ везетъ его связаннаго въ Кіевъ на показанье князю, такъ что мы еще не ожидаемъ трагической развязки. Казнь Соловья совершается какъ бы ex abrupto, не за прежнія его дѣянія, а за новое, за ослушаніе Ильи (полный свистъ, вмѣсто полсвиста). Въ одной былинѣ находимъ черту весьма характерную для уясненія отношеній Ильи къ своему плѣннику. Онъ приглашаетъ Соловья помочь ему въ бою со врагами, какъ одинъ богатырь другаго:
   
   Подъѣзжали они ко городу ко Крякову:
   Городъ Кряковъ обсаженъ обсадою,
   Морятъ кряковцевъ смертью голодною.
   Говорятъ Илейко Соловью-разбойнику:
   "Пособи мнѣ-ка выручить Кряковъ изъ неволюшки".
   Поѣхалъ Илья по праву руку,
   Соловей пошелъ по лѣву руку:
   Подъ Кряковымъ добры молодцы силу выбили.
   Выносили краковцы золоты ключи,
   Отпирали ворота городовыя:
   "Поклоняемся тебѣ, богатырь честной,
   Нашимъ городомъ:
   Приходи къ намъ въ становье,
   Вотъ тебѣ городъ нашъ, будь набольшимъ!"
   
   Илья отказывается и объявляетъ, что ѣдетъ въ стольный Кіевъ градъ:
   
   Прищурупливалъ онъ Соловья ко стремени булатному,
   Пріѣзжали они въ стольный Кіевъ градъ.
   
   Изъ этой же былины узнаемъ, что Соловей своимъ свистомъ покушался именно на жизнь Ильи Муромца:
   
   Еще смѣкалъ воръ Соловей-разбойникъ,
   Что тѣмъ посвистомъ уходитъ Илью Муромца.
   
   За это, конечно, онъ подвергся, заслуженной казни: Илья Муромецъ взялъ его, да и розорвалъ {Кирѣев., IV, No 1, стр. 4--6.}. Мы не думаемъ, чтобы сохранившаяся въ разсмотрѣнной былинѣ черта -- помощь Соловья Ильѣ -- могла быть объясняема какъ позднѣйшая вставка, вызванная какимъ-нибудь смѣшеніемъ или недоразумѣніемъ, или, наконецъ, личною фантазіей какого-нибудь одного сказителя. Древность этой подробности, На нашъ взглядъ, гарантирована именно ея несообразностью, несовмѣстимостью съ другими былинными чертами Соловья. Въ самомъ дѣлѣ, это чудище {См. Кирѣев., IV, стр. 2.}, этотъ "сопостатъ великій" {Тамъ же, I, стр. 84.}, эта птица рахманная съ шипомъ "змѣинымъ и рявканьемъ звѣринымъ, сидящая въ гнѣздѣ на 7 дубахъ, не пропускающая по дорогѣ, которую она залегла, ни звѣря, нй птицы, ни человѣка, вдругъ оказывается "добрымъ молодцемъ", храбрымъ богатыремъ, пособляющимъ любимому народному богатырю искрошить силу вражескую и спасти городъ отъ измора. Одно изъ двухъ: либо сказитель, выдумавшій такой фактъ, былъ незнакомъ съ обычнымъ былиннымъ типомъ Соловья (что предположить совершенно невозможно, какъ доказываютъ другія подробности былины), либо ничего отъ себя не выдумывалъ, а только повторилъ этотъ фактъ такъ, какъ самъ его слышалъ, не задумываясь надъ тѣмъ, противоречитъ онъ или нѣтъ основному типу Соловья-разбойника. Послѣднее намъ кажется гораздо вѣроятнѣе перваго и далѣе мы сдѣлаемъ попытку къ объясненію указанной черты.
   Смутная память о Соловьѣ, какъ о могучемъ богатырѣ, сохранилась, кажется, и въ томъ, что Соловей-богатырь названъ въ стихѣ объ Аникѣ-воинѣ въ числѣ старшихъ и славнѣйшихъ богатырей, покорившихся, однако, смерти на ряду съ Олоферномъ, Святогоромъ и Самсономъ {Кирѣев., IV, стр. 122 (вар.).}.
   Для дальнѣйшей характеристики СолОвья и отношеній къ нему Ильи слѣдуетъ отмѣтить нѣкоторыя черты изъ окончанія былинъ о первой поѣздкѣ Ильи Муромца.
   Связанный Соловей привезенъ въ Кіевъ на показанье князю Владиміру, какъ его супостатъ, облегавшій къ нему путь въ теченіе долгаго времени, державшій, такъ сказать, по крайней мѣрѣ отчасти, его въ осадѣ. На послѣднемъ именно основано недовѣріе князя къ словамъ Ильи, что онъ прямоѣзжею дорогой проѣхалъ изъ Мурома или Чернигова въ Кіевъ. Далѣе Соловей, хотя и скрученный, весьма рѣзко и дерзко выражаетъ свою враждебность князю Владиміру:
   
   "Владиміръ князь стольно-кіевскій!
   Я сегодня не у васъ, вѣдь, обѣдаю,
   Не васъ хочу и слушати" *).
   *) Рыбн., I, No 10, стр. 60.
   
   Или на ласковое приглашеніе Владиміра:
   
   "Охъ ты гой еси, Соловейко-разбойничекъ!
   Ты взойди ко мнѣ въ палату бѣлу-каменну".
   Отвѣтъ держитъ Соловейко-разбойникъ:
   "Не твоя слуга, не теѣ служу, не тея я слушаю;
   Я служу и слушаю Илью Муромца" *).
   *) Кирѣев., I, стр. 38.
   
   Почти всѣ былины о Соловьѣ кончаются его смертью, такъ что такой исходъ долженъ считаться древнимъ и основнымъ. Однако, въ нѣкоторыхъ былинахъ есть слѣды другой развязки отношеній Ильи Къ Соловью. Такъ, въ одной былинѣ изъ собранія Ефименка (No V), несмотря на свистъ, отъ котораго попадали при дворѣ Владиміра всѣ "князи-бояри", Соловей избѣгаетъ обычной расправы.
   
   Натянули его дѣточки роженые,
   Натянули злата, серебра,
   Выкупать батюшка родимаго.
   Беретъ осударь Илья Муромецъ злата, серебра.
   Первую ношу кладетъ во Божью церковь,
   Другую сиротамъ православнымъ,
   Третью во красенъ Кіевъ градъ.
   Выпущаетъ Соловеюшка Рахманова,
   Беретъ съ него роту великую:
   "Не сидѣть тебѣ на семи дубахъ".
   Пошелъ Соловеюшко Рахмановичъ,
   Пошелъ ко своему широку двору *).
   *) Ефименко: "Матеріалы" и пр., вып. II, стр. 21. Отпущеніе Соловья-разбойника Ильей встрѣчается и въ одной любопытной сказкѣ, перешедшей отъ русскихъ къ якутамъ Верхоянскаго округа. Когда отъ свиста Соловья-разбойника всѣ попадали при дворѣ царя Владиміра, послѣдній проситъ Илью, "чтобы держалъ онъ эту штуку гдѣ-нибудь подальше, чтобъ не казалась она въ этихъ мѣстахъ". Послушался его Илья Муромецъ, переломилъ птицѣ одно крыло, одну ногу и пустилъ ее, приказавъ ей, чтобъ не появлялась она въ этихъ мѣстахъ. См. Верхоянскій Сборникъ, 1890 г., стр. 260.
   
   Что такое окончаніе, хотя оно сохранилось только въ одной былинѣ, не стоитъ совсѣмъ особнякомъ и что оно согласимо съ отношеніями Ильи къ Соловью, какъ богатырю (хотя и разбойнику), видно изъ неопредѣленнаго обѣщанія, которое даетъ Муромецъ (въ былинѣ Рыбникова {II, стр. 333.} сыновьямъ Соловья:
   
   "Черезъ трои черезъ суточки
   Складите все имѣнье-богачество,
   Всю несчетну золоту казну
   На тыи телѣги ордынскія,
   Катите ко славному ко стольному
   Ко городу ко Кіеву,
   Ко солнышку князю ко Владимеру:
   Можетъ, тамъ я вамъ отдамъ кормильца-батюшка".
   
   Вообще и въ другихъ мѣстахъ-этой былины проглядываетъ весьма благодушное отношеніе Ильи къ своему плѣннику:
   
   Говорилъ старый козакъ да таковы слова:
   "Ай же солнышко Владимеръ князь!
   Всѣ мы у тебя на честномъ пиру
   И всѣ мы у тебя пьяны-веселы,
   А у насъ Соловей не пьянъ и не веселъ:
   Налей-ко Соловью чару зелена вина,--
   Мѣра полтора ведра,
   Вѣсомъ полтора пуда,--
   Налей другую пива пьянаго,
   Налей третью меду сладкаго.
   Ты дай закусить колачикъ крупичатый,
   Крупичатой колачикъ, будто турей рогъ!
   
   Князь самъ подноситъ Соловью выпивку и закуску и, оправившись:
   
   Сталъ Соловеюшко похаживать,
   Стали полатушки да покрякивать.
   
   Затѣмъ, по просьбѣ Ильи, Соловей свиститъ съ обычнымъ результатомъ, и испугавшіеся придворные стали просить Илью не отпускать его на свою волю. Самъ Соловей даетъ обѣщаніе, если его отпустятъ, выстроить вкругъ города Кіева
   
   Села со приселочками,
   Улки съ переулками,
   Города съ пригородками,
   Монастыри все богомольные.
   
   Но Илья называетъ его не строителемъ, а разорителемъ, прочіе же богатыри говорятъ:
   
   "Ахъ же солнышко Владимеръ князь
   И старой козахъ Илья Муромецъ!
   Если спустите его на свою волю,
   Убьетъ то васъ до единаго!"
   
   Послѣ такого заявленія, Соловья посадили въ погреба глубокіе, рѣшетками желѣзными задернули, песками засыпали, травкой-муравкой замуравили {Такое же окончаніе см. въ былинѣ Гильфердинга No 210, столб. 995.}.
   Попустивъ такую казнь Соловья, Илья Муромецъ, однако, беретъ подъ свою защиту его сыновей. Когда Владиміръ "обварился" на ихъ богатство и хотѣлъ имъ воспользоваться.
   
   Говорилъ тутъ старый козакъ Илья Муромецъ:
   "Ай же солнышко Владимеръ князь!
   Не тобой они приказаны.
   И не тобой назадъ отпустятся!
   Ай же малы вьюныши Соловьиный!
   Катите все имѣнье-богачество,
   Всю несчетну золоту казну:
   Оставлена вамъ отъ батюшка,
   Будетъ пропитатися дб смерти,
   Не надо вамъ по міру ходить да скитатися!" *)
   *) Рыбн., II, стр. 845.
   
   Вообще въ этой замѣчательной былинѣ всюду въ личности Соловья проглядываетъ, на нашъ взглядъ, образъ, похожій на "старшаго" богатыря вродѣ Святогора, который долженъ погибнуть вслѣдствіе чрезмѣрной силы и губительныхъ для людей свойствъ. Смерть такихъ великановъ неизбѣжна, такъ какъ они должны уступить мѣсто младшимъ богатырямъ; но послѣдніе, въ лицѣ Ильи Муромца, не относятся къ нимъ съ озлобленіемъ, какъ къ вымирающимъ представителямъ старшаго поколѣнія. Отъ Святогора этотъ Соловей-богатырь отличается, впрочемъ, тѣмъ, что беретъ не силою непомѣрной, а страшнымъ свистомъ, шипомъ и рявканьемъ, дѣйствующими на природу и людей не менѣе зловредно, чѣмъ непомѣрная сила и тяжесть Святогора. Сверхъ того, у былинныхъ сказителей проглядываетъ мысль, что Соловей изъ породы волшебниковъ и обладатель волшебнаго перстня. Такъ, по словамъ сказителя Бутылки, дочь княженецкая увидѣла на рукѣ Соловья золотъ перстень и ухватила было за него, а Соловей ей перстъ и оторвалъ... онъ де былъ волшебникъ {См. Рыбн., III, стр. 14, примѣч.}. Согласно съ этимъ, въ одной былинѣ Гильфердинга {No 210, столб. 290.} дочь Соловья называется Оленой-волшебницей.
   Отмѣтивъ, такимъ образомъ, существенныя черты загадочнаго типа Соловья, этого чудища, птицы, богатыря и волшебника, разсмотримъ попытки изслѣдователей эпоса объяснить это странное сочетаніе различныхъ свойствъ въ одной личности и, прежде всего, послѣднюю попытку академика И. В. Ягича.
   Если просмотрѣть внимательно,-- говоритъ этотъ ученый,-- всѣ былинныя черты Соловья-разбойника, то естественно, думается мнѣ, придти къ заключенію, что это получеловѣческое, полузвѣриное существо весьма сложное. Это существо страшное, но страшное заключается, прежде всего, не въ свистѣ. Я думаю, что народная фантазія широко расписала этотъ свистъ со всѣми его страшными послѣдствіями только въ Теченіе времени, главнымъ образомъ, подъ вліяніемъ самого имени Соловей. Это, по моему твердому убѣжденію, самое позднее наслоеніе, отложившееся на Соловьѣ, и, притомъ, подъ вліяніемъ языка...
   Основными чертами Соловья-разбойника академикъ Ягичъ считаетъ тѣ, въ которыхъ онъ рисуется какъ страшный богатырь, противникъ богатырей Бладимірова поколѣнія, какъ человѣкъ, отецъ семейства, и. въ которыхъ еще не было первоначально ни комическо-страшнаго птичьяго образа, ни свиста, ни сидѣнья на дубахъ. Такихъ основныхъ чертъ въ былинахъ еще достаточно, хотя онѣ сильно отодвинуты чертами болѣе поздняго наслоенія. Перечисливъ эти основныя черты Соловья, въ которыхъ просвѣчиваетъ образъ богатырскій, Ягичъ спрашиваетъ, какимъ должны мы на основаніи ихъ представлять себѣ Соловья разбойника, и отвѣчаетъ, что очевидно, это богатырскій образъ, не прилаживающійся хорошо къ циклу настоящихъ національныхъ богатырей, такъ какъ онъ былъ первоначально чуждъ этому циклу. Этимъ объясняется и враждебное отношеніе Соловья къ русскимъ богатырямъ. Въ былинѣ Гильфердинга (столб. 621) упоминаются 40 богатырей, павшихъ отъ силы Соловья. Напротивъ, онъ всего ближе подходитъ къ такимъ богатырскимъ образамъ, какъ Аника, Самсонъ, Малафей, Егоръ-Святогоръ, въ обществѣ которыхъ онъ и дѣйствительно упоминается (Кир., IV, 122).
   Если же мы внимательнѣе всмотримся въ этихъ богатырей и примемъ въ разсчетъ тождественность имени Соловья съ именемъ Соловья Будиміро вича, то, быть можетъ, не найдемъ слишкомъ смѣлымъ утвержденіе, что и Соловей-разбойникъ либо обязанъ своимъ происхожденіемъ опредѣленному типу сказочнаго Соломона, либо, по крайней мѣрѣ, заимствовалъ у послѣдняго очень многія черты... Безспорно въ богатомъ циклѣ сказаній о Соломонѣ,-- продолжаетъ акад. Ягичъ,-- было достаточно матеріала для образованія такихъ двухъ, повидимому, различныхъ типовъ, каковы Соловей Будиміровичъ и Соловей-разбойникъ. Нужно только намѣтить исходную точку народнаго творчества, опредѣлить тотъ моментъ, на которомъ сосредоточила свое вниманіе народная фантазія. А это не трудно отыскать для обоихъ Соловьевъ даже подъ ихъ національною травестіей. Образъ и дѣйствія Соловья Будиміровича соотвѣтствуютъ тѣмъ моментамъ цикла соломоновскихъ сказаній, которые сосредоточились вокругъ похищенія жены Соломона. Соловей разбойникъ, напротивъ, имѣетъ исходнымъ пунктомъ, очевидно, Соломона, посвященнаго въ тайны одушевленной и неодушевленной природы, Соломона волшебника.
   То, что особенно бросается въ глаза у Соловья-разбойника, это, очевидно, его сверхчеловѣческая, такъ сказать, натура, которая впослѣдствіи, какъ уже упомянуто, развилась далѣе, очевидно, подъ вліяніемъ имени (Соловья). Первоначально Соловью-разбойнику могли принадлежать въ общихъ чертахъ тѣ свойства, которыя въ русскихъ рукописныхъ разсказахъ пріурочиваются къ Соломону, какъ, напримѣръ: "И полетѣ Соломонъ подъ небеса яснымъ соколомъ... пошелъ по земли лютымъ звѣремъ... и поплыветъ въ морѣ щукою" (Памятн., стр. 67), или: "и полетѣ по поднебесью яснымъ соколомъ... и пойде по землѣ лютымъ звѣремъ и поплы щукою" (Тихонравовъ: "Лѣтописи",IV, стр. 118). Въ самомъ дѣлѣ, даже согласно съ современнымъ былиннымъ образомъ Соловья-разбойника было бы односторонне приписывать ему только раскатистый свистъ Соловья, какъ можно было бы думать соотвѣтственно его имени. Если мы сравнимъ такія былинныя черты, какъ:
   
   Засвисталъ Соловей по соловьиному,
   А въ другой зашипѣлъ разбойникъ по змѣиному,
   А въ третій зрявкаетъ по звѣриному (Кирша Дан., 353);
   или: Закричалъ -- по звѣриному,
   Засвистѣлъ -- по соловьиному,
   Замызгалъ -- по собачьему (Рыбн., 1,48);
   или: Все побиваетъ вздохомъ единимъ,
   Отъ свисту его змѣинаго, отъ крику звѣринаго
   Помираютъ всѣ удали-добры молодцы (Рыбн., II, 829);
   или: Ай закричалъ-то онъ, вѣдь, по звѣриному
   И свиснулъ-то онъ по змѣиному (Гильферд., 800);
   или: Крикнулъ по звѣриному,
   Свиснулъ по змѣиному (тамъ же, 622),
   
   то увидимъ, что въ его лицѣ соединяются свойства многихъ звѣрей и что только благодаря имени получилъ между ними преобладаніе свистъ соловьиный.
   Но и другія черты въ натурѣ Соловья, какою она изображается въ пѣсняхъ, имѣютъ явное отношеніе къ Соломону. Онъ вызываетъ представленіе о человѣкѣ не только богатомъ, но мудромъ или, по крайней мѣрѣ, очень умномъ. Развѣ не уменъ совѣтъ, которымъ онъ укрощаетъ буйную натуру своей семьи, когда она хочетъ силой сопротивляться его побѣдителю, Ильѣ? Развѣ не хитры его дѣйствія при дворѣ Владиміра, когда онъ сначала требуетъ вина и затѣмъ свиститъ изо всей силы? Но гораздо важнѣе то, что его хотѣли сдѣлать строителемъ монастыря, какъ говорится въ одной былинѣ, а Соломонъ былъ, вѣдь, par excellence строитель храма, или что его считали за волшебника съ перстнемъ, конечно, волшебнымъ, какъ видно изъ сообщаемаго у Рыбникова (III, 14). Извѣстно, какую важную роль при Соломонѣ играетъ именно кольцо. Далѣе слѣдуетъ обратить вниманіе и на отчество Соловья: Соловей-разбойникъ называется Рахмановичъ. Это отчество Радмановичъ-Брахмановичъ указываетъ на Индію. А въ Индіи былъ и Соломонъ: "пошедъ царь Соломонъ съ философы своими въ страну дальную ко царю индѣйскому" (Памяти., Ш, 62), или: "дѣтище индѣйскія веси богатыя"...
   Наконецъ, есть нѣсколько точекъ соприкосновенія между Соловьемъ Будиміровичемъ и Соловьемъ-разбойникомъ, которыя еще болѣе подтверждаютъ наше предположеніе объ ихъ общемъ происхожденіи {На предъидущихъ страницахъ акад. Ягичъ весьма неубѣдительно, на нашъ взглядъ, доказываетъ сходство въ нѣкоторыхъ чертахъ между Соловьемъ Будиміровичемъ и Соломовомъ и выставляетъ предположеніе, что типъ Соловья Будиміровича (какъ и имя) восходитъ къ Соломону.}. Уже отъ внимательнаго взгляда проф. Ореста Миллера не ускользнули эти точки соприкосновенія; онъ упоминаетъ о нихъ (на стр. 554 и слѣд.), хотя не дѣлаетъ изъ нихъ вывода въ нашемъ направленія. Мы ограничимся одною чертой, которая, однако, имѣетъ большое значеніе для проводимой нами мысли о связи обоихъ Соловьевъ съ Соломономъ. Соловей Будиміровичъ даетъ своей дружинѣ приказаніе построить три терема такъ, чтобы "верхи съ верхами сказалися" (Рыбн., I, 330, ср. IV, 59; Гильф., 174, 286). Этотъ способъ постройки, вѣроятно, заимствованъ отъ деревьевъ,-- такъ сильно напоминаетъ онъ свитое на трехъ (девяти и т. д.) дубахъ гнѣздо Соловья-разбойника. По то же повторяется у ихъ общаго прототипа Соломона, какъ сообщается въ изданномъ г. Тихонравовымъ текстѣ (Лѣтоп., IV, 130): "и по томъ възгради себѣ градъ въ древесѣхъ плетеныхъ вельми мудро" -- выраженіе, которое, относясь къ людямъ, можетъ быть понято въ смыслѣ деревяннаго дворца, а относясь къ птицамъ -- въ буквальномъ смыслѣ гнѣзда. Такимъ образомъ, даже сидѣніе въ гнѣздѣ Соловья имѣетъ первообразъ въ легендахъ о Соломонѣ {См. статью акад. Ягича: Die christlich-mythologische Schicht in der russischen Volksepik, помѣщ. въ Archiv für slavische Philologie, B. I, p. 120--124.}...
   Какъ ни остроумны соображенія академика Ягича объ аналогіяхъ между Соловьемъ-разбойникомъ и Соломономъ, но намъ они кажутся весьма неубѣдительными, также какъ его же сопоставленіе Соловья Будиміровича съ Соломономъ, основательно опровергнутое г. Халанскимъ {Великорусскія былины кіевскаго цикла, стр. 160.}. Дѣйствительно, сопоставленіе Соловья-разбойника съ Соломономъ основано на двухъ-трехъ нѣсколько сходныхъ деталяхъ, между тѣмъ какъ въ типѣ того и другаго лица нѣтъ ни малѣйшаго сходства.
   Академикъ Ягичъ исходитъ изъ Соломой а-волшебника, считая его прототипомъ Соловья-разбойника. Но еслибъ это было такъ, еслибъ это было дѣйствительно точкой отправленія народной фантазіи, то въ былинномъ типѣ Соловья оказались бы какія-нибудь черты, напоминающія эту сторону Соломона. Въ дѣйствительности же ихъ не оказывается. Достаточно просмотрѣть русскія сказанія о Соломонѣ, чтобъ убѣдиться въ томъ, что нѣтъ ничего общаго между царемъ Соломономъ и нашимъ Соловьемъ-разбойникомъ, сидящимъ на семи дубахъ. Не считаемъ нужнымъ перечислять черты несходства, потому что ихъ слишкомъ много, но остановимся на чертахъ quasi-сходныхъ, приводимыхъ акад. Ягичемъ.
   1) Соловей-разбойникъ представляется кудесникомъ. Соломонъ, какъ кудесникъ, можетъ принимать образъ разныхъ животныхъ: сокола, лютаго звѣря, щуки. Но именно этого не можетъ Соловей: его звѣриный образъ ограничивается тѣмъ, что онъ называется иногда птицею рахманной, и это существо отъ выстрѣла Ильи сваливается какъ овсяной куль. Соловьиный свистъ, змѣиное шипѣнье, звѣриное рявканье Соловья вовсе не предполагаютъ, что онъ принималъ образъ этихъ животныхъ.
   2) Соловей уменъ, но проявленія его ума не имѣютъ ничего общаго съ проявленіями ума легендарнаго Соломона.
   3) Соловей строитъ себѣ гнѣздо, имѣетъ отлично устроенную усадьбу и въ одной былинѣ, чтобы спасти себѣ жизнь, обѣщаетъ построить монастырь. Соломонъ par excellence строитель храма. Но библейскій Соломонъ, именно какъ строитель храма, не извѣстенъ въ народныхъ сказкахъ. Онѣ разсказываютъ только, что онъ еще мальчикомъ выстроилъ себѣ крѣпость изъ древесныхъ вѣтвей и сталъ въ ней царемъ надъ дѣтьми {"И началъ царевичъ Соломонъ суды творити: собравъ крестьянскихъ дѣтей множество отроковъ, а самъ царемъ у нихъ бисть; а иныхъ дѣтей воеводами поставляйте; а иныхъ въ судіи; а иныхъ служивыми людьми постави и служебники. И потомъ возгради себѣ градъ въ древесѣхъ плетеныхъ вельми мудро и посылаше тоя веси жители многія и начальники и помѣстники" и т. д. (Лѣтоп. русск. литературы, IV, стр. 130).}. Въ этой деревянной крѣпости акад. Ягичъ находитъ первообразъ гнѣзда Соловья, птицы рахманной,-- гнѣзда, сидя въ которомъ, онъ залегаетъ путь къ Кіеву.
   Опять незначительное сходство въ одной чертѣ, при полномъ несходствѣ типовъ строителей (мудраго царевича и чудовищнаго существа) и цѣли постройки.
   4) Отчество Соловья Рахмановичъ напоминаетъ Индію, а Соломонъ былъ въ Индіи въ одно изъ своихъ похожденій. Но, вѣдь, нашъ Соловей-разбойникъ въ Индіи не былъ, а отчество Рахмановичъ или эпитетъ птица рахманная могли проникнуть въ былины путемъ книжнымъ, совершенно независимо отъ сказаній о Соломонѣ, въ которыхъ, притомъ, нѣтъ ни птицы рахманной, ни какихъ-либо упоминаній о рахманахъ.
   5) Соловей-разбойникъ представляетъ нѣкоторыя точки соприкосновенія съ Соловьемъ Будиміровичемъ, а послѣдній имѣетъ, по акад. Ягичу, прототипомъ Соломона, слѣдовательно, къ тому же прототипу восходитъ и Соловей-разбойникъ.
   Послѣ обстоятельно доказаннаго г. Халанскимъ тѣснаго соотношенія между былиной о Соловьѣ Будиміровичѣ и русскими свадебными пѣснями не можетъ быть рѣчи о вліяніи типа Соломона на типъ этого былиннаго наѣзжаго жениха, не говоря уже о томъ, что и имя Соломона не имѣло повода (какъ думаетъ акад. Ягичъ {Archiv für slav. Philologie, B. I, p. 117.}) исказиться въ Соловья.
   Названіе Соловья должно быть поставлено,-- какъ справедливо замѣчаетъ г. Халанскій,-- въ связь съ тѣмъ, что онъ женихъ. Въ числѣ символовъ жениха соловей занимаетъ очень видное мѣсто какъ между великорусскими, такъ и малорусскими пѣснями. Съ именемъ героя -- Соловей -- стоитъ въ связи прозваніе его Будиміровичъ. Соловей въ народной поэзіи будитъ:
   
   "Свѣтъ ты мой, соловей въ саду!
   Кто-жь меня рано будить буде,
   Рано будить, поздно утѣшать?" (Шейнъ: "Р. Н. П.", стр. 461).
   "Ай, свѣтъ ты мой, соловей въ саду!
   Соловей въ саду, онъ рано вставалъ,
   Голосисто пѣвалъ, меня младу разбужалъ" *) (тамъ же, стр. 458).
   *) Назв. соч., стр. 159.
   
   Такимъ образомъ, если Соловей Будиміровичъ не имѣетъ ничего общаго съ Соломономъ, то тѣмъ менѣе къ послѣднему можетъ быть возведенъ Соловей-разбойникъ. Однако, нѣкоторыя сходныя черты между обоими эпическими Соловьями дѣйствительно существуютъ, какъ замѣтилъ уже О. Миллеръ и за нимъ акад. Ягичъ, и такое частное соотношеніе нуждается въ объясненіи.
   Такъ, О. Миллеръ и акад. Ягичъ отмѣчаютъ, что подобно тому, какъ Соловей Будиміровичъ строитъ три терема такъ, что верхи съ верхами свиваются, Соловей-разбойникъ сидитъ на трехъ дубахъ, свивающихся верхами. Красивая усадьба съ садомъ Соловья-разбойника напоминаетъ роскошные терема, построенные Соловьемъ Будиміровичемъ въ саду Запавы Путятичны. При тождествѣ именъ строителей такое сходство въ этой детали едва ли случайное, и объясненіе должно заключаться, конечно, въ тождествѣ именъ. Который же Соловей повліялъ на другаго? Думаемъ, что Соловей Будиміровичъ. Въ былинѣ объ этомъ женихѣ чудесное построеніе теремовъ въ саду княжны имѣетъ существенное значеніе. Оно находится въ связи и съ нашими свадебными пѣснями {"Я самъ тебѣ (невѣстѣ) изрублю сѣни новая,
   Я самъ тебѣ изрублю съ переходами...
   Я самъ въ твоемъ саду
   Сяду соловьемъ молодимъ залетнымъ,
   Я самъ тебя рано буду, свѣтъ, кликать,
   Я самъ тебя рано буду будить" (Халанскій, назв. соч., стр. 151),}, и съ многочисленными сказками, въ которыхъ условіемъ жениху для полученія руки царевны ставится построеніе въ одну ночь чудеснаго дворца. Между тѣмъ, въ былинахъ о Соловьѣ-разбойникѣ болѣе или менѣе подробное описаніе его усадьбы есть только несущественная деталь.
   Если въ одной былинѣ Соловей-разбойникъ предлагаетъ Владиміру за свое освобожденіе выстроить "города съ пригородами", то и это, конечно, объясняется тѣмъ, что сказитель припомнилъ не кстати другаго былиннаго Соловья-строителя чудныхъ теремовъ,-- не кстати потому, что роль строителя, какъ былина сама далѣе объясняетъ, нейдетъ Соловью, извѣстному разорителю.
   Такимъ образомъ, былины о Соловьѣ Будиміровичѣ, на нашъ взглядъ, могутъ послужить къ объясненію только одной черты Соловья-разбойника, и, притомъ, черты несущественной. Во всемъ же остальномъ нѣтъ никакого сходства обоихъ Соловьевъ между собою и съ Соломономъ.
   Что касается характеристики типа Соловья-разбойника, то акад. Ягичъ. совершенно вѣрно распозналъ въ немъ сложный составъ и отмѣтилъ дѣйствительно проглядывающія въ немъ черты богатыря, не приладившагося къ циклу кіевскихъ богатырей. Эти черты академикъ Ягичъ считаетъ древними, основными, а птичій образъ болѣе позднимъ наслоеніемъ, отложившимся подъ вліяніемъ языка, т. е. имени Соловья. Съ послѣднимъ предположеніемъ едва ли можно согласиться. Трудно допустить такое вліяніе языка на созданіе эпическаго образа, тѣмъ болѣе, что совершенно неизвѣстны мотивы, вслѣдствіе которыхъ народъ могъ бы передѣлать популярное и легко произносимое имя Соломонъ въ птичье имя Соловей. Но положимъ, что, по неизвѣстнымъ намъ причинамъ, дѣйствительно народомъ было сдѣлано такое искаженіе: вытекаетъ ли изъ этого дальнѣйшее предполагаемое г. Ягичемъ послѣдствіе? Едва ли. Изъ того, что человѣкъ (кудесникъ, разбойникъ) получилъ прозвище Соловей, еще не слѣдуетъ, что на основаніи птичьяго прозвища народная фантазія могла изъ человѣка сдѣлать чудовищную птицу. Мы еще понимаемъ, что разбойникъ съ именемъ Соловья могъ быть снабженъ соловьинымъ свистомъ (такъ какъ свистъ въ уваженіи у русскихъ разбойниковъ), но едва ли фантазія народа могла идти дальше: снабдить человѣка съ прозвищемъ Соловья крыльями, гнѣздомъ на 7 дубахъ, звѣринымъ рявканьемъ и превратить его въ птицу рахманную. Намъ кажется, что въ основѣ зооморфическаго представленія Соловья-разбойника лежитъ нѣчто болѣе прочное, чѣмъ вліяніе имени на народную фантазію, какой-нибудь искаженный отголосокъ чудовищнаго существа, вродѣ персидскаго Синурга, кавказскаго Пакондзи, птицы Нога и т. п.
   Для уясненія натуры нашего Соловья-разбойника Ѳ. И. Буслаевъ предлагаетъ цѣлый рядъ соображеній и параллелей, которыя, впрочемъ, едва ли его самого удовлетворяютъ. Такъ, въ славяно-русской хроникѣ, на основаніи литовскихъ источниковъ, говорится о "поганскомъ бискупѣ", т.-е. Жрецѣ Лыздейкѣ, что "той Лыздейко за живота Витени, отца Гедиминова, былъ знайденъ въ гнѣздѣ орловомъ въ пущѣ". Этотъ жрецъ, поясняетъ Ѳ. И. Буслаевъ, былъ чародѣй и человѣкъ вѣщій. Въ гнѣздо онъ попалъ еще ребенкомъ, будто бы неизвѣстно какъ и когда {См. статью Ѳ. И. Буслаева: "Критическія и библіографическія замѣтки по неводу книги О. Миллера". Ж. М. Н. Пр.) часть CLIX, отд. 2, стр. 281.}. Въ этомъ преданіи, находящемся, какъ уже замѣтилъ акад. Ягичъ, въ связи съ этимологіей имени Лыздейки, такъ какъ гнѣздо по-литовски lizdas, скорѣе можно найти сходство Лыздейки съ иранскимъ Закомъ, жившимъ въ дѣтствѣ въ гнѣздѣ Симурга, чѣмъ съ нашимъ Соловьемъ-разбойникомъ. Упоминаемый у Татищева изъ Якимовской лѣтописи жрецъ Богомилѣ, нареченный Соловьемъ "сладкорѣчія ради", также какъ противникъ его, посадникъ Воробей, носятъ птичьи имена и развѣ только этимъ могутъ напомнить Соловья-разбойника, но не имѣютъ никакихъ другихъ птичьихъ чертъ. Едва ли можно что-нибудь извлечь для поясненія типа Соловья-разбойника и изъ полукнижнаго сказанія, заимствованнаго Мельниковымъ изъ рукописнаго сборника XVII в., гдѣ говорится, что Соловей, который былъ связанъ Ильей Муромцемъ, былъ мордвинъ, и упоминаются другіе мордвины съ птичьими именами -- Скворецъ и чародѣй Дятелъ {Во времена стародавнія, гдѣ теперь стоитъ Нижній-Новгородъ, жилъ знатный, сильный мордвинъ, по имени Скворецъ. Онъ былъ другъ... другому такому же знатному мордвину, Соловью, тому самому, что связанъ былъ Ильей Муромцемъ. Женился Скворецъ на 18 женахъ и родили они ему 70 сыновей... Тутъ же въ ущельѣ обиталъ чародѣй Дятелъ, тоже мордвинъ, тоже пріятель Соловью. И спросилъ Скворецъ Дятла о судьбѣ 70 сыновей своихъ. Отвѣчалъ Дятелъ: Если дѣти твои будутъ жить мирно и согласно другъ съ другомъ, долго будутъ обладать здѣшними мѣстами, а поссорятся -- будутъ покорены русскими"... Такъ оно и вышло. См. О. Миллеръ, стр. 277.}. Опять птичьи имена безъ другихъ птичьихъ свойствъ и никакого сходства въ фабулѣ съ фабулой былинъ о Соловьѣ-разбойникѣ.
   Роль Соловья, какъ разбойника, дѣйствительно напоминаетъ нѣсколько вѣщій разбойникъ Могутъ, который, согласно съ лѣтописною сказкой, былъ изловленъ хитростью и приведенъ къ князю Владиміру. Ѳ. И. Буслаевъ отмѣчаетъ, что этотъ Могутъ, поставленный предъ княземъ, какъ былинный Соловей, вскрича зѣло, провидѣвъ, какъ вѣщій человѣкъ, смерть свою {Выдержку изъ лѣтописи см. у г. Бестужева-Рюмина: "О составѣ русск. лѣтописей", прилож., стр. 34. "Изымаша хитростію нѣкоего разбойника, нарицаемаго Могутъ и егда ста предъ Владкмеромъ, воскрича зѣло и многы слезы испущая изъ очію, сице глаголя: поручника ти по себѣ даю, о Владимере, Господа Бога и Пречистую Его Матерь Богородицу, ако отнынѣ никакого же не сотворю зла предъ Богомъ и предъ человѣки, но да буду въ покаянія вся дни живота коего". Слышавъ же сіе Віадимеръ умилися душою и сердцемъ и посла его ко отцу своему митрополиту Ивану, да пребываетъ, никогда же исходя изъ дому его. Могутъ же, заповѣдь храня, никакоже исхожаше изъ дому митрополита и крѣпкимъ и жестокимъ житіемъ живше, и увяденіе и смиреніе много показа, и провидѣвъ свою смерть съ міромъ почи о Господи" (Степ. кн., I, 167).}.
   Дѣйствительно, если въ личности Соловья можно искать какихъ-нибудь историческихъ отголосковъ, то именно въ его роди разбойника, тѣмъ болѣе, что историческое разбойничество отразилось въ другомъ похожденіи Ильи -- его встрѣчѣ съ станичниками, которое въ нѣкоторыхъ былинахъ связано съ плѣненіемъ Соловья въ одинъ сводный разсказъ {Рыбн., IV, 8. Гильферд., No 171.}. Вамъ представляется вѣроятнымъ, что иноземный чудовищный образъ какого-то могучаго существа, залегающаго путь къ князю и сидящаго на дубахъ -- какъ дивъ верху древа (въ Словѣ о полку Игоревѣ) -- былъ въ связи съ домашнимъ сильнымъ развитіемъ разбойничества, народомъ осмысленъ, какъ разбойникъ. Но, вслѣдствіе извѣстной консервативности народа, это осмысленіе чудища, какъ человѣка-разбойника, однако, не стерло другихъ чертъ чудовища, которыя по традиціи продолжали повторяться пѣвцами, и, такимъ образомъ, въ эпическомъ Соловьѣ получился какой-то противу естественный и противурѣчивый конгломератъ человѣчьихъ и чудовищныхъ свойствъ, которыя дѣлаютъ этотъ типъ столь загадочнымъ.
   Не имѣя надежды объяснить всѣ черты нашего загадочнаго Соловья-разбойника, выдѣлимъ только нѣкоторыя, которыя, на нашъ взглядъ, находятъ себѣ аналогіи въ иранскихъ сказаніяхъ о похожденіяхъ Рустема и Исфендіара. Выше мы уже замѣтили, что препятствія или заставы, встрѣченныя Ильей на пути къ князю Владиміру, соотвѣтствуютъ до нѣкоторой степени заставамъ, встрѣченнымъ Рустемомъ на пути къ царю Кейкаусу, въ страну дивовъ Мазендеранъ и Исфендіаромъ по пути къ "мѣдному" замку.
   Мы указали въ похожденіяхъ иранскихъ богатырей параллели для былинныхъ заставъ -- горъ высокихъ и широкой рѣки Смородины; предположили также, что въ птичьемъ видѣ Соловья-разбойника, быть можетъ, отразилось иранское представленіе о чудовищной птицѣ Симургѣ, убитой Исфендіаромъ. Въ томъ же направленіи, думается намъ, слѣдуетъ искать параллель для человѣческаго типа Соловья-разбойника, для этого богатыря, взятаго Ильей въ плѣнъ и привезеннаго въ торокахъ въ Кіевъ. Мы уже намекнули, что нѣкоторое сходство съ Соловьемъ-человѣкомъ представляютъ двѣ параллельныя личности, играющія роль въ похожденіяхъ Рустема и Исфендіара -- Ау ладъ и Кергеаръ. Разсмотримъ же теперь пристальнѣе, въ чемъ заключается ихъ сходство съ Соловьемъ, такъ какъ сходство ихъ между собою уже разсмотрѣно нами выше {См. Экскурсъ III.}.
   1) Илья не убиваетъ Соловья, а скручиваетъ его веревкой и привязываетъ къ сѣдлу: слѣдовательно, не имѣетъ вначалѣ намѣренія его убить. Рустемъ встрѣчаетъ Аулада, какого-то мѣстнаго властителя, въ лѣсу: Ауладъ удивляется, какъ Рустемъ дерзнулъ ѣхать по его области {Mohl., I, 416.}, угрожаетъ ему, но богатырь бросаетъ на него арканъ и беретъ его въ плѣнъ. Затѣмъ онъ беретъ Аулада съ собою, такъ какъ послѣдній знаетъ всѣ заставы, предстоящія Рустему на пути въ Мазендеранъ, и обѣщаетъ ему не только жизнь, но и корону Мазендерана, если онъ будетъ служить ему проводникомъ. Еергсаръ -- alter ego Аулада -- нападаетъ на Исфендіара, пускаетъ въ него стрѣлу, но послѣдній, прикинувшись раненымъ, внезапно накидываетъ на подъѣхавшаго тюркскаго богатыря арканъ и беретъ его въ плѣнъ. Затѣмъ Еергсаръ долженъ указать Исфендіару предстоящія ему заставы на пути къ "мѣдному" замку, котораго властителемъ Исфендіаръ (хотя и коварно) обѣщаетъ его сдѣлать {Mohl., IV, 419.}.
   2) Илья угощаетъ своего плѣнника (Соловья) виномъ. Исфендіаръ, разспрашивая Кергсара передъ каждою новою заставой, угощаетъ его чашей вина, иногда наполняя ее 4 раза {Mohl., IV, 894, 398, 400, 404, 408, 411.} -- деталь не случайная, потому что повторяется 6 разъ.
   3) Плѣнный Соловей, по одной былинѣ, на время получаетъ свободу и помогаетъ Ильѣ, по его просьбѣ, въ освобожденіи города Чернигова, а затѣмъ снова привязывается въ торока. Плѣнный Ауладъ сопровождаетъ Рустема въ его пути въ Мазендеранъ и помогаетъ ему своими указаніями, причемъ, все-таки, Рустемъ то спускаетъ его съ аркана, то снова привязываетъ. Плѣнный Кергсаръ въ той же роли терпитъ такое же обращеніе со стороны Исфендіара, то заковывается въ цѣпи, то расковывается.
   4) Илья за коварство Соловья (ослушаніе его приказа и за попытку убить его и князя своимъ полнымъ свистомъ) предаетъ его смерти. Исфендіаръ за обманъ, имѣвшій цѣлью его погубить, разсѣкаетъ Кергсара на полы {Mohl., IV, 421.}, послѣ перехода чрезъ глубокія воды (= рѣкѣ Смородинѣ).
   Что касается Аулада, то судьба его была иная, такъ какъ онъ служилъ вѣрнымъ проводникомъ Рустему во всѣхъ заставахъ. Рустемъ, убивъ по его указаніямъ бѣлаго дива, исполняетъ свое обѣщаніе и доставляетъ ему корону Мазендерана, ходатайствуя за него передъ Кейкаусомъ {Припомнимъ, что въ одной былинѣ Илья отпускаетъ съ согласія Владиміра Соловья въ его подворье.}.
   Однако, окончаніе похожденій Рустема по пріѣздѣ его къ царю Кейкаусу не обходится безъ убійства существа, нѣсколько напоминающаго нашего Соловья, какъ чудовищнаго противника Ильи. Рустемъ приводитъ къ Кейкаусу царя мазендеранскаго, страшнаго дива, принимавшаго различные образы. Кейкаусъ осыпаетъ чудовище упреками и велитъ его казнить. Тогда Рустемъ вытаскиваетъ дива за бороду изъ присутствія царя Кейкауса и велитъ разрѣзать его на куски {Mohl., I, 446.}. Подобно этому, по нѣкоторымъ былинамъ, Илья вытаскиваетъ Соловья на княжескій дворъ или въ поле чистое и предаетъ его лютой казни.
   5) Владиміръ въ одной былинѣ {Гильферд., No 56, столб. 808.}, хочетъ поставить Соловья воеводой въ Кіевѣ, но затѣмъ за признаніе Соловья, что "его сердце есть разбойницко", Илья убиваетъ его. Кейкаусъ дѣлаетъ Аулада царемъ мазендеранскимъ. Исфендіаръ обѣщаетъ Кергсару воеводство въ "мѣдномъ" замкѣ, но за коварство предаетъ его смерти.
   Если всѣ перечисленныя аналогіи между Соловьемъ, Ауладомъ и Кергсаромъ не случайны, то все же онѣ касаются только немногихъ отдѣльныхъ чертъ нашего Соловья, изъ которыхъ нѣкоторыя встрѣчаются, притонъ, въ какой-нибудь одной былинѣ. Другія же черты разсматриваемаго былиннаго типа, и весьма характерныя, не находятъ себѣ параллелей въ иранскихъ сказаніяхъ: таковы, напримѣръ, семья Соловья, его жена, дочери и зятья, попытки семьи выкупить Соловья, богатырскій его свистъ, производящій такой эффектъ при дворѣ князя, и проч. На нашъ взглядъ, нѣкоторыми свойствами своими -- соединеніемъ чудовищности съ волшебствомъ -- Соловей вообще напоминаетъ иранскихъ дивовъ, классическою страной которыхъ считается Мазендеранъ. Это -- существа злыя, чудовищныя на видъ и обладающія волшебными свойствами. Такимъ является, наприм., царь мазендеранскій, обратившійся въ камень, когда его ударилъ копьемъ Рустемъ. Но самый страшный дивъ, стоящій во главѣ всѣхъ прочихъ, это "бѣлый" дивъ, убіеніе котораго было самымъ славнымъ подвигомъ Рустема въ Мазендеранѣ. Мы не можемъ среди многочисленныхъ дивовъ, съ которыми бился Рустемъ, указать какого-нибудь одного, какъ прототипъ чудовища Соловья, но можемъ только предположить, что въ похожденіи Ильи съ Соловьемъ-разбойникомъ сохранился глухой отголосокъ борьбы Рустема съ мазендеранскими дивами. Это предположеніе намъ кажется правдоподобнымъ на томъ основаніи, что, какъ мы видѣли выше, въ былинахъ о первой поѣздкѣ Ильи въ Кіевъ сохранились отголоски заставъ, встрѣченныхъ Рустемомъ на пути въ Мазендеранъ и Исфендіаромъ на пути къ "мѣдному" замку. Если мы находимъ соотвѣтствіе между иранскими и русскими заставами -- горы, рѣка, чудовищная птица (Соловей-Синургъ), т.-е. между первыми встрѣченными богатырями (Ильей, Рустемомъ, Исфендіаромъ) препятствіями, то можемъ предположитъ, что" похожденію Ильи съ Соловьемъ соотвѣтствовало нѣчто въ иранскомъ сказаніи, и самый планъ какъ будто указываетъ, что это нѣчто была именно борьба Рустема съ чудовищнымъ дивомъ, отъ котораго Рустемъ избавилъ Кейкауса (какъ Илья Владиміра отъ чудовища Соловья-разбойника). Нѣкоторымъ подтвержденіемъ этому предположенію служитъ, какъ мы увидимъ ниже, извѣстная сказка о Ерусланѣ Лазаревичѣ, и мы просимъ читателя раньше нашего разбора этой сказки не дѣлать заключенія о неправдоподобіи нашего сопоставленія Соловья-разбойника съ мазендеранскимъ дивомъ (вообще).
   Чтобы комбинировать всѣ отдѣльныя аналогіи между Соловьемъ и иранскими Симургомъ, Кергсаромъ (Ауладомъ), бѣлымъ дивомъ, мы изъ всего вышеприведеннаго можемъ сдѣлать слѣдующее гипотетическое построеніе, прочность котораго, быть можетъ, подтвердится впослѣдствіи. Всматриваясь въ Соловья-разбойника, мы замѣчаемъ въ немъ странное, противу-естественное соединеніе, по меньшей мѣрѣ, трехъ фигуръ -- птицы, богатыря и чудовища, слитыхъ чисто-механически въ одинъ образъ, причемъ народная фантазія почти не сдѣлала попытки сочетать эти лица органически въ нѣчто цѣльное {Примѣромъ тому можетъ служить одна былина Рыбникова, Ш, No 63, гдѣ Соловей названъ птицей рахманной, сидящей на 7 дубахъ, а вслѣдъ затѣмъ, когда Илья сшибъ эту птицу съ гнѣзда, Соловей оказывается уже человѣкомъ "съ желтыми кудрями", за которыя Илья привязываетъ его къ сѣдлу. Или: въ былинѣ Гильферд. No 120 Соловей Рахмановъ живетъ на трехъ дубахъ, какъ птица, а затѣмъ оказывается, что Илья его встрѣтилъ въ полѣ ѣдущимъ на конѣ (столб. 662).}. Нелѣпость этого конгломерата объясняется, на нашъ взглядъ, именно тѣмъ, что былинный разсказъ о похожденіи Ильи съ Соловьемъ есть результатъ послѣдовательнаго искаженія, перевиранія какого-то иноземнаго болѣе полнаго разсказа, отдѣльные эпизоды котораго были съ теченіемъ времени скомканы въ одинъ, такъ что отдѣльныя черты первоначально разныхъ личностей чисто-механически были соединены въ одной. Безъ такого предположенія невозможно объяснить сложный составъ личности Соловья. Это, дѣйствительно, фигура мозаическая, и, притомъ, весьма неуклюжей работы, такъ какъ мозаика была механическая, соединявшая куски отъ разныхъ основныхъ рисунковъ. Обвинять всецѣло русскихъ сказителей въ этой работѣ мы не имѣемъ основанія, такъ какъ не знаемъ, въ какомъ видѣ и чрезъ какую среду дошелъ до нихъ предполагаемый восточный оригиналъ. Мы склонны скорѣе предположить, что онъ былъ попорченъ уже въ передаточной инстанціи, причемъ отдѣльные иранскіе эпизоды и лица были скомканы въ одну массу. На русской почвѣ можно замѣтить даже попытки къ осмысленію иноземнаго образа, ко внесенію нѣкоторыхъ бытовыхъ чертъ, именно черты разбойничества, присоединившейся къ чертамъ, полученнымъ изъ чужаго сказанія, какими намъ представляются: птичій образъ, чудовищныя свойства, рявканіе звѣриное, шипѣніе змѣиное, свистъ, иногда пламенное дыханіе {Гильфердингъ, No 120.} и образъ коварнаго богатыря, пойманнаго арканомъ и возимаго съ собою главнымъ національнымъ богатыремъ. Иранскимъ прототипомъ послѣдняго образа мы предположили Кергсара (Аулада), прототипомъ птичьяго образа -- Симурга, а въ чудовищныхъ и волшебныхъ свойствахъ Соловья видимъ отголосокъ дива, вродѣ мазендеранскаго царя или "бѣлаго" дива. Сознаемся, что такой мозаическій составъ былиннаго типа Соловья искусственъ и что, быть можетъ, мы ошибаемся въ указанія этихъ прототиповъ. Но все же думаемъ, что если ошибаемся, то лишь въ деталяхъ, и что главное наше предположеніе -- сходство въ планѣ между поѣздкой Ильи въ Кіевъ и походомъ Рустема въ Мазендеранъ (а также Исфендіара въ "мѣдный" замокъ), имѣетъ нѣкоторое основаніе. А это пока все, что мы желали бы сдѣлать вѣроятнымъ.
   Прежде чѣмъ разстаться съ Соловьемъ-разбойникомъ, считаемъ не лишнимъ отмѣтить одну деталь, встрѣчающуюся въ значительномъ числѣ былинъ. Илья, повидимому, не желаетъ убить Соловья, а, между тѣмъ, пускаетъ ему стрѣлу въ глазъ -- въ одно изъ самыхъ уязвимыхъ мѣстъ. Былины говорятъ даже, что стрѣла вышибла Соловью правое око со косицею {Рыбн., I, стр. 66.} или вышла въ лѣвое ухо {Рыбн., I, стр. 48.}, за чѣмъ, казалось бы, должна послѣдовать немедленная смерть. Это стрѣляніе въ глазъ, однако, безъ цѣли убить, представляется намъ страннымъ. Гораздо логичнѣе стрѣляніе Ильи въ тѣхъ былинахъ, гдѣ Илья подшибаетъ Соловью крыло правое {Кирѣевскій, I (III. 1).}, вслѣдствіе чего тотъ лишенъ возможности держаться на деревьяхъ, но не раненъ смертельно. Намъ кажется, что въ стрѣляніи именно въ глазъ нужна видѣть survival того сказочнаго мотива, что для нѣкоторыхъ чудовищныхъ или вообще исключительныхъ существъ смерть возможна подъ условіемъ пораженія только одного опредѣленнаго мѣста на тѣлѣ. Чтобы не ходить далеко, укажемъ на иранскаго неуязвимаго богатыря Исфендіара, который могъ быть убитъ Рустемомъ только тогда, когда послѣдній пустилъ ему стрѣлу въ единственно уязвимое мѣсто, именно въ глазъ. Если наше предположеніе вѣрно, то опять, хотя совершенно въ иной связи, нашъ Илья поступаетъ совершенно такъ же, какъ иранскій Рустемъ. Какъ ни ничтожно само по себѣ это детальное совпаденіе, любопытны тѣ побочныя обстоятельства, которыми оно сопровождается. Стрѣла, которая могла убить Исфендіара, попавъ ему въ глазъ, должна была быть спеціально вырѣзана изъ вяза {Mold, IV, стр. 639, дерево называется тамариксомъ (tamarix).}. Наканунѣ боя съ Исфендіаромъ Рустемъ самъ изготовилъ эту стрѣлу и, вступая въ бой, наложилъ ее на тетиву и обращается съ молитвой къ божеству {Mohl., IV, р. 539, 540 и 541.}.
   Подобно этому, по одной былинѣ {Гильферд., No 56.}:
   
   Подъѣзжаетъ Илья, вѣдь, къ кустику ракитову,
   Вынимаетъ Ильювюша ножищо да кинжалищо,
   А вырубилъ онъ стрѣлочку ракитову,
   Ай натягивалъ Ильюшенька свой тугой лукъ.
   И налагаетъ вѣдь онъ стрѣлочку ракитову,
   А самъ онъ ко стрѣлы да приговаривать...
   
   Слѣдуетъ наговоръ на стрѣлу, встрѣчающійся нерѣдко въ былинахъ {Наприм., Рыбн., I, стр. 63, II, стр. 330. Кирѣев., I, стр. 28, 79. Гильферд., стр. 301, 988.}. Положимъ, что и здѣсь случайное сходство; по сейчасъ же можно указать еще на другую случайность. Выше вы предположили, что на типъ Соловья, шпицы рахманной, могъ повліять иранскій Симургъ. И что же? Въ стрѣляніи Рустема спеціальною стрѣлой въ глазъ врага замѣшанъ Симургъ, но не въ качествѣ врага, а въ качествѣ мудраго совѣтника-помощника. Онъ открываетъ Рустему тайну уязвимости его врага и указываетъ ему, что нужно сдѣлать стрѣлу изъ вяза и пустить ее въ глазъ Исфендіара. И такъ, мы имѣемъ въ русской былинѣ, хотя въ нѣсколько различномъ сочетаніи, слѣдующіе иранскія лица, дѣйствія и предметы:
   1) Илья = Рустемъ; 2) Симургъ = Соловей, птица рахманная; 3) ракитовая (вязовая) стрѣла, изготовленная главнымъ богатыремъ (Рустемомъ, Ильей); 4) напутствіе стрѣлы молитвой; 5) стрѣляніе въ глазъ непріятелю. Но такъ какъ въ иранскомъ сказаніи стрѣляніе въ глазъ имѣетъ raison d'être, а въ русскомъ не находитъ никакого объясненія, слѣдуетъ думать, что эта оторванная отъ своего мѣста иранская деталь была въ русскомъ эпосѣ пріурочена не къ надлежащему мѣсту въ силу какой-то ассоціаціи. Это пріуроченіе, кажется, представляетъ глухой отголосокъ смутнаго воспоминанія о томъ, что восточный прототипъ Ильи когда-то кому-то пустилъ вязовую заговоренную стрѣлу въ глазъ, причемъ въ этомъ дѣлѣ была замѣшана какая-то чудовищная птица (Симургъ). "Вѣроятно, чудовищная птица и была этимъ врагомъ, которому въ глазъ была пущена ракитова стрѣла",-- такъ осмыслилъ полузабытый мотивъ какой-нибудь сказитель (русскій или, скорѣе, не русскій) и этою неудачною попыткой къ осмысленію объясняется русская былинная комбинація деталей чужеземнаго разсказа.

-----

   Переходимъ къ другимъ похожденіямъ Ильи, встрѣченнымъ имъ въ его поѣздкахъ.
   Былина Рыбникова (IV, No 3), изобилующая собственными именами, неизвѣстными въ другихъ однородныхъ былинахъ {Такъ, въ ней конь Ильи носитъ названіе Тучападушко, камень на розстани -- Сервамоцъ-камень, королевна колдунья -- Зенира.}, разсказываетъ, что Илья, по выѣздѣ изъ дому, наѣхалъ на первую заставу -- 40,000 разбойниковъ, а затѣмъ, перебивъ ихъ своимъ шлемомъ,
   
   Пріѣзжаетъ онъ во чисто поле,
   Во чистомъ полѣ стоитъ шатеръ,
   Недалече отъ бѣла шатра
   Стоятъ палаты бѣлокаменны
   И во тѣхъ палатахъ бѣлокаменныхъ живетъ
   Паленица удалая. И у ей кроватка оманслива,
   И принимала она каждаго страннаго
   Во тѣ палаты бѣлокаменны,
   Кормила кушаньями сахарными,
   И поила напитками медвяными,
   И отводила ихъ во спальну драгоцѣнную,
   Гдѣ стояла кроватка оманслива,
   Просила добрыхъ молодцевъ на кроватку спать.
   Впереди проситъ повалиться добрыхъ молодцевъ,
   А во слѣдъ ложится красна дѣвица.
   А того не знаетъ добрый молодецъ,
   Что кроватка есть оманслива,
   Который повалится спать на кроватку,
   Та кроватка подвернется,
   То улетитъ онъ въ погреба глубокіе.
   Подъ кроваткой былъ погребъ въ глубину сорока саженъ.
   И во этомъ погребѣ было накоплено
   Триста рыцарей, сильныхъ могучихъ богатырей.
   
   Свою коварную ласку хотѣла колдунья испытать и на Ильѣ Муромцѣ. Она вышла ему на встрѣчу, цѣловала его во уста сахарныя, угощала, поила и затѣмъ пригласила на кроватку омансливу. Но Илья приглашаетъ ее лечь первою и, видя ея колебаніе, схватываетъ ее и бросаетъ на кровать, которая, опрокинувшись, сбрасываетъ колдунью въ погреба глубокіе. За этимъ похожденіемъ слѣдуетъ въ былинѣ встрѣча Ильи съ Соловьемъ-разбойникомъ.
   Такимъ образокъ, въ разсматриваемой былинѣ похожденіе Ильи съ коварною дѣвицей включено въ число заставъ, встрѣченныхъ имъ на пути изъ дому въ Кіевъ {Ср. также былину Рыбн., I, No 11 (стр. 64).}. Но гораздо чаще это похожденіе соединяется сказителями съ двумя другими: встрѣчей съ разбойниками и нахожденіемъ Ильей, погреба съ золотою казной, причемъ всѣ три похожденія доказываютъ, что, Ильѣ не суждено ни убиту быть, ни богату быть, ни женату быть. Впрочемъ, въ связи съ тѣми или другими эпизодами, похожденіе Ильи съ коварною дѣвицей содержитъ въ былинахъ почти однѣ и тѣ же черты {См. былины Рыбн., I, стр. 64; III, 42. Кирѣев., I, 88. Гильфердингъ, столб. 811, 869, 1053, 1203, 1213, 1248, 1257, 1301.}. Нѣкоторыя различія встрѣчаются только въ названіи и обстановкѣ коварной дѣвицы и въ расправѣ съ нею Ильи Муромца. Кромѣ имени Зениры, встрѣчается имя Маринка-королевична {Гильфердингъ, столб. 811.}, но чаще собственнаго имени нѣтъ и дѣвица называется просто прекрасною королевичной {Ibid., столб. 1203, 1213, 1248, 1301. Рыбниковъ, I, 64; III, 42.}. Иногда при ней состоитъ цѣлый штатъ дѣвицъ (40 дѣвицъ или толпа) {Гильфердингъ, столб. 1203, 1301.}. Илья предаетъ ее самой лютой казни: либо раздираетъ ее на полы {Ibid., столб. 1249.}, либо рѣжетъ на куски {Ibid., столб. 1214.}, либо разстрѣливаетъ {Ibid., столб. 312.}.
   Нѣтъ сомнѣнія, что въ былинныя похожденія Ильи Муромца вплелся въ его столкновеніе съ прекрасною королевичной весьма распространенный сказочный мотивъ. Наша

   

Экскурсы въ область русскаго эпоса *).

*) Русская Мысль, кн. XI.

VIII.
Степные мотивы въ русскомъ эпосѣ.

   Едва разсѣкается густой туманъ, покрывавшій славянское населеніе Россіи въ началѣ среднихъ вѣковъ, какъ мы наблюдаемъ уже столкновеніе восточныхъ и южныхъ русскихъ племенъ съ тюркскими кочевниками. Не восходя къ гуннскому погрому, захватившему въ своемъ движеніи нѣкоторыя славянскія племена, и къ обрамъ (аварамъ), глухое воспоминаніе о которыхъ дошло въ видѣ народнаго преданія до нашего лѣтописца, мы вступаемъ на болѣе твердую историческую почву въ тотъ періодъ (VIII, IX вв.), когда южно-русскія степи не только по временамъ служатъ дорогой тюркскимъ кочевникамъ, стремящимся далѣе на Западъ, но становятся постоянною ареной ихъ кочевокъ. Угры были послѣднимъ азіатскимъ народомъ, который въ своемъ движеніи на западъ еще нашелъ возможность тамъ прочно водвориться. "Слѣдующіе потоки кочеваго населенія,-- говорить г. Житецкій {Кіевская Старина, іюль 1888 г., стр. 437, въ статьѣ: Смѣна народностей въ Южной Руси.},-- разбившись о западныя преграды, залили собою южную Русь, которая съ этого времени одна, безъ раздѣла со своими западными сосѣдями, выноситъ на себѣ всѣ послѣдствія отъ сожительства съ кочевниками. Эпоха съ IX по XIII в. можетъ быть отнесена къ періоду самаго экстензивнаго вліянія народовъ урало-алтайской группы на южное славяно-русское населеніе. Въ указанный промежутокъ по южной границѣ земель Галицко-Волынской, а потомъ Кіевской и Переяславской и на востокъ отъ послѣдней, по всему юго-востоку земли Чернигово-Сѣверской, широко раскинулись кочевья азіатскихъ ордъ, обнимавшихъ всю степную полосу отъ Днѣстра до Лика. Здѣсь проживали послѣдовательно одни за другими: хазары, печенѣги, половцы и, наконецъ, монголы".
   Чтобъ уяснить себѣ, въ какія отношенія стали русскія племена къ этимъ азіатскимъ кочевникамъ, и, прежде всего, къ хазарамъ, припомнимъ нѣкоторые историческіе факты.
   Съ конца VII столѣтія хазары распространяютъ свою власть на всемъ пространствѣ отъ Волги до Днѣпра. Славянское населеніе подчиняется имъ и находитъ подъ ихъ властью безопасность {Голубовскій: "Печенѣги, торки и половцы до нашествія татаръ", стр. 19.}, въ виду извѣстно! религіозной и національной терпимости, отличавшей Хазарское царство. Въ IX в. мы видимъ въ подчиненіи у хазаръ русскія племена сѣверянъ и полянъ, радимичей, вятичей, платившія имъ дань. Но, повидимому, это чистовнѣшнее подчиненіе, не оказывавшее вліянія на внутренній строй жизни славянъ, доставляло имъ относительную безопасность и широкую возможность мирныхъ, культурныхъ сношеній съ Востокомъ. Во время могущества своего хазары умѣли сдерживать подвластныя имъ племена отъ враждебныхъ столкновеній {Тамъ же.}. Враждебное движеніе въ степяхъ начинается только въ то время, когда Хазарія ослабѣла въ борьбѣ съ арабами, когда вслѣдствіе этого ей пришлось взяться за ту же политику, какой пользовалась въ своемъ безсиліи Византія,-- ссорить сосѣдей, чтобы удержаться самой. Начало этому далъ союзъ хазаръ съ узами для обузданія печенѣговъ въ IX в. Хазарія не имѣла далѣе силъ справиться съ самими узамы, тѣснимыми половцами. Походы русскихъ X в. подорвали ея могущество окончательно и уничтожили, по выраженію г. Голубовскаго, этотъ оплотъ славянства на Востокѣ. Но въ болѣе ранній періодъ сила хазаръ была еще крѣпка, и славяне подъ ея охраной сохранили занятыя ими мѣста далеко на востокъ по сѣверному Донцу и Дону. Въ этомъ періодѣ велись бойкія торговыя сношенія славянскихъ племенъ съ Востокомъ. Въ хазарскихъ городахъ, ведшихъ обширную торговлю съ Европой и Азіей, русскіе купцы могли сталкиваться съ разными восточными народностями: евреями, арабами, персами и проч. и привозить на Русь азіатскіе товары, произведенія азіатской промышленности и искусства. О торговлѣ русскихъ купцовъ на Востокѣ имѣется рядъ извѣстій арабскихъ. Припомнимъ хоть свидѣтельство Ибнъ-Хордадбе (въ 60--70-хъ годахъ X в.): "Что же касается купцовъ русскихъ,-- они же суть племя изъ славянъ,-- то они вывозятъ мѣха выдры, мѣха черныхъ лисицъ и мечи изъ дальнѣйшихъ концовъ Славоніи къ Румскому (Черному) морю, и царь Тума беретъ съ нихъ десятину. А если желаютъ, то ходятъ на корабляхъ по рѣкѣ Славоніи (Волгѣ), проходятъ по заливу хазарской столицы, гдѣ владѣтель ея беретъ съ нихъ десятину. Затѣмъ они ходятъ въ морю Джурджана (Каспійскому) и выходятъ на любой берегъ... Иногда же они привозятъ свои товары на верблюдахъ въ Багдадъ {Гаркави: "Сказ. мусульманскихъ писателей о славянахъ и русскихъ", стр. 49.}.
   Если эти свѣдѣнія относятся къ Х в., когда русскія племена уже сплотились въ государственный организмъ и не подчинялись хазарамъ, то есть полное основаніе думать, что въ предшествующіе вѣка торговля ихъ съ Востокомъ, чрезъ область хазаръ, была не менѣе оживленна. Объ этомъ свидѣтельствуетъ громадное количество мусульманскихъ монетъ отъ VII--XI в., находимыхъ въ кладахъ на русской территоріи. "Хазарія,-- говоритъ проф. Багалѣй, -- была какъ бы сборнымъ пунктомъ купцовъ россійской равнины и Востока. Купцы изъ Бухары и сосѣднихъ странъ, равно какъ и южнаго прибрежья Каспійскаго моря приходятъ въ приволжскія страны, объѣзжаютъ Черное и Азовское моря, проникаютъ даже до средняго теченія Днѣпра, продавая вездѣ произведенія своей родины и собирая произведенія посѣщаемыхъ ими странъ, чтобы перевезти ихъ въ отдаленнѣйшія страны міра. Русскіе славяне (поляне, сѣверяне, кривичи и т. д.) были не послѣдними дѣятелями на этомъ международномъ рынкѣ. Но не послѣднюю роль въ этомъ случаѣ, въ числѣ другихъ русско-славянскихъ племенъ, играли и сѣверяне. Ближе всѣхъ они находились къ хазарамъ; а вятичи, входившіе въ составъ Сѣверской земли, были ближайшими сосѣдями камскихъ болгаръ; притомъ, черезъ ихъ землю шелъ торговый путь изъ Кіева въ Болгарію. На торговую предпріимчивость сѣверянъ указываетъ, между прочимъ, существованіе у нихъ колоши Тмутаракани на Тамани, гдѣ они оказались какъ бы преемниками предпріимчивыхъ торговыхъ грековъ" {Исторія Сѣверск. земли, стр. 110.}. Однако, вліяніе хазаръ, несомнѣнно, должно было чувствоваться гораздо ярче въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ хазары жили вблизи отъ русскихъ поселеній; здѣсь сожительство съ урало-алтайцами должно было оставить слѣды въ самомъ типѣ и характерѣ славянскаго населенія. Но такъ называемымъ хазарскимъ городищамъ изслѣдователи отмѣчаютъ древнія поселенія хазаръ въ нѣкоторыхъ уѣздахъ нынѣшнихъ губерній: Харьковской, Черниговской и Полтавской {См. Житецкій, стр. 438. Голубовскій, стр. 41--42. Наприм., Каганово городище, Кагановъ перевозъ, Хазарское городище и друг.}. Затѣмъ въ тѣснѣйшія отношенія вступали съ хазарами русскіе, когда, послѣ ослабленія этой державы, сами пользовались хазарами, какъ наемными союзниками, какъ, напримѣръ, Мстиславъ Тмутараканскій въ борьбѣ съ Ярославомъ.
   Если о культурномъ вліяніи хазаръ на русскія племена можно только догадываться по скуднымъ историческимъ извѣстіямъ, то для опредѣленія отношеній Руси къ дальнѣйшимъ тюркскимъ кочевникамъ: печенѣгамъ, торкамъ, половцамъ, наши лѣтописи даютъ уже весьма обильный матеріалъ.
   Печенѣги въ началѣ X в. распространились въ степяхъ на огромномъ пространствѣ отъ Дона до Дуная, но первоначально расположились по сторонамъ нижняго теченія Днѣпра, близъ пороговъ. Общій ходъ ихъ отношеній къ Руси, судя по лѣтописнымъ извѣстіямъ, состоятъ въ томъ, что сначала они вступаютъ въ борьбу съ южно-русскими князьями, угрожаютъ русскимъ городамъ -- Кіеву, Бѣлгороду, Переяславлю и др., но затѣмъ сила ихъ слабѣетъ, они перестаютъ уже быть страшными для Руси врагами, подпадаютъ сами вліянію осѣдлаго населенія и начинаютъ сами постепенно осѣдать. Подъ напоромъ новыхъ, болѣе сильныхъ ордъ половецкихъ, печенѣги тѣсно примыкаютъ къ предѣламъ славянскихъ поселеній, и различные ихъ роды осѣдаютъ на русской почвѣ подъ защитой городовъ. Русскіе князья въ большомъ количествѣ принимаютъ ихъ въ свои дружины и селятъ на окраинахъ, въ мѣстахъ, угрожаемыхъ набѣгами половецкими. Въ лѣтописяхъ XI--XII в. появляется множество названій для разныхъ отдѣловъ печенѣжскаго населенія, жившаго въ предѣлахъ русскихъ и подчинявшагося русскому вліянію: таковы торки, берендѣи, турнѣи, коуи, каспичи, бастѣева чадь и, повидимому, собирательное названіе "черные клобуки" {Это названіе обнимаетъ то рвовъ, берендѣевъ, печенѣговъ, коуевъ.}. Поселенія "черныхъ клобуковъ" шли по правой сторонѣ Днѣпра, по р. Роси (г. Торческъ), а по лѣвой сторонѣ Днѣпра, въ Украйнѣ переяславской, вѣроятно, по обоимъ берегамъ р. Сулы (на "Посульѣ") и преимущественно въ углу между Днѣпромъ и Сулою, затѣмъ въ Черниговскосѣверскомъ княжествѣ, вѣроятно, въ полосѣ, заключающейся между Семью и Остромъ. Ведя полуосѣдлую, полукочевую жизнь, эти тюркскія племена представляли на окраинахъ южной Руси подвижное войско для князей, которое, съ одной стороны, отражало набѣги кочевниковъ, а съ другой -- участвовало и въ другихъ (напримѣръ, междоусобныхъ) войнахъ князей. Наравнѣ со славяно-русскимъ населеніемъ печенѣги были въ подчиненіи тѣхъ князей, во владѣніяхъ которыхъ они обитали {Житицкій, стр. 440.}: такъ, были "коуи черниговскіе", "торки переяславскіе", "печенѣги каневскіе", "порсяне" (населеніе Поросья, въ которомъ въ XI в. князья стали селить тюрскскихъ кочевниковъ, спасавшихся отъ половцевъ). Пребываніе черныхъ клобуковъ по городамъ,-- говоритъ г. Голубовскій,-- въ большемъ или меньшемъ количествѣ несомнѣнно. Ихъ князьямъ давались въ управленіе города, вѣроятно, такіе, гдѣ преобладалъ въ населеніи черноклобуцкій элементъ. Въ концѣ XII в. мы знаемъ трехъ черноклобуцкихъ князей, владѣвшихъ городами въ Поросьи. Хотя не въ такомъ количествѣ, какъ въ Поросьи и въ Переяславской области, поселенія тюрковъ были и въ другихъ областяхъ, напримѣръ, въ Черниговскомъ княжествѣ (коуи) и на Бѣло-озерѣ (берендѣи) {Назв. соч., стр. 161.}.
   Эти тюркскія поселенія съ конца XI в. начали входить въ жизнь южно-русскаго племени, ассимилируясь съ нимъ и внося въ него свои нравственныя черты и бытовыя особенности. Особенное значеніе для Руси получаютъ они какъ естественные союзники ея въ борьбѣ съ половцами. Какъ степная конница, эти тюрки были незамѣнимы въ дѣйствіяхъ противъ такихъ же степныхъ кочевниковъ. При быстротѣ и неожиданности половецкихъ набѣговъ, не было никакой возможности ихъ предупредить. Оставалось только преслѣдовать ихъ въ степяхъ, стараться догнать ихъ и лишить полону. "Была у русскихъ и конница, -- говорить г. Голубовскій,-- но ей невозможно было соперничать со степными наѣздниками въ быстротѣ, ловкости и умѣньи владѣть лукомъ и стрѣлами. Надо было выставить силу, равную по качеству, и такая сила сама явилась служить Руси, не зная, куда спасаться отъ своихъ сильныхъ враговъ -- половцевъ. Русь пріобрѣла въ черныхъ клобукахъ легкое подвижное войско. Они были незамѣнимы, когда нужно было преслѣдовать врага, уходившаго съ награбленною добычей" {Назв. соч., стр. 162.}. Эти военныя качества тюрковъ, какъ конницы, высоко цѣнили русскіе князья уже въ отдаленныя времена. Уже въ войскѣ Игоря, когда онъ въ 944 г. собирается на Византію, мы находимъ печенѣговъ. Святославъ въ своихъ походахъ на Византію также водилъ ихъ съ собой, да и самъ съ своими воинами велъ жизнь немногимъ отличную отъ жизни степняка-кочевника. Владиміръ Святой ходилъ на болгаръ въ ладьяхъ, "а торкы берегомъ приведе на конехъ" {Ипат. лѣт., стр. 56.} и т. п. Но гораздо чаще, чѣмъ во внѣшнихъ войнахъ Руси, принимало участіе "черно-клобуцкое" населеніе въ войнахъ внутреннихъ, въ междоусобіяхъ князей. Дорожа ими, какъ союзниками, всегда готовыми въ походъ, князья стараются ихъ расположить къ себѣ, льстятъ имъ, заискиваютъ передъ ними {См. примѣра у Голубовскаго, стр. 171.}, сближаются съ отдѣльными ихъ князьками, вводятъ ихъ въ свои родовые счеты. Такой же характеръ отношеній русскихъ князей къ степнякамъ можно наблюдать въ тотъ періодъ, когда нахлынувшія въ степи орды половецкія вытѣснили оттуда печенѣговъ и стали въ нихъ единственными хозяевами, причиняя своими набѣгами неисчислимыя бѣдствія сосѣднимъ русскимъ областямъ, особенно землямъ Черниговской, Переяславской и Кіевской. Съ одной стороны, князья предпринимаютъ походы въ степь, съ другой, и гораздо чаще, сами приглашаютъ половцевъ къ себѣ въ междоусобныхъ войнахъ изъ-за родовыхъ счетовъ. Такихъ приглашеній г. Голубовскій насчитываетъ,-- конечно, болѣе крупныхъ,-- до 34, причемъ, кромѣ подарковъ, извѣстной платы за труды, союзники обогащались большою добычей, безнаказанно грабя мирныхъ жителей {Назв. соч., стр. 169.}.
   Насколько близки были отношенія русскихъ князей къ половцамъ, можно судить по упоминаемымъ лѣтописью бракамъ между княжескими фамиліями русскими и половецкими. Вначалѣ, повидимому, такими браками предполагалось хоть нѣсколько обезопасить Русь отъ половецкихъ набѣговъ. Но затѣмъ родственные союзы заключаются уже съ цѣлью имѣть союзниковъ въ странѣ Половецкой на случай междоусобной войны.
   Нерѣдко князья, терпя пораженія въ междоусобныхъ войнахъ, уходятъ въ степь къ своимъ родственникамъ и добываютъ у нихъ поддержку {Первый примѣръ брачнаго союза между русскими князьями и половецкими ханами мы видимъ въ 1094 г. Тогда Святополкъ Имсдавичъ кіевскій женился на дочери Тугоркава. Затѣмъ съ половцами породнились Владиміръ Мономахъ и Олегъ Святославичь: Юрій Владиміровичъ женился на дочери хана Аепы, а Святославъ Ольговичъ на дочери другаго Аепы. Въ 1117 г. Мономахъ женилъ другаго сына Андрея на дочери Туркъ-хана. Рюрикъ Ростислазичъ женился на дочери хана Беглюка. Въ 1206 г. Всеволодъ суздальскій сосваталъ для своего сына Ярослава дочь хана Юрія Ковчаковича. Въ 1187 г. Владиміръ Игоревичъ возвратился изъ половецкаго плѣна съ женой, дочерью Бойчака, и т. д. См. Голубовскій, стр. 172 и слѣд.}. Конечно, родственные князья пользовались въ половецкихъ юртахъ широкимъ гостепріимствомъ. Были князья, которые всю свою жизнь провели въ степяхъ, кочуя съ своими половецкими родственниками и кунаками. Таковъ, напримѣръ, Изяславъ Владиміровичъ, внукъ Кончака по матери, племянникъ Юрія Кончаковича {Голубовскій, стр. 174.}. Вслѣдствіе многочисленныхъ браковъ, половцы были въ родственныхъ связяхъ почти со всѣми княжескими родами Руси. Другіе князья жили въ степи у половцевъ по долгу въ плѣну или въ качествѣ заложниковъ, конечно, выучиваясь половецкому языку и пріобрѣтая степныя привычки {Такъ, подъ 1095 г. говорится, что Владиміръ Мономахъ "вда Катанови сына своего Святослава въ тали (заложники)".}. Несомнѣнно, примѣръ князей находилъ себѣ подражаніе въ ихъ дружинахъ и вообще въ русскомъ народѣ. Браки на половецкихъ женщинахъ, приводимыхъ нерѣдко русскими дружина" изъ степей въ числѣ полона, должны были быть явленіемъ зауряднымъ {Вспомнимъ "красныхъ дѣвокъ половецкихъ", которыми ополонилась дружина Игорева въ Словѣ о полку Игоревѣ.}. Такое тѣсное сближеніе южно-русскаго населенія съ половцами чрезъ совмѣстные походы и браки вело къ взаимному вліянію: половцы принимали нерѣдко христіанство {"Судя по именамъ нѣкоторыхъ половецкихъ хановъ,-- говоритъ Д. И. Иловайскій,-- можно допустить, что они также были крещены и получили имена отъ своихъ русскихъ воспріемниковъ, напримѣръ: Глѣбъ Тиріевичъ, Юрій Кончаковичъ, Романъ Кэичъ, Данило Кобяковичъ". Исторія Россіи, ч. II, стр. 78.}, поддавались русскому вліянію, русскіе усвоивали тюркскія черты въ типѣ, тюркскіе пріемы въ военныхъ дѣйствіяхъ, восточное оружіе и многія другія бытовыя особенности {См. Житецкій, стр. 445.}.
   Послѣ этихъ историческихъ справокъ сдѣлаемъ другія, именно -- о томъ русскомъ населеніи, которому, по географическому положенію, всего больше приходилось отстаивать себя отъ тюркскихъ кочевниковъ.
   Несомнѣнно, первые удары кочевниковъ выдерживало осѣдлое русское населеніе, всего болѣе выдвинувшееся на востокъ къ степи, сѣверянское населеніе лѣваго берега Днѣпра, въ его среднемъ теченіи, и бассейновъ Пела, Сулы, Семи (Сейма), Десны. Это та обширная территорія (соотвѣтствовавшая частямъ нынѣшнихъ губерній Черниговской, Курской и Полтавской {Проф. Багалѣй (назв. соч, стр. 15) такъ опредѣляетъ область сѣверянъ: если землю сѣверянъ наложить на современную карту, то она займетъ части губерній: Черниговской, Курской и Полтавской; бассейнъ Десны въ Черниловской губ. занимаетъ уѣзды: Остерскій, Черниговскій, Сосницкій, Кролевецкій, Новгородъ-Сѣверскій; бассейнъ Сейма въ Курской губ.-- Путивльскій, Рыльскій, Льговскій, Курскій к въ ?ер ниговской губ.-- Конотонскій; бассейнъ Сулы въ Полтавской губ.-- Кременчугскій, Хорольскій, Лубенскій, Лохвицкій и Роменскій; наконецъ, на лѣвомъ берегу Днѣпра между Десною и Сулою уѣзды Переяславскій и Золотоношскій.}), которая по раздѣлу русскихъ земель между сыновьями Ярослава образовала два княжества -- Черниговское и Переяславское. Исторія русскаго населенія этихъ обоихъ княжествъ, особенно втораго, представляетъ печальную эпопею непрерывной борьбы съ кочевниками, завершавшейся татарскимъ разгромомъ и значительно обезлюдившей эти мѣста, вслѣдствіе бѣгства населенія на западъ -- въ области Галицко-Волынскія и далѣе за Карпаты, на сѣверъ -- въ Полѣсье и Литву, а на сѣверо-востокъ -- въ предѣлы зарождавшейся Московской Руси. Особенно много страдало отъ кочевниковъ переяславское населеніе: уже во времена Владиміра Святаго оно терпѣло отъ печенѣговъ, и князь для защиты отъ нихъ строилъ рядъ городовъ по р. Сулѣ, выводя въ нихъ "лучшихъ" мужей изъ славянъ, кривичей, чуди и вятичей. Народное позднѣйшее преданіе даже основаніе города Переяславля ошибочно пріурочивало къ борьбѣ русскаго богатыря съ печенѣжскимъ великаномъ при кн. Владимірѣ.
   До конца II вѣка мѣстомъ борьбы русскихъ князей съ печенѣгами служили окрестности Переяславля, и рубежъ съ печенѣгами на югѣ шелъ не далеко отъ этого города {Багалѣй, стр. 125.}. Въ тѣхъ же мѣстахъ былъ впослѣдствіи первоначальный рубежъ съ половцами, который князья старались укрѣпить, поселяя въ своихъ предѣлахъ торковъ. Таковы поселенія переяславскихъ торковъ и туркѣевъ {Багалей, стр. 126.}. Изъ всѣхъ княжескихъ "столовъ" самымъ безпокойнымъ былъ столъ Переяславскій, особенно въ концѣ XI и первой половинѣ XII вѣка. "И сѣдѣхъ,-- говоритъ Вдад. Мономахъ,-- въ Переяславля 3 лѣта и 3 зимы и е дружиною своею, и многи бѣды прняхомъ отъ рати и отъ голода".
   Одна страница духовной этого князя, въ которой разсказывается о дѣятельности его въ Переяславлѣ, живо рисуетъ намъ положеніе князей этой области, полное безпокойствъ, тревогъ и неустанной дѣятельности. Нужно было постоянно опасаться нападанія, не зная даже, откуда оно придетъ, встрѣтить враговъ тамъ, гдѣ ихъ нельзя было ожидать {Голубовскій, стр. 122.}.
   Постоянныя опасности, ожиданіе набѣговъ, преслѣдованіе хищниковъ должны были выработать въ переяславскомъ населеніи черты воинственныя, мужество, находчивость, сообразительность, сблизить его съ осѣдлыми тюрками (торками, турпѣями), вмѣстѣ съ которыми приходилось выступать противъ половцевъ, и вообще побудить его хорошо изучить бытъ, привычки, военные пріемы непріятеля {"Постоянная борьба со степью,-- говоритъ Д. И. Иловайскій,-- не мало поддерживала отвагу предпріимчивость русскихъ князей и ихъ дружины. Особенно налагала она суровый, воинственный отпечатокъ на жителей южныхъ и юго-восточныхъ украйнъ, гдѣ близкое сосѣдство съ варварами вносило немало грубости въ русскіе нравы, во, вмѣстѣ съ тѣмъ, развивало русскую удаль и молодечество". Исторія Россіи, ч. II, стр. 79.}. Изъ перипетій постоянной борьбы съ половцами отмѣтимъ лишь нѣкоторые факты: такъ, большее количество половецкихъ набѣговъ на Переяславскую область приходится на время княженія тамъ энергичнаго Владиміра Мономаха (походы 1092,1096, 1110 іт.). Далѣе въ періодъ отъ 1126 до 1167 г. крупные набѣги, повторявшіеся чуть не каждый годъ, имѣли связь съ тою упорною борьбой, которая происходила между князьями кіевскимъ, черниговскимъ и суздальскимъ. Въ концѣ XII в., въ великое княженіе Святослава Всеволодовича, наступаетъ сравнительное затишье, хотя нарушаемое время отъ времени набѣгами (въ годахъ 1174, 1179, 1183, 1185). Наконецъ, послѣднее нападеніе, упоминаемое лѣтописью, произошло въ 1210 г., слѣдовательно, не задолго до появленія татаръ {Голубовскій, стр. 129 и 130.}.
   Эта упорная борьба окраинной Руси со степью, съ разными героическими эпизодами должна была сильно дѣйствовать на народное воображеніе, а если только сѣверянское населеніе было способно къ эпическому творчеству (а въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія), сказанія о богатырскихъ подвигахъ русскихъ и половецкихъ должны были выливаться въ форму пѣсенъ. Дѣйствительно, существованіе такихъ пѣсенъ, такихъ отрывковъ переяславскаго эпоса, можетъ быть почти доказано. Вспомнимъ народное преданіе о борьбѣ русскаго юноши съ печенѣжскимъ богатыремъ, занесенное въ лѣтопись и пріуроченное къ войнѣ Владиміра съ печенѣгами (993 г.). Со стороны печенѣговъ выступаетъ богатырь "превеликъ зѣло и страшенъ"; печенѣжскій князь вызываетъ ему супротивника, я Владиміръ, какъ часто бываетъ въ былинахъ, поставленъ въ затрудненіе, такъ какъ въ его дружинѣ богатырей не случилось. Онъ вызываетъ охотниковъ чрезъ биричей, но и такихъ не оказалось.
   Только утромъ является мблодецъ, котораго отецъ посылаетъ биться съ великаномъ, подобно тому, какъ отецъ отпускаетъ Илью Муромца на службу къ Владиміру. Молодецъ самъ какъ бы не знаетъ своей силы и предлагаетъ испытать ее,-- опять эпическая черта. Такія же эпическія черты-издѣвательство печенѣжина надъ молодцемъ и схватка, въ которой молодецъ ударяетъ врагомъ о землю. Сказаніе завершалось наградой князя (Владиміръ же великимъ мужемъ створи того и отца его) и въ самомъ всходѣ указывало на то, что было прикрѣплено къ Переяславлю {Володимеръ же, радъ бывъ, заложи городъ на бродѣ томъ и нарече и Переяславль, зане перея славу отрокъ-отъ.}. Какъ ранняя борьба переяславцевъ съ печенѣгами отразилась въ этомъ сказаніи, занесенномъ въ лѣтопись въ XII вѣкѣ, такъ изъ періода борьбы ихъ съ половцами до насъ дошло сказаніе о переяславскомъ богатырѣ Демьянѣ Куденевичѣ.
   Въ Никоновскій сводъ записаны два подвига этого богатыря: одинъ -- совершенный имъ во время нападенія Глѣба Юрьевича на Переяславль, другой -- при нападеніи половцевъ. Напомнимъ главныя черты обоихъ сказаній: когда Глѣбъ подошелъ ночью къ Переяславлю, у князя Мстислава Изяславича "дружины не случилось". Онъ обращается къ своему богатырю Демьяну Куденевичу, возлагая на него всю свою надежду. Богатырь немедленно садится на коня со своимъ слугою Тарасомъ (вспомнимъ былиннаго слугу Торопа) и съ 5 ю отроками встрѣчаетъ князя Глѣба на полѣ, нападаетъ на него и убиваетъ множество воиновъ. Князь Глѣбъ ужаснулся, побѣжалъ и послалъ сказать Демьяну Куденевичу, что онъ пріѣхалъ не на рать, а на миръ. Другое сказаніе сообщаетъ, что когда къ Переяславлю ночью подступили половцы съ Давидовичами и зажгли посадъ, въ городѣ начался плачъ. Демьянъ же Куденевичъ выѣхалъ противъ враговъ одинъ, безъ всякаго "одѣянія доспѣшнаго", избилъ множество ихъ и прогналъ. Но въ битвѣ онъ былъ прострѣленъ и вернулся въ городъ, чтобъ умереть. Когда онъ умеръ, "бысть по немъ отъ всѣхъ велій плачъ во градѣ". Въ виду того, что г. Халанскій разбору этихъ лѣтописныхъ извѣстій и сопоставленію ихъ съ былинными мотивами посвятилъ главу (5-ю) въ своемъ изслѣдованіи {Великорусскія былины кіевскаго цикла, стр. 50--57.}, мы ограничимся лишь заявленіемъ, что нѣкоторыя изъ его сопоставленій и намъ кажутся вѣроятны. Вмѣстѣ съ тѣмъ, мы вполнѣ раздѣляемъ взглядъ г. Багалѣя на значеніе этихъ лѣтописныхъ сказаній: "Очевидно, въ этомъ лѣтописномъ извѣстіи мы имѣемъ отрывокъ народнаго эпоса, но не кіевскаго, а переяславскаго; происхожденіе его намъ станетъ понятно, если мы вспомнимъ, что для него была благодарная почва: борьба съ кочевниками" {Назв. соч., стр. 209.}.
   Отъ бѣглаго обзора судебъ Переяславскаго княжества и ихъ отраженій въ эпосѣ перейдемъ въ судьбамъ населенія Черниговскаго княжества. Мы уже видѣли, что Черниговская область была также не разъ опустошаема половцами, но чаще всего причиной опустошеній были княжескія усобицы, наводившія ихъ на землю Русскую. "Оба княжества по своему географическому положенію должны были служить оплотомъ Руси съ юго-востока противъ степняковъ. Но между ними была та разница, что Переяславскому княжеству было труднѣе выполнить свою задачу, потому что оно было какъ бы передовымъ бойцомъ въ этой борьбѣ, защищая собою южныя границы Черниговскаго княжества. Главнымъ образомъ, вслѣдствіе этого, Переяславль не могъ добиться полнѣйшей независимости и игралъ гораздо менѣе значительную роль, чѣмъ Черниговъ {Багалѣй, стр. 161.}.
   Дѣйствительно, богатый, торговый городъ Черниговъ въ періодъ отъ II--XIII в. всегда занималъ второе мѣсто послѣ Кіева, его князья соперничали съ кіевскими, изъявляли притязанія на великокняжескій столъ, и такое выдающееся положеніе главнаго города Сѣверянскей земли нашло себѣ, какъ мы видѣли, отраженіе въ нашемъ эпосѣ. Въ то время, когда многострадальный Переяславль послѣ погрома татарскаго совсѣмъ сходитъ съ исторической сцены и исчезаетъ изъ народной памяти, воспоминанія о богатомъ Черниговѣ, столь же прочно, какъ память о Кіевѣ, держится въ народѣ и дошло до насъ въ "старинахъ" олонецкихъ сказителей.
   Изъ отношеній Черниговскаго княжества къ тюркскимъ кочевникамъ отмѣтимъ лишь нѣкоторые факты. Подобно тому, какъ населеніе Переяславскаго княжества въ нѣкоторыхъ мѣстахъ своей территоріи непосредственно сталкивалось съ тюркскими поселеніями -- торковъ, турпѣевъ, такъ въ Черниговскомъ княжествѣ были свои "поганые", такъ называемые черниговскіе коуи, полукочевой народъ, поселенный на южныхъ предѣлахъ Черниговскаго княжества и служившій какъ бы оплотомъ противъ "дикихъ" половцевъ {Багалѣй, стр. 289. Tan, Ярославъ Всеволодовичъ Черниговскій прислалъ Игорю, герою Слова о П. И., на помощь боярина своего Ольстина Олексича съ отрядомъ черниговскихъ коуевъ.}. Съ другой стороны, политика нѣкоторыхъ черниговскихъ князей противъ половцевъ была такова, что возмущала другихъ современныхъ князей. Въ то время, когда Сѣверская земля борется за равноправность своей княжеской семьи съ Мономаховой, и область Святославичей ослабла въ этой безплодной борьбѣ за Кіевъ, среди Святославичей,-- говоритъ г. Голубовскій,-- являются князья, которые указываютъ на безполезность этой борьбы, на необходимость усиленія своей области внутреннимъ спокойствіемъ, въ то время, какъ другая половина ихъ продолжаетъ эту борьбу и оканчиваетъ исчезновеніемъ семейства Давидовичей. Первымъ усвоившимъ такой взглядъ на внѣшнюю политику своей области былъ Святославъ Ольговичъ. Но дѣйствительнымъ основателемъ политики сѣверскихъ князей въ отношеніи половцевъ должно считать Олега Гориславича. Никто изъ современныхъ князей не могъ знать лучше его характеръ половцевъ, ихъ нравовъ и обычаевъ, ихъ боевой тактики, ибо никто изъ нихъ не жилъ такъ долго среди кочевниковъ, опираясь на нихъ, какъ на единственную силу противъ своихъ враговъ" {Назв. соч., стр. 110.}. Видя безполезность походовъ въ глубь степей, Олегъ Святославичъ отказывается принимать въ нихъ участіе съ другими князьями, ведетъ съ половцами только оборонительную войну, но, главнымъ образомъ, старается вступать съ ними въ договоры и въ родство. Онъ женитъ сына своего Святослава на дочери половецкаго ханы Аепы, беретъ къ себѣ на воспитаніе сына хана Итларя, часто принимаетъ половцевъ къ себѣ на службу и этимъ вызываетъ негодованіе къ другихъ князьяхъ, особенно въ Мономахѣ {Который и самъ, впрочемъ, имѣетъ половцевъ у себя на службѣ и состоитъ въ родствѣ съ ихъ князьями.} и всѣхъ сочувствовавшихъ ему. Но помимо политическихъ соображеній, и личныя отношенія Олега къ другимъ князьямъ побуждали его опираться на половцевъ и довѣрять имъ болѣе, чѣмъ родственникамъ, которые (главнымъ образомъ, Всеволодъ съ Мономахомъ) лишили его удѣла. Политики Олега Святославича держались сѣверскіе князья и въ послѣдующее время. До 80 годовъ XII вѣка лѣтопись не знаетъ ихъ походовъ въ дальнія степи; все ограничивается только мелкими стычками. Они не принимаютъ участія и въ походахъ 1184 и 1185 годовъ, и, только благодаря удали новгородъ-сѣверскихъ князей, предпринимается знаменитый, хотя неудачный, походъ Игоря Святославича, слѣдствіемъ котораго было опустошеніе Сѣверской области. Только въ 1191 г. сѣверскіе князья собрались съ силами и предприняли новый походъ. Но тутъ Ольговичи поступили очень осторожно: дошли до Оскола и когда узнали, что половцы ожидаютъ ихъ съ превосходными силами, ночью отступили. Вообще эти походы предпринимались только въ періодъ послѣднихъ 15 лѣтъ XII столѣтія, а до тѣхъ поръ князья держались, главнымъ образомъ, оборонительной системы {Голубовскій, стр. 111--112.}. Благодаря родственнымъ связямъ, половцы стояли къ Ольговичамъ ближе, чѣмъ къ другимъ русскимъ князьямъ, всегда готовы были оказать имъ помощь и, дѣйствительно, въ княжихъ междоусобіяхъ половцы большею частью были на сторонѣ Ольговичей {Назв. соч., стр. 178.}...

-----

   Вышеприведенныя историческія справки объ отношеніяхъ Сѣверской Руси жъ тюркскимъ кочевникамъ были сдѣланы нами съ цѣлью уяснить историческую подкладку, которая могла лежать въ основѣ эпическихъ сказаній русскаго населенія этихъ областей Россіи. Упорная, продолжительная борьба съ половцами, точно также какъ близкое знакомство со "теплыми кочевниками должны были отложиться въ народныхъ сказаніяхъ, и если въ настоящее время о половцахъ уже (почти) не помнятъ наши былины {У Кирши Данилова въ Пѣснѣ о Скопинѣ упоминается половецкая орда, но уже смѣшивается со Швеціею (!):
   "Какъ и будетъ почтарь въ Половецкой ордѣ
   У честна короля, честнаго Карлуса,
   Онъ въѣзжаетъ прямо на королевскій дворъ,
   А ко Свицкому королю Карлусу..." (Кирѣевск., вып. VII, стр. 18).
   Въ былинахъ о Саулѣ Леванидовичѣ этотъ богатырь ѣдетъ, по одному варіанту, въ "дальну орду, въ Половецку землю", гдѣ бьется съ татарами (Кирѣевскій, III, стр. 116 = Кирша Даниловъ).}, то это объясняется лишь тѣмъ, что эти нѣкогда страшные враги Руси были смѣнены другими, болѣе страшными и могущественными. Грозное татарское нашествіе, безслѣдно вытѣснившее половцевъ изъ степей, налегло такимъ тяжкимъ бременемъ на народную фантазію, что старыя преданія о половцахъ перепѣвались скоро на новый ладъ и "собака поганый татаринъ" также вытѣснилъ половчанина изъ народной поэзіи макъ изъ степей {См. соображенія А. Н. Веселовскаго: "Южно-русск. был.", III--IX, стр. 372--378.}.
   Мы уже видѣли, что въ сохранившемся въ Никоновскомъ сводѣ отрывкѣ изъ народнаго эпоса переяславскій богатырь Демьянъ Куденевичъ бьется съ половцами. Быть можетъ, и въ Тугаринѣ Зміевичѣ, какъ предполагаютъ нѣкоторые изслѣдователи, сохранился въ фантастической "краскѣ отголосокъ историческаго половецкаго хана Тугоркана {А. Н. Веселовскій: "Южно-русск. был.", III--XI, стр. 870. Дашкевичъ. "Былины объ Алешѣ Поповичѣ", стр. 22.}. Быть можетъ, южно-русское преданіе о Шелудивомъ Бонякѣ донесло до насъ память о половецкомъ Бонякѣ, также называемомъ "шелудивымъ" лѣтописью {См. Драгомановъ: "Малорусск. народ. пред. и разсказы", стр. 224 и 225. Голубовскій: назв. соч., стр. 288 и слѣд.}. Но гораздо доказательнѣе въ вопросѣ о присутствія "половецкихъ" мотивовъ въ дотатарскихъ сказаніяхъ и пѣсняхъ русскаго населенія служитъ намъ отрывокъ половецкихъ пѣсенъ, по удачному выраженію А. Н. Веселовскаго, "еще отзывающихся ароматомъ степи" {Назв. соч., стр. 372.}, сохранившійся въ Волынской лѣтописи подъ 1201 годомъ. Этотъ замѣчательный отрывокъ представляетъ какъ будто фразы и образы, выхваченные въ народныхъ пѣсенъ, о томъ, какъ Владиміръ (Мономахъ) загналъ половецкаго хана Отрока за желѣзныя врата, какъ по смерти Мономаха брать Отрока, Сырчанъ, послалъ "во Обезы" своего гудца Оря сказать ему о смерти Владиміра, призвать его на Русь и пѣть ему пѣсни половецкія. Если же это не подѣйствуетъ, то дать ему понюхать зелья евшана (вѣроятно, травы родныхъ степей). Понюхавъ этого зелья, Отрокъ заплакалъ я сказалъ: лучше на своей землѣ лечь костьми, чѣмъ въ чужой быть славну, и вернулся въ степь {Вспомнимъ головы великановъ "съ пивной котелъ" въ нашихъ былинахъ.}.
   Отъ Отрока пѣснь производила хана Кончака, который рисуется тутъ же въ какихъ-то гиперболическихъ чертахъ, напоминающихъ стиль народныхъ пѣсенъ и автора Слова о полку Игоревѣ. Какъ нѣкій велишь, вродѣ Идолища поганаго, онъ снесъ Оулу (вычерпалъ?), нося котелъ на плечахъ).
   Отголосокъ такихъ же половецкихъ пѣсенъ, несомнѣнно хорошо знакомыхъ сѣверскому населенію, нужно видѣть въ выраженіи автора Слово о полку Игоревѣ о готскихъ дѣвахъ, поющихъ на берегу синяго моря про время Бусово и месть Шароканю {Что въ народныхъ "старинахъ" дотатарскаго времени половцы были пріурочиваемы во времени кн. Владиміра, какъ впослѣдствіи татары, видно изъ любопытнаго извѣстія, сохранившагося въ рукописной повѣсти XVI вѣка: О начальствѣ рускыа земля, въ Румянцов. Сборникѣ, No 308. Здѣсь (на листѣ 176) читаемъ: "И быша у князя Владимера храбріи вой мнози въ градѣ Киевѣ и начата избивати силы великыя половецкіа подъ городовъ подъ Кіевомъ... У князя Володимера было храбрыхъ богатыровъ много; и начатъ ихъ посылати по всѣмъ градомъ и странамъ". См. статью проф. А. И. Соболевскаго: "Къ исторіи русскихъ былинъ" въ Журналѣ Минист. Народ. Прос. 1889 г., іюль, стр. 17.}.
   Подобные отрывки принадлежатъ, такъ сказать, международной поэзія, которая возможна лишь при близкомъ, тѣсномъ и продолжительномъ общеніи народовъ, облегчаемомъ взаимнымъ пониманіемъ языка.
   Дѣйствительно, знаніе тюркскихъ языковъ должно было быть искони широко распространено въ юго-восточныхъ частяхъ русской территорія, въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ сосѣдившей съ тюрками -- хазарами, печенѣгами, половцами.
   Вспомнимъ преданіе о княжескомъ отрокѣ, спасшемъ Кіевъ (въ 968 г), благодаря знанію печенѣжскаго языка, преданіе о разговорѣ воеводы Претича съ печенѣжскимъ княземъ, о полиглоттѣ князѣ Всеволодѣ, о поселеніяхъ тюркскихъ на русской почвѣ, о распространенности смѣшанныхъ браковъ, о проживаніи плѣнныхъ русскихъ въ степяхъ и плѣнныхъ половцовъ на Руси, о постоянныхъ торговыхъ дѣлахъ съ половцами, не прекращавшихся вслѣдствіе враждебныхъ столкновеній {Голубовскій, стр. 222.}, и т. п. Лучшимъ свидѣтельствомъ взаимнаго вліянія обѣихъ народностей служить значительное количество половецкихъ словъ, вошедшихъ въ древне-русскій языкъ, и нѣкоторыя русскія слова, заимствованныя половцами. Было бы интересно въ культурно-историческомъ и лингвистическомъ отношеніи собрать и анализировать тѣ тюркскія слова, которыя вошли въ русскій языкъ раньше татарскаго нашествія. По такая историко-лингвистическая работа еще не сдѣлана, и потому позволяемъ себѣ тутъ же предпринять небольшой экскурсъ въ эту область, съ цѣлью лингвистическимъ фактомъ еще болѣе подкрѣпить мысль о тѣснѣйшемъ взаимодѣйствіи русскихъ и половцевъ, имѣющую, какъ увидимъ ниже, значеніе для нашей гипотезы, о проникновеніи нѣкоторыхъ иранскихъ мотивовъ въ нашъ эпосъ чрезъ тюркскую, именно половецкую среду. Кстати разсмотримъ лингвистическія данныя о культурѣ половецкой вообще.
   Благодаря изданію такъ называемаго Codex Comanicus графомъ Вууномъ въ 1880 г. и выборкѣ и разбору тюркскаго матеріала, сдѣланнымъ академикомъ Радловымъ(въ 1887 г.) {Das Türkicshe Sprachmaterial des Codex Comanicus въ Mémoires de l'Acad. Imp. des sciences de St. Pitersb. VII Série. Tome XXXV, No 6.}, мы имѣемъ весьма значительный словарный матеріалъ для изученія половецкаго языка. Всѣхъ словъ въ Codex'ѣ болѣе 3,000 и многія изъ нихъ даютъ поводъ для историко-культурныхъ заключеній. Просматривая внимательно этотъ матеріалъ, мы видимъ, что въ немъ отражается, съ одной стороны, вліяніе культурныхъ сношеній половцевъ съ Русью, съ другой -- такихъ же сношеній съ мусульманскимъ Востокомъ, находившимся подъ сильнымъ вліяніемъ персидской культуры. Кочевники, жившіе въ кибиткахъ въ безлѣсной степи, должны были заимствовать русскія названія для такихъ предметовъ, которыхъ не было въ ихъ быту. Такъ, они взяли русское названіе для деревянной постройки -- избу (въ формѣ ызба), слова печь (пэц), бревно (бюрэн), смола (самала), церковь (ціркэу) и нѣкоторыя другія. Но несравненно болѣе вошло иностранныхъ восточныхъ словъ въ половецкій языкъ. По нашему счету, въ словарѣ акад. Радлова ихъ оназывается болѣе 150, именно персидско-арабскихъ. Мы раздѣлимъ ихъ на нѣсколько рубрикъ, чтобы легче было обозрѣть, въ какихъ сторонахъ быта выражается культурное вліяніе Ирава. Въ первую категорію можно отнести олова, свидѣтельствующія о торговыхъ сношеніяхъ половцевъ съ Востокомъ, о знакомствѣ ихъ съ произведеніями персидской промышленности, съ восточными товарами, плодами, овощами, животными, драгоцѣнными камнями и т. п.
   Таковы названія для торга (бавар), цѣны (бага), денегъ (накт), мѣнялы (сараф), процентовъ (рэбэ); для восточныхъ плодовъ и растеній: лимонъ (лімон), винная ягода (інджір), огурецъ (кыяр), бобы (ногут), ревень (рауанд), сахаръ (шэкэр), шафранъ (зафран), персикъ (шафталы), рисъ (бірінц), индиго (ніл), миндаль (бадам) и друг.; для драгоцѣнныхъ каннві: изумрудъ (усмурут), яхонтъ (якут), лалъ (лал), бирюза (пэрюзэ), жемчугъ (інцю) и друг.; для животныхъ: попугай (тоту), обезьяна (маймун), леопардъ (паланг) и друг.; для разныхъ издѣлій изъ кожи, матерій, металла: сафьянъ (сактыян), поясъ (камар), бархатъ (катыфа), шелковая ткань (насыц), картина (сурат, накш), зурна (суруна), цѣпь (зінцір). стеклянная фляга (шішэ), корона (тац) и друг.; для построекъ и принадлежностей осѣдлаго быта: городъ (шэр), дворецъ (сарай), крѣпость (кала), стѣна (ділар), столъ (суфра), садъ (баг) и друг.
   Если эти слова свидѣтельствуютъ о внѣшнемъ знакомствѣ половцевъ съ культурой Востока, находившагося вообще подъ сильнѣйшимъ вліяніемъ Ирана, то рядъ другихъ словъ указываетъ на то, что вліяніе мусульманской цивилизаціи отражалось и на духовной сторонѣ жизни этихъ степняковъ. Такъ, они внесли въ свой обиходъ не мало словъ, выражающихъ понятія отвлеченныя, напримѣръ, религіозныя, нравственныя и т. под. Сюда относятся: счастье (дэулэт), благодарность (шюкур), помощь (мэдэт), надежда (омют), мудрость (уш), милостыня (садага), привѣтствіе (салай), терпѣніе (сабыр), благословеніе (бэрэкэт), вѣроученіе (ыкрар), постъ (оруц), грѣхъ (тоба), осужденіе (цурум), законъ (шэріэт) и друг.; понятія времени и его дѣленія: время (уакт, замана), недѣля (хэфтэ), персидскіе дни недѣли: напр. Тушэмбі -- понедѣльникъ, сэшэмбі-- вторникъ и проч., часъ (сагат); слова относящіяся къ письменности: бумага (кагат), книга (тэфтэр), чернильница (дуат), печать (могер); имена прилагательныя: согласный (кабыл), молчаливый (камуш), нѣжный (нэзік), напрасный (райган), правый (дюрюст), глупый (сады), лѣнивый (суст), печальный (пэшмэн), несчастный (бадбакт), жалкій (міскін) и т. под.
   Перечисленныя заимствованныя слова, число которыхъ можно было бы значительно умножить, свидѣтельствуютъ о томъ, на какія стороны половецкаго быта оказывала вліяніе персидско-арабская мусульманская культура. Слѣдуетъ думать, что половцы были далеко не дикарями, а, напротивъ, весьма способны къ усвоенію нѣкоторыхъ сторонъ быта и нѣкоторыхъ понятій болѣе цивилизованныхъ сосѣдей. Сравнительная высота половецкой культурности вполнѣ подтверждается и многими другими данными. Они могли себѣ усвоить нѣкоторыя черты иранской культуры еще въ Азіи, степяхъ Турана, которыя примыкаютъ къ культурному Ирану. Затѣкъ, въ періодъ своего наибольшаго могущества половцы владѣли культурныя мѣстами -- Тмутараканью, Судакомъ, который, по словамъ Ибнъ-эль-Атира, былъ обильнымъ источникомъ ихъ богатства {Голубовскій, стр. 219.}. Къ нимъ проникала проповѣдь мусульманства отъ болгаръ, христіанства изъ Руси и Западной Европы {Голубовскій, стр. 62; Иловайскій: "Исторія Россія", II, стр. 78.}, быть можетъ, іудаизма отъ остатковъ хазаръ {Плано-Карпини въ числѣ подданныхъ татаръ указываетъ Кумановъ-Брутаховъ, исповѣдующихъ іудейскую вѣру. Голубов., стр. 227.}. Половецкія колѣна поступаютъ на службу къ грузинскимъ царямъ и къ султанамъ Ховарезма (Хивы) {Голубов., стр. 229 и 230. "Въ одеждѣ и обычаяхъ,-- говоритъ Д. И. Иловайскій,-- главное вліяніе имѣла на половцевъ... преимущественно гражданственность персидско-мусульманская, ври посредствѣ Ховареама". Исторія Россіи, ч. II, стр. 78.}. Впослѣдствіи, послѣ татарскаго погрома, половцы являются въ Египетъ и пріобрѣтаютъ тамъ большое значеніе, благодаря своимъ воинскимъ и дипломатическимъ способностямъ, даже даютъ свою династію египетскому престолу въ XIV в. О способностяхъ половцевъ говоритъ слѣдующее свидѣтельство арабскаго писателя XIV в. Ибнъ-Яхіи: "Тюрки Кипчака (половцы) отличаются отъ другихъ тюрковъ своею религіозностью, храбростью, быстротой движеній, красотой фигуры, правильностью чертъ и благородствомъ. Они дали султановъ и эмировъ Египту и составляютъ самую большую часть арміи этой имперіи... Поставленные во главѣ арміи, облеченные первыми должностями, они показали себя ревностными защитниками ислама" {Голубовскій, стр. 236.}.
   Всѣ эти данныя о культурныхъ способностяхъ половецкаго народа, въ связи съ фактомъ тѣсныхъ и продолжительныхъ военныхъ и мирныхъ сношеній половцевъ съ Русью, даютъ намъ основаніе къ предположенію, что въ дотатарскій періодъ преимущественно эти тюрки должны были оказать вліяніе и на русскую эпическую поэзію, какъ ихъ вліяніе мы находимъ въ политической и въ бытовой исторіи Руси. Вліяніе половцевъ было тѣмъ болѣе интензивно, что было лишь продолженіемъ вліяній на русскихъ славянъ другихъ тюрковъ -- печенѣговъ и хазаръ. Въ сущности, половцы и печенѣги ничто иное, какъ разныя колѣна одного и того же племени. Прежде чѣмъ явиться въ Европу, наши печенѣги, торки, половцы кочевали въ среднеазіатскихъ степяхъ и составляли одно цѣлое. Родство ихъ между собою было извѣстно на Руси и отразилось въ ихъ генеалогіи, приводимой нашею лѣтописью. Изъ разсказа Анны Помненъ видно, что дѣйствительно печенѣги свободно объяснялись съ половцами {Голубовскій, стр. 68--69.}, а венгерскіе лѣтописцы вполнѣ отождествляютъ этническія имена: kún (кумане), palócz (половцы) и besenyö (печенѣги) {Wambery: "Der Ursprung der Magyaren", стр. 99.}.
   О продолжительныхъ, многовѣковыхъ сношеніяхъ русскихъ славянъ съ тюрками свидѣтельствуетъ значительное количество тюркскихъ словъ, которыя существовали въ русскомъ языкѣ въ домонгольскомъ періодѣ. Такъ, напримѣръ, въ такомъ сравнительно небольшомъ памятникѣ, какъ Слово о полку Игоревѣ, мы находимъ тюркскія слова: яруга (jырык) {Archiv f. slav. Philologie, ст. проф. Ѳ. Корша. IX, 506.} -- хоруговь {Ibid., 613.}, япончица (jапунджа) {Ibid., 506.}, жемчугъ {Ibid., 504.}, бусъ {Ibid., 492.}, ортьма {Въ команск. словарѣ артмак -- по Радлову -- Packsаcke, т.-е. переметная сума. Назв. соч., стр. 4.}, харалужный {Ср. половец. каралык -- чернь. Харалужный значить вороненый. См. Аристовъ: "Промышленность древней Руси", стр. 114, примѣч. 365.}. Тутъ же названіе черниговскіе были находитъ себѣ объясненіе въ тюрк. bojlu (бойлю) -- высокій {См. Arch. f. sl. Ph. IX, стр. 491.}. Къ древнимъ, встрѣчающимся въ лѣтописяхъ раньше татарскаго періода тюркскимъ словамъ можно отнести: клобукъ {Ibid., 608.}, можетъ быть, ватага {Если оправдается остроумная поправка Ѳ. Е. Корша въ Ипат. лѣт. подъ 1184. Кончакъ... иные же ватагы (въ текстѣ вагаты). См. Arch. IX, р. 669.}, дывъ (въ Сл. о п. Иг.), сравн. персид. слово div, dev, перешедшее чрезъ тюркскую среду; салтанъ (въ Сл. о п. Иг.) -- слово арабское, усвоенное персами и тюрками (ср. солтаи въ половецкомъ словарѣ). Быть можетъ, к многія слова, которыя считаются татарскими, еще раньше татаръ приникли въ русскій языкъ, ибо если слово въ письменныхъ памятникахъ появляется въ XIV, XV вв., то это еще не значитъ, чтобъ оно не существовало раньше. Оно просто случайно могло не быть употреблено въ дошедшихъ до насъ памятникахъ письменности. Такое сомнѣніе можетъ быть высказано относительно очень многихъ русскихъ словъ тюркскаго происхожденія, которыхъ хронологія для насъ не ясна. Можно, напримѣръ, указать рядъ русскихъ словъ, которыхъ оригиналъ находится въ половецкомъ словарѣ, но нельзя при этомъ утверждать, что эти слова взяты наи у половцевъ, а не у татаръ, таковы: алтынъ (алтын), алмазъ (алмас), арканъ (оркан), казна (казна), казначей (казначи), камышъ (камыш), вьюкъ (юкк), торба (торба, тобра), толмачъ (тылмац), шатеръ (цатыр), чепракъ (цирак), сундукъ (сындык), сычугъ (сюцюк), изъянъ, базаръ, башмакъ, буравъ, булатъ и друг.

-----

   Послѣ этихъ экскурсовъ въ область древне русской исторіи мы можетъ уже съ большимъ запасомъ фактическихъ данныхъ вернуться къ нѣкоторымъ вопросамъ, связаннымъ съ южно-русскимъ эпосомъ и съ русскимъ національнымъ богатыремъ. Мы имѣемъ въ виду вопросы о мѣстѣ и времени возникновенія южно-русскаго эпическаго цикла.
   Дошедшіе до насъ былинные сюжеты, какъ извѣстно, довольно разнообразны, и личности, играющія въ нихъ роль, довольно разнохарактерны. Олонецкіе сказители поютъ намъ о борьбѣ богатыря со змѣемъ (Добрыня, Алеша), разбойниками, чудовищемъ, о состязаніи богатырей въ щегольствѣ (Чурила и Дюкъ), о превращеніяхъ богатыря въ тура, объ освобожденіи богатыря, засаженнаго въ погребъ, хитростью-мудростью его жены (Ставръ), о богатомъ богатырѣ, пріѣзжающемъ свататься въ Кіевъ за княжескую дочь (Соловей Будиміровичъ), о другомъ богачѣ бояринѣ, поразившемъ Кіевъ своимъ богатствомъ (Дюкъ), о любовныхъ шашняхъ Апраксіи съ Касьяномъ, предводителемъ каликъ, или съ Тугариномъ, о коварномъ поступкѣ Алеши съ Добрыней, о любовныхъ исторіяхъ Чурилы, о сватовствѣ кн. Владиміра и т. п. Но если мы спросимъ себя, что есть самое главное и основное въ нашемъ эпосѣ даже въ настоящее время, то отвѣтъ можетъ быть одинъ: борьба русскихъ богатырей съ разными врагами Русской земли и преимущественно съ татарами, заслонившими въ эпосѣ другихъ болѣе раннихъ историческихъ враговъ Россіи. Нашъ эпосъ въ основѣ свеей былъ искони историческимъ, какъ эпосъ иранскій или греческій, и никакія позднѣйшія внесенія въ него сюжетовъ фантастическихъ и романическихъ не могутъ затушевать его главный фонъ.
   Въ дѣйствіяхъ главныхъ богатырей его отразилась, хотя часто въ фантастическихъ чертахъ, реальная многовѣковая борьба Руси съ внѣшними врагами, главнымъ образомъ, со степью. Въ этомъ согласны между собою наши изслѣдователи эпоса: Аксаковъ, Буслаевъ, Майковъ, О. Миллеръ, Веселовскій, Ждановъ, Дашкевичъ, Халанскій, Квашнинъ-Самаринъ, Е. Барсовъ и историки: Погодинъ, Костомаровъ, Голубовскій {Наз. соч., стр. 240. См. также: Галаховъ (О. Миллеръ), I, стр. 70; Е. Барсовъ: Вѣст. Европы 1878 г., кн. XI, стр. 365.} и друг. Если это такъ, то самыя раннія историческія пѣсни о борьбѣ русскихъ богатырей съ разными восточными насильниками и нахвальщиками должны были слагаться не среди всѣхъ русскихъ племенъ, а среди того населенія, которое, выдвинувшись дальше другихъ на востокъ и югъ къ степи, выдерживало на себѣ въ домонгольскій періодъ главный натискъ азіатскихъ кочевниковъ. Райономъ сложенія историческихъ пѣсенъ, легшихъ въ основу эпическаго цикла, должна была быть обширная область полянъ и сѣверянъ -- бассейнъ средняго Днѣпра и его восточныхъ притоковъ.
   Какія бы измѣненія ни пережилъ народный эпосъ въ дальнѣйшее время, какія бы наслоенія ни отложила на немъ Русь Суздальская и Московская, все же мы считаемъ не подлежащимъ сомнѣнію (вмѣстѣ съ проф. Ждановымъ), что "корни нашихъ былинъ тянутся въ ту именно эпоху кіевской Руси, которая указывается господствующимъ въ былинахъ подборомъ именъ и географическихъ названій" {Пѣсни о кн. Романѣ. Ж. М. Н. Пр. 1890 г., апрѣль, стр. 271.}. Мы не знаемъ, по крайней мѣрѣ, не считаемъ доказаннымъ, чтобы въ эпосѣ сохранились отголоски времени до Владиміра, напримѣръ, воспоминаніе о походѣ Олега на Византію, которое нѣкоторые изслѣдователи открываютъ въ былинѣ о Вольгѣ. Но полагаемъ, что въ нѣкоторыхъ чертахъ эпическаго Владиміра все же можно различить черты историческаго и что въ былинахъ присутствуютъ отголоски нѣкоторыхъ историческихъ событій XI и XII вѣковъ, періода, главнымъ образомъ, наполненнаго борьбой Руси съ половцами. Намъ представляется далѣе вѣроятнымъ, что образованіе эпическаго цикла съ. центральною фигурой кн. Владиміра могло начаться уже въ XII и началѣ XIII в. Довольно было пройти столѣтію или 1 1/2 столѣтію со смерти Владиміра, чтобы въ народной памяти его личность стала пріобрѣтать эпическія черты, событія его времени окрашиваться поэтическимъ вымысломъ я сказанія о мѣстныхъ "храбрахъ" (переяславскихъ, черниговскихъ) пріурочиваться къ Кіеву и его князю. Къ воспоминаніямъ о періодѣ XI и XII вв. должна относиться значительная роль города Чернигова въ вашемъ эпосѣ, такъ какъ послѣ татарскаго разгрома и оскудѣнія населенія въ Черниговскомъ княжествѣ этотъ городъ уже утрачиваетъ прежнее значеніе въ исторіи {Скоро послѣ татарскаго погрома Черниговско-Сѣверская земля утратила политическую самостоятельность. Прежніе центры: Черниговъ и Новгородъ-Сѣверскъ лишаются значенія. Центръ исторической жизни Сѣверской земли переходитъ на сѣверо-востокъ, гдѣ Брянскъ приходитъ на смѣну Чернигову и Новгородъ-Сѣверску, такъ какъ образованію прочнаго государственнаго организма на югѣ препятствовала близость кочевыхъ ордъ татарскихъ и отсутствіе естественныхъ средствъ защита. Багалѣй, стр. 308.} и въ народной памяти, какъ политическій центръ Сѣверской земли.
   Къ этому періоду относятся вообще слѣды переяславскаго эпоса, сохранившіеся въ лѣтописи, и, быть можетъ, отголоски черниговскаго, повидимому, дошедшіе до насъ еще въ современныхъ былинахъ {См. выше, а также О. Миллера -- у Галахова, стр. 42--44.}. Въ видѣ предположенія выставили мы выше, что и главный богатырь нашего эпоса, очищающій путь отъ Чернигова до Кіева (по нѣкоторымъ былинамъ, отъ Кіева до Чернигова) {См. ст. Н. П: "Слѣды сѣверно-русскаго былеваго эпоса въ южно-русской народной литературѣ" въ Трудахъ Кіев. Дух. Акад. 1878 г., май, стр. 375.}, былъ нѣкогда произведеніемъ чернигово-сѣверскихъ эпическихъ сказаній и прикрѣпленъ къ городу Моровску и Чернигову. Наконецъ, къ тому же періоду должны относиться послѣдніе исказившіеся до неузнаваемости слѣды борьбы Руси съ половцами въ нашемъ эпосѣ, указанные нами выше.
   Хотя такимъ образомъ отъ дотатарскаго періода нашего эпоса дошли до насъ, какъ и слѣдовало ожидать, только скудные остатки, но все же мы можемъ уяснить себѣ приблизительно его главныя и самыя крупныя черты, которыя представляются намъ въ такомъ видѣ.
   Основною чертой въ характеристику этого періода входитъ то, что эпическія сказанія находились въ близкомъ отношеніи къ недавнему историческому прошлому и къ настоящему. Въ нихъ, вѣроятно, преобладалъ надо всѣмъ элементъ героическій, подвиги русскихъ "Храбровъ" въ борьбѣ съ восточными врагами, среди которыхъ главную роль играли половцы, смѣнившіе и затмившіе прежнихъ восточныхъ насильниковъ, какъ впослѣдствіи сани были смѣнены татарами. На ряду съ историческими пѣснями о событіяхъ XII вѣка жили пѣсни о прежнихъ временахъ, отражавшія событія времени Владиміра, и этотъ князь являлся центромъ всѣхъ подобныхъ пѣсенъ, причемъ къ нему же, вслѣдствіе обычнаго въ народѣ смѣшенія исторической хронологіи, относились и событія болѣе поздняго времени {См. интересныя соображенія проф. И. Жданова и его статьѣ: "Русская поэзія въ домонгольскую эпоху" (Кіевск. Университ. Извѣстія 1879 г.).}. Правильная историческая перспектива нарушалась, какъ и въ дальнѣйшей эволюціи эпоса, тѣмъ, что, съ одной стороны, сказанія о мѣстныхъ "храбрахъ" -- черниговскихъ, переяславскихъ -- тянули къ кіевскому эпосу, съ другой -- тѣмъ, что на эпическія имена болѣе древняго періода наслоились сюжеты фантастическіе, сказочные, какъ создавшіеся на русской почвѣ и отражавшіе въ себѣ прежнія языческія вѣрованія, такъ и чужеземные, восточные, обрусѣвшіе въ русской средѣ. Этому послѣднему элементу мы придаемъ въ развитіи нашего эпоса особенное значеніе, по историческимъ соображеніямъ, приведеннымъ выше. Тѣснѣйшая связь восточно-русскаго населенія съ кочевниками имѣла такія громадныя историческіе послѣдствія, такъ глубоко отразилась на матеріальной сторонѣ русскаго быта, что было бы абсурдомъ не признавать такого же отраженія ея на духовной сторонѣ русскаго быта и, прежде всего, на памятникахъ народнаго творчества. Не заходя такъ далеко, какъ зашелъ В. В. Стасовъ въ своей теоріи о вліяніи Востока на русскій эпосъ, все же нужно отдать справедливость этому даровитому изслѣдователю въ томъ, что онъ въ нѣкоторыхъ чертахъ нашего эпоса значительно уяснилъ это тюркское вліяніе. Недостатокъ методологическихъ пріемовъ, крайнее увлеченіе идеей доказать во что бы то ни стало, что наши былины представляютъ лишь искалѣченные остовы чужихъ сказаній, что въ нихъ нѣтъ ничего русскаго, кромѣ нѣсколькихъ историческихъ и географическихъ именъ,-- словомъ, по справедливому выраженію покойнаго О. Миллера, "угловатая" постановка вопроса о заимствованіяхъ въ нашемъ народномъ эпосѣ, все это вызвало въ свое время цѣлую бурю противъ теоріи г. Стасова и дискредитировало въ глазахъ изслѣдователей и тѣ прочныя пріобрѣтенія, которыми наука ему обязана. Но въ настоящее время, по прошествіи болѣе двухъ десятилѣтій со времени появленія Происхожденія русскихъ былинъ, мы можемъ уже sine ira et studio перечитать трудъ г. Стасова и съ несомнѣнною пользой. Мы, конечно, не согласимся съ нимъ, что всѣ наши былины плоха скроены по иноземнымъ образцамъ, не будемъ искать этихъ оригиналовъ исключительно на Востокѣ, не будемъ искусственно отрывать нашъ эпосъ отъ русской исторіи, но, именно въ силу ея указаній, признаемъ, вмѣстѣ съ г. Стасовымъ, что эпическія сказанія сосѣднихъ съ Русью степняковъ должны были оказать вліяніе на русскій эпосъ.
   Спрашивается, въ чемъ слѣдуетъ видѣть вліяніе восточное, точнѣе -- тюркское, въ нашемъ эпосѣ? Апріорный отвѣтъ, который можетъ быть данъ на этотъ вопросъ, таковъ: въ томъ же, въ чемъ отразилось это вліяніе на средѣ, создававшей историческія пѣсни, перешедшія затѣмъ въ былины, т.е. на населеніи тѣхъ полосъ Россіи, которыя соприкасались со степью и кочевники. Ведя постоянно войну съ тюркскими наѣздниками, осѣдлое земледѣльческіе населеніе, для достиженія успѣха въ этой борьбѣ, должно было выработать въ самомъ себѣ тѣ свойства, которыя давали преимущества кочевымъ наѣздниканъ, составляли всю ихъ силу -- другими словами, пѣшее, не привыкшее къ коню населеніе должно было научиться владѣть конемъ, сжиться съ нимъ, какъ степнякъ-наѣздникъ, и усвоить вообще тѣ военныя качества, которыя были необходимы для успѣшной защиты родной земли on непріятельскихъ набѣговъ. Мы знаемъ изъ исторіи, что славяне вообще были хорошіе воины, какъ пѣхотинцы и отчасти какъ моряки, но какъ наѣздники, конечно, уступали прирожденнымъ наѣздникамъ-степнякамъ {См. Аристова: "Промышленность древней Руси", стр. 42. Замѣтимъ, что въ былинахъ еще сохранились слѣды того, что нѣкогда на Руси высоко цѣнились татарскіе степные кони. Такъ, Михайло Назарянинъ приводитъ князю Владиміру въ подарокъ "добрыхъ" коней татарскихъ. Кирѣев., IV, 96, 99. Нерѣдко князь посылаетъ богатырей закупать коней и сѣдла, наприм., Кирѣев., II, стр. 93.}. Наши князья поэтому въ своихъ ополченіяхъ имѣли конницу изъ степныхъ народовъ, сознавая ихъ преимущество, какъ кавалеристовъ. Отсюда понятно, что отличныя кавалерійскія качества какихъ-нибудь печенѣговъ или половцевъ были идеаломъ, котораго стремились достигнуть русскіе наѣздники и что умѣнье въ совершенствѣ владѣть конемъ, какъ орудіе" на войнѣ, высоко цѣнилось и князьями, и всѣмъ населеніемъ, которому приходилось отражать половецкіе набѣги и преслѣдовать хищниковъ въ степи. Дѣйствительно, исторія показала, что только тогда удалось Росси окончательно подчинить себѣ степныхъ наѣздниковъ, когда въ русскою населеніи выработался типъ козака, такого же лихаго наѣздника, какъ тѣ степные наѣздники, съ которыми ему приходилось имѣть дѣло. Если, такимъ образомъ, "степняки" были нашими учителями въ кавалерійскомъ дѣлѣ, то естественно, что въ памятникахъ той поры, когда производилось это ученье, въ народной поэзіи XII--XIII вѣковъ мы должны встрѣтятъ его слѣды, какъ отраженіе самой жизни. Дѣйствительно, въ нашемъ эпосѣ мы находимъ тѣ же черты, что въ эпическихъ пѣсняхъ тюркскихъ степняковъ: наши богатыри почти живутъ въ степи, въ чистомъ полѣ, спять въ шатрахъ, не разстаются въ конемъ, употребляютъ въ обращеніи съ нимъ тѣ же пріемы, какъ степняки, почти копируя ихъ, какъ показалъ это В. В. Стасовъ, вооружены восточнымъ оружіемъ, вносятъ восточныя черты въ расправу съ врагами (взрѣзываніе груди и выниманіе сердца съ печенью) {Такъ, богатыри алтайцевъ вырываютъ обыкновенно сердце у убитыхъ враговъ. См. В. Вербицкій: "Сказка у алтайск. инородцевъ" въ Томск. Губерн. Вѣдом. 1883 г. No 14, стр. 288. Богатырь Алактай, встрѣтившись съ Ельбегенимъ и сразивъ его, истунаетъ на него и вырываетъ изъ груди сердце. Тамъ же, No 15, стр. 316. Взрѣзываніе груди въ персидскомъ эпосѣ см. въ Шахнамэ. Mohl. I, стр. 372 и 428,} и т. п. Словомъ, при изученіи эпическихъ произведеній степныхъ кочевниковъ, напримѣръ, тюркскихъ сказаній обширнаго сборника Радлова, изслѣдователь найдетъ цѣлый рядъ бросающихся въ глаза аналогій между ними и нашимъ эпосомъ во всѣхъ тѣхъ чертахъ, которыя относятся къ коню и всему связанному съ нимъ. Эти аналогіи, не оставляющія никакого сомнѣнія въ томъ, гдѣ источникъ, оригиналъ, а гдѣ заимствованіе, подражаніе, были въ достаточномъ количествѣ приведены В. В. Стасовымъ и намъ остается лишь ихъ напомнить. "Все, касающееся коня,-- говоритъ этотъ изслѣдователь, -- играетъ (въ нашемъ эпосѣ) точь-въ-точь такую же важную, первенствующую роль, какъ въ поэмахъ и пѣсняхъ монголовъ, калмыковъ и разныхъ сибирско-тюркскихъ народовъ. Нигдѣ мы не найдемъ, наприм., такихъ частыхъ и многочисленныхъ подробностей о сѣдланіи, разсѣдланіи, кормленіи коня, уходѣ за нимъ, какъ въ пѣсняхъ и поэмахъ кочевыхъ народовъ, и эти самыя подробности перешли къ намъ, уцѣлѣли, можно сказать, съ буквальною точностью. Нашихъ богатырскихъ коней, чтобъ они стали дѣйствительно богатырскими, кормятъ пшеномъ бѣлояровымъ, поятъ сытою медвяной или студеною водой и выкатываютъ въ три ночи (зари) въ трехъ росахъ. Это самое мы находимъ ежеминутно въ разсказахъ тюркскихъ и вообще номадныхъ племенъ, и особенно часто, наприм., въ поэмахъ и пѣсняхъ киргизскихъ: тутъ разсказывается, какъ коня кормятъ пшеницей, поятъ студеною водой, а передъ каждымъ какимъ-нибудь особеннымъ подвигомъ конь просить своего господина снять съ него сѣдло, чепракъ и узду, и дать ему выкататься въ травѣ, и отъ этого онъ становится свѣжъ и могучъ, забываетъ всю усталость и понесенные труды, иногда раны... Про сѣдланіе коня наши былины всегда тщательно разсказываютъ, что богатырь беретъ узду тесмянную, подъ сѣделышко черкасское полагаетъ потничекъ шелновенькій, потнички на потнички, сверху войлочекъ, а сѣделышко кованное, обсажено камешкомъ самоцвѣтнымъ, обволоченнымъ, потомъ подтягиваетъ 12 тугихъ подпругъ, а 13 ю кладетъ для крѣпости; подпруги были шелковыя, пряжки у сѣдла красна золота, шпеньки у подпругъ все булатные, стремена желѣза булатнаго же, "шелкъ не рвется" булатъ не трется, красно золото не ржавѣетъ". За конемъ своимъ наши богатыри, хозяева ихъ, сами ходятъ, сами кормятъ его и поятъ, сами осѣдлываютъ и взнуздываютъ, сами разсѣдлываютъ и разнуздываютъ, вообще сами постоянно о немъ заботятся. Точно такія же описанія находимъ въ поэмахъ и пѣсняхъ монгольскихъ, калмыцкихъ, тюркско-сибирскихъ и киргизскихъ" (слѣдуютъ примѣры, изъ которыхъ отмѣтимъ, что у восточныхъ степняковъ черты этого культа коня еще рельефнѣе, подробности многочисленнѣе и богаче) {Огромное значеніе коня выражается въ сказаніяхъ минусинскихъ татаръ, напримѣръ, въ томъ, что богатырь нерѣдко получаетъ имя въ связи съ именемъ коня: "чубарый богатырь на чубаромъ конѣ" и т. п. См. Титова: "Богатырскія поэмы минусин. татаръ". 1866 г., стр. 5.}. Наприм., въ, Джангаріадѣ богатырь князь Хонгоръ слѣдующимъ образомъ самъ сѣдлаетъ своего сѣраго коня: "На спину ему онъ положилъ золотую полсть, а на нее сѣдло, украшенное серебромъ. Сѣдло онъ подтянулъ 12-ю бѣлыми ремнями, а каждый ремень застегнулъ 20-ю мѣдными пряжками; 33 ремня съ золочеными бляхш окружали грудь коня, 66 -- его хвостъ, стремена были бѣлой мѣди". Одинъ богатырь кызыльцевъ, сѣдлавъ своего коня, "положилъ нахвостникъ, снизу крѣпко подтянулъ 9 подпругъ и въ 12-ти мѣстахъ закрѣпилъ ихъ правками". Подобныхъ же примѣровъ изъ пѣсенъ сибирско-тюркскихъ народовъ можно было бы привести множество {Отмѣтимъ кстати слѣдующее сходство въ описаніи скачки коня въ нашихъ былинахъ и въ тюркскихъ сказаніяхъ. Наши кони скачутъ "выше лѣса стоячаго, чуть пониже облака ходячаго", а въ алтайскихъ сказкахъ говорится, что богатырскій несется "ниже облака бѣлаго, выше облава синяго". См. статью В. Вербицкаго: "Сказка у алтайскихъ инородцевъ" въ Томск. Губерн. Вѣдом. 1882 г., No 45, стр. 903. Въ сказаніяхъ минусинскихъ татаръ такъ описывается бѣгъ коня: "конь скакалъ -- земля тряслась, море колыхалось, большія горы перескакивалъ, а малыя хвостомъ застилалъ". См. Титовъ: "Богатырскія поэмы минусинскихъ татаръ". 1856 г., стр. 54.}.
   Другая особенность, сюда же относящаяся, это -- заботливость богатыря о конѣ, оставляемомъ на дворѣ, пока самъ богатырь входитъ въ жилище, свое или чужое. Русскіе богатыри, пріѣзжая куда-нибудь, сходятъ съ коня и обыкновенно тотчасъ же привязываютъ его къ золотому или серебряному кольцу особаго столба, для того назначеннаго. Это самое мы находимъ въ пѣсняхъ и поэмахъ монгольскихъ, калмыцкихъ, киргизскихъ и сибирско-татарскихъ... Здѣсь уже не то, что иногда, какъ въ русскихъ былинахъ, а непремѣнно всегда въ разсказѣ о пріѣздѣ богатыря тщательно упомянуто, что богатырь слѣзъ съ коня и привязалъ его къ золотому или серебряному столбу. Такой подробности, столь важной для кочевыхъ народовъ, любящихъ коня едва ли не столько, сколько свое семейство, изъ разсказы и пѣсни никогда уже не пропустятъ.
   Въ нашихъ былинахъ богатырь бранитъ обыкновенно своего коня въ такихъ выраженіяхъ: "А ты, волчья сыть, травяной мѣшокъ!" Въ поэмахъ сибирско-тюркскихъ народовъ богатырь обыкновенно бранитъ своего коня такъ: "Ахъ ты, снаружи кожа, внутри навозъ!" Кромѣ нашихъ былинъ и поэмъ и пѣсенъ номадныхъ народовъ, кажется, наврядъ ли у кого еще встрѣчаются подобныя бранныя слова богатыря къ его коню {Вѣстникъ Европы 1868 г., іюнь, стр. 657--659.}. Затѣмъ В. В. Стасовъ указываетъ на сходство тюркскихъ пѣсенъ съ былинами въ подробностяхъ о плети, о частомъ ея упоминаніи, пріемахъ ея употребленія и т. п. "Нигдѣ нѣтъ такого, можно сказать, ежеминутнаго расхода на плети, какъ въ поэмахъ и пѣсняхъ монгольскихъ, калмыцкихъ, киргизскихъ, алтайскихъ и другихъ сибирско-тюркскихъ: здѣсь плеть упоминается едва ли не на каждой страницѣ разнообразнѣйшихъ разсказовъ. Ни разу не позабыто сказать, какъ богатырь ударилъ кои "по крутымъ бедрамъ", чтобъ заставить его ѣхать или скакать куда тотъ не хочетъ, а иногда даже и отговариваетъ".
   Приведя изъ восточныхъ пѣсенъ примѣры того, какъ кони сами совѣтуютъ богатырю такъ или иначе ударить ихъ для ѣзды или скачка, какъ богатыри бьютъ ихъ "промежду ушей", какъ плетью наносятъ удары врагу и т. п., авторъ продолжаетъ: "у насъ эти мелкія и частыя подробности о плети столько же разнообразны и столь же тщательно упоминаются, какъ въ поэмахъ и пѣсняхъ номадныхъ народовъ. Тамъ плети въ 8 и 9 хвостовъ, у насъ троесучныя и въ 7 хвостовъ, и точно такъ же, какъ тамъ, ни одинъ ударъ плети не скрытъ отъ насъ: каждый разсказанъ, каждый сосчитанъ. Для былины удары плети богатыремъ "по крутымъ бедрамъ" его коня (это слово въ слово выраженіе монгольскихъ и тюркскихъ поэмъ и пѣсенъ) столько же, повидимому, интересны, сколько удары его копья или меча по шлемамъ и кольчугамъ враговъ, и они такъ часто поминаются, что приводить примѣры изъ былинъ рѣшительно трудно. Добрынина мать, отпуская сына на подвиги, даетъ ему при прощаніи плеть и учитъ: "бей бурка промежу уши {Ср. также Гильферд., столб. 34.}, бей по промежу ноги, и станетъ онъ поскакивать" и т. д. Но, кромѣ коня, плеть служитъ богатырю русскихъ былинъ точь-въ-точь на то же самое, на что богатырямъ монгольскихъ, калмыцкихъ, киргизскихъ и другихъ сибирско-тюр

   

Экскурсы въ область русскаго эпоса.

(Посвящаются академику А. Н. Веселовскому).

I.
Князь Владиміръ и Евпраксія.

   Одинъ изъ существенныхъ вопросовъ, представляющихся изслѣдователю русскаго эпоса,-- вопросъ объ отношеніи былеваго князя Владиміра къ историческому. Вообще господствуетъ убѣжденіе, что, при значительномъ несходствѣ обѣихъ личностей, въ былевомъ кн. Владимірѣ отразились, однако, довольно многія черты историческаго, хотя и искаженныя въ теченіе вѣковъ позднѣйшими историческими наслоеніями. "Какъ преобладающее въ былинахъ положеніе Владиміра,-- говоритъ О. Миллеръ,-- есть положеніе стольнаго князя кіевскаго, такъ и преобладающее его качество -- ласковость, отеческая доброжелательность. Но, съ одной стороны, сквозь этотъ нравъ проглядываетъ, съ другой -- къ нему примыкаетъ, или, наконецъ, поверхъ его выдается нравъ совершенно иного рода" {Илья Муромецъ и богатырство кіевское, стр. 329.}. Отмѣчая несимпатичныя черты характера былеваго Владиміра, изслѣдователь пытается объяснить происхожденіе нѣкоторыхъ изъ нихъ. Такъ, въ нѣкоторыхъ чертахъ грубости Владиміра онъ склоненъ видѣть черты, оставшіяся за княземъ отъ другаго порядка вещей, отъ временъ отдаленнѣйшихъ, то-есть "поры грубѣйшаго кровнаго деспотизма". Изрѣдка встрѣчающіяся черты корыстолюбія О. Миллеръ признаетъ проявленіемъ германской дружинности во Владимірѣ. Деспотизмъ объясняется тѣмъ, что "на то же лицо налегъ во многихъ былинахъ позднѣйшій государственный деспотизмъ въ духѣ Ивана Грознаго". Наконецъ, отмѣчая постоянную праздность былеваго Владиміра, О. Миллеръ упоминаетъ мнѣніе Добролюбова, находившаго во Владимірѣ черты византійской государственной важности. Но послѣднему толкованію, по мнѣнію изслѣдователя, противорѣчитъ простота отношеній между княземъ и богатыремъ. "Если же и другія толкованія болѣе или менѣе односторонни, то,-- спрашиваетъ авторъ,-- не окажется ли хоть тутъ совершенно сподручнымъ стасовское ученіе о заимствованіяхъ съ востока? Не оказывается ли, въ самомъ дѣлѣ, хоть эта вѣчная праздность нашего Владиміра списанною съ какихъ-нибудь восточныхъ властителей? Увы, что касается, по крайней мѣрѣ, ближайшихъ къ намъ тюркскихъ сказаній, то и въ нихъ такъ называемые ханы-родоначальники оказываются несравненно дѣятельнѣе нашего Владиміра: они воюютъ, они охотятся и добычею кормятъ народъ; нашъ же князь ничего никогда не дѣлаетъ. Послѣ всего этого, отказываясь при настоящемъ положеніи науки, отъ всякихъ дальнѣйшихъ толкованій, мнѣ остается только повторить слова, сказанныя мною про Владиміра былеваго въ другомъ мѣстѣ: "не въ немъ настоящая сила Руси, а въ нихъ, людяхъ всякаго рода, такъ сказать, въ выборныхъ людяхъ земли русской; онъ же только даетъ широкій просторъ ихъ богатырскимъ силамъ" {Наз. соч., стр. 330. См. также замѣчанія Л. Н. Майкова о праздности князя Владиміра. Былины Владим. цикла, стр. 96.}.
   И такъ, изслѣдователь отказывается отъ дальнѣйшихъ попытокъ къ объясненію существенной черты личности Владиміра, черты тѣмъ болѣе любопытной, что она находится въ рѣзкомъ противорѣчіи съ чертами лѣтописнаго князя Владиміра. Дѣйствительно, если мы припомнимъ изображеніе Владиміра въ лѣтописи, его энергію, предпріимчивость, политическую мудрость, образъ его жизни до и послѣ крещенія, то естественно возникаетъ вопросъ, почему историческій Владиміръ представляетъ въ народномъ эпосѣ такую непривлекательную фигуру? Сдѣлавъ попытку къ объясненію нѣкоторыхъ непривлекательныхъ свойствъ Владиміра, О. Миллеръ, повидимому, самъ сознаетъ, что историческими національными наслоеніями нельзя объяснить главной и существенной черты этого былеваго типа. Къ вліянію восточныхъ сказаній покойный изслѣдователь вообще относился несочувственно, и потому, только ради очистки совѣсти заглянувъ въ ближайшія къ намъ тюркскія сказанія, немедленно возвращается изъ этой экскурсіи съ убѣжденіемъ, что и личности тюркскихъ хановъ не могутъ послужить къ объясненію праздности Владиміра. Не относясь съ такимъ предубѣжденіемъ къ теоріи вліянія Востока на нѣкоторые типы нашего эпоса, мы попытаемся снова заглянуть въ область восточныхъ сказаній, руководясь тѣмъ соображеніемъ, съ которымъ, вѣроятно, согласны всѣ изслѣдователи, что никакими національно-историческими наслоеніями нельзя, въ концѣ-концовъ, объяснить тѣхъ непривлекательныхъ сторонъ, которыми, совершенно незаслуженно, нйродная поэзія исказила личность энергическаго и мудраго русскаго князя.
   Сначала спросимъ себя, какія черты историческаго Владиміра могли бы дать матеріалъ для эпическаго воспроизведенія, могли бы отложиться въ народной памяти?
   Хотя норманскіе предшественники Владиміра, набирая въ свои дружины разныя русскія племена и водя ихъ на завоеванія отдѣльныхъ областей Россіи и нерѣдко за ея предѣлы, должны были положить въ эти племена основы къ сознанію ихъ родства, однако, сами князья еще мало чувствовали связи съ русскою землей, смотрѣли на большинство племенъ, какъ на обильный источникъ для собиранія дани и захвата рабовъ, самой доходной статьи княжеской торговли, и потому представлялись народу элементомъ чуждымъ, пришлымъ, вродѣ прежнихъ восточныхъ властителей хазаръ. Даже для ближайшаго къ кіевскимъ полянамъ племени, для древлянъ, князь вродѣ Игоря былъ только насильникомъ: придетъ княжеская дружина, выколачиваетъ дань, грабитъ направо и налѣво, и уйдетъ, причемъ для древлянина не представляло интереса знать, откуда пришелъ князь и куда ушелъ, развѣ только по отношенію къ вопросу, когда можно ожидать вновь его грабительскаго набѣга. При Владимірѣ чувствуется какъ будто новое вѣяніе. Хотя, вѣроятно, далеко не всѣ событія и предпріятія его княженія донесла народная память до столбцовъ лѣтописи, т.-е. до конца XI и начала XII вѣка, однако, то, что сохранилось, громко свидѣтельствуетъ, что въ личности Владиміра надъ княземъ дружиннымъ преобладаетъ князь земскій. Благодаря ли происхожденію Владиміра отъ славянки Малуши, или вліянію дяди Добрыни и нѣкоторому загону, въ которомъ онъ находился при жизни отца, какъ не вполнѣ равноправный среди братьевъ {См. лѣтописный разсказъ подъ 970 г., когда Ярополкъ и Олегъ отказались пойти князьями къ новгородцамъ. Добрыня совѣтуетъ новгородскимъ людямъ просить у Святослава отпустить къ нимъ въ князья Владиміра. На ихъ просьбу Святославъ отвѣчаетъ: "Вотъ онъ вамъ!" -- вѣроятно, тономъ нѣсколько пренебрежительнымъ къ новгородцамъ, къ которымъ не пошли княжить (вѣроятно, не безъ согласія отца) его другіе сыновья.}, во Владимірѣ замѣтно болѣе симпатіи къ національному, славянскому элементу, чѣмъ въ его скандинавскихъ предкахъ. Гордая норманка Рогнѣдь не захотѣла разуть робичича, и въ ея словахъ, вѣроятно, слѣдуетъ видѣть отголосокъ взглядовъ нѣкоторой части нормановъ на этого вполнѣ славянскаго сына Святослава. Изъ прирожденной ли, или привитой въ дѣтствѣ симпатіи къ славянству, или изъ политическихъ соображеній, умный Владиміръ, хотя и овладѣлъ Кіевомъ при помощи нанятыхъ варяжскихъ дружинъ, старался, однако, освободиться отъ ихъ давленія и искалъ опоры въ славянскомъ элементѣ населенія своего княжества. Это сдѣлало его первымъ популярнымъ княземъ древней Руси, память о которомъ долго послѣ его смерти жила въ народныхъ устахъ. Идеализація князя Владиміра сильно просвѣчиваетъ уже въ его лѣтописномъ изображеніи. "По народному представленію, -- говоритъ Костомаровъ,--Владиміръ не только не похожъ былъ на отцовъ и дѣдовъ, но составлялъ имъ противуположность. Прежніе князья только и знали, что брали съ людей, да накладывали дани; Владиміръ, напротивъ, представляется болѣе дающимъ народу, чѣмъ берущимъ отъ него. Это уже князь не дружинный, а земскій" {Преданія первоначальной русской лѣтописи. Историческія монографіи, изд. Вольфа, т. XIII, стр. 168.}. Въ первую половину своего княженія Владиміръ является ревнителемъ національнаго культа, ставитъ изваянія славянскихъ боговъ, приноситъ имъ жертвы и то же самое дѣлаетъ въ Новгородѣ его дядя Добрыня, совѣтами котораго, быть можетъ, руководился его воспитанникъ. Первыми жертвами, по лѣтописи, падаютъ два варяга, что опять-таки должно было льстить русскому національному чувству, несомнѣнно ожесточенному противъ тяжелаго гнета привилегированныхъ чужеземцевъ. Судя по краткимъ лѣтописнымъ извѣстіямъ о военныхъ предпріятіяхъ Владиміра, о его походахъ на ляховъ, ятвяговъ, хорватовъ, болгаръ и проч., онъ отличался не меньшею воинственностью, чѣмъ его предки, и съ этой стороны точно также соотвѣтствовалъ народному идеалу князя. Но и въ этомъ отношеніи чувствуется уже новое вѣяніе. Владиміръ является княземъоберегателемъ и устроителемъ той области, съ которою тѣсно связанъ, какъ съ своею отчиной. Не ограничиваясь походами для защиты ея населенія отъ степныхъ кочевниковъ (печенѣговъ), причинявшихъ ей наибольшее зло, онъ принимаетъ всѣ мѣры, чтобы укрѣпить во всѣхъ опасныхъ мѣстахъ ея предѣлы, подверженные набѣгамъ степняковъ. Дѣятельность земскаго князя по построенію городовъ въ порубежныхъ мѣстахъ была, несомнѣнно, очень значительна. По лѣтописи подъ годомъ 988 мы читаемъ, что Владиміръ "нача ставити городы по Деснѣ и по Востри, по Трубежеви и по Сулѣ, и по Стугнѣ, и нача нарубати мужѣ лучшиѣ отъ Словень, и отъ Кривичь, и отъ Чюдеи, и отъ Вятичь, а отъ сихъ насели грады, бѣ бо рать отъ Печенѣгъ" {Лѣтопись по списку Лаврентія, стр. 119.}. Движеніе среди русскаго населенія, вызванное этою колонизаціей, выводъ въ новые города различныхъ племенъ изъ разныхъ мѣстъ государства должны были также немало содѣйствовать утвержденію въ населеніи сознанія національнаго единства и идеи государства, должны были прочно залечь въ народной памяти о Владимірѣ. И на это мы находимъ, дѣйствительно, указанія въ лѣтописи. Подобно тому, какъ разнымъ царямъ-строителямъ, вродѣ Навуходоносора, Александра Великаго или царицы Тамары на Кавказѣ, приписывается народными преданіями возведеніе многихъ древнихъ сооруженій, которыя завѣдомо имъ не принадлежатъ, такъ народное сказаніе, занесенное нашею лѣтописью, приписывало Владиміру построеніе города Переяславля, который упоминается въ самой лѣтописи раньше его времени, причемъ въ томъ же преданіи -- о побѣдѣ русскаго силача надъ печенѣжскимъ -- мы находимъ, быть можетъ, самую раннюю "старину" изъ Владимірова эпическаго цикла. Далѣе, такія громкія событія, какъ взятіе Корсуня, бракъ на греческой царевнѣ и крещеніе Владиміра, прибытіе въ Кіевъ греческаго и южно-славянскаго духовенства, торжественное крещеніе кіевлянъ, сверженіе идоловъ, христіанская проповѣдь, построеніе церквей, заведеніе училищъ,-- все это должно было заставить всѣ классы населенія много говорить о Владимірѣ, причемъ разсказы о дѣйствительныхъ событіяхъ, переходя изъ устъ въ уста, разукрашались фантазіей и уже въ ближайшихъ поколѣніяхъ подвергались общей участи устныхъ преданій -- смѣшенію фактовъ разнаго времени, эпической амплификаціи, внесенію сказочныхъ мотивовъ и т. п. На ряду съ сказаніями о Владимірѣ могли ходить въ народѣ преданія о нѣкоторыхъ выдающихся личностяхъ его княженія. Недаромъ имена его воеводъ Добрыни и Путяты вошли въ пословицу, а имя перваго доселѣ живетъ въ былинахъ. "Какъ ни скудны данныя,-- говоритъ Костомаровъ, -- которыя бы могли дать намъ болѣе ясный образъ Владиміра и его эпохи, самыхъ тусклыхъ представленій достаточно, чтобы признать, что эпоха его была эпохою великаго внутренняго преобразованія, и личность Владиміра, хотя видимая нами сквозь призму народныхъ преданій, все-таки, настолько кажется высокою, громадною, что въ нашей исторіи одна только личность можетъ стать съ нимъ въ уровень -- личность Петра Великаго" {Назвавъ соч., стр. 172.}.
   Очевидно, что такая личность должна была на долгія времена отложиться въ народной памяти, стать центромъ эпическихъ сказаній, но центромъ не только "географическимъ", не такимъ, какимъ является Владиміръ въ нашемъ богатырскомъ эпосѣ, только какъ безсмѣнный князь кіевскій, вѣчно заводящій въ гридницѣ пированье почестенъ пиръ, а дѣйствительнымъ "краснымъ-солнышкомъ" Русской земли, широко разливающимъ свои лучи во всей области эпическихъ сказаній.
   Намъ кажется, нѣтъ основаній прибѣгать къ предположенію, что закрѣпленію имени Владиміра въ эпосѣ, какъ безсмѣннаго князя стольнокіевскаго, могла много содѣйствовать личность другого одноименнаго князя -- Владиміра Мономаха {О. Миллеръ въ "Исторіи русск. словесности Галахова", т. I., стр. 21.}, хотя въ одномъ сюжетѣ -- о заключеніи Ставра Годиновича Владиміромъ въ погреба глубокіе -- дѣйствительно событіе княженія Мономаха перенесено на Владиміра святаго. Несмотря на свое выдающееся положеніе среди другихъ современныхъ князей, Мономахъ былъ лишь одинъ изъ многихъ, а не единодержавный властитель Руси, какимъ представляется былинный Владиміръ, притомъ, княжескія междоусобія, раздиравшія въ его время Русскую землю, едва ли давали матеріалъ для богатырскихъ сказаній. Печальная дѣйствительность слишкомъ подавляла народную фантазію, заставляя ее скорѣе идеализировать времена золотой старины, когда [сплоченная Владиміромъ святымъ Русская земля побѣдоносно отбивалась отъ "поганыхъ" и даже дѣйствовала на нихъ наступательно. Что именно Владиміръ святой одинъ отложился въ народномъ эпосѣ, это видно изъ нѣкоторыхъ, давно указанныхъ историческихъ отголосковъ (наприм., пиры Владиміра, хлѣбосольство, привѣтливость, любовь къ дружинѣ), сохранившихся въ былинахъ и, наконецъ, въ отчествѣ Сеславичъ, Сыславичъ (испорченномъ изъ Святославича), сохранившемся кое-гдѣ въ эпосѣ.
   Дѣло историковъ рѣшить, если это вообще возможно, насколько дѣйствительный историческій Владиміръ соотвѣтствовалъ тому изображенію, которое мы находимъ въ лѣтописи {См. интересное изслѣдованіе В. 3. Завитневича: "Владиміръ святой, какъ политическій дѣятель". Кіевъ, 1888 г.}. По мнѣнію Костомарова, въ лѣтописномъ изображеніи слѣдуетъ видѣть "не просто только память о Владимірѣ дѣйствительномъ, историческомъ: это -- народный идеалъ князя, и если онъ соединился съ именемъ Владиміра, то потому, что во Владимірѣ были черты, удовлетворявшія этому идеалу" {Назв. соч., стр. 167.}. Для насъ достаточно того, что въ концѣ XI и въ началѣ XII вѣка ходили на Руси многочисленныя сказанія о Владимірѣ и его воеводахъ,-- сказанія, въ которыхъ его личность играла самую выдающуюся роль, являлась народнымъ идеаломъ князя и, согласно съ обычною эволюціей эпоса, притягивала сказанія другихъ мѣстъ и временъ, подобно тому, какъ тотъ же процессъ пріурочиванья разнообразныхъ бродячихъ сказаній къ громкому имени мы находимъ въ сказаніяхъ объ Александрѣ Македонскомъ, или Карлѣ Великомъ, или Соломонѣ. Естественно, чтобы получить значеніе притягивающаго центра въ эпосѣ, такая личность, или, по крайней мѣрѣ, молва о ней, должна чѣмъ-нибудь поразить народное воображеніе: на пустое имя безъ содержанія не могутъ наслояться въ теченіе многихъ вѣковъ народныя сказанія. А, между тѣмъ, если мы разсмотримъ былиннаго Владиміра, то найдемъ въ немъ во всѣхъ главныхъ чертахъ полную безцвѣтность, полное несоотвѣтствіе съ лѣтописнымъ идеальнымъ княземъ, и, естественно, впадаемъ въ недоумѣніе, почему эта низменная, нерѣдко комическая и презрѣнная фигура носитъ на себѣ славное историческое имя и притянула къ себѣ такое множество эпическихъ сказаній?
   Просмотримъ теперь черты нравственнаго облика былиннаго Владиміра.
   Въ противуположность своимъ богатырямъ, особенно Ильѣ Муромцу, князь Владиміръ столько-кіевскій обнаруживаетъ при всякой опасности непомѣрную трусость, -- порокъ, всего болѣе презираемый въ богатырскихъ сказаніяхъ. Такъ, когда Калинъ-царь подступаетъ къ Кіеву съ войскомъ:
   
   "Тутъ Владиміръ князь да стольно-кіевскій
   Онъ по горенки да сталъ похаживать,
   Съ ясныхъ очушокъ онъ ронитъ слезы вѣдь горючіи,
   Шелковымъ платкомъ князь утирается,
   Говоритъ Владиміръ князь да таковы слова:
   --Нѣтъ жива-то стараго козака Ильи Муромца,
   Некому стоять теперь за вѣру, за отечество,
   Некому стоять за церкви вѣдь за Божіи,
   Некому стоять-то вѣдь за Кіевъ градъ,
   Да вѣдь некому сберечь князя Владиміра
   Да и той Опраксы королевичной" 1).
   1) Гильфердингъ: "Онежск. былины", No 75, столб. 447.
   
   Послѣднія слова особенно характерны: князь прямо признается, что не можетъ самъ уберечь себя и княгиню.
   Точно такъ же, когда къ Кіеву подъѣзжаетъ Идолище, прежде всего
   
   "Убоялся нашъ Владиміръ стольне-кіевскій
   Чтоль татарина да онъ было поганаго,
   Чтоль Идолища да онъ было великаго" 1).
   1) Гильфердингъ: "Онежскія былины", No 4, столб. 22.
   
   При наѣздѣ богатыря Соловникова Владиміръ кричитъ со страху и на опросъ Ильи Муромца о причинѣ крика говоритъ:
   
   "-- Ахъ ты старый козакъ, Илья Муромецъ!
   Да какъ-то не кричать, не треложить мнѣ?
   Да на стольней-отъ городъ, какъ на Кіевъ градъ...
   А наѣзжать изъ-за славна за синя моря
   Молодой младой сюды Солбиниковъ 1).
   1) Тамъ же, столб. 229.
   
   Вообще трусливость князя проявляется во множествѣ случаевъ и трудно найти въ былинахъ хоть одинъ случай, гдѣ бы онъ проявилъ мужество. Отмѣчая трусость и слабонервность князя, "сказители" весьма часто изображаютъ его въ комическомъ положеніи. Вспомнимъ сцены вродѣ той, какъ отъ свиста Соловьинаго или отъ выстрѣла Василисы Владиміръ ползаетъ на карачкахъ по гридницѣ или Илья беретъ его подъ пазуху {Кирѣевскій, т. I, стр. 30.}. Такъ, когда
   
   "Закрывалъ Калинушка въ полголоса, --
   Владиміръ князь-тотъ съ ума сошолъ,
   Княгина ходитъ роскаракою" 1).
   1) Гильфердингъ, столб. 585.
   
   Нерѣдко встрѣчаются сцены униженія князя Владиміра предъ его богатырями.
   Испугавшись "бѣды неминучей", Владиміръ не скупится на слезы и поклоны, чтобъ задобрить богатырей. Такъ, при наѣздѣ собаки-Калина-царя:
   
   "Князь Владиміръ порасплакался,
   Собираетъ могучихъ богатырей,
   И могучіимъ богатырямъ раскланялся" 1).
   1) Рыбниковъ, т. I, стр. 115.
   
   Въ другомъ варіантѣ того же сюжета Владиміръ идетъ еще дальше въ своемъ униженіи: выпустивъ изъ погреба безвинно засаженнаго туда Илью,
   
   "Упадалъ Владиміръ князь Ильѣ во праву ногу 1).
   Или билъ ему челомъ "до сырой земли" 2).
   1) Рыбниковъ, т. III, стр. 207.
   2) Кирѣевскій, т. IV, стр. 42.
   
   Въ отношеніяхъ Владиміра къ богатырямъ въ былинахъ замѣчается какая-то двойственность. Съ одной стороны, въ эпическомъ Владимірѣ отразился историческій съ его щедростью и любовью къ дружинѣ. Древній, установившійся за Владиміромъ эпитетъ ласковаго, встрѣчается безпрестанно въ былинахъ, и нерѣдко князь жалуетъ богатырей и безсчетною золотою казной, и городами съ пригородами за ихъ услуги. Но встрѣчаются и жалобы богатырей на Владиміра, сѣтованія на его неблагодарность, на-то, что онъ не цѣнитъ своихъ богатырей:
   
   "Да не будемъ мы беречь (говорятъ они) князя Владиміра,
   Да еще съ Опраксой королевичной:
   У него вѣдь есте много да князей бояръ,!
   Кормитъ ихъ и поитъ да и жалуетъ,
   Ничего намъ нѣтъ отъ князя отъ Владиміра 1).
   1) Гильфердингъ, столб. 451.
   
   Или вотъ что говоритъ про Владиміра старый богатырь Самсонъ Самойловичъ своему крестнику Ильѣ Муромцу:
   
   "Кладена у меня заповѣдь крѣпкая:
   Не бывать бы мнѣ во городѣ во Кіевѣ,
   И не глядѣть бы мнѣ на князя на Владиміра
   И на княгину Апраксію не сматривать,
   И не стоять бы больше мнѣ за Кіевъ градъ.
   Онъ слушаетъ князей-бояръ,
   А не почитаетъ богатырей" 1).
   1) Рыбниковъ, т. Ш, стр. 210.
   Разсылая богатырей съ порученіями не только для защиты земли Русской, но и для своихъ личныхъ цѣлей (за невѣстой, за лебедями для княжескаго стола), Владиміръ нерѣдко выказываетъ грубую неблагодарность къ людямъ, много ему послужившимъ. Вотъ, напримѣръ, какъ жалуется на неблагодарность князя любимый народный богатырь Илья:
   
   "Служилъ-то я у князя Владиміра,
   Служилъ я ровно тридцать лѣтъ,
   А не выслужилъ слова сладкаго, увѣтливаго,
   Увѣтливаго слова, привѣтливаго,
   А хлѣба-соли мягкія" 1).
   1) Рыбниковъ, т. I, стр. 94.
   
   Неблагодарность къ другому богатырю, Добрынѣ, проявляется въ слѣдующей угрозѣ, которою князь сопровождаетъ свое порученіе:
   
   "Ахъ ты, душенька Добрыня, сынъ Никитиничъ,
   Ты достань-ко нунь Забаву, дочь Потятичну,
   Да изъ той было пещерушки змѣиною.
   Не достанешь ты Забавы, дочь Потятичной,
   Прикажу тебѣ Добрынѣ голову рубить" 2).
   1) Гильфердингъ, столб. 32.
   
   Того же Добрыню, жившаго нѣсколько лѣтъ при дворѣ въ стольникахъ, Владиміръ по наговору сажаетъ въ темницу {Гильфердингъ, столб. 605.}, и, чтобы затѣмъ погубить его, посылаетъ въ поганую Литву, къ литовскому королю, выправлять дани за 12 лѣтъ. Недоброжелательство князя къ богатырю проявляется и въ томъ, что во время отлучки послѣдняго Владиміръ сватаетъ его жену за того (Алешу Поповича), за кого отъѣзжающій Добрыня запретилъ женѣ выходить замужъ въ случаѣ своей смерти. Въ нѣкоторыхъ варіантахъ выказывается съ особенною яркостью насиліе, до какого при этомъ доходитъ Владиміръ: иногда онъ угрожаетъ взять Настасью силою, если она "добромъ нейдетъ", иногда грозится выдать ее въ Литву за татарина или постричь въ старицы {О. Миллеръ: назван. соч., стр. 492.}. Естественно поэтому, что возвращающійся мужъ награждаетъ князя весьма нелестнымъ эпитетомъ:
   
   "Кабы ты былъ не Владиміръ князь,
   Назвалъ бы тебя я сводникомъ,
   А княгиню -- сводницей" 1).
   1) Тамъ же, стр. 493.
   
   Подобные укоры раздраженнаго богатыря князю приходится выслушать, какъ справедливое наказаніе:
   
   "Тутъ солнышко Владиміръ стольне-кіевскій
   Онъ повѣсилъ буйну голову
   А въ тотъ же во кирпиченъ мостъ
   Со своею было княгиною" 1).
   1) Гильфердингъ, ст. 46.
   
   Нѣкоторые сказители доводятъ неблагодарность Владиміра даже до того, что князь ничѣмъ не вознаграждаетъ богатыря за спасеніе имъ отъ змѣя своей любимой дочери:
   
   "Пріѣзжаетъ-то Добрыня ко стольному ко городу ко Кіеву
   Ай ко ласкову ко князю ко Владиміру,
   Ай приводитъ князю дочику любимую.
   Ай за тую-то выслугу великую
   Князь его нечимъ не жаловалъ" 1).
   1) Гильфердингъ, ст. 321.
   
   Если такъ ярко проявляется нерасположеніе князя къ Добрынѣ, который вообще отличается вѣжествомъ и котораго нѣкоторыя былины называютъ племянникомъ Владиміра, то относительно другихъ богатырей князь доходитъ до крайняго деспотизма и самодурства и является виновникомъ смерти нѣкоторыхъ изъ нихъ. Сухмантій, вызвавшійся добыть Владиміру живьемъ лебедь бѣлую и потерпѣвшій неудачу на охотѣ, боится съ пустыми руками ѣхать къ князю: "Какъ поѣхать мнѣ къ ласкову князю -- мнѣ живому не бывать". Князь не вѣритъ совершонному имъ подвигу -- избіенію татарской рати -- сажаетъ его въ погребъ, и это такъ оскорбило богатыря, что онъ
   
   "Выдергивалъ листочки маковые
   Съ тыихъ ранъ со кровавыихъ"
   
   и истекъ кровью {Рыбниковъ, т. I, стр. 32.}.
   Такая же печальная судьба постигаетъ богатыря Данилу Ловчанина. Позарившись на его красавицу-жену, князь, по совѣту коварнаго Мишатычка, отправляетъ богатыря на опасные подвиги, насылаетъ на него его братьевъ, роднаго и названнаго, а самъ ѣдетъ въ теремъ Василисы и хочетъ увезти ее къ себѣ въ Кіевъ. Но вѣрная жена закалывается на томъ мѣстѣ, гдѣ закололся ея мужъ {Кирѣевскій, т. III, стр. 33--34.}. Такимъ образомъ, сбылись пророческія слова Ильи Муромца:
   
   "Ужь ты батюшка Володиміръ князь!
   Изведешь ты яснова сокола,--
   Не пылать теѣ бѣлой лебеди!" --
   
   Слова, за которыя князь посадилъ Илью въ погреба глубокіе. Послѣднее наказаніе, кажется, всего чаще примѣняется къ любимому народному богатырю, который, по свойству своего характера, нерѣдко навлекаетъ на себя гнѣвъ "ласковаго" князя. Обычнымъ поводомъ служитъ то, что князь обижаетъ Илью подаркомъ, даритъ другихъ богатырей городами съ пригородами, а Ильѣ жалуетъ шубу кунью и затѣмъ, за пренебрежительное отношеніе богатыря къ подарку, приказываетъ своимъ слугамъ:
   
   "Повести Илью на горы высокія,
   Бросить его въ погреба глубокіе,
   Задернуть рѣшетками желѣзными,
   Завалить чащей, хрящомъ-камнемъ" 1).
   1) Кирѣевскій, т. I, стр. 67. Срав. Гильфердингъ, 1177 и 1268.
   
   Иногда это наказаніе постигаетъ Илью за то, что онъ приходитъ незваный на княжескій почестенъ пиръ {Гильфердингъ, ст. 304.}. Каждый разъ, однако, князь самъ платится за свое самодурство и долженъ прибѣгать къ помощи наказаннаго имъ богатыря, который въ столкновеніи съ нимъ не скупится на рѣзкія слова и угрозы. Такъ, напримѣръ, когда къ разобиженному Ильѣ Владиміръ посылаетъ его брата крестоваго Добрыню Никитича, чтобы пригласить его на княжескій пиръ, то "старый козакъ" говоритъ Владиміру:
   
   "Зналъ кого послать меня позвать!
   Кабы не братецъ крестовый названный,
   Никого я не послухалъ бы.
   А было намѣренье наряжено:
   Натянуть тугой лукъ разрывчатый,
   А класть стрѣлочка каленая,
   Стрѣлить во гридню во столовую,
   Убить тебя князя Владиміра" 1).
   1) Рыбниковъ, т. I, No 18. Срав. Гильфердингъ, ст. 236, 459.
   
   Не менѣе рѣзко отзывается Илья о князѣ, когда послѣдній посылаетъ освободить его изъ погреба. Илья соглашается выйти только благодаря просьбѣ Апраксіи, чтобъ служить за вѣру христіанскую, за стольный Кіевъ-градъ, за вдовъ, сиротъ, причемъ прибавляетъ по адресу князя:
   
   "А для собаки-то князя Владиміра
   Да не вышелъ бы я вонъ изъ погреба" 1).
   1) Гильфердингъ, ст. 1179.
   
   Разгнѣванный Илья, въ нѣкоторыхъ былинахъ, идетъ еще дальше: прогнавъ прислужниковъ княжескихъ, онъ садитъ на очищенныя мѣста на пиру голь кабацкую, говоря, что князь держится на престолѣ только имъ, Ильей, что "заутра онъ можетъ и самъ служить въ Кіевѣ княземъ {О. Миллеръ, стр. 666.} и что
   
   "Ежели не сдѣлаетъ князь по-моему,
   То онъ процарствуетъ только до утрія" 1).
   1) Рыбниковъ, т. II, стр. 338.
   
   Чтобы докончить списокъ пороковъ эпическаго Владиміра, слѣдуетъ упомянуть еще одну черту его характера, проскальзывающую, впрочемъ, нечасто и представляющую рѣзкую противуположность его обычной щедрости. Мы имѣемъ въ виду жадность, которая побудила князя позариться на имѣніе сыновей Соловья-разбойника. Жадность проявляетъ и дочка Владиміра, которая уцѣпилась было за драгоцѣнный перстень Соловья и поплатилась за это пальцемъ. О. Миллеръ предполагалъ, что эти добычничьи инстинкты были наслѣдованы Владиміромъ отъ его предка Игоря {Въ Исторіи словесности Галахова, т. I, стр. 61.}. Пусть такъ, хотя доказать это весьма мудрено, такъ какъ эта черта противорѣчитъ всему, что мы знаемъ объ историческомъ и эпическомъ Владимірѣ. Для насъ достаточно того, что ласковаго князя стольно-кіевскаго, Владиміра красное-солнышко, народные сказители въ теченіе многихъ поколѣній награждали весьма солиднымъ спискомъ всякихъ пороковъ и даже такими, которые народу особенно ненавистны въ князѣ. Любопытно, что такое несоотвѣтствіе между историческимъ и былиннымъ Владиміромъ, затрудняющее изслѣдователя эпоса, чувствуется и самими сказителями. Хотя они не знаютъ исторіи, но помнятъ, что князь Владиміръ причисленъ къ лику святыхъ. "Не разъ,-- говоритъ Гильфердингъ,-- сказитель, пропѣвъ про князя Владиміра какой-нибудь стихъ, весьма къ нему непочтительный, просилъ за это не взыскать, "потому-де мы сами знаемъ, что нехорошо такъ говорить про святаго, да что дѣлать? Такъ пѣвали отцы, и мы такъ отъ нихъ научились" {Онежскія былины, предисловіе, стр. XXIV.}.
   Спрашивается, неужели въ этомъ князѣ, трусливомъ, коварномъ, иногда жадномъ, заискивающемъ предъ Ильей и, вмѣстѣ съ тѣмъ, унижающемся предъ нимъ,-- въ князѣ, котораго богатыри называютъ собакой, сводникомъ, дурнемъ {О. Миллеръ, стр. 304.}, Соловей-разбойникъ -- воромъ {Тамъ же, стр. 305.}, котораго Илья грозится убить и смѣстить, можно видѣть отголоски историческаго Владиміра, искаженные позднѣйшими, однако, національно-историческими наслоеніями? Если и можно допустить, что на личность былиннаго Владиміра наслоились нѣкоторыя черты московскаго царя-деспота, вродѣ Ивана Грознаго, то этимъ мы нисколько не объяснимъ презрительнаго отношенія народа къ князю. Нигдѣ въ пѣсняхъ о Грозномъ мы не найдемъ такого отношенія народа къ властителю, которое сказывается въ обращеніи Ильи съ княземъ стольнокіевскимъ, и всякій понимаетъ, что такое отношеніе къ державной власти вообще не въ русскомъ національномъ характерѣ. Слагатель пѣсни могъ выставить черты самодурства, подозрительности, гнѣвливости, жестокости въ личности, подобной Грозному, но не могъ бы, согласно съ національнымъ духомъ, выставить личность князя въ комическомъ видѣ труса, неудачнаго сводника, не могъ бы заставить своего представителя издѣваться надъ нимъ и даже угрожать убить его и сѣсть на его мѣсто. Всѣ эти черты, по нашему убѣжденію, должны быть навѣяны извнѣ, должны быть занесены съ Востока, изъ области сказочныхъ царей-деспотовъ и трусовъ, и не могли органически возникнуть на русской почвѣ, какъ эпическіе отголоски личностей какихъ-нибудь историческихъ русскихъ властителей.
   Для объясненія нѣкоторыхъ и, притомъ, существенныхъ сторонъ характера былеваго-Владиміра, мы исходимъ изъ предположенія, что на него отложились нѣкоторыя черты того типа "эпическаго" или "сказочнаго" царя, котораго иранскимъ экземпляромъ является царь Кейкаусъ, современникъ національнаго иранскаго богатыря Рустема. Какъ бы поверхностны на первый взглядъ ни представлялись сближенія, къ которымъ мы приступаемъ, мы надѣемся, что эта мысль будетъ становиться, по мѣрѣ накопленія фактовъ, все болѣе и болѣе вѣроятной. Все, что вначалѣ будетъ казаться случайнымъ, впослѣдствіи потеряетъ характеръ случайности, когда мы увидимъ, что вліяніе "Рустеміады" на нашъ эпосъ проявляется не въ одной личности, а въ нѣсколькихъ, не въ одной фабулѣ, а въ цѣломъ рядѣ. Какимъ путемъ проникало въ нашъ эпосъ это вліяніе и чрезъ какую промежуточную среду, это будетъ предметомъ одного изъ дальнѣйшихъ экскурсовъ, въ которомъ мы постараемся уяснить, какое значеніе имѣлъ персидскій эпосъ на Востокѣ, въ какомъ видѣ и какіе сюжеты его пользовались особою популярностью и выходили за предѣлы Ирана, какимъ видоизмѣненіямъ они подвергались и при какихъ историческихъ условіяхъ нѣкоторые ихъ отголоски донеслись до южно-русскаго эпоса. Теперь же просимъ имѣть только постоянно въ виду, что иранскій эпосъ оказалъ вліяніе на русскій не въ томъ своемъ видѣ, въ какомъ онъ является въ изложеніи персидскаго поэта-историка и эклектика Фирдоуси, но что въ наши былины, какъ и въ кавказскія сказанія, могли перейти лишь остовы нѣкоторыхъ фабулъ, пройдя, притомъ, чрезъ рядъ передѣлокъ, измѣненій и искаженій какъ въ промежуточной (тюркской) средѣ, такъ и на русской почвѣ, подъ вліяніемъ національной окраски и приспособленія къ основному характеру южно-русскаго эпическаго цикла. Вообще, заключеніе о правдоподобіи выдвигаемой нами гипотезы можетъ быть сдѣлано лишь по окончаніи всей серіи экскурсовъ, которые связаны между собою одною основною идеей, уясненіемъ вліянія восточныхъ иранскихъ сказаній на нашъ эпосъ. Мы вполнѣ сознаемъ, что, приступая къ сравненію нѣкоторыхъ нашихъ былинныхъ тяповъ и сюжетовъ съ восточными, мы вступаемъ на почву весьма скользкую, мы хорошо помнимъ, что слишкомъ рѣшительно поставленная гипотеза В. В. Стасова потерпѣла крушеніе и вызвала полемику (въ которой мы сами принимали участіе) {Въ дальнѣйшемъ мы отмѣтимъ тѣ немногіе, но прочные научные результаты изслѣдованія В. В. Стасова, которые, къ сожалѣнію, до сихъ поръ были игнорируемы.}, мы сознаемъ также и тѣ требованія, которыя современное состояніе изученія народнаго эпоса предъявляетъ гипотезѣ, имѣющей притязаніе на научность, но надѣемся въ главномъ и основномъ удовлетворить этимъ требованіямъ; что же касается частныхъ ошибокъ и увлеченій, отъ которыхъ не гарантированъ ни одинъ изслѣдователь, какъ бы онъ ни старался быть остороженъ, то такіе промахи будутъ своевременно замѣчены и исправлены критикой.
   Царь Кейкаусъ, подобно Владиміру, не отличается воинскою доблестью: во время постоянной борьбы Ирана съ Тураномъ онъ пребываетъ въ своемъ дворцѣ, пируя и угощая своихъ пехлевановъ, которые охраняютъ его и государство. Въ началѣ царствованія Кейкаусъ проявлялъ воинственныя наклонности, но предпріятія его были безумны и каждый разъ онъ впадалъ въ бѣду, изъ которой его выручалъ Рустемъ. Пренебрегая совѣтами пехлевановъ, Кейкаусъ предпринялъ походъ въ страну дивовъ Мазандеранъ, съ цѣлью прославить свое имя. Предпріятіе кончилось полною неудачей: царь со всѣмъ войскомъ попалъ въ постыдный плѣнъ и убѣдился, что спасти его можетъ одинъ Рустемъ, къ которому онъ и отправляетъ посланіе: "Когда я припоминаю твои совѣты,-- пишетъ онъ отцу Рустемову Залю,-- то вздыхаю. Твои совѣты не сдѣлали меня умнѣе и мое легкомысліе причина моего несчастія" {Mohl: "Livre des Rois", I, 400.}. Такъ бичуетъ себя царь, который до начала похода выражалъ свое неудовольствіе Залю за несочувствіе его безумному предпріятію {Cp. ibid., p. 389.}. Урокъ, полученный самонадѣяннымъ царемъ въ Мазандеранѣ, не послужилъ ему въ пользу. Послѣ того какъ Рустемъ, совершивъ рядъ подвиговъ и убивъ страшнаго Бѣлаго дива и царя Мазандерана, освободилъ Кейкауса, послѣдній по оплошности попадаетъ въ плѣнъ къ царю Гамаверана, а весь Иранъ наполняется полчищами туранцевъ. Снова приходится Рустему спасать безумнаго царя и очищать отечество отъ непріятеля. Спасенный Рустемомъ вторично, Кейкаусъ, подъученный Иблисомъ (злымъ духомъ), дѣлаетъ попытку взлетѣть на небо на прирученныхъ орлахъ и попадаетъ въ комическое положеніе: орлы внезапно спустились, и царь, едва не разбившись, упалъ въ густомъ лѣсу, гдѣ его разыскиваютъ Рустемъ и другіе пехлеваны. Интересно, какое мнѣніе о царѣ высказываютъ они при этомъ случаѣ: "Старый Гудерзъ говоритъ Рустему: "Съ тѣхъ поръ, какъ меня мать кормила молокомъ, я видѣлъ на свѣтѣ много вѣнцовъ и престоловъ, царей и властителей, но ни между великими, ни между малыми я никогда не видалъ человѣка упрямѣе Кейкауса. У него нѣтъ ни здраваго смысла, ни мудрости, ни опытности, нѣтъ правоты, и сердце у него не на мѣстѣ. Можно сказать, что у него нѣтъ мозга въ головѣ и ни одной хорошей мысли" {Mohl, II, р. 35.}. Такіе же комплименты приходится царю выслушивать и въ глаза отъ пехлевановъ: "Для тебя, -- говорятъ они,-- приличнѣе больница, чѣмъ дворецъ. Каждую минуту ты оставляешь престолъ на произволъ враговъ, не повѣряя никому своихъ безумныхъ плановъ. Три раза ты попадалъ въ бѣду и не сталъ умнѣе отъ этихъ испытаній" {Ibid.}. Выслушивая подобные упреки, Кейкаусъ соглашается, что они справедливы, раскаивается, оплачетъ жолчью и кровью". "Его гордость была подавлена стыдомъ, который онъ испытывалъ передъ богатырями; онъ на время воздерживался отъ пировъ и затворилъ дверь для аудіенцій" {Ibid., стр. 37.}.
   И такъ, въ персидскомъ эпосѣ Кейкаусъ представляетъ нерѣдко такую же комичную фигуру, какъ въ нашемъ Владиміръ, которому также, какъ мы видѣли, приходится и стыдиться за свою оплошность, и плакать, и возлагать всю свою надежду на богатырей, особенно на Илью Муромца.
   Отношенія Кейкауса къ Рустему всего болѣе напоминаютъ отношенія Владиміра къ Ильѣ. Такъ, когда Ирану и царю его угрожаетъ опасность, когда Сохрабъ, во главѣ туранскихъ войскъ, наступаетъ на Иранъ, Кейкаусъ въ смятеніи пишетъ "ярлыки скорописчаты" Рустему и не скупится на льстивыя выраженія: "Никто, кромѣ тебя, не можетъ съ нимъ (Сохрабомъ) помѣряться,-- ты одинъ можешь затмить его славу. Знай, что въ цѣломъ свѣтѣ ты одинъ можешь (намъ) помочь. Ты сердце и оплотъ храбрыхъ Ирана, ты имѣешь когти и силы льва" и т. п. {Mohl, II, р. 84.}. Но когда Рустемъ (подобно Ильѣ Муромцу) не спѣшитъ устремиться на призывъ царя, а нѣсколько дней пируетъ и пьянствуетъ съ его гонцомъ, Кейкаусъ приходитъ въ гнѣвъ и начинаетъ бахвалиться. Онъ кричитъ пехлевану Гиву въ присутстіи Рустема и другихъ богатырей: "Кто такой Рустемъ, что онъ можетъ пренебрегать своими обязанностями и не повиноваться моимъ повелѣніямъ? Еслибъ у меня былъ сейчасъ мечъ подъ рукой, я отрубилъ бы ему голову, какъ апельсинъ. Возьми его, повѣсь его на висѣлицѣ и не произноси никогда передо мною его имени". При этихъ словахъ сердце Гива встрепенулось и онъ сказалъ: "Неужели ты наложишь руки на Рустема?" Царь разразился такъ противъ Гива и Рустема, что все собраніе было поражено; онъ приказалъ Тусу взять ихъ обоихъ и повѣсить, а самъ поднялся съ трона, пылая гнѣвомъ. Тусъ подошелъ къ Рустему и взялъ его за руку; пехлеваны стояли въ оцѣпенѣніи; онъ хотѣлъ отвести его съ глазъ Кейкауса, опасаясь за несчастіе. Но Рустемъ въ гнѣвѣ воскликнулъ: "Не наполняй свою грудь пыломъ гнѣва: твои поступки одинъ хуже другаго и ты недостоинъ царствовать. Повѣсь лучше этого турка (Сохраба) и прибереги свой гнѣвъ и выходки для непріятелей. Румъ, Сегсаръ, Мазандеранъ, Египетъ, Китай и Гамаверанъ -- рабы моего коня Ракша; ихъ сердца сокрушены моимъ мечомъ и лукомъ, и ты самъ живъ только благодаря мнѣ. Какъ же ты дерзаешь предаваться такому гнѣву?" Затѣмъ Рустемъ ударилъ рукой по рукѣ Туса, и тотъ упалъ на землю, а богатырь, переступивъ чрезъ него, вышелъ, сѣлъ на Ракша и сказалъ: "Я -- побѣдитель львовъ, я -- раздаватель вѣнцовъ. Если я гнѣваюсь, что дѣлается съ Каусомъ? Кто такой Тусъ, чтобъ онъ дерзнулъ наложить на меня руки? Богъ далъ мнѣ силу и побѣдоносность, а не царь и его войско. Свѣтъ -- мой рабъ и Ракшъ мой престолъ; мечъ -- моя царская печать, шлемъ -- мой вѣнецъ... Богатыри призывали меня къ вѣнцу, предлагали мнѣ престолъ и корону, но я не пожелалъ престола царей,-- я имѣлъ въ виду обычаи, мой долгъ и праведную жизнь. Еслибъ я принялъ престолъ и вѣнецъ, у тебя не было бы этой власти и высокаго удѣла. Развѣ я заслужилъ слова, которыя ты произнесъ? Это ли воздаяніе за мои благодѣянія?" и т. п. Въ заключеніе разгнѣванный богатырь объявляетъ, что онъ покидаетъ Иранъ и уѣзжаетъ {Mohl, II, рр. 89--92.}. Другіе богатыри негодуютъ на царя за его обращеніе съ Рустемомъ. Гудерзъ отъ ихъ имени говоритъ, какъ необходимъ Рустемъ, и Кейкаусъ раскаивается въ своихъ словахъ. Онъ посылаетъ Гудерза, чтобъ умилостивить Рустема и вернуть его, подобно тому, какъ Владиміръ посылаетъ Добрыню вернуть разгнѣваннаго Илью. Рустемъ говоритъ Гудерзу: "Я нисколько не нуждаюсь въ Кейкаусѣ; мое сѣдло -- мой престолъ, мой шлемъ -- мой вѣнецъ, панцырь -- моя порфира, а душа моя думаетъ только о смерти. Что передо мною Каусъ? Горсть пыли. Зачѣмъ мнѣ бояться его гнѣва?" и т. д. {Ibid., стр. 95.}. Наконецъ, онъ сдается на убѣжденія Гудерза, возвращается къ Каусу и послѣдній извиняется передъ нимъ, въ самыхъ льстивыхъ выраженіяхъ, въ своей необдуманной вспышкѣ {Ibid., стр. 96.}.
   Прежде чѣмъ пойти дальше, отмѣтимъ нѣкоторыя аналогіи въ отношеніяхъ Кейкауса къ Рустему и Владиміра къ Ильѣ, съ тою необходимою оговоркой, что сходство является не столько въ деталяхъ, сколько въ главномъ, въ общемъ положеніи.
   Какъ персидскій царь раздражается противъ самостоятельности Рустема, такъ и Владиміръ противъ поведенія (несомнѣнно, гораздо болѣе грубаго) русскаго народнаго богатыря. Раздраженный тѣмъ, что его посадили на пиру съ боярскими дѣтьми, Илья уходитъ, стрѣляетъ по золотымъ маковкамъ княжескихъ покоевъ (или Божьихъ церквей), созываетъ голь кабацкую, угощаетъ ее и говоритъ:
   
   "Пейте вы, голи, не сумняйтеся,
   Я заутра буду во Кіевѣ княземъ служить,
   А у меня вы будете предводителями" 1).
   1) Кир., I, 97.
   
   Раздраженный Рустемъ, какъ мы сейчасъ видѣли, говоритъ, что могъ бы быть царемъ, вмѣсто Кауса, но пренебрегаетъ престоломъ.
   Какъ Кейкаусъ грозится въ припадкѣ гнѣва повѣсить Рустема, такъ Владиміръ велитъ заточить Илью въ погреба глубокіе, чтобъ онъ умеръ съ голоду {Гильфердингъ, ст. 1177.}, или угрожаетъ срубить ему голову {Рыбн., II, стр. 334.}. Какъ Кейкаусъ, по уходѣ Рустема, раскаивается въ своемъ обращеніи съ нимъ и посылаетъ Гудерза вернуть его обратно, такъ Владиміръ, испугавшись ухода Ильи, посылаетъ къ нему Добрыню Никитича, которому и удается убѣдить разгнѣваннаго богатыря. Какъ Рустемъ нерѣдко говоритъ о томъ, что сила ему дана отъ Бога и что онъ не боится Кайкауса, такъ нашъ Илья указываетъ на божественное происхожденіе своей силы богатырской, презрительно относится къ князю и позабываетъ свою обиду не ради "собаки-князя Владиміра", а ради Божьихъ церквей, вдовъ, сиротъ и бѣдныхъ людей. Какъ въ ссорѣ Кейкауса съ Рустемомъ другіе пехлеваны стоятъ на сторонѣ послѣдняго и не рѣшаются (кромѣ Туса) наложить на него рукъ, такъ и въ ссорѣ Владиміра съ Ильей чувствуется высокое уваженіе прочихъ богатырей къ Муромцу. По однимъ пересказамъ, когда Владиміръ отдалъ приказъ посадить Илью въ погребъ, богатыри отправились за нимъ, но никто не дерзнулъ наложить на него рукъ. Они подъѣзжаютъ къ нему и говорятъ:
   
   "Ужь ты старый козакъ, Илья Муромецъ!
   Приказалъ намъ солнышко Владиміръ-князь
   Посадить тебя въ погребы глубокіе
   И навалить-то рѣшеточку чугунную,
   И завалить-то дубъ-колодьемъ со всѣ стороны,
   Да зарыть-то лесочками желтыми".
   На это говоритъ Илья таково слово:
   "Да-де что со мною подѣлаете?"
   Да говорятъ богатыри таково слово:
   "Да не одно ли солнышко на небѣ,
   Не одинъ ли богатырь на святой Руси,
   Старый козакъ Илья Муромецъ.
   Да выведи (насъ) изъ неволи изъ великія,
   Побѣдитъ насъ солнышко Владиміръ князь" 1).
   1) Гильфердингъ, ст. 1268.
   
   Тогда Илья, жалѣя богатырей, самъ отправляется въ заточеніе к никто не наложилъ на него руки.
   Въ другихъ пересказахъ протестъ богатырей противъ Владиміра за его приказъ засадить Илью въ погребъ заявляется весьма ярко:
   
   "А сильніи кіевски богатыри
   А разсердились тутъ на князя на Владиміра,
   А оны скоро вѣдь садились на добрыхъ коней,
   А уѣхали оны да во чисто поле,
   Ай во тое раздолье во широкое:
   "Ай не будемъ вѣдь мы жить больше во Кіеви,
   А не будемъ мы служить князю Владиміру" 1).
   1) Тамъ же, ст. 304.
   
   Такъ далеко не идутъ персидскіе пехлеваны, хотя нерѣдко осуждаютъ кейкауса и при случаѣ говорятъ ему въ глаза, что ему приличнѣе больница, чѣмъ дворецъ (см. выше).
   Обращаемся къ другимъ чертамъ Кейкауса, въ которыхъ можно отмѣтить его сходство съ былевымъ Владиміромъ.
   Кейкаусъ женится на дочери гамаверанскаго царя, Судабэ. Обстоятельства женитьбы таковы. Войска Кейкауса разбиваютъ царя Гамаверана, и онъ долженъ послать иранскому царю богатые подарки. Нѣкто изъ придворныхъ сообщаетъ Каусу, что у побѣжденнаго царя есть дочь красавица, достойная быть женою Кауса. Послѣдній отправляетъ къ царю Гамаверана посла съ требованіемъ руки его дочери. Царь не расположенъ къ этому браку, но изъ страха передъ побѣдителемъ рѣшаетъ почтить его посла и исполнить его требованіе. Онъ спрашиваетъ мнѣніе дочери, Судабэ, которая, оказывается, съ радостью соглашается стать женою Кауса: "Зачѣмъ мнѣ горевать,-- говоритъ она,-- о союзѣ съ властителемъ міра, который можетъ отнимать у царей престолы и области? Никто не скорбитъ о такомъ событіи, которое должно скорѣе вызывать радость" {Mohl, II, р. 9.}. Видя готовность дочери, царь снаряжаетъ ее въ путь, и посолъ Кауса привозитъ ему невѣсту съ богатѣйшими дарами.
   Среди нашихъ былинъ есть немало такихъ, въ которыхъ разсказывается о женитьбѣ Владиміра на Евпраксіи (Апраксѣ, Опраксѣ и т. п.). Всего чаще это былины сводныя, въ которыхъ сюжетъ женитьбы Владимира связанъ съ другимъ -- женитьбой Дуная, причемъ жены Владиміра и Дуная являются родными сестрами {См. разборъ этихъ былинъ у О. Миллера, гл. VI, стр. 332.}, и Дунай, добывъ для Владиміра Апраксу-королевичну, по дорогѣ добываетъ себѣ ея сестру, Настасью, паляницу удалую.
   О. Миллеръ справедливо замѣчаетъ, что когда-то должны были существовать особыя пѣсни о женитьбѣ Владиміра и особыя о женитьбѣ Дуная {Назв. соч., стр. 333.}. Выдѣляя второй сюжетъ этихъ сводныхъ былинъ, именно женитьбу Дуная, мы получаемъ для фабулы женитьбы Владиміра схему довольно близкую къ вышеприведенной схемѣ женитьбы Кейкауса на Судабэ. Основныя черты этой схемы таковы: Владиміръ на пиру, обращаясь къ богатырямъ, говоритъ, что всѣ они женаты, а не женатъ лишь онъ, и что ему нужно добыть невѣсту:
   
   "Сыщите-ко мнѣ невѣсту, сосватайте,
   Чтобы возрастомъ да изъ плеча въ плечо,
   Красотою-то была изъ лица въ лицо,
   Чтобы было мнѣ-ка съ кимъ-то вѣкъ-отъ жить,
   Чтобы вамъ-то было кому кланяться" 1).
   1) Гильфердингъ, ст. 1014.
   
   Одинъ богатырь (Дунай, Перлинъ Ивановичъ) объявляетъ Владиміру, что такая красавица дочь есть у короля литовскаго (ляховинскаго, литскаго, малидонскаго, польскаго и т. п.), и Владиміръ отправляетъ его посломъ въ эту землю. Посла король не учествовалъ по пріѣздѣ и въ грубыхъ выраженіяхъ отказалъ въ рукѣ дочери. Тогда посолъ избиваетъ войско короля и послѣдній принужденъ согласиться. Въ противуположность отцу, дочь, по нѣкоторымъ версіямъ, охотно принимаетъ предложеніе кіевскаго князя. Такъ, въ одной былинѣ она говоритъ Дунаю:
   
   "Три года я Господу молилася,
   Чтобъ попасть мнѣ замужъ за князя за Владиміра" 1).
   1) Рыбниковъ, ч. I, п. 31-й. Въ другихъ пересказахъ такой готовности невѣста не выражаетъ (Рыбн., I, 30; II, 12; Ш, 21).
   
   Затѣмъ богатырь благополучно привозитъ невѣсту Владиміру {Ближе всего къ этой схемѣ былины Гильфердинга, NoNo 214 и 272, и Рыбникова, ч. III, п. 3, въ которыхъ находимъ исключительно сюжетъ женитьбы Владиміра безъ примѣси втораго сюжета -- женитьбы Дуная.}.
   Замѣтимъ тутъ же, что въ одномъ пересказѣ (Рыбниковъ, ч. III, No 3) королевишна оказывается даже враждебною своему отцу. Выходя на крыльцо къ посламъ Владиміра, она говоритъ имъ:
   
   "Возьмите-ка вы батюшка родимаго,
   Моего короля любимаго,
   Стащите его во чисто поле,
   Закопайте-ко вы во сыру землю,
   Закопайте его до бѣлыхъ грудей.
   Можетъ, въ ту пору король объумѣется...
   Можетъ быть, меня, Настасью королевичну,
   Отдастъ за князя за Владиміра".
   
   По поводу этой черты О. Миллеръ замѣчаетъ вполнѣ справедливо: "Какъ ни полна эта пѣсня чертами новыми, но эта послѣдняя черта не можетъ не быть признана весьма древнею, такъ какъ мы встрѣчаемъ ее даже во многихъ средневѣковыхъ литературныхъ передѣлкахъ народнаго эпоса" {Назв. соч., стр. 335.}.
   Съ своей стороны мы можемъ подтвердить эту черту -- переходъ дѣвицы на сторону жениха -- одною чертой персидскаго эпоса. Судабэ, которую мы сопоставляемъ съ Евпраксіей, -- впрочемъ, ставши уже женою Кауса, -- предостерегаетъ его противъ козней своего отца. Когда послѣдній приглашаетъ къ себѣ Кауса съ своею дочерью въ гости, Судабэ говоритъ мужу: "Не слѣдуетъ принимать этого приглашенія, тебѣ не слѣдуетъ быть его гостемъ, не нужно доставить ему случай схватить тебя во время пира и овладѣть твоею неоцѣненною особой" {Mohl, II, р. 11.}.
   И такъ, сравненіе обѣихъ фабулъ -- женитьбы Кауса и Владиміра -- обнаруживаетъ нѣкоторое сходство. Оба берутъ въ жены дочерей побѣжденныхъ царей, обоимъ богатыри сообщаютъ о существованіи достойныхъ ихъ невѣстъ во враждебной сторонѣ, оба отправляютъ пословъ, оба встрѣчаютъ несогласіе со стороны отца и согласіе со стороны дочери, наконецъ, обоимъ ихъ послы привозятъ невѣстъ. Если эти аналогіи хоть нѣсколько подтверждаютъ нашъ взглядъ, что на личности Владиміра отслоились нѣкоторыя черты Кейкауса, то дальнѣйшее подтвержденіе мы найдемъ въ болѣе подробномъ сопоставленіи типовъ женскихъ -- Евпраксіи и Судабэ.
   Дочь гамаверанскаго царя, хотя и по своей охотѣ вышедшая за царя Кейкауса, оказалась женщиной сластолюбивою и коварною, что выразилось особенно ярко въ ея отношеніяхъ къ царевичу Сіавушу. Сіавушъ былъ сыномъ Кейкауса отъ другой жены, также добытой ему богатырями {См. разсказъ о привозѣ матери Сіавуша богатырями Тусомъ, Гивомъ и Гудерзомъ у Molli, II, рр. 155--158, и срав. привозъ Апраксіи то тремя, то двумя богатырями по разнымъ пересказамъ.}. Мать его умерла и царевичъ, отличавшійся необыкновенною красотой, воспитывался у Рустема, который его очень любилъ. По достиженіи имъ молодости, Сіавушъ былъ возвращенъ Рустемомъ Кейкаусу и жилъ нѣкоторое время при отцѣ. Судабэ, увидя случайно красавца Сіавуша, влюбилась въ него и стала зазывать его въ гаремъ. Сіавушъ отказался. Тогда Судабэ внушаетъ мужу мысль послать Сіавуша въ гаремъ къ его сестрамъ, и ничего не подозрѣвающій Каусъ самъ посылаетъ туда сына. Судабэ, пылая страстью, осыпаетъ Сіавуша нѣжными словами, "долго прижимаетъ его къ сердцу, цѣлуетъ въ глаза и уста и не можетъ наглядѣться на царевича" {Mohl, II, р. 169.}. Сіавушъ подозрѣваетъ о ея чувствѣ и скоро уходитъ изъ гарема. Чтобы имѣть случай еще разъ видѣть царевича, Судабэ совѣтуетъ мужу женить его и приказать ему выбрать себѣ жену среди родственницъ, красавицъ гарема. Ослѣпленный мужъ самъ всячески уговариваетъ сына снова идти на женскую половину, и тутъ Судабэ признается ему въ своей страсти, хотя все еще нѣсколько сдерживается. Сіавушъ, опасаясь козней Судабэ, не рѣшается понятъ ее и увѣряетъ, что готовъ жениться на ея дочери, а самое ее будетъ любить, какъ мать. При третьемъ посѣщеніи, Судабэ уже прямо требуетъ отъ Сіавуша, чтобы онъ вступилъ съ нею въ любовную связь. Когда Сіавушъ рѣшительно отвергъ ея любовь, она разыгрываетъ, чтобъ его погубить, обычную сцену: начинаетъ плакать и кричать, что Сіавушъ хотѣлъ ее опозорить. Прибѣгаетъ царь, выслушиваетъ слова Судабэ и показанія сына и, по разслѣдованіи дѣла {Mohl., II, р. 185.}, убѣждается въ невинности Сіавуша, но все же не рѣшается наказать коварную жену. Оставшись ненаказанною, Судабэ продолжаетъ мстить Сіавушу и всячески старается его погубить. Она добываетъ отъ вѣдьмы двухъ мертворожденныхъ младенцевъ, разыгрываетъ сцену преждевременныхъ родовъ и увѣряетъ мужа, что эти младенцы плодънасилія, которому она подвергнулась отъ Сіавуша. Однако, снова обманъ ея не удается: царь узнаетъ о происхожденіи младенцевъ и, чтобы разсѣять всѣ подозрѣнія, подвергаетъ Сіавуша испытанію огнемъ, которое тотъ выноситъ удачно. Пройдя невредимо чрезъ пылающій громадный костеръ, Сіавушъ проситъ отца простить Судабэ и тотъ очень доволенъ, такъ какъ, несмотря на все ея коварство, сильно любитъ жену {Mohl, II, р. 194.}. Судабэ, все-таки, съ теченіемъ времени удается вызвать охлажденіе отца къ сыну, и слѣдствіемъ этого былъ уходъ Сіавуша къ царю Турана Афросіабу.
   Сопоставляя Судабэ съ Евпраксіею, мы не усматриваемъ, по крайней мѣрѣ, на первый взглядъ, сходства въ деталяхъ фабулы, а только сходство въ основномъ характерѣ обѣихъ женщинъ: Евпраксія, дочь литовскаго короля, оказалась еще болѣе развратною женой, чѣмъ дочь гамаверанскаго царя. Вспомнимъ о ея попыткахъ склонить на любовь предводителя каликъ и объ ея отношеніяхъ къ Тугарину Змѣевичу или Чурилѣ. Евпраксія отличается такою же назойливостью въ удовлетвореніи своей страсти, какъ Судабэ. Когда ей приглянулся молодой предводитель каликъ Касьянъ Аѳанасьевичъ (Михаилъ), она дождалась, пока всѣ калики заснули, пробралась ночью въ горницу Касьяна и говоритъ ему:
   
   "Ай же ты молодой Касьянъ да Афонасьевичъ!
   Ай какъ полно Господу Богу молитисе,
   Ай пора тебѣ спать топерь ложитисе.
   Ай пойдемъ со мной во спальню вѣдь княженецкую,
   Ай на тую перину пуховую".
   Ай какъ енъ отвернулся сказалъ-то ей:
   "Ай же ты, княгиня Апраксія!
   Ай поди же прочь отъ меня съ добра.
   Не пойду я во спальню вѣдь княженецкую,
   Не хочу я сквернить спальни вѣдь княженецкіей.
   Не хочу сквернить своего тѣла бѣлаго.
   Ай когда я пошелъ Богу молитисе"... 1).
   1) Гильфердингъ, ст. 412.
   
   Несмотря на такой отвѣтъ, княгиня еще два раза ночью приходитъ къ Касьяну и отстаетъ отъ него только тогда, когда онъ угрожаетъ ударить ее "дубиною дорожною" {Тамъ же, ст. 413.}. Эта троекратная попытка соблазнить Касьяна напоминаетъ троекратную же попытку Судабэ зазвать Сіавуша на женскую половину дворца. Не достигши своей цѣли, Евпраксія хочетъ погубить Касьяна подобно тому, какъ Судабэ мститъ Сіавушу. Въ способѣ мести той и другой нѣтъ сходства. Евпраксія, какъ извѣстно, тайкомъ кладетъ княжескую чашу въ сумку Касьяна съ тѣмъ, чтобъ обвинить его въ воровствѣ. Когда чаша была найдена въ его сумкѣ, товарищи, согласно уговору, отсѣкаютъ ему руки, ноги и выкалываютъ глаза, но небесное чудо спасаетъ Касьяна и калики обличаютъ коварную княгиню. Такъ точно въ персидскомъ сказаніи судъ Божій, испытаніе огнемъ, окончательно оправдываетъ Сіавуша во взведенномъ на него Судабэ обвиненіи. Отмѣтимъ также и то, что и въ персидскомъ, и въ русскомъ сказаніи коварная жена князя (царя) остается безъ наказанія, вслѣдствіе слишкомъ сильной любви къ ней обманываемаго мужа. Послѣдняя черта, еще болѣе роднящая Владиміра, какъ слабохарактернаго мужа, съ Кейкаусомъ, высказывается особенно ярко въ былинѣ о Чурилѣ, въ которой нѣкоторыя детали снова напоминаютъ вышеприведенное персидское сказаніе. Заѣзжій красавецъ Чурила сильно полюбился князю Владиміру, какъ Кейкаусу пріѣхавшій отъ Рустема красавецъ Сіавушъ. Владиміръ не принимаетъ на него "жалобщиковъ и челобитчиковъ" и зоветъ его къ себѣ въ стольники.
   
   "Да завелъ государь да почестной пиръ.
   Да премладый Чурила-то сынъ Плёнковичъ,
   Да ходитъ-де ставитъ дубовы столы,
   Да желтыми кудрями самъ потряхиваетъ,
   Да желтыи кудри разсыпаются,
   А бывъ скаченъ жемчугъ раскатается.
   Прекрасная княгиня та Апраксія
   Да рушала мясо лебединое,
   Смотрячись-де на красоту Чурилову,
   Обрѣзала да руку бѣлу правую.
   Сама говорила таково слово:
   "Да не дивуйте-ко вы, жены господскія,
   Да что обрѣзала я руку бѣлу правую,
   Да помѣшался у меня разумъ во буйной головѣ,
   Да помутилисе у меня-де очи ясныя,
   Да смотрячись-де на красоту Чурилову,
   Да на его-то на кудри на желтые,
   Да на его-де на перстни злаченые..."
   Да сама говорила таково слово:
   "Свѣтъ государь ты Владиміръ князь!
   Да премлодому Чурилу сыну Плёнковичу
   Не на этой ему службы быть,
   Да быть ему-де во постельникахъ,
   Да стлати ковры да подъ насъ мягкіе".
   Говорилъ Владиміръ таково слово:
   "Да суди тѣ Богъ, княгиня, что въ любовь ты мнѣ пришла.
   Да кабы ты, княгиня, не въ любовь пришла,
   Да я срубилъ бы тѣ по плечъ да буйну голову,
   Что при всѣхъ ты господахъ обезчестила" 1).
   1) Гильфердингъ, No 223, ст. 1064.
   
   Несмотря на то, что отношенія княгини къ красавцу Чурилѣ прерываются въ самомъ началѣ, такъ что мотивъ о мести сладострастной женщины отвергнувшему ее красавцу здѣсь неумѣстенъ, несмотря далѣе и на то, что мотивъ увлеченія Апраксіи вошелъ въ число другихъ похожденій Чурилы только по эпической аналогіи, мы находимъ въ приведенномъ эпизодѣ нѣкоторыя знакомыя черты, живо напоминающія личность Судабэ.
   Какъ послѣдняя, плѣнившись Сіавушемъ, проситъ мужа устроить ихъ сближеніе, пославъ Сіавуша на женскую половину дворца, такъ Апраксія проситъ Владиміра перевести Чурилу на должность постельничаго при ней. Какъ Кейкаусъ, убѣдившись въ коварстѣ и невѣрности Судабэ, рѣшаетъ ее казнить и велитъ даже вести ее къ висѣлицѣ {Mohl, II, рр. 192--194. Кейкаусъ, когда сынъ его счастливо прошелъ чрезъ ого", осыпаетъ Судабэ упреками и велитъ ей готовиться къ смерти. Затѣмъ приказываетъ палачу вести ее къ висѣлицѣ, но Сіавушъ, зная, что отецъ, казнивъ Судабэ, раскается и возненавидитъ его, какъ виновника ея смерти, ходатайствуетъ объ ея помилованіи.}, но, страстно любя ее, радъ простить ее по первой просьбѣ Сіавуша, такъ и Владиміръ заявляетъ, что велѣлъ бы казнить Апраксію, еслибъ она такъ въ любовь ему не пришла.
   Такъ же безнаказанно сошли Апраксіи ея отношенія къ Тугарину Змѣевичу, которыя зашли, повидимому, гораздо дальше, чѣмъ ея отношенія къ Чурилѣ. Младъ Тугаринъ Змѣевичъ живетъ при дворѣ Владиміра въ открытой связи съ его супругой. Хотя онъ насильникъ по отношенію къ Владиміру, но княгинѣ онъ въ любовь пришелъ. Роль Владиміра, допускающаго этотъ menageen trois, весьма забавна. Тугарина приносятъ къ обѣду двѣнадцать богатырей на золотой доскѣ, сажаютъ на мѣсто большое, а подлѣ него сидитъ княгиня Апраксѣевна. И не хорошо онъ ведетъ себя за столомъ. Вотъ что говоритъ о немъ Алеша Поповичъ Владиміру, какъ будто тотъ самъ ничего не видитъ:
   
   "Гой оси ты, ласковый сударь Владиміръ князь!
   Что у тебя за болванъ пришелъ,
   Ко княгинѣ онъ, собака, руки въ пазуху кладетъ,
   Цѣлуетъ во уста сахарныя..."
   
   Далѣе тотъ же мотивъ, что въ былинѣ о Чурилѣ:
   
   "И принесли лебедушку бѣлую,
   И ту рушала княгиня лебедь бѣлую,
   Обрѣзала рученьку лѣвую.
   Либо мнѣ рѣзать лебедь бѣлую,
   Либо смотрѣть на милъ животъ,
   На молода Тугарина Змѣевича" 1).
   1) Кирѣев., II, 70.
   
   Дальнѣйшее содержаніе былины -- убіеніе Тугарина Змѣевича Алешей -- насъ не интересуетъ, но отмѣтимъ лишь слѣдующую подробность. Когда Алеша убилъ Тугарина и Владиміръ пригласилъ Алешу служить ему въ Кіевѣ, Апраксія, разлученная съ любовникомъ, обращается къ Алешѣ £съ укоромъ:
   
   "Деревеньщина ты, засельщина,
   Разлучилъ ты меня съ другомъ милымъ".
   
   Но и онъ не остается въ долгу и выражаетъ о ней слѣдующее-мнѣніе:
   
   "А ты гой еси, матушка княгиня Апраксѣевна!
   Чуть не назвалъ я тебя сукою,
   Сукою-то волочайкою" 1).
   1) Тамъ же, стр. 80.
   
   Отмѣчаемъ эту черту въ виду того, что она дополняетъ сходство Владиміра, этого слабохарактернаго мужа, съ Кейкаусомъ. Послѣдній, какъ мы видѣли, прощаетъ женѣ измѣну и продолжаетъ любить ее попрежнему. Судабэ удалось даже настроить его враждебно противъ сына, слѣдствіемъ чего былъ уходъ его въ Туранъ и, въ концѣ-концовъ, гибель. Послѣ смерти Сіавуша Рустемъ, его воспитатель, спѣшитъ къ Кейкаусу, осыпаетъ его упреками за слабость къ коварной женѣ, бросается затѣмъ на женскую половину дворца, выволакиваетъ Судабэ оттуда за волосы и пронзаетъ ее кинжаломъ. Кейкаусъ только проливаетъ слезы {Mohl, II, рр. 348--349.}. Какъ здѣсь наказаніе невѣрная жена терпитъ не отъ слабаго мужа, а отъ богатыря, часто избавлявшаго его отъ его враговъ, такъ и въ нашемъ эпосѣ наказываетъ Апраксію не Владиміръ, а избавившій его отъ Тугарина Алеша, который, впрочемъ, не заходитъ такъ далеко, какъ Рустемъ, а только едва не обзываетъ княгиню "сукою волочайкою".
   Приводя аналогіи между Евпраксіею и Судабэ, мы не считаемъ нужнымъ входить въ подробный разборъ былинъ, изъ которыхъ мы ихъ черпаемъ. Не дѣлаемъ мы этого потому, что сравненіе наше касается не столько подробностей сюжетовъ, сколько сходства въ общемъ типѣ русской княгини и иранской царицы. Мы далеки отъ мысли, чтобъ въ основѣ былинъ о сорока каликахъ, о Тугаринѣ или о Чурилѣ лежали какіе-нибудь иранскіе оригиналы. Достаточно прочесть ученыя разслѣдованія академика А. Н. Веселовскаго, сдѣлавшаго всего больше для уясненія состава этихъ былинъ, исторіи сюжетовъ и объясненія отдѣльныхъ деталей {См. Южно-русскія былины, III--XI, стр. 95--98, 345 и друг.}, чтобы убѣдиться, что прямое сведеніе названныхъ былинъ къ восточнымъ оригиналамъ было бы предпріятіемъ ненаучнымъ. Но, все-таки, намъ кажется, что тѣми чертами, которыя нами оттѣнены, мы имѣемъ право воспользоваться не только для доказательства сходства въ типахъ Евпраксіи и Судабэ, но и для объясненія этого сходства выдвигаемою нами гипотезой, именно, что въ этихъ чертахъ можно видѣть глухіе отголоски вліянія типа Судабэ на образованіе былеваго типа Евпраксіи. Мы представляемъ себѣ ходъ развитія типа слѣдующимъ образомъ.
   Много вѣковъ тому назадъ, въ періодъ образованія Владимірова цикла, существовали въ южной Россіи эпическія сказанія съ сюжетами, сохранявшими въ значительной свѣжести нѣкоторые наиболѣе популярные иранскіе эпическіе мотивы. Эти иранскіе сюжеты вошли въ русскія эпическія сказанія, конечно, не непосредственно, а пройдя предварительно чрезъ инородческую (тюркскую, половецкую) среду, подобно тому, какъ отголоски Рустеміады мы находимъ еще доселѣ въ болѣе яркихъ слѣдахъ въ кавказскихъ народныхъ сказаніяхъ {См. мою статью: Отголоски иранскихъ сказаній на Кавказѣ. Этнограф. Обозр. 1889 г., книга II, стр. 1--36.}.
   Среди иранскихъ сказаній, далеко вышедшихъ за предѣлы Персіи, какъ мы увидимъ далѣе, самую главную, капитальную роль играли нѣкоторые сюжеты изъ похожденій богатыря Рустема, котораго имя до сихъ поръ популярно и на Кавказѣ, и въ Средней Азіи. Этотъ типъ благороднаго, независимаго, маститаго богатыря былъ усвоенъ многими народностями, жившими въ предѣлахъ вліянія сравнительно высокой иранской культуры. Иногда сохраняя имя, иногда получая другое, національное, иногда перерабатываясь въ томъ или иномъ направленіи въ сказаніяхъ разныхъ народовъ, типъ Рустема становится роднымъ и націонализируется въ разныхъ этническихъ средахъ, причемъ усвоеніе чужаго эпическаго типа и претвореніе его въ родного, національнаго богатыря совершалось всюду безотчетно, безсознательно, въ силу обычнаго процесса, совершающагося въ международныхъ культурныхъ сношеніяхъ. Какъ до сихъ поръ Рустемъ совершаетъ свои подвиги въ кавказскихъ эпическихъ сказаніяхъ, такъ онъ совершалъ ихъ подъ другимъ именемъ и въ другой одеждѣ въ сказаніяхъ тюркскихъ кочевниковъ южно-русскихъ степей, ближайшихъ сосѣдей кіевской и сѣверской Руси. Изъ этихъ степей, какъ мы постараемся доказать, или, по крайней мѣрѣ, сдѣлать вѣроятнымъ въ одномъ изъ дальнѣйшихъ экскурсовъ, проникли въ южно-русскій эпическій циклъ нѣкоторые сюжеты Рустеміады, причемъ-Піѣкоторыя черты тюркскаго "экземпляра" Рустема наслоились на главнаго русскаго богатыря, ставшаго народнымъ идеаломъ, такъ какъ удовлетворяли понятіямъ и вкусамъ простонародной среды, въ которой развивался (если не зародился) нашъ богатырскій эпосъ.
   Выдающееся положеніе Рустема среди другихъ пехлевановъ, его стояніе на защитѣ государства, благородство, великодушіе, презрѣніе къ смерти, независимое положеніе по отношенію къ властителю, сочувствіе къ молодымъ богатырямъ, наконецъ, почтенный возрастъ,-- все это такія черты, которыя русскій народъ хотѣлъ видѣть въ своемъ богатырѣ и которыми онъ въ изобиліи его украсилъ, не задаваясь вопросомъ о происхожденіи этого идеальнаго типа, интересующимъ изслѣдователей эпоса. Дальнѣйшимъ слѣдствіемъ того, что на центральную фигуру нашего эпоса наслоились нѣкоторыя черты Рустема, было то, что вмѣстѣ съ Рустемомъ сохранились въ нашихъ былинахъ и нѣкоторыя другія личности иранскаго эпоса, находящіяся съ нимъ въ связи и служащія для его характеристики, для оттѣненія его нравственнаго облика,-- прежде всего, царь Кейкаусъ, Независимое положеніе Рустема по отношенію къ царю была такая существенная черта національнаго героя и такъ льстила вкусу простонародныхъ сказителей, что вмѣстѣ съ нею долженъ былъ найти себѣмѣсто въ народномъ эпосѣ и типъ властителя, похожаго на Кейкауса, съ которымъ, какъ увидимъ ниже, неразрывно связанъ Рустемъ въ сказаніяхъ кавказскихъ и тюркскихъ. Національный герой постоянно выручаетъ своего властелина изъ "бѣды неминучей" и отдѣляетъ личность царя отъ своей миссіи -- служенія родинѣ. Онъ презрительн

   

Экскурсы въ область русскаго эпоса *).

*) Русская Мысль, кн. X.

VII.
Къ исторіи типа Ильи Муромца.

   Частныя, детальныя изслѣдованія, предпринятыя вами по поводу нѣкоторыхъ личностей и сюжетовъ русскихъ былинъ, поднимаютъ нѣкоторые общіе вопросы о нашемъ народномъ эпосѣ, на которые мы постараемся дать посильный отвѣтъ въ этомъ и слѣдующемъ экскурсѣ. Но, прежде чѣмъ перейти къ этимъ вопросамъ, припомнивъ вкратцѣ содержаніе предъидущихъ экскурсовъ.
   Чтобы объяснить себѣ противорѣчіе, которое чувствуется между историческою и эпическою личностью кн. Владиміра, мы выставили гипотезу, что на личность эпическаго Владиміра оказалъ вліяніе обычный типъ сказочнаго царя-деспота и самодура. Послѣдній типъ, съ чертами наибольшаго сходства съ эпическимъ Владиміромъ, мы нашли въ иранскомъ царѣ Кейкаусѣ, при которомъ и ради котораго Рустемъ совершалъ свои главные подвиги. Отношенія Кейкауса къ главному богатырю Ирана Рустему живо напоминаютъ отношенія кн. Владиміра къ Ильѣ. Кейкаусъ не любитъ Рустема, угрожаетъ ему казнью, но при наступленіи "бѣды неминучей" просить у него прощенія и ищетъ у него защиты. Кейкаусъ отличается такою же слабостью къ невѣрной женѣ Судабэ, какъ Владиміръ къ Апраксіи. Какъ Кейкаусъ отправляетъ за невѣстой посольство, такъ въ нашихъ былинахъ богатыри въ посольствѣ добываютъ жену для Владиміра. По характеру персидская царица (Судабэ) и русская княгиня (Апраксія) также оказываются весьма сходными. Эти аналогіи дали намъ возможность выставить предположеніе, что на личности Владиміра и Апраксіи повліяли типы Кейкауса и Судабэ, проникнувшіе въ нашъ эпосъ въ связи съ главнымъ иранскимъ пехлеваномъ Рустемомъ, и дальнѣйшій вопросъ, рѣшеніе котораго должно было подтвердить это предположеніе, состоялъ въ томъ, можно ли въ типахъ Рустема и Ильи найти такія аналогіи, которыя должны быть объясняемы не случайнымъ "эпическимъ" сходствомъ, а вліяніемъ одной личности на другую, Рустема на Илью? Поэтому въ Экскурсѣ III мы старались сначала уяснить сходство въ основномъ типѣ иранскаго и русскаго богатыря и нашли его въ значительномъ числѣ физическихъ и нравственныхъ признаковъ. Такъ, у обоихъ сила божественнаго происхожденія, у обоихъ она была уменьшена не безъ вмѣшательства божества и при случаѣ, по ихъ молитвѣ, была возстановлена, оба прибѣгаютъ къ одинаковымъ пріемамъ въ борьбѣ съ врагами (вырываніе деревьевъ, маханіе врагомъ, нападеніе на середку непріятельскаго войска), оба любятъ бражничать, оба отличаются между другими богатырями старшинствомъ въ возрастѣ. Въ нравственныхъ свойствахъ замѣчается между Рустемомъ и Ильей не меньшее сходство. Оба отличаются спокойнымъ мужествомъ, увѣренностью въ своей силѣ и своей миссіи. Оба нестяжательны, благочестивы, великодушны, руководятъ младшими богатырями, относясь къ нимъ любовно и добродушно, оба держать себя самостоятельно и гордо предъ властителями, откровенно высказываютъ имъ правду, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, несмотря на ихъ неблагодарность, являются по ихъ призыву на защиту родной страны. Оба въ теченіе всей жизни ведутъ борьбу съ національнымъ врагомъ (тюрками, татарами), охраняя границу государства (Сейестанъ, богатырская застава) и безъ дѣла не сидятъ при царскомъ (княжескомъ) дворѣ, удаляясь отъ царя (князя) на нѣсколько лѣтъ, иногда вслѣдствіе разлада съ властителемъ.
   Установивъ такое сходство въ типѣ двухъ главныхъ національныхъ богатырей обоихъ эпосовъ, иранскаго и русскаго, мы поставили дальнѣйшій вопросъ, не найдется ли сходства и въ нѣкоторыхъ похожденіяхъ и подвигахъ того и другаго?
   Сдѣлавъ нѣсколько методологическихъ замѣчаній о пользованіи отдѣльными деталями, встрѣчающимися въ былинахъ, мы старались относительно иранскаго эпоса доказать, что на ряду съ похожденіями Рустема мы можемъ пользоваться и похожденіями Исфендіара (этого alter ego Рустема), какъ матеріаломъ для сопоставленія съ похожденіями Ильи. Приступая далѣе (въ Экскурсѣ IV) къ сравненію сюжетовъ, прикрѣпленныхъ къ именамъ Рустема и Ильи, мы сопоставили по содержанію первую поѣздку Ильи Муромца въ Кіевъ съ мазандеранскимъ походомъ Рустема и походомъ Исфендіара на "Мѣдный" замокъ. Сходство обнаружилось, прежде всего, въ основномъ планѣ тѣхъ и другихъ сказаній. Какъ Рустемъ, отпущенный отцомъ Залемъ на службу царя Кейкауса, отправляется его искать въ Мазандеранъ и избираетъ изъ двухъ дорогъ -- дальней и близкой, вторую, на которой встрѣчаетъ нѣсколько препятствій (заставъ), такъ Илья, отпущенный отцомъ къ князю Владиміру, отправляется въ Кіевъ, избравъ кратчайшую, но опаснѣйшую дорогу, на которой встрѣчаетъ три заставы. И въ русскомъ, и въ иранскихъ разсказахъ (о Рустемѣ и Исфендіарѣ) препятствія, встрѣчаемыя богатырями, двухъ родовъ -- физическія (горы, водяныя пространства) и встрѣчи съ непріятелемъ въ видѣ чудовищъ и богатырей. Отыскивая въ иранскихъ сказаніяхъ личность, соотвѣтствующую Соловью-разбойнику, мы старались объяснить странность этого существа -- не то птицы, не то богатыря и чародѣя -- тѣмъ, что въ похожденіи Ильи съ Соловьемъ скомканы черты разныхъ похожденій Рустема (Исфендіара). Какъ птица, Соловей напоминаетъ персидскаго Симурга, какъ богатырь, помогающій, по нѣкоторымъ былинамъ, Ильѣ въ избавленіи города Кракова, персидскихъ плѣнныхъ проводниковъ Рустема и Исфендіара (Аулада и Кергсара), какъ чудовище, опрокидывающее свистомъ и рявканьемъ людей и коней, персидскихъ дивовъ (вродѣ "бѣлаго" дива или властителя дивовъ назаядеранскаго царя). Если при этихъ сопоставленіяхъ личность Соловья еще осталась не вполнѣ разъясненной, то все же нашъ разборъ дозволялъ намъ вывести хоть то заключеніе, что, въ виду соотвѣтствія въ основномъ планѣ русскаго и иранскаго сказанія, похожденію Ильи съ Соловьемъ должно было соотвѣтствовать въ иранскомъ сказаніи нѣчто такое, что, подвергнутое переработкѣ и искаженію, а также позднѣйшему народному бытовому осмысленію (въ связи съ разбойничествомъ), дало, въ концѣ-концовъ, эту странную мозаическую фигуру. Передѣлка, исказившая до неузнаваемости первоначальный типъ, объясняется такъ же, какъ мы предположили далѣе, въ экскурсѣ объ Урусланѣ, перенесеніемъ личности восточнаго сказочнаго царя на Владиміра и локализаціей цѣли поѣздки богатыря (въ городъ Кіевъ). Отыскивая дальнѣйшія черты сходства между похожденіями Ильи и Рустема (Исфендіара), мы старались указать возможную связь между встрѣчей Ильи съ колдуньей-королевичной и встрѣчей Рустена (Исфендіара) съ колдуньей, хотя это сопоставленіе и не представляется намъ вполнѣ убѣдительнымъ. Нѣкоторыя иранскія параллели были паи отмѣчены далѣе въ нѣкоторыхъ деталяхъ былинъ о нашествіи Калива-царя. Таковы: имя Калинъ, сопоставленное нами съ именемъ тюркскаго предводителя Калуна, заключеніе Ильи въ ногребъ, находящее параллель въ заключеніи Исфендіара въ крѣпость, яма съ рогатинами, въ которую попадаютъ и Рустемъ, и Илья.
   Въ дальнѣйшемъ Экскурсѣ (У) мы сравнили детально разсказъ нашихъ быіннъ о боѣ Ильи съ сыномъ съ однороднымъ иранскимъ разсказомъ о боѣ Рустема съ Сохрабомъ и старались доказать, что на Руси сохранилось очень много такихъ деталей этого сюжета, которые неизвѣстны однороднымъ западнымъ разсказамъ (германскимъ и кельтскому), и сближаютъ русскія версія съ иранской и другими восточными. Такъ, наприм., отецъ, бьющійся съ сыномъ, есть главная центральная фигура равно въ русскомъ и иранскомъ эпосѣ. Обоимъ эпосамъ извѣстно царское (королевское) происхожденіе женщины, съ которою богатырь вступаетъ въ мимолетную связь; въ обоихъ отъѣзжающій богатырь даетъ женѣ наставленіе на случай рожденія сына или дочери и оставляетъ примѣту. Далѣе необыкновенно быстрое развитіе сына, рожденнаго въ отсутствіе отца, 12-ти лѣтній возрастъ при отъѣздѣ его на поиски отца; похожденіе сына съ амазонкой (?); полученіе отцомъ вѣсти о наѣздѣ богатыря (сына) въ то время, когда отецъ стоитъ на заставѣ (или на границѣ государства); неудачная стычка тѣ пріѣзжимъ богатыремъ (сыномъ) перваго по силѣ богатыря послѣ Рустена (Ильи); продолжительность боя отца съ сыномъ, три вида оружія и борьба, опрокинутіе отца сыномъ, возстановленіе силы отца по молитвѣ, трагическая развязка боя,-- все это равно принадлежитъ русскимъ и иранскимъ разсказамъ. Такія детальныя совпаденія не могутъ, на нашъ взглядъ, объясняться случайностью, но свидѣтельствуютъ о вліяніи иранскаго сюжета на русскій, прошедшемъ чрезъ какую-то инородческую среду.
   Дальнѣйшій Экскурсъ (VI), въ которомъ мы разсмотрѣли составъ тюркской перешедшей на Русь сказки объ Урусланѣ, несомнѣнно въ главномъ своемъ содержаніи основанной на мотивахъ Рустеміады, подтвердилъ выводъ предшествующихъ Экскурсовъ. Мы видѣли, что сказка состоитъ изъ двухъ сюжетовъ, соотвѣтствующихъ: первый -- мазандеранскому походу Рустема, второй -- бою Рустема съ Сохрабомъ. Между этими сюжетами, составляющими начало и конецъ сказки, вставленъ рядъ другихъ, весьма хорошо извѣстныхъ изъ другихъ восточныхъ сказокъ, но не представляющихъ явныхъ отголосковъ Рустеміады.
   При разборѣ сказки, вмѣстѣ съ тѣмъ, оказалось, что эпизодъ встрѣчи Уруслана въ полѣ съ прекрасными царевнами соотвѣтствуетъ встрѣчѣ Ильи съ колдуньей-королевачной, а эпизодъ встрѣчи Уруслана со сторожемъ царя Далмата, богатыремъ Ивашкой, стерегущимъ путь къ царю 33 года, напоминаетъ встрѣчу Ильи съ Соловьемъ-разбойникомъ, залегавшимъ 30 лѣтъ путь къ князю Владиміру.
   Такого рода соотвѣтствія между сказкой объ Урусланѣ и былинами объ Ильѣ даютъ основаніе установить между ними тѣснѣйшую связь, объясняющуюся, по нашей гипотезѣ, тѣмъ, что приблизительно одинъ и тотъ же эпическій восточный матеріалъ легъ въ разное время въ основу нѣкоторыхъ сказаній объ Ильѣ и въ основу сказки. Но въ виду гораздо болѣе близкаго соотвѣтствія въ типѣ между Ильей и Рустемомъ, чѣмъ между послѣднимъ и У Русланомъ, слѣдуетъ заключить, что перечисленные выше мотивы Рустеміады подверглись въ сказкѣ большей переработкѣ, чѣмъ въ былинахъ, хотя сказка сохранила нѣсколько иранскихъ именъ (Залазаръ, Бартаусъ, Арашъ), которыя народнымъ былевымъ эпосомъ не были, вѣроятно, унаслѣдованы уже изъ тюркской (предполагаемой) среды, служившей посредницей между иранскими сюжетами и русскими былинами.
   Этими выводами, собственно, исчерпывается наша задача -- отмѣтить иранскіе отголоски въ былинахъ объ Ильѣ Муромцѣ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, ваша гипотеза поднимаетъ нѣкоторые вопросы, которые мы считаемъ необходимымъ поставить, хотя едва ли намъ самимъ удастся дать на нихъ удовлетворительный отвѣтъ.
   Первый вопросъ -- объ историческомъ генезисѣ типа Ильи Муромца,-- вопросъ, который содержитъ въ себѣ радъ другихъ. Баковъ былъ основной первичный типъ Ильи Муромца? Былъ ли этотъ типъ только русскою передицевкой иноземнаго типа Рустема, или онъ существовалъ раньше, чѣмъ на него наслоились черты иноземнаго національнаго богатыря? Имѣлъ ли этотъ типъ какую-нибудь историческую подкладку, или онъ вполнѣ идеальный? Въ какомъ отношеніи находится типъ народнаго богатыря къ библейскому имени, которое онъ носитъ?
   Какъ примирить крестьянское происхожденіе Ильи съ тѣмъ, что нигдѣ въ былинахъ онъ не является крестьяниномъ, а исключительно козакомъ, и, притомъ, старымъ?
   Мы увѣрены, что остроумію академика А. Н. Веселовскаго удастся впослѣдствіи разъяснить эти вопросы, на которые были уже даваемы разные, но далеко не удовлетворительные отвѣты. И если съ своей стороны мы касаемся слегка этихъ темныхъ вопросовъ, то лишь въ надеждѣ, что наши недоумѣнія и гаданія могутъ навести другихъ на болѣе удовлетворительныя соображенія.
   Что касается хронологическаго развитія типа Ильи Муромца, то личное наше убѣжденіе, находящееся въ связи и съ нашею гипотезой о вліяніи личности Рустема на Илью, и съ нашимъ взглядомъ на первоначальную общественную среду, въ которой возникъ нашъ богатырскій эпосъ, таково, что Илья не могъ быть искони крестьянскимъ сыномъ изъ села Карачарова, а былъ личностью гораздо болѣе значительною по своему общественному положенію. Можно сколько угодно любоваться исключительно принадлежащимъ русскому эпосу типомъ богатыря-крестьянина, стоятеля за интересы народа, нерѣдко въ оппозиціи съ княжескою властью, но трудно доказать, что Илья съ самаго начала былъ идеальнымъ представителемъ крестьянства.
   По мнѣнію покойнаго О. Миллера, первоначальныя пѣсни объ Ильѣ Муромцѣ должны были сложиться въ суздальской Руси, куда, вмѣстѣ съ средоточіемъ исторической жизни, могъ перейти и первоначальный кіевскій (Владиміровъ) эпосъ (полож. 16). Въ этихъ пѣсняхъ Илья представляя"я уже крестьянскимъ сыномъ изъ Мурома и въ Суздальской области получилъ этотъ типъ свое дальнѣйшее историческое развитіе {Илья Муромецъ, стр. 810.}.
   Мы не знаемъ, однако, какъ съ этимъ сравнительно позднимъ возникновеніемъ типа Ильи въ Суздальщинѣ покойный изслѣдователь примирялъ свидѣтельства западныхъ памятниковъ о существованіи богатыря Ильи въ кіевскомъ періодѣ нашего эпоса.
   Таковы свидѣтельства германской поэмы Ортнитъ, относящейся къ началу XIII в., и норвежской Тидрекъ-саги (половины XIII в.). Въ первой поэмѣ, какъ извѣстно, однимъ изъ дѣйствующихъ лицъ является Ilias von Riuzen (Илья изъ Руси), и нѣмецкій ученый Мюлленгофъ, а за нимъ академикъ Ягичъ {См. назв. соч., стр. 219 и слѣд., гдѣ Ягмчъ подвергаетъ критикѣ мнѣніе проф. Кирпичникова, что Ilias af Greca и Ilias von Riuzen не одно и то же лицо и что оба они не имѣютъ ничего общаго съ нашимъ эпическимъ Ильей.} и академикъ Веселовскій) не сомнѣваются, что въ этомъ Ильѣ изъ Руси сохранился на нѣмецкой почвѣ отголосокъ русскихъ сказаній объ Ильѣ Муромцѣ. Ilias von Riuzen въ поэмѣ представленъ дядей короля Ортнита и его вѣрнѣйшимъ помощникомъ. Онъ указываетъ племяннику на достойную его супругу -- дочь властителя въ Судерсѣ Махореля -- и обѣщаетъ ему помощь. Илья проситъ только отложить походъ за невѣстой до весны: ему надо съѣздить на Русь, гдѣ онъ не былъ около года, поглядѣть на жену, дѣтей и на дружину. Въ условленное время всѣ отправляются въ походъ, который кончается счастливо, благодаря помощи духа, карлика Альбериха (оказывающагося отцомъ Ортнита), и храбрости и силѣ Иліаса. Иліасъ даже такъ расходился въ битвѣ, что Альберихъ уговариваетъ его не свирѣпствовать безъ нужды, и когда Иліасъ не унимается, требуетъ, чтобы Ортнитъ удержалъ своего дядю. Племянникъ изъ-за этого чуть даже не поссорился съ Иліасомъ {См. изложеніе содержанія Ортнита у А. И. Кирпичникова. Поэми Ломбардскаго цикла, стр. 21--24.}. Когда же затѣмъ Ортнитъ, утомленный битвой, подвергается крайней опасности, то Иліасъ, призванный Альберихомъ, спѣшитъ къ нему на выручку, беретъ у него его мечъ и выдерживаетъ натискъ враговъ, до тѣхъ поръ, пока отдохнувшій Ортнитъ не присоединяется къ нему, и они вмѣстѣ обращаютъ непріятеля въ бѣгство {Ibid., стр. 27.}.
   Въ Тидрекъ-сагѣ, относимой Рассманомъ и Унгеромъ къ серединѣ XIII в., представляется какая-то странная генеалогія русскихъ властителей. Въ Россіи (Ruzciland) царствуетъ корбль Гертнидъ (нѣм. Ортнитъ), которому подчинена сверхъ того и большая часть Греціи. Главный городъ Руси Holmgard (Новгородъ). У Гертнида было два сына отъ королевы: Озангтриксъ и Владиміръ и 3-й сынъ отъ наложницы -- Иліасъ. Отецъ посадилъ (передъ смертью) Озангтрикса надъ Villcinaland (страной лютичей -- велетабовъ, по Мюлленгофу), Иліасу далъ ярдство въ Греціи, а сыну своему Владиміру титулъ короля надъ всей Rucziland (Русью) и Pulinaland (область полянъ). Далѣе мы узнаемъ, что у Иліаса, ярда Греціи, были два сына -- Гертнить и Гирдиръ, изъ которыхъ Гертнитъ получилъ отъ Озангтрикса (дяди) впослѣдствіи титулъ ярла, имѣніе въ Вильциналавдѣ, и былъ отправляемъ дядей въ посольство за невѣстой къ королю гунновъ Миліусу. Не касаясь разсказовъ саги, не имѣющихъ никакого отношенія къ Руси, отмѣтимъ еще, что король Гуналанда Аттила воевалъ съ Владиміромъ и отнялъ у него городъ Palteskia (Полтьскъ -- Полоцкъ). Въ войнѣ съ Аттикой помогалъ Владиміру ярдъ Греціи. Этотъ ярдъ Греціи Иліасъ отождествляется, по смыслу саги, съ ярдомъ Ирономъ, такъ какъ въ другомъ мѣстѣ Иронъ является также братомъ Владиміра, и ему послѣ паденія Владиміра Аттила передаетъ власть надъ Русью {Кирпичниковъ, стр. 108.}.
   Мы не беремъ на себя попытки привести въ связь эти данныя нѣмецкой поэмы и саги съ русскими историческими или эпическими фактами, но не сомнѣваемся, что Ilias von Riuczen, Ilias Jarl af Greka и Jarl Iron af Greca -- одно и то же лицо, представляющее въ нѣмецкомъ эпосѣ отголосокъ русскаго эпическаго Ильи, раньше чѣмъ онъ сталъ Муромцемъ, крестьянскимъ сыномъ изъ села Карачарова.
   Мы видимъ, что въ Тидрекъ-сагѣ ярдъ Иліасъ является братомъ короля Владиміра, и, вмѣстѣ съ академикомъ А. Н. Веселовскимъ, не считаемъ себя вправѣ "заподозрѣвать сагу въ ошибкѣ и извращеніи другихъ, болѣе древнихъ отношеній" {Южно-русскія былины, I, 38.}. Конечно, Илья не равноправенъ королю Владиміру, такъ какъ рожденъ отцемъ отъ наложницы, но онъ получаетъ власть надъ окраинною частью Русскаго государства (Греціей), какъ Рустенъ надъ областью Сейестанонъ. Быть можетъ, въ происхожденіи ярла Ilias'а отъ наложницы слѣдуетъ видѣть на нѣмецкой почвѣ искаженный отголосокъ происхожденія Владиміра отъ наложницы (Малуши); но, во всякомъ случаѣ, для насъ важно то, что до нѣмецкихъ "сказителей" доходили спутные слухи о національномъ русскомъ богатырѣ, какъ о личности близкой къ Владиміру по происхожденію, хотя и уступавшей ему по роду матери. И этотъ русскій богатырь-дружинникъ (ярлъ) уже былъ такъ громко извѣстенъ въ русскихъ сказаніяхъ XIII вѣка, что имя его проникло изъ Руси далеко на западъ и сѣверъ. Трудно предположить, что въ этихъ сказаніяхъ Илья уже былъ крестьянскимъ сыномъ, котораго прославляла въ своихъ пѣсняхъ дружинная среда, окружавшая князей. Мы вполнѣ согласны съ академикомъ Веселовскимъ, что "представленіе Ильи крестьяниномъ принадлежитъ сѣверно-русской порѣ эпоса: въ старыхъ пѣсняхъ о немъ открылись сѣвернымъ сказителямъ черты, которыя были такъ поняты или такъ истолкованы: въ богатырѣ, подвиги котораго были имъ особенно симпатичны, они увидѣли своего героя, крестьянина-богатыря. Въ XIII вѣкѣ его знали еще ярломъ-дружинникомъ {Южно-русскія былины, стр. 89.}.
   Чтобы уяснить себѣ, какія черты древняго Ильи могли послужить къ низведенію его въ эпосѣ въ крестьянское сословіе, можно сдѣлать нѣсколько предположеній, напримѣръ: Илья, хотя и дружинникъ князя, могъ въ сказаніяхъ относиться къ нему самостоятельнѣе, чѣмъ другіе богатыри-дружинники, йогъ сталкиваться съ княземъ и въ этихъ столкновеніяхъ поддерживать интересы всей земли противъ княжескихъ,-- словомъ, могъ такъ же относиться къ князю, какъ полунезависимый сейестанскій властитель Рустемъ къ царю Кейкаусу. При переходѣ эпическаго запаса былинъ изъ создавшей ихъ дружинной и придворной среды въ простонародье, къ крестьянамъ-пахарямъ, этотъ независимый дружинникъ могъ быть осмысленъ, какъ стоятель за интересы простонародья противъ княжеской власти, и самъ получить крестьянское происхожденіе.
   Во-вторыхъ, слѣдуетъ отмѣтить, что ярлъ Илья, какъ сынъ отъ наложницы (по свидѣтельству Тидрекъ-саги), все же былъ родомъ ниже Владиміра, и это бастардное происхожденіе могло въ какихъ-нибудь сказаніяхъ о столкновеніяхъ Владиміра съ Ильей быть поставляемо послѣднему на видъ разгнѣваннымъ княземъ. Вѣдь, глумится же въ былинахъ князь Владиміръ дѣйствительно надъ Ильей -- "сельщиной-деревенщиной", не зоветъ его на пиръ, не сажаетъ на почетное мѣсто и т. д. {Такъ, въ иранскомъ епосѣ Исфендіаръ, дѣйствующій по порученію цари ГушПепа, хуіитъ происхожденіе Рустема. Mohl, т. IV, стр. 493.}. Такого рода хула происхожденія Ильи въ устахъ Владиміра могла также повліять на даюкратизацію національнаго богатыря, на низведеніе его изъ родственниковъ князя въ крестьянство. Но такія и подобныя имъ предположенія могутъ разсчитывать только на нѣкоторую степень вѣроятности. Достовѣрнымъ же остается фактъ, какъ бы мы его ни объясняли, что древній Илья былъ по своему общественному, положенію ближе къ иранскому Рустему, чѣмъ къ муромскому крестьянину. Да оно и понятно, если, какъ мы предполагаемъ, Рустемъ отчасти отлился на почвѣ Руси въ образѣ Ильи. Съ нѣкоторымъ рискомъ можно выставить далѣе гипотезу, не объясняется ли изъ Ирана загадочный дублетъ ярла Ильи -- ярлъ Иронъ. Появленіе этого страннаго имени въ Тидрекъ-сагѣ въ связи съ именемъ ярла Ильи, быть можетъ, случайно сохранившійся отголосокъ иранскаго прототипа Ильи, Рустема, знаменитаго пехдевана Ирана въ борьбѣ съ Тураномъ.
   Въ промежуточной (тюркской) средѣ, чрезъ которую нѣкоторые эпизоды Рустеміады прошли на Русь, быть можетъ, къ имени героя пристало прозвище по его національности (Ирани значитъ иранецъ по-персидски) или послѣднимъ было даже замѣнено имя Рустемъ, и это прозвище, смѣненное на Руси именемъ Ильи, кое-гдѣ еще повторялось безсознательно на раду съ христіанскимъ именемъ. Такимъ образомъ, и до составителя Тидрекъ-саги донеслись два имени русскаго богатыря -- ярлъ Илья и ярдъ Иронъ {Переходъ долгаго а въ о -- обычное явленіе въ нѣкоторыхъ иранскихъ діалектахъ. Срав. осет. иронъ, мазандер. iron etc.}.
   Помимо западныхъ (нѣмецкихъ) свидѣтельствъ, кажется, можемъ и въ современныхъ былинахъ найти указанія на то, что Илья только впослѣдствіи омужичился, когда нашъ эпосъ перешелъ въ крестьянскую среду.
   Придавъ ему крестьянское происхожденіе, сѣверно-русскіе сказители (въ данномъ случаѣ исказители) не создали ни одной былины, гдѣ бы Илья являлся настоящимъ крестьяниномъ съ сохой, какъ другой "представитель" крестьянства -- Минула Селяниновичъ. Крестьянскою работой онъ занимается только одинъ разъ въ жизни: корчуетъ пни подъ пашню послѣ своего исцѣленія каликами, а затѣмъ покидаетъ крестьянскую среду навсегда и до самой старости ни разу не возвращается въ нее. Всѣ свои подвиги онъ совершаетъ какъ богатырь-дружинникъ на службѣ Владиміра, либо какъ вольный старый козакъ (въ былинахъ безъ отношенія къ кіевскому князю). Насколько механически крестьянство приклеено къ старому козаку, видно, напримѣръ, изъ такихъ былинъ, гдѣ Илья уже сейчасъ по исцѣленіи и выѣздѣ изъ родительскаго дома успѣваетъ преобразиться въ стараго козака, или изъ такихъ, гдѣ онъ прямо называется "старымъ Козаковъ города Мурома, села Карачаева" {Рыбниковъ, т. II, стр. 2.}, какъ-будто существовали какіе-то муромскіе козаки.
   Далѣе, мы видимъ, что хотя Илья вообще отличается нестяжательностью, былины о его встрѣчѣ съ разбойниками любятъ описывать его богатство и роскошь вооруженія {Изъ былинъ Рыбникова, т. Ш, No 7, стр. 28 (Кирѣев., т. I, стр. 57), мы знаемъ, что Ильѣ было не чуждо и дворянское благородное занятіе охотою и что у него было свое подворье богатырское (стр. 29). По мнѣнію Д. Ровинскаго, "родовитость Ильи подтверждается извѣстіемъ Лассоты о томъ, что гробница его показывалась рядомъ съ гробницей другаго богатыря, причемъ обѣ гробницы были поставлены каждая въ особомъ придѣлѣ при соборной церкви въ Кіевѣ" (т. IV, стр. 183).}.
   Слѣды позднѣйшаго искаженія въ простонародномъ духѣ можно видѣть и въ ссорахъ Ильи съ княземъ Владиміромъ. Въ этихъ ссорахъ, по справедливому замѣчанію Д. Ровинскаго, "чувствуется, прежде всего, протестъ простаго народа противъ правительственныхъ притѣсненій, противъ увеличенія сборовъ съ царскихъ кабаковъ, вздорожанія вина и непомѣрныхъ поборовъ съ простонародной голи. Самыя причины ссоры очень неясны, впрочемъ, былинщику нуженъ былъ какой-нибудь, хотя бы и пустой, поводъ, только бы привести дѣло къ ссорѣ и заставить Илью заступиться за бѣднаго человѣка, за голь, и вотъ начинаетъ у него Муромецъ уничтожать все казенное: хлещетъ, колотитъ княжескихъ богатырей, застольщиковъ и самого князя, обламываетъ съ дворца золотыя маковки, разбиваетъ царскіе кабаки, тутъ же стаскиваетъ и кресты съ церквей, -- хотя церкви и Божіи, но кресты на нихъ поставлены не по-писаному, а никоновскіе крыжи, и потому не за грѣхъ такіе крыжи Ильѣ Муромцу съ голями и на вино пропить. Это тотъ же самый протестъ, который, въ болѣе беззубой формѣ, перешелъ въ позднѣйшія народныя картинки: ЛГыши кота погребаютъ, Котъ казанскій и т. п.".
   Дѣйствительно, грубыя выходки Ильи, придающія ему интересъ въ "простонародной средѣ (особенно средѣ голей кабацкихъ), несомнѣнно искажаютъ высоконравственный обликъ, просвѣчивающій въ большинствѣ подвиговъ Ильи, и должны быть объясняемы, какъ позднѣйшее простонародное наслоеніе. Но наслоеніе могло лечь только на нѣчто древнее, грубая подкалевка на прежній рисунокъ, болѣе соотвѣтствовавшій типу Ильи. Не трудно предположить, что въ древнихъ, впослѣдствіи безобразно размалеванныхъ, отношеніяхъ Ильи къ князю Владиміру правда и справедливость были всегда на сторонѣ Ильи и что столкновенія его съ княземъ были достаточно мотивированы, между тѣмъ какъ теперь Илья въ своихъ дикихъ, мало мотивированныхъ выходкахъ переступаетъ всѣ мѣры и не знаетъ удержу, какъ пьяная толпа при каждомъ бунтѣ обязательно разбивающая кабаки.
   Естественными, такъ сказать, законными мотивами ссоры древняго Илья съ княземъ могли быть: неблагодарность, выказываемая княземъ народному богатырю, изъ чувства зависти къ его подвигамъ (таково чувство Кейкауса къ Рустему), или довѣрчивость князя къ клеветникамъ, наговаривавшимъ ему на богатыря. При этихъ мотивахъ ссоры, князь могъ подвергать въ своемъ несправедливомъ гнѣвѣ народнаго богатыря заключенію (какъ Владиміръ засадилъ, по наговору, своихъ бояръ Илью въ погребъ или какъ Гуштаспъ, по виговору, заточилъ въ крѣпость на цѣпь своего сына Исфендіара), но затѣмъ, при наступленіи бѣды неминучей, властитель раскаивался въ своемъ безразсудствѣ, освобождалъ богатыря, а тотъ, великодушно простивъ обиды, спасалъ отечество и властителя отъ враговъ. Словомъ, намъ представляется, что въ древнѣйшихъ столкновеніяхъ Ильи съ княземъ, давшихъ основу къ дальнѣйшей вульгарной размолвкѣ, Илья (или его предокъ) долженъ былъ быть, по самому смыслу мотивовъ столкновеній, богатыремъ, весьма близкимъ къ князю, жившимъ при его дворѣ, настолько авторитетнымъ по происхожденію и заслугамъ, что йогъ вызвать въ князѣ зависть къ своему вліянію и славѣ, -- лицомъ вродѣ князя Рустема или царевича Исфендіара, а не пріѣхавшимъ изъ деревни мужикомъ, богатыремъ, который начинаетъ спьяна буянить лишь потоку, что сразу не повѣрили его побѣдѣ надъ Соловьемъ, или который остается недоволенъ княжимъ подаркомъ (черта, совершенно несогласимая съ безкорыстіемъ Ильи).
   Наконецъ, быть можетъ, слѣды древняго, не простонароднаго происхожденія Ильи сохранились въ извѣстныхъ трехъ былинахъ Ефименко (NoNo І, IV, V), которыя постоянно сопровождаютъ имя Ильи титуломъ "осударь нашъ" {Также государемъ называется Илья въ былинахъ Гильфердинга, 219, 232 и 305.} и въ одной былинѣ Рыбникова {Рыбн., IV, стр. 8.}, гдѣ Илья не называется крестьянскимъ сыномъ, хотя и живетъ въ Муромѣ, и, собираясь ѣхать въ Кіевъ-грядъ"
   
   "Приходилъ на свой широкій дворъ,
   Говорилъ-то своимъ слугамъ вѣрныимъ,
   Сѣдлайте-ко, уздайте добра коня" и проч.
   
   Отмѣтимъ также, что въ рукописномъ сказаніи объ Ильѣ Муромцѣ (рукопись No 222, XVIII в., изъ собранія H. С. Тихонравова) Илья называется богатыремъ изъ славнаго города Мурома, а не крестьянскимъ сыномъ, и избавленный имъ Сибеской (т.-е. сибежскій) царь, обращаясь къ нему, называетъ его "свѣтъ государь Илья Муромецъ" {См. Этногр. Обозрѣніе, кн. VIII, стр. 302, въ статьѣ Н. С. Тихонравова. Пять былинъ по рукописямъ XVIII в.}.
   Въ связи съ южно-русскимъ происхожденіемъ древняго Ильи находится и вопросъ о его прозвищѣ.
   Въ настоящее время, кажется, уже большинство изслѣдователей эпоса пришло къ убѣжденію, что прозваніе "Муромецъ" и сѣверно-русское мѣстное прикрѣпленіе Ильи -- факты его позднѣйшей эпической исторіи. Названіе Муромецъ ничто иное, какъ позднее осмысленіе ничего не говорящей сѣверной Руси старой формы прозвища Ильи, которая дошла да насъ въ нѣсколькихъ варіантахъ, какъ южно-русскихъ, такъ и сѣвернорусскихъ: Моровлинъ (Ляссота), Муравленинъ (Кмита чернобыльскій), Муровицъ (финск. Muorovitsa), Муровецъ (въ запискахъ Панкѣева и въ одной рукописной побывальщинѣ XVIII в. у Л. И. Майкова, въ которой и городъ, откуда Илья родомъ, названъ Моровъ), Dia Muurovits (у Луиса де-Кастильо) {См. А. Н. Веселовскаго: "Юж. русск. былины", вып. I; его же Ж. М. Н. Пр. 1883, апрѣль, No 220; тамъ же, 1890 г., мартъ, стр. 9--10 и 22. В. Каллашъ -- мелкія этнолог. замѣтки въ Этнограф. Обозрѣніи, 1889 г., кн. III, стр. 204--5, и кн. V, стр251,1 его se pro domo sua -- тамъ же, стр. 248, гдѣ сдѣланъ экскурсъ въ исторію разработки вопроса о прозвищѣ Ильи.}. Для объясненія происхожденія прозвища Муровецъ и друг. было указано немало топографическихъ названій, относящихся къ южной Руси. Таковы, напримѣръ: село Моровскъ (Черниг. губ., Остер. уѣзда), соотвѣтствующее древнему г. Моровійску или Моровіеску, существовавшему раньше XII в., такъ какъ первое упоминаніе о немъ въ лѣтописяхъ относится къ 1139 г., Муравсхій шляхъ по водораздѣлу Днѣпра и Дона" рѣка Муравецъ, воспѣваемая въ одной волынской пѣснѣ, островъ Моровинъ, мѣстность Муравица, Муравскій островъ на Днѣпрѣ и др. {См. замѣтки В. В. Каллаша въ Этнограф. Обозрѣніи, кн. III, стр. 204, и V, стр. 251.}.
   Далѣе мы предложимъ нашу догадку относительно мѣстности, къ которой былъ прикрѣпленъ древнѣйшій южно-русскій Илья раньше, чѣмъ, онъ сталъ Муромцемъ. По для мотивировки нашего предположенія необходимо сначала остановиться на первомъ подвигѣ Ильи -- на освобожденія въ Чернигова отъ обложившей его рати.
   Извѣстно, что, отправляясь изъ родительскаго дома, изъ Мурома, въ городъ Кіевъ къ князю Владиміру, Илья дѣлаетъ значительный крюкъ" освобождая по пути городъ Черниговъ. Намъ кажется, что упоминаніемъ Чернигова въ значительномъ числѣ былинъ о первой поѣздкѣ Ильи въ Кіевъ можно до нѣкоторой степени воспользоваться, какъ датой для прикрѣпленія Ильи къ сѣверской (черниговской) Руси и къ дотатарскому періоду.
   Вообще для хронологіи нашего эпоса (конечно, относительной) имѣетъ значеніе тотъ фактъ, что въ числѣ городовъ, упоминаемыхъ былинами (Кіевъ, Смоленскъ, Ростовъ, Муромъ, Рязань, Владиміръ, Турокъ (?), Угличъ, Суздаль, Галичъ Волынскій), Черниговъ встрѣчается гораздо чаще другихъ, называясь нерѣдко славнымъ {Кирѣев., I, стр. 38; III, 20.}, стольнымъ {Наприм., въ рукоп. былинѣ XVIII в. изъ собранія Ѳ. И. Буслаева, см. Этногр. Обозрѣніе, VIII, стр. 25.} и обыкновенно, въ тѣсной связи съ Кіевомъ {Наприм. Гильферд., No 152 (ст. 784), тамъ же, столб. 90, 779, 1284, 878.}. Такъ, по нѣкоторымъ былинамъ, заставы, встрѣченныя Ильей, были имъ встрѣчены на пути изъ Чернигова въ Кіевъ, или застава богатырская, на которой стоитъ самъ Илья, находится между Кіевомъ и Черниговомъ {Кирѣев., I, стр. 52; Гильферд., 8.}. Прогнавъ изъ-подъ Чернигова басурманскую рать, Илья получаетъ приглашеніе оставаться въ немъ княземъ, царемъ или воеводою {Наприм., Кирѣев., I, 28, 85, 88; Гильферд., 17, 440, 1000. Князь Черниговскій упоминается у Гильферд., столб. 17.}. Былины упоминаютъ владыку черниговскаго, который держитъ закладъ за Алешу Поповича противъ Тугарина {Кирѣев., II, 77.}, за Ивана Гостинаго противъ князя Владиміра {Тамъ же, III, 5.} и за Дюка Степановича противъ Чурилы {Гильферд., столб. 779 и 81.}, причемъ мѣсто для скачки въ послѣдней былинѣ опредѣляется разстояніемъ отъ Кіева до Чернигова {Ср. Рыбник., III, No 34.}. Въ Черниговѣ сидитъ какой-то воевода {Кирѣев., I, 36.} или король {Тамъ же, III, 111.}, отецъ Авдотьи Лебеди-Бѣлой, или Димитрій гость богатый -- отецъ Настасьи Димитріевны {Рыбник., II, No 13.}. Упоминается какая-то рѣка Черниговская въ обычной роли рѣки Смородины, возлѣ которой стоялъ дубъ съ гнѣздомъ Соловья разбойника {Гильферд., 302.} и гора черниговская {Ефименко, стр. 26 и 27.}. Въ Черниговѣ проживаютъ, по указанію нѣкоторыхъ былинъ, бояринъ Ставръ Годиновичъ {Рыбн., II, No 19; Гильферд., 21 и 140; Этногр. Обозрѣніе, VIII, стр. 25.} и Данило Лавчанинъ {Кирѣев., III, 86.}. Черниговъ славится золотою казной {Гильферд., 361.}, заморскими винами, калашницами и дѣвушками {Ефименко, стр. 26.}.
   Эти сравнительно частыя упоминанія Чернигова въ былинахъ, и, притомъ, въ связи съ Кіевомъ, должны, повидимому, указывать на тотъ періодъ южно-русской исторіи (XI, XII вв.), когда Черниговъ считался первымъ городомъ послѣ стольнаго Кіева, когда столъ черниговскій только кіевскому уступалъ въ значеніи и потому нерѣдко стоялъ съ нимъ въ антагонизмѣ {Вспомнимъ, какъ владыка черниговскій, держащій закладъ противъ кн. Владиміра, завладѣваетъ его тремя кораблями на Днѣпрѣ. Кирѣев., III, 8.}. Упорно держащійся въ былинахъ мотивъ, что богатырь прогоняетъ отъ осажденнаго Чернигова непріятельскую рать, въ связи съ поѣздкой того же богатыря въ Кіевъ, долженъ указывать на тотъ періодъ, когда эти оба города были въ тѣснѣйшей связи, и это низводитъ насъ къ XI, XII или началу XIII столѣтій. Въ XI и XII вв. Черниговъ неоднократно подвергался осадѣ, главнымъ образомъ, вслѣдствіе княжескихъ между усобій, причемъ князья сами приводили половцевъ къ его стѣнамъ. Такъ, въ 1094 году Олегъ Святославичъ изъ Тмутаракани съ половцами подступилъ къ Чернигову, опустошилъ его окрестности, пожегъ монастыри, и Мономахъ, сначала затворившійся въ городѣ, ушелъ изъ него въ Переяславль, уступивъ черниговскій столъ Олегу {Лѣтоп. Подъ 1094 г. См. Багалѣя: "Исторія сѣверской земли до половины XIV в.". 1882 г., стр. 171.}.
   Не мало терпѣла Черниговская земля отъ княжихъ усобицъ при Черняховскихъ князьяхъ Всеволодѣ Ольговичѣ (1128--1140) и Владимірѣ Давидовичѣ (1140--1151), вслѣдствіе притязаній Ольговичей на кіевскій столъ. "Все княженіе Владиміра Давидовича въ Черниговѣ,-- говорить г. Багалѣй,-- наполнено было войнами; Черниговское княжество въ это время нѣсколько разъ было опустошаемо, но не половцами, а русскими войсками Изяслава" {Тамъ же, 214.}. Въ 1152 г., во время похода Юрія Суздальскаго со многими русскими князьями и половцами на южную Русь, половцы, по его приказу, повоевали многія мѣста около Чернигова; 12 дней половцы стояли подъ городокъ, пока не пришла къ нему на помощь кіевская рать (Изяслава и Вячеслава), что побудило половцевъ оставить отрядъ Юрія {Лѣтоп. подъ 1152 г. и Багалѣй, 215.}. "Разореніе Черниговской области,-- говоритъ Голубовскій {Печенѣги, турки и половцы до нашествія татаръ, стр. 86.},-- было не меньше, чѣмъ другихъ княжествъ въ удѣльный періодъ, но, главнымъ образомъ, здѣсь причиной были княжескія междуусобія. Кочевники-половцы весьма часто были приглашаемы то тѣмъ, то другимъ княземъ Чернигова, и Святославичи довели свою область до самаго обезлюдѣнія. Уже въ 1159 г. Святославъ Олеговичъ жалуется на запустѣніе (черниговскихъ) городовъ: Любеча, Морозова, Оргоща и Всеволожа". Наконецъ, разгромъ Черниговскаго княжества завершается въ 1239 году взятіемъ Чернигова татарами, сожженіемъ его и опустошеніемъ всей области {Память о разореніи Чернигова татарами сохранилась въ одной пѣснѣ, записаной въ Симб. губ. Кирѣев., вып. VII, стр. 54:
   "Было во городѣ во Черниговѣ --
   Воевали, бузовали три татарченка,
   Они били, разбивали нашъ Черниговъ-градъ.
   Намного они брали золотой казны,
   А еще того побольше чечью жемчуга" и т. д.}. Память объ этомъ событіи должна была въ народѣ тѣсно связаться съ памятью о мученической кончинѣ въ ордѣ черниговскаго кн. Михаила и его боярина Ѳеодора. Внукъ Михаила, Борисъ Васильевичъ, сопровождавшій дѣда въ орду, получилъ позволеніе возвратиться въ свой удѣлъ. "Съ этого времени,-- говоритъ, г. Багалѣй,-- о князьяхъ черниговскихъ почти вовсе не упоминается въ лѣтописяхъ" {Назв. соч., стр. 268.}.
   Такимъ образомъ, въ былинномъ мотивѣ обложеніе Чернигова непріятельскою ратью можно видѣть отголосокъ тѣхъ военныхъ дѣйствій, которыя совершались подъ стѣнами Чернигова въ періодъ времени отъ половины XI до половины XIII вѣка: половецкихъ погромовъ, самостоятельвыхъ (наприм., въ 1068 и 1187 гг.) или чаще въ союзѣ съ русскими войсками, и, наконецъ, татарскаго погрома 1239 года. Нельзя ли сдѣлать отсюда какія-нибудь заключенія о богатырѣ, котораго народное сказаніе приводитъ въ тѣсную связь съ городомъ Черниговомъ? Кажется, можно. Еслибъ мы предположили, что Илья Муромецъ былъ искони прикрѣпленъ происхожденіемъ къ Муромской области и затѣмъ введенъ въ кругъ кіевскихъ богатырей, то его поѣздка въ Кіевъ, въ этотъ эпическій центръ богатырскій, конечно, объясняется весьма естественно, такъ же, какъ, напримѣръ, поѣздка ростовскаго Александра Поповича въ Кіевъ. Но уже не такъ легко объяснить, почему понадобилось муромскому богатырю по дорогѣ въ Кіевъ (sic) пріѣхать къ Чернигову и совершить около него свой первый богатырскій подвигъ по выѣздѣ изъ дому. Будь это еще какое-нибудь чудесное приключеніе, вродѣ борьбы съ змѣемъ, мы могли бы предположить, что въ похожденія богатыря былъ въ данномъ случаѣ вплетенъ фантастическій сказочный мотивъ, но дѣло Ильи подъ Черниговомъ не носитъ какого-нибудь любопытнаго сказочнаго характера, а скорѣе напоминаетъ какъ будто историческую черту. Хотя во многихъ былинахъ мы находимъ этотъ подвигъ Ильи, но разсказывается онъ обыкновенно кратко, не картинно, въ нѣсколькихъ стихахъ, и весь интересъ разсказа сосредоточивается, главнымъ образомъ, на той чертѣ, что черниговцы приглашаютъ Илью, какъ освободителя, остаться у нихъ въ князьяхъ или въ воеводахъ, на что онъ отвѣчаетъ отказомъ.
   Появленіе Чернигова въ былинахъ о муромскомъ богатырѣ еще было бы умѣстно, если бы дѣйствительно Черниговъ лежалъ на пути изъ роднаго села Ильи въ Кіевъ. Но этого нѣтъ. Илья дѣлаетъ значительный крюкъ, чтобы по пути въ Кіевъ освободить Черниговъ. Конечно, можно предположить, что для муромскихъ сказителей этотъ крюкъ и не представлялся крюкомъ, по ихъ незнанію географіи. Но и это предположеніе мало вѣроятно: направленіе къ матери городовъ русскихъ, къ кіевскимъ святынямъ, столь много посѣщаемымъ населеніемъ всѣхъ концовъ Руси, должно было быть такъ же хорошо извѣстно всюду на Руси въ средніе вѣжа, какъ и въ наше время. Въ виду всего этого, намъ кажется возможнымъ прибѣгнуть къ слѣдующей гипотезѣ, которая должна объяснить вышеприведенные факты, именно, что
   1) Илья дѣлаетъ значительный крюкъ, чтобы освободить Черниговъ.
   2) Освобожденіе Чернигова -- первый подвигъ Ильи по выѣздѣ изъ дому.
   3) Населеніе Чернигова проситъ Илью остаться у нихъ княземъ или воеводой, т.-е. относится къ Ильѣ лучше, чѣмъ Владиміръ кіевскій.
   4) Заставы, осиленныя Ильей, лежатъ именно на пути изъ Чернигова въ Кіевъ.
   Кажется, можно предположить, что древнѣйшій Илья, раньше своего прикрѣпленія къ Мурому, былъ прикрѣпленъ къ другой мѣстности и именно въ Черниговщинѣ. Онъ могъ быть связанъ съ городомъ Черниговомъ и потому совершаетъ для его освобожденія свой первый подвигъ, какъ богатырь Черниговщины. Этимъ объясняется и ласковое отношеніе къ нему черниговцевъ, и то обстоятельство, что во многихъ былинахъ заставы помѣщены именно на пути изъ Чернигова въ Кіевъ, а не изъ Мурома въ Кіевъ.
   Совершая первый подвигъ по выѣздѣ изъ дому у Чернигова, древній Илья, вѣроятно, выѣзжалъ не изъ такого отдаленнаго родного мѣста, каковъ Муромъ, а откуда-нибудь поближе къ Чернигову. Продолжая гадать, откуда могъ выѣхать древній Илья, мы натыкаемся на городъ Моровскъ (Моровійсгь), принадлежавшій къ городамъ Черняговскаго княжества въ XII, XIII в. и нерѣдко упоминаемый въ лѣтописи въ описаніи событій, разыгрывавшихся подъ Черниговомъ или въ Черниговской области {Такъ, въ 1189 г. въ черниговскомъ городѣ Моровійскѣ Ярополкъ кіевскій заключаетъ миръ съ Ольговиченъ Всеволодомъ; въ 1152 г. Изяславъ, по дорогѣ въ Черниговъ, осажденный Юріемъ суздальскимъ съ половцами, останавливаются у Моровійска въ 1164 г. у того же города останавливается Юрій суздальскій въ походѣ на Черниговъ; въ 1159 г. Святославъ черниговскій упоминаетъ Моровійскъ въ числѣ своихъ городовъ: "Господи,-- говоритъ онъ,-- ты видишь мое смиреніе; не желая проливать христіанской крови, я взялъ (отъ брата) Черниговъ съ 7 пустыми городами, въ которыхъ сидятъ псари да половцы: Моровійскомъ, Любескомъ, Оргощемъ, Всеволожемъ"; въ 1160 году въ этомъ городѣ съѣхались Святославъ Ольговичъ съ Ростиславомъ Мстиславичемь, чтобы заключить союзъ; въ 1571 г. Олегъ Святославичъ новгородъ-сѣверскій въ усобицѣ съ черниговскимъ Святославомъ Всеволодовичемъ сжигаетъ его города -- Лутаву и Моровіескъ.}. Конечно, точное мѣстоположеніе этого города неизвѣстно, но весьма вѣроятно, что онъ стоялъ на мѣстѣ нынѣшняго села Моровска (въ Остерск. уѣздѣ, Черниговской губ., на правомъ берегу Десны), по дорогѣ изъ Чернигова въ Кіевъ {См. Багалѣй, стр. 145.}, и поэтому, если бы дѣйствительно древній Илья былъ прежде прикрѣпленъ къ Моровску, былъ Ильею моровскимъ, ему естественно было бы ѣхать чрезъ Черниговъ въ Кіевъ и освобождать отъ враговъ (иногда татаръ) главный городъ родной области. Конечно, отстаивать послѣднюю черту нашей гипотезы, именно древнѣйшее прикрѣпленіе Ильи къ Моровску (Моровійску), мы не станемъ {Хотя для подкрѣпленія ея можно сослаться на принадлежащую Л. Н. Майкову былину, гдѣ роднымъ городомъ Ильи названъ Моровъ.}, но принадлежность древняго Ильи Черниговщинѣ (предшествующее его прикрѣпленію къ Суздальщинѣ), кажется намъ весьма вѣроятнымъ и по нѣкоторымъ другимъ соображеніяхъ, которыя выскажемъ ниже {Отмѣтимъ, что въ былинѣ Калинина (Гильф., No 8) Илья проситъ у отца благословеніе ѣхать въ городъ Черниговъ, а затѣмъ уже изъ Чернигова въ Кіевъ, къ ласковому князю Владиміру.}.
   Дальнѣйшее прикрѣпленіе южнорусскаго (сѣверянскаго) богатыря къ Мурому, какъ извѣстно, находится въ связи съ колонизаціоннымъ движеніемъ сѣверянскаго населенія на сѣверо-востокъ и переходомъ исторической сцены въ Суздальщину и затѣмъ въ Московщину. Уже при Мстиславѣ, братѣ Ярослава, въ понятіе Сѣверской земли входитъ, кромѣ главнаго ядра -- области сѣверянъ -- область радимичей и вятичей съ Муромо-Рязанскою землей {Багалей, стр. 49.}. Колонизація послѣдней земли, нѣкогда сплошь населенной финскимъ элементомъ, въ силу географическихъ условій мѣстности, двигалась очень медленно и финскій элементъ лишь туго проникался славянскимъ. "Главными дѣятелями въ этой мирной колонизаціи были, конечно, вятичи; этимъ только и можно,-- говоритъ проф. Багалѣй,-- объяснить тѣсную связь Муромо-Рязанской земли съ Сѣверской" {Наз. соч., стр. 81.}. Городъ Муромъ уже существовалъ въ концѣ XI в. и лежалъ на самомъ порубежьи Русской земли съ землями камскихъ болгаръ, которыми былъ временно взятъ въ 1088 г. {Что Муромъ принадлежалъ Сѣверской землѣ, видно изъ словъ, сказавшихъ Олегомъ Святославичемъ Изяславу Владиміровичу, сыну Мономаха: "Иди у волость отца, своего Ростову, а то (Муромъ) есть волость отца моего". Багалѣй, стр. 182, со ссылкой на Ип. лѣтопись, стр. 185.}; основаніе Рязани относитъ Д. И. Иловайскій {Исторія Рязанскаго княжества, стр. 24.} къ шестидесятымъ годамъ того же столѣтія, къ княженію Святослава Ярославича. Обрусеніе этихъ земель и распространеніе въ нихъ христіанства дѣлаетъ сильные успѣхи лишь съ половины XII в., когда у твердилось оно у вятичей. Ярославъ Святославичъ, получивъ въ удѣлъ муромо-рязанскія земли, особенно энергично ведетъ борьбу со всѣми элементами, враждебными христіанству. Послѣ него, при его сыновьяхъ, Муромо-Рязанская земля обособляется отъ Сѣверской. Между тѣмъ какъ самъ Ярославъ еще употреблялъ усилія, чтобы утвердиться въ Приднѣпровьи, сыновья его не возобновляютъ притязаній на старшинство въ родѣ Святославичей и не думаютъ покидать своихъ сѣверо-восточныхъ волостей для того, чтобъ отыскивать невѣрныя земли на югѣ {Багалѣй, стр. 138.}. Съ этого времени среднее теченіе Оки все болѣе и болѣе выдѣляется изъ общей системы удѣловъ и начинаетъ жить собственною жизнью. Въ концѣ XII в. (въ 1198 г.) произошло нарушеніе прежней религіозной зависимости Муромо-Рязанской земли отъ Чернигова, когда Рязань получаетъ особаго епископа. Въ силу смѣшаннаго этнографическаго элемента, вошедшаго въ составъ этой земли, а также въ силу ея сосѣдства съ землею Ростово-Суздальской, она забываетъ впослѣдствіи свою связь съ Сѣверскою землей и входитъ въ болѣе тѣсную связь съ Русью сѣверо-восточной {Ibid., стр. 177.}. Но она когда-то получила изъ южной Руси, именно изъ Черниговскаго княжества, и христіанство, и часть своего славянскаго населенія, которое переходило сюда вслѣдствіе татарскаго погрома, опустошившаго южныя части Черниговской области. Вообще жъ концу XIII в. прилегающія непосредственно къ степямъ южно-русскія окраины запустѣли и нѣтъ признака славяно-русскаго населенія въ малорусскихъ частяхъ Курской губерніи, въ степномъ районѣ Черниговской и Полтавской по Сулѣ, Сейму и Нижней Деснѣ {Житецкій. Кіевская Старина 1884 г., августъ, стр. 57.}. Естественно, что вмѣстѣ съ населеніемъ переходили на сѣверо-востокъ и южныя историческія пѣсни съ ихъ богатырями кіевскими, черниговскими, переяславскими и друг. Къ этому періоду должно относиться и прикрѣпленіе муровскаго богатыря къ новымъ мѣстамъ, которое мы видимъ въ нашемъ эпосѣ. Вслѣдствіе полнаго забвенія черниговскаго города Моровска и близкаго звуковаго сходства его имени съ Муромомъ, не трудно себѣ представить, какъ древній Муровецъ, или Моровецъ перешелъ въ Муромца, а разъ этотъ эпитетъ утвердился за нимъ, народная фантазія стала искать и родины его въ какой-нибудь мѣстности Муромской области. Вѣроятно, въ разныхъ областяхъ, гдѣ были извѣстны пѣсни объ Ильѣ, бывали попытки и къ прикрѣпленію его къ той или другой мѣстности {Наприм., въ былинѣ Рыбн. (т. III, Я 4) Илья называется родомъ изъ Кракова, села Березина.}. Но, въ силу неизвѣстной для насъ причины, въ современныхъ былинахъ рѣшительно утвердилось, какъ его мѣсторожденіе, село Карачарово или Карачаево (Владимірской губ.). Можетъ быть, и здѣсь, какъ въ замѣщеніи Морова Муромомъ, повліяло какое-нибудь звуковое сходство, созвучіе названія села Карачарова съ какою-нибудь сѣверскою мѣстностью, упоминавшеюся въ похожденіяхъ Ильи. Во всякомъ случаѣ, рѣшить этотъ вопросъ мы едва ли когда-нибудь будемъ въ состояніи, но, за неимѣніемъ точныхъ данныхъ, можно, пожалуй, рискнуть слѣдующею догадкой, основывающеюся, впрочемъ, на очень зыбкой почвѣ -- на перевираніи мѣстныхъ названій, для котораго можно найти не мало данныхъ въ нашемъ эпосѣ. Нельзя ли предположить, что село Карачарово (Карачаево) явилось какъ замѣна болѣе южнаго города Карачева, древняго города черниговскихъ князей, лежавшаго приблизительно на границѣ княжества Черниговскаго и Новгородъ-Сѣверскаго и упоминаемаго лѣтописью въ изложеніи политическихъ событій, начиная съ половины XII в. {Имя города Карачева въ лѣтописяхъ встрѣчается съ 1146 года, когда, во время усобицы между кн. Святославомъ новгородъ-сѣверскимъ и князьями черниговскими, Святославъ, не надѣясь удержаться въ Новгородѣ-Сѣверскомъ, пошелъ къ Карачеву, разорилъ его и потомъ бѣжалъ къ вятичамъ. По заключеніи мира, около 1156 г., Святославъ Олеговичъ вымѣнялъ себѣ Карачевъ. Затѣмъ Карачевъ принадлежалъ Святославу Всеволодовичу кн. кіевскому или зависѣлъ отъ него и служилъ опорнымъ пунктомъ кіевскимъ князьямъ въ войнахъ ихъ съ половцами и Рязанью. Съ 1246 г., послѣ нашествія татаръ, Карачевъ сдѣлался главнымъ городомъ особаго удѣла, основаннаго Мстиславомъ, сыномъ кн. Михаила черниговскаго.}. Быть можетъ, этотъ городъ былъ связанъ въ древнихъ сказаніяхъ съ похожденіями Ильи. Подтвердить это предположеніе можно мѣстнымъ преданіемъ, доселѣ прикрѣпленнымъ къ г. Карачеву иди, точнѣе, къ его области. Къ окрестностямъ города пріурочивается мѣстопребываніе былиннаго Соловья-разбойника. Въ 25 верстахъ отъ Карачева протекаетъ рѣка Смородинная и на берегу ея находится древнее село "Девятидубье". Мѣстные старожилы указываютъ то мѣсто, гдѣ было расположено гнѣздо Соловья разбойника. И теперь на берегу Смородинной находится огромныхъ размѣровъ пень, который, по преданію, сохранился отъ девяти дубовъ {См. Московскія Вѣдомости 1890 г., No 101, корреспонденція изъ Карачева, Орловской губерніи. См. также Этногр. Обозрѣніе, кн. III, стр. 206. По сообщенію С. Н. Маслова, въ Орловской губ., Карачевскаго уѣзда, есть село "Девять Дубовъ" и "Соловьевъ перевозъ".}. Въ современныхъ былинахъ Илья ничѣмъ не связанъ съ Карачевымъ, и этотъ городъ вовсе не упоминается. Но въ полукнижной повѣсти о 7 богатыряхъ, изданной по рукописи XVII в. Н. И. Костомаровымъ {Памятники старинной русской литературы, вып. 2, и Богатырское слово, изданное Е. В. Барсовинъ, гдѣ калика говорятъ о себѣ (стр. 16): "Зовутъ меня по имени Никита Ивановичъ, родомъ если Карачевецъ".}, Илья во главѣ шести богатырей по дорогѣ въ Царьградъ встрѣчаетъ двѣнадцать каликъ перехожихъ: "А у каликъ атаманъ, и зовутъ его Никитою, а родомъ Карачевецъ" (т.-е. изъ города Карачева). Этотъ Карачевецъ не захотѣлъ уступать своего платья Алешѣ, но уступаетъ его съ готовностью Ильѣ. Названіе Никиты по городу, откуда онъ родомъ, вѣроятно, послѣдній отголосокъ памяти о городѣ Карачевѣ, сохранившійся въ былинной записи XVII в. {Нельзя при этомъ не вспомнить, что Илья также иногда переодѣвается каликою (Кирѣев., т. IV, стр. 41) и назвался въ одной былинѣ Никитой Заолѣшаниномъ (Кир., т. IV, стр. 47). Въ Богатырскомъ словѣ, изданномъ Е. В. Барсовымъ, Никита Карачевецъ имѣетъ и одно съ Ильей отчество -- "Ивановичъ" (стр. 15).}.
   Воспоминаніе о немъ, подтверждаемое мѣстными карачевскими преданіями о Соловьѣ и р. Смородинной, должно было такъ же исчезнуть изъ эпоса, какъ память о южномъ городѣ Моровскѣ. Но, быть можетъ, созвучіе Карачева съ Карачаевымъ повело къ прикрѣпленію къ этому селу рожденія и первыхъ опытовъ силы Ильи. Какъ мѣстное преданіе карачевское связываетъ имя Ильи съ рѣкой (Смородинной) и разбойникомъ (Соловьемъ), такъ мѣстное карачаровское преданіе, доставленное О. Миллеру г. Экземплярскимъ, связываетъ также своего богатыря съ рѣкой (Окою) и разбойниками. По берегамъ Оки, поросшимъ густымъ дубовымъ лѣсомъ, безстрашно бродили въ древнее время шайки разбойниковъ, отъ которыхъ много страдали жители окрестныхъ селеній. Чтобы избавиться отъ этихъ разбойниковъ, жители Карачарова задумали приблизить русло Оки къ своему селу: въ такомъ случаѣ, полагали они, шайки разбойниковъ не осмѣлятся бродить по берегамъ рѣки, и вотъ они порѣшили очистить берега Оки отъ дубняка, а самый дубнякъ побросать въ рѣку и тѣмъ измѣнить ея теченіе по направленію къ селу. Каждый житель долженъ былъ очищать отъ дубняка свой пай по рѣкѣ и закидывать этимъ дубнякомъ ея русло. Здѣсь, за этою работой, Илья Муромецъ, только что исцѣленный странниками, засталъ своихъ родителей, которые трудились почти безплодно. Появленіе его удивило всѣхъ. Еще болѣе удивилъ всѣхъ Илья своею необыкновенною силой: онъ безъ затрудненія и въ короткое время очистилъ доставшійся на долю его родителей пай, съ корнемъ вырывая изъ земли дубы {О. Миллеръ, стр. 286.}.
   Аналогія между карачаровскимъ и карачевскимъ преданіемъ представится еще ярче, если мы припомнимъ слѣдующія совпаденія: какъ въ карачаровскомъ Илья вырываетъ руками дубы, чтобы завалить рѣку Оку, такъ въ былинахъ онъ же, вырывая съ корнями дубы, моститъ мосты, чтобы перейти черезъ рѣку Смородинку, текущую въ области Карачева, какъ Ока въ области Карачарова, и какъ въ карачаровскомъ преданіе этотъ подвигъ Ильи связанъ съ преданіемъ о разбойникахъ, жившихъ на берегу Оки, такъ въ карачевскомъ, какъ и въ былинахъ, на берегу Смородинной живетъ разбойникъ Соловей. Нельзя ли поэтому видѣть въ карачаровскомъ преданіи позднѣйшее прикрѣпленіе Ильи, вызванное созвучіемъ обоихъ мѣстныхъ названій -- Карачева и Карачарова?
   Впрочемъ, еслибъ эта догадка и оказалась несостоятельною, еслибъ не сходство названій было поводомъ къ прикрѣпленію Ильи къ селу Карачарову, а что-нибудь другое, это вопросъ не важный. Важно то, что вся былинная исторія Муромца доказываетъ, что Илья сталъ Муромцемъ сравнительно поздно, уже въ татарскій періодъ, когда въ эпосѣ стали значительно глохнуть воспоминанія о мѣстностяхъ южной Руси, когда она становится для сказителей "страной незнаемой". Еслибъ Илья дѣйствительно съ самаго начала былъ связанъ съ Муромскою областью, эпосъ донесъ бы до насъ сказанія о какихъ-нибудь подвигахъ его, совершенныхъ имъ въ родной области и для нея. Но ничего подобнаго не знаютъ былины. Илья немедленно по исцѣленіи ѣдетъ въ Кіевъ, совершаетъ свой первый подвигъ для освобожденія Чернигова и всю свою долгую "трехсотлѣтнюю" жизнь проводитъ въ степи, на заставѣ между Кіевомъ и Черниговомъ, въ поляхъ цицарскіихъ, не возвращаясь никогда въ родное село Карачарово. Словомъ, "старому" Ильѣ нечего дѣлать съ мужиками-пахарями, онъ не дорожитъ своею "отчиной" и всѣмъ складомъ своей эпической жизни доказываетъ свое южное, сѣверянское, происхожденіе, яркіе слѣды котораго не могли затушевать ни Суздальщина, ни Московщина.
   Коснемся теперь другаго вопроса, также представляемаго именемъ нашего народнаго богатыря: въ какомъ отношеніи къ нему находится его" библейское имя? Обычное объясненіе, что народный богатырь получилъ ни одного изъ самыхъ народныхъ (хотя и ветхозавѣтныхъ) святыхъ подъ вліяніемъ агіографіи, едва ли можетъ насъ вполнѣ удовлетворить. Конечно, можно сослаться на то, что другой "крестьянскій" богатырь, Микула" Селяниновичъ, носитъ имя другаго не менѣе популярнаго святаго, что въ народныхъ смазкахъ объ Ильѣ Муромцѣ Илья дѣйствительно смѣшиваете" съ Ильей Пророкомъ {См. сказку объ Ильѣ пророкѣ, зап. Манжурой въ с. Алексѣевкѣ, Алекс. у., Екатериносл. губ., въ ст. Сумцовской. Кіевск. Старина 1887 г., ноябрь, стр. 419; ср. Худяковъ: "Матеріалы для изученія народи, словесности", стр. 6 ("громъ происходитъ отъ того, что Ильи Муромецъ на шести жеребцахъ ѣздитъ"); Романовы "Бѣлорусск. сборн.", вып. IV, стр. 17, 16 11; Иваницкій: "Сборникъ H. Н. Харузина", II, стр. 168 и слѣд.}, что въ исцѣленіи Ильи странниками замѣтно вліяніе апологическихъ мотивовъ {См. Халанскій, назв. соч., стр. 94 и слѣд.}. Все это такъ, но казалось бы, что еслибъ на народнаго богатыря было перенесено имя народнаго святаго, то, вмѣстѣ съ именемъ, должна была бы быть прихвачена хотя какая-нибудь черта изъ апологическаго типа Ильи Пророка. Между тѣмъ, ни одной такой черты нельзя указать въ типѣ Ильи богатыря {Едва ли можно считать такою чертой муромское преданіе о конѣ Ильи, выбивающемь копытомъ источники воды.}. Но, оставляя въ сторонѣ неизвѣстный намъ мотивъ прикрѣпленія апологическаго имени къ народному богатырю и констатируя только самый фактъ этого прикрѣпленія, все-таки, можно поставить вопросъ: было ли въ данномъ случаѣ прикрѣплено ими библейскаго пророка, пришедшее на Русь изъ Византіи вмѣстѣ съ христіанствомъ, или имя Ильи, вмѣстѣ съ типомъ богатыря, зашло на Русь съ Востока?
   Этотъ вопросъ не покажется страненъ, если мы припомнимъ, что пророкъ Илья такъ же популяренъ на мусульманскомъ Востокѣ, какъ былъ въ Византіи или на Руси, и что его имя могло и на Востокѣ быть прикрѣплено къ богатырскимъ личностямъ {У Эседа, сына Самана, родоначальника династіи Саманидовъ (IX в.) были сыновья: Нухъ, Ахмедъ, Яхья и Иліасъ; см. Vambery: "Geschichte von Bokhara", I, p. 60.}. Такъ, извѣстный богатырь Гесеръ-ханъ является, по словамъ г. Потанина, у киргизовъ подъ именемъ На дыра, который сливается съ мусульманскимъ ХизръИльясомъ. У киргизовъ Баянъ-аульскаго округа г. Потанинъ записалъ слѣдующее преданіе: "Ильясъ и Казыръ были двоюродными братьями (киргизы неправильно произносятъ Кадыръ). Ильясъ помогаетъ страждущимъ отъ крушенія на водѣ; гдѣ онъ проходитъ, тамъ трава зеленѣетъ. Казыръ и Ильясъ выпили животворной воды, потому и не умираютъ {Очерки сѣверо-западной Монголіи. Вып. IV, стр. 819. Срав. Илью Муромца, пьющаго цѣлительную воду по приказу божественныхъ странниковъ.}. Сказаніе о томъ, что Илья вмѣстѣ съ Хизромъ пьютъ изъ источника жизни, было занесено въ письменность уже персидскимъ поэтомъ Низами {См. Spiegel: "Eranische Alterthmnskunde", II, 614.}. Вспомнимъ далѣе чуднаго всадника Хазретъ-Ильяса, помогающаго, въ сказкѣ, записанной Лермонтовымъ, Ашикъ-Керибу (=Добрынѣ) прискакать домой. Вспомнимъ также хазарскаго богатыря Иліаса, сына Михраса, упоминаемаго предшественникомъ Фирдоуси, поэтомъ Дакики. Въ отрывкѣ изъ творенія послѣдняго поэта, включенномъ Фирдоуси въ его Шахъ-намэ, разсказывается, какъ во время войны Рума (Византійской имперіи) съ хазарами гостившій у византійскаго царя иранскій царевичъ Гуштаспъ убилъ въ единоборствѣ страшнаго предводителя хазаровъ Иліаса, сына Михрасова {См. Mohl., т. IV, стр. 269 и 270.}. Намъ, конечно, никогда не будетъ извѣстно, откуда персидскій поэтъ X в. (Дакики) взялъ сообщаемую имъ легенду о хазарскомъ"богатырѣ Ильѣ, но въ занесеніи этого хазарскаго Ильи въ эпическія сказанія Ирана, повидимому, слѣдуетъ видѣть такой же отголосокъ чужеземнаго эпоса, какой мы видимъ въ Ильясѣ русскомъ, занесенномъ въ Тидрекъ-сагу и въ поэму Ортнитъ. Что имя Ильи возможно въ хазарскомъ эпосѣ (если таковой существовалъ), въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія въ виду распространенія іудаизма въ высшемъ классѣ хазаръ и мусульманства въ народѣ.
   Слѣдуетъ думать, что это имя дѣйствительно было прикрѣплено у хазаръ къ какому-нибудь крупному лицу и пользовалось широкою извѣстностью, если оно вошло въ эпосъ сосѣдней страны, какъ имя предводителя и представителя всего хазарскаго народа. Продолжая гадать, можно было бы допустить такое предположеніе относительно прикрѣпленія именно Ильи къ главному богатырю русскаго эпоса: къ хазарамъ, находившимся подъ сильнѣйшимъ вліяніемъ Ирана, могли донестись отголоски Рустеміады и личность богатыря Рустема получить другое имя -- имя ветхозавѣтнаго Ильи. Снабженный этимъ именемъ, типъ Рустема могъ стать извѣстенъ тѣмъ русскимъ племенамъ, которыя нѣсколько вѣковъ были подъ хазарскимъ владычествомъ. Такимъ образомъ, имя Ильи могло быть извѣстно и даже популярно у русскихъ славянъ раньше внесенія къ нимъ, хрістіанства съ византійскою агіологіей {Не потому ли первая церковь въ Кіевѣ, раньше оффиціальнаго введеніи хрістіанства, была построена именно въ честь Ильи Пророка?}. Конечно, всѣмъ этимъ гаданіямъ, быть можетъ, навсегда суждено остаться гаданіями; но мы сочли; возможнымъ не умолчать даже и подобныхъ предположеній, чтобы показать, что и вопросъ объ имени Ильи Муромца далеко не такъ простъ, какъ, кажется, и что до сихъ поръ о немъ можно сказать лишь одно: non liquet.
   Переходя къ вопросу: былъ ли Илья Муромецъ лицомъ историческимъ", кы находимъ въ отвѣтѣ на этотъ вопросъ почти полное единодушіе у изслѣдователей нашего эпоса. "Всего страннѣе,-- говоритъ акад. Ягичъ,-- во всякомъ случаѣ, то, что значительнѣйшая личность нынѣшней великорусской эпики, средоточіе цѣлаго круга былинъ, Илья Муромецъ не нашелъ, мѣста въ русскихъ лѣтописяхъ. Русскія лѣтописи ничего не говорятъ, намъ объ Ильѣ Муромцѣ. По лѣтописямъ Ильи Муромца нѣтъ. Мы стоимъ. Здѣсь предъ загадкой, которую едва ли удастся когда-нибудь изслѣдователю рѣшить. Мало или ничего намъ не поможетъ то, что онъ представитель, грома или молніи, или силы русскаго народа и т. д. Ибо, скажемъ, пусть и такъ; но, вѣдь, мы хотѣли бы узнать, когда и почему народная эпика o олицетвореніе свое привязываетъ къ столь конкретно-обрисованной личности, къ человѣку по имени Илья, родомъ изъ села Карачарова, близъ, города Мурома и т. д. Весь этотъ конкретный, точно опредѣленный образъ, не можетъ быть простою случайностью; онъ имѣетъ какой-нибудь особый, поводъ, котораго только мы не можемъ открыть" {"О славян. народ. поэзіи". Слав. Ежегодникъ, 1878 г., стр. 908 и слѣд.}.
   "Если г. Квашнинъ-Самаринъ, -- говоритъ покойный О. Миллеръ, -- полагаетъ, что Илья, сохранившійся въ народномъ эпосѣ подъ своимъ крестнымъ именемъ, сохранился въ Никоновской лѣтописи подъ старорусскимъ дохристіанскимъ именемъ Рогдая, о которомъ тутъ говорится, что онъ одинъ наѣзжалъ на триста человѣкъ, то, вѣдь, это предположеніе, не болѣе. Илья, по всей вѣроятности, не изъ тѣхъ героевъ, которые когда-то дѣйствительно жили, а потомъ превращены были народнымъ воображеніемъ въ богатырей; онъ герой вполнѣ идеальный, но это не мѣшаетъ ему быть лицомъ несравненно болѣе историческимъ, чѣмъ цѣлое множество лицъ въ самомъ дѣлѣ существовавшихъ и даже оставившихъ нѣкоторый слѣдъ въ исторіи. Дѣло въ томъ, что въ идеальной личности Ильи Муромца вполнѣ высказался историческій характеръ русскаго народа" {Исторія русской слов. Галахова, т. I, стр. 101.}. Съ своей стороны мы вполнѣ присоединяемся ко взгляду, высказанному покойнымъ изслѣдователемъ. Любимый народный богатырь, сказанія о которомъ въ теченіе ряда вѣковъ жили въ устахъ народа, долженъ былъ воспринять нѣсколько послѣдовательныхъ историческихъ наслоеній и въ "томъ смыслѣ стать выразителемъ историческаго характера русскаго народа, но онъ сталъ именно народнымъ идеаломъ вслѣдствіе того, что никогда не былъ историческимъ лицомъ и никогда не носилъ историческаго имени. Мы не знаемъ при томъ состояніи, въ которомъ дошелъ до насъ богатырскій эпосъ, много ли въ былинахъ скрывается воспоминаній о дѣйствительно историческихъ лицахъ, но, по крайней мѣрѣ, онъ сохранилъ намъ не мало именъ историческихъ (какъ, напримѣръ, Владиміръ, Запава Путятична, Хотенъ Блудоеичъ, Мишатко Путятичъ (см. соображенія Ягича въ Слав. Ежегод. 1878 г., стр. 211--212, Галаховъ, стр. 83), Добрыня, Алеша (Александръ) Поповичъ, Иванъ Даниловичъ (см. Халанскій, стр. 45), Ставръ, Садко, Дунай {Въ Ипатіевской лѣтописи подъ 1281 г. въ числѣ воеводъ князя Владиміра Васильковича оказывается Дунай. См. О. Миллера -- у Галахова, стр. 89.}, Василій Буслаевъ {Безсоновъ -- у Кирѣевскаго, т. V, стр. LXV и слѣд.}, Вольга Святославичъ (Олегъ?), которыя носятъ эпическія личности. Главный же богатырь русскаго эпоса носитъ такое же неисторическое имя, какъ лишь немногіе другіе: Святогоръ и Микула Селяниновичъ {На искусственность послѣдняго отчества мы уже указывали какъ-то раньше.}. Какое же заключеніе можно отсюда сдѣлать? Повидимому, то, что Илья искони былъ чистымъ продуктомъ народной фантазіи (въ противуположность большинству другихъ богатырей), безразлично, создала ли его народная фантазія sponte sua, или лишь обработала по-своему продуктъ чужой, инородческой фантазіи.
   Что ничего историческаго искони не было въ Ильѣ, что все историческое было имъ пріобрѣтено лишь впослѣдствіи, какъ позднѣйшая окраска, видно изъ того, что и его эпическій предшественникъ, также какъ и онъ, вышелъ изъ области фантазіи, но не успѣлъ прикрѣпиться къ кіевскому циклу, такъ какъ погибъ отъ избытка силъ. Мы говоримъ о Святогорѣ. И былины, и изслѣдователи ихъ указываютъ на то, что Илья является наслѣдникомъ этого великана. Онъ присутствуетъ при его смерти, учится у него богатырскимъ пріемамъ, наслѣдуетъ его мечъ-кладенецъ и часть силы. Какъ эпическій отецъ Ильи, Святогоръ гораздо древнѣе, чѣмъ данный ему въ отцы на-прокатъ карачаровскій крестьянинъ Иванъ Тимоѳеевичъ. И этотъ предшественникъ Ильи,-- на что слѣдуетъ обратить вниманіе,-- принадлежитъ наравнѣ съ кавказскими великанами вполнѣ сказочному міру. И что же? Изъ всѣхъ богатырей нашего эпоса только одинъ Илья вступаетъ съ нимъ въ сношенія, является его "младшимъ братомъ" и преемникомъ. Ни одинъ же изъ богатырей, носящихъ историческое имя, никогда не встрѣчается (въ былинахъ) со Святогоромъ. Не указываетъ ли это опять-таки на то, что и преемникъ Сватогора такое же неисторическое лицо, какъ самъ Святогоръ? Но пойдемъ далѣе. О происхожденіи богатырской силы Ильи мы имѣемъ два сказанія: одно муромское (полученіе силы чрезъ каликъ), другое -- не прикрѣпленное ни къ какому мѣсту Руси (полученіе силы отъ дуновенія Святогора), какъ не былъ прикрѣпленъ къ Руси, даже не ѣздилъ на Русь, самый податель силы. Это не два варіанта одного сказанія, но два совершенно разныя, независимыя другъ отъ друга сказанія. Спрашивается, которое изъ нихъ древнѣе? Многіе признаки говорятъ за то, что муромское сказаніе, проникнутое апологическими чертами, есть болѣе позднее. Хотя оба сказанія равно извѣстны современнымъ олонецкимъ сказителямъ, но они не дѣлаютъ попытки согласовать ихъ,-- попытки тѣмъ болѣе безплодной, что согласованіе невозможно: одно сказаніе логически исключаетъ другое, такъ какъ оба не могутъ хронологически умѣститься въ біографіи Ильи, такъ же, какъ не можетъ человѣкъ дважды родиться. Если, такимъ образомъ, Илья

   

Экскурсы въ область русскаго эпоса *).

*) Русская Мысль, кн. III.

III.
Илья и Рустемъ.

   Всякій, кто знакомъ съ эпическими подвигами Ильи Муромца и съ похожденіями иранскаго Рустема, разбросанными на множествѣ страницъ персидской Книги царей, не найдетъ между тѣми и другими такого поразительнаго сходства, которое давало бы основаніе для выставленія нашей гипотезы, предполагающей вліяніе восточнаго типа Рустема на былевой типъ Ильи. Дѣйствительно, мы не находимъ, по крайней мѣрѣ, съ перваго взгляда, въ Рустеміадѣ такихъ похожденій, которыя разительно напоминали бы бой Ильи съ Соловьемъ-разбойникомъ, съ Идолищемъ, Жидовиномъ, разбойниками и т. под., не говоря уже о томъ, что иранскій національный герой -- не крестьянскій сынъ, а могущественный полунезависимый властитель Сейестана. Поэтому, чтобы представиться убѣдительнымъ, наше предположеніе, что личность Рустема значительно повліяла на образованіе эпическаго типа Ильи Муромца, должно быть обставлено подробными и детальными розысканіями, которыя должны, между прочимъ, уяснить путь, которымъ иранскіе отголоски достигали южной Руси, и послѣдовательныя измѣненія, постигнувшія личность Ильи въ развитіи нашего эпоса.
   Въ дальнѣйшемъ мы думаемъ держаться слѣдующаго плана. Сначала мы сопоставимъ обоихъ богатырей -- Илью и Рустема -- въ общихъ чертахъ характера и постараемся уяснить сходство въ основномъ типѣ. Затѣмъ разсмотримъ отдѣльные эпизоды эпической исторіи того и другаго богатыря.
   Изъ моей статьи Отголоски иранскихъ сказаній на Кавказѣ {Этнограф. Обозрѣніе, кн. II, стр. 1--36.} видно, что отголоски иранскаго эпоса на Кавказѣ сводятся почти исключительно къ нѣкоторымъ, наиболѣе популярнымъ, похожденіямъ Рустема. Исторія персидскихъ царей, къ царствованіямъ которыхъ пріурочиваетъ иранскій эпосъ различные подвиги своего національнаго богатыря, не могла сама по себѣ интересовать туземцевъ Кавказа, и только богатырская личность Рустема была выдвинута изъ массы другихъ иранскихъ сказаній и, усвоенная народною памятью, контаминировалась личностями другихъ кавказскихъ богатырей вродѣ Батраза, Урызмэга, Амирана и проч. Такое ко центральное положеніе занимаетъ Рустемъ и вообще Рустеміада въ народныхъ персидскихъ преданіяхъ. Эпическая исторія Рустема есть, вмѣстѣ съ тѣмъ, исторія великой національной борьбы Ирана съ Тураномъ, такъ что смертью Рустема, можно сказать, почти оканчиваются и борьба съ Тураномъ, и иранскій эпосъ. Подобно тому, какъ Илья Муромецъ въ дѣятельности своей связывается, главнымъ образомъ, съ татарами и можетъ считаться главнымъ героемъ татарскаго періода {См. Халанскій. Р. Филол. Вѣстн. 1886 г., No 1, стр. 116.}, такъ Рустемъ въ народномъ сознаніи персовъ до сихъ поръ неразрывно связанъ съ идеей о борьбѣ Ирана съ сѣверными кочевниками тюрками. До сихъ поръ имя національнаго пехлевана прикрѣплено и къ родной его области Сейестану, и ко многимъ другимъ, которыя были свидѣтелями его подвиговъ. "Современные персы,-- говоритъ г. Зиновьевъ {Эпическія сказанія Ирана Н. Зиновьева. Спб., 1866 г., стр. 100.},-- соединяютъ съ Сейестаномъ воспоминаніе о Рустемѣ, котораго славный родъ тамъ царствовалъ. Жители этой области называютъ его именемъ неизвѣстныя имъ по происхожденію развалины {Такъ, гора, поднимающаяся ива озера Хамуна близъ р. Хилменда, называема горой Рустема (кух-и Рустэмъ) иначе кух-и Хеваджи (Риттеръ: "Иранъ", ч. I, "тр. 818, въ перевода, издан. Имп. русс. юпр. общ.); развалины на горѣ кух-и Ходжа называются крѣпостью Рустема (тамъ же, стр. 842); съ урочищемъ Хансуръ (домъ свадьбы) связано преданіе, что здѣсь богатырь Гивъ сочетался бракомъ съ дочерью Рустема (тамъ же, стр. 816); съ горнымъ озеромъ Деки-Тиръ (горы стрѣлы) -- преданіе, что здѣсь Рустемъ досталъ стрѣлу, которой убшъ Исфендіара (тамъ же, стр. 316).}. Да и внѣ Сейестана въ Гирканѣ Узелей видѣлъ престолъ Рустема и другой такой же въ Исфаханѣ. Въ Мазандеранѣ, театрѣ многихъ великихъ подвиговъ героя, гдѣ, по свидѣтельству Еазвкни, цѣлая горная область называется Рустемдаръ {См. также Риттеръ: "Иранъ* (русск. изд.), ч. I, стр. 148.}, ему показывали двѣ или три Рустемовы дороги, подобныя которымъ Поттингеръ видѣлъ въ степи. Войско Тимура, во время нашествія на Сейестанъ, разрушило такъ называемую плотину Рустема (bendi Rustam) такъ, что, по выраженію Шерифъ-Эддина, тамъ не осталось и слѣдовъ древняго памятника; а прі разореніи древней столицы этой страны, во всемъ Сейестанѣ раздавались крики, которыми заклинали духъ героя: "Рустемъ, подними изъ гробницы свою голову и взгляни на Иранъ, доставшійся въ руки твоихъ смертельныхъ враговъ, туранскихъ воиновъ".
   Воплотивъ преимущественно въ Рустемѣ идею великой національной борьбы съ Тураномъ, персидскій эпосъ долженъ былъ поставить своего пехлевана на недосягаемую высоту, сдѣлать его и физическимъ, и духовнымъ главою всѣхъ современныхъ ему богатырей Ирана. Дѣйствительно, сила его необычайна: по свидѣтельству армянскаго историка Моисея Корейскаго (въ V в.), разсказывали, что она равна силѣ 120 слоновъ. Рустемъ одинъ поражаетъ цѣлое войско, вырываетъ съ корнемъ огромныя деревья {Mohl, I, стр. 435.}, поднимаетъ и бросаетъ съ легкостью такіе громадные камни, которыхъ не могутъ и приподнять всѣ другіе пехлеваны {Mohl, I, стр. 446; Ш, р. 311.}, подставляетъ себя подъ скатывающуюся съ горы каменную глыбу и т. под. Такая необычайная сила дана Рустему отъ Бога (о чемъ герой самъ нерѣдко заявляетъ) {Наприм., Mohl, III, стр. 188.} для совершенія подвиговъ, полезныхъ его народу. По волѣ божества, Рустемъ родится необычайнымъ путемъ (чрезъ кесарское сѣченіе) {См. Mohl, I, стр. 277 слѣд.}, причемъ представитель божества, вѣщая птица Симургъ, предвѣщаетъ его отцу, что Рустемъ будетъ величайшимъ героемъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, мудрымъ въ совѣтѣ {Ibid.}.
   Фирдоуси, который черпалъ матеріалъ для своего изложенія подвиговъ Рустема изъ народныхъ сказаній, несомнѣнно представлявшихъ много варіантовъ, не сообщаетъ подробностей преданія о томъ, что чрезмѣрная сила Рустема была уменьшена божествомъ, такъ какъ земля не могла держать его тяжести. Но такое преданіе несомнѣнно существовало. Въ эпизодѣ о Сохрабѣ, описавъ неудачный для Рустема второй бой съ сыномъ, поэтъ говоритъ: "Я слышалъ, что Рустемъ получилъ отъ Бога вначалѣ такую силу, что его ноги погрязали, когда онъ становился на камень. Онъ былъ недоволенъ такою непомѣрною силой, которой не желалъ. Онъ обратился къ Творцу съ мольбою освободить его отъ части силы, такъ чтобы онъ могъ ходить по землѣ; и благой Богъ, по желанію гороподобнаго Рустема, уменьшилъ его силу. Но когда онъ находился въ опасности и его сердце раздиралось боязнью, внушаемой ему Сограбомъ, онъ снова обратился къ Богу съ мольбой: "Творецъ! помоги рабу твоему въ этихъ обстоятельствахъ! О, Всемогущій Боже и Всесвятѣйшій, отдай мнѣ мою силу такою, какою ты даровалъ мнѣ ее сначала". Богъ отдалъ ему ее, какъ онъ просилъ, и увеличилъ силу его тѣла настолько, насколько ее раньше убавилъ {Mohl, II, стр. 131.}.
   Остановимся здѣсь и припомнилъ нѣкоторыя черты Ильи. Сила Ильи также божественнаго происхожденія и дана ему для полезныхъ подвиговъ. Не останавливаясь на разборѣ преданія о приходѣ къ Ильѣ каликъ, сложившагося подъ вліяніемъ агіологіи, отмѣтимъ только сходство въ общей идеѣ. Представители божества уменьшаютъ силу богатыря на половину {Кирѣевскій, I, стр. 2.}, причемъ это уменьшеніе силы мотивируется каликами (въ одной сказкѣ) {Кирѣевскій, I, прилож. No 2.} такъ: "много дано силы Ильѣ: земля не снесетъ". Хотя не самъ Илья просить странниковъ уменьшить ему силу (какъ Рустемъ проситъ объ этомъ божество), но, все-таки, подобно Рустему, сознаетъ, что чрезмѣрной силы ему не надобно. Такъ, отказываясь во второй разъ наклониться къ щели гроба, изъ которой Святогоръ дуновеніемъ передалъ ему часть своей силы, Илья говоритъ: "Будетъ съ меня, большій братецъ, не то земля на себѣ носить не станетъ" {О. Миллеръ, стр. 247.}. Другое сходство силы Ильи и Рустема представляется въ томъ, что, уменьшенная временно, она по молитвѣ богатырей возростаетъ, когда они находятся въ критическомъ положеніи. Подобно тому, какъ Рустемъ, посредствомъ молитвы, передъ третьимъ боемъ съ Сохрабомъ получаетъ всю свою прежнюю силу, такъ и нашъ Илья, лежа подъ сыномъ (подсокольничкомъ), взмолился Спасу Пречистому и вздохнулъ крѣпко:
   
   "Стоялъ я за церкви Божіи, за тѣ же честна монастыри,
   И хранилъ я стольной Кіевъ-градъ,
   Да еще я хранилъ Черниговъ-градъ,
   Да еще очистилъ я дорогу прямоѣзжую" *).
   *) Ефименко: "Матеріала ко этногр. русск. насел. Архангельской губ.", ч. II, стр. 81.
   
   И немедленно, укрѣпившись въ силахъ, сбросилъ съ себя подсокольника. По другому пересказу {Кирѣевскій, I, стр. 51.}, Илья въ томъ же положеніи вспоминаетъ святыхъ отцовъ и апостоловъ, и немедленно у него "лежучи втрое силы прибыло" {Ср. еще Кирѣевск., IV, стр. 46.}.
   Подобно тому, какъ громадная сила Рустема выражается въ несовсѣмъ обычныхъ пріемахъ, напримѣръ: вырываніи дерева съ корнемъ, такъ при случаѣ и Илья даетъ такія же доказательства чрезвычайной силы.
   
   "Пріѣхалъ (Илья) къ заставѣ -- дремучимъ лѣсамъ:
   Онъ лѣвой рукой коня ведетъ,
   А правой рукой дубы рветъ" *).
   *) Ефименко, назв. соч., стр. 20. Срав. Кирѣевск., I, стр. 81 (правой рукой рветъ дубье съ кореньями), и сказка оба Ильѣ М. (Кирѣевск., I, приложеніе No 1): шедши она за водою, за которое дерево онъ ни ухватится, изъ корню видернеи. Также Рыбниковъ, II, стр. 826; III, стр. 17, 25; IV, стр. 9.
   
   Одинъ изъ пріемовъ Рустема въ борьбѣ состоитъ въ томъ, что онъ поднимаетъ противника вверхъ и бросаетъ его на землю {См. описаніе борьба Рустема съ Пуладвендомъ. Mohl, III, стр. 206.}. Къ такому же пріему прибѣгаетъ, какъ извѣстно, Илья {Кирѣевск., І, стр. 6, 51, 76, 84; IV, стр. 12.}. Рустемъ въ увлеченіи боя съ тюрками охватываетъ тюрка и избиваетъ имъ другихъ {Mohl, I, стр. 865.}. Такъ Илья въ разныхъ былинахъ, но преимущественно въ былинѣ о Калинѣ-царѣ, схватываетъ татарина и прокладываетъ, размахивая имъ, себѣ путь въ татарскомъ войскѣ {См. Кирѣевск., I, стр. 75; Гильфердингъ: "Онеж. был.", столб. 455, 908, 945" 1271, 1297 и 1299 и друг. Къ этому пріему мы возвратимся ниже.}.
   Соотвѣтственно непомѣрной силѣ Рустемъ отличается и огромнымъ аппетитомъ. Онъ съѣдаетъ заразъ по цѣлому онагру {Mohl, IV, стр. 476.}, но особенно много пьетъ. Ему подносятъ огромную чашу вина, въ увѣренности, что онъ неосушитъ ея, и онъ не только выпилъ до дна этотъ "красный фонтанъ" (какъ выражается Фирдоуси), но потребовалъ, чтобы другая чаша была безъ примѣси воды {Mohl, IV, стр. 506.}. Рустемъ любитъ бражничать, такъ что обыкновенно, когда послы отъ царя приходятъ звать его на службу, онъ удерживаетъ ихъ и пьянствуетъ съ ними нѣсколько дней. Нашъ Илья въ этомъ отношеніи еще превосходитъ иранскаго богатыря. Между всѣми русскими богатырями, въ числѣ которыхъ есть и спеціалистъ-пьяница Василій, Илья можетъ выпить заразъ всѣхъ больше. Такъ Васька-пьяница, собираясь на Батыгу, говоритъ Владиміру:
   
   "Поднеси-ка мнѣ чарычьку похмѣльную,
   Которой чарой пьетъ Илья Муромецъ.
   А Илья пьетъ чарой въ полсема ведра" *).
   *) Кирѣевскій, II, стр. 94.
   
   На этомъ свойствѣ Ильи народная былина любитъ останавливаться и смаковать самый процессъ испиванія. Такъ, Илья говоритъ Владиміру:
   
   "Еще ты, славный князь кіевской да Владимірской!
   Ты неси-ко цяшу большую да обѣручьную,
   Зелена вина да полтора ведра!"
   Илья-то беретъ ее да одной рукой,
   Онъ и пьетъ ее да на одинъ духъ,
   Еще все-то ему мало кажется:
   "Ты неси еще, князь, цяшу большую,
   Цяшу большую да обѣручьную,
   Еще два ведра да зелена вина,
   Все со водоцькой, да со наливоцькой,
   Со крѣпкими да со напитками".
   Илья примаится да одной рукой,
   Онъ и пьетъ ее на одиной духъ" *).
   *) Кирѣевскій, I, стр. 84 и слѣд.
   
   Впомнимъ далѣе, какъ голи кабацкіе угощаютъ, сложившись по копѣечкѣ, Илью виномъ, причемъ богатырь, переодѣтый каликой, выпиваетъ полтора ведра единымъ духомъ и говоритъ:
   
   "Да и ой же вы, толи да кабацкіе!
   Не напоили старика, лишь раззадорили" *).
   *) Гильфердингъ, ст. 1120, 1134.
   
   Затѣмъ онъ въ свою очередь угощаетъ гостей и упивается уже основательно. Отмѣтимъ тутъ же, что какъ персидскій эпосъ не вмѣняетъ своему богатырю въ вину то, что онъ, предаваясь пьянству, не спѣшитъ на призывъ царя, такъ и наши былины, повидимому, съ удовольствіемъ отмѣчаютъ это свойство Ильи. Такъ, въ былинѣ о Мамаѣ, Илья посланъ звать богатырей, стоящихъ на полѣ Куликовѣ.
   
   "Говорятъ тутъ могучіе богатыри
   Старому козаку Ильѣ Муромцу: --
   Ты сойди-ко къ вамъ во бѣлъ шатеръ,
   Выпить у насъ чару зелена вина!--
   Сходилъ Илья Муромецъ съ добра коня,
   Входилъ онъ къ нимъ во бѣлъ шатеръ,
   Выпивалъ онъ чару зелена вина,
   Зелена вина въ полтора ведра.
   Наливали богатыри другу чару,
   Подносили чару Ильѣ Муромцу;
   Съ той ли чары Илью хмель зашибъ.
   Ложился Илья Муромецъ во бѣломъ шатрѣ,
   Во бѣломъ шатрѣ опочивъ держать.
   Богатырскій сонъ на двѣнадцать день.
   А Владимірѣ князь Илью ждетъ -- пождетъ,
   Илью ждетъ-пождетъ и не дождется *).
   *) Кирѣевскій, I, стр. 61.
   
   Обратимъ теперь вниманіе на тѣ черты нравственнаго характера Рустема и Ильи, которыя дѣлаютъ этихъ богатырей естественными глазами среди другихъ.
   Тотъ и другой, будучи увѣрены въ свой силѣ, отличаются спокойнымъ мужествомъ и этимъ противу полагаются другимъ, болѣе юнымъ и заносчивымъ богатырямъ. Фирдоуси отмѣчаетъ именно эту черту Рустема, называя его "славнымъ, многолюбимымъ пехлеваномъ, благороднымъ и спокойнымъ" {Mohl, IV, стр. 9.}. Та же черта настолько уяснена нашими изслѣдователями въ Ильѣ Муромцѣ, что не считаемъ нужнымъ приводить примѣры изъ былинъ. Тотъ и другой пренебрегаютъ земными благами и отличаются нестяжательностью. Эта черта также въ достаточной степени указана въ Ильѣ. Примѣрами нестяжательности Рустема можетъ служить слѣдующее: царь мазандеранскій предлагаетъ Рустему, посланному къ нему Кейкаусонъ, царственный подарокъ. Но онъ отказался отъ его даровъ: одеждъ, коней, золота, такъ какъ презиралъ и вѣнцы, и пояса {Mohl, I, стр. 488.}. Въ другой разъ Рустемъ пригналъ въ Иранъ табунъ отличныхъ коней Афрасіаба и роздалъ ихъ иранцамъ, не желая самъ имѣть другого коня, кромѣ Ракша, и послалъ отбитыхъ въ Туранѣ слоновъ царю {Mohl, III, стр. 229.}. Отсутствіе корыстолюбія, однакоже мѣшаетъ иранскому и русскому богатырямъ добывать богатую добычу или получать "заработное". Рустемъ, какъ владѣтельный князь Сейестана, богатъ уже по рожденію и получаетъ драгоцѣнные подарки отъ царей Ирана за свои безчисленныя услуги. Нашъ Илья, хотя и не цѣнитъ богатства, нерѣдко въ былинахъ представляется весьма богатымъ. Въ этомъ, какъ и въ другихъ чертахъ Ильи, замѣчается какая-то двойственность, причины которой мы постараемся уяснитъ ниже. Вотъ, напримѣръ, какія богатства возитъ съ собой старый козакъ:
   
   "Только взять вамъ у стараго:
   Кожа на плечахъ въ пятьсотъ рублей,
   Чуденъ крестъ на груди въ три тысячи,
   По карманамъ золотой казны смѣты нѣтъ,
   А косматому бурушкѣ у меня и цѣны нѣтъ" *).
   *) Рыбниковъ, I, стр. 63.
   
   Или:
   
   
   "Въ колчанѣ у меня стрѣлъ до пяти сотъ есть,
   Что кажняя стрѣла стоитъ пять рублей.
   А чистыхъ со мной денегъ сорокъ тысячей" *).
   *) Кирѣевскій, I, стр. 15. См. также: Кирѣев., стр. 17, 23, 27. Гильфердингъ, столб. 923, 924, 1023, 1186.
   
   Эти деньги Илья заработалъ своими подвигами. Такъ, когда онъ освободилъ городъ Бекетовецъ отъ татаръ, то
   
   "Тутъ мужики бекетовцы
   Насыпали ему чашу красна золота,
   Другую чашу чиста серебра,
   Третью насыпали скатна жемчуга.
   Подносятъ, подаваютъ ему,
   Принялъ старичекъ, самъ проговоритъ:
   -- Это, братцы, мое зарабочее" *).
   *) Рыбниковъ, I, стр. 47
   
   Такіе же подарки, какъ зарабочее, принимаетъ Илья отъ дѣтей Соловья-разбойника {Тамъ же, стр. 49.}, отъ царя Константина Боголюбовича {Рыбниковъ, I, стр. 94.} и находить золотой казны безъ смѣты въ одну изъ своихъ поѣздокъ {Ibid., стр. 65.}. Вообще слѣдуетъ подчеркнуть для дальнѣйшаго тотъ фактъ, что великорусскій крестьянинъ-пахарь видитъ въ своемъ идеальномъ представителѣ Ильѣ не мужика-пахаря, а вольнаго козака, добывающаго богатство на полѣ бранномъ палицею и мечомъ булатнымъ, т.-е. тѣмъ способомъ, которымъ обогащались представители высшаго боеваго сословія.
   Отмѣчая дальнѣйшія черты характера Рустена и Ильи, слѣдуетъ указать на ихъ благочестіе. Эта черта тѣмъ болѣе естественна, что у обоихъ сила божественнаго происхожденія. Рустемъ нерѣдко обращается съ молитвой къ божеству, испрашивая у него помощи. Примѣры благочестія Ильи можно найти во множествѣ былинъ.
   Соединеніе необыкновенной физической силы съ высокими нравственными свойствами -- благородствомъ, великодушіемъ, благочестіемъ, нестяжательностью и др.-- возвышаетъ Рустема и Илью надъ всѣми современными имъ богатырями, которые, какъ мы увидимъ, относятся къ нимъ съ глубокимъ уваженіемъ. Оба народа -- персы и русскіе -- вмѣстѣ съ тѣмъ, даютъ своимъ идеальнымъ представителямъ преклонный возрасть. Персидскій эпосъ, представляя полную біографію Рустема, отъ рожденія до смерти, какъ бы скользить надъ его ранними подвигами. Всѣ дивныя дѣла, прославившія его имя, совершены имъ уже въ зрѣломъ возрастѣ, ä нѣкоторыя въ глубокой старости. Въ теченіе его жизни смѣняется на престолѣ Ирана цѣлый рядъ царей -- Маночихръ (царствовавшій, по Фердоуси, 120 лѣтъ), Невдеръ (7 лѣтъ), Зевъ (6 лѣтъ), Гершаспъ (5 лѣтъ), Кейкобадъ (100 лѣтъ), Кейкаусъ (150 лѣтъ), Кейхосровъ (60 лѣтъ), Лохраспъ (120 л.), Гуштаспъ (100 л.), но главные подвиги Рустема приходятся на царствованія Кейкауса (походъ въ Мазандеранъ, война съ Афрасіабомъ) и Кейхосрова (продолженіе борьбы съ туранцами, бой съ дивомъ Айваномъ, освобожденіе Бижена), когда Рустему было уже нѣсколько сотъ лѣтъ. Говоря о своихъ подвигахъ съ Исфендіаромъ, маститый герой выражается о себѣ въ слѣдующихъ словахъ: "Уже болѣе 600 лѣтъ, какъ я родился отъ Заля, и въ теченіе всего этого времени я былъ пехлеваномъ міра и не боялся ничего, ни явнаго, ни сокрытаго" {Mohl, IV, стр. 496.}. Нѣтъ сомнѣнія, что эпическая біографія Рустема была составлена не народными "сказителями", а предшествовавшими Фердоуси собирателями народныхъ сказаній, причемъ и тусскій поэтъ принялъ участіе въ ея пополненіи. Народъ зналъ отдѣльныя сказанія о томъ или другомъ подвигѣ Рустема, причемъ, какъ всегда бываетъ, пріурочивалъ къ имени своего національнаго героя подвиги другихъ эпическихъ и сказочныхъ личностей. Такимъ образомъ, въ теченіе вѣковъ и въ равныхъ областяхъ Ирана накопилась такая масса отрывковъ Рустеміады, что ученымъ составителямъ Книги царей приходилось разбитъ исторію Рустема и его предковъ на цѣлый радъ царствованій не менѣе эпическихъ царей Ирана. Біографія Рустема была сведена изъ отдѣльныхъ сказаній подобно тому, какъ нѣкоторые изъ нашихъ изслѣдователей былинъ дѣлаютъ попытки (на нашъ взглядъ неудачныя) составить эпическую біографію Ильи Муромца или Садка. Такія попытки разверстать въ извѣстной послѣдовательности отдѣльные подвиги Ильи дѣлаютъ, впрочемъ, и нѣкоторые "сказители", причемъ обыкновенно впадаютъ въ явное противорѣчіе, какъ мы увидимъ ниже. Поэтому лучшими былинами, въ смыслѣ сохраненія большей полноты деталей, представляются обыкновенно такія, въ которыхъ воспѣвается тотъ или другой подвигъ Ильи или рядъ подвиговъ, уже давно связанныхъ въ одномъ разсказѣ. Относительно Рустема можно установить фактъ, что въ народныхъ сказаніяхъ о его подвигахъ онъ представлялся не молодымъ героемъ (вродѣ Сіавуша, Исфендіара), а богатыремъ солиднаго или преклоннаго возраста, который уже самъ по себѣ давалъ ему право на уваженіе болѣе юныхъ богатырей. Передъ его глазами смѣняется нѣсколько поколѣній царей и богатырей, какъ видно изъ тѣхъ "былинъ", въ которыхъ онъ является воспитателемъ и руководителемъ молодыхъ пехлевановъ (Сіавуша, Бахмана и др.).
   Спрашивается теперь, въ какомъ возрастѣ совершаетъ свои подвига Илья Муромецъ и что извѣстно про его юность?
   Просматривая былины объ Ильѣ, нетрудно убѣдиться, что всѣ подвига совершены имъ уже въ преклонномъ возрастѣ, "старымъ" козакомъ.
   Хотя нерѣдко говорится въ былинахъ:
   
   "А ѣздилъ-то старъ по чисту полю,
   И отъ младости да старъ до старости,
   И отъ старости да до гробной доски" *);
   *) Гильфердингъ, столб. 310; также ст. 1052, 1201, 1246.
   
   но ни одинъ подвигъ, совершенный Ильей во младости, народу не извѣстенъ {Мы не говоримъ здѣсь о мѣстныхъ преданіяхъ Карачарова, о которыхъ ниже.}. Илья называется старымъ въ то время, когда ранитъ Соловья и привозитъ его въ Кіевъ {Наприм., Рыбниковѣ, I, NoNo 9, 10, 11.}, когда встрѣчаетъ разбойниковъ {Наприм., Кирѣевскій, I, стр. 18.}, бьется съ Нахвальщикомъ {Кирѣевскій, I, стр. 53.}, съ Мамаемъ {Ефименко, стр. 34.}, когда ѣдетъ въ Царьградъ {Рыбниковъ, I, стр. 92.}, когда ссорится съ Владиміромъ {Рыбниковъ, I, стр. 95.}, бьется съ Калиномъ-царемъ {Рыбниковъ, I, стр. 101.}, съ сыномъ, убиваетъ королевишну и проч. Можетъ явиться мысль, что эпитетъ "старый козахъ", встрѣчавшійся въ нѣкоторыхъ эпизодахъ изъ подвиговъ Ильи (положимъ, наприм., въ боѣ съ сыномъ), затѣмъ обобщился и былъ безсознательно переносимъ народомъ и въ такія былины, въ которыхъ нѣкогда Илья являлся молодымъ. Такая эпическая забывчивость свойственна народнымъ былинамъ, въ которыхъ, напримѣръ, Калинъ-царь преспокойно самъ себя называетъ "собака-Калинъ-царь", или татаринъ самъ прибавляетъ къ себѣ эпитетъ "поганаго". Но подобною эпическою наивностью можно объяснить только появленіе эпитета "старый" въ такъ называемыхъ сводныхъ былинахъ, въ которыхъ сказители соединяютъ въ одно цѣлое всѣ подвиги Ильи {Наприм., Кирѣевск., I, стр. 25. Илья проситъ отца купить себѣ жеребчика и немедленно по отъѣздѣ уже названъ "старымъ козакомъ" (стихъ 26).}. Изъ отдѣльныхъ же былинъ видно, что народъ дѣйствительно представлялъ себѣ Илью старикомъ со всѣми атгрибутами старости. Такъ, въ былинѣ изъ с. Усть-Уреня {Кирѣевскій, I, стр. 31 и слѣд.}, содержащей встрѣчу съ разбойниками и Соловьемъ, про Илью говорится:
   
   "Побѣлѣла его головушка,
   Посѣдѣла его бородушка".
   
   Самъ Илья въ былинѣ о Мамаѣ {Ефименко, No 8, стр. 34.}, описывая свою наружность царю, говоритъ:
   
   "У стараго-то бородушка сивая,
   Сивая бородушка да красивая".
   
   Наконецъ, прямое указаніе на глубокую старость Ильи, только вполовину уступающую возрасту Рустема, находимъ въ былинѣ No 197 Гильфердинга, содержащей начало, разсказа о трехъ поѣздкахъ и открывающейся слѣдующимъ образомъ:
   
   "Ѣздитъ-то старъ по чисту полю,
   А самъ себѣ, старый, дивуется:
   "Ахъ, ты, старость, старость ты старая,
   А старая старость глубокая,
   А глубокая старостъ триста годовъ,
   А триста годовъ да пятьдесятъ годовъ!
   Застала ты стараго во чистомъ полѣ" и т. д.
   
   Такимъ образомъ, оказывается, что всѣ подвиги были совершены Ильей въ старомъ возрастѣ и что онъ искони представлялся "старымъ козакомъ" воображенію великорусскаго сказителя. До насъ не дошло ни одной былины о подвигахъ, совершенныхъ Ильей въ молодости, и такихъ подвиговъ за нимъ не зналъ и самъ народъ. Съ нашей точки зрѣнія объясненіе этому факту можетъ быть слѣдующее. Самою раннею чертой въ типѣ Ильи мы считаемъ именно ту, которая, такъ сказать, закрѣплена за нимъ его постояннымъ эпитетомъ "старый козакъ". Древнѣйшій прототипъ Ильи былъ старый козакъ (т.-е. вольный, независимый богатырь) Рустемъ, перешедшій изъ Ирана въ степные разсказы тюркскихъ кочевниковъ (половцевъ) и подъ новыми именами продолжавшій поляковать на просторѣ южно-русскихъ и сѣверо-кавказскихъ степей. Изъ этихъ степныхъ разсказовъ образъ вольнаго богатыря-всадника перешелъ въ разсказы русскіе, сохранивъ тотъ возрастъ, въ которомъ Рустемъ совершалъ свои подвиги въ Иранѣ. Одинъ изъ наиболѣе популярныхъ и распространенныхъ эпизодовъ Рустеміады несомнѣнно бой отца съ сыномъ, и этотъ эпизодъ необходимо предполагаетъ въ отцѣ уже почтенный возрасть. Мы увидимъ ниже, что наши сказанія объ Ильѣ и сынѣ всего ближе примыкаютъ къ восточнымъ и сложились подъ вліяніемъ Рустеміады. Старымъ является также Рустемъ сравнительно съ посаженнымъ имъ на престолъ безумнымъ царемъ Кейкаусомъ. По нашей теоріи, отношенія Рустема къ иранскому царю отразились на отношеніяхъ Ильи къ Владиміру, какъ и самъ эпическій Владиміръ во многихъ чертахъ напоминаетъ Кейкауса. Отсюда естественно, что во всѣхъ былинахъ, гдѣ изображается Илья Муромецъ на службѣ Владиміра, онъ является уже старымъ. Старшимъ по возрасту представлялся далѣе иранскій Рустемъ въ отношеніи другихъ пехлевановъ, во главѣ которыхъ онъ стоитъ; старымъ являлся замѣститель Рустема и въ южнорусскихъ степныхъ разсказахъ, находясь также во главѣ прочихъ богатырей. Старымъ поэтому оказывается Илья, стоя на заставѣ богатырской съ дружиной богатырей. Такимъ образомъ, разъ усвоенный южною Русью типъ стараго козака,-- типъ, сложившійся подъ вліяніемъ степныхъ отголосковъ Рустеміады, переходитъ затѣмъ на?сѣверъ и сохраняется по консерватизму эпоса въ великорусскихъ сѣверныхъ областяхъ, среди мужиковъ-пахарей, чуждыхъ полякованію по степи, не знающихъ ни сѣделышекъ черкасскихъ, ни бѣлыхъ шатровъ, ни тугихъ луковъ,-- словомъ, никакихъ аттрибутовъ жизни степныхъ рыцарей. Впрочемъ, на этого степнаго рыцаря Суздальско-Ростовская Русь старалась наложить свою печать. При переходѣ типа "стараго козака" въ великорусскую крестьянскую среду, козакъ становится сыномъ крестьянина, указывается даже село, въ которомъ онъ родился, и называются по имени его родители. Но крестьянское происхожденіе пришито къ козаку (и, въ концѣ-концовъ, къ владѣтельному князю Рустему) лишь живыми нитками. Илья уходитъ изъ дому, какъ только ноги начали ему служить, и оказывается "старымъ козакомъ" уже сейчасъ за воротами отцовскаго дома {Чтобы согласить названіе козака съ крестьянскимъ происхожденіемъ, одна былина (Калинина, Гильферд., No 5) указываетъ поводъ, по которому Ильи получилъ это прозвище. За убіеніе Соловья-разбойника Владиміръ благодаритъ Илью и говоритъ:
   "Нареку тебѣ я имя да по новому:
   Будь-ко ты козакъ да Илья Муромецъ,
   А живи-тко ты у насъ во Кіеви".}. Такъ и не удалось великорусскому сказителю по сю пору согласить несогласимое -- сдѣлать "вольнаго" человѣка крестьяниномъ-пахаремъ {Во избѣжаніе недоразумѣнія, считаю нелишнимъ замѣтить тутъ же, что въ одномъ изъ дальнѣйшихъ экскурсовъ я разсматриваю, какимъ образомъ сравнительно позднее появленіе козачества нисколько не противорѣчитъ принимаемой мною древности типа Ильи -- стараго козака.}.
   Впрочемъ, въ гаданіяхъ о "первоначальномъ" Ильѣ мы зашли дальше, чѣмъ позволяютъ разсмотрѣнные до сихъ поръ факты. Возвращаемся къ дальнѣйшему сопоставленію Рустема и Ильи, именно обратимъ вниманіе на отношенія того и другаго къ другимъ богатырямъ и послѣднихъ къ нимъ обоимъ.
   Рустемъ можетъ быть названъ facile princeps по отношенію къ современнымъ ему пехлеванамъ Ирана. Онъ ихъ предводитель въ бою, всегда принимающій на себя самую трудную и опасную работу. Во время натиска на войско непріятелей онъ вламывается въ центръ, между тѣмъ какъ другіе вожди нападаютъ на фланги. На него одного возлагаютъ всѣ надежды, когда Иранъ находится въ критическомъ положеніи, и эти надежды никогда не обманываютъ. Онъ блюститель царскаго престола {Mohl, IV, стр. 491.} и границъ Ирана (Сейестана, Забулистана или Нимруза). Онъ спасаетъ и царя (Кейкауса), и все иранское войско, попавшее въ плѣнъ къ царю Мазандерана. Онъ воспитываетъ царевича Сіавуша (сына Кейкауса), чтобы сдѣлать его достойнымъ престола, онъ же впослѣдствіи, по завѣту умирающаго Исфендіара, беретъ къ себѣ его сына, царевича Бахмана, и заботится о немъ, "какъ о своей душѣ" {Mohl, IV, стр. 655.}. Всѣ современные ему богатыри цѣнятъ его высоко; былъ даже, случай, когда ему предлагали корону Ирана, но онъ отказался отъ этой чести {См. выше Экск. I.}. Когда Кейкаусъ оскорбилъ Рустема, всѣ неіхеваны были возмущены этимъ поступкомъ и убѣждали царя примириться съ великимъ героемъ. Когда царь Кейхосровъ отвернулся отъ своихъ пехлевановъ, то они, подозрѣвая, что онъ подпалъ вліянію дива, вызываютъ Рустема изъ его области и ищутъ у него совѣта {Mohl, IV, стр. 179.}.
   Такое же почетное мѣсто занимаетъ Илья среди другихъ богатырей. Почти все, что выше сказано о Рустемѣ, можетъ быть отнесено и къ Ильѣ. Онъ многократно выручаетъ князя изъ бѣды неминучей, одолѣваетъ такихъ противниковъ, отъ которыхъ отказались другіе богатыри (Добрыня, Алеша), беретъ себѣ середку татарской рати {Кирѣевскій, IV, стр. 44.}, и потому богатыри смотрятъ на него, какъ на своего естественнаго вождя, и повинуются ему безпрекословно. Такъ, желая потѣшиться надъ Владиміромъ, созывающимъ въ страхѣ богатырей противъ Калина, угрожающаго отнять у него Опраксію, Илья говоритъ богатырямъ:
   
   "Ай же вы, братьица крестовые,
   Крестовые братьица, названые,
   Молодой Потокъ сынъ Ивановичъ,
   Молодой Добрынюшка Никитичъ!
   Видно, пришла князю тревогушка,
   Тревога, бѣда неминучая,
   Что тревожитъ насъ, могучіихъ богатырей,
   А подите-ка, братцы, отказывайтесь,
   Что не можемъ мы служить за Кіевъ градъ" *),
   *) Рыбниковъ, I, стр. 99.
   
   и богатыри немедленно отказываются передъ Владиміромъ. Въ другой былинѣ "князья-бояре", высказывая свой взглядъ на Илью, какъ на защитника государства, говорятъ Владиміру:
   
   "Гой еси ты, ласковъ Володимеръ князь!
   Мы всѣ съ тобою, со княгинею,
   За тебя мы положимъ наши головы,
   А рать поведетъ Илья Муромецъ:
   Мы дадимъ ему нашихъ дѣтушекъ,
   Коней смѣлы ихъ, сабли острыя,
   Стрѣлы мѣткія со туги луки" *).
   *) Кирѣевскій, I, стр. 56.
   
   Такимъ образомъ, всѣ приближенные къ князю будутъ отсиживаться съ нимъ въ Кіевѣ, а отразить врага (Тугарина Бѣлевича) въ чистокъ полѣ посылаютъ Илью Муромца. Самъ Владиміръ нерѣдко въ былинахъ называетъ Илью "первымъ русскимъ богатыремъ" (наприм., Рыбнин., I, No 38, стр. 228; II, No 17, стр. 80), повторяя этимъ лишь всеобщее мнѣніе {Напримѣръ: "Кого нѣтъ сильнѣе да могучѣе?
   Старика Ильи да Ильи Муромца" (Гильфердингъ, No 248).}. Любопытныя черты, характеризующія отношенія другихъ богатырей къ Ильѣ, содержитъ старина про Алешу Поповича изъ собранія Ефимемо. Алеша съ дружиной выѣзжаетъ изъ Ростова на подвиги и спрашиваетъ дружину, ѣхать ли имъ въ Кіевъ, Черниговъ или къ морю синему? Дружина совѣтуетъ ѣхать въ Кіевъ. По дорогѣ встрѣчается рать Василія Прекраснаго, угрожающая Кіеву, и Алеша хочетъ "ослободить крашенъ Кіевъ-градъ", мотивируя свое рѣшеніе такими словами:
   
   "Выслуга наша не забудется;
   А пройдетъ про насъ слава великая,
   Про выслугу нашу богатырскую,
   И узнаетъ про насъ старый козакъ Илья Муромецъ,
   Илья Муромецъ, сынъ Ивановичъ:
   Не дошедши, старикъ намъ поклонится".
   
   Такимъ образомъ, богатыремъ и его дружиной руководитъ не желаніе снискать благодарность князя Владиміра, а желаніе заслужить похвалу отъ главнаго русскаго богатыря. Въ той же былинѣ далѣе Алеша, приглашенный на княжескій пиръ,
   
   "Отдаетъ чело на всѣ четыре стороны,
   А особенно поклонился старику Ильѣ Муромцу" *).
   *) См. Ефименко, стр. 26 и 28.
   
   Не съ меньшимъ уваженіемъ относится къ Ильѣ пріѣзжій богатырь Дюкъ Степановичъ. Онъ подъѣзжаетъ къ нему и, на предложеніе Ильи побороться, падаетъ ему во бѣлы ноги со словами:
   
   "Одно у насъ на небѣ солнце красное,
   Печетъ во всю землю святорусскую;
   А одинъ на Руси могучъ богатырь,
   Старый козакъ да Илья Муромецъ.
   Кто смѣетъ съ нимъ поборотися,
   Тотъ боками отвѣдати матки травы" *).
   *) Рыбн., III, No 29, стр. 162; срав. I, стр. 140, и III, стр. 169.
   
   Приведенные примѣры достаточно уясняютъ, съ какимъ почтеніемъ относятся другіе богатыри къ Ильѣ Муромцу. Разсмотримъ теперь его отношенія къ болѣе молодымъ богатырямъ.
   Преобладающею чертой въ этихъ отношеніяхъ являются добродушіе и ласковость. Илья братается съ Добрыней и Алешей, причемъ считается ихъ старшимъ крестовымъ или названымъ братомъ. Онъ научаетъ Добрыню, какъ справиться съ бабой Горынинкой {Кирѣевскій, I, стр. 11, 14, 16.}.
   Онъ не сердится на молодаго Дюка Степановича за то, что онъ разбудилъ его, желая научиться у него всѣмъ похваткамъ, поѣздкамъ богатырскимъ; братается съ нимъ крестами и, отпуская его въ Кіевъ, даетъ ему совѣтъ не хвастать на пиру.
   
   "А станутъ обижать тебя на честномъ пиру,
   Держи ко мнѣ вѣсточку во чисто поле,
   Ко моему шатру бѣлополотняному --
   Такъ не обидятъ тебя во городѣ во Кіевѣ" *).
   *) Рыбн., I, No 47. См. отношенія Ильи къ Дюку также у Рыбн., II, стр. 141, 164, 188.
   
   Онъ безпокоится душою о молодомъ Ермакѣ, бьющемся съ татарами, посылаетъ остановить его сначала Алешу, затѣмъ Добрыню, наконецъ, ѣдетъ самъ.
   
   "Подъѣхалъ къ богатырю святорусскому,
   Наложилъ онъ свои храпы крѣпкіе
   На его на плечики могучія,
   Прижималъ его къ свожу ретивому сердечушку" *).
   *) Рыбн., I, стр. 118.
   
   Онъ оказываетъ услугу крестовому младшему брату Потыку, извѣстивъ его о бѣгствѣ его коварной жены съ королемъ Политовскимъ {Рыбн., No 16, стр. 74.}.
   Вообще Илья чуждъ чувства соперничества или соревнованія. Онъ относится къ другимъ богатырямъ благодушно, какъ къ братьямъ, всегда готовъ помочь имъ совѣтомъ и выручить изъ бѣды. Особенно теплы его отношенія къ молодому Ермаку, который въ нѣкоторыхъ былинахъ называется поэтому его племянникомъ {Кирѣевскій, I, стр. 61, 65.}. Примѣромъ отсутствія зависти къ молодымъ богатырямъ можетъ служить событіе, разсказанное въ былинѣ Ефименко. Когда Алеша очистилъ дорогу въ Кіевъ, разбивъ войско Василія Прекраснаго, но не былъ почтенъ Владиміромъ и приглашенъ на пиръ, Илья ѣдетъ къ князю въ Кіевъ и настаиваетъ передъ Владиміромъ, чтобъ онъ почтилъ молодаго богатыря:
   
   "Соберитко-cя, князь Владиміръ, почестенъ пиръ,
   Позовитко-cя Алешу Поповича на почестенъ пиръ,
   Посажетко-cя Алешу во большо мѣсто
   И уотчуй ко-ея Алешу зеленымъ виномъ,
   Зеленымъ виномъ, да медомъ сладкиимъ" *),
   *) Ефименко, стр. 27.
   
   И князь слушается совѣта стараго богатыря.
   Подобно тому, какъ здѣсь Илья ходатайствуетъ передъ княземъ за молодаго Алешу, такъ Рустемъ старается оправдать своего воспитанника Сіавуша передъ его отцомъ Кейкаусомъ. Кейкаусъ негодуетъ на сына за то, что онъ прекратилъ войну съ Афрасіабомъ и заключилъ съ нимъ міръ, хотя и на выгодныхъ для Ирана условіяхъ. Отецъ хочетъ отозвать сына и замѣнить его другимъ полководцемъ. Тогда Рустемъ горячо ходатайствуемъ передъ Кейкаусомъ за сына, оправдываетъ его поступокъ и свош правдивыми рѣчами возбуждаетъ противъ себя гнѣвъ царя. Послѣдній доходить до того, что отсылаетъ Рустема въ его область: "Я пересталъ,-- говоритъ царь, -- называть тебя другомъ и не хочу, чтобы ты сражался за меня" {Mohl, IV, стр. 224.}. Разгнѣванный герой съ дружиной поспѣшно уѣзжаетъ въ Сейестанъ.
   Относясь благожелательно къ младшимъ богатырямъ, Илья является миротворцомъ въ ихъ взаимныхъ ссорахъ и не дозволяетъ дѣлу дойти до убійства. Такъ, когда расходившійся Добрыня кинулъ коварнаго Алешу о кирпиченъ полъ и хотѣлъ "переправить второй-етъ разъ",
   
   "Такъ скочилъ старый козакъ Ильи Муромецъ,
   Захватилъ за плечики за могутами за молодецкія,
   Ай же ты, Добрынюшка Никитиничъ,
   Не убей ты смертію напрасною
   Меньшаго братца Алешу Поповича!" *).
   *) Рыбн., I, 26, стр. 146.
   
   Такъ же удерживаетъ Илья Дюка, хотѣвшаго, согласно условію состязанія, отсѣчь голову Чурилѣ Пленковичу {Рыбн., II, No 28, стр. 150.}.
   Заканчивая параллельную характеристику обоихъ національныхъ богатырей -- иранскаго и русскаго, намъ слѣдуетъ указать еще на сходство въ отношеніяхъ Рустема къ царю и Ильи къ князю, о чемъ уже была у насъ рѣчь въ экскурсѣ по поводу сопоставленія Владиміра съ Кейкаусомъ. Мы видѣли, что оба богатыря посвящаютъ всѣ свои силы на службу отечеству, служатъ "дѣлу, а не лицамъ" и держатъ себя весьма самостоятельно по отношенію къ предержащей власти. Тотъ же тонъ, который слышится часто въ словахъ Рустема, звучитъ и въ устахъ Ильи, когда онъ склоняется на подвиги не ради царя и княгини, а ради вѣры христіанской, бѣдныхъ вдовъ и малыхъ дѣтей {Кирѣевскій, IV, стр. 42 и 43.}.
   Мы видѣли также, что представители власти -- Кейкаусъ и Владиміръ -- личности довольно низменныя въ нравственномъ отношеніи -- поступаютъ иногда недостойнымъ образомъ съ главнымъ національнымъ богатыремъ, оберегателемъ ихъ особы и государства. Кейкаусъ изъ-за мелкаго раздраженнаго самолюбія угрожаетъ повѣсить Рустема, Владиміръ сажаетъ Илью въ пожизненное заключеніе въ погреба глубокіе.
   Но за несправедливымъ гнѣвомъ властелина на богатыря слѣдуетъ съ ихъ стороны раскаяніе и народный эпосъ -- иранскій и русскій -- ставитъ ихъ въ унизительное положеніе передъ національными богатырями. Особенно ярко выставлено униженіе Владиміра въ одной былинѣ о Батыѣ (изъ собранія Кирѣевскаго), содержащей, какъ мы сейчасъ увидимъ, еще одну интересную для насъ черту. Батый съ огромною ратью подступаетъ къ Кіеву съ обычными угрозами и требуетъ выдачи богатырей Ильи, Добрыни и Алеши. Ильи въ Кіевѣ не было, такъ какъ пріѣздъ къ князю билъ ему запрещенъ. Владиміръ идетъ въ страхѣ молиться Богу въ церковь, встрѣчаетъ калику и разсказываетъ ему о требованіяхъ Батыя. На это калика открывается ему:
   
   "Не зови меня нищей каликой перехожею,
   Назови меня старымъ козакомъ Ильей Муромцемъ".
   
   Билъ челомъ Владиміръ до сырой земли:
   
   "Ужь ты здравствуй, старъ козакъ Илья Муромецъ!
   Постарайся за вѣру христіанскую,
   Не для меня, князя Владиміра,
   Не для ради княгини Апраксія,
   Не для церквей и монастырей,
   А для бѣдныхъ вдовъ и малыхъ дѣтей!"
   
   Говоритъ старъ козакъ Илья Муромецъ:
   
   "Ужъ давно намъ отъ Кіева отказано,
   Отказано отъ Кіева двѣнадцать лѣтъ" *).
   *) Кирѣевскій, IV, стр. 42 и 43.
   
   Затѣмъ, простивъ князя, Илья уничтожаетъ войско Батыя. Такимъ образомъ, Владиміръ здѣсь прямо сознается, что виноватъ предъ богатыремъ и не заслуживаетъ, чтобы изъ-за него и его жены тотъ выступилъ на непріятеля. Вмѣстѣ съ тѣмъ, мы узнаемъ, что, вслѣдствіе какой-то давней ссоры, Владиміръ запретилъ Муромцу въѣздъ въ Кіевъ. Этотъ отказъ отъ двора напоминаетъ вышеприведенный поступокъ Кейкауса съ Рустемомъ,-- отсылку послѣдняго царемъ въ Сейестанъ, откуда національны! богатырь пріѣзжаетъ уже черезъ нѣсколько лѣтъ, чтобъ отчитать царя за его отношенія къ Сіавушу (ставшія причиной его смерти) и убить любимую жену царя, Судабэ. Впрочемъ, это не единственные примѣры того, что Рустемъ въ теченіе извѣстнаго времени не появляется при дворѣ иранскаго царя или во главѣ его войска и проводитъ жизнь на іраямки государства. Изъ словъ Исфендіара мы узнаемъ, что въ теченіе правленія непопулярныхъ и неугодныхъ ему царей Лохраспа и Гуштаспа (этого alter ego Кейкауса, какъ увидимъ ниже), Рустемъ не появлялся при царскомъ дворѣ {Mohl, IV, стр. 467.}. Посланный отцомъ Гуштаспомъ къ Рустему, чтобы привести его въ оковахъ, Исфендіаръ велитъ сказать богатырю: "Ты, о пехлеванъ, оскорбилъ сердце царя, ты не представился къ его славному двору, не видѣлъ вельможъ, его окружающихъ; ты выбралъ себѣ въ мірѣ отдаленную окраину, гдѣ ты скрываешься" {Mohl, IV, стр. 469.}. На нашъ взглядъ, это напоминаетъ пребываніе Ильи внѣ Кіева на заставѣ и также двѣнадцатилѣтнее отсутствіе Ильи, когда ему, по неизвѣстной намъ причинѣ, было отказано въ пріѣздѣ ко двору Владиміра. Укажемъ тутъ же на нѣкоторыя другія мелкія аналогіи между Рустемомъ и Ильей, не придавая имъ, впрочетъ, большаго значенія.
   Въ нѣкоторыхъ былинахъ, какъ извѣстно, Владиміръ, устроивая пиръ, зоветъ богатырей, но не зоветъ Илью Муромца {Наприм., Рыбниковъ, I, стр. 95.}, что служитъ поводокъ къ крупной ссорѣ Ильи съ княземъ. Встрѣчается и другая черта, что Илью обижаютъ мѣстомъ за княжескимъ столомъ. Такъ, въ одной былинѣ {Кирѣевскій, IV, стр. 47.} Владиміръ, не узнавъ Илью, долго не бывшаго въ Кіевѣ и назвавшаго себя Никитой Заолѣшаниномъ, садилъ его не съ боярами, а съ дѣтьми боярскими, что вызвало со стороны богатыря слѣдующія характерныя слова:
   
   "Ужъ ты батюшка, Владиміръ князь,
   Князь Владиміръ стольно-кіевскій!
   Не по чину мѣсто, не по силѣ честь.
   Самъ ты, князь, сидишь со воронами,
   А меня садишь съ воронятами!..."
   
   За такія рѣчи князь велитъ тремъ богатырямъ вытолкать гостя, но ни они, ни всѣ прочіе не могли сдвинуть его съ мѣста. Илья такъ отдѣлалъ всѣхъ богатырей, что Владиміръ долженъ опять унизиться передъ нимъ:
   
   "О ты гой еси, старъ козакъ Илья Муромецъ!
   Вотъ тебѣ мѣсто подлѣ меня,
   Хоть по правую руку аль лѣвую,
   А третье мѣсто -- куда хошь садись" *).
   *) Там же, стр. 48.
   
   Нѣчто подобное представляетъ, въ разсказѣ Фирдоуси, столкновеніе Рустема съ Исфендіаромъ, который, напомнимъ, дѣйствуетъ по приказанію царя, не питая самъ враждебности къ Рустему.
   Исфендіаръ не зоветъ Рустема къ себѣ на пиръ, хотя раньше обѣщалъ его пригласить. Маститый герой долго ждалъ дома напрасно посланнаго Исфендіара. Затѣмъ Рустемъ идетъ въ шатеръ царевича и въ рѣзкихъ словахъ изливаетъ свое негодованіе на его поступокъ. Исфендіаръ извиняется, старается смягчить гнѣвъ старика, однако, приглашаетъ его сѣсть лишь по лѣвую сторону рядомъ съ собою. Снова обиженный пехлеванъ восклицаетъ: "Это не мое мѣсто, я хочу сѣсть на мѣсто, принадлежащее мнѣ по праву". Тогда царевичъ приглашаетъ его сѣсть по правую руку, но Рустемъ недоволенъ и этимъ. Наконецъ, Исфендіаръ велитъ поставить золотое сѣдалище передъ собою для Рустема и послѣдній, все еще негодующій, садится {Mohl. IV, стр. 489--493. Мѣста за княжескимъ столомъ встрѣчаются и въ нашихъ былинахъ. Такъ, на убіеніе Соловья-разбойника Владиміръ жалуетъ Илью тремя мѣстами:
   "Первое мѣсто -- подлѣ меня ты сядь,
   Друго мѣсто -- супроти меня,
   Третье мѣсто -- гдѣ ты хочешь, тутъ и сядь" (Кирѣевскій, I, стр. 39).}.
   Такимъ образомъ, хотя личности Владиміра и Исфендіара ничего не имѣютъ общаго, мы находимъ здѣсь любопытное сходство въ ситуаціи Рустема и Ильи. Того и другаго не зовутъ на пиръ, оскорбляютъ въ мѣстѣ за столомъ, причемъ упоминаются три почетныя мѣста, и тотъ, и другой высказываютъ свое негодованіе властелинамъ. Конечно, этимъ мелкимъ аналогіямъ мы не придаемъ значенія: онѣ могутъ пригодиться для полноты только тогда, когда главное наше положеніе -- о вліяніи личности Рустена на личность Ильи -- будетъ обосновано болѣе прочно.
   Въ настоящее же время съ насъ достаточно, если изъ всего вышеизложеннаго читатель вынесъ убѣжденіе, что между личностями, типами иранскаго и русскаго главнаго богатыря существуетъ значительное? сходство и что для дальнѣйшаго сопоставленія того и другаго въ ихъ дѣятельности есть достаточное основаніе. Разсмотрѣнныя до сихъ поръ физическія и нравственныя черты Рустема и Ильи могутъ быть сведены къ. слѣдующимъ:
   1) Оба по физической силѣ стоятъ выше всѣхъ современныхъ имъ богатырей и даютъ нерѣдко сходныя доказательства своей силы (вырыванія дерева, маханіе туркомъ (татариномъ), взбрасыванье вверхъ непріятеля и друг.).
   2) У обоихъ сила благотворная и божественнаго происхожденія.
   3) У обоихъ она была уменьшена божествомъ, такъ какъ обременяла ихъ и землю.
   4) Оба отличаются продолжительностью жизни (700 -- 350 л.) и совершаютъ (главные) подвиги уже въ преклонномъ возрастѣ.
   5) Оба любятъ бражничать и могутъ выпить вина больше другихъ богатырей.
   6) Оба въ нравственныхъ качествахъ стоятъ ^выше другихъ богатырей, отличаясь благочестіемъ, нестяжательностью, спокойствіемъ въ сознанія своей силы, благодушіемъ и проч.
   7) Оба являются во главѣ всѣхъ прочихъ современныхъ богатырей, совершаютъ подвиги, отъ которыхъ всѣ другіе отказываются, являются главными оберегателями отечества и блюстителями престола и находятся въ эпическихъ сказаніяхъ въ тѣснѣйшей связи съ борьбой своего отечества противъ національныхъ враговъ (туранцевъ, татаръ).
   8) Оба добродушно и безъ зависти относятся къ молодымъ богатырямъ, помогаютъ имъ совѣтомъ и дѣломъ, обучаютъ ихъ воинскимъ пріемамъ, ходатайствуютъ за нихъ передъ властителями.
   9) Оба высоко уважаемы прочими богатырями, которые повинуются имъ и стоятъ на ихъ сторонѣ при столкновеніи ихъ съ предержащею властью.
   10) Наконецъ, къ обоимъ современные имъ властители не всегда относятся по достоинству, причемъ въ личностяхъ властителей (Кейкауса -- Владиміра) и въ другихъ отношеніяхъ замѣчается сходство (Экскурсъ 1). Обоихъ властители при вспышкѣ гнѣва хотятъ погубить (повѣсить, зарыть песками рудожелтыми), въ чемъ потомъ раскаиваются. Обояхъ не приглашаютъ на пиръ или оскорбляютъ въ мѣстѣ на пиру и предъ обояи властители унижаются, когда наступаетъ бѣда, причемъ богатыри великодушно ихъ прощаютъ, такъ какъ отдѣляютъ интересы отечества отъ иныхъ, что, однако, не мѣшаетъ національнымъ героямъ высказывать свое пренебреженіе въ лицо представителямъ предержащей власти.
   Установивъ такое сходство въ типахъ Рустема и Ильи, мы можемъ перейти теперь къ сравненію ихъ дѣятельности, съ нѣкоторою надеждой, что путь, по которому мы до сихъ поръ шли, можетъ привести къ чему-нибудь заслуживающему вниманія.
   Приступая къ сопоставленію подвиговъ Ильи и Рустема, я считаю нужнымъ, для оправданія пріемовъ, употребляемыхъ мною при сравненія деталей, напомнить нѣкоторыя черты самого матеріала, подлежащаго изслѣдованію, т.-е. нашихъ былинъ и эпическихъ сказаній Ирана въ изложеніи Фирдоуси.
   Покойный Гильфердингъ сдѣлалъ совершенно вѣрное наблюденіе надъ самымъ процессомъ сказыванія былинъ онежскими сказителями. "Можно сказать, что въ каждой былинѣ есть двѣ составныя части: мѣста типическія, по большой части описательнаго содержанія, либо заключающія въ себѣ рѣчи, влагаемыя въ уста героевъ, и мѣста переходныя, которыя соединяютъ между собою типическія мѣста и въ которыхъ разсказывается ходъ дѣйствія. Первыя изъ нихъ сказитель знаетъ наизусть и поетъ совершенно одинаково, сколько бы разъ онъ ни повторялъ былину; переходныя мѣста, должно быть, не заучиваются наизусть, а въ памяти хранится только общій остовъ, такъ что всякій разъ, какъ сказитель поетъ былину, онъ ее тутъ же сочиняетъ, то прибавляя, то сокращая, то мѣняя порядокъ стиховъ и самыя выраженія. Въ устахъ лучшихъ сказителей, которые поютъ часто и выработали себѣ, такъ сказать, постоянный текстъ, эти отступленія составляютъ, конечно, весьма незначительные варіанты; но возьмите сказителя съ менѣе сильною памятью или давно отвыкшаго отъ своихъ былинъ и заставьте его пропѣть два раза кряду одну и ту же былину, вы удивитесь, какую услышите большую разницу въ ея текстѣ, кромѣ типическихъ мѣстъ.
   "Эти типическія мѣста у каждаго сказителя имѣютъ свои особенности, и каждый сказитель употребляетъ одно и то же типическое мѣсто всякій разъ, когда представляется къ тому подходящій смыслъ, а иногда даже некстати, прицѣпляясь къ тому или другому слову. Оттого всѣ былины, какія поетъ одинъ и тотъ же сказитель, представляютъ много сходныхъ и тождественныхъ мѣстъ, хотя бы не имѣли ничего общаго между собою по содержанію. Такимъ образомъ, типическія мѣста, о которыхъ я говорю, всего болѣе отражаютъ на себѣ личность сказителя. Каждый изъ нихъ выбираетъ себѣ изъ массы готовыхъ эпическихъ картинъ запасъ, болѣе или менѣе значительный, смотря по силѣ своей памяти, и, затвердивъ ихъ, этимъ запасомъ одинаково пользуется во всѣхъ своихъ былинахъ. У двухъ, сказителей, Ивана Фепонова и Потапа Антонова, богатыри отличаются особенною набожностью,-- они то и дѣло молятся Богу; а изъ этихъ сказителей, Фепоновъ -- калика, т.-е. пѣвецъ духовныхъ стиховъ по профессіи; Антоновъ же, хотя простой крестьянинъ-земледѣлецъ, но выучился былинамъ тоже отъ калики по профессіи, нынѣ умершаго. Такимъ образомъ, набожный складъ духовныхъ стиховъ отразился у нихъ и въ былинахъ" {Онежск. былины, стр. XXVII.}.
   Эти наблюденія Гильфердинга въ достаточной степени разъясняютъ для насъ состояніе, въ которомъ дошли до насъ былины, и указываютъ въ общемъ, какимъ путемъ получались столь многочисленные варіанты одного и того же сюжета. Какъ ни обширна сравнительно съ нашей память сказителей, не ослабленная грамотностью, однако, удержать въ памяти нѣсколько большихъ былинъ, иногда въ сотни стиховъ, сказитель могъ лишь, подъ тѣмъ условіемъ, что твердо помнилъ только типическія мѣста, а мѣста переходныя, т.-е. фабулу, изображающую самыя дѣйствія и событія, зналъ только въ видѣ остова, и, притомъ, болѣе или менѣе полнаго, по деталямъ. Передавая, наприм., какую-нибудь былину о первой поѣздкѣ Или въ Кіевъ, сказитель зналъ наизусть или, по крайней мѣрѣ, хорошо помнилъ рѣчи, которыя произносили Илья, Владиміръ, Соловей и дѣти Соловья, отчетливо излагалъ loci communes, вродѣ процесса сѣдланія коня, кладенія поклоновъ, испиванія чары зелена вина и т. п.; но передавалъ самое содержаніе "своими словами", конечно, подходящими подъ заурядный эпическій складъ, и могъ при этомъ то опускать нѣкоторыя детали дѣйствія, то прибавлять другія изъ запаса своей памяти, внося ихъ въ передаваемый сюжетъ изъ другихъ былинъ, на основаніи нерѣдко какой-нибудь псіхологической ассоціаціи. Насколько слаба и случайна можетъ быть подобная ассоціація, вносящая въ какую-нибудь былину отдѣльныя черты изъ другихъ, видно изъ детальныхъ разысканій академика А. Н. Веселовскаго, нерѣдко при разборѣ былинъ отсылающаго на надлежащее мѣсто такія детали, которыя наросли случайно по какой-нибудь ассоціаціи, пришедшей въ голову сказителю. Въ виду того, что процессъ контаминація былинныхъ сюжетовъ и лицъ, вслѣдствіе устной передачи, продолжался нѣсколько столѣтій и продолжается въ Заонежьѣ еще доселѣ, многіе сюжеты представляютъ такое множество варіантовъ, что нѣтъ возможности добраться до одного основнаго извода, а приходится установить ихъ нѣсколько, иногда два или три (ср., наприм., былины о боѣ Ильи съ сыномъ). Сравненіе между собою дошедшихъ до насъ варіантовъ иногда не позволяетъ идти далѣе установленія такихъ двойственныхъ или тройственныхъ типовъ. Однако, не трудно убѣдиться, что и эти послѣдніе, до которыхъ мы можемъ дойти, типы нѣкогда возникли тѣмъ же путемъ контаминаціи, какъ и варіанты одного и того же сюжета, но за отсутствіемъ матеріала мы не можемъ уяснить процесса контаминаціи, такъ какъ былины, которыя ее вызвали, до насъ не дошли. Нельзя же думать, что дошедшія до насъ и изданныя былины представляютъ весь древнерусскій былинный репертуаръ. Напротивъ, въ нихъ слѣдуетъ видѣть лишь послѣдніе бренные остатки древняго богатства былевой поэзіи.
   Немалую службу, при возстановленіи въ древнемъ видѣ нѣкоторыхъ значительно попортившихся отъ устной передачи эпическихъ сюжетовъ, можетъ сослужить сравнительный методъ, такъ блестяще прилагаемый акад. А. Н. Веселовскимъ въ его мастерскихъ работахъ. Нерѣдко ему удавалось, привлекая иностранный эпическій матеріалъ (византійскій, нѣмецкій, французскій и др.), весьма наглядно уяснить первоначальный видъ того или другаго былиннаго сюжета, дошедшаго до насъ либо въ обрывкахъ, ибо значительно искаженнаго всякаго рода примѣсью. Нерѣдко исходомъ для такой реставраціи служитъ какая-нибудь типическая черта, какой-нибудь характерный мотивъ, который завѣдомо принадлежитъ извѣстной группѣ однородныхъ эпическихъ сюжетовъ и даетъ возможность отнести къ послѣдней и былину, въ которой онъ встрѣчается. Поэтому весьма важно для изслѣдователя обращать вниманіе на типическія детали, указывать на ихъ raison d'être и уяснять ихъ первоначальное мѣсто и происхожденіе, особенно въ виду того, что какая-нибудь понравившаяся народу деталь переносится при случаѣ изъ той былины, которой она первоначально принадлежитъ, въ другія, въ силу той или другой ассоціація идей. Пояснимъ это однимъ примѣромъ.
   Мы знаемъ, что Илья Муромецъ проявляетъ свою силу, между прочимъ, тѣмъ, что, схвативъ татарина, машетъ имъ и прокладываетъ себѣ дорогу въ татарскомъ войскѣ. Это онъ дѣлаетъ въ столкновеніи съ Калиномъ-царемъ {Кирѣевскій, I, стр. 76; Гильфердингъ, столб. 1271, 1297, 1299,455; Рыбниковъ, II, стр. 212.}, съ Батыемъ {Кирѣевскій, IV, стр. 46.}, съ Идолищемъ {Гильфердингъ, ст. 241, 908, 945; Рыбниковъ, I, стр. 93; III, стр. 87.} и даже съ разбойниками {Гильфердингъ, ст. 1248, 1256, 1218, 1156.}. Однако, то же самое въ другихъ былинахъ дѣлаютъ другіе богатыри: Добрыня {Наприм., Рыбниковъ, I, стр. 160; Гильфердингъ, ст. 493.}, Иванъ или Иванушка Даниловичъ {Кирѣевкій, III, стр. 41; Гильфердингъ, ст. 930.}, Василій Ивановичъ, сынъ князя Карамышевскаго {Гильфердингъ, ст. 97.}, богатырь Суровецъ {Кирѣевскій, III, стр. 109 и 112.}, такъ что, принимая въ разсчетъ наличность этой черты во многихъ былинахъ, можно думать, что такой способъ избіенія враговъ былъ популяренъ въ русскомъ эпосѣ. Спрашивается, однако, такъ ли это на самомъ дѣлѣ и не принадлежалъ ли этотъ мотивъ первоначально какому-нибудь одному сюжету и затѣмъ былъ сказителями пріуроченъ къ разнымъ богатырямъ и внесенъ въ разные сюжеты? Дѣйствительно, если мы внимательнѣе разсмотримъ всѣ былины, въ которыхъ встрѣчается маханіе татариномъ, то убѣдимся, во-первыхъ, въ томъ, что первоначально этотъ пріемъ избіенія татаръ принадлежалъ лишь одному Ильѣ Муромцу, и, во-вторыхъ, въ томъ, что онъ былъ первоначально примѣненъ послѣднимъ только въ столкновеніи въ Калиномъ-царемъ {Такъ, не трудно видѣть, что въ былинѣ Рыбникова (I, стр. 160) маханье татариномъ приписано Добрынѣ потому, что положеніе Добрыни въ посольствѣ у корола Бутеяна напомнило сказителю сходное положеніе Ильи въ посольствѣ у цари Калина. Въ былинѣ Гильфердинга No 192 замѣтно вліяніе того же сюжета: Иванушкѣ Даниловичу устраиваютъ подкопы, какъ Ильѣ, и онъ, какъ Илья въ былинѣ о Калинѣ, разрываетъ путы и машетъ татариномъ. Другая былина объ Иванѣ Даниловичѣ (Кирѣевскій, III, стр. 41), записанная въ Симбирской губ., испорчена. Подъ вліяніемъ былинъ объ Ильѣ и Калинѣ маханье татариномъ перенесено и на богатыря Суровца, такъ же попадающаго въ татарскіе подкопы (Кирѣевскій, III, стр. 109 и 112). Такимъ образомъ, всѣ трое богатырей, машущихъ татариномъ (Добрыня, Иванъ Даниловичъ, Суровецъ), заимствовали эту черту отъ Ильи и именно изъ былинъ о Калинѣ. Если Илья машетъ татариномъ въ былинѣ о Батыѣ Багаевичѣ (Кирѣевскій, IV, стр. 38--46), то потому, что и другія детали этой былины совпадаютъ съ деталями былинъ о Калинѣ (подкоп, наложеніе оковъ на Илью). Маханье татариномъ въ былинъ объ Ильѣ и Идолищѣ (Гильфердингъ, No 186, ст. 908) пришито совсѣмъ не кстати, тикъ какъ Ильѣ не зачѣмъ пролегать себѣ улицы. Притомъ, въ большинствѣ былинъ того же сюжета этой детали нѣтъ, какъ нѣтъ ея и въ большинствѣ былинъ о встрѣчѣ Ильи съ разбойниками. Такимъ образомъ, умѣстна эта деталь только въ былинахъ о Калинѣ.}. Водворивъ теперь мотивъ "маханія татариномъ" на надлежащее мѣсто на основаніи разбора русскаго былиннаго матеріала мы можемъ спросить себя: въ виду соотвѣтствія въ другихъ чертахъ Ильи Муромца Рустему, нельзя ли видѣть и въ разсматриваемомъ мотивѣ отголосокъ Рустеміады, и немедленно припоминаемъ, что и иранскій національный пехлеванъ въ одномъ изъ своихъ боевъ съ турками схватываетъ турка и избиваетъ имъ другихъ. Взглянемъ на обстоятельства, сопровождающія этотъ мотивъ въ Рустеміадѣ, съ цѣлью поискать другихъ аналогій между иранскимъ и русскимъ эпосомъ.
   Изъ Фирдоуси мы узнаемъ, что положеніе Ирана по смерти царя Зева было критическое. Велась война съ туранскимъ царемъ Афрасіабомъ, а въ Иранѣ престолъ былъ не занятъ. Пехлеваны избираютъ царемъ Кейкобада, живущаго при горѣ Алборзѣ, и привести новоизбраннаго царя долженъ Рустемъ. Между тѣмъ, турки въ огромномъ числѣ залегли путь къ царю и Рустемъ пробивается чрезъ нихъ. Афрасіабъ, услыхавъ объ этомъ, даетъ войско туранскому богатырю Калуну и велитъ ему преградить пути иранцамъ {Mohl, I, стр. 360.}. Между тѣмъ, Рустемъ прибываетъ во дворецъ Кейкобада, объявляетъ ему объ его избраніи на престолъ, и оба со свитой ѣдутъ въ Иранъ. Встрѣтившись съ туранскимъ войскомъ Калуна, Рустемъ не дозволяетъ Кейкобаду принять участіе въ битвѣ {Ibid., стр. 864.} и беретъ на себя прогнать непріятеля. Тутъ-то онъ въ пылу боя схватываетъ турка и избиваетъ имъ другихъ, такъ что изумленный Калунъ думаетъ, что видитъ предъ собой дива {Ibid., стр. 865.}. Затѣмъ Рустемъ бьется съ Калуномъ, поднимаетъ его на копьѣ вверхъ и сбрасываетъ на землю. Наконецъ, обращаетъ въ безпорядочное бѣгства все тюркское войско и вмѣстѣ съ царемъ благополучно продолжаетъ путь, по окончаніи котораго идетъ семидневный пиръ.
   Конечно, если мы сравнимъ этотъ разсказъ съ нашими былинами а Калинѣ-царѣ (иначе Батыѣ, Мамаѣ, Улавищѣ, Ку и балѣ, Курбанѣ и др.), въ ихъ современномъ видѣ, то мы найдемъ между ними мало сходства. Замѣтимъ только, что эти былины о Калинѣ и др. сложены изъ разныхъ мотивовъ (Василій-пьяница, заключеніе Ильи въ яму, посольство Ильи съ княземъ и др.), изъ кбТорыхъ одинъ (три подкопа, въ которые падаетъ богатырь съ конемъ) хорошо извѣстенъ въ Рустеміадѣ и каждый имѣетъ свою исторію. Для насъ достаточно пока отмѣтить слѣдующія аналогіи между изложеннымъ персидскимъ разсказомъ и былиной.
   1) Критическое положеніе государства и царя.
   2) Пріѣздъ къ царю (князю) избавителя (Рустема, Ильи) {Томская былина о Калинѣ, записанная Потанинымъ, не знаетъ эпизода съ Василіемъ-пьяницей. При приступѣ Калина богатырей нѣтъ въ Кіевѣ. Затѣмъ какъ разъ пріѣзжаетъ въ князю Илья Муромецъ, успокоиваетъ его и, наконецъ, освобождаетъ отъ Калина. См. О. Миллеръ, стр. 689.}.
   3) Богатырь-избавитель ѣдетъ вмѣстѣ съ царемъ (княземъ).
   4) Царь (князь) не принимаетъ лично участія въ битвѣ съ непріятелемъ, старающимся преградить путь.
   5) Богатырь (Рустемъ, Илья) бьется съ цѣлымъ войскомъ непріятеля (турокъ, татаръ).
   6) Машетъ схваченнымъ туркомъ (татариномъ), пролагая себѣ путь.
   7) Убиваетъ затѣмъ, подбросивъ вверхъ, предводителя непріятелей (Калуна, Калина).
   Если приведенныя аналогіи -- не чистая случайность, то мы имѣли бы для нашихъ былинъ объ Ильѣ любопытный фактъ, что отголоски Рустеміады звучатъ въ нихъ не только въ отдѣльныхъ мотивахъ, но сохранились въ одномъ случаѣ даже въ собственномъ имени (Калунъ, Калинъ). Впрочемъ, быть можетъ, мы увлеклись "случайно случившимся случаемъ" и зашли опять слишкомъ далеко впередъ. Напомнимъ, что пока мы разсмотрѣли детальный мотивъ (маханіе татариномъ) только съ тою цѣлью, чтобы указать на то, какой работѣ подлежатъ отдѣльные мотивы, и оправдать сопоставленіе одиночныхъ мотивовъ иранскихъ и русскихъ, хотя повидимому, другія обстоятельства, ихъ окружающія, имѣли между собою мало общаго. Если мы прибѣгаемъ къ этому сопоставленію отдѣльныхъ лоскутьевъ, представляющемуся, повидимому, не вполнѣ научнымъ, то именно въ виду того, что при устной передачѣ въ теченіе вѣковъ отдѣльные мотивы, нѣкогда принадлежавшіе одной масти, перетасовываются между собою такъ же случайно, какъ карты въ колодѣ. А такую колоду картъ нерѣдко напоминаетъ собою какая-нибудь сводная обширная русская былина.
   Отмѣтивъ нѣкоторыя свойства русскаго матеріала, которыя нужно имѣть всегда въ виду при изслѣдованіи эпоса, скажемъ нѣсколько словъ о томъ состояніи, въ которомъ дошли до насъ сказанія иранскаго эпоса въ поэмѣ Фирдоуси.
   Нѣтъ сомнѣнія въ тонъ, что хотя русскій поэтъ пользовался народными. сказаніями, частью записанными до него, частью слушанными имъ самимъ, однако, при самомъ добросовѣстномъ къ нимъ отношеніи, онъ не могъ не наложить на нихъ своей печати, тѣмъ болѣе что перелагалъ ихъ въ стихи и былъ иногда стѣсненъ самою метрическою формой. Поэтъ, человѣкъ образованный, жившій при роскошномъ дворѣ султана, покровителя литературы, не могъ усвоить себѣ грубой простоты народныхъ сказаній, старался облагородить эпическихъ героевъ, приписавъ имъ тѣ черты утонченности, изящества и благородства, которыя высоко цѣнитъ человѣкъ культуры. Сохраняя остовъ разсказовъ и выбирая, притомъ, тѣ варіанты, которые больше удовлетворяли его эстетическому и нравственному чувству, Фирдоуси влагаетъ свободно, по своему усмотрѣнію, въ уста древнихъ пехлевановъ и царей пространныя цвѣтистыя рѣчи, заставляетъ ихъ писать краснорѣчивыя и напыщенныя письма, какъ бы предполагая, что быть древнихъ кранцевъ по культурности не отличался отъ придворныхъ сферъ султана Махмуда. Все это мы должны имѣть въ виду, черпая эпическій матеріалъ у русскаго поэта, но особенно должны оттѣнитъ то обстоительсто, что даже въ переработкѣ Фирдоуси чувствуется въ персидскомъ эпосѣ присутствіе варіантовъ одного и того же сюжета {См. исторію Сіавуша, составленную Фирдоуси изъ двухъ параллельныхъ версій. Mohl, II, стр. VII.}. Для нашей цѣли пока достаточно указать на несомнѣнный варіантъ Рустеміады, который слѣдуетъ видѣть въ похожденіяхъ богатыря Исфендіара, этого alter ego Рустема {См. Spiegel: "Eraninche Altrethumskunde", I, стр. 668 и 720; Зиновьевъ: "Эпическій сказанія Ирана", стр. 97.}. На доказательствѣ этой мысли мы остановимся въ виду того, что пользуемся ниже сказаніями объ Исфендіарѣ наравнѣ со сказаніями о Рустемѣ.
   Въ нѣкоторыхъ областяхъ Ирана личности царевича Исфендіара были приписываемы въ народныхъ сказаніяхъ почти всѣ черты и подвиги, которые въ другихъ областяхъ усвоивались Рустему. Намъ неизвѣстно, вслѣдствіе какихъ причинъ подвиги Рустема были перенесены на другого богатыря, но подобное явленіе, принадлежитъ къ числу заурядныхъ въ исторіи эпическихъ сказаній. Припомнимъ, наприм., что въ нашемъ эпосѣ Ермакъ иногда совершаетъ тѣ же подвиги, что Илья, какъ и послѣдній иногда смѣшивается со Святогоромъ. Характернымъ для иранскаго эпоса, по крайней мѣрѣ, въ обработкѣ Фирдоуси, является то, что второй Рустемъ (Исфендіаръ), богатырь младшаго поколѣнія, сдѣланъ современникомъ перваго Рустема, что сказанія изображаютъ ихъ враждебное столкновеніе и убіеніе Рустемомъ No 1 Рустема No 2, слѣдствіемъ чего является, впрочемъ, смерть Рустема No 1. Объяснить эту черту мы постараемся ниже, теперь же сравнимъ между собою подвиги обоихъ Рустемовъ, чтобы убѣдиться въ ихъ тождествѣ.
   Исфендіаръ является сыномъ царя Гуштаспа, запоминающаго по своему характеру и дѣйствіямъ царя Кейкауса, и играетъ при отцѣ такую же роль, какъ Рустемъ при Кейкаусѣ, то-есть становится главнымъ хранителемъ и защитникомъ царства, причемъ, однако, въ своихъ дѣяніяхъ Исфендіаръ проникнутъ новымъ духомъ, пропагандой усвоеннаго Гуштасномъ ученія Зердушта (Зороастра).
   При Гуштаспѣ и Исфендіарѣ война съ Тураномъ ведется такъ же энергично, какъ при Кейкаусѣ, хотя Рустемъ уже сошелъ со сцены и живетъ въ своемъ родномъ удѣлѣ, не пріѣзжая ко двору новаго царя. Во главѣ туранцевъ стоитъ Арджаспъ, второе изданіе царя Афрасіаба. Онъ начинаетъ войну, узнавъ, что въ Иранѣ принята новая религія, и является ея ожесточеннымъ противникомъ. Вообще въ борьбѣ эпигоновъ, кромѣ національной, замѣчается еще религіозная подкладка. Пехлеванъ государства Исфендіаръ одерживаетъ побѣды въ отдѣльныхъ бояхъ съ туран

   

Экскурсы въ область русскаго эпоса *).

*) Русская Мысль, кн. VI.

V.
Бой отца съ сыномъ.

   Древній, широко распространенный на Западѣ и Востокѣ сюжетъ о трагическомъ столкновеніи отца съ сыномъ нигдѣ не подвергся такой детальной и высоко-художественной обработкѣ, какъ подъ каламомъ великаго тусскаго поэта. Бой Рустема съ сыномъ составляетъ одинъ изъ популярнѣйшихъ эпизодовъ Рустеміады, вышедшихъ далеко за предѣлы Ирана, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ получилъ глубоко-національную окраску, какъ одинъ изъ эпизодовъ великой борьбы Ирана съ Турапомъ. Обстоятельная обработка біографіи Сохраба отъ колыбели до могилы, которую мы находимъ у Фирдоуси, въ связи съ перипетіями національной войны Ирана съ Туриномъ, доказываетъ, что чусскій поэтъ располагалъ богатымъ матеріаломъ, частью собраннымъ, вѣроятно, его предшественниками въ поэтической обработкѣ народныхъ иранскихъ сказаній, частью слышаннымъ и записаннымъ имъ самимъ. По всему замѣтно, что этотъ высокотрагическій сюжетъ былъ тѣсно связанъ съ именемъ національнаго богатыря, такъ что имя Рустема само собою вызывало представленіе о его богатырскомъ, убитомъ имъ сынѣ. Такъ и на Кавказѣ, куда проникли отголоски иранскаго эпоса, мы находимъ именно этотъ эпизодъ Рустеміады еще доселѣ въ народныхъ сказаніяхъ грузинъ, имеретинъ, сванетовъ, пшавовъ, осетинъ, и можно думать, что варіанты его окажутся еще въ большемъ количествѣ при дальнѣйшемъ изученіи кавказскихъ народныхъ сказаній.
   Какъ бы ни были искажены и скомканы эти кавказскіе отголоски Рустеміады, они доселѣ сохраняютъ имена иранскихъ лицъ (Ростомъ, Зорабъ, Кекевозъ-Кейкаусъ) и потому, конечно, не могутъ быть заподозрѣны въ самостоятельномъ происхожденіи. Гораздо труднѣе уяснить происхожденіе такихъ внѣиранскихъ версій того же сюжета, въ которыхъ мы не находимъ иранскихъ именъ и даже встрѣчаемъ національную окраску, наложенную иногда довольно густымъ слоемъ. Таковы, напримѣръ, разсказы киргизскій, русскій, эстонскій, не говоря уже о нѣкоторыхъ западно-европейскихъ (германскихъ и кельтскомъ). Только детальное изученіе и сопоставленіе этихъ версій съ иранской можетъ привести къ болѣе или менѣе вѣроятнымъ заключеніямъ.
   Имѣя въ виду въ дальнѣйшемъ уяснить отношеніе русскихъ былинъ о боѣ Ильи съ сыномъ къ восточнымъ однороднымъ сказаніямъ, я считаю необходимымъ сначала припомнить въ главныхъ чертахъ содержаніе иранской редакціи боя Рустема съ Сохрабомъ въ изложеніи поэта Фирдоуси и извлечь изъ нея схему, которую буду имѣть впослѣдствіи въ виду при детальныхъ сопоставленіяхъ и сравненіяхъ.
   

I. Происхожденіе богатырского сына.

   Однажды Рустемъ отправился охотиться въ предѣлахъ Турана и расположился на отдыхъ близъ города Семенгана. По обыкновенію, онъ отпустилъ коня Рахша пастись въ лугахъ, а самъ, съѣвъ цѣлаго онагра, заснулъ богатырскимъ сномъ. Случайно нѣсколько тюркскихъ всадниковъ увидали коня Рустемова, бросились его ловить и увели съ собою на арканѣ. Проснувшись и не найдя своего коня, Рустемъ идетъ его искать и приходить въ городъ Семенганъ. Царь, узнавъ Рустема, спрашиваетъ его, отчего онъ не на конѣ. Рустемъ разсказываетъ о пропажѣ Рахша и проситъ царя отыскать ему коня, однако, подъ угрозой снести головы его богатырямъ, если конь не будетъ найденъ. Царь обѣщаетъ отыскать коня и приглашаетъ Рустема въ свой дворецъ. Дочь семенганскаго царя, красавица Техмимэ, узнавъ о приходѣ Рустема, изъ желанія имѣть отъ него сына, приходитъ къ нему ночью, чтобы склонить его на бракъ, и достигаетъ своей цѣли, причемъ, по словамъ Фирдоуси, этотъ бракъ былъ освященъ мобедами (жрецами). Проведя одну ночь съ царевной и получивъ обратно коня, Рустемъ уѣзжаетъ въ свою область, покинувъ Техмимэ.
   Прежде чѣмъ пойти дальше, считаю нужнымъ отмѣтить отношеніе Техминэ къ Рустему. Въ поэтическомъ разсказѣ Фирдоуси о семенганской царевнѣ, влюбившейся въ Рустема заочно, благодаря его громкой славѣ, и пожертвовавшей любви дѣвичьей скромностью, чувствуется желаніе замаскировать болѣе грубыя черты народныхъ сказаній. Поступокъ Техмимэ получаетъ романтическій колоритъ, котораго, конечно, не было въ примитивныхъ народныхъ версіяхъ этого сюжета. Связь національнаго богатыря съ иноземкой, на чужой сторонѣ, является неестественной и потому влечетъ за собой роковыя послѣдствія (столкновеніе отца съ сыномъ).
   Естественно, что виновница этой связи въ народныхъ, не подправленныхъ рукой поэта, версіяхъ должна являться личностью далеко не столь идеальною, какой изображена Темхмимэ. Въ какомъ родѣ могла быть эта иноземка, видно изъ одного очень древняго и, быть можетъ, также иранскаго варіанта того же сюжета, который мы находимъ у Геродота. Я имѣю въ виду общеизвѣстный, но, насколько знаю, еще не сопоставленный съ иранскимъ разсказъ Геродота о похожденіи Геракла въ Скиѳіи, въ области Гилеѣ, на нижнемъ теченіи Днѣпра.
   Гераклъ прибылъ въ одно изъ своихъ путешествій въ Скиѳію, еще не обитаемую, и заснулъ, закутавшись въ львиную шкуру (срав. персидскаго Геракла -- Рустема, спящаго въ уединенномъ мѣстѣ и окутаннаго своею леопардовою шкурой). Во время сна какимъ-то чудомъ исчезли его кони. Проснувшись, Гераклъ пустился на поиски, обошелъ всю страну, пока но прибылъ въ землю, называемую Гилеей (лѣсной). Здѣсь въ пещерѣ нашелъ онъ странное существо -- на половину дѣвушку, на половину змѣю. Оказалось, что эта дѣвица задержала коней Геракла и согласилась отдать ихъ ему лишь подъ условіемъ, чтобы онъ произвелъ съ ней потомство. Отъ связи Геракла съ дѣвушкой-эхидной произошли родоначальники трехъ народовъ -- агаѳирсовъ, гелоновъ и скиѳовъ. Только младшій сынъ Скиѳъ былъ въ состояніи натянуть оставленный отцомъ лукъ и опоясаться его поясомъ, потому онъ и остался въ странѣ; двое же старшіе -- Гелонъ и Агаеирсъ -- не могли исполнить заданной задачи и были матерью изгнаны изъ страны. Отъ Скиѳа произошла царская династія въ Скиѳіи {Геродотъ, IV, гл. 10.}.
   Хотя это преданіе о происхожденіи скиѳовъ было разсказано Геродоту Понтійскими греками, но нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что греки только эллинизировали скиѳское преданіе, подставивъ своего Геракла на мѣсто соотвѣтствующаго скиѳскаго божественнаго героя. Дѣвицѣ-змѣѣ соотвѣтствуетъ въ другой версіи того же преданія {Геродотъ, IV, гл. 5.} нимфа, дочь олицетворенной рѣки Борисеена (Днѣпра), отъ свази которой съ Зевсомъ (очевидно, греческой перелицовкой скиѳскаго бога) родится родоначальникъ скиѳовъ Таргитай. Подобно тому, какъ Рустемъ, исполнивъ желаніе Техмимэ, покидаетъ ее, оставивъ ониксъ для будущаго сына, такъ Гераклъ покидаетъ дѣвушку-эхидну, оставивъ свой лукъ для испытанія силы будущихъ сыновей. Различіе между обоими иранскими {Называемъ это преданіе скиѳовъ-земледѣльцевъ, осѣдлыхъ, раненію въ виду того, что иранство этого племени понтійскихъ скиѳовъ можетъ считаться почта доказаннымъ. См. Осень. этюды, III, стр. 117--186.} преданіями заключается въ томъ, что скиѳское пріурочено къ генеалогіи трехъ народовъ и получило потому искусственный характеръ, персидское же (у Фирдоуси) сохранило въ большей степени черты непосредственности народныхъ сказаній. Съ другой стороны, въ образѣ дѣвицы-змѣи, живущей въ горной пещерѣ и вынуждающей Геракла произвести съ ней потомство, чувствуется, однако, больше эпической примитивной грубости, чѣмъ въ царевнѣ Техмимэ, какою она представляется въ изящномъ изображеніи тусскаго поэта, хотя и онъ не затушевалъ той эпической черты, что Техмимэ прямо заявляетъ, что желала бы быть женой Рустема, чтобы имѣть отъ него богатырское потомство. Въ нашихъ былинахъ, какъ увидимъ ниже, баба Горынинка, вступающая въ связь съ Ильей, по грубости также больше напоминаетъ дѣвицу-змѣю скиѳскаго преданія, чѣмъ царевну Техмимэ {Кстати отмѣтимъ, что имя семенганской царевны не соотвѣтствуетъ той роли, которую она играетъ у Фирдоуси, а скорѣе прилично богатыршѣ, вродѣ Латагорки. Имя Техмимэ (въ лексиконѣ Вуллерса Техника), очевидно, происходитъ отъ слова техи -- сильный, богатырскій (авестійск. тахма -- сильный, быстрый). Обычный эпитетъ Рустема техеитенъ -- крѣпкотѣлый -- происходитъ отъ того же слова, сложеннаго съ тен -- тѣло. Не было ли въ Иранѣ такихъ варіантовъ сказанія о Техмимэ, въ которыхъ она оправдывала на лѣлѣ свое богатырское имя?}. Она напоминаетъ первую еще въ слѣдующемъ. Вспомнимъ, что эпитетъ горыничъ принадлежитъ змѣю, что въ одной (Рыбниковской) былинѣ сынъ ея, вызывающій Илью, возитъ съ собой какую-то змѣю горынскую, вспомнимъ, что сказочныя дѣвицы часто находятся въ связи съ змѣями (Марина и Тугаринъ Змѣевичъ и мн. др.), и мы найдемъ, что баба Горынична (Латыгорка, Семигорка и пр.) весьма близка къ дѣвицѣ-змѣѣ у Геродота.
   Послѣ этого небольшаго отступленія по поводу Техмимэ возвращаюсь къ передачѣ дальнѣйшаго содержанія разсказа Фирдоуси о происхожденіи Сохраба. Покидая Техмицэ, Рустемъ вручаетъ ей драгоцѣнный ониксъ съ приказаніемъ въ случаѣ рожденія дочери прикрѣпить его ей къ волосамъ, въ случаѣ же рожденія сына привязать ему его къ рукѣ. Затѣмъ Рустемъ уѣзжаетъ изъ Семенрана въ свою область, скрывъ отъ всѣхъ свое семенганское любовное приключеніе. Въ надлежащее время у покинутой Техмимэ родится богатырскій сынъ необыкновенныхъ размѣровъ. Десяти лѣтъ онъ уже такъ силенъ, что никто въ его странѣ не дерзаетъ съ нимъ бороться {Mohl, II, стр. 64. Фирдоуси не даетъ подробностей о силѣ Сохраба и, изъ желанія облагородить героя, не говоритъ о тѣхъ богатырскихъ шуточкахъ, въ которыхъ проявлялась весьма грубо его непомѣрная сила. Однако, кавказскіе отголоски Рустеміады показываютъ, что народныя сказанія содержали мотивъ о томъ, что Сохрабъ такъ же шутилъ со своими сверстниками, какъ Василій Буслаевъ, Подсокольникъ (Ефименко, No VII) Константинъ (Кирѣев., III, No 2, стр. 117) и друг.}. Десятилѣтній Сохрабъ идетъ къ матери и требуетъ, чтобъ она открыла ему имя его отца, сопровождая требованіе угрозой ее убить ("если ты откажешься отвѣчать на этотъ вопросъ, а не оставлю тебя въ живыхъ между великими земли") {Mohl, ibid.}. Мать открываетъ сыну имя его отца, но совѣтуетъ ему скрыть свое происхожденіе, чтобы о немъ не узналъ туранcкій царь Афрасіабъ, смертельный врагъ Рустема. Сынъ рѣшаетъ собрать войско, идти въ Иранъ, свергнуть съ престола царя Кауса, убить его пехлевановъ и отдать престолъ своему отцу, а затѣмъ свергнуть и туринскаго царя, чтобы посадить на его престолъ свою мать. Готовясь къ предпріятію, Сохрабъ, подобно Рустему, осматриваетъ табуны, выбираетъ коня наложеніемъ ему руки на спину и останавливается на аюеребеякъ изъ породы Рахша.
   

II. Похожденія сына до встрѣчи съ отцомъ.

   Эта часть разсказа Фирдоуси вводитъ насъ въ чисто-иранскіе интересы, въ борьбу Ирана съ Туриномъ, и потому нельзя ожидать, чтобъ этотъ отдѣлъ Рустеміады далъ яркіе отголоски въ народныхъ иноземныхъ сказаніяхъ.
   Узнавъ о силѣ и мужествѣ Сохраба и о его планахъ, Афрасіабъ задумываетъ сразить Рустема силой Сохраба и затѣмъ погубить юнаго богатыря. Съ этою цѣлью онъ посылаетъ Сохрабу двухъ хитрыхъ туранцевъ, Тумана и Бармана, съ войскомъ, чтобы руководить его коварными совѣтами и не дать ему случая лично узнать отца. Сохрабъ выступаетъ въ походъ и осаждаетъ бѣлый замокъ. Подъ стѣнами его онъ сражается съ Амазонкой Гурдаферидъ, принявъ ее за богатыря. Ударомъ копья въ поясницу онъ поднимаетъ амазонку вверхъ, но она отсѣкла древко копья мечемъ и, удержавшись на конѣ, пустилась въ бѣгство. Преслѣдуя ее, Сохрабъ сорвалъ ей шлемъ съ головы, и разсыпавшіеся волосы обнаружили въ ней женщину. Гурдаферидъ сдалась въ плѣнъ и отпущена Сохрабомъ подъ условіемъ сдачи заика. Но коварная дѣвушка обманула богатыря и насмѣялась надъ нимъ. Гарнизонъ заика ушелъ ночью и Сохрабу пришлось занять пустую крѣпость. Вѣсть объ успѣхахъ Сохраба достигаетъ Кауса, и онъ посылаетъ Гива призвать изъ Забулистана главнаго пехлевана государства, Рустема. Слѣдуетъ описаніе прибытія Рустена къ Каусу, его ссора съ царемъ (см. Экскурсъ I) и примиреніе при посредствѣ Гудерза. Затѣмъ Рустемъ ведетъ иранское войско противъ Сохраба. Желая видѣть молодаго богатыря, онъ въ одеждѣ простаго туранскаго воина отправляется ночью осмотрѣть туранскій лагерь и прокрадывается въ шатеръ Сохаба. Послѣдній окруженъ туранскими вождями, въ числѣ которыхъ находится Женде-Резмъ; Техмимэ, прощаясь съ сыномъ, поручила Женде-Резму, видѣвшему Рустема, указать Сохрабу его отца, но судьба рѣшила иначе: выйдя изъ шатра, Женде-Резмъ замѣтилъ Рустема и тотъ, боясь быть открытымъ, наносить ему смертельный ударъ въ голову.
   Роковая судьба устранила и другую возможность сыну узнать отца. Сохрабъ, осматривая издали иранскій станъ, спрашивалъ у Хеджира объ именахъ вождей, желая услышать отъ него имя Рустема; но Хеджиръ, думая, что Сохрабъ желаетъ сразиться съ Рустемомъ, объявилъ, что пехлевана нѣтъ въ иранскомъ войскѣ.
   

III. Бой Сохраба съ Рустемомъ.

   Сохрабъ съ войскомъ устремляется на иранцевъ, издѣвается надъ царемъ Еаусомъ и вызываетъ себѣ поединщика. Чтобы показать пренебреженіе къ царю, онъ ударами копья сшибаетъ 70 маковокъ съ ограды его шатра и приводить Еауса въ трепетъ 1). Царь поспѣшно отправляетъ пехлевана Туса призвать Рустема, который одинъ въ состояніи бороться съ туранскимъ богатыремъ. Всѣ иранскіе пехлеваны -- Гивъ, Гургинъ,
   
   Подобно тому, какъ здѣсь Сохрабъ изъ пренебреженія къ царю Кейкаусу стрѣляетъ по маковкамъ огради его шатра, такъ въ нашихъ былинахъ Илья на зло Владиміру, вслѣдствіе ссоры съ нимъ, стрѣляетъ по золотимъ маковкамъ кіевскихъ церквей (см. Рыбн. I, 96; Гильфердингъ, столб. 284 и 458), или сшибаетъ позолоченныя маковки у княженецкихъ окошекъ (Рыбн. III, стр. 885). Такимъ образомъ, и въ формѣ полученнаго оскорбленія князь Владиміръ напоминаетъ Кейкауса. Тусъ -- торопятъ Рустема и помогаютъ ему вооружиться. Наконецъ, Рустемъ неохотно выступаетъ противъ Сохраба, который вызываетъ его на поединокъ. Молодой богатырь, однако, чувствуетъ какое-то влеченіе къ старику и допрашиваетъ его, не онъ ли Рустемъ. Рустемъ почему-то скрываетъ свое имя и называетъ себя простымъ воиномъ.
   Богатыри бьются сначала копьями, затѣмъ мечами и палицами, но не могутъ ничего сдѣлать другъ съ другомъ. Наконецъ, они начинаютъ бороться: Рустемъ пытается напрасно приподнять Сохраба, схвативъ егоза поясъ. Сохрабу же удается ударить Рустема палицей по плечу. Соперники разстаются, причемъ Сохрабъ называетъ Рустема безумнымъ старикомъ, такъ какъ онъ, несмотря на старость, надѣется быть сильнѣе юноши.
   Слѣдующій бой назначенъ на другое утро. Рустемъ сильно задумывается и опасается за исходъ единоборства. Онъ разспрашиваетъ въ иранскомъ лагерѣ о томъ, какъ сражался Сохрабъ послѣ поединка съ нимъ, я узнаетъ, что онъ убилъ много воиновъ, что всѣ бѣжали передъ нимъ и даже предводитель иранцевъ пехлеванъ Тусъ, пораженный ударомъ его палицы, но выдержалъ и постыдно пустился въ бѣгство.
   На другое утро соперники снова сходятся. Сохрабъ снова спрашиваетъ Рустема, не Рустемъ ли онъ, и совѣтуетъ ему отказаться отъ боя, указывая на его преклонные года. Рустемъ снова отпирается отъ своего имени и только раздражается болѣе и болѣе противъ юнаго богатыря. Бой длится съ утра до заката солнца. Наконецъ, Сохрабъ опрокидываетъ Рустема на землю, вскакиваетъ ему на грудь и хочетъ кинжаломъ отрѣзать ему голову. Повергнутый на земь богатырь, видя бѣду неминучую, прибѣгаетъ къ хитрости: онъ увѣряетъ Сохраба, что, по иранскому богатырскому обычаю, неприлично убивать противника-богатыря, въ первый разъ побѣжденнаго, и что боецъ лишь тогда можетъ убить противника, когда во второй разъ опрокинетъ его. Великодушный Сохрабъ, слыша это, отпускаетъ пеклевана.
   Далѣе слѣдуетъ молитва Рустема къ божеству о возвращеніи ему прежней силы во всемъ ея объемѣ (Экскурсъ I) и послѣдняя встрѣча съ Сохрабомъ. Бой былъ непродолжителенъ: Рустемъ быстро опрокинулъ противника, вскочилъ на него и вспоролъ ему груди бѣлыя. Умирающій Сохрабъ скорбитъ о своей неудачной судьбѣ: онъ напрасно искалъ своего отца Рустема, но умираетъ, не увидѣвъ его лица. Но отецъ отомститъ за сына его убійцѣ, всюду отыщетъ его. Пораженный словами Сохраба, Рустемъ спрашиваетъ его, какія примѣты имѣетъ онъ отъ отца, и Сохрабъ указываетъ ему ониксъ, носимый имъ на рукѣ подъ кольчугой. Ухватившись за послѣднюю надежду спасти пораженнаго на смерть сына, Рустемъ посылаетъ къ Еаусу за исцѣляющею всякія раны мазью, но коварный царь отказываетъ ему въ этой просьбѣ, опасаясь чрезмѣрнаго усиленія Рустема, если останется живъ его сынъ. Передъ смертью Сохрабъ просить отца не продолжать войны съ туранцами, сопровождавшими его, и дозволить имъ безпрепятственно вернуться домой. Едва Рустемъ отправляется самъ къ Кейкаусу, чтобъ непремѣнно добыть мазь, какъ его извѣщаютъ о кончинѣ сына. Согласно съ просьбой упершаго, Рустемъ поручаетъ своему брату Зеваре проводить туранское войско за предѣлы Ирана и самъ съ трупомъ сына возвращается въ Сейестанъ, гдѣ строитъ для него гробницу.
   Печальная вѣсть о смерти сына доходить и до Техмимэ. Въ отчаяніи несчастная мать приказываетъ принести вооруженіе и одежду Сохраба, рыдаетъ надъ ними, обнимаетъ и орошаетъ слезами его коня, все свое богатство раздаетъ нищимъ, даже разоряетъ дворецъ, откуда сынъ ея отправился на войну, и черезъ годъ сама умираетъ {Mohl, II, стр. 56--153.}. Этотъ бѣглый перечень содержанія исторіи Сохраба и Рустема въ обработкѣ Фирдоуси уже показываетъ, какъ полно и детально иранскій эпосъ развилъ широко распространенную фабулу о боѣ отца съ сыномъ. Если въ Рустеміадѣ этотъ роковой поединокъ представляетъ лишь одно изъ многихъ похожденій Рустема, то біографія его сына разработана подробно -- отъ колыбели до могилы. Сказаніе интересуется и матерью Сохраба, Техмимэ, и трагическая смерть сына подъ ножомъ роднаго отца влечетъ за собою смерть матери.
   Какъ особенность иранской версіи мотива о боѣ отца съ сыномъ, слѣдуетъ отмѣтить далѣе то, что этотъ мотивъ всѣми нитями своими вплетенъ въ эпопею о національной борьбѣ Ирана съ Тураномъ, и что не одна роковая судьба устраиваетъ столкновеніе Рустема съ Сохрабомъ: въ этомъ заинтересованъ цѣлый рядъ лицъ и, прежде всего, царь Ирана Афрасіабъ, поддерживающій изъ своихъ личныхъ видовъ заблужденіе Сохраба.
   Въ виду тѣснаго переплетенія разсматриваемаго эпизода изъ жизни Рустема съ національною иранскою войной, въ разсказъ введенъ цѣлый рядъ лицъ, которыя въ данномъ случаѣ являются второстепенными: таковы Барманъ, Туманъ, Хеджиръ со стороны туранцевъ и пехдеваны царя Кауса -- Тусъ, Гивъ и проч. со стороны иранцевъ. Конечно, нельзя думать, чтобы всѣ иранскіе пересказы боя Рустема съ сыномъ, ходившіе во время Фирдоуси и за много вѣковъ раньше его, въ устахъ народа были такъ полны и обстоятельны, какъ обработанная имъ версія, чтобъ въ этихъ разсказахъ являлись всѣ выводимыя имъ лица и дѣйствовали всѣ тѣ пружины, которыя въ его обработкѣ въ общей сложности ведутъ къ трагической развязкѣ. Индивидуальному творчеству поэта слѣдуетъ несомнѣнно приписать и нѣкоторыя нравственныя черты дѣйствующихъ лицъ. Изъ-подъ его облагораживающаго калама проглядываютъ кое-гдѣ грубыя черты болѣе первобытнаго народнаго рисунка, которыя онъ, какъ художникъ и патріотъ, старался ретушировать. Богатырскій сынъ, рожденный на чужбинѣ въ Ту ранѣ иноплеменною женщиной, носилъ въ народныхъ сказаніяхъ черты большей грубости и дикой силы, чѣмъ великодушный юноша Сохрабъ Фирдоуси, точно такъ же, какъ и его мать, быть можетъ, въ болѣе раннихъ версіяхъ скорѣе напоминала Геродотову нимфу-змѣю или нашу бабу Горынинку (Латыгорку, Семигорку и проч.), чѣмъ страстную и нѣжную царевну Техмимэ. Эту "облагороженномъ" народнаго сказанія у Фирдоуси нужно постоянно имѣть въ виду, когда мы будемъ сравнивать его версію съ тѣми иноземными (напримѣръ, кавказскими) пересказами того же мотива, въ которыхъ, однако, отраженіе иранскихъ сказаній вполнѣ очевидно. Съ другой стороны, уже а priori можно предполагать, что за предѣлами Ирана мы не встрѣтимъ въ передѣлкахъ этого сказанія такихъ чертъ, которыя имѣютъ мѣстный иранскій интересъ и находятся въ связи съ великою національною войной. Вниманіе иноземнаго разскащика и слушателя разсматриваемаго сказанія сосредоточивалось естественно на трагическомъ столкновеніи отца-богатыря съ богатыремъ-сыномъ, а не на безразличной для иноземца борьбѣ Ирана съ Тураномъ. Поэтому и цѣлый рядъ личностей, выводимыхъ Фирдоуси въ связи съ этою борьбой, долженъ былъ сократиться въ иноземныхъ пересказахъ. Если уже въ болѣе близкихъ къ Ирену прикавказскихъ странахъ мы находимъ въ народныхъ пересказахъ боя Ростона съ Зорабомъ только скелетъ этого иранскаго сказанія и кое-какіе клочки тѣла, то въ пересказахъ болѣе отдаленныхъ народностей мы должны ожидать еще большей скудости въ деталяхъ, еще большаго упрощенія и сокращенія основнаго сказанія. Такъ, напримѣръ, русскія версіи борьбы отца съ сыномъ настолько скудны въ деталяхъ сравнительно съ версіей Фирдоуси, настолько переработаны и подлажены подъ характеръ русскаго эпоса, настолько контаминировались другими эпическими мотивами, что при первомъ взглядѣ не производятъ впечатлѣнія отголосковъ иранскихъ,-- по крайней мѣрѣ, не болѣе, чѣмъ пересказы того же сюжета германскіе, кельтскіе и друг. И только детальное разсмотрѣніе русскихъ пѣсенъ о боѣ Ильи съ сыномъ можетъ, какъ увидимъ ниже, сдѣлать вѣроятнымъ, что въ нихъ слѣдуетъ видѣть не просто русскія версіи общераспространеннаго эпическаго сюжета, а отголоски этого сюжета именно въ иранской редакціи, прошедшей, впрочемъ, чрезъ неиранскую среду раньше своего, проникновенія въ нашъ народный эпосъ.
   Мы не будемъ здѣсь повторять работы, уже сдѣланной О. Миллеромъ и А. Н. Веселовскимъ по сличенію и группировкѣ всѣхъ доселѣ извѣстныхъ варіантовъ былинъ о боѣ Ильи съ Сокольникомъ (Подсокольникомъ, Збутомъ, Бориской, Аполлонищемъ, нахвальщикомъ, татарчонкомъ и пр.). Мы будемъ отмѣчать сначала, исходя изъ иранской версіи разсматриваемаго сказанія, только отдѣльныя сходныя черты, встрѣчающіяся въ русскомъ эпосѣ въ той или другой комбинаціи, и уже затѣмъ остановимся на вопросѣ о былинныхъ редакціяхъ мотива боя Ильи съ сыномъ.
   

I. Происхожденіе сына.

   Подобно тому, какъ Сохрабъ -- богатырь царскаго происхожденія, сынъ Ильи, по нѣкоторымъ пересказамъ, называется младымъ королевичемъ Збутомъ Борисомъ {Кирѣев., I, No 6, 11--15.}, хотя его мать королевна при этомъ не названа, или Петромъ царевичемъ Золотничаниномъ изъ Сѣверной стороны да Золотой орды {Гильферд., ст. No 226 = No 288.}. Въ другихъ пересказахъ мать, какъ извѣстно, называется бабой Латымиркой {Рыбн., I, No 18.}, Владымеркой {Рыбн., II, No 64.}, Латыгоркой {Ефименко, No VII.}, Златыгоркой {Кир., IV, стр. 17.}, Горынинкой {Кир., I, стр. 11, 111, 120, 128--144.}, дѣвкой Сиверьяничной {Рыбн., III, No 14. Гильфердингъ, ст. No 219, 226, 233, 246.}, женой (дочерью?) короля задонскаго и т. п.
   Подробностей о связи Ильи съ этою иноземною женщиной ваши былины почти не сохранили, точно также какъ нѣкоторые кавказскіе пересказы, которые вообще мало интересуются матерью Сохраба.
   Связь національнаго богатыря съ иноземкой во враждебной странѣ не могла быть естественною: она представляла черту насилія, давленія со стороны мужчины или женщины. Въ преданіи скиѳскомъ (будемъ такъ его называть) нимфа-ехидна отпускаетъ коней Геракла только подъ условіемъ, чтобъ онъ произвелъ съ ней потомка. Техмимэ ночью входитъ въ спальню Рустема съ такимъ же требованіемъ, сванетская женщина преслѣдуетъ Ростома съ кровати на кровать и добивается исполненія своего желанія {См. нашу статью: Отголоски иранскихъ сказаній на Кавказѣ. Этноф. Обозрѣніе, кн. II, стр. 8.}; въ пшавской версіи Ростомъ совершаетъ насиліе надъ красавицей, убивъ ея мужа; въ русскихъ былинахъ встрѣчаемъ также иногда намекъ на насиліе со стороны Ильи Муромца.
   
   "Онъ меня въ полѣ побилъ,
   Со мной грѣхъ творилъ,
   Съ того я тебя родила",--
   
   говоритъ Сиверьянична своему сыну Сокольничку {Рыбн., Ш, 14. Ср. побывальщину у Рыбн., I, 11, стр. 65, въ которой разсказывается, что Илья побѣдилъ паленицу Авдотью Горынчанку и спалъ съ нею.}.
   Это насиліе со стороны Ильи, какъ, вѣроятно, чувствовалъ и самъ народъ, идетъ въ разрѣзъ съ основнымъ нравственнымъ складомъ "стараго козака", который вообще избѣгаетъ насилія и, по словамъ одной былины, даже даетъ обѣтъ "не укинуться на прелесть женскую" {Гильфердингъ, ст. 298.}, подобно сванетскому Ростому, который не хотѣлъ имѣть связи съ женщиной {Этногр. Обозрѣніе, II, стр. 8.}. Но именно существованіе черты насилія въ связи Ильи съ Сиверьяничной (и проч.) свидѣтельствуетъ о томъ, что этотъ мотивъ древній, унаслѣдованный, а не возникшій самостоятельно на русской почвѣ. Онъ сохранили потому, что "изъ пѣсни слова не выкинешь", и, несмотря на то, что противорѣчилъ нравственному складу національнаго богатыря. Сказители только не развиваютъ его, не обставляютъ подробностями, а упоминаютъ его вскользь, какъ бы мимоходомъ, хотя имъ же мотивируется нерѣдко враждебность сына къ отцу. Не такъ поступаетъ съ грубыми стародавними чертами поэтъ-художникъ. Мотивъ насилія со стороны Техмимэ онъ ретушируетъ настолько, что назойливое желаніе ея имѣть сына отъ Рустема увѣнчивается законнымъ бракомъ, освященнымъ мобедами. Въ виду того, что мотивъ насилія со стороны богатыря существуетъ въ кавказскихъ версіяхъ боя отца съ сыномъ {Наприм., въ сказаніи пшавскомъ.}, которыя несомнѣнно представляютъ отголоски Рустеміады, мы склонны думать, что и въ наши былины онъ проникъ, въ концѣ-концовъ, изъ того же источника, изъ какого-нибудь варіанта, отличнаго отъ версіи Фирдоуси.
   Для насъ пока достаточно отмѣтить слѣдующія черты сходства между иранскимъ и русскимъ сказаніями: сынъ Ильи-Рустема прижитъ внѣ родины богатыря, въ иноземномъ царствѣ, отъ случайной связи съ королевной или царевной, причемъ эта связь была мимолетной, а не прочной. Богатырь, исполнивъ свое желаніе (или желаніе женщины), оставляетъ ее и уѣзжаетъ на свою родину.
   

II. Рожденіе сына и выѣздъ на поиски отца.

   Покидая Техмимэ, Рустемъ даетъ ей драгоцѣнный камень-ониксъ, который долженъ служить примѣтой будущему сыну или дочери.
   Въ полную параллель съ этимъ Илья, разставаясь со Златыгоркой, въ одномъ пересказѣ {Ефименко, No VII, стр. 80.}, даетъ ей перстень съ такими словами:
   
   "Принесешь если ты дочь засѣяну,
   Отдай ей перстень и приданое,
   А если принесешь удала добра молодца,
   Благослови его дорогимъ перстнемъ,
   Дай ему добра коня, да пошли его во чисто поле,
   А пошли его, наказывай:
   Если увидитъ онъ въ чистомъ полѣ стараго,
   Такъ не дошедши пустъ поклонится".
   
   Богатырскій сынъ развивается въ силахъ чрезвычайно быстро: Сохрабъ въ 10 лѣтъ, по словамъ Фирдоуси, не имѣлъ себѣ соперниковъ при дворѣ матери. Хотя, какъ мы видѣли, Фирдоуси не говорить объ опасныхъ шуточкахъ мальчика-богатыря съ окружающими, но въ другихъ иранскихъ пересказахъ, вѣроятно, онѣ упоминались, какъ упоминаются онѣ въ сказкѣ о Ерусланѣ Лазаревичѣ и въ нѣкоторыхъ кавказскихъ сказаніяхъ {Наприм., въ пшавскомъ (Этногр. Обозр., II, стр. 14).}.
   Въ былинѣ No VII Ефименко, дѣтство Подсокольника описывается въ слѣдующихъ чертахъ:
   
   Удаль молодецъ не по годамъ ростетъ, а по часамъ;
   Сталъ же добрый молодецъ шести годовъ,
   Сталъ онъ на улицу похаживать,
   Сталъ съ ребятами поигрывать... {Стр. 81.}
   
   Хотя въ этой былинѣ и не говорится, какого рода были эти игры, но можно догадываться, что онѣ были, вѣроятно, таковы:
   
   Онъ шутку шутитъ не по-ребячью,
   А творки творитъ не по маленькимъ:
   Котораго возьметъ на руку,
   Изъ плеча тому руку выломитъ,
   И котораго задѣнетъ за ногу,
   То... ногу оторветъ прочь;
   И котораго хватитъ поперекъ хребта,
   Тотъ кричитъ-реветъ, окорачъ ползетъ,
   Безъ головы домой придетъ {Былина о Саулѣ Левавидовичѣ. Кир., III, стр. 117.}.
   
   У Фирдоуси ІѲ-ти лѣтній Сохрабъ допытывается у матери о своемъ отцѣ, причемъ прибѣгаетъ къ угрозѣ. Послѣднее обстоятельство кажется страннымъ и ничѣмъ не мотивированнымъ. Техмимэ, законной женѣ Рустема, обвѣнчанной съ нимъ съ согласія отца, повидимому, нѣтъ основанія скрывать имя своего мужа. Но дѣло въ томъ, что законныя формы ея брака были внесены самимъ поэтомъ и не существовали въ менѣе утонченныхъ простонародныхъ пересказахъ, въ которыхъ поэтому и угрозы матери со стороны сына были вполнѣ умѣстны. Въ кавказскихъ сказаніяхъ допрашиваніе матери съ пристрастіемъ встрѣчается нерѣдко: такъ, кабардинскій Ашамазъ, чтобъ заставить мать сказать ему имя убійцы его отца, сжимаетъ ей руки, въ которыхъ она держитъ горячій ячмень {Сбор. свѣд. о кавказ. горцахъ, V отд., II, стр. 66.}, а его двойникъ карачаевскій Ачимезъ обжигаетъ такимъ же способомъ матери руки горячею халвой {Сбор. мат. для опис. мѣст. и племенъ Кавказа. Вып. III, отд. II, стр. 141. Срав. также вып. X, отд. III, стр. 17.}. Въ нашихъ былинахъ такой допросъ съ пристрастіемъ не встрѣчается, но въ нѣкоторыхъ пересказахъ сынъ является еще болѣе звѣрскимъ, такъ какъ убиваетъ мать {Кирѣев., I, стр. 85. Ефименко, стр. 82.}.
   По разсказу Фирдоуси, Техмимэ, открывъ Сохрабу имя отца, дала ему оставленный имъ драгоцѣнный камень и Сохрабъ съ дружиной отправляется въ Иранъ. По былинѣ Ефименка (No VII):
   
   Подарила она (мать) ему тогда злаченъ перстень,
   А на злачномъ перстнѣ имя, изотчина... *).
   *) Оставленіе перстня отъѣзжающимъ богатыремъ для будущаго сына встрѣчается и въ былинѣ Гильфердинга No 65, гдѣ Добрыня (вмѣсто Ильи) бьется съ сыномъ богатыремъ Золотой орды. Только мотивъ этотъ попалъ не на надлежащее мѣсто, такъ какъ. Добрыня даетъ "колечко подзолоченое"сыну уже послѣ битвы съ нимъ.
   
   Далѣе:
   
   Сталъ Подсокольничекъ двѣнадцати лѣтъ,
   Не ясенъ соколъ на возлетѣ,
   Подсокольничекъ сталъ на возрастѣ,
   Сталъ Подсокольничекъ мечемъ владѣть,
   Сталъ Подсокольничекь и конемъ владѣть,
   Да садился Подсокольничекъ на добра коня,
   Поѣзхаетъ Подсокольничекъ во чисто поле.
   Говорила тутъ ему матушка родимая:
   "Ты поѣдешь да во часто поле,
   Ты увидишь во чистомъ полѣ стараго,
   Не дошедши старому кланяйся,
   А челомъ бей о сыру землю" {Стр. 80.}.
   
   
   Въ другой былинѣ {Рыбн., I, No 12.}, гдѣ дочь Ильи, вѣроятно, замѣнила сына "въ такую пору эпоса, когда названіе шмеянны уже не вызывало двойственнаго представленія пола" {А. Н. Веселовскій: "Южно-русск. былины", III--XI, стр. 821.}, говорится, что она была послана матушкой попровѣдать про батюшку. Во всѣхъ прочихъ былинахъ, имѣющихъ отношеніе къ бою Ильи съ сыномъ, нѣтъ никакихъ указаній на то, чтобы сынъ искалъ отца или зналъ его имя. Узнаніе уже происходитъ послѣ боя и вызываетъ въ сынѣ чувство ненависти къ отцу за нѣкогда совершенное имъ насиліе надъ его матерью. Этою чертой, объясняющеюся смѣшеніемъ двухъ сходныхъ былинныхъ сюжетовъ, русскіе пересказы боя отца съ сыномъ отличаются отъ иранскаго.
   

III. Обстоятельства, предшествующія бою отца съ сыномъ.

   Такъ какъ походъ Сохраба во главѣ войска въ Туранъ и его военные успѣхи представляли спеціально иранскій національный интересъ, то трудно искать отголосковъ этой части похожденій Сохраба внѣ Ирана. Трагическая встрѣча отца съ сыномъ настолько поглощала вниманіе иноземныхъ разскащиковъ и слушателей, что разсказъ, обыкновенно опуская всѣ событія, случившіяся между рожденіемъ сына и его встрѣчей съ отцемъ, спѣшилъ быстро къ развязкѣ. Однако, въ нѣкоторыхъ кавказскихъ пересказахъ отразилось, хотя въ нѣсколько темной формѣ, одно похожденіе Сохраба до его встрѣчи съ отцомъ, похожденіе настолько интересное, что могло остановить на себѣ вниманіе. Это именно бой Сохраба съ амазонкой Гурдаферидъ {См. выше.}.
   Быть можетъ, отголосокъ этого боя сохранился кое-гдѣ и въ нашихъ былинахъ, хотя въ формѣ почти неузнаваемой. Такъ, одна былина Кирѣевскаго {Кирѣевскій, I, No 3, стр. 5, 2-е изд.}, представляющая весьма искаженный пересказъ встрѣчи Ильи съ Татарченкомъ, несомнѣнно его сыномъ, хотя въ былинѣ уже этого не говорится, содержитъ слѣдующую странную и неожиданную черту. Илья встрѣчаетъ въ полѣ "разъѣздную походную красну дѣвицу",-- очевидно, паленицу,-- и на его вопросъ, кто она и отчего одна въ полѣ кизакуетъ, она говоритъ, что бѣжала отъ Олеши Поповича, насмѣшника-пересмѣшника. На это Муромецъ говоритъ:
   
   "Охъ ты гой еси душа я красна дѣвица!
   Охъ ты что мнѣ давно не сказалась?
   Я бы съ Олешей перевѣдался,
   Я бы снялъ съ Олеши буйну голову".
   
   Далѣе былина ничего не говорить, что сталось съ "походною" красною дѣвицей, а Илья вслѣдъ за тѣмъ держитъ опочивъ въ шатрѣ, гдѣ на него спящаго нападаетъ татарченокъ. По мнѣнію академика А. Н. Веселовскаго, эта походная красна дѣвица, несомнѣнно, отвѣчаетъ Горынинкѣ или Горынчанкѣ другихъ пересказовъ {Южно-русск. былины, III -- XI, стр. 318.}, а имя Алеши подстроилось здѣсь по смѣшенію, какъ, наоборотъ, у Кирѣев., т. I, No 4, стр. 92, въ былинѣ о встрѣчѣ съ сестрой, вмѣсто Алеши, названъ Илья. Со вторымъ предположеніемъ нельзя не согласиться: Алеша несомнѣнно замѣнилъ здѣсь какое-то другое лицо, и мы полагаемъ, что это лицо то же самое, съ которымъ затѣмъ враждебно встрѣчается Илья. Дѣвица, по ея словамъ, убѣжала отъ преслѣдовавшаго ее Алеши, который слыветъ въ нашемъ эпосѣ волокитой. Но случайно сохранившееся названіе походная дѣвица указываетъ на то, что встрѣча ея съ преслѣдовавшимъ ее затѣмъ богатыремъ была боевая и что, побѣжденная въ бою, она ускакала, въ чистое поле отъ преслѣдователя, какъ Гурдаферидъ отъ Сохраба. Смутную реминисценцію паленицы можно видѣть и въ вопросѣ Ильи: "что одна въ чистомъ полѣ козакуешь?" Очевидно, дѣвица представлялась въ какомъ-нкбудь болѣе осмысленномъ пересказѣ козакомъ женскаго пола. На вопросъ Ильи объ ея происхожденія, она говоритъ, что "жила у батюшки дочь гостиная, и бѣжала со новыхъ сѣней". Здѣсь опять какая-то несообразность, объясняющаяся смутною передачей какого-то полузабытаго мотива. Почему, спасаясь отъ Олеши, дочь гостиная, живущая при батюшкѣ, не находитъ другого средства спасенія, какъ ускакать въ степь и тамъ козаковать? Вѣроятно, потому, что она только по недоразумѣнію сказителя сдѣлалась скромною дочерью гостиною, а раньше была удалою паленицей, вступающею въ бой съ богатыремъ. Вспомнимъ, что Гурдаферидъ заступаетъ своего слабаго и стараго отца Геждехема, не способнаго уже воевать, оставляетъ Бѣлый замокъ (новыя сѣни) и вызываетъ на бой Сохраба, затѣмъ, побѣжденная имъ, ищетъ спасенія въ бѣгствѣ. Нѣчто подобное было, вѣроятно, и въ томъ полузабытомъ Пересказѣ, искаженіемъ котораго представляется былина Кирѣевскаго. Если наше предположеніе о родствѣ походной красной дѣвицы съ персидской Гурдаферидъ правдоподобно, то, конечно, первая не можетъ быть замѣной бабы-горынчанки. Къ тому же, и отношенія Ильи къ походной дѣвицѣ мало напоминаютъ его встрѣчу съ Горынчанкой, кончающуюся, какъ извѣстно, боемъ и любовною связью, отъ которой произошелъ Сокольникъ.
   Нѣкоторымъ подтвержденіемъ нашему объясненію "походной красной дѣвицы" можетъ служить судьба, постигнувшая мотивъ встрѣчи Сохраба съ амазонкой Гурдаферидъ въ пшавскомъ сказаніи. Красавица, будущая мать Зураба, которою Ростокъ овладѣлъ насильно (Горынчанка, катъ Сокольника), слилась въ одно лицо съ красавицей-амазонкой (Гурдаферидъ), съ которой сразился Зурабъ. А именно, чтобы испытать сына; какъ онъ встрѣтитъ врага, мать одѣлась въ мужское платье, вооружилась и въ видѣ всадника подскакала на пути къ Зурабу, требуя, чтобы онъ отдалъ ей оружіе. Зурабъ ударилъ копьемъ въ лошадь всадника, шапка съ него упала, и разсыпались женскіе волосы, по которымъ Зурабъ узналъ свою мать, подобно тому, какъ персидскій Сохрабъ по разсыпавшимся волосамъ узналъ въ своемъ противникѣ амазонку Гурдаферидъ {Этнограф. Обозрѣніе, II, стр. 14.}. Чрезъ подобное смѣшеніе двухъ встрѣчъ съ женщинами, отца и сына, могло произойти то, что "походная" дѣвица, въ разсматриваемой былинѣ, встрѣчаясь съ Ильей, напоминаетъ академ. А. Н. Веселовскому Горынинку, но, съ другой стороны, разсказывая о своемъ бѣгствѣ отъ Олеши (который во второй половинѣ былины сейчасъ же смѣняется татарчонкомъ), напоминаетъ Гурдаферидъ, ускакавшую отъ Сохраба.
   Къ сожалѣнію, наши догадки о "походной" дѣвицѣ основаны на почвѣ очень зыбкой, на предполагаемой, а не на личной комбинаціи мотивовъ, и потому просимъ смотрѣть на вышеприведенныя соображенія только какъ на попытку осмыслить внезапное появленіе "походной красной дѣвицы" и ея безслѣдное исчезновеніе въ разсмотрѣнной нами былинѣ.
   

IV. Бой отца съ сыномъ.

   Извѣстіе о наѣздѣ туранскаго богатыря застаетъ Рустема въ Забулистанѣ, такъ сказать, на границахъ Ирана, на заставѣ Рустена вызываютъ сразиться съ туринскимъ богатыремъ, такъ какъ послѣдній не имѣетъ супротивника среди иранцевъ, и лишь Рустемъ одинъ можетъ съ нимъ справиться. Рустемъ ѣдетъ съ посланнымъ Каусомъ Гивомъ къ царю и (послѣ ссоры съ царемъ) соединяется съ царскимъ войскомъ, находящимся подъ начальствомъ богатыря Туса. Сохрабъ вызываетъ съ юношескою кичливостью поединщика. Славный пехлеванъ Тусъ, вступивъ съ нимъ въ бой, обращается въ бѣгство {О мѣстѣ этого мотива въ пересказѣ Фирдоуси см. выше.}. Рустемъ выступаетъ противъ нахвальщика, который указываетъ ему на его старость. Противники бьются сначала копьями, затѣмъ мечами и палицами. Наконецъ, схватываются бороться. Во второмъ боѣ Сохрабъ подмялъ Рустема. Рустемъ возстановляетъ прежнюю свою силу послѣ молитвы къ Богу и въ новой стычкѣ немедленно опрокидываетъ Сохраба и поретъ ему груди бѣлыя.
   Почти всѣмъ перечисленнымъ чертамъ находимъ мы соотвѣтствующія въ нашихъ былинахъ.
   Илья стоитъ съ дружиной на заставѣ, какъ Рустенъ. Ему привозятъ извѣстіе о нахвальщикѣ, которому, по одному пересказу, 12 лѣтъ, какъ Сохрабу {Рыбниковъ, I, No 18.}. Въ другихъ былинахъ {Рыбн., I, No 14; Гильферд., No 46.} нахвальщикъ подступаетъ къ стольному городу Кіеву и вызываетъ поединщика (подобно тому, какъ Сохрабъ угрожаетъ Каусу) и извѣстіе объ этомъ приходитъ къ Ильѣ {Рыбн., I, 14, стр. 81.}. Главный богатырь послѣ Ильи -- Добрыня, какъ у Фирдоуси -- Тусъ, предводитель царскаго войска, послѣ неудачной схватки съ наѣзжимъ богатыремъ обращается въ бѣгство. Ильѣ некѣмъ замѣниться {Видно, что, кромѣ старика, ѣхать некому. Кирѣев., I, No 2, стр. 52 (2-е изд.).}, какъ Рустему, и онъ вступаетъ въ бой съ нахвальщикомъ, который издѣвается надъ его старостью. Бьются послѣдовательно въ три пріема разнымъ оружіемъ, затѣмъ борются:
   
   Закричалъ Сокольничекъ-охотничекъ:
   Ахъ ты старый, сѣдатый песъ!
   Не на мной бы ти ѣздить по чисту полю,
   Пора бы ти въ деревнѣ сидѣть, свиней пасти...
   Разъѣхалися на копья востры,
   У нихъ копья въ рукахъ погибалися,
   На черепья копья разсыпалися;
   Разъѣхался на палицы боевыя:
   У нихъ палицы въ рукахъ погибалися,
   По маковкамъ палицы отломался;
   Разъѣхалися на сабли востры:
   У нихъ сабли въ рукахъ погибалися,
   Повыщербѣли на латы кольчужныя.
   Скоро они соходили со добрыхъ коней,
   Захватился они во ухваточку,
   Стали они боротися, ломатися *).
   *) Рыбн., I, No 13, стр. 78; срав. Кир., I, стр. 60, No 1 и 2, стр. 53.
   
   Бой, по одному пересказу, длится 3 дня, какъ у Фирдоуси {Кирѣев., I, No 2, стр. 53.}. Нахвальщикъ опрокидываетъ Илью, какъ Сохрабъ Рустема, хочетъ его зарѣзать (по одному пересказу), спрашиваетъ объ его имени, какъ Сохрабъ Рустема {Гильферд., No 77, стр. 463; сравн. Рыбн., I, No 12, гдѣ, впрочемъ, паленица принята на женщину.}. Обыкновенно, однако, объ имени побѣжденнаго супротивника спрашиваетъ не нахвальщикъ, а Илья, такъ что приведенная изъ одной былины черта, быть можетъ, случайна.
   Послѣ молитвы у Ильи, какъ у Рустема, прибываетъ силы, и онъ въ свою очередь, опрокидываетъ нахвальщика. Готовясь ему вспороть груди бѣлыя, онъ спрашиваетъ его объ имени, слѣдовательно, съ тѣмъ отличіемъ отъ Рустема, что послѣдній спрашиваетъ Сохраба, уже нанеся ему смертельную рану. Поэтому и узнаніе сына вызываетъ въ Ильѣ радость, а въ Рустемѣ отчаяніе. Наконецъ, оба сказанія, иранское и русское, кончаются трагически {Объ исконности трагическаго исхода въ русскихъ былинахъ о боѣ Ильи съ сыномъ см. О. Миллера, наз. соч., гл. I.}, смертью сына, хотя русскія вводятъ еще одинъ мотивъ, предшествующій убіенію отцомъ сына и старающійся оправдать отца, на сторонѣ котораго во всѣхъ русскихъ пересказахъ лежатъ симпатіи сказителей, мотивъ о коварномъ покушеніи сына на спящаго отца.
   Дѣйствительно, былины съ трагическимъ исходомъ разсказываютъ, что пощаженный Ильею сынъ, узнавъ, что онъ прижитъ своею матерью отъ Ильи насиліемъ, возвращается къ отцу и покушается убить его. Отъ удара сына Илью спасаетъ тѣльной крестъ. Проснувшись, Илья казнитъ сына безъ жалости:
   
   И схватилъ-то онъ Сокольника на ноги,
   И ударилъ онъ его о сыру землю,
   Тутъ-то ему и смерть пришла.
   Выходитъ Илья со бѣла шатра
   И ступилъ онъ Сокольнику на ногу,
   Рукой хватилъ на другую,
   И половину кинулъ матери на погребеніе,
   А другую собакамъ на съѣденіе {Рыбн., II, No 64.}.
   
   Иногда отецъ пластаетъ сыну груди бѣлыя, разсѣкаетъ его на мелкія части и раскидываетъ ихъ по чисту полю {Рыбн., I, No 14.}. Звѣрскій поступокъ Ильи соотвѣтствуетъ коварному покушенію сына на отца. Это покушеніе уничтожаетъ родственную связь, и нашъ народъ вполнѣ симпатизируетъ поступку Ильи: собакѣ собачья смерть! Въ такой развязкѣ сюжета о боѣ отца съ сыномъ нельзя не видѣть передѣлки, происшедшей уже на русской почвѣ и вызванной стремленіемъ оправдать Илью въ его расправѣ съ сыномъ. Чтобы не наложить тѣни на своего идеальнаго богатыря, наши сказители имѣли два исхода: они могли устранить трагическую развязку и окончить бой отца съ сыномъ благополучнымъ примиреніемъ бойцовъ вслѣдствіе взаимнаго узнанія ихъ родственныхъ отношеній; либо, не отступая отъ древней трагической развязки, мотивировать убіеніе сына такъ, чтобы вся вина была снята съ отца. Оба эти исхода мы и находимъ въ нашихъ былинахъ, причемъ первый, болѣе отступающій отъ традиціи, встрѣчается крайне рѣдко, второй же является широко распространеннымъ. Стоя на сторонѣ отца въ его столкновеніи съ сыномъ, нашъ эпосъ долженъ былъ наложить темныя краски на нравственный обликъ этого сына и придать ему черты, значительно отличающія его отъ персидскаго Сохраба. Послѣдній проникнутъ любовью къ отцу, старается его отыскать, чтобы возвести на престолъ Ирана, чувствуетъ инстинктивную симпатію къ Рустему и великодушно щадитъ его послѣ второй схватки. Нашъ Сокольникъ (Соловникъ, Збутъ и проч.) чувствуетъ ненависть къ отцу и покушается убить его изъ-за угла; сверхъ того, въ нѣкоторыхъ пересказахъ, убиваетъ и мать. Понятно, что такой противоестественный злодѣй можетъ быть уничтоженъ Ильей съ такимъ же правомъ, какъ какое-нибудь идолище поганое или собака Валинъ-царь.
   Въ нѣкоторыхъ былинахъ и мать Сокольника питаетъ враждебное чувство въ Ильѣ, не проставь ему нѣкогда совершоннаго имъ надъ ней насилія, такъ что враждебность сына къ отцу является какъ бы наслѣдственной. Быть можетъ, мотивъ враждебности сына къ отцу, совершившему нѣкогда насиліе надъ его матерью, вошелъ въ разсматриваемыя былины чрезъ смѣшеніе съ такими сюжетами, гдѣ сынъ защищаетъ мать отъ насильника-змѣя. Такъ, напримѣръ, въ одномъ пересказѣ былины о Вольгѣ, этотъ богатырь, происшедшій отъ насилія Змѣя Горынича надъ его матерью, едва родившись, говоритъ:
   
   "Ужъ ты гой еси матушка родимая!
   Не дамъ я тебя змѣю во обиду.
   Когда я буду на возрастѣ,
   На возрастѣ -- пятнадцати дѣть,
   Ужъ ти скуй мнѣ палицу боевую,
   Боевую палицу во сто пудъ;
   Когда та палица легка покажется,
   Ужъ скуй матушка въ полтораста пудъ;
   Тогда-то я, матушка, буду со змѣемъ воевать;
   Я заѣду-то къ нему въ пещерички змѣиныя,
   Сниму ему буйную головушку,
   Подниму его головушку на острый колъ,
   Поднесу его головушку къ твоему дворцу" {Рыбн., I, стр. 13.}.
   
   Подобно этому, Подсокольникъ, по былинѣ Ефименка, уже шести годовъ "зло несетъ на батюшка", а двѣнадцати лѣтъ покусился его убить {Ефименко, No 7, стр. 80.}.
   Въ противуположность сыну, Илья въ тѣхъ пересказахъ, гдѣ не введенъ мотивъ о совершенномъ имъ насиліи надъ матерью, питаетъ и къ сыну, и къ матери не меньшую симпатію, чѣмъ Рустемъ къ Сохрабу и Техмимэ. Такъ, въ былинѣ Кирѣев., No 6 {Стр. 18.}, заставивъ побѣжденнаго Збута-Бориса королевича сказать свою дядину отчину, Илья "заплакалъ, глядючи на свое чадо милое", и сказалъ ему:
   
   "Поѣзжай ты, Збутъ-Борисъ королевичъ младъ,
   Поѣзжай ты ко своей сударынѣ матушкѣ. *)
   *) Такое же любовное отношеніе Ильи къ сыну см. въ былинѣ Гильферд. No 46; сравн. Рыбн., I, No 14.
   
   А въ свою очередь матушка, узнавъ о схваткѣ сына съ Ильей, даетъ ему такое наставленіе:
   
   "Гой еси ти Збутъ-Борисъ королевичъ младъ!
   Почто ты напутался на стараго?
   Не надо бы тебѣ съ нимъ дратися,
   Надо бы съѣхаться въ чистомъ полѣ,
   И надо бы тебѣ ему поклонитися
   О праву руку до сырой земли,
   Онъ по роду тебѣ батюшка, старый козакъ,
   Илья Муромецъ сынъ Ивановичъ {Тамъ же, стр. 14.}".
   
   Такимъ образомъ, здѣсь мать Збута, королева Задонская, еще не смѣшалась съ "лютыми" бабамы Латыгорками, Латымирками и пр. и напоминаетъ довольно близко королевну семенганскую Техмимэ.
   Отмѣтивъ черты сходства и различія между иранскими и русскими пересказами сюжета о боѣ отца съ сыномъ, разсмотримъ теперь, основываясь на работѣ академика А. Н. Веселовскаго, наличныя былинныя редакцій этого популярнѣйшаго эпическаго сюжета.
   А. Н. Веселовскій различаетъ три группы былинъ о боѣ Ильи съ сыномъ, каждую съ отличительными признаками.
   Въ первой группѣ, самой обильной цр числу доселѣ извѣстныхъ пересказовъ, разсказъ открывается упоминаніемъ богатырской заставы, на которой стоитъ Илья съ другими (иногда 4-мя) богатырями (Добрыня, Алеша Поновичъ, Колыванъ, Самсонъ, Добрыня, Михайло-Йотыкъ, семь братьевъ Грядовичевъ, Ѳома Долгополый, Мужики Залѣшане). Къ заставѣ пріѣзжаетъ добрый молодецъ съ признаками Сокольника. За нимъ посылаетъ Илья Добрыню (Дуная), затѣмъ ѣдетъ самъ. Происходить извѣстный бой съ обычною развязкой. Мать Сокольника называется баба Латымирка, владымерка, Латыгорка, Амельфа Тимоѳеевна, Горынчанка.
   Во второй группѣ вначалѣ упоминается выѣздъ Ильи и Добрыни изъ Кіева на Фаворъ-гору (или Сафать-рѣку, или въ чистое поле). Извѣстіе о нахвальщикѣ приноситъ иногда воронъ. Затѣмъ, какъ въ первой группѣ, противъ пріѣзжаго богатыря посылается Добрыня. Бой Ильи. Мать Сокольника называется Сиверьяничной.
   Третью группу представляетъ былина Гильферд. No 46 = Рыбн., I, No 14, въ которой молодой Солбиниковъ-татаринъ подъѣзжаетъ подъ Кіевъ и требуетъ поединщика. Противъ него выѣзжаетъ Илья и происходить извѣстный бой.
   Изъ этихъ трехъ группъ А. Н. Веселовскій склоненъ считать схему 2-й болѣе первоначальной, такъ какъ находить ее въ нѣмецкомъ сказаніи о боѣ Гильдебранда съ Алебрандомъ.
   Верхне-нѣмецкій пересказъ открывается тѣмъ, что Гильдебрандъ хочетъ вернуться въ Бернъ, гдѣ оставилъ жену Утэ и гдѣ не бывалъ въ теченіе 30 лѣтъ. Герцогъ Амелунгъ предупреждаетъ его, что въ полѣ на заставѣ онъ встрѣтить молодаго Алебранда, который на него нападетъ. Дитрихъ Бернскій совѣтуетъ Гильдебранду не биться съ Алебрандомъ, а подружиться съ нимъ. Далѣе слѣдуетъ на бернской заставѣ встрѣча Гильдебранда съ молодымъ витяземъ, бой, въ которомъ отецъ обезоружилъ сына и изъ разспросовъ узналъ о его родѣ-племени. Пѣсня кончается узнаніемъ и отъѣздомъ отца съ сыномъ въ Бернъ, гдѣ происходить радостное свиданіе съ женою и матерью.
   Сходныя черты представляетъ и эпизодъ изъ Тидрексаги, основанный, вѣроятно, на нижне-нѣмецкомъ пересказѣ. Гильдебрандъ выѣзжаетъ изъ Берна вмѣстѣ съ молодымъ Конрадомъ, который предупреждаетъ его быть ласковымъ съ Алебрандомъ, когда онъ встрѣтить его, и сказаться его отцемъ, иначе ему будетъ худо: такой тотъ сильный богатырь. Затѣмъ Конрадъ описываетъ примѣты Алебранда и покидаетъ Гильдебранда. Слѣдуетъ встрѣча отца съ сыномъ; послѣдній на бѣломъ конѣ, въ бѣломъ вооруженіи; рядомъ съ нимъ два выжлеца, по лѣвую сторону ястребъ. Увидѣвъ незнакомаго всадника, Алебрандъ крѣпче привязалъ шлемъ, заслонился щитомъ и съ копьемъ въ рукѣ бросился ему на встрѣчу. Въ слѣдующей затѣмъ схваткѣ древки копій разлетаются пополамъ, бойцы спѣшились и бьются мечами. Трижды останавливаются они среди боя, дважды спрашиваетъ Алебрандъ объ имени противника, спрашиваетъ въ послѣдній разъ Гильдебрандъ, но отвѣта нѣтъ и бой возгорается снова. Гильдебрандъ нанесъ сыну глубокую рану въ бедро; тотъ не можетъ сражаться далѣе и передаетъ отцу мечъ. Когда Гильдебрандъ протянулъ за нимъ руку, отстранивъ щитъ, молодой витязь ударилъ въ него измѣннически, намѣреваясь отсѣчь ему руку. Но старикъ успѣлъ заслониться щитомъ" говорить: "Этому удару ты научился у бабы, не у отца". И, набросившись на молодца, онъ повергаетъ его на землю, самъ насѣлъ на него и, занеся надъ нимъ мечъ, дважды спрашиваетъ, кто онъ такой: если ты Алебрандъ, то я отецъ твой Гильдебрандъ. Тотъ называетъ себя; совершается обоюдное признаніе, въ которомъ, въ концѣ этого эпизода, прінимаетъ участіе еще третье лицо: мать-жена, какъ въ нѣмецкой пѣснѣ {А. Н. Веселовскій: "Южно-русск. былины", III--XI, стр. 829 и слѣд.}.
   "Если отвлечь отъ пересказа Тидрексаги,-- говоритъ академикъ Веселовскій,-- примиряющій исходъ повѣсти о боѣ и взять въ разсчетъ лишь то ея содержаніе, которое мы привели, то получается схема, во всемъ отвѣчающая русскимъ былинамъ, разсмотрѣннымъ нами подъ No II, и исключеніемъ ихъ развязки:
   "1. Поѣздка Ильи и Добрыни-Гильдебранда и Конрада.
   "2. Илья-Гильдебрандъ встрѣчается съ сыномъ; описывается вооруженіе молодца; съ нимъ выжлецы и соколъ-ястребъ.
   "3. Бой идетъ сначала конный, потомъ пѣшій.
   "4. Нѣм. сильный ударъ, нанесенный сыномъ, устрашаетъ отца; русс. Илья падаетъ подъ ударомъ сына. Илья-Гильдебрандъ повергаетъ юнаго богатыря на землю и допрашиваетъ его.
   "Аттрибуты нашего Сокольничка-охотничка не могутъ быть случайными, и это ведетъ къ дальнѣйшему вопросу. Въ нѣмецкихъ пѣсняхъ о Гильдебрандѣ, старый витязь возвращается домой послѣ продолжительной отлучки, сынъ выѣхалъ изъ дома, очевидно, охотиться, иначе непонятны въ пересказѣ сѣверной саги сопровождающія его собаки и ястребъ. Какъ поняты отношенія отца и сына въ русскихъ былинахъ, именно въ группѣ No II? Кто у себя дома: отецъ или сынъ?
   "Рѣшающимъ для меня являются соколъ и выжлецъ: они не показываютъ на заѣзжаго богатыря. Пріѣзжалъ, стало бытъ, Илья Муромецъ? А не рѣшусь отвѣтить на это положительно.
   "Если Сокольникъ-охотникъ не могъ пріѣзжать издалека, то тѣмъ самымъ схему былинной группы No III, гдѣ Илья является защитникомъ Кіева противъ наѣзжей паленицы, слѣдуетъ признать поздней, навѣянной, быть можетъ, тѣми пѣснями, гдѣ такимъ защитникомъ выступаетъ юный богатырь (Михайло Даниловичъ, Ермакъ, Василій пьяница); въ нашемъ случаѣ были бы только переставлены роли. Что касается до 1-й изъ разобранныхъ нами пѣсенныхъ группъ, то мнѣ представляется здѣсь вѣроятнымъ внѣшнее вліяніе плана былины о гибели богатырей (Кирѣевскій, IV, стр. 108--115), она также открывается заставой, на которой, въ числѣ семи богатырей, стоять Алеша Поповичъ, Добрыня, Илья: является татаринъ, бусурманченокъ, противъ котораго выѣзжаетъ Добрыня, за нимъ Алеша; уже послѣ того былина выводитъ на сцену Илью, принимающаго участіе въ общей сѣчѣ.
   "Группа 2-я выдѣляется, такимъ образомъ, для меня, какъ представляющая древнѣйшій типъ былины. Если стать на мою точку зрѣнія, то происхожденіе другихъ типовъ (1-го и 3-го) объяснить будетъ легко. Во второй группѣ, т.-е. въ ея древнемъ оригиналѣ, кіевское пріуроченіе отсутствовало, бой совершался въ одну изъ поѣздокъ Ильи: онъ наѣзжалъ на "сокольника". Позднѣе, когда Илья присталъ къ Кіеву, явился главнымъ стоятелемъ за него, планъ мотива измѣнился: наѣзжалъ уже сокольникъ и Илья выходилъ къ нему на встрѣчу, чтобы повѣряться съ нимъ. Здѣсь представлялась возможность двоякой дифференціаціи: Илья выѣзжалъ противъ поединщика (группа No III), либо стоялъ съ другими на заставѣ, когда ему пришлось вѣдаться съ пріѣзжимъ богатыремъ (группа No I). Представленіе заставы всего глубже проникло въ былинный сюжетъ: мы встрѣтили его и въ пѣсняхъ, отнесенныхъ нами ко 2-й группѣ. Заставой открывалась и другая былина о боѣ: пѣсня о гибели богатырей на Руси; вліяніе ея запѣва на начальную сцену нашей былины представляется мнѣ вѣроятнымъ для нашей первой группы" {Тамъ же, стр. 884, 836 и 887.}.
   При всемъ остроуміи, построеніе А. И. Веселовскимъ первоначальнаго или древнѣйшаго типа былины о боѣ Ильи съ сыномъ представляется мнѣ нѣсколько искусственнымъ и едва ли вполнѣ согласнымъ съ наличными, доселѣ извѣстными былинами. На предпочтеніе, оказываемое 2-му типу (см. выше), кажется, всего болѣе повліяло сходство, намѣчаемое А. Н. Веселовскимъ между схемой этого типа и схемой эпизода изъ Тидрексаги, и особенно представленіе сына съ признаками соколинаго охотника. Но если мы ближе всмотримся въ тѣ рубрики схемы, которыя сопоставляетъ между собою А. Н. Веселовскій, то сходство между Тидрексагой и 2-мъ типомъ былинъ о боѣ отца съ сыномъ представляется не настолько яркимъ, чтобъ могло свидѣтельствовать въ пользу особой древности (и прочности) этого типа.
   1. Поѣздка Ильи и Добрыни-Гильдебранда и Конрада.
   Если Илья естественно сопоставляется съ Гильдебрандомъ, то Добрынѣ едва ли соотвѣтствуетъ Конрадъ. Добрыня вмѣстѣ съ Ильей встрѣчаетъ сына Ильи, между тѣмъ какъ Конрадъ только совѣтуетъ Гильдебранду не биться съ Алебрандомъ и покидаетъ стараго рыцаря раньше его встрѣчи съ Алебрандомъ.
   Такимъ образомъ, Конрадъ играетъ ту же роль, что герцогъ Амелушъ въ нѣмецкой пѣснѣ, предупреждающій Гильдебранда о предстоящей ему встрѣчѣ съ Алебрандомъ, или Дитрихъ Бернскій, совѣтующій Гильдебранду повести дружескія рѣчи съ юнымъ богатыремъ.
   Выѣздъ Гильдебранда также не вполнѣ соотвѣтствуетъ выѣзду Или: Гильдебрандъ возвращается въ Бернъ, гдѣ у него жена, которую онъ не видалъ 30 лѣтъ. Илья выѣзжаетъ въ поле изъ Кіева {Въ былинѣ этой группы Гильферд. No 283 даже неизвѣстно откуда.}, повидимому, безъ опредѣленной цѣли и располагается въ шатрѣ на горѣ.
   2. Илья-Гильдебрандъ встрѣчается съ сыномъ; описывается вооруженіе молодца; съ нимъ выжлецы и соколъ-ястребъ.
   Вся эта рубрика принадлежитъ не только этому типу, но и типу No I. Сынъ Ильи и въ былинахъ No I называется иногда сокольникомъ {Наприм., Рыбниковъ, I, No 18.} или имѣетъ признаки сокольника {Наприм., Кирѣевскій, I, 5 (соколъ); Кирѣевскій, IV, 3 (кречетъ и соколъ); Кирѣев., VII, прилож. No 1 (кречетъ и выжлоки).} -- сокола и выжлецовъ. Между тѣмъ, А. И. Веселовскій, считая аттрибуты Сокольничка въ типѣ No II неслучайными, выводитъ изъ нихъ, что они не показываютъ на заѣзжаго богатыря. Сынъ, по мнѣнію автора, у себя дома и только выѣхалъ на охоту. На нашъ взглядъ, едва ли присутствіе сокола и выжлецовъ можетъ дать основаніе къ такому выводу. Сынъ во всѣхъ былинахъ является иноземнымъ наѣздникомъ, одинаково во всѣхъ 3-хъ различаемыхъ акад. Веселовскимъ типахъ. Въ былинахъ ІІ-го типа онъ иногда называетъ своею родиной западную или сѣверную сторону, Золотую орду {Гильфердингъ, NoNo 226, 283.} землю Задонскую {Кирѣевскій, I, No 6.}, между тѣмъ какъ отецъ (Илья), стоитъ ли онъ на Фаворъ-горѣ или на Сафатъ-рѣкѣ, все же предполагается не выѣзжающимъ за предѣлы Руси. Слѣдовательно, вопросъ: кто у себя дома -- отецъ или сынъ?-- рѣшается былинами скорѣе въ пользу отца, не такъ какъ въ Тидрексагѣ, гдѣ отецъ представленъ возвращающимся домой къ женѣ въ Бернъ.
   3. Бой идетъ сначала конный, потомъ пѣшій.
   Эта рубрика схемы No II можетъ быть повторена и въ обѣихъ другихъ былинныхъ группахъ (I и III). Замѣтимъ только, что детали боя русскихъ былинъ, какъ мы видѣли, гораздо болѣе напоминаютъ бой Рустема съ Сохрабомъ, чѣмъ Гильдебранда съ Алебрандомъ, именно тремя видами оружія (палицы, копья, мечи) и борьбой.
   4. Нѣмец. сильный ударъ, нанесенный сыномъ, устрашаетъ отца; русс. Илья падаетъ подъ ударами сына. Илья-Гильдебрандъ повергаетъ юнаго богатыря на землю.
   Эта рубрика опять не представляетъ ничего типическаго для схемы No II, такъ какъ относится и къ другимъ былиннымъ группамъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, детали нашихъ былинъ снова болѣе напоминаютъ бой Рустема съ Сохрабомъ, чѣмъ бой нѣмецкихъ рыцарей. Сынъ (Сокольникъ-Сохрабъ) сначала повалилъ отца (а не только устрашилъ его ударомъ), слѣдовательно, оказался сильнѣе отца, который, только возстановивъ силы молитвой, могъ затѣмъ одолѣть сына. Наконецъ, въ нѣмецкихъ пересказахъ боя отца съ сыномъ трагическаго исхода фактически нѣтъ, и онъ только предполагается для древне-нѣмецкой пѣсни о Гильдебрандѣ и Гадубрантѣ, относимой къ VIII вѣку (?), но дошедшей до насъ безъ окончанія; между тѣмъ какъ въ нашихъ былинахъ трагическій исходъ, какъ въ Рустеміадѣ, есть основной. Такимъ образомъ, чрезъ сопоставленіе былинъ II и группы съ Тидрексагой едва ли можно сдѣлать выводъ о большей архаичности этой группы и, ставъ на точку А. Н. Веселовскаго, выводить изъ типа No II типы No I (открывающійся заставой) и No III (появленіемъ наѣздника у Кіева). А. Н. Веселовскій самъ признаетъ, что представленіе заставы всего глубже проникло въ былинный сюжетъ, такъ какъ встрѣчается и въ нѣкоторыхъ былинахъ, отнесенныхъ имъ ко П-й группѣ. Проще сказать, застава встрѣчается въ огромномъ большинствѣ былинъ разсматриваемаго сюжета (въ 14 изъ 19) л, по всей вѣроятности, была въ наидревнѣйшемъ или основномъ типѣ. Вторая группа въ распредѣленіи А. Н. Веселовскаго выводится только изъ трехъ {Рыбниковъ, III, No 14; Гильфердингъ, No 219; Гильферд., No 226 и 233.} или (если считать недосказанную былину Кир. No 6) изъ четырехъ былинъ и почти во всемъ, кромѣ зачала, совпадаетъ съ первой. Третья группа (наѣздъ нахвальщика въ Кіевъ) представлена только одною былиной {Гильферд., No 46; Рыбниковъ, I, No 14.}. Изъ этихъ цифровыхъ данныхъ позволяю себѣ вывести заключеніе, что къ основной редакціи принадлежать именно былины, открывающіяся богатырскою заставой, мимо которой проѣзжаетъ сокольникъ (etc.), а немногочисленныя остальныя былины не могутъ считаться двумя группами, на такихъ же правахъ, какъ былины основной редакціи, такъ какъ, въ сущности, представляютъ уклоненія отъ нихъ только въ зачалѣ.
   И такъ, можно думать, что основная схема сюжета о боѣ Ильи съ сыномъ открывалась богатырскою заставой, на которой стоялъ Илья съ другими богатырями. Далѣе являлся сокольникъ-юноша; съ нимъ пытался неудачно сразиться Добрыня; затѣмъ вступалъ въ бой Илья и, сначала опрокинутый пріѣзжимъ богатыремъ, потомъ опрокидывалъ его, возстановивъ силы молитвой. На древность такого типа, кажется, можно найти указанія въ кавказскихъ пересказахъ разсматриваемаго эпизода изъ Рустеміады.
   Такъ, въ сванетскомъ сказаніи {См. Этнограф. Обозрѣніе, II, стр. 9.} Ростомъ находится въ Карай (своемъ мѣстопребываніи для охоты) и туда пріѣзжаетъ Зурабъ, изображаемый охотникомъ. Онъ до вечера убилъ столько звѣрей, что сдѣлалъ себѣ изъ костей палатку, гдѣ расположился ночевать.
   Въ осетинской сказкѣ Ростомъ находится въ Абрасетъ-городѣ и туда пріѣзжаетъ отъ матери Зуранъ-ханъ {См. тамъ же, стр. 17.}.
   Но еще болѣе яркія указанія на наши былинные аттрибуты пріѣзжаго юноши-сокольника находимъ въ нѣкоторыхъ кабардинскихъ сказаніяхъ, по нѣкоторымъ чертамъ напоминающихъ нашу былину.
   Такъ, въ сказаніи о Пши-Бадиноко, этотъ богатырь имѣетъ такія примѣты: впереди всадника кругообразная туча, позади птицы летаютъ, на спинѣ же коня онъ раскинулъ шатеръ, пламя, которое онъ выдыхаетъ, жжетъ все на пути, а по бокамъ двѣ самырь-собаки рѣзвятся; конь его прыгаетъ и рвется изъ тѣсной дорожной колеи. Самъ онъ выдыхаетъ пламя клубами и солнцемъ палить отвѣсно, конь же поднимаетъ голову свою подъ облака {Сборникъ свѣдѣній о кавказскихъ горцахъ, V, отд. 2, стр. 61. Ср. описанія сына Ильи:
   
   Его храбра поѣздка молодецкая,
   Ископыта у коня метало
   По цѣлой овчинѣ по барановой;
   У коня изо рта пламя пышетъ,
   Изъ ушей у коня кудрявъ дымъ валитъ,
   Исподъ стремени борзой выжлецъ выскакиваетъ,
   У молодца съ плеча на плечо ясенъ соколъ перелетываетъ (Рыбниковъ, III, стр. 55).}.
   Въ другомъ сказаніи "Насранжаке" выводится напоминающій Сохраба и Сокольника ребенокъ-богатырь Ашаназъ, выѣзжающій чтобы отомстить за смерть отца и допрашивающій предварительно объ убійцѣ отца мать съ пристрастіемъ (какъ Сохрабъ разспрашиваетъ Техмимэ объ имени своего отца). Ашамазъ выѣзжаетъ со двора на отцовскомъ конѣ "съ соколомъ, усѣвшимся на концѣ его плеча, и съ собакой, прыгающею у груди коня". Съ такими атрибутами ребенокъ подъѣзжаетъ къ ставкѣ (покойнаго) отца, возлѣ которой стоитъ съ дружиной въ палаткахъ старый нартъ (богатырь) Насранжаке "съ бѣлою бородой" (Илья). Замѣтивъ дымокъ отъ костра, разложеннаго Ашамаэомъ, предводитель нартовъ посылаетъ узнать, кто тамъ расположился, нарта Сосрыко (Добрыня) съ десяткомъ всадниковъ. Они направляются къ дыму, но, не рѣшаясь подъѣхать къ нему, осматриваютъ издали. Возвращаются всадники обратно и говорятъ: "Мы не могли приблизиться къ мѣсту, куда ты насъ послалъ". Насранжаке (Илья), разгнѣвавшись, садится на коня самъ, ѣдетъ вверхъ и къ дыму подъѣзжаетъ. Онъ спрашиваетъ у мальчика-богатыря, какого онъ рода. Тотъ сначала запирается, но потомъ, когда Насранжаке, обидѣвшись, поворачиваетъ назадъ, говоритъ: "Благодатный старецъ, какъ же ты нетерпѣливъ! Вернись, я скажу тебѣ, кто я. Мой отецъ -- Аша, я же Ашамазъ. Тотчасъ же Насранжаке слѣзаетъ съ коня и, облобызавъ мальчика, сажаетъ на коня и жъ войску привозить" {Сборникъ свѣдѣній о кавказскихъ горцахъ, V, отд. 2, стр. 67.}. Дальнѣйшія похожденія Ашамаза -- месть за отца -- не представляютъ для насъ интереса, но приведенное начало сказанія, на нашъ взглядъ, живо напоминаетъ основной типъ нашихъ былинъ о встрѣчѣ Ильи съ Сокольникомъ. И въ нашихъ былинахъ о встрѣчѣ отца съ сыномъ, старый богатырь стоить на заставѣ съ дружиной, какъ сѣдой Насранжаке съ нартами на берегу Идиля (Волги) {Въ карачаевскомъ варіантѣ этого сказанія Насыранъ(-Насранжаке) оказывается роднымъ дядей мальчика-богатыря Ачимеза(-Ашамаза) и встрѣча происходитъ на заставѣ у р. Кубани (Сафатъ-рѣка). См. Сборникъ мат. для опис. мѣст. и плем. Кавказа, вып. III, отд. 2, стр. 142.}. Къ заставѣ подъѣзжаетъ богатырь-мальчикъ, сокольникъ съ соколомъ и собаками. Предводитель богатырей посылаетъ главнаго послѣ себя (Добрыню, Сосрыко) подсмотрѣть на пріѣзжаго, и посланный устрашается. За нимъ ѣдетъ старый богатырь и происходить узнаніе.
   Въ дальнѣйшемъ наша основная былина расходится съ кабардинской, такъ какъ въ послѣдней другой сюжетъ -- месть за убитаго отца, хотя въ нѣкоторыхъ частностяхъ напоминающій сюжетъ исканія отца юнымъ богатыремъ-сыномъ. Думаемъ, что на кабардинскую обработку сюжета о мести мальчика-сына за отца повліялъ широко извѣстный сюжетъ о встрѣчѣ отца съ мальчикомъ-сыномъ, повліялъ именно на первую половину, которую мы только одну и сопоставляемъ съ первою половиной нашихъ былинъ о встрѣчѣ Ильи съ сокольникомъ. Если наше сопоставленіе основательно, то оно, съ одной стороны, свидѣтельствовало бы о томъ, что типъ, который намъ предс королевична живо напоминаетъ кавказскія сказанія о царицѣ Тамарѣ, заманивавшей молодыхъ витязей въ свой замокъ и затѣмъ ночью сбрасывавшей ихъ трупы въ Терекъ, пражское мѣстное преданіе о княжнѣ Либушѣ и друг. Подложная кровать, какъ указываетъ Рамбо, упоминается въ сказкахъ Перро (Perrault-Contes: "L'adroite princesse") {Rambaud: "Russie epique", р. 62.}. Въ сборникѣ нѣмецкихъ пѣсенъ Миттлера,-- говоритъ О. Миллеръ,-- помѣщены два пересказа пѣсни о королевѣ, зазывавшей къ себѣ проѣзжихъ юношей: насладившись съ ними любовью, она ставила ихъ на доску, которая подъ ними проваливалась. Такимъ образомъ погубила она цѣлыхъ девять, но десятый съумѣлъ ея чарамъ противупоставить свои собственныя {О. Миллеръ: "Илья Муромецъ", стр. 777.}.
   Въ сборникѣ Аѳанасьева (VIII, No 4, стр. 50) одна сказка содержитъ многія черты, тождественныя съ похожденіемъ Ильи съ королевичной. Пріѣзжаетъ Иванъ-царевичъ къ Иринѣ-мягкоЙ перинѣ. Та встрѣчаетъ его, приглашаетъ раздѣться и лечь на пуховикъ: "Ложись къ стѣнкѣ! "-- говоритъ она Ивану.-- "Я не сплю у стѣнки,-- отвѣчаетъ онъ,-- а сплю на крайчику". Нужно было ей самой у стѣнки лечь, царевичъ ее подхватилъ подъ середку и прошибъ сквозь полъ, и улетѣла Ирина-мягкая перина въ погребъ, а онъ опустилъ конецъ веревки, вытащилъ своего брата и сказалъ: "Волочите другъ по дружкѣ всѣхъ и отправляйтесь по домамъ". И такъ, въ принадлежности эпизода о встрѣчѣ Ильи съ королевичной къ области сказокъ не можетъ быть сомнѣнія и вопросъ сводится лишь къ тому, изъ какихъ ближайшихъ источниковъ этотъ сказочный мотивъ попалъ въ русскія сказки и былины. Мы устраняемъ отъ себя этотъ вопросъ, какъ не входящій непосредственно въ ранки нашего изслѣдованія. Откуда бы ни проникъ разсмотрѣнный эпизодъ въ былины, онъ не вошелъ въ нихъ изъ иранскаго сказанія о Рустемѣ (по крайней мѣрѣ, въ редакціи Фирдоуси), хотя въ похожденіяхъ этого богатыря (а также его alter ego Исфендіара) есть нѣчто подобное, именно встрѣча съ колдуньей. Вотъ главныя черты этого похожденія Рустема по изложенію Фирдоуси. По пути въ Мазендеранъ, Рустемъ прибылъ (послѣ встрѣчи съ дракономъ, составляющей его третью заставу) въ прекрасную мѣстность и увидѣлъ на берегу ручья приготовленное кѣмъ-то угощеніе: кубокъ съ виномъ, зажареннаго аргали, хлѣбъ и сласти. Это была трапеза чародѣевъ, исчезнувшихъ при приближеніи героя. Рустемъ сѣлъ за угощеніе, валилъ кубокъ и сталъ играть на найденной тутъ же лирѣ, воспѣвая свои подвиги. На его пѣніе подошла къ нему необыкновенная красавица и сѣла съ нимъ за трапезу. Онъ протянулъ ей кубокъ вина, произнеся при этомъ имя Бога. Тогда она вдругъ почернѣла и Рустемъ, догадавшись, что передъ нимъ колдунья, накинулъ ей петлю аркана на шею. Онъ заставилъ ее принять ея настоящій видъ и она превратилась въ дряхлую, отвратительную старуху. Тогда онъ разрубилъ ее на полы {Mohl., I, р. 414.}.
   Исфендіаръ относительно колдуньи, которую встрѣчаетъ, находится въ лучшихъ условіяхъ, чѣмъ Рустемъ. Онъ знаетъ уже чрезъ Кергсара, сопровождающаго его, о предстоящей ему встрѣчѣ и принимаетъ свои мѣры. Онъ нарядился, какъ на пиръ, взялъ золотую чашу и гитару, сѣлъ въ прекрасной мѣстности на берегу ручья и сталъ изливать свою любовную тоску. Волшебница въ видѣ прелестной дѣвы подошла къ нему и онъ подалъ ей кубокъ вина. Затѣмъ онъ накинулъ на нее священную цѣпь Зердушта и она должна была принять свой настоящій видъ, послѣ чего была убита ударомъ меча {Mohl., IV, р. 407.}.
   Изъ этого изложенія содержанія эпизода о встрѣчѣ Рустема и Исфендіара съ колдуньей видно, что иранское сказаніе сходно съ нашимъ только въ главныхъ чертахъ, а не въ деталяхъ, такъ что мы не имѣемъ права считать похожденіе Рустема (Исфендіара) съ волшебницей прототипомъ похожденія Ильи съ прекрасною королевичной. Однако, все-таки, мы полагаемъ, что между иранскимъ и русскимъ сюжетомъ есть какое-то отношеніе. Едва ли случайны слѣдующія совпаденія:
   1) Похожденіе съ колдуньей, губящей людей чарами своей красоты, приписывается въ обоихъ эпосахъ главному національному герою.
   2) Это похожденіе входитъ въ число тѣхъ заставъ, которыя они встрѣчаютъ на своемъ пути. Для Рустема и Исфендіара эта встрѣча составляетъ четвертую заставу. Илья въ былинѣ Рыбникова (IV, No 3) встрѣчаетъ королевичну послѣ разбойниковъ и раньше похожденія съ Соловьемъ. Въ былинахъ о трехъ поѣздкахъ встрѣча съ королевичной составляетъ одну изъ трехъ поѣздокъ, причемъ нерѣдко у сказителей проскальзываетъ еще та черта, что Илья, убивъ королевичну, очистилъ этимъ дорогу прямоѣзжую, подобно тому, какъ Рустемъ очистилъ отъ волшебницы дорогу въ Мазендеранъ. Такъ, санъ Илья, послѣ похожденія съ королевичной,
   
   Обращается ко камешку ко латырю,
   И на камешки подпись подписывалъ:
   И что ли очищена тая дорожка прямоѣздная" *).
   *) Гильфердингъ, стр. 868. Сравн. также столб. 1054,1218,1248, 1301.
   
   Въ одной былинѣ (Паромскаго старика) даже указывается направленіе очищенной дороги:
   
   И та была дорожка прочищена,
   Отъ стольнаго Кіева лежитъ ко Царю граду *).
   *) О. Миллеръ (стр. 774) подозрѣваетъ въ этомъ географическомъ указаніи какой-то отзвукъ былинъ про Идолища и цареградскаго князя.
   
   Въ виду этого соотвѣтствія между иранскимъ и русскимъ сюжетомъ въ лицѣ героя похожденія (Илья = Рустемъ -- Исфендіаръ) и въ мѣстѣ, занимаемомъ похожденіемъ въ числѣ прочихъ заставъ, мы рѣшаемся предложитъ слѣдующее объясненіе указаннаго соотвѣтствія. Намъ кажется, что какое-то похожденіе Ильи съ коварною волшебницей, кончившееся ея убіеніемъ, входило весьма рано въ планъ былиннаго разсказа о встрѣченныхъ имъ заставахъ и было занесено въ русскій эпосъ изъ того же источника, откуда проникли въ него другіе отголоски иранскихъ сказаній. Но этотъ древній, предполагаемый мною изводъ сказанія, вѣроятно, болѣе близкій къ иранскому, подвергся передѣлкѣ подъ вліяніемъ аналогическаго сказанія о прекрасной королевичнѣ (вродѣ Тамары), отправлявшей увлекавшихся ею витязей въ подземелье посредствомъ подложной кровати. Послѣднее сказаніе, какъ болѣе пикантное и интересное, замѣнило первое, пріурочившись, однако, къ тому же національному богатырю. Но слѣдъ перваго сказанія, смѣненнаго новымъ, еще сохраняется въ томъ, что и новое въ нѣкоторыхъ былинахъ входитъ въ число заставъ или подвиговъ, совершенныхъ богатыремъ для очищенія дороги прямоѣзжей на почвѣ Россіи, т.-е. получаетъ какой-то quasi-историческій характеръ, который былъ, конечно, сначала чуждъ безпочвенному сюжету о прекрасной королевичнѣ, какъ онъ чуждъ, напримѣръ, похожденію сказочнаго Ивана-царевича съ Ириной-мягкою периной. Въ пользу нашей догадки можно привести слѣдующее соображеніе.
   Похожденіе Ильи съ прекрасною королевичной въ настоящее время составляетъ большею частью одинъ изъ эпизодовъ (именно средній) трехъ его встрѣчъ или поѣздокъ, помѣщаясь между разбойниками и нахожденіемъ клада. Такимъ образомъ достигается любимое эпическое число 3 и редакція былинъ этого типа представляетъ какъ бы законченное цѣлое, въ которомъ три части иллюстрируютъ предопредѣленное Ильѣ судьбою -- но быть убиту, женату и богату. Такое построеніе былины сложилось, конечно, не безъ вліянія сказокъ, въ которыхъ роэстань съ тремя дорогами и надписью составляетъ весьма избитый мотивъ. Мы видѣли, однако, что встрѣча съ разбойниками составляетъ также одну изъ встрѣчъ Ильи по пути изъ дому въ Кіевъ и что въ одной былинѣ (Рыбн., IV, No 3) въ ту же редакцію входитъ и встрѣча съ коварною дѣвицей. Это наводитъ насъ на мысль, что редакція былины о трехъ поѣздкахъ, вѣроятно, сложилась сравнительно поздно, подъ вліяніемъ сказокъ, и что средній ея эпизодъ, встрѣча съ королевичной, былъ передѣлкой какого-то другого, подобнаго, занимавшаго мѣсто среди похожденій Ильи на пути въ Кіевъ. Подтвержденіемъ этому какъ будто служитъ то, что и до сихъ поръ въ былинахъ послѣдняго типа Илья также встрѣчается враждебно съ коварною дѣвицей, которая является дочерью Соловья-разбойника и носитъ разныя названія (Марья, Настастья, Пелька). Глухое воспоминаніе о ея чародѣйскихъ свойствамъ, быть можетъ, сохраняется въ томъ, что въ одной былинѣ она прямо называется Еленой-волшебницей {Гильфердингъ, No 210, столб. 989.}. Она женщина коварная, такъ какъ задумываетъ убить Илью изподтишка подворотней {Гильфердингъ, No 66, столб. 210. Кир., I (III, 1). Рыбн., I, No 9; III, NoNo 4 и 6; IV, 2.}. Въ былинѣ Гильфердинга No 104, гдѣ, вмѣсто одной, всѣ дочери Соловья отличаются коварствомъ, онѣ зазываютъ его въ гостя такъ же, какъ королевична приглашала Илью въ свои палаты:
   
   И скоренько онѣ одѣвали свою одежду хорошую,
   Выходили на широкъ дворъ,
   Отпирали свои ворота крѣпкія на стежо
   И поднимали подворотню на цѣпяхъ
   Да въ восемьдесятъ пудовъ,
   И просили Илью во почестное гостбище...
   
   Но подобно тому, какъ въ былинахъ о трехъ поѣздкахъ Илья догадыдывается о свойствѣ омансливой кровати, такъ и здѣсь:
   
   Илья Муромецъ глянулъ на ихъ широки ворота
   И видѣ Илья Муромецъ -- есть фальша великая *).
   *) Гильфердингъ, столб. 599.
   
   Такимъ образомъ, чувствуется какое-то сходство въ типѣ королевичны и дочери Соловья-разбойника: онѣ обѣ коварны, обѣ пытаются хитростью убить Илью, и, притомъ, въ своемъ домѣ, обѣ подвергаются заслуженному наказанію. Это даетъ намъ нѣкоторое основаніе для предположенія, что королевична, какъ и Елена-волшебница, представляетъ позднѣйшую замѣну какой-то коварной волшебницы, которую Илья встрѣчалъ, какъ одну изъ заставъ, на своемъ пути къ князю Владиміру, подобно тому, какъ Рустемъ встрѣтилъ волшебницу на пути къ царю Кейкаусу въ числѣ другихъ заставъ.
   Чтобы резюмировать нашъ разборъ былинъ о поѣздкѣ Ильи Муромца въ Кіевъ и о его трехъ поѣздкахъ, мы напомнимъ, что основною нашею мыслью было сопоставленіе этой части похожденій Ильи съ заставами, встрѣченными Рустемомъ на пути изъ родительскаго дома въ Мазендеранъ къ пребывавшему тамъ въ то время царю Кейкаусу. Основаніемъ къ сопоставленію было отмѣченное нами сходство, главнымъ образомъ, въ планѣ иранскаго и русскаго разсказа и совпаденіе нѣкоторыхъ заставъ, какъ горы, рѣка, чудовищная птица, можетъ быть, чудовищное человѣкообразное существо (Соловей и дивъ) и коварная женщина. Мы не увѣрены въ соотвѣтствіи нѣкоторыхъ приведенныхъ нами иранскихъ эпизодовъ Рустеміады съ русскими былинными, но все же думаемъ, что въ главныхъ чертахъ наше сопоставленіе плановъ иранскаго и русскаго разсказа нами достаточно обосновано, а это пока все, что мы сами считаемъ вѣроятнымъ. Если изъ нашего сопоставленія въ читателѣ возникла мысль, что въ разсмотрѣнной части похожденій Ильи Муромца звучатъ кое-какіе отголоски Рустеміады (и Исфендіріады), то наша цѣль достигнута, хотя бы нѣкоторыя изъ отмѣченныхъ совпаденій и оказались случайными.
   Мы не будемъ подробно разбирать былинъ о прочихъ подвигахъ Ильи Муромца, такъ какъ не имѣемъ основанія видѣть въ нихъ отраженіе какихъ-нибудь иранскихъ сюжетовъ. По, припоминая, какъ подвижны въ нашемъ эпосѣ отдѣльные мотивы, какъ легко, отторгнутые отъ разныхъ сюжетовъ мотивы по закону психологической аналогіи, вплетаются въ одинъ разсказъ, мы отмѣтимъ въ разныхъ былинахъ объ Ильѣ нѣкоторые мотивы, сходные съ иранскими, причемъ убѣжденіе, дѣйствительно ли они иранскаго происхожденія или только случайно сходны съ иранскими, сложится само собою.
   Нѣкоторые отдѣльные мотивы, сходные съ иранскими, находимъ въ многочисленныхъ былинахъ, описывающихъ нашествіе на Кіевъ царя Калина (Галина, Каина), Батыги, Мамая и др. Отсылая къ разбору этихъ былинъ А. Н. Веселовскаго {Южнорусск. былины, V.} и М. Халанскаго {Великорусскія былины, гл. IX.}, мы напомнимъ, что уже раньше указали на нѣкоторые былинные мотивы, сходные съ иранскими {См. Экскурсъ III.}. Какъ Рустемъ въ столкновеніи съ предводителемъ туранцевъ Калуномъ схватываетъ турка и побиваетъ имъ непріятелей, такъ Илья, связанный, по приказу Калина, чембурами, разрываетъ ихъ, схватываетъ татарина и прокладываетъ, размахивая имъ, себѣ дорогу въ непріятельскомъ войскѣ. Но есть въ названныхъ былинахъ и другія черты, напоминающія иранскія. Такъ, въ нѣкоторыхъ пересказахъ сообщается, что раньше приступа Калина Илья былъ засаженъ Владиміромъ, вслѣдствіе поклепа, въ глубокій погребъ, гдѣ просидѣлъ три года {Гильфердингъ, 804. Рыбн., III, стр. 208.}. Когда же приступилъ Калинъ съ несмѣтною силой, то Владиміръ вспомнилъ объ Ильѣ, узналъ, что онъ живъ, и вымолилъ у него прощенье. Мы уже сопоставили это обращеніе Владиміра съ главнымъ русскимъ богатыремъ съ угрозой Кейкауса повѣсить Рустема и послѣдовавшимъ затѣмъ раскаяніемъ иранскаго царя. Но еще больше сходства представляетъ поступокъ царя Гуштаспа съ Исфендіаромъ. Послѣдняго, по наговору, царь засаживаетъ скованнаго въ замокъ, гдѣ богатырь просидѣлъ до того времени, когда государству угрожала страшная опасность отъ туранскаго царя. Гуштаспъ, видя бѣду неминучую, посылаетъ освободить Исфендіара и ищетъ съ нимъ примиренія. Мотивъ засаживанья богатыря несправедливымъ властителемъ въ темницу и затѣмъ выпущенія его въ минуту крайней опасности -- котивъ довольно распространенный. О. Мидлеръ указалъ на сходное положеніе Марка Кралевича, засаженнаго въ тюрьму по приказу султана {Илья Муромецъ, стр. 675.}, B. В. Стасовъ -- на телеутскаго богатыря Шеню и киргизскаго Суну, сидящихъ въ ямахъ по навѣту родственниковъ или придворныхъ и затѣмъ выпускаемыхъ на свободу и спасающихъ отечество; Рамбо привелъ въ параллель съ разсказомъ о заключеніи Муромца легенду объ Ожье, посаженномъ въ темницу Карломъ Великимъ {La Russie epique, р. 59.}. Въ послѣднемъ сказаніи любопытна та черта, что Ожье во время заключенія кормили архіепископъ Турпинъ и сама императрица. Подобную черту находимъ и въ нѣкоторыхъ нашихъ былинахъ.
   
   А у князя-то, вѣдь, дочка-то малешенька,
   А малешенька-то дочка молодёшенька,
   Во-потай берё ключи у своей матери
   А отъ тыхъ ли-то отъ погребовъ глубокихъ;
   Составляетъ она хлѣбъ да Ильѣ Муромцу *).
   *) Гильфердингъ, No 57, столб. 304. Срав. Рыбн., III, No 35.
   
   Въ другой былинѣ, вмѣсто дочери, кормитъ Илью княгиня Апраксія {Гильфердингъ, No 257, 206.}, почему то названная вдовицей (слѣдовательно, не представлявшаяся сказителю женой князя Владиміра):
   
   Какъ узнала про это честная вдовица княгиня Апраксія,
   Что посаженъ Илья Муромецъ да во глубокъ погребъ,
   Она сдѣлала подкопь ту тайную,
   Да во тотъ ли погреба глубокіе,
   Кормила-поила Илью ровно сорокъ дней.
   
   Нельзя ли видѣть въ этой чертѣ отголосокъ сказанія о царской дочери Менижэ, кормившей засаженнаго въ яму иранскаго богатыря Бижена? Этотъ вплетенный въ сказанія о Рустемѣ поэтическій эпизодъ о любви Менижэ къ Бижену {См. о распространенности этого иранскаго разсказа на Кавказѣ въ статьѣ: Отголоски иранскихъ сказаній на Кавказѣ. Этнограф. Обозрѣніе, кн. II, стр. 21 и слѣд.} не менѣе популяренъ на Кавказѣ, чѣмъ сказанія о Рустемѣ и Зорабѣ, и немудрено, что отголоски его могли проникнуть и дальше, за предѣлы Кавказа. Въ самомъ дѣлѣ, кормленіе Ильи Муромца дочерью Владиміра представляется какою-то случайною, мало мотивированною деталью, тѣмъ болѣе случайною, что объ этой княжнѣ ничего другого не знаетъ нашъ эпосъ и нарушеніе ею воли отца не объясняется никакими близкими ея отношеніями къ старому козаку Ильѣ Муромцу. Въ иранскомъ же сказаніи Менижэ кормитъ Бижена, какъ своего мужа, котораго она себѣ избрала противъ воли жестокаго отца. Въ виду того, что въ похожденіи Бижела главная роль принадлежитъ Рустему, можно себѣ представить, что черта кормленія засаженнаго въ погребъ богатыря царскою дочерью, какъ входившая въ циклъ сказаній о Рустемѣ, была отторгнута отъ надлежащаго мѣста и перенесена въ нашей былинѣ на нашего Рустеца-Илью, посаженнаго въ погребъ несправедливымъ властителемъ.
   Такой же, повидимому, оторванный иранскій лоскутъ, въ видѣ трехъ подкоповъ, сдѣланныхъ татарами, чтобы погубить Илью, пришитъ въ нѣкоторыя былины о нашествіи Калина (Батыя и т. п.).
   Въ былинѣ о Батыѣ Батыевичѣ конь предупреждаетъ Илью:
   
   "Ужь ты старъ козакъ Илья Муромецъ!
   Есть у татаръ въ полѣ накопаны рвы глубокіе,
   Понатыканы въ нихъ копья мурзамецкія,
   Копья мурзамецкія, сабли вострыя:
   Изъ перваго подкопа я выскочу,
   Изъ другаго подкопа я выскочу,
   А въ третьемъ останемся ты и я" *).
   *) Кирѣев., IV, стр. 45, сравн. Рыбник., III, стр. 211 и 219. Гильфердингъ, столб. 308, 1298. Болѣе подробное описаніе тамъ же, столб. 453--54. Подкопы встрѣчаются въ былинѣ и "Данилѣ Игнатьевичѣ" (Гильферд., No 192, столб. 929, и Кирѣев., III, стр. 48), и въ побывальщинѣ XVIII в. о Михаилѣ Далиловичѣ; см. Веселовскій: "Южнорусскія былины", I, стр. 24.
   
   Въ былинѣ Гильфердинга No 296 устройство подкоповъ мотивировано тѣмъ, что Балину пришлось плохо отъ Ильи.
   
   Разсерчалъ Илья Муромецъ,
   Да заѣхалъ-то въ рать силу великую,
   Да вынимае старикъ шалыгу подорожную,
   Да и началъ шалыгою помахивать.
   Да куда-то махнетъ -- да какъ улица,
   Да куда и отмахнетъ -- переулочекъ.
   Да скричалъ-то царь (Калинъ) громкимъ голосомъ:
   "Ужь ты старый козакъ да Илья Муромецъ,
   Да отсрочь-ко ты времени трои суточки!"
   Говоритъ-то старикъ да Илья Муромецъ: --
   Да не дамъ-то тебѣ да нисколешенько.
   "Да отсрочь-ко ты мнѣ хоть на суточки".
   Да дозволилъ Илья да какъ на суточки.
   Да де въ эту пору, въ это времечко
   Да копали-то копи глубокія,
   Да спутали телѣги ордынскія,
   Становили-то копья мурзамецкія,
   Зарывали носочками желтыми *).
   *) Гильфердингъ, столб. 127.0--71.
   
   Далѣе слѣдуетъ, какъ и въ другихъ былинахъ, предостереженіе Ильи конемъ, несмотря на которое богатырь направляетъ коня къ подкопамъ и падаетъ въ третій. Татары схватываютъ Илью, оставшагося, повидимому, невредимымъ, несмотря на копья мурзамецкія, и приводятъ его связаннаго къ Калину. Тотъ велитъ его казнить, но богатырь, вырвавшись, избиваетъ татаръ и расправляется съ самимъ Баянномъ.
   Коварному Балину соотвѣтствуетъ въ Рустеміадѣ царь Кабула, на дочери котораго былъ женатъ сводный братъ Рустема, Шехадъ. Чтобы освободиться отъ дани, платимой имъ Рустему, царь Кабула по соглашенію съ Шехадомъ рѣшается завлечь богатыря въ свои владѣнія, чтобы его умертвить. Онъ приказалъ нарыть въ одной долинѣ ямъ и утыкать ихъ дно копьями и мечами. Затѣмъ пригласилъ Рустема на охоту и завлекъ его въ эту долину.
   У Ракша было чутье опасности: онъ упрямится, бьетъ землю копытомъ и хочетъ пройти осторожно между двухъ скрытыхъ ямъ. Но ослѣпленный рокомъ Рустемъ, разсердившись на коня, ударяетъ его плетью и тотъ, сдѣлавъ скачокъ въ сторону, падаетъ со всадникомъ въ подкопъ Шехада {Mohl., IV, рр. 678--578.}.
   И такъ, какъ въ нашихъ былинахъ, такъ и въ Рустеміадѣ, конь предчувствуетъ грозящую хозяину бѣду, но всадникъ, разгнѣвавшись на коня, бьетъ его плеткой {Наприм., Гильфердингъ, столб. 453. Рыбник. III, стр. 219.} или укоряетъ его и попадаетъ въ подкопъ. Рустемъ умираетъ пронзенный копьями, а нашъ Илья остается невредимъ и только попадаетъ въ плѣнъ къ Калину. Сравнивая иранскій и русскій мотивы, не трудно догадаться, который изъ нихъ служилъ прототипомъ другому. Рустему, какъ великому богатырю, не суждена смерть въ бою, такъ какъ никто не можетъ его одолѣть. Его можно убить только коварствомъ, и къ этому прибѣгаетъ властитель Кабула, выкопавъ предательскія ямы съ рогатинами. Естественно, что такое средство достигаетъ своей цѣли, и герой оканчиваетъ свое существованіе, отомщая передъ смертью* измѣннику (Шехаду). Въ русскихъ же былинахъ подкопы татарскіе, въ сущности, не достигаютъ своей цѣли, и въ этомъ, конечно, слѣдуетъ видѣть передѣлку чужаго эпическаго мотива. Русскій сказитель не могъ допустить мысли, что Илья погибнетъ отъ татаръ, и, наслоивъ на своего національнаго богатыря мотивъ изъ Рустеміады, пріуроченный тамъ къ Рустему, онъ измѣнилъ его окончаніе. Страшныя копья мурзамецкія, которыя, казалось бы, должны были пронзить Илью, оказались страннымъ образомъ недѣйствительными и богатырь остается цѣлъ и невредимъ, только попадаетъ въ плѣнъ къ татарамъ, успѣвшимъ, пользуясь его паденіемъ, наложить на него оковы. Далѣе въ иранскомъ сказаніи ямы съ копьями являются единственнымъ средствомъ, при помощи котораго можно погубить великаго богатыря. Въ нашихъ былинахъ эта мысль не достаточно подчеркнута. Только въ одной мы находимъ нѣкоторую мотивировку копанію ямъ татарами, именно въ томъ, что Балину приходилось плохо отъ Ильи. Во всѣхъ же другихъ пересказахъ копаніе ямъ татарами является ex abrupto, безъ достаточнаго основанія, такъ какъ Калинъ вовсе не доведенъ до крайности и успѣхъ пока еще на его сторонѣ.
   Въ виду этого, мы позволяемъ себѣ видѣть въ подкопахъ, угрожающихъ Ильѣ, мотивъ изъ Рустеміады, нѣсколько передѣланный, и не совсѣмъ удачно, за предѣлами Ирана.

Вс. Миллеръ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.VI, 1891

   
   
кскихъ поэмъ и пѣсенъ: плетью бьютъ и враговъ своихъ, богатырей и богатыршъ, и князя Владиміра, и его гостей, и женщинъ, и существъ сверхъестественныхъ, чудовищъ {Примѣры употребленія плети, какъ оружія, алтайскими богатырями см. въ статьѣ В. Вербицкаго: "Сказка у алтайскихъ инородцевъ". Томскія Губер. Вѣдом. 1888 г., No 14, стр. 289.}. Очень примѣчательно при этомъ, что у насъ даже уцѣлѣли цифры тюркскихъ народовъ, и ихъ плети изъ 90 шкуръ превратилась у насъ въ шалыги и шелепуги (плети) въ 90 пудъ" {Тамъ же, стр. 660-662.}.
   Въ программу нашего изслѣдованія не входитъ измѣреніе и оцѣнка всего объема тюркскаго вліянія, отразившагося на нашемъ эпосѣ. Поэтому мы не будемъ останавливаться на другихъ чертахъ восточной эпики, указываемыхъ въ немъ В. В. Стасовымъ {Таковы, наприм., тавлеи, соотвѣтствующія восточной игрѣ карды, камни самоцвѣтные, бурзы-мурзы, куяки, отсутствіе щитовъ и др. См. Вѣстникъ Европы 1868 г., г. VI, стр. 663; т. VII, стр. 303, 306, 308 и др. Эти параллели можно еще восполнить слѣдующими: какъ въ вашихъ былинахъ нерѣдко вороны приносятъ богатырю вѣсти въ полѣ, такъ и въ сказаніяхъ минусинскихъ татаръ (см. Титова назв. сочин., стр. 48); какъ въ нашихъ былинахъ извѣстія посылаются записками со стрѣлами, такъ въ сказкахъ алтайскихъ богатыри обыкновенно даютъ о себѣ извѣстіе стрѣлами съ письмами (см. В. Вербицкій: "Сказка у алтайскихъ инородцевъ" въ Томск. Губернск. Вѣдом. 1882 г., No 44, стр. 873; 1888 г., No 16, стр. 816.}, и ограничимся лишь приведенными выше соотношеніями между былинами и тюркскими пѣснями въ "культѣ" коня. Понятно, что, перенявъ у степняковъ умѣнье владѣть конемъ и стараясь достигнуть наѣздническихъ качествъ своихъ учителей, русскіе усвоили себѣ и отношенія степняка къ коню и внесли въ свою поэзію степные мотивы, связанные съ нимъ. Такое вліяніе степныхъ эпическихъ мотивовъ, которое можно вполнѣ констатировать, кажется намъ болѣе важнымъ, чѣмъ внесеніе въ нашъ вносъ того или другого смазочнаго восточнаго сюжета. Оно придаетъ нашему эпосу до нѣкоторой степени тотъ же "степной" характеръ, тотъ же "ароматъ степи", которымъ проникнутъ сѣверо-кавказскій нартскій эпосъ и эпическія пѣсни азіатскихъ кочевниковъ, и отличаетъ до нѣкоторой степени наши былины отъ рыцарскаго эпоса Западной Европы.
   Нѣтъ сомнѣнія, что изъ степи донеслось до русскаго населенія и та названіе, подъ которымъ до сихъ поръ извѣстны въ былинахъ русскіе и басурманскіе силачи и храбрецы,-- названіе "богатырь". Восточное, монгольско-тюркское происхожденіе этого имени вполнѣ доказано, такъ что останавливаться долѣе на этомъ вопросѣ нѣтъ надобности {По мнѣнію оріенталистовъ, монгольское слово багатур, означающее храбреца, молодца, перешло въ тюркс. джагатайск. багадур и далеко распространилось на западъ среди русскаго и инородческаго населеніи; срав. наше богатырь, польск. bohater, венгерск.-- баатур, чувашск.-- паттыр, оадерь, черемксск.-- патыр, паттир, вотяцк.-- бадыр, литовск. (съ русск.) -- bagotirue (богачъ), осетив.-- бацатар и (съ перестановкой) цабатар, алтайск.-- пааттыр, мааттар, киргиз.-- батыр и друг. Первое лѣтописное упоминаніе татарскихъ богатырей находимъ подъ 1240 годомъ въ описаніи нашествія Батыя на Кіевъ (Бѣдяй богатуръ и Бурувдай багатырь -- Ипат., стр. 522). Названіе это является почетнымъ прозвищемъ и титуломъ у монголовъ и тюрковъ (Quatremère-Hist. des Mong, I, 808). Титулъ "богатыря" упоминается подъ 1240 г., какъ нѣчто извѣстное, такъ что, вѣроятно, былъ знакомъ русскому населенію, чрезъ половцевъ, раньше перваго появленія татаръ. См. Дашкевича: "Былины объ Алешѣ Поповичѣ", стр. 14 (со ссылкой на Куманскій словарь, въ которомъ bahatur значитъ potens).}. Интереснѣе вопросъ объ употребленіи этого имени въ нашихъ былинахъ, такъ какъ оно не вполнѣ согласуется съ нашею привычкой называть богатырями вообще дѣйствующія въ былинахъ лица и говорить не только о кіевскихъ, мои о новгородскихъ богатыряхъ, которыхъ, въ сущности, нѣтъ. Восточное слово нѣкогда выражало и сложившееся на востокѣ, въ степи, представленіе: оно обозначало степнаго удальца, непремѣнно наѣздника на лихомъ конѣ, проѣзжающаго огромныя степныя пространства, человѣка, сроднившагося съ конемъ и всѣми условіями степной жизни. Между такими наѣздниками этимъ почетнымъ титуломъ пользовались тѣ, которые отличались неутомимостью, выносливостью, силой и храбростью, составляли гордость дружины какого-нибудь хана и посылались имъ на самыя трудныя и смѣлыя предпріятія. Съ этими признаками понятіе о богатырѣ вмѣстѣ со словомъ перешло и къ тому русскому населенію, которое ближе звала степь и тюркскихъ богатырей. Можно думать, что съ тѣми же признаками слово богатырь вошло и въ русскіе народные разсказы о подвигахъ русскихъ удальцовъ или "храбровъ". Дѣйствительно, оно прилагается къ такимъ личностямъ нашего эпоса, которыя напоминаютъ тюркскихъ багатуровъ и проводятъ, подобно имъ, жизнь либо въ чистомъ подѣ, совершая подвиги и живя въ шатрахъ, либо временно при княжескомъ дворѣ, составляя лучшее украшеніе его дружины. Если мы просмотримъ въ былинахъ рядъ тѣхъ лицъ, которыхъ чаще всего называютъ богатырями, то увидимъ, что всѣмъ имъ приписываются либо похожденія въ чистомъ полѣ, либо служба князю Владиміру -- исполненіе его порученій, либо и то, и другое вмѣстѣ. Такъ, богатырями называются, кромѣ Ильи Муромца, Добрыня, Алеша, Потокъ Михайловичъ, Дунай Ивановичъ, Данило Игнатьевичъ, Иванъ Годиновичъ, Сухмантій Одихмантьевичъ, Екимъ Ивановичъ, Ермакъ, Михайло Казарянинъ, Василій Казиміровичъ, Никита Залѣшанинъ,-- и всѣ они подходятъ либо по подвигамъ въ чистомъ полѣ, либо по службѣ князю Владиміру подъ выше перечисленные признаки. Богатырями далѣе называются: Святогоръ-Самсонъ, также ѣздящій въ полѣ чистомъ, Волый, предпринимающій походъ противъ Турецъ Сантала, и нѣкоторые представители басурманской силы: Тугаринъ {Кирѣев., т. IV, стр. 84.}, Идолище {См. Барсовъ: "Богатырское слово", стр. 18.}, Жидовинъ. Но, очевидно, подъ категорію богатырей не подводятся сказителями былинъ такія личности, которыя не совершаютъ подвиговъ въ борьбѣ съ басурманами и разными чудищами и не состоятъ на службѣ у князя; таковы: пріѣзжій женихъ Соловей Будиніровичъ, пріѣзжій богачъ-бояринъ Дюкъ Степановичъ, пріѣзжій франтъ и ловеласъ Чурило Пленковичъ, черниговскій глупый бояринъ,-- мужъ умной жены,-- Ставръ Годиновичъ, городской кіевскій удалецъ Іотенъ Блудовичъ и т. п. Отъ нихъ отдаетъ городскою жизнью, какъ отъ богатырей -- чистомъ полемъ и шатрами бѣлополотняныии. Понятно, что типъ богатыря йогъ сложиться въ эпосѣ русскаго населенія, близкаго къ степямъ и выработавшаго и въ своей средѣ типъ, сходный съ тюркскимъ лихимъ наѣздникомъ. Но онъ не могъ развиться въ тѣхъ мѣстахъ Россіи, гдѣ не было для него подходящихъ условій, напримѣръ, въ Новгородѣ. Дѣйствительно, новгородскій эпосъ не зналъ богатырей и даже это имя не встрѣчалось въ новгородскихъ старкнахъ. Базадось бы, что новгородскій герой Василій Буслаевъ, силачъ и буянъ, предпринимающій на конѣ поѣздку въ Іерусалимъ, йогъ бы быть названъ богатыремъ, тѣмъ болѣе, что такое обобщеніе названія весьма возможно въ устахъ сказителей, которые равно поютъ и кіевскія, и новгородскія старины и нерѣдко переносятъ детали изъ одного цикла въ другой. Однако, мы просмотрѣли всѣ былины о Василіи Буслаевѣ (до 20) въ. нашихъ сборникахъ и только въ одной онъ по обмолвкѣ названъ богатыремъ. Обмолвка совершенно ясна: былина эта была записана отъ крестьянина Никифора Прохорова (Пудожскаго уѣзда, Бупецкой волости) два раза, Рыбниковымъ и Гильфердингомъ. Первому Прохоровъ сказалъ стихъ такъ:
   
   "Ото сну Василій пробуждается,
   Да на улицу какъ самъ онъ помотается..." *).
   *) Рыбн., т. I, стр. 355.
   
   Сказывая тѣ же стихи Гильфердингу, Прохоровъ некстати замѣнилъ имя Василія словомъ богатырь:
   
   "Какъ тутъ ото сну богатырь пробуждается,
   На улицу самъ онъ помотается" *).
   *) Гильферд., столб. 292.
   
   И такъ, фактически въ новгородскомъ эпосѣ богатырей нѣтъ, такъ какъ этотъ типъ степнаго наѣздника былъ незнакомъ новгородскимъ купцамъ и повольникамъ. Олонецкіе сказители внесли въ новгородскія былины изъ "богатырскаго" эпоса эпитетъ "богатырскій" {Наприм., сердце богатырское. Гильфирд., 30, 54, 286, сила богатирская, No 284, плеча богатырскія, No 103.} (сердце, сила, плеча), вставили обычный въ кіевскихъ былинахъ стихъ про пиръ у князя (въ данномъ случаѣ новгородскаго) "на многихъ князей, бояръ, могучихъ богатырей" {Наприм., Рыбн. I, стр. 388, или III, стр. 285, гдѣ у мужиковъ новгородскихъ идетъ пиръ на многихъ князей, бояръ, русскихъ могучихъ богатырей.}, но не перенесли на представителя новгородской вольницы Ваську Буслаева южно-русскаго эпитета "богатырь", хотя этотъ удалецъ имѣетъ дружину "хоробрую", какъ Вольга, и расправляется осью желѣзной съ новгородскими мужиками не хуже, чѣмъ Илья Муромецъ съ татарами {Наприм., Рыбн. I, стр. 855: "Какъ началъ (Василій) мужиковъ охаживать: куда махнетъ, туда улица, перемахнетъ -- переулочекъ".}.
   Такимъ образомъ, богатырскій эпосъ въ собственномъ смыслѣ, т.-е. такой, въ которомъ дѣйствующія лица назывались богатырями и напоминало образомъ жизни тюркскихъ багатуровъ, долженъ былъ сложиться на окраинахъ, у населенія, въ теченіе многихъ вѣковъ бившагося на форпостахъ Руси со степняками. Здѣсь сама жизнь вырабатывала въ русскомъ населеніи такіе типы, къ которымъ подходило тюркское названіе богатырей; здѣсь ограждалась Русь заставами "богатырскими" отъ набѣговъ, здѣсь должны были русскіе "храбры" "поляковать" въ чистомъ полѣ, преслѣдуя тюркскихъ наѣздниковъ. И отсюда имя богатыря распространилось вмѣстѣ съ пѣснями повсюду на Руси и смѣнило въ пѣсняхъ болѣе ранняго періода древнее славянское названіе храбра и норманское витязя, такъ что богатыремъ сталъ зваться и Добрыня Никитичъ, наслѣдованный эпосомъ еще отъ временъ Владиміра Святаго, и вообще всѣ личности, которымъ приписывались подвиги силы и храбрости. Съ теченіемъ вѣковъ тюркское слово богатырь обрусѣло окончательно, такъ же, какъ, напримѣръ, германское слово князь, и проникло всюду, гдѣ слышалась русская рѣчь. Оно равно прилагалось и къ героямъ историческихъ пѣсенъ, и къ идеальнымъ эпическимъ личностямъ, воспринявшимъ историческую окраску (вродѣ Ильи Муромца), и къ героямъ фантастическихъ сказокъ. Но остатки новгородскаго эпоса показываютъ, что въ "старинахъ" русскаго населенія, удаленнаго отъ степи, дѣйствующія лица не назывались богатырями и не соотвѣтствовали своими признаками этому типу, сложившемуся исторически, какъ результатъ многовѣковаго сосѣдства и борьбы осѣдлаго населенія съ кочевниками.
   Такимъ образомъ, въ нашемъ эпосѣ чувствуется соприкосновеніе эпики осѣдлаго населенія съ эпикой кочевниковъ,-- соприкосновеніе, вполнѣ соотвѣтствующее географическимъ и историческимъ условіямъ, среди которыхъ онъ развивался.
   Если роль тюркскихъ кочевниковъ, особенно половцевъ, а, затѣмъ татаръ, во внесеніи въ нашъ эпосъ восточныхъ сказочныхъ сюжетовъ; своихъ или чужихъ, и не можетъ быть констатирована такъ же наглядно и осязательно, какъ ихъ вліяніе на нѣкоторые эпическіе пріемы и loci communes, то все же есть достаточное основаніе предполагать, что чрезъ тюркскую среду могли заходить въ нашъ эпосъ наиболѣе популярные восточные сюжеты, напримѣръ, эпизоды изъ Рустеміады. Мы знаемъ, что половецкій языкъ и половецкія пѣсни были въ ходу на Руси въ XII--XIII в. Что же мудренаго, если половцы, проникнутые, судя по даннымъ языка, вліяніемъ персидской культуры, заимствовали нѣкоторые сюжеты изъ популярнѣйшаго на всемъ Востокѣ иранскаго эпоса, придали имъ свою, степную окраску и затѣмъ передали ихъ далѣе на сѣверъ и западъ своимъ русскимъ сосѣдямъ? Такую передачу мы предположили въ нѣкоторыхъ сюжетахъ, связанныхъ у насъ съ именемъ Ильи, напримѣръ, сюжеты о боѣ отца съ сыномъ, о первой поѣздкѣ Ильи къ князю Владиміру и нѣкоторые другіе, и даже, хотя съ большимъ рискомъ, выдвинули гипотезу, не вошла ли и сама идеальная личность "стараго козака" въ нашъ эпосъ съ Востока, чрезъ тюркскую среду, валъ перелицовка иранскаго Рустема? Вспомнимъ всѣ приведенныя выше многочисленныя аналогіи въ обоихъ типахъ, неисторическое происхожденіе Ильи, ставящее его особнякомъ отъ многихъ другихъ богатырей, носящихъ историческія имена, ближайшее отношеніе Ильи къ степи и къ борьбѣ съ восточными насильниками, неуживчивость его съ древнею центральною фигурой эпоса, съ княземъ Владиміромъ, вспомнимъ далѣе перенесеніе несммпатическихъ свойствъ восточнаго сказочнаго царя или хана на кіевскаго князя, и, быть можетъ, эта гипотеза не покажется слишкомъ произвольна. Конечно, возраженіемъ противъ нея не можетъ быть выставлено то, что Илья Муромецъ есть вполнѣ національный богатырь, историческій идеалъ русскаго народа. Всякій, кто нѣсколько знакомъ съ исторіей культуры, хорошо знаетъ, что многое, признаваемое національнымъ, вовсе не предполагаетъ туземности своего происхожденія или изобрѣтенія, что народъ, подобно древне-русскимъ князьямъ, говоритъ: "се мое и се мое же", если чужое стало для него роднымъ, и что, по справедливому замѣчанію акад. Веселовскаго, народный эпосъ всякаго историческаго народа по необходимости международный" {Южно-русскія былины, XI, стр. 401.}.
   Однако же, стоять за нашу гипотезу мы не станемъ, не отдавая ей преимущества передъ другой, что на русскаго туземнаго богатыря лишь налегли нѣкоторыя, указанныя выше, черты иранскаго Рустена, и предоставляя дальнѣйшимъ изслѣдованіямъ рѣшить, которая изъ обѣихъ гипотезъ удовлетворительнѣе. Теперь же снова возвращаемся къ Ильѣ и остановимся на его весьма частомъ названіи "стараго козака".
   Чтобы дать себѣ отчетъ, насколько распространено въ былинахъ это названіе сравнительно съ другими (богатырь, удалой добрый молодецъ, государь нашъ батюшка, сынъ Ивановичъ), мы сосчитали всѣ упоминанія Ильи во всѣхъ сборникахъ и получили слѣдующія цифры: изъ 201 былины Илья называется козакомъ въ 132 и другими эпитетами въ 69, т.-е. Илья почти вдвое чаще называется козакомъ, чѣмъ иначе. Эпитетъ козака сопровождаетъ его имя въ огромномъ большинствѣ былинъ сѣверныхъ -- олонецкихъ, архангельскихъ (въ 113 изъ 132), слѣдовательно, въ былинахъ такихъ мѣстностей Россіи, которыя не знали никогда козачества. Изъ 14 былинъ симбирскихъ и саратовскихъ лишь въ половинѣ (7) Илья называется казакомъ, въ другой же половинѣ носитъ другіе эпитеты. Спрашивается теперь, когда, въ какой періодъ нашего эпоса прикрѣпился къ Ильѣ эпитетъ стараго козака?
   По представленію покойнаго О. Миллера, нужно думать, что сначала Илья былъ муромскимъ крестьяниномъ, а затѣмъ сталъ козакомъ. "Когда съ теченіемъ времени,-- говоритъ онъ,-- подъ вліяніемъ козацкой великорусской среды, въ завѣдываніе которой поступилъ нашъ эпосъ, муромскій богатырь получилъ прозваніе "стараго козака", то, при безсословности этой среды, ничто не помѣшало ему сохранить и тутъ свое значеніе главы богатырской дружины, т.-е., по козацкой терминологіи, ея атамана" {Галаховъ, I, стр. 72.}. Упомянувъ о наслоеніяхъ, отложившихся въ нашемъ эпосѣ, тотъ же изслѣдователь говоритъ: "Но всѣ эти наслоенія налегли, такъ сказать, не густо, а если отпечатокъ поры по-татарской и сказался со значительною силой, то развѣ въ томъ, что налегло на основное ядро былеваго эпоса со времени перехода его, такъ сказать, къ гулящей, стремившейся на окраины части населенія Московской Руси, той части, которая на оффиціальномъ ея языкѣ называлась даже воровскою. Недаромъ первенствующій богатырь величается старымъ козакомъ, а какъ глава богатырской дружины -- атаманомъ. По всей вѣроятности, занимающія довольно видное мѣсто въ былинахъ голи кабацкія, защитникомъ которыхъ выступаетъ любимый богатырь народный, прямо выражаютъ собою голытьбу-вольницу, постоянно отливавшую отъ Московщины на Волгу, на Донъ, на Уралъ и, наконецъ, махнувшую въ Сибирь, съ Ермакомъ, который не даромъ же замѣшался въ богатырскій эпосъ, сдѣлавшись въ немъ изъ младшаго (со времени своего поступленія въ его герои) молоденькимъ богатыремъ (двѣнадцатилѣткомъ), а при этомъ и племянникомъ все того же безсмѣннаго Владиміра стольно-кіевскаго. Отпечатокъ козацкой великорусской вольницы такъ очевиденъ въ былинахъ, что нѣкоторые имъ и объясняютъ тотъ независимый духъ былеваго нашего эпоса, который у другихъ объясняется, главнымъ образомъ, первоначальною принадлежностью его Руси Кіевской съ ея, такъ ярко отразившеюся и въ лѣтописи, вѣчевою жизнью" {Галаховъ, стр. 28.}.
   Дѣйствительно, можно вполнѣ согласиться съ покойнымъ изслѣдователемъ въ томъ, что отпечатокъ великорусской вольницы и козатчины по-татарскаго періода очевиденъ въ нашемъ эпосѣ. Но вопросъ можетъ быть относительно хронологіи типа стараго козака Ильи Муромца. Сложилось ли представленіе о немъ, какъ о козакѣ, и получилъ онъ имя козака только уже въ московскомъ періодѣ, какъ наслоеніе XV, XVI вѣковъ, или и типъ, и имя восходятъ въ болѣе древній періодъ? Другими словами, былъ ли крестьянскій сынъ изъ Муромской области лишь впослѣдствіи возведенъ въ козаки, когда нашъ эпосъ, по выраженію О. Миллера, поступилъ въ завѣдываніе великорусской козацкой среды? Чтобы отвѣтить на эти вопросы, не лишне навести нѣкоторыя историческій справки о происхожденіи того класса русскаго населенія, который усвоилъ себѣ восточное названіе козаковъ.
   Козаки являются, несомнѣнно, продуктомъ многовѣковаго столкновенія осѣдлаго русскаго населенія со степными кочевниками на окраинахъ Руси. Козаки -- это земледѣльцы-воины, которые, находясь въ постоянномъ сосѣдствѣ съ кочевниками, должны были соединять, въ силу историческихъ обстоятельствъ, свои мирныя занятія земледѣліемъ съ военнымъ дѣломъ, организовать свою жизнь такъ, чтобы всегда быть готовыми смѣнить соху на оружіе и на конѣ отражать нападенія степняковъ и преслѣдовать ихъ жъ степи.
   Вся исторія нашихъ окраинныхъ областей уже съ древнѣйшихъ временъ вела къ тому, чтобы типъ козака выработался весьма рано. Если наши лѣтописи, вообще мало знающія о судьбахъ восточнаго окраиннаго населенія Руси, не уловили послѣдовательнаго, вѣковаго образованія этого типа, если извѣстія о козакахъ всплываютъ въ нихъ весьма поздно -- въ концѣ XV и началѣ XVI в. {См. Голубовскій, стр. 209.}, то, конечно, нельзя допустить, что козачество сложилось только къ этому времени. И дѣйствительно, наши историки склонны возводить генезисъ позднѣйшихъ козаковъ еще къ дотатарскому періоду. Они представляютъ его себѣ какъ слѣдствіе того историческаго явленія, что русское (сѣверянское) населеніе, еще въ хазарскій періодъ колонизировавшее Донъ, Донецъ и отчасти побережье Азовскаго моря, должно было при наводненіи степи половцами постепенно отступать въ болѣе безопасныя мѣста. "Оно сохранялось (впослѣдствіи) въ отдѣльныхъ укрѣпленныхъ поселеніяхъ въ области между рр. Ворсклой и Сулой; затѣмъ, вытѣсняемое все далѣе и далѣе, оно уже въ XI в. задерживалось лишь по городкамъ у низовьевъ Супоя, Сулы, а въ концѣ XII в. ту же участь испытало и населеніе Посулья, сохранившись въ разбросанныхъ укрѣпленныхъ пунктахъ. Эти оазисы славянскаго населенія въ степяхъ не уничтожились и во время нашествія татаръ, что доказывается сохраненіемъ тѣхъ же названій для поселеній и въ эпоху составленія книги Большаго чертежа. Они дожили до новаго заселенія степей и послужили оплотомъ новыхъ переселенцевъ. Предоставленные самимъ себѣ, они были въ постоянно борьбѣ съ половцами, затѣмъ съ татарами. Здѣсь эти жители еще древняго періода, испытывавшіе постоянныя нападенія половцевъ, остались среди степей уже опытными воинами, а въ борьбѣ съ татарами развили еще болѣе свои боевыя способности. Они, вмѣстѣ съ тѣмъ, не покидали занятій своихъ отцовъ и оставались, попрежнему, какъ и въ періодъ дотатарскій, земледѣльцами... Они составили ядро того, что потомъ явилось въ видѣ козачества {Голубовскій, стр. 136.}.
   Нѣкоторыя историческія свидѣтельства указываютъ на то, что изъ остатковъ славянскаго населенія Подонья, окруженнаго половцами и смѣшавшагося съ ними, выработался этническій типъ будущаго козачества. Татары застали это населеніе въ степяхъ и присоединили его къ своимъ силамъ, повидимому, дорожа услугами людей, хорошо знакомыхъ со степью и бывшихъ въ постоянной борьбѣ съ половцами. Дѣйствительно, въ походахъ татаръ участвовали, по свидѣтельству венгерскихъ миссіонеровъ, въ 1241 г. и какіе-то христіане {Голубовскій, стр. 195.}, что совпадаетъ съ извѣстіями нашей лѣтописи о бродникахъ, принимавшихъ участіе въ Калиской битвѣ на сторонѣ татаръ, со своимъ предводителемъ Плоскыней. Какъ здѣсь православные бродники являются въ союзѣ съ татарами, такъ, по другому, болѣе раннему извѣстію лѣтописи, они, вмѣстѣ съ половцами, пришли на понощь въ 1147 г. въ область вятичей къ Святославу Ольговичу, воевавшему съ черниговскими Давидовичами и Изяславомъ кіевскимъ. Въ этихъ русскихъ православныхъ бродникахъ, жившихъ въ значительномъ количествѣ въ восточной части степи, на Подоньи и по берегамъ Азовскаго моря, а также въ лѣтописныхъ берладникахъ, гг.Срезневскій, Голубовскій, Багалѣй, Житецкій видятъ прототипъ вольныхъ общинъ козацкихъ, возводя, такимъ образомъ, начало козачества еще къ дотатарскому періоду {См. Голубовскій, стр. 195--211; Житецкій, стр. 412, 413, 434; Багалѣй, стр 20; Срезневскій: "Русское населеніе степей южнаго поморья въ XI--XIV вв." въ Извѣст. Имп. ак. наукъ по отд. русск. яз. и слов., т. VIII, стр. 319.}. "Послѣднее извѣстіе,-- говоритъ г. Голубовскій,-- о бродникахъ относится къ 1254 г. Но община, получившая такую извѣстность, какъ бродники, предпринимавшая экскурсіи и въ Венгрію, и въ Византію, съумѣвшая сохраниться до самаго нашествія татаръ, не могла исчезнуть неожиданно... Если мы не знаемъ ничего далѣе о бродникахъ и берладникахъ, то причиной этому хаосъ, поднявшійся на югѣ съ нашествіемъ татаръ, въ силу чего южно-русскія степи сдѣлались надолго terra incognita, "земля незнаема"...
   Когда татарское нашествіе смело половцевъ, когда татары заняли южно-русскія степи, тогда эти славянскія общины должны были открыть съ ними борьбу, какъ прежде онѣ вели ее съ половцами. Занявъ малоприступныя мѣста въ устьяхъ Дуная (берладники), Днѣпра, въ бассейнѣ Дона, они стали защитниками Русской земли. Уже многія черты ихъ быта и нравовъ были оригинальны въ силу тюркской примѣси; теперь продолженіе борьбы должно было продолжать и эту выработку... Они должны были усвоить иного тюркскихъ техническихъ названій. Таково слово "козахъ". Не зачѣмъ его искать въ татарскомъ языкѣ, когда это слово чисто-половецкое, когда изъ среды русскихъ были еще въ II в. люди, постоянно жившіе среди тюрковъ. Это слово значитъ стражъ, передовой, ночной и дневной. Такъ могли назваться люди, стоявшіе постоянно на готовѣ, бывшіе передовыми бойцами {Голубовскій, стр. 211. Г. Голубовскій указываетъ существованіе въ половецкомъ языкѣ слова колоть ссылкой на Codex. Comanicus, р. 118, котораго мы не имѣемъ. Въ словарѣ Радіола (Das türkische Sprachmaterial des Codex comanicus), однако, слова казакъ съ таимъ значеніемъ нѣтъ. Онъ транскрибируетъ рукописное соsac чрезъ кошак и выставляетъ для этого слова значеніе "пѣніе". См. о словѣ козакъ Arch. f. slav. Philologie, IX, p. 611.}.
   Прилагая эти соображенія историковъ къ объясненію типа и эпитета Ильи, мы съ значительною долей вѣроятности можемъ предположить, что типъ національнаго богатыря, какъ оберегателя, стража Русской земли, стоятеля на заставѣ, т.-е. въ сторожевомъ полку, относится уже къ отдаленному времени, во всякомъ случаѣ, къ дотатарскому періоду. Выставленіе заставъ и служба на нихъ при постоянныхъ нападеніяхъ половцевъ, а раньше нихъ печенѣговъ -- на поселенія русскія, примыкавшія къ степи, было несомнѣнно явленіемъ дотатарскимъ. По сагѣ объ Олафѣ Тригвасонѣ мы видимъ, что этотъ норманнъ служилъ у Владиміра начальникомъ войска, посылаемаго для защиты границъ {См. Майкова: "О былинахъ Владимірова цикла", стр. 79, со ссылкой на Antiquités russes, т. I, стр. 278.}. И въ Повѣсти временныхъ лѣтъ. не разъ упоминаются сторожа въ томъ же смыслѣ {Майковъ, тамъ же.}.
   Такимъ же оберегателемъ границы государства, какъ мы видѣли, былъ иранскій Рустемъ, предполагаемый прототипъ Ильи. Илья былъ, въ сущности, "козакомъ" въ то время, когда былъ прикрѣпленъ къ Черниговской области и выѣзжалъ еще изъ Мороза (Моровска) въ Кіевъ. Другой вопросъ, въ какое время былъ прикрѣпленъ къ этому "козацкому" типу эпитетъ козака, въ южно-русскій ли періодъ, или гораздо позже, въ періодъ московскій, когда козачество выступаетъ въ своихъ яркихъ чертахъ и играетъ важную роль въ послѣдовательномъ завоеваніи Россіей востока. Положительнаго отвѣта на этотъ вопросъ мы не въ состояніи дать, но склоняемся болѣе къ предположенію, что типъ Ильи не слишкомъ долго оставался безъ соотвѣтствующей клички, и что его эпитетъ "старый козахъ", извѣстный на Руси всюду, гдѣ были записаны былины о немъ, эпитетъ, вышедшій такъ далеко за предѣлы областей, гдѣ развилось козачество, восходитъ къ болѣе отдаленному времени, чѣмъ прикрѣпленіе Ильи къ Мурому и низведеніе его въ крестьянскаго сына изъ села Карачаева. Быть можетъ, нѣкоторымъ косвеннымъ подтвержденіемъ этому предположенію можетъ служить то, что Илья, какъ "старый козахъ", не прикрѣпленъ къ какимъ-нибудь историческимъ козацкимъ общинамъ. Изъ 132 былинъ, въ которыхъ онъ называется "старымъ козакомъ", только въ 7 онъ случайно названъ донскимъ козакомъ, хотя приключенія его ничѣмъ не прикрѣплены къ Дону {Рыбник., II, No 28, III, No 30; Кирѣвск., I, отд. II, NoNo 4, 5; отд. VII, No 1; Гильфердингъ, NoNo 239 и 240.}. Отсюда представляется, какъ будто эпитетъ козака въ былинахъ носитъ болѣе общій характеръ и не вызываетъ въ народномъ представленіи тѣхъ специфическихъ чертъ, которыми отлчаются земледѣльческія историческія козацкія общины. Несмотря на приданное ежу крестьянское происхожденіе, Илья не сталъ земледѣльцемъ воиномъ, каковы наши козаки, но является въ былинахъ въ полномъ смыслѣ "вольнымъ" козакомъ, не прикрѣпленнымъ къ какой-нибудь осѣдлости, а либо полякующимъ въ чистомъ полѣ (степи), либо стоящимъ на заставѣ, либо по временамъ наѣзжающимъ въ Кіевъ. Этимъ складомъ жизни онъ скорѣе напоминаетъ козака въ восточномъ смыслѣ (какъ, наприм., кочевые киргизы сами называютъ себя козаками), чѣмъ русскихъ Козаковъ XVI столѣтія. Если пѣсни о немъ попали въ козацкую среду и восприняли нѣкоторыя, впрочемъ, весьма поверхностныя, черты козацкаго войсковаго склада (наприм., самъ Илья сталъ атаманомъ, Добрыня -- подъатаманьемъ, Алеша -- эсауломъ), то это, быть можетъ, объясняется тѣмъ, что личность Ильи особенно полюбилась козакамъ, какъ идеалъ воина-наѣздипа, пои* кующаго на просторѣ степей и вѣчно воюющаго съ басурманами за вѣру христіанскую и православный народъ. Но эти черты Ильи, столь соотвѣтствующія козацкому идеалу, сложились въ немъ раньше, чѣмъ "старины" о немъ проникли въ козацкую среду. Впрочемъ, еслибъ, дѣйствительно, названіе Ильи "старымъ козакомъ" восходило не раньше, какъ къ IV--XVI вв., оно, во всякомъ случаѣ, было "кличкой по шерсти", такъ какъ типъ Ильи еще въ дотатарскій періодъ сложился съ такими чертами, которыя вполнѣ подходили подъ понятіе "козака" и давали ему право получить это прозвище.
   Въ заключеніе этого экскурса считаю не лишнимъ еще разъ повторить, что я не имѣлъ въ виду подробно и детально разсмотрѣть вопросъ о вліяніи тюркскихъ мотивовъ на русскій богатырскій эпосъ. Я затронулъ его лишь съ цѣлью показать, что онъ нуждается въ обстоятельномъ изслѣдованіи, между тѣмъ какъ со времени появленія работы В. В. Стасова, въ теченіе слишкомъ двадцатилѣтія, эта сторона научной разработки нашего эпоса почти не была затрогиваема нашими изслѣдователями. Лингвисты указываютъ на множество тюркскихъ (татарскихъ) словъ, вошедшихъ въ русскій языкъ, историки искусства на вліяніе Востока въ русскомъ народномъ орнаментѣ; историки музыки ведутъ изъ Азіи нѣкоторые русскіе музыкальные инструменты; антропологи указываютъ примѣсь тюркской крови въ типѣ населенія нѣкоторыхъ полосъ Россіи; историки литературы давно отмѣтили множество восточныхъ, странствующихъ сюжетовъ въ нашихъ народныхъ сказкахъ; но почему-то до сихъ поръ возможность восточнаго вліянія на нашъ былевой эпосъ считается сомнительной и въ Исторіяхъ русской литературы обходится молчаніемъ. Односторонніе защитники русской самобытности еще уступаютъ историкамъ литературы сказки и мирятся съ восточнымъ происхожденіемъ многихъ сказочныхъ сюжетовъ: вѣдь, "сказка -- складка". Но "пѣсня -- быль", возражаютъ они, а былое свое у каждаго народа. Однако, нельзя забывать, что это "былое" прожилъ русскій народъ въ теченіе многихъ вѣковъ бокъ-о-бокъ съ тюркскими племенами, въ тѣснѣйшихъ сношеніяхъ, военныхъ и мирныхъ, что цѣлыя страницы нашихъ лѣтописей наполнены извѣстіями о восточныхъ кочевникахъ и множество былинъ разсказываютъ о борьбѣ съ татарами, что богатырскій эпосъ возникъ и развился именно въ томъ населеніи Россіи, которое много вѣковъ отстаивало себя отъ набѣговъ кочевниковъ, и что, поэтому, изслѣдователь, ищущій отраженія исторіи въ нашемъ былевомъ творчествѣ, именно въ силу ея указаній долженъ искать въ немъ и слѣдовъ тѣсной связи Руси съ Востокомъ и ознакомиться съ характеромъ и содержаніемъ эпическихъ сказаній нашихъ азіатскихъ сосѣдей.

Всев. Миллеръ.

"Русская Мысль", кн.XII, 1891

   
о относится къ слабодушному и безумному властителю, нерѣдко даетъ ему чувствовать свое нравственное превосходство, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, великодушно прощаетъ ему его оскорбительныя выходки и по его просьбѣ идетъ на защиту отечества отъ наступающихъ враговъ. Чтобъ оттѣнить эти высокія нравственныя черты своего идеальнаго богатыря, русскіе сказители перенесли отрицательныя черты восточнаго властителя на своего былеваго князя и, такимъ образомъ, по недомыслію, допустили историческую несправедливость относительно князя Владиміра. Рядомъ съ чертами симпатичными -- ласковостью, щедростью, радушіемъ, гостепріимствомъ -- оказались у эпическаго Владиміра такія отрицательныя черты, въ которыхъ совершенно неповиненъ историческій Владиміръ и которыя вообще не имѣютъ національно-исторической подкладки. Онъ вѣчно празденъ, трусливъ при угрожающей бѣдѣ, неблагодаренъ лицамъ, оказавшимъ ему услуги, безпричинно гнѣвливъ и несправедливъ, вѣритъ наговорамъ на народнаго богатыря, склоненъ унижаться и льстить, когда попалъ въ бѣду, охочь до чужихъ женъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, прощаетъ своей женѣ ея невѣрность. Есть основаніе къ предположенію, что въ женолюбіи Владиміра отразилась историческая черта. Вспомнимъ, какимъ изображаетъ лѣтопись Владиміра въ періодъ, предшествующій принятію христіанства. Но типъ Апраксіи не имѣетъ никакой исторической подкладки и, на нашъ взглядъ, одновременно съ типомъ Кейкауса проникъ въ нашъ эпосъ, какъ отголосокъ развратной жены персидскаго царя.
   Въ примѣръ тому, какъ неосмысленно народъ относится къ историческимъ фактамъ, лицамъ и именамъ, можно привести нѣкоторые факты изъ временъ нашествія Батыя на Рязанскую землю и отраженіе этихъ событій въ былинахъ. Повѣетъ о приходѣ Батыевой рати на Рязань {Срезневскій: "Свѣд. и зам.", XXXIX.} содержитъ разсказъ о смерти рязанскаго кн. Ѳеодора Юрьевича и о самоубійствѣ его жены Евпраксіи, главныя черты котораго таковы: рязанскій князь Юрій Ингоревичъ посылаетъ сына своего Ѳеодора къ царю Батыю съ дарами, чтобы удержать его отъ похода на Рязанскую землю. Батый хвастаетъ, что завоюетъ всю Русскую землю, и требуетъ къ себѣ на ложе дочерей и сестеръ рязанскихъ князей. Одинъ коварный вельможа рязанскій говоритъ Батыю, что у князя Ѳеодора жена красавица. Батый требуетъ ее себѣ, но Ѳеодоръ отвѣчаетъ ему съ достоинствомъ, и разгнѣванный царь велитъ его убить. Пѣстунъ Ѳеодора, Аполоница, тайно хоронитъ его тѣло и спѣшитъ къ его женѣ, чтобы сообщить вѣсть о смерти ея мужа. Княгиня Евпраксія, услышавъ объ этомъ въ то время, какъ держала на рукахъ своего сына Ивана, въ отчаяніи ринулась вмѣстѣ съ нимъ съ высокаго терема на землю и убилась до смерти. Несомнѣнно, что трагическая судьба рязанскаго княжескаго дома въ XIII в. была широко извѣстна во всей Руси и возбуждала народныя симпатіи. Нужно думать, что о несчастномъ князѣ Ѳеодорѣ и любящей женѣ Евпраксіи слагались пѣсни, которыя еще чувствуются за книжною повѣстью о приходѣ Батыевой рати на Рязань. Но едва ли болѣе столѣтія это событіе было въ свѣжей памяти у народа: историческій разсказъ подвергся общей участи, постигающей все историческое въ устахъ и памяти народа. Имена дѣйствующихъ лицъ были забыты или спутаны, событіе окрасилось сказочными чертами и, отрѣшившись отъ прежнихъ именъ, могло быть прикрѣплено къ другимъ, а историческія имена въ свою очередь могли прикрѣпиться къ другимъ фабуламъ. Доказательство тому и другому процессу можно дѣйствительно найти въ нашемъ эпосѣ. Разложившіяся отдѣльныя черты основнаго сказанія прикрѣпились къ имени кн. Владиміра. Въ числѣ былинъ мы находимъ такую. которая многими чертами напоминаетъ рязанское преданіе о Ѳеодорѣ и Евпраксіи, но, hombile dictu, недостойную роль безбожнаго царя Батыя въ ней играетъ князь Владиміръ. На сходство былины о Данилѣ Ловчанинѣ съ рязанскимъ сказаніемъ было уже обращено вниманіе изслѣдователями эпоса {Халанскій: "Великорусскія былины кіевскаго цикла", стр. 82.}. Дѣйствительно, трудно допустить, чтобы оба сказанія сложились независимо одно отъ другаго.
   1) Какъ рязанскій вельможа говоритъ Батыю о красотѣ жены князя Ѳеодора, находящагося при его дворѣ (въ качествѣ посла отъ отца), и Батый прельщается его разсказомъ, такъ въ былинѣ Мишатка-Путятинъ сынъ соблазняетъ кн. Владиміра овладѣть женою находящагося при его дворѣ Данилы Ловчанина.
   2) Батый убиваетъ кн. Ѳеодора; Владиміръ содѣйствуетъ самоубійству Данилы Ловчанина, отправя его, по совѣту Мишатка, на охоту съ труднымъ порученіемъ {Вліяніе библейскаго сказанія о Давидѣ и Уріевой женѣ.}.
   3) Какъ Евпраксія, узнавъ о смерти мужа, кончаетъ жизнь самоубійствомъ, такъ и жена Данилы Василиса:
   
   "Беретъ она свой булатный ножъ,
   Спорола себѣ Василиса груди бѣлыя,
   Покрыла себѣ Василиса очи ясныя" 1).
   1) Кирѣев., Ш, 32--38.
   
   Такимъ образомъ, если здѣсь роль Батыя перенесена на князя Владиміра, то едва ли представляется болѣе рискованнымъ наше предположеніе, что на того же Владиміра могли быть перенесены черты восточнаго сказочнаго царя, иранскимъ экземпляромъ котораго является Кейкаусъ.
   Но рязанское историческое преданіе интересно еще тѣмъ, что оно дало нашему эпосу не типъ, а имя княгини Евпраксіи. Типъ вѣрной жены, угрожаемой сластолюбивымъ царемъ и кончающей жизнь самоубійствомъ при извѣстіи о смерти мужа, перешелъ къ Василисѣ, женѣ Данилы Ловчанина, а имя -- одно безъ всякихъ другихъ чертъ, оторванное отъ исторической княгини -- прикрѣпилось къ женѣ Владиміра, полной противуположности исторической Евпраксіи по нравственнымъ свойствамъ. Очевидно, это могло произойти уже значительно позже XIII вѣка, когда имя Евпраксіи уже было отдѣлено отъ историческаго событія, связаннаго съ нимъ, когда оно уже ничего не говорило народному воображенію, кромѣ того, что это была какая-то извѣстная княгиня, чѣмъ-то и когда-то прославившаяся. А такъ какъ въ эпосѣ единственною княгиней, княгиней κατ' ἐξοχὴν, является жена былиннаго князя Владиміра, то немудрено, что какой-нибудь сказитель, а за нимъ другіе, назвалъ эту княгиню именно Апраксіей (Опраксой). Такимъ образомъ, между именемъ и типомъ Евпраксіи такая же случайная связь, какъ, напримѣръ, между "эпическою" матерью (Добрыни и друг.) Омельфой (Амелфой) и женой библейскаго Пентефрія Амемфіей (Мемфіей, Амемфріей), встрѣчающейся въ русскомъ переводѣ апокрифическаго завѣщанія Іакова {Мнѣніе Лавровскаго, раздѣляемое акад. Ягичемъ; см. Ковинскаго: "Русскія народныя картинки", IV, стр. 75, примѣч.}. Впрочемъ, быть можетъ, къ женѣ Владиміра сначала было прикрѣплено не одно имя, но вмѣстѣ съ одною чертой рязанскаго сказанія, именно съ тою, что Евпраксію, княжескую жену, хочетъ у живаго мужа отнять иноземный царь. Таковъ, напримѣръ, царь Василій Прекрасный, который хочетъ взять Кіевъ, повѣсить Владиміра, а княгиню Евпраксію Никитишну замужъ взять {Ефименко, стр. 28.}, или Калинъ-царь {Рыбниковъ, I, 98.}, посылающій Владиміру такія же угрозы. Но разъ прикрѣпившись къ женѣ Владиміра съ подобною чертой, имя Евпраксіи должно было перейти и въ другіе былинные сюжеты, гдѣ является княгиня Кіевская, не имѣющіе ничего общаго и даже вполнѣ противуположные той чертѣ, съ которой это имя первоначально втерлось въ кругъ кіевскихъ эпическихъ именъ {Не выходя изъ предѣловъ вышеприведеннаго рязанскаго сказанія, повѣсти о приходѣ Батыя, быть можетъ, не слишкомъ смѣло будетъ предположить, что именно изъ него же зашло въ былины странно звучащее имя Аполлонище, которое носить иногда богатырскій сынъ Ильи, вступающій съ нимъ въ бой (см. Гильфердингъ, ст. 1151: "Славное Аполлонище, сынъ дѣвки Сиверьяничны изъ Золотой орды"). Имя славнаго пѣстуна кн. Ѳеодора, Аполоница, приведшаго изъ орды извѣстіе о его смерти, могло, отдѣлившись отъ рязанскаго сказанія, прикрѣпиться къ былинному славному богатырю, пріѣзжающему изъ Золотой орды.}.
   Конечно, наша попытка объяснить типы Владиміра и Евпраксіи и нѣкоторыя черты типа Ильи иранскимъ наслоеніемъ можетъ вызвать цѣлый рядъ возраженій. Во-первыхъ, намъ могутъ сказать, что послѣ капитальнаго изслѣдованія О. Миллера объ Ильѣ Муромцѣ,-- изслѣдованія, представляющаго тщательный анализъ чуть ли не каждой, тогда извѣстной, былины и изобилующаго многочисленными параллелями между Ильей и разными героями западныхъ и восточныхъ сказаній,-- весьма рискованно выдвигать гипотезу, что на Илью наслоились преимущественно черты иранскаго національнаго богатыря.
   Во-вторыхъ, почему мы предполагаемъ, что во Владимірѣ отразились черты именно иранскаго царя Кейкауса, а не весьма распространенныя черты вообще сказочныхъ царей, несправедливыхъ деспотовъ, женолюбовъ, заставляющихъ героевъ, вродѣ Ивана-царевича, совершать разные подвиги {Что личность эпическаго Владиміра близка къ сказочнымъ царямъ и королямъ, видно изъ того, что въ нѣкоторыхъ сказкахъ объ Илье Муромцѣ князь Владиміръ замѣненъ просто королемъ (наприм., см. Кирѣевск., I, приложеніе No 1).}?
   Въ-третьихъ, почему на княгиню Евпраксію наслоились черты именно иранской царицы Судабэ, а не черты не менѣе распространеннаго сказочнаго типа развратной жены?
   При этомъ можно еще указать на то, что въ нашемъ эпосѣ нѣтъ именно того мотива -- преступной любви царицы къ пасынку, который мы взяли исходнымъ пунктомъ для сопоставленія Евпраксіи съ Судабэ.
   Соглашаемся, что всѣ эти и подобныя возраженія имѣютъ полное основаніе. Дѣйствительно, если мы будемъ сопоставлять отдѣльно Илью съ Рустемомъ, Владиміра съ Кейкаусомъ, Евпраксію съ Судабэ, то черты сходства между этими отдѣльными личностями далеко не таковы, чтобы можно было считать вѣроятнымъ, что названныя восточныя личности послужили оригиналами или, выражаясь точнѣе, наслоились бы на русскихъ. Но если мы возьмемъ всю группу этихъ лицъ, то для объясненія этого групповаго сходства едва ли можно прибѣгнуть къ эпической случайности. Связь этихъ трехъ лицъ между собою въ иранскихъ и русскихъ сказаніяхъ такова, что мы должны поставить дилемму: либо совершенно случайно иранская группа напоминаетъ русскую, либо иранская группа была перенесена цѣликомъ въ русскій эпосъ, и первое изъ этихъ предположеній, намъ, по крайней мѣрѣ, кажется менѣе вѣроятнымъ, чѣмъ второе.
   Посвящая вторую главу болѣе детальному сопоставленію Ильи Муромца съ Рустемомъ, мы коснулись его здѣсь только съ цѣлью охарактеризовать его отношенія къ Владиміру. Быть можетъ, при этомъ детальномъ сопоставленіи наша гипотеза получитъ больше правдоподобія. Теперь же въ заключеніе этого эксурса попытаемся отвѣтить на послѣднее возраженіе по поводу сопоставленія Евпраксіи съ Судабэ.
   Мы видѣли, что русская княгиня напоминаетъ Судабэ не столько самою фабулой разсказовъ, въ которыхъ она является дѣйствующимъ лицомъ, сколько въ общемъ типѣ развратной жены. Дѣйствительно, у нея нѣтъ пасынка, въ котораго она влюбилась и, отвергнутая имъ, старалась его погубить. Но этотъ иранскій мотивъ, разъ перенесенный на русскую почву, долженъ былъ подвергнуться измѣненію, коль скоро эпическая блудливая жена стала женой князя Владиміра. При многоженствѣ на Востокѣ Судабэ могла имѣть пасынка при живомъ первомъ мужѣ. Но князь Владиміръ при христіанскомъ одноженствѣ не могъ имѣть законнаго сына, женившись на Евпраксіи, какъ на первой женѣ. Для насъ достаточно и того, что жена князя Владиміра по эпической, а не исторической народной памяти слыла сладострастною женщиной, и что, по забвеніи иноземнаго разсказа, который когда-то, быть можетъ, существовалъ въ перелицовкѣ въ русскомъ эпосѣ, сказители пріурочили къ Евпраксіи другой разсказъ, сложившійся подъ вліяніемъ библейскаго -- объ Іосифѣ и женѣ Пентефрія, причемъ чаша, которую Евпраксія прячетъ въ суму Касьяна (Михаила), напоминаетъ чашу, спрятанную Іосифомъ въ суму Веніамина. Этотъ библейскій разсказъ, также какъ, вѣроятно, эпизодъ съ Чурилой являются въ нашемъ эпосѣ позднѣйшею замѣной утраченнаго разсказа о другой невѣрности Евпраксіи,-- разсказа восточнаго происхожденія,-- причемъ, однако, какъ мы видѣли, въ новыхъ разсказахъ могли сохраниться нѣкорыя черты прежняго. Такими чертами намъ представляются: троекратное настоятельное любовное нападеніе Евпраксіи на Касьяна (Михаила), желаніе погубить отвергнувшаго ее человѣка и доказательство его невиновности "судомъ Божіимъ", хлопоты Евпраксіи передъ мужемъ о приближеніи къ ней лица, ей полюбившагося (назначеніи Чурилы въ постельничій), безнаказанность невѣрной жены, вслѣдствіе слишкомъ сильной привязанности къ ней мужа, и поруганіе ее не мужемъ, а богатыремъ (Алешей), дерзающимъ наказать жену князя въ силу того, что онъ (богатырь) оказалъ князю великую услугу, избавивъ его отъ бѣды. Думаемъ, что въ этихъ деталяхъ слѣдуетъ видѣть отголоски болѣе древняго разсказа и что онѣ не случайно совпадаютъ съ чертами персидскаго сказанія о Судабэ и Сіавушѣ. Если мы припомнимъ, какую длинную исторію передѣлокъ, контаминацій и искаженій прошелъ нашъ эпосъ съ XII по XIX столѣтіе, то едва ли можемъ ожидать болѣе яркихъ отголосковъ иранскаго типа царицы, чѣмъ тѣ, которые мы предполагаемъ.
   Чтобы въ дальнѣйшемъ не возвращаться болѣе къ эпическому Владиміру, я рискую высказать еще одно предположеніе, подчеркнуть еще одно детальное совпаденіе его съ Кейкаусомъ, хотя, быть можетъ, многимъ оно покажется чистою случайностью. Въ одной изъ своихъ драгоцѣнныхъ Мелкихъ замѣтокъ къ былинамъ, акад. А. Н. Веселовскій дѣлаетъ выдержку изъ путевыхъ записокъ Лассоты (1594 г.), изъ которой мы узнаемъ одно народное преданіе о Владимірѣ, прикрѣпленное къ кіевскому Софійскому собору. По словамъ Лассоты, на хорахъ этого храма въ одной изъ плитъ, какъ разъ надъ алтаремъ, продѣлано круглое отверстіе, вышиною въ 1/2 локтя, но теперь замазано известью. Говорятъ, что тутъ встарину находилось зеркало, въ которомъ посредствомъ магическаго искусства можно было видѣть все, о чемъ задумано, хотя бы даже это происходило за нѣсколько сотъ миль. Когда разъ кіевскій царь (имѣется въ виду кн. Владиміръ) выступилъ въ походъ противъ язычниковъ и долго не возвращался, то супруга его каждый день смотрѣла въ зеркало, чтобы узнать, что съ нимъ случилось и чѣмъ онъ былъ занятъ. Но увидѣвъ однажды его любовную связь съ языческою плѣнницей, она въ гнѣвѣ разбила самое зеркало {Ж. М. Н. Пр. 1885 г., декабрь, стр. 189.}.
   Указавъ на значительную распространенность сюжета "волшебнаго зеркала", А. Н. Веселосскій замѣчаетъ: "Очевидно, что мы имѣемъ дѣло съ бродячимъ повѣрьемъ, случайно приставшимъ къ Кіеву, можетъ быть, впервые, въ разсказѣ лица, введшаго въ заблужденіе Лассоту, можетъ быть, и ранѣе. Въ томъ и другомъ случаѣ подъ кіевскимъ царемъ приходится разумѣть Владиміра, о которомъ, по словамъ Лассоты, сохранились и другія воспоминанія въ томъ же храмѣ: "въ верхней части церкви находится темная комната, въ которой Владиміръ будто бы велѣлъ замуравить одну изъ своихъ женъ; далѣе (item) отъ хоровъ ведетъ витая лѣстница къ небольшой башнѣ, гдѣ, какъ говорятъ, происходили засѣданія совѣта Владиміра" {Тамъ же, стр. 190.}.
   Конечно, въ пріуроченіи "волшебнаго зеркала" къ Владиміру можно вмѣстѣ съ А. И. Веселовскимъ допустить случайность. Но лучше, если бы можно было устранить такую случайность. Не пріурочено ли волшебное зеркало къ Владиміру потому, что подобный же снарядъ принадлежалъ прототипу эпическаго Владиміра, иранскому царю Кейкаусу? У этого царя, какъ извѣстно, была чудесная чаша семи кешверовъ (т.-е. семи частей земли), смотря въ которую (вѣроятно, на поверхность жидкости), царь видѣлъ все, что совершается на всей землѣ {Mohl, III.}. У Фирдоуси есть также сказаніе о случаѣ, при которомъ Кейкаусъ употребилъ свою чашу-зеркало. Когда юный пехлеванъ Бежанъ былъ въ Туранѣ посаженъ Афросіабомъ въ "погреба глубокіе" за то, что полюбилъ его дочь, и когда эта дочь (Менижэ), по приговору отца, кормила подаяніемъ своего посаженнаго въ погребъ мужа, то Кейкаусъ узналъ объ этомъ совершившемся въ Туранѣ событіи, посмотрѣвъ въ свою чудесную чашу. Память объ этой чашѣ перешла, вмѣстѣ съ популярнѣйшимъ эпизодомъ о любви Менижэ къ Бежану, изъ иранскаго эпоса на Кавказъ, хотя чаша подверглась, какъ обыкновенно бываетъ въ исторіи устныхъ преданій, метаморфозѣ, какъ и другія болѣе существенныя черты иранскаго сказанія и Бежанѣ. Такъ, въ сванетскомъ пересказѣ чаша замѣнена какими-то "минутными часами" (sic), которые принадлежатъ не Кекевозу, а Ростому. Посмотрѣвъ на нихъ, онъ увидѣлъ, что Бежанъ посаженъ въ яму царемъ Афросуаномъ (Афросіабомъ) {См. мою статью Отголоски иранскихъ сказаній на Кавказѣ. Этногр. Обозрѣніе, кн. II, стр. 23.}. Въ осетинской версіи того же сюжета, вмѣсто чаши, находимъ чудесное зеркало (какъ у Лассоты), въ которое смотритъ жена Ростома, чтобы узнать объ участи Беза (Бежана) {Тамъ же, стр. 26.}. Въ виду значительнаго распространенія иранскаго "чудеснаго зеркала-чаши" на Кавказѣ, можно предположить, что оно забрело и далѣе на сѣверъ, вѣроятно, вмѣстѣ съ его иранскимъ владѣльцемъ Кейкаусомъ и съ другими чертами послѣдняго пристало къ князю Владиміру; быть можетъ, когда-нибудь оно упоминалось въ какой-нибудь не дошедшей до насъ былинѣ, быть можетъ, преданіе, сообщенное Лассотой, о томъ, что зеркало было разбито царицей, увидѣвшей любовную связь своего отсутствующаго мужа, входило въ какое-нибудь не дошедшее до насъ любовное похожденіе эпическаго Владиміра {Разбиваніе зеркала, показывающаго непріятное, царицей -- черта, нерѣдко встрѣ чающаяся въ сказкахъ.}. Какъ бы то ни было, интересно отмѣтить, что какъ преданіе о зеркалѣ, такъ и другое, о замурованіи кіевскимъ царемъ своей жены (быть можетъ, за невѣрность?), затрогиваютъ семейныя отношенія эпическаго Владиміра, которыя, какъ мы знаемъ изъ былинъ, представляются не совсѣмъ чистоплотными, такъ какъ его женолюбіе не уступало распущенности Апраксіи. Очевидно, что эти черты семейныхъ нравовъ Владиміра жили весьма стойко и прочно въ народныхъ сказаніяхъ, если, преимущественно передъ другими, отложились въ народной памяти и пріурочились даже къ весьма неподобающему для нихъ мѣсту -- къ Софійскому собору въ Кіевѣ.

Всев. Миллеръ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.I, 1891

   
, уже по происхожденію своей силы отъ великана, искони не имѣлъ никакого отношенія къ русской исторіи и даже русской почвѣ {По былинѣ Гильф. No 1, Илья поѣхалъ искать Святогора на Святыя горы (слѣд., не на Руси), а его отца на какую-то гору Палавонскую. Въ No 273 встрѣча Ильи съ Святогоромъ на Святыхъ горахъ, Святогоръ живетъ въ щельяхъ (т.-е. въ пещерахъ), какъ, напримѣръ, кавказскіе великаны.}, то, во-первыхъ, становится возможнымъ предположеніе, что его первоначальный типъ не былъ самостоятельнымъ продуктомъ русскаго народнаго творчества, а лишь впослѣдствіи обнародился; во-вторыхъ, что этотъ богатырскій типъ вошелъ позже нѣкоторыхъ другихъ богатырей въ эпическій южно-русскій циклъ, напримѣръ, позже Добрыни Никитича, племянника Владиміра.
   Вообще въ исторіи нашихъ былинъ, какъ и въ исторіи другихъ устныхъ эпосовъ, замѣчаются два параллельные процесса, которые могутъ быть названы процессомъ историзаціи и (sit venia verbi) поэтизаціи. Процессъ историзаціи состоитъ въ томъ, что чисто-сказочные сюжеты, событія, нѣкогда происходившія за тридевять земель въ тридесятомъ царствѣ, прикрѣпляются жъ историческимъ именамъ и историческимъ временамъ. Такъ, какая-нибудь восточная сказка съ сюжетомъ о выходѣ замужъ жены въ отсутствіе мужа вслѣдствіе козней его соперника, прикрѣпляется къ историческому имени Добрыни, сказочный сюжетъ о музыкантѣ, покровительствуемомъ морскимъ царемъ (быть можетъ, похожденіе финскаго Вейнемейнена) прикрѣпился къ имени новгородскаго купца Садка и т. п. Противуположный процессъ поэтизаціи состоитъ въ томъ, что историческая пѣсня, имѣвшая сюжетомъ реальное событіе, теряетъ подъ вліяніемъ поэтическаго вымысла свой историческій характеръ, смѣшиваясь съ чисто-сказочными сюжетами, и въ теченіе времени переходитъ въ сказку, пріобрѣтаетъ чудесный элементъ, иногда сохраняетъ лишь историческія имена. Такъ, въ извѣстной исторической пѣснѣ о Гришкѣ Отрепьевѣ его жена Марина безбожница обернулась сорокою и изъ палатъ вылетѣла; такъ, слухи въ народѣ объ убіеніи Иваномъ Грознымъ сына дали поводъ къ извѣстной пѣснѣ, въ которой, вмѣсто убіенія, дѣло кончается спасеніемъ царевича Никитой Романычемъ и радостью царя; такъ, въ пѣснѣ, сложившейся по поводу осады Пскова Баторіемъ, находимъ совпаденіе съ пѣснью объ осадѣ Волока Дамскаго Сигизмундомъ. Имени Баторія вовсе нѣтъ. Защитникъ Пскова Иванъ Петровичъ Шуйскій замѣненъ воеводой Карамышевымъ; король, разбитый имъ, убѣгаетъ и заклинается подобно Калину, Батыгѣ и пр.
   
   "Не дай, Боже, мнѣ въ Руси бывать,
   Ни дѣтямъ моимъ, ни внучатамъ,
   Ни внучатамъ, и ни правнукамъ" *).
   *) Кирѣев., т. VI, стр. 187--190.
   
   Имя князя Романа, который, по извѣстной пѣснѣ Кирши Данилова, "жену терялъ", смѣняется послѣдовательно именемъ князя Демьяна {Ibid., т. VI, стр. 111.}, донскаго козака {Ibid., 118, 114, 117, 119.}, добраго молодца {Ibid., 123, 124, 125.}, молодаго маіора {Ibid., 126, 127.} и т. д., и т. д.
   Мы заговорили объ этихъ двухъ процессахъ, присутствіе которыхъ въ нашемъ эпосѣ могло бы быть подтверждено множествомъ примѣровъ, потому, что одинъ изъ нихъ -- историзація -- игралъ значительную роль въ эволюціи сказаній объ Ильѣ Муромцѣ, другой -- поэтизація -- въ исторіи многихъ другихъ богатырскихъ типовъ. Чтобы развить эту мысль, намъ слѣдуетъ затронуть основной вопросъ о зарожденіи нашего богатырскаго эпоса и о его дальнѣйшемъ развитіи. Всестороннее разсмотрѣніе этого вопроса завело бы насъ слишкомъ въ сторону, но, оставляя для дальнѣйшаго экскурса вопросы о времени и мѣстѣ зарожденія южно-русскаго эпическаго цикла, спросимъ себя только о томъ, что было началомъ нынѣшнихъ "старинъ" о богатыряхъ, которымъ дано въ литературѣ названіе богатырскихъ былинъ?
   Если научная разработка памятниковъ эпическаго народнаго творчества различаетъ въ нихъ двѣ рубрики: былины и пѣсни историческія, то это дѣленіе, несомнѣнно, имѣетъ извѣстное научное значеніе, но только не для народныхъ сказителей. Для послѣднихъ Илья Муромецъ и прочіе богатыри Владимірова цикла такія же вполнѣ историческія лица, какъ Иванъ Грозный, Гришка Отрепьевъ, Петръ Великій и проч. Въ пѣсенномъ репертуарѣ однихъ и тѣхъ же олонецкихъ "сказителей" бытуютъ, наравнѣ съ былинами въ нашемъ смыслѣ, пѣсни историческія (Гришка Отрепьевъ, Алексѣй Михайловичъ, Иванъ Грозный, Петръ, Шведская война, Петербургская старина и проч.), также какъ пѣсни о Большомъ быкѣ, Птицахъ, Пѣтухѣ и Лисицѣ, Двухъ любовникахъ и т. п. {См. Списокъ былинъ по содержанію въ сборн. Гильфердинга.}. Личности изъ пѣсенъ, которыя мы вносимъ въ рубрику историческихъ свободно, пренебрегая пространствомъ и временемъ, въ устахъ пѣвца переходятъ въ рубрику былинъ.
   Такъ, Марина перешла въ пѣсни о Добрынѣ, Ермакъ въ пѣсни объ Ильѣ, хотя онъ же фигурируетъ въ пѣсняхъ объ Иванѣ Грозномъ, донскіе козаки заѣхали во времена Владиміра и т. п. Это побуждаетъ насъ поставить вопросъ, существовало ли вообще основное различіе между битами и историческими пѣснями? Думаемъ, что нѣтъ. То, что въ настоящее время стало былиною (въ пашенъ смыслѣ этого слова), было когда-нибудь пѣснью историческою. Мы не утверждаемъ этого, конечно, о всѣхъ нынѣшнихъ былинахъ вообще, но допускаемъ такой переходъ исторической пѣсни въ былину въ теоріи. Дѣйствительно, если, съ одной стороны, мы встрѣчаемъ въ нашихъ былинахъ радъ древне русскихъ историческихъ именъ, а съ другой -- находимъ, что лицамъ, носящимъ эти имена, приписываются дѣянія не историческія, а фантастическія, то, повидимому, слѣдуетъ думать, что съ теченіемъ столѣтій историческое содержаніе, подъ вліяніемъ процесса поэтизаціи, было мало-по-малу замѣнено фантастическимъ. Нѣтъ сомнѣнія, что когда-то существовали въ народѣ дѣйствительно историческія воспоминанія, напримѣръ, о Владимірѣ, Добрынѣ, быть можетъ, уже въ видѣ пѣсенъ,-- нельзя думать, что въ кіевскій періодъ нашего эпоса народъ зналъ о Добрынѣ, какъ историческомъ лицѣ, только то, что разсказываютъ о немъ современные олонецкіе сказители. Конечно, о немъ знали (напримѣръ, въ III в.) такіе факты, которые могли быть положены въ основу исторической пѣсни, и процессъ историзаціи (напримѣръ, перенесеніе на имя Добрыни вышепомянутой восточной сказки) могъ произойти лишь гораздо позже, когда отъ историческаго Добрынѣ помнилось только имя и весьма смутно родство его съ кн. Владиміромъ. Смотря съ этой точки зрѣнія на былину и историческую пѣсню, мы можемъ сказать" что различіе между ними не заключается въ отношеніи пѣвца къ содержанію (для него то и другое -- историческій фактъ), а лишь во времена, т.-е. историческая пѣснь можетъ въ теченіе столѣтій подъ вліяніемъ процесса поэтизаціи перейти въ былину. Предположимъ, что въ Олонецкой губерніи сохранились бы еще въ 20 или 21 столѣтіи тѣ условія, благодаря которымъ изслѣдователи могли найти въ ней въ XII в. въ устахъ народа былины Владимірова цикла. Очень возможно, что будущій изслѣдователь нашелъ бы тамъ историческую пѣснь объ Иванѣ Грозномъ въ таковъ видѣ, что въ ней, кромѣ имени царя, не было бы уже ни одной исторической черты, да можетъ быть не было бы и самаго имени Грознаго. Но быть можетъ также, что въ кругѣ владиміровыхъ богатырей оказался бы генералъ Скобелевъ, подобно тому, какъ у "сказителей" нашего времени Ермакъ перешелъ въ ряды кіевскихъ богатырей. Быть можетъ, наконецъ, что и пресловутая "старина" о Іовѣ и Марѣ, спѣтая Гильфердингу Матреной Меньшиковой, къ тому времени утратила бы всѣ свои сербизмы (тамбура, горная вила, родимая майка), получила бы вмѣсто Іова и Мары историческія имена (въ силу процесса историзаціи), и будущій изслѣдователь уже не открылъ бы такъ легко, какъ Гильфердингъ, ея непосредственный источникъ (стихотворенія Щербины). Повторяемъ, но избѣжаніе недоразумѣній, что мы отнюдь не возводимъ всѣхъ былинъ съ историческими именами къ историческимъ пѣснямъ (историческія имена могли входить въ чисто-фантастическіе сюжеты), но полагаемъ, что о такихъ историческихъ лицахъ, какъ Добрыня, Александръ Поповичъ, Ставръ и нѣкоторые друг., нѣкогда ходили пѣсни, съ теченіемъ вѣковъ утратившія историческія черты до неузнаваемости и перешедшія на ступень былинъ. Напротивъ, типъ Ильи Муромца и основныя сказанія о немъ искони не имѣли ничего историческаго и пріобрѣли историческую окраску въ теченіе времени. Это основное отличіе типа Ильи отъ нѣкоторыхъ другихъ эпическихъ лицъ, на нашъ взглядъ, имѣло существенное значеніе въ эволюція нашего эпоса, оказало сильное вліяніе на его циклизацію. Рядомъ съ чистовнѣшнею связью богатырскихъ сказаній, съ княземъ Владиміромъ, появилась въ личности Ильи внутренняя связь, появился духовный центръ, народный идеалъ, по отношенію къ которому опредѣлилось значеніе другихъ эпическихъ личностей, народная ихъ оцѣнка. Вслѣдствіе проникновенія вмѣстѣ съ Ильею (отголоскомъ Рустема) личности восточнаго царя деспота и самодура (Кейкауса), а, можетъ быть, и связанной съ нимъ личности его развратной жены царицы, и, вслѣдствіе прикрѣпленія Ильи ко временамъ Владиміра, личность этого эпическаго князя должна была сильно омрачиться въ своемъ нравственномъ обликѣ. То же можно предположить о личности жены Владиміра. Затѣмъ, нѣкоторые богатыри, раньше Ильи занимавшіе болѣе видное мѣсто (напримѣръ, Добрыня), должны были также уступить въ значеніи новому свѣтилу {Вспомнимъ, какъ негостепріимно относятся къ пріѣзжему Ильѣ кіевскіе богатыри, особенно Алеша, даже бросающій въ него ножомъ.}. Но самый главный процессъ, проявившійся въ эпическомъ циклѣ, былъ тотъ, что народная фантазія старалась опредѣлить отношенія Ильи ко всѣмъ богатырямъ я почти осуществила это стремленіе. Илья въ современномъ состояніи нашего эпоса является во множествѣ былинъ о другихъ богатыряхъ: его имя, вѣское слово или какой-нибудь поступокъ проходятъ красною нитью въ былинахъ о такихъ богатыряхъ, какъ Добрыня, Алеша, Потыкъ, Дюкъ, Чуркла, Данила Ловчанинъ, Суханъ, Ермакъ. Онъ названый старшій брать Добрыни и Алеши, помогаетъ имъ дѣломъ, совѣтомъ и участіемъ; онъ даетъ Потыку знать объ измѣнѣ его жены и затѣмъ, когда Потыкъ сидѣлъ въ погребѣ, первый признаетъ звуки, раздающіеся изъ-подъ земли, и спѣшитъ выпустить его на Божій свѣтъ; онъ встрѣчаетъ дружелюбно Дюка Степановича, учить его ухваткамъ богатырскимъ, принимаетъ въ немъ участіе во время его состязанія съ Чурилой, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и не даетъ ему убить Чурилу, проигравшаго закладъ; онъ осуждаетъ Владиміра на попытку овладѣть женою Данилы Ловчанина и сидитъ за это въ погребѣ; онъ вызывается обслѣдовать похвальбу Сухана, засаженнаго Владиміромъ въ погребъ, и свидѣтельствуетъ о правдивости его словъ; онъ выручаетъ Ермака въ битвѣ; онъ хоронить богатыря Святогора; наконецъ, онъ, какъ предводитель дружины, собираетъ вокругъ себя на заставы всѣхъ русскихъ богатырей и во главѣ ихъ же погибаетъ въ битвѣ съ силою "нездѣшней". Такимъ образомъ, неисторическая личность стала духовнымъ центромъ всего южно-русскаго богатырскаго эпоса, тѣмъ ядромъ, котораго ему недоставало, тѣмъ цементомъ, который скрѣплялъ отдѣльныя былины плотнѣе, чѣмъ прежняя чисто-внѣшняя ихъ связь -- имя Владиміра стольно-кіевскаго. Дальнѣйшая исторія нашего эпоса вплоть до нашихъ вреденъ есть, вмѣстѣ съ тѣмъ, исторія типа народнаго богатыря.

Всев. Миллеръ.

"Русская Мысль", кн.XI, 1891

   
скими богатырями, изъ которыхъ нѣкоторые убиваютъ родственниковъ Гуштаспа.
   Подобно Рустему, онъ устремляется обыкновенно въ центръ непріятеля и ищетъ убить Арджаспа, который обращается въ бѣгство. Послѣ наступившаго перерыва въ войнѣ, нѣкто Гурезмъ, завидовавшій его успѣхамъ, старается оклеветать его передъ отцомъ. Онъ возбуждаетъ въ Гуштаспѣ подозрѣніе противъ сына, убѣдивъ его, что послѣдній угрохаетъ его свободѣ и намѣревается заключить его и овладѣть престоломъ. Подозрительный царь велитъ наложить на сына оковы и заключить его въ занокъ Гумбеданъ, приковавъ узника къ четыремъ желѣзнымъ столбамъ. Узнавъ, что главный защитникъ Ирана сидитъ въ заточеніи, туранскій царь Арджаспъ съ войскомъ вторгается въ Иранъ, овладѣваетъ столицей Балломъ, во время отсутствія царя, убиваетъ его престарѣлаго отца Лохраспа и, оставивъ столицу, продолжаетъ опустошать области Ирана. Жена Гуштаспа скачетъ въ Сейестанъ, гдѣ онъ находится, и извѣщаетъ его о дѣйствіяхъ турокъ. Гуштаспъ выступаетъ противъ непріятелей, но терпитъ пораженіе и ищетъ спасенія въ бѣгствѣ. Совѣтникъ Джанаспъ говоритъ ему, что единственная надежда на опасеніе лежитъ въ Исфендіарѣ, заключенномъ въ замкѣ, и царь, раскаявшись въ своемъ необдуманномъ поступкѣ, посылаетъ Джамаспа освободить сына. Разсказавъ о бѣдственномъ положеніи царя, Джанаспъ склоняетъ Исфендіара къ примиренію съ нимъ, и богатырь, освобожденный отъ оковъ, устремляется на подвиги {См. Mohl, IV, стр. 817--875.}.
   До сихъ поръ нѣтъ сходства между похожденіями Исфендіара и Рустема и можно отмѣтить только для дальнѣйшаго нѣкоторое сходство въ ихъ отношеніяхъ къ царю. Оба являются главными защитниками государства и престола и къ обоимъ неблагодарные и подозрительные цари (Кейкаусъ, Гуштаспъ) относятся враждебно. Кейкаусъ угрожаетъ повѣсить Рустема, Гуштаспъ сажаетъ Исфендіара въ темницу, но затѣмъ, когда наступаетъ бѣда неминучая, оба царя сознаютъ свою вину передъ богатырями и стараются ее загладить. Богатыри же великодушно имъ прощаютъ и спасаютъ государство. Помирившись съ отцомъ, который проситъ у него прошеніе {Mohl, IV, стр. 808.}, Исфендіаръ сильно тѣснитъ туранскаго царя, избивая сотнями его богатырей. Арджаспъ въ смятеніи. Одинъ изъ его пехлевановъ, Кергсаръ, успокоиваетъ его и хвастается, что вступитъ въ бой съ Исфендіаромъ и убьетъ его. Онъ пускаетъ въ Исфендіара стрѣлу. Тотъ сдѣлалъ видъ, что раненъ, во когда Кергсаръ подскочилъ, чтобы снести ему голову, Исфендіаръ накинулъ ему арканъ на шею, стащилъ его съ коня, связалъ ему руки на спинѣ и повлекъ его съ собою въ ряды иранцевъ {Mohl, IV, стр. 886.}. Услыхавъ о плѣненіи своего главнаго пехлевана, Арджаспъ обращается съ остаткомъ войска въ бѣгство. Гуштаспъ посылаетъ Исфендіара, чтобы покончить съ Арджаспомъ, и обѣщаетъ ему передать престолъ, если онъ проникнетъ въ страну турокъ и освободитъ своихъ сестеръ, уведенныхъ Арджаспомъ изъ Ирана {Mohl, IV, стр. 890.}. Далѣе у Фирдоуси слѣдуетъ исторія семи заставъ, т.-е. семи препятствій, которыя преодолѣлъ Исфендіаръ по пути въ мѣдный замокъ, недоступную твердыню туранскаго царя. Эти семь подвиговъ Исфендіара являются вторымъ болѣе распространеннымъ изданіемъ семи подвиговъ, совершенныхъ Рустемомъ по дорогѣ къ царю мазандеранскому, который держалъ въ плѣну Кейкауса со всѣмъ его войскомъ.
   Въ разсказѣ Фирдоуси о мазандеранскихъ похожденіяхъ Рустема {Mohl, I, стр. 404--480.} перечисляются поэтомъ семь встрѣчъ богатыря: 1) Ракшъ (конь Рустема) убиваетъ льва. 2) Рустемъ находитъ источникъ. 3) Рустемъ бьется со змѣемъ. 4) Рустемъ убиваетъ колдунью. 5) Рустемъ овладѣваетъ Ауладомъ. 6) Рустемъ бьется съ дивомъ Арзенгомъ. 7) Рустемъ убиваетъ бѣлаго дива. У того же поэта заставы, встрѣченныя Исфендіаромъ, перечисляются слѣдующимъ образомъ: 1) Исфендіаръ убиваетъ двухъ волковъ {Mohl, IV, стр. 398.}. 2) Исфендіаръ убиваетъ львовъ {Ibid., стр. 398.}. 3) Исфендіаръ убиваетъ змѣя {Ibid., стр. 400.} 4) Исфендіаръ убиваетъ колдунью {Ibid., стр. 404.}. 5) Исфендіаръ убиваетъ птицу Симурга {Ibid., стр. 408.}. 6) Исфендіаръ проходитъ черезъ снѣга {Ibid., стр. 411.}. 7) Исфендіаръ проходитъ черезъ воду и убиваетъ Кергсара {Ibid., стр. 418.}. Уже одно перечисленіе подвиговъ того и другаго богатыря показываетъ ихъ параллельность. Нѣкоторые вполнѣ совпадаютъ (убіеніе львовъ, драконовъ, колдуньи), другіе представляютъ аналогіи, на которыя, мы укажемъ ниже. Теперь же обратимъ вниманіе на соотвѣтствіе двухъ личностей, хотя враждебныхъ богатырямъ, но отчасти руководящихъ ини, впрочемъ, поневолѣ, при совершеніи подвиговъ. Такія лица: Ауладъ при Рустемѣ и Кергсаръ при Исфендіарѣ.
   Рустемъ, пройдя на Ракшѣ страну вѣчнаго мрака, а затѣмъ страну вѣчнаго свѣта, чувствуя усталость, отпустилъ коня и легъ на одной полянѣ. Караульщикъ, увидя коня, топтавшаго траву, и спящаго человѣка, подошелъ къ Рустему и разбудилъ его ударомъ палки по ногамъ. Рустемъ вскочилъ и оторвалъ сторожу поляны уши. Послѣдній побѣжалъ съ жалобой къ властителю этой страны Ауладу, молодому богатырю, который съ своею дружиной въ, это время охотился въ лѣсу. Ауладъ, выслушавъ жалобу сторожа, въ негодованіи направляется къ Рустему и кричитъ ему, какъ онъ смѣлъ пройти по запретнымъ мѣстамъ и пустить коня на лугъ? Рустемъ не обращаетъ вниманія на угрозы Аулада и, вступивъ въ бой съ его дружиной, обращаетъ ее въ бѣгство. Затѣмъ онъ догоняетъ Аулада, закидываетъ ему на шею арканъ (какъ Исфендіаръ -- Кергсару), стаскиваетъ его съ коня, связываетъ ему руки на спинѣ и уводитъ съ собою. Впрочемъ, Рустемъ не убиваетъ Аула да, а обѣщаетъ ему даже престолъ Мазандерана, если Ауладъ будетъ служить ему проводникомъ къ мѣстопребыванію бѣлаго дива и другихъ враговъ и укажетъ, гдѣ сидитъ въ заключеніи царь Кейкаусъ. Ауладъ соглашается и разсказываетъ Рустему о всѣхъ заставахъ, которыя онъ встрѣтитъ на пути. Дѣйствительно, Ауладъ служилъ Рустему вѣрно въ теченіе всѣхъ его похожденій въ Мазандеранѣ, постоянно слѣдуя за нимъ на арканѣ въ этой странѣ дивовъ, и Рустемъ также исполняетъ свое обѣщаніе: по его настоянію, освобожденный Кейжаусъ утверждаетъ Аулада на престолѣ Мазандерана {См. Mohl, I, стр. 416--420 и 448.}.
   Проводникъ Исфендіара, Кергсаръ, ведомый имъ съ собою на арканѣ по пути къ мѣдному замку Арджаспа, оказался гораздо коварнѣе проводника Рустемова. Вначалѣ онъ вѣрно описывалъ предстоящія заставы, причемъ каждый разъ Исфендіаръ, разспрашивая Кергсара, велитъ угостить его виномъ {Mohl, IV, стр. 421.}, но затѣмъ, видя, что Исфендіаръ счастливо преодолѣваетъ всѣ затрудненія, онъ обманываетъ его, давъ ему ложное указаніе, и послѣ 7-й заставы, перейдя неожиданно встрѣченную массу воды вбродъ, Исфендіаръ разсѣкаетъ лживаго проводника на полы своимъ мечомъ {См. Mohl, IV, стр. 394, 898, 407.}.
   Мы не безъ цѣли нѣсколько подробнѣе сопоставили личности Аулада и Кергсара,-- онѣ пригодятся намъ впослѣдствіи, при разъясненіи личности нашего Соловья-разбойника. Теперь же обратимъ вниманіе на нѣкоторыя другія совпаденія въ подвигахъ Рустема и Исфендіара. Оставляя въ сторонѣ, какъ болѣе безцвѣтные подвиги, убіеніе волковъ {Въ этомъ, какъ и въ другихъ похожденіяхъ, борьбѣ съ дракономъ, освобожденіи сестеръ, убіеніи невѣрнаго царя, Исфендіаръ близко напоминаетъ Георгія.}, львовъ, драконовъ, отмѣтимъ нѣкоторыя черты въ столкновеніи богатырей съ колдуньями. Оба богатыря въ прекрасной уединенной мѣстности пьютъ вино, играютъ на музыкальномъ инструментѣ (лиръ, гитарѣ) и поютъ; къ обоимъ подходитъ колдунья подъ видомъ обворожительной красавицы и богатыри угощаютъ ее чарой вина. Затѣмъ, при произнесеніи Рустемомъ имени Бога и при наложеніи Исфендіаромъ на красавицу цѣпи съ заклятіемъ, колдунья принимаетъ свой настоящій ужасный и безобразный видъ и богатыри убиваютъ ее {См. Mohl, I, стр. 412--414, и IV, стр. 406--407.}.
   Мы упомянули, что Исфендіаръ встрѣчаетъ сень заставъ на пути къ цѣли своего путешествія -- мѣдному недоступному замку, въ которомъ съ своимъ войскомъ сидитъ туранскій царь Арджаспъ. Подобнаго замка не встрѣчаетъ Рустемъ въ Мазандеранѣ, но если мы разсмотримъ детали проникновенія Исфендіара въ мѣдный замокъ, то немедленно припомнимъ нѣчто весьма сходное въ числѣ подвиговъ Рустема. Не имѣя возможности силой прониинуть въ мѣдный зДмокъ, Исфендіаръ прибѣгаетъ къ хитрости. Онъ переодѣвается купцомъ, нагружаетъ нѣсколько верблюдовъ товарами, велитъ затѣмъ принести 160 ящиковъ, въ которые сажаетъ столько же воиновъ, и беретъ съ собою еще 20 самыхъ храбрыхъ въ качествѣ погонщиковъ каравана. Караванъ Исфендіара пропущенъ въ ворота замка. Жители замка рады торговцамъ, и самъ Арджаспъ принимаетъ ихъ любезно и разспрашиваетъ купца, что слышно объ Исфендіарѣ. Исфендіаръ затѣмъ нанимаетъ домъ и производитъ торговлю. Сестры, живущія въ замкѣ въ качествѣ рабынь, приходятъ къ нему, чтобы разспросить его о Гуштаспѣ и Исфендіарѣ. Онъ сначала притворяется, затѣмъ открывается имъ и говоритъ о цѣли своего пріѣзда. Затѣмъ онъ приглашаетъ всѣхъ богатырей царя съ его согласія къ себѣ на пиръ, который онъ устраиваетъ на террасѣ укрѣпленія дворца. Ночью, во время пира, Исфендіаръ зажигаетъ огонь, что было условнымъ знакомъ для его войска, остававшагося внѣ города, избиваетъ богатырей царя, вмѣстѣ съ своею дружиной, ворвавшеюся въ замокъ благодаря всеобщей паникѣ, и, наконецъ, вбѣжавъ во дворецъ, убиваетъ самого Арджаспа {См. Mohl., IV, стр. 428--488.}.
   Почти всѣ черты приведеннаго разсказа встрѣчаются въ сказаніи о похожденіяхъ Рустема, въ то время, когда онъ освобождаетъ Бежана, сидящаго въ ямѣ въ городѣ Афрасіаба въ Туранѣ. Отсылая за подробностями къ нашей передачѣ этихъ похожденій Рустема {См. нашу статью Отголоски иранскихъ сказаній на Кавказѣ и Этмграф. Обозрѣніи, кн. II, стр. 19--21.}, отмѣтимъ только главныя совпадающія черты.
   Рустемъ переодѣвается купцомъ и съ караваномъ проникаетъ въ городъ Афрасіаба; сестрамъ Исфендіара, узнающимъ брата, соотвѣтствуетъ Мениже, которой открывается Рустемъ; костру, зажженному Исфевдіаромъ,-- костеръ, зажженный Менижэ близъ ямы Бежана; тамъ и здѣсь главное дѣйствіе совершается ночью, причемъ богатыри вторгаются во дворецъ царя; тамъ и здѣсь богатырь нападаетъ на царя, но Рустемъ только обращаетъ его въ бѣгство, Исфендіаръ же убиваетъ.
   Приведенныхъ аналогій между Рустемомъ и Исфендіаромъ достаточно, чтобы доказать, что на имя Исфендіара наслоились въ иранскихъ сказаніяхъ многія черты Рустема и что, быть можетъ, въ другихъ варіантахъ похожденій Рустема, не попавшихъ въ редакцію Фирдоуси, но ходившихъ въ устахъ народа въ разныхъ областяхъ Ирана, можно было бы найти еще болѣе сходныхъ мотивовъ въ похожденіяхъ Рустема и Исфендіара. Замѣтимъ, что Исфендіаръ можетъ быть названъ восточнымъ Рустемомъ и что на личности и подвигахъ его отразилась та религіозная реформа, ученіе Зердушта (Зороастра), мѣстомъ зарожденія которой, по иранскимъ сказаніямъ (Фирдоуси), является Балхъ, древняя Бактра. Въ то время, какъ Кейкаусъ и другіе ранніе цари дѣйствуютъ въ Фарсѣ и предпринимаютъ (Кейкаусъ) походы въ Мазандеранъ (къ Каспійскому морю) и южныя страны, Гуштаспъ царствуетъ въ Бадхѣ (Бактріанѣ) и оттуда чрезъ сына (Исфендіара) пропагандируетъ новое вѣроученіе. Древнѣйшій герой Ирана Рустемъ не сочувствуетъ Гуштаспу и новой религіи. Онъ остается за предѣлами историческихъ событій въ своей окраинной области, онъ уже сошелъ со сцены. Гуштаспъ враждебенъ ему и за неисполненіе имъ обязанностей вассала, и за сопротивленіе принять Зердуштову вѣру. Отсюда понятно, что на восточнаго Рустема (Исфендіара), идеальнаго представителя новаго времени и новаго религіознаго ученія, наложены народными сказаніями спеціальныя черты ревностнаго пропагандиста религіи и что въ области, гдѣ онъ является національнымъ героемъ, онъ долженъ быть поставленъ выше Рустема. Но старый Рустемъ, которому смерть на бою не написана, еще живъ и народныя сказанія задаются вопросомъ, въ какія отношенія станетъ новый Рустемъ къ старому. Въ сказаніяхъ, обработанныхъ Фирдоуси, мы находимъ компромиссъ, который долженъ нравственно удовлетворить сторонниковъ Рустема и Исфендіара, и ту же глубоко-трагическую развязку, какую мы видимъ въ сказаніяхъ о боѣ Рустема съ Сохрабомъ. Смерть юнаго богатыря Исфендіара является какъ неизбѣжное рѣшеніе судьбы, въ которой никто не виноватъ. По рѣшенію рока, Рустемъ долженъ убить Исфендіара, хотя всѣми средствами избѣгаетъ боя съ нимъ, и затѣмъ самъ долженъ послѣдовать за нимъ въ могилу. Припомнимъ нѣкоторыя подробности столкновенія обоихъ героевъ, такъ какъ нѣкоторыя изъ нихъ пригодятся намъ для дальнѣйшаго.
   Когда Исфендіаръ счастливо окончилъ предпріятіе противъ Арджаспа и убилъ туранскаго царя, Гуштаспъ въ восторгѣ обѣщаетъ уступить сыну престолъ, но вскорѣ раскаивается, и когда Исфендіаръ напоминаетъ ему объ этомъ, приказываетъ сыну привести въ Иранъ скованнаго Рустема. Исфендіаръ угадываетъ, съ какимъ намѣреніемъ посылаетъ его отецъ, и имѣетъ мрачныя предчувствія. Несмотря на это, онъ готовится на новыя подвигъ, отправляется въ Сейестанъ и посылаетъ вѣстникомъ къ Рустему, котораго онъ высоко уважаетъ, своего сына Бахмана. Возвратившись съ охоты, Рустемъ радушно встрѣчаетъ юношу, обнимаетъ его, даетъ ему пиръ и приглашаетъ къ себѣ его отца Исфендіара. "Еще никто не налагалъ на меня оковъ,-- говоритъ онъ,-- но пусть посѣтитъ меня сынъ Гуштаспа со своею дружиной, два мѣсяца мы будемъ веселиться, охотиться и пить; я стану учитъ ею военному искусству; онъ молодъ, а я старъ. Когда же онъ задумаетъ возвратиться, я отворю ему свои сокровища, провожу его къ отцу пусть онъ забудетъ свою ненависть". Исфендіаръ на слова Рустема, переданныя ему Бахманомъ, отвѣчаетъ, что онъ долженъ во что бы то ни стало исполнить приказаніе отца: "Богъ свидѣтель, что сердце мое обольется кровью, когда я заключу тебя въ оковы; но царь обѣщалъ мнѣ корону, и едва ею украсится голова моя, я отпущу тебя домой съ дарами".
   При свиданіи оба героя разсказываютъ другъ другу о своихъ подвигахъ. Далѣе слѣдуетъ извѣстное намъ оскорбленіе Рустема на пиру, споръ и назначеніе поединка. Сперва противники сражаются копьями, затѣмъ мечами и булавами, наконецъ, переходятъ къ стрѣламъ. Стрѣлы Исфендіара пронзаютъ тигровую кожу Рустема; Рустемъ и конь его (Рахшъ) покрыты ранами, а тѣло Исфендіара невредимо. Они сражаются на отдаленномъ мѣстѣ, одинъ на одного, но Зеварэ, братъ Рустема, является, чтобы узнать о послѣдствіяхъ боя. Исфендіаръ видитъ въ этомъ нарушеніе слова и ведетъ свою дружину: начинается сраженіе, въ которомъ падаютъ два сына Исфендіара; въ ярости онъ поражаетъ Рустема стрѣлою и наноситъ ему опасную рану. Богатырь спасаете", пользуясь темнотою, на гору. Видя израненнаго сына, старикъ Залъ призываетъ чудесную птицу Сімурга, покровительницу его дома {Отмѣтимъ въ отношеніяхъ въ Симургу различіе между Рустемомъ Исфендіаромъ. Симургъ, божественная птица языческой древней религіи Ирана, покровительствуетъ семьѣ Зала, котораго она спасла ребенкомъ, а Исфендіаръ, представитель новой религія, убываетъ Симурга (см. выше).}. Симургъ высасываетъ кровь изъ ранъ Рустема, исцѣляетъ его и убѣждаетъ не вступать въ новый бой: неминуемая гибель постигнетъ убійцу Исфендіара. Но Рустемъ отвѣчаетъ: "Только бы мнѣ убить врага и поддержать славу моего мужества: пусть гибнетъ тѣло, лишь бы осталось мое имя!" Тогда Симургъ уноситъ героя къ чиненому морю, гдѣ ростетъ вязъ, съ которымъ связана жизнь Исфендіара. Рустемъ срываетъ съ этого роковаго дерева вѣтвь, изъ которой долженъ сдѣлать себѣ стрѣлу. На другой день поединокъ возобновляется. Напрасно Рустемъ убѣждаетъ Исфендіара отказаться отъ боя, зная, что держитъ его жизнь въ своихъ рукахъ. Исфендіаръ не хочетъ слышать о примиреніи и Рустемъ направляетъ въ его глазъ волшебную стрѣлу. Смертельно ранивъ Исфендіара, онъ въ такомъ же отчаяніи, какое овладѣло имъ, когда онъ убилъ Сохраба. Умирающій богатырь проситъ Рустема позаботиться о его сынѣ Бахманѣ и научить его владѣть оружіемъ. Онъ прощаетъ Рустема въ своей смерти и во всемъ винитъ отца. Рустемъ обѣщаетъ исполнитъ его просьбу и оплакиваетъ свою судьбу {Мы пользовались наложеніемъ этого разсказа у г. Зиновьева: Эпическія сказанія Ирана, стр. 98 и слѣд.}.
   И такъ, мы видимъ, что, съ одной стороны, Исфендіаръ тотъ же Рустемъ новаго поколѣнія, съ другой -- напоминаетъ Сохраба въ его роковомъ столкновеніи съ отцомъ. Роль Афрасіаба, всячески старающагося устроить враждебную встрѣчу между отцомъ и сыномъ, исполняетъ на этотъ разъ отецъ Исфендіара, Гуштаспъ, который, напоминая этимъ Афрасіаба, съ другой стороны, напоминаетъ Кейкауса своимъ враждебнымъ отношеніемъ и къ старому Рустему, на котораго хочетъ наложить оковы, и къ молодому Исфендіару, посылая его на вѣрную гибель, ибо не было человѣка, который могъ бы убить въ бою Рустема.
   Этими выдержками изъ Шахъ-намэ мы ограничиваемся, считая ихъ достаточными для доказательства мысли, что Исфендіаръ есть alter ego Рустема, и что поэтому его подвигами мы можемъ пользоваться наравнѣ съ подвигами Рустема при сопоставленіи иранскаго національнаго богатыря съ русскимъ.

Всев. Миллеръ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.IV, 1891

   
тавляется основнымъ въ нашихъ былинахъ о встрѣчѣ Ильи съ сыномъ, достаточно древенъ, съ другой -- содержалъ бы, быть можетъ, указанія на путь (сѣверо-кавказскія степи), которымъ онъ пробрался на Русь {Впрочемъ, нужно замѣтить, что ни въ русскихъ, ни въ кавказскихъ сказаніяхъ аттрибуты богатырскаго юноши (соколъ, собаки) не даютъ намъ основанія видѣть въ немъ спеціально соколинаго охотника. Эти аттрибуты довольно распространенная въ сказкахъ черта разныхъ героевъ. Такъ, Иванъ бѣлый въ русской сказкѣ, изданной Н. С. Тихонравовымъ, имѣетъ богатырскаго коня, хорта (собаку) и сокола: "его богатырской конь жаръ ѣстъ, а ходитъ зайца, а соколъ утку" (Лѣтоп. русск. литер., кн. V, отд. 8, стр. 18). Въ бурятской сказкѣ о ханѣ-Гужирѣ чудовище Тальлнъ-шара-мангатхай "несетъ на плечѣ топоръ, впереди его бѣжитъ его желтая собака, надъ нимъ летаютъ большая птица и коршунъ (Бурятскія сказки и повѣрья, собравши Хангаловымъ, Затопляевымъ и друг. 1889 г., стр. 66). Въ сказкѣ горскихъ татаръ Пятигорскаго округа такъ изображается юный богатырь Рачикау". "Впереди его идетъ облако, въ которомъ летаютъ звѣзды и вороны; впереди свѣтитъ солнце, а сзади луна; подъ лошадью прыгаютъ бѣлые зайцы" (Сбор. мат. для опис. мѣст. и плем. Кавказа, вып. I, отд. 2, стр. 81).}.
   Въ приведенномъ кабардинскомъ (и карачаевскомъ) сказаніи встрѣча дяди съ племянникомъ оканчивается узнаніемъ, и родственники становятся союзниками въ общемъ дѣлѣ -- кровной мести за брата и отца. Но есть кабардинскія сказанія о враждебной встрѣчѣ дяди съ племянникомъ, причемъ племянникъ, напоминающій Сохраба, оказывается сильнѣе дяди, и тотъ убиваетъ его только при помощи хитрости, какъ Рустемъ Сохраба. Такъ, въ сказаніи о Сосрыко {Сборн. свѣд. о кавказ. горцахъ, вып. V, отд. 2, стр. 66 и слѣд.}, этотъ нартъ видитъ въ полѣ чернизину и наѣзжаетъ на юнаго богатыря. Сосрыко крикнулъ, но крикъ его не былъ услышанъ; погнался за нимъ, но не могъ нагнать. Тогда богатырь, обернувшись, крикнулъ и крикъ его пронзилъ Сосрыко; преслѣдуя потомъ и нагнавъ Сосрыко, онъ вышибъ его изъ сѣдла и хотѣлъ уже снять ему голову (какъ Сохрабъ во 2-мъ боѣ Рустему). Сосрыко прибѣгнулъ къ хитрости и говоритъ, что у мартовъ теперь празднество, что въ такой день ихъ родъ не убиваютъ и что имъ должно назначить другой бой. Юный богатырь Тотырешъ соглашается пощадить Сосрыко, какъ Сохрабъ Рустема. Сосрыко узнаетъ отъ Сатаны, своей названной матери, что Тотырешъ его племянникъ, и посредствомъ хитрости, испугавъ его коня, сбросилъ Тотыреша съ сѣдла. Затѣмъ онъ, наскочивъ, вынулъ мечъ, чтобы снять ему голову. "Стой, я уступилъ тебѣ вчерашній день, -- сказалъ Тотырешъ, -- сегодняшній ты долженъ уступить мнѣ".-- "А пропади ты, глупый юноша! Станутъ ли ждать насъ нарты, пока мы будемъ возиться, назначая другъ другу сроки",-- отвѣтилъ Сосрыко и, снявъ голову Тотырешу, вернулся домой.
   Если изъ этого разсказа устранить нѣкоторыя кавказскія детали, то въ основѣ онъ представляется варіантомъ боя Рустема съ Сохрабомъ, и, притомъ, такимъ, въ которомъ сила юнаго богатыря изображается значительно превосходящею силу стараго, который поэтому и одолѣваетъ противника только благодаря хитрости.
   Вспомнимъ, что и въ нашихъ былинахъ иногда юный богатырь надѣленъ силою непомѣрной, напоминающею почти силу Святогора. Такъ, въ былинѣ, изданной Л. И. Майковымъ {Русск. Филол. Вѣстникъ 1885 г., No 1, стр. 62 и слѣд.}, Илья Муромецъ, настигнувъ нахвальщика, который, какъ впослѣдствіи оказывается, былъ ему племянникомъ (какъ Тотырешъ нарту Сосрыко),--
   
   Загаркалъ по звѣриному
   И засвисталъ-то ёнъ по соколиному.
   Подъ нимъ (нахвальщикомъ) конь не шарашитьсе,
   И самъ на конѣ не оглянетьсе 1).
   Оглянулся удалый добрый молодецъ,
   Загаркалъ-то ёнъ по звѣриному,
   Подъ Ильей Муромцемъ конь на колѣнка падь 2).
   1) Такъ же мало дѣйствуетъ крикъ Сосрыко на Тотыреша и крикъ Ростока на Зурапъ-хана въ осетинскомъ пересказѣ (см. выше).
   2) Такъ Тотырешъ пронзилъ Сосрыко своимъ крикомъ.
   
   Затѣмъ Илья бьетъ нахвальщика палицей по головѣ, но тотъ не чувствуетъ удара и считаетъ его уколомъ комара. Слѣдуетъ обычный бой, узнаніе, причемъ наѣзжій богатырь называетъ себя Кузьмой Семерцяниновымъ, коварная попытка племянника убить Илью, спящаго въ шатрѣ, и убіеніе его дядей {Удары палицей, не дѣйствующіе на Сокольника, упоминаются также въ былинахъ Рыбник., I, No 14 -- Гильфер., No 46.}.
   Мы отмѣтили нѣкоторыя сходства въ деталяхъ между нашими пересказами боя отца съ сыномъ и кавказскими, съ цѣлью намѣтить вѣроятный путь перехода разсматриваемаго сюжета съ Востока въ южно-русскія степи. Кавказскія сказанія въ вопросѣ объ иранскихъ отголоскахъ въ нашемъ эпосѣ представляютъ несомнѣнный интересъ, особенно въ виду того, что въ однихъ пересказахъ сохранились, какъ мы видимъ, за дѣйствующими лицами еще иранскія имена Ростома и Зураба, а въ другихъ, при несомнѣнной принадлежности ихъ тому же иранскому источнику, иранскія "меня уже замѣнены кавказскими (Насранжаке-Тотырешъ) и внесены нѣ"оторыя черты, свойственныя кавказскому нартскому эпосу.
   Такимъ образомъ, пересказы 2-го рода стоятъ на той же ступени, какъ русскіе, воспринявшіе, подобно имъ, черты русскаго богатырскаго епоса. Наблюдать такую послѣдовательную переработку чужаго на свое на Кавказѣ особенно удобно, такъ какъ здѣсь встрѣчаются рядомъ оба типа сказанія -- иранскія, слегка передѣланныя, но сохранившія еще древнія имена, "иранскія же второй формаціи" введенныя въ нартскій эпосъ и утратившія древнія имена; между тѣмъ какъ на Руси, вслѣдствіе значительнаго временнаго и пространственнаго удаленія, иранскіе сюжеты, проникшіе, притомъ, въ нашъ эпосъ не непосредственно изъ Ирана, а чрезъ инородческую (тюркскую) среду, подверглись болѣе существенной переработкѣ и восприняли такую національную окраску, которая иногда дѣлаетъ почти неузнаваемыми черты иноземнаго оригинала!
   Во всемъ вышеизложенномъ мы исходили изъ предположенія, что на личность Ильи Муромца наслоились нѣкоторыя черты Рустема иранскихъ оказаній и въ томъ числѣ мотивъ боя Рустема съ Сохрабомъ. Однако, многими изслѣдователями народныхъ сказаній уже давно указано, что мотивъ боя отца съ сыномъ встрѣчается въ сказаніяхъ многихъ народностей, что это одинъ изъ любимыхъ эпическихъ сюжетовъ. О. Миллеръ всю первую главу своей книги объ Ильѣ Муромцѣ посвятилъ разсмотрѣнію сказанія о боѣ между отцомъ и сыномъ у различныхъ народовъ и, привлекая къ сравяенію разсказы греческій, германскіе, кельтскій и иранскій, выставляетъ на видъ характерныя особенности каждаго изъ нихъ и въ томъ числѣ русскаго, высказываясь всюду рѣшительнымъ противникомъ теоріи заимствованія. Точно также А. Н. Веселовскій, сопоставляя въ деталяхъ нѣмецкую пѣснь и эпизодъ изъ Тидрексаги съ нашими пѣснями о боѣ Ильи съ сыномъ, пользуется первыми для выведенія основной или наиболѣе древней редакція нашихъ былинъ и нигдѣ не проскальзываетъ у него мысль о возможности заимствованія сюжета о боѣ отца съ сыномъ ни нами отъ пѣвцевъ, ни ими отъ насъ. Такимъ образомъ, наше предположеніе о наслоеніи иранскихъ чертъ на наши былины о боѣ Ильи съ сыномъ стоитъ въ противорѣчіи съ общепринятымъ мнѣніемъ о принадлежности разсматриваемаго сюжета разнымъ народамъ Европы и Азіи, и, высказывая его, прибѣгая къ опасной теоріи заимствованія, мы вступаемъ на почву очень зыбкую. Сознавая вполнѣ зыбкость этой почвы, мы думаемъ, однако, что дискредитованная В. В. Стасовымъ теорія и со времени Происхожденія русскихъ былинъ такъ блестяще прилагаемая акад. Веселовскимъ къ обнаруженію греческихъ былинныхъ сюжетовъ, вошедшихъ въ нашъ эпосъ, имѣетъ всѣ права на вниманіе, но Подъ двумя условіями: она приложпа, во-первыхъ, въ такихъ случаяхъ, когда сравниваемыя сказанія у разныхъ народностей представляютъ слишкомъ близкое сходство въ деталяхъ, чтобы можно было это сходство объяснять эпическою случайностью, основанной на одинаковости психическихъ свойствъ людей вообще; во-вторыхъ, если заимствованіе однимъ народомъ у другаго находится въ связи съ историческими данными и можетъ быть прослѣженъ или, по крайней мѣрѣ, намѣченъ путь, которымъ шло вліяніе одного народа на другой. Думаемъ, что въ нашемъ случаѣ мы имѣемъ оба эти условія.
   Дѣйствительно, если мы сравнимъ наши пересказы о боѣ отца съ сыномъ съ западными -- германскими, кельтскимъ (что въ достаточной полнотѣ сдѣлано О. Миллеромъ) и затѣмъ съ иранскими (кавказскими), то не можетъ быть сомнѣнія, что наши несравненно ближе къ восточнымъ, чѣмъ къ западнымъ. Въ нашу компетенцію не входитъ вопросъ, представляютъ ли изводы германскіе и кельтскій самостоятельные пересказы "общаго" сюжета, или заимствованіе изъ какихъ-нибудь иноземныхъ источниковъ; но мы можемъ смѣло сказать, что всѣ эти изводы представляютъ гораздо меньше сходства въ деталяхъ съ иранскимъ сказаніемъ, нежели наши, что, впрочемъ, было нѣсколько разъ отмѣчаемо и О. Миллеромъ. О германскомъ пересказѣ уже была рѣчь выше и потому остановимся на кельтскомъ. Извѣстно, что въ гаэльскомъ подлинникѣ, изданномъ Макферсономъ послѣ его англійскаго перевода, пѣсня о Картонѣ, убитомъ своимъ отцомъ Клизаморомъ, оказывается неполною: она обрывается до начала боя отца съ сыномъ; ходъ же боя и его трагическій исходъ мы знаемъ только изъ значительно "подправленнаго" (и заподозриваемаго) англійскаго перевода. Вотъ существенныя черты макферсоновскаго изложенія нашего сюжета.
   Клизаморъ былъ прибитъ бурею къ берегамъ рѣка Клейда и гостепріимно встрѣченъ Ревтамиромъ, старѣйшиной ближняго города, обитаемаго бриттами. Въ довершеніе гостепріимства, онъ выдаетъ за пріѣзжаго свою дочь. Между тѣмъ, оказывается, что ее давно уже любилъ одинъ бриттъ. Между нимъ и новымъ ея женихомъ завязывается бой, кончающійся снертью бритта. Въ отмщеніе за убіеніе прежняго претендента бритты нападаютъ на Клизамора, и онъ принужденъ спасаться вплавь. Достигнувъ судовъ, онъ хотѣлъ было немного спустя вернуться за женой, но постоянно противный вѣтеръ помѣшалъ этому.
   Мойна, жена Клизамора, родила сына и умерла вслѣдъ за тѣмъ. Дѣдъ назвалъ мальчика Бартономъ. Когда ему было три года, Комгалъ, вождь ировъ, въ одинъ изъ походовъ своихъ на бриттовъ сжегъ родной городъ Картона, причемъ былъ убитъ его дѣдъ, самъ же онъ спасенъ своею нянькой. Достигнувъ юношескаго возраста, Бартонъ рѣшился отомстить врагамъ, не воображая, что въ рядахъ ихъ, въ числѣ прочихъ сподвижниковъ Фингала, сына Комгалова, ему придется встрѣтиться съ отцомъ своимъ Клизаморомъ. Наканунѣ битвы, обнаруживаются зловѣщіе признаки. Пораженный ими Фингалъ отправляетъ къ Бартону посла съ предложеніемъ мира; но юный герой отвергаетъ предложеніе, припоминая сожженіе ирами его роднаго города (здѣсь обрывается гаэльскій подлинникъ и остальное мы узнаемъ уже изъ пересказа Макферсона).
   Между тѣмъ, у Фингала снова выказывается участіе къ Картону: онъ не хочетъ самъ выступать противъ юноши и вызываетъ желающаго съ нимъ сразиться изъ своей дружины. Противъ Картона выходитъ одинъ изъ богатырей Фингала, потомъ другой, и оба падаютъ подъ его ударами.
   Тогда Фингалъ высылаетъ въ бой Клизамора. У юноши является предположеніе, что старый богатырь -- его отецъ, и онъ обращается къ нему съ вопросомъ объ его имени. Клизаморъ говоритъ: "Я выросъ посреди браней, но никогда еще не называлъ врагу своего имени". Начинается бой. Копье Картона блуждало въ его рукѣ: все представлялось ему, что его противникъ -- мужъ Мойны. Но вотъ онъ переламываетъ пополамъ копье Клизамора и вырываетъ у него изъ рукъ мечъ; но когда онъ собирался связать старика, тотъ извлекъ изъ ноженъ кинжалъ и, замѣтивъ открытое мѣсто у своего врага, нанесъ ему рану въ бокъ. На помощь бьющемуся съ Картономъ Клизамору поспѣшилъ Фингалъ, но онъ застаетъ Картона уже умирающимъ. Умирая, юный витязь сожалѣетъ, что ему не пришлось сразиться съ самимъ Фингаломъ и что онъ умретъ въ безвѣстности. "Нѣтъ, этого не будетъ",-- возражаетъ Фингалъ и обѣщаетъ, что пѣвцы Морвена будутъ прославлять въ потомствѣ его юную доблесть. Радость снова засіяла въ лицѣ Бартона. Онъ передалъ Фингалу свой мечъ, съ тѣмъ, чтобы, повѣшенный въ его чертогѣ, онъ напоминалъ о безвременной гибели юнаго витязя. Бой вокругъ смолкъ; пѣвецъ пропѣлъ пѣсню мира. Вожди окружили умирающаго Бартона и, опершись на мечи, внимали его предсмертнымъ словамъ. "Боролъ Морвена,-- сказалъ Вартонъ,-- я гибну на серединѣ пути. Чужая могила приметъ во цвѣтѣ лѣтъ послѣдняго изъ поколѣнія Ревтамира... Сохрани же ты здѣсь воспоминанія о Бартонѣ! Можетъ быть, мужъ Мойны и прольетъ когда-нибудь горючія слезы о гибели своего сына Бартона". Слова эти прямо проникли Клизамору въ сердце, и онъ въ безмолвіи склонился надъ своимъ сыномъ...
   Три дня оплакивали Бартона; на четвертый умеръ и его отецъ {См. О. Миллеръ, стр. 7--11.}.
   Изъ этого изложенія содержанія кельтскаго сказанія видно, что оно принадлежитъ только къ одной и той же эпической "формулѣ", какъ иранское, но расходится съ послѣднимъ въ весьма существенныхъ чертахъ. Такъ, мать Картона умираетъ, произведя его на свѣтъ, и потому не можетъ дать ему никакихъ указаній объ его отцѣ. Сынъ не ищетъ отца, я предпринимаетъ походъ, чтобы отомстить за сожженіе роднаго города. Это сожженіе, совершенное врагами во время малолѣтства Бартона, не находитъ никакого соотвѣтствія въ разсказѣ о дѣтствѣ Сохраба и другихъ сыновей, бьющихся съ отцами. Отецъ, убивъ сына, самъ умираетъ съ горя, чего нѣтъ въ другихъ аналогичныхъ указаніяхъ. Наконецъ, главную роль въ кельтскомъ изводѣ играетъ не отецъ (Близаморъ), а предводитель яровъ, знаменитый Фингалъ, съ которымъ юный богатырь стремился сразиться.
   Еще меньше сходства въ деталяхъ находимъ мы между германскими и иранскимъ сказаніемъ о боѣ отца съ сыномъ. Алебрандъ, сынъ Гильде бранда отъ законной жены (Уте), которую мужъ не видалъ 30 лѣтъ и къ которой вдругъ вздумалъ возвратиться. О дѣтствѣ сына ничего неизвѣстно. Сынъ не выѣзжаетъ искать отца, но встрѣчается съ нимъ въ то время, какъ послѣдній ѣдетъ къ его матери. Въ противуположность Сохрабу и Сокольнику, Алебрандъ не имѣетъ временнаго перевѣса надъ отцомъ и послѣ удара, ранившаго ему бедро, отдаетъ противнику свой нечъ. Наконецъ, бой не имѣетъ трагической развязки, и послѣднюю только предполагаютъ для древне-нѣмецкаго фрагмента пѣсни (VIII в.?) о боѣ Гильдебранда съ Гадубрантонъ.
   Послѣ труда О. Миллера стали извѣстны еще два новые варіанта сказанія о боѣ отца съ сыномъ -- эстонскій и киргизскій, которые я разсмотрѣлъ въ отдѣльной замѣткѣ {Этнограф. Обозрѣніе. Матеріалы для исторіи былинныхъ сюжетовъ, кн. V, стр. 116 и слѣд.}. Отсылая за подробностями къ моей статьѣ, коснусь лишь вкратцѣ содержанія новыхъ варіантовъ, чтобы опредѣлить ихъ отношеніе къ иранскому и русскимъ пересказамъ.
   Герой эстонскаго носитъ имя Бивви-аль, т.-е. человѣкъ съ силой подъ камнемъ, объясняющееся тѣмъ, что, тяготимый чрезмѣрною силой, онъ сложилъ часть ея подъ камень. Затѣмъ женился, произвелъ сына, но, соскучившись сидѣть дона, покинулъ жену, оставивъ для малютки примѣту (волчій зубъ на цѣпочкѣ), и изъ Эстляндіи перешелъ черезъ море въ Финляндію, гдѣ, совершивъ иного подвиговъ, женился на другой женщинѣ и имѣлъ много сыновей и дочерей. Когда возгорѣлась война между финляндцами и покинутою имъ родиной, Бивви-аль былъ на сторонѣ финляндцевъ и сильно тѣснилъ непріятелей. Противъ него выступаетъ прекрасный юноша, побѣждаетъ неузнаннаго отца и щадитъ его жизнь. Раздраженный пораженіемъ отецъ рѣшаетъ вернуть себѣ прежнюю силу и идетъ къ камню, подъ которымъ онъ ее спряталъ. Вся природа предостерегаетъ его, но напрасно. Вернувшись съ прежнею силой, Бивви-аль поборолъ юнаго богатыря, наступилъ ему колѣномъ на грудь, разорвалъ одежду и хотѣлъ вонзить ему печь въ сердце. Тутъ онъ увидѣлъ на юношѣ волчій зубъ на цѣпочкѣ. По этой примѣтѣ онъ узналъ сына, далеко отбросилъ мечъ и воскликнулъ: "Ты мой сынъ, вставай, обними меня!" По юноша уже не могъ подняться на ноги: отецъ такъ сильно надавилъ ему колѣномъ на грудь, что сломалъ ее. Юноша печально взглянулъ на отца, вздохнулъ и скончался. Бивви-аль въ отчаяніи рвалъ себѣ волосы и громко стоналъ. Потомъ, оплакавъ сына, онъ. похоронилъ его и вернулся въ Финляндію. Здѣсь онъ перебилъ всѣхъ дѣтей своихъ отъ финской жены, а самъ бросился внизъ съ высокой скалы и убился до смерти.
   Въ своемъ этюдѣ объ этой" сказкѣ дерптскій профессоръ Шрёдеръ сравниваетъ ее съ другими однородными сказаніями и приходитъ къ заключенію, что между всѣми европейскими пересказами эстонскій отличается наибольшею близостью къ иранскому.
   Спеціальныя сходныя черты обоихъ сказаній слѣдующія: сложеніе отцомъ части силы, слишкомъ для него обременительной (Бивви-аль прячетъ ее подъ камень; Рустенъ передаетъ на сохраненіе диву), оставленіе сыну примѣты, отъѣздъ отца въ другую страну, осиленіе сыномъ отца въ первомъ бою, возвращеніе отцомъ прежней силы въ полномъ объемѣ, смерть сына, оплакиваніе и погребеніе его отцомъ. Большинство этихъ подробностей, какъ мы видѣли, встрѣчаются съ нѣкоторыми измѣненіями и въ нашихъ былинахъ о боѣ отца съ сыномъ. Что касается объясненія этихъ детальныхъ совпаденій между эстонскимъ и иранскимъ пересказами одного и того же сюжета, то проф. Шрёдеръ склоненъ объяснить ихъ заимствованіемъ эстами иранскаго сюжета въ средніе вѣка. "Такое заимствованіе,-- говоритъ онъ,-- такое странствованіе персидскаго разсказа къ эстамъ могло совершиться въ средніе вѣка, когда, по свидѣтельству многочисленныхъ кладовъ арабскихъ монетъ, шелъ торговый путь съ Востока чрезъ нашу страну (Эстляндію)" {Этногр. Обозрѣніе, кн. V, стр. 10.}.
   Большій матеріалъ по отношенію къ нашимъ былинамъ представляетъ, на нашъ взглядъ, киргизскій пересказъ того же сюжета, записанный А. А. Ивановскимъ {Тамъ же, стр. 13 слѣд.}. Киргизская сказка начинается описаніемъ боя между богатыремъ Гали и богатыршей царевной Даригой. Боролись 14 дней и на 15 Гали ослабѣлъ. Борцовъ ровняли. Дарига послѣ боя откармливаетъ себя хлѣбомъ и мясомъ, а Гали молитъ въ горахъ Бога, чтобы онъ укрѣпилъ его къ дальнѣйшему бою. Ему является пророкъ Джабріилъ (Гавріилъ) и укрѣпляетъ его въ силѣ. Въ слѣдующей борьбѣ Гали осилилъ дѣвицу, но пощадилъ ее. Побѣжденная выходитъ за него замужъ, но вскорѣ послѣ свадьбы онъ покидаетъ ее, чтобы отправиться въ Медину, и велитъ назвать будущаго сына Сайдильдой. Мальчикъ, родившійся въ отсутствіе отца, уже достигши одного года, былъ такъ силенъ, что убивалъ другихъ мальчиковъ щелчкомъ въ лобъ. Старуха, у которой онъ убилъ такимъ щелчкомъ сына, совѣтуетъ ему лучше отыскать своего отца, чѣмъ убивать дѣтей. Сайдильда пристаетъ къ матери съ вопросами о мѣстопребываніи отца и на ея отказъ угрожаетъ все равно уйти отъ нея. Отправившись изъ дому и приставши къ каравану, Сайдильда по дорогѣ убиваетъ змѣя. Прибывъ въ Медину, гдѣ въ то время жилъ пророкъ Магометъ, Сайдильда, какъ человѣкъ ученый, былъ избранъ муллой главной мечети. Магометъ призналъ въ немъ сына Гали, но Сайдильда, боясь, что Магометъ удержитъ его у себя, не сознается въ своемъ родствѣ съ Гали и уходить въ Мекку, гдѣ въ то время жилъ его отецъ. Здѣсь происходили въ то время игры и борьба. Сайдильда изъявляетъ желаніе бороться, и Магометъ, узнавъ объ этомъ желаніи, посылаетъ изъ Медины въ Мекку поала съ приказомъ, чтобы всѣ боролись съ Сайдильдой.
   У Гали отъ первой жены было 9 сыновей. Сайдильда всѣхъ ихъ побарываетъ, а за ними побарываетъ и самого Гали, не зная, что это отецъ его. Гали спрашиваетъ Сайдильду: "Чей ты сынъ?" -- "Я одинъ сынъ у матери,-- отвѣчаетъ Сайдильда,-- мой старшій отецъ -- пророкъ Магометъ, а родной отецъ -- "хазретъ" (святой) Гали". Обрадованный Гали обнимаетъ его и, цѣлуя, говорить: "Любезный мой, ты -- ной сынъ". Сайдильда, услыхавъ это и испугавшись, что поборолъ отца, вырывается отъ отца и убѣгаетъ въ горы. Вбѣжавъ на самую высокую верхушку, онъ ударяетъ по ней своею палкой, и на этомъ мѣстѣ образуется бездонная пропасть. Сайдильда говоритъ: "за то, что я поборолъ своего отца и мнѣ теперь такой стыдъ, лучше уйти въ землю", и бросается въ эту пропасть, вмѣсто которой опять образовалась высокая гора.
   Отмѣтимъ нѣкоторыя детали киргизской сказки:
   1) Богатырша Дарига напоминаетъ богатыршу-мать Сокольника. Въ былинѣ Ефименка (No VII) Златыгорка называется сильною, преудалою паленицею лютой. Вмѣстѣ съ тѣмъ, Дарига -- царская дочь, и это напоминаетъ тѣ варіанты русскихъ былинъ, гдѣ сынъ Ильи называется Петромъ царевичемъ Золотничаниномъ (Гильф.,No 226, 233), или Збутонъ -- королевичемъ Борисомъ (Кирѣев., I, No 6).
   2) Побѣжденный въ первомъ бою Даригой, Гали прибавляетъ себѣ силы молитвой къ Богу и остается побѣдителемъ во второмъ бою. Аналогію этому мотиву представляетъ, въ сказаніи Фирдоуси о боѣ Рустема съ Сохрабомъ, тотъ моментъ, когда, послѣ неудачнаго втораго боя съ сыномъ, Рустемъ молится Богу, и тотъ возвращаетъ ему всю его прежнюю силу; въ русскихъ былинахъ -- та черта, что у Ильи, лежавшаго подъ Сокольникомъ, по молитвѣ, прибыло силы вдвое. Но въ киргизской сказкѣ этотъ мотивъ прибыванія силы перенесенъ въ другое мѣсто -- въ разсказъ о борьбѣ Гали (=Рустемъ=Илья) съ будущею матерью богатырскаго сына (Сайдильды=Сохраба=Сокольника).
   3) Богатырскій сынъ въ киргизской сказкѣ, какъ и въ другихъ однородныхъ сказаніяхъ, ростетъ не по днямъ, а по часамъ, и уже въ возрастѣ трехъ лѣтъ ѣдетъ отыскивать отца. О необыкновенной молодости героевъ, тождественныхъ съ Сайдильдой, говорятъ сказанія другихъ народовъ: Сохрабъ отправляется на подвиги 12 лѣтъ, Сокольникъ имѣлъ, по былинѣ Ефименка (No VII), 12 лѣтъ, когда выѣхалъ изъ дому.
   4) Сайдильда подвергается укорамъ за то, что своими богатырскими "шуточками" убиваетъ сверстниковъ, и получаетъ при этомъ совѣтъ ѣхать отыскивать отца. О своемъ отцѣ онъ подъ угрозой узнаетъ отъ матери. У Фирдоуси хотя не говорится о богатырскихъ "шуточкахъ" Сохраба, но есть та подробность, что онъ въ возрастѣ 10 лѣтъ допытывается у матери (Техмимэ) о своемъ отцѣ, причемъ также прибѣгаетъ къ угрозѣ. Въ нашихъ былинахъ, какъ мы видѣли, также упоминаются шуточки Подсокольничка, за которыя ребята
   
   Называли его (Подсокольника) безотческимъ,
   Называли его сколоышемъ (незаконнорожденнымъ).
   
   Эти слова молодцу за обиду показались, и онъ выспрашиваетъ, какъ Сайдильда, объ отцѣ у матери.
   5) Киргизская сказка получила религіозную, мусульманскую окраску. Гази (=Рустемъ) оставляетъ жену (Даригу-Техмимэ), чтобы отправиться въ Медину молиться Богу. Сайдильда не только богатырь, но и знатокъ Корана и избирается въ Мединѣ муллой главной мечети. Въ Мединѣ же живетъ самъ пророкъ Магометъ, котораго Сайдильда называетъ своимъ старшимъ отцомъ. Богатырь Гали также на свои религіозные подвиги оказывается святымъ (хазретъ). Однако, сквозь мусульманскую окраску просвѣчиваютъ нѣкоторыя черты болѣе примитивнаго характера. Такъ, Сайдильда, хотя и знаетъ Коранъ лучше всякаго муллы, однако, убиваетъ въ шутку, щелчками по лбу, неповинныхъ мальчиковъ-сверстниковъ. Да и въ Магометѣ чувствуется какое-то другое эпическое лицо. Онъ замѣнялъ собою того эпическаго царя, который, опасаясь обоихъ богатырей -- отца и сына, принимаетъ мѣры, чтобы они другъ друга не узнали и вступили бы въ бой. У Фирдоуси такую роль играетъ туранскій царь Афрасіабъ, хотя и иранскій царь Кейкаусъ нерасположенъ къ Рустему. Хотя киргизская сказка и измѣнила мотивы дѣйствій Магомета, но сохранила ту эпическую черту, что онъ содѣйствуетъ столкновенію отца съ сыномъ.
   6) Прежде чѣмъ вступить въ борьбу съ Гали (=Рустемъ), Сайдильда (=Сохрабъ) борется съ другими богатырями, которыхъ киргизская сказка называетъ сыновьями Гали. Въ сказаніи Фирдоуси этому соотвѣтствуетъ то, что Сохрабъ, прежде чѣмъ вступить въ бой съ отцомъ, побѣждаетъ другихъ иранскихъ богатырей и обращаетъ въ бѣгство самаго сильнаго между ними Туса, преродителя всего царскаго войска. Въ нашихъ былинахъ Сокольникъ обращаетъ въ бѣгство богатыря Добрыню, и Илья выступаетъ (какъ Рустемъ и киргизскій Гали) противъ сына только тогда, когда уже ему "некѣмъ замѣниться".
   7) На описаніи боя отца съ сыномъ, столь подробномъ у Фирдоуси и въ нашихъ былинахъ, киргизская сказка (по крайней мѣрѣ, по записи г. Ивановскаго) не останавливается и только упоминаетъ результатъ боя. Сынъ оказывается сильнѣе отца. Такимъ оказывается въ первыхъ двухъ схваткахъ съ отцомъ и Сохрабъ, да и нашъ Сокольникъ сначала опрокидываетъ Илью. Затѣмъ въ сказкѣ слѣдуетъ "узнаніе", и Гали любовно относится къ побѣдившему его сыну. Казалось бы, что этимъ сказка должна бы кончиться. Но здѣсь-то всего яснѣе и замѣчается передѣлка, которой у киргизовъ подверглось древнее сказаніе, имѣвшее трагическій исходъ. Этотъ исходъ сохраненъ, но обстоятельства, его сопровождающія, измѣнены, и смерть сына получила новую мотивировку.
   Въ виду религіозной окраски, Гали, какъ святой (хазретъ), не долженъ былъ совершить сыноубійство; между тѣмъ, главный интересъ древняго сюжета боя отца съ сыномъ заключается именно въ его трагической развязкѣ. Желая сохранить этотъ интересъ, киргизскій разскащикъ нашелъ исходъ въ томъ, что сынъ, поборовшій отца, подъ вліяніемъ утонченнаго чувства стыда, вызваннаго мыслью, что онъ поднялъ руку на отца (хотя и по незнанію), кончаетъ жизнь самоубійствомъ.
   Наши былины также въ огромномъ большинствѣ сохранили трагическій исходъ боя отца съ сыномъ, но, чтобы обѣлить Илью въ сыноубійствѣ, ввели мотивъ о коварномъ покушеніи сына на спящаго отца. Такимъ образомъ, стремленіе сохранить древнюю трагическую развязку вызвало и въ русскомъ, и въ киргизскомъ пересказахъ переработку окончанія сказанія о боѣ отца съ сыномъ, новую мотивировку смерти сына, причемъ въ томъ и другомъ эпосѣ съ отца снята всякая нравственная отвѣтственность за смерть сына, чего нельзя сказать ни про иранскаго Рустема (у Фирдоуси), ни про кавказскаго Ростома {См. мою статью: Отголоски иранскихъ сказаній на Кавказѣ. Этногр. Обозрѣніе, кн. II, стр. 9, 14 и 17.}.
   Киргизскій пересказъ, представляющій нѣкоторыя черты спеціальной близости къ русскимъ, доказываетъ своимъ началомъ древность того мотива, что отношенія между богатыремъ и женщиной, будущею матерью богатырскаго сына, начинаются боемъ. Хотя этотъ мотивъ отсутствуетъ въ изложеніи Фирдоуси, но онъ могъ существовать въ персидскихъ народныхъ варіантахъ того же сюжета и, во всякомъ случаѣ, быть внесенъ въ другія восточныя передѣлки, какими представляются пересказы киргизскій и кавказскіе. Въ виду общепризнаннаго значительнаго вліянія иранской культуры на туранскія (тюркскія) племена, не трудно допустить, что киргизская сказка представляетъ отголосокъ иранскаго эпическаго сюжета.
   Вспомнимъ, что тюркскія племена, проникшія въ Трансоксанію, нашли здѣсь древнюю насиженную иранскую культуру, города, промышленность, торговлю и искусство {См., наприм., Vambery: "Geschichte Bochara's oder Transoxaniens" I, стр. 5, 9.}. Этимъ объясняется присутствіе значительнаго количества иранскихъ культурныхъ словъ въ тюркскихъ языкахъ и нѣкоторыхъ персидскихъ мотивовъ въ ихъ сказаніяхъ {См. предисловіе акад. Шнфнера къ I и II томамъ Радлова: "Proben der Volkslitteratur der türkischen Stämme Süd-sibiriens".}. Религія Зороастра, повидимому, вышла далеко за предѣлы Ирана: извѣстный иранистъ Шпигель указываетъ на существованіе парсійскаго культа огня у кочевыхъ тюрковъ Тяньшана еще въ VII столѣтіи {См. Vambery, 1. с. I, стр. 15.} Акад. Шифнеръ указываетъ на слѣды древне-иранскаго вліянія, сохраняющіеся доселѣ въ пѣсняхъ алтайскихъ тюрковъ (наприм., богъ Курбыстанъ изъ монгольской передѣлки (Хурмусту) иранскаго имени бога Ормазда: Шалъ-Йима, играющій значительную роль въ алтайскихъ сказаніяхъ о сотвореніи міра, есть передѣлка иранскаго миѳическаго прародителя Йимы (Iima), извѣстнаго въ Зендавестѣ {Badloff, 1. с.,І, р. 188 и 175.}, миѳическая рыба кэръ въ сказаніяхъ сагайцевъ соотвѣтствуетъ иранской миѳической рыбѣ кара, упоминаемой въ парсійскихъ религіозныхъ источникахъ, и т. п. {См. также замѣтку Кёлера: "Die Pehleri-erzählung von Goecht-i-fryano und der kirgisische Büchergesang und die Lerche", въ Zeit. d. Deut. Morgenland. Gesellschaft, XXIX.} Въ виду подобныхъ фактовъ перехода иранскихъ эпическихъ именъ и миѳовъ къ кочевымъ тюркскимъ племенамъ, и въ сказкѣ, записанной у киргизовъ г. Ивановскимъ, я позволяю себѣ видѣть отголосокъ Рустеміады, конечно, перешедшій чрезъ рядъ передѣлокъ и окрасившійся мусульманскимъ религіознымъ характеромъ. Подтвериденіемъ тому, что богатырь Рустемъ извѣстенъ въ Туркестанѣ, можетъ служить киргизская легенда, недавно изданная въ киргизской газетѣ (прибавленіе къ Акмолинскимъ Областнымъ Вѣдомостямъ) {"Акджана", киргизская легенда No 86, 1890 г.} и обязательно указанная мнѣ А. А. Ивановскимъ. Въ ней упоминается близъ Ходжента могила богатыря Рустема, славнаго бойца Туркестана.
   Такимъ образомъ, какъ и въ нѣкоторыхъ кавказскихъ отрывкахъ Рустеміады {См. Этнографическое Обозрѣніе, II, стр. 7, 24.}, Рустемъ изъ пехлевана Ирана сталъ богатыремъ Ту рана. Такъ свободно и просто народъ усвоиваетъ себѣ чужаго, иноземнаго героя и дѣлаетъ его своимъ національнымъ защитникомъ! Что удивительнаго, если такую же роль могъ получить восточный Рустемъ, націонализировавшись въ нашемъ эпосѣ?
   Резюмируемъ теперь всѣ выше отмѣченныя черты детальнаго сходства между русскими и иранскими сказаніями разсматриваемаго сюжета для того, чтобъ отвѣтить на вопросъ, слѣдуетъ ли такое сходствообъяснять эпическою случайностью или нашимъ предположеніемъ объ иранскихъ отголоскахъ въ русскомъ эпосѣ?
   1) Какъ въ иранскомъ, такъ и въ русскомъ эпосѣ отецъ, бьющійся съ саномъ, есть главная, центральная фигура народныхъ сказаній. Ни Гильдебрандъ, ни Елизаморъ не занимаютъ такого мѣста въ германскомъ и кельтскомъ эпосѣ. Перваго затмѣваетъ Дитрихъ Бернскій, втораго -- Фингалъ, между тѣмъ какъ нашъ Илья и иранскій Рустемъ -- главные среди другихъ-эпическихъ богатырей Руси и Ирана.
   2) Царевнѣ Техмимэ соотвѣтствуетъ королевна или царевна Задонская.
   3) Наставленіе богатыря, покидающаго женщину, на случай рожденія ею сына или дочери и оставленіе въ качествѣ примѣты драгоцѣннаго камня нашли мы равно въ русскомъ и иранскомъ сказаніи.
   4) Необыкновенный ростъ ребенка и возрастъ (12 лѣтъ), въ которомъ онъ отправляется на подвиги, покинувъ мать, и наставленіе матери отъѣзжающему сыну,-- все это сходно въ обоихъ эпосахъ.
   5) Похожденіе Сохраба съ амазонкой Гурдаферидъ, быть можетъ, находитъ себѣ аналогію во встрѣчѣ Ильи съ "походною красною дѣвицей" (?) {См. выше.}.
   6) Отецъ получаетъ вѣсть объ юномъ богатырѣ на заставѣ (или ни окраинѣ государства).
   7) Бою отца съ сыномъ предшествуетъ неудачная стычка съ послѣднимъ главнаго богатыря, втораго по силѣ послѣ Рустема-Ильи (Добрыня-Тусу).
   8) Продолжительность боя, три вида оружія, борьба и опрокинутіе отца сыномъ совпадаютъ въ русскихъ и иранскихъ сказаніяхъ.
   9) Отецъ, возстановивъ силы послѣ молитвы, побѣждаетъ сына. Трагическая развязка.
   Эти сходныя черты, какъ мы видѣли, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ различно комбинированы въ Рустеміадѣ Фирдоуси и нашихъ былинахъ; но уже самое число совпадающихъ деталей дѣлаетъ, для насъ, по крайней-мѣрѣ, весьма невѣроятной мысль, что въ нашихъ былинахъ о боѣ Ильи съ сыномъ слѣдуетъ видѣть только русскую самостоятельную обработку обще-распространеннаго эпическаго сюжета,-- обработку, независимую отъ иноземныхъ образцовъ и лишь случайно совпавшую съ иранскою обработкой того же сюжета въ цѣломъ рядѣ деталей. Такая психологическая случайность для насъ гораздо менѣе вѣроятна, чѣмъ предположеніе, что на русскую обработку разсматриваемаго сюжета повліяли восточные пересказы, сводящіеся, въ концѣ-концовъ, къ иранскимъ. Что же касается пути, по которому эти иранскіе пересказы проникли въ нашъ эпосъ, то онъ не можетъ еще быть намѣченъ съ точностью; но существованіе восточныхъ внѣ-иранскихъ пересказовъ того же сюжета (киргизскаго и кавказскихъ) и значительная близость ихъ въ нѣкоторыхъ деталяхъ съ нашими не оставляютъ сомнѣнія въ томъ, что тотъ пересказъ, который легъ въ основаніе русскихъ былинныхъ передѣлокъ, проникъ въ нашъ эпосъ съ Востока черезъ южно-русскія степи, пройдя, вѣроятно, чрезъ тюркскую среду.

Вс. Миллеръ.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.VIII, 1891

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов