Дмитриев Андрей Михайлович - Призраки

Въ дорогу отъ скуки.

Сочиненія и переводы
Барона I. Галкина.

1876.

ПРИЗРАКИ.

(Новелла.)

Хороша жизнь, дивно хороша въ иные моменты! По чтобъ чувствовать всю прелесть ея, нужна юность, воспріимчивость сердца, нужна возможность увлеченія, восторга, невинность нужна, а не одна только молодость тѣла! А что я? Молодъ, но сердце уже холодно; безотчетныхъ увлеченій, тѣхъ порывовъ хорошей молодости, что были прежде, какъ не бывало. Въ буйномъ теченіи безшабашной жизни, я схоронилъ возможность чистыхъ увлеченій. Я самъ, когда-то, создавалъ идеалы и самъ, въ дальнѣйшей жизни, ломалъ ихъ, ругался надъ ними! Я съ какимъ-то дикимъ восторгомъ, заглушая порывы сердца гомерическимъ хохотомъ, топалъ въ грязь своихъ кумировъ! Я съ нетерпѣніемъ и настойчивостью, достойными конечно лучшей цѣли, снималъ чистые покровы съ женщинъ и топталъ ихъ подъ слово и дѣло самаго вопіющаго цинизма. И я достигъ цѣли: добродѣт ель, кромѣ сомнѣнія и насмѣшки, ничего не вызывала во мнѣ! Прекрасное, чистое лице дѣвушки не. говорило моему воображенію ничего, кромѣ рисовки картинъ грубыхъ, не изящныхъ!

Что дѣлать мнѣ съ жизнью? Надоѣла она мнѣ. Все извѣдано! Все испытано!

Тихими восторгами юнаго сердца началъ я жизнь, впервые увѣдавъ любовь и счастливый однимъ взглядомъ любимой дѣвушки, думалъ, что и конца не будетъ моему счастію. Думалъ и ошибся, конечно. Надо мной насмѣялись! Меня молодаго, не загрязненнаго житейскимъ опытомъ, промѣняли на другаго. Не потому промѣняли, что я былъ глупѣе, некрасивѣе этого другаго, а потому только, что я былъ бѣднѣе его. Я отдавалъ свое сердце и просилъ только сердца же, а тотъ, другой, не отдавалъ ничего, не просилъ сердца, а бралъ только одно тѣло! И меня промѣняли на него!

А вѣрилъ-то я какъ! На моихъ глазахъ выросла дѣвушка и дума, что разсчетъ руководитъ ея сердцемъ, никогда не входила мнѣ въ голову! Чистое, святое существо Молиться на нее готовъ былъ я, а она? Что такое оказалась она?...

Если бы счастіе близкихъ ей заставляло ее дѣйствовать такъ, я бы преклонился передъ нею, преклонился передъ жертвою чистыхъ привязанностей, а то вѣдь ничего подобнаго не было! Сама...

Ну что я изгаженъ теперь жизнію -- это понятно, но гдѣ она тогда взяла это безстыдство разврата? Гдѣ...

Не сломала меня эта неудача и не сразу измѣнилъ я свой взглядъ на женщину! Нѣтъ...

Много, много разъ еще, когда я хотѣлъ отдать дѣвушкѣ свое сердце, свою силу, свои знанія и, кромѣ сердца, взамѣнъ этого, не просинь ничего, надо мною смѣялись, удивлялись мнѣ! Идиллія, говорили.

Такъ было съ моими первыми, лучшими порывами къ женщинѣ...

Я искалъ друзей и находилъ. Что же оказывались друзья эти? Когда я былъ моложе, они эксплоатировали моей неопытностью и чуть не ѣздили на мнѣ; потомъ, обобравъ меня, смѣялись надо мною, на бойню, какъ старую негодную клячу, гнали!

Я не унялся этимъ: прошло время неопытности, а я все таки искалъ друга, и опять находилъ, да! Тутъ было опять тоже почти: на мнѣ опять ѣздили, только уже не такъ много и долго, и повысосавъ изъ меня, что возможно, бросали и смѣялись надо мною. Добрый, простой малый, говорили...

Таковы были экскурсіи за дружбой...

Служеніе идеѣ, думалъ я, пополнитъ пустоту моей жизни и наполнило, нечего сказать! Мое сердце, моя мысль, я весь готовы были служить идеѣ, и меня приняли въ служители ея! Молодой, неопытный умъ наэлектризовали великостью задачи, громадностью, полезностью результатовъ ея; и я смѣло, задорно, рискуя сломать себѣ голову, шелъ подъ знаменами ея, и что же?!

Пришло дѣло къ развязкѣ, къ жертвамъ за идею, и великіе борцы за идею, руководители мои, отошли къ сторонкѣ, а я попалъ какъ куръ во щи! Понятное дѣло -- я не унялся, нѣтъ! Я еще разъ, пораженный, поплатившійся за свою смѣлость, нашелъ свое знамя и опять пошелъ въ битву; ну ужъ тутъ я самъ убѣжалъ отъ товарищей по знамени! Мнѣ гадки они стали своимъ ничтожествомъ, своимъ хвастовствомъ; я не могъ быть съ ними!.

Всякое дѣло, къ которому прикасались эти люди, было запачкано ими, всякая битва проиграна! Да такъ и должно быть! Такое ничтожество побить не трудно, такихъ трусовъ прогнать не мудрено! Го ворили: вѣдь, кажется, не глупый, малый, а...

Такъ кончилось мое служеніе идеѣ...

Избави меня Богъ, чтобы я думалъ про всю молодежь такъ! Тогда бы, о. тогда во мнѣ не осталось бы никакихъ симпатій, а это ужасно вѣдь! Я думаю такъ только о тѣхъ, съ кѣмъ я имѣлъ несчастіе сталкиваться, только! А я увѣренъ, я слышалъ, знаю, что есть иные люди, иные воины и только случай виною тому, что я не сошелся съ ними. Да, есть люди, есть человѣки, какъ слѣдуетъ....

Есть и чистая, прекрасная молодость, у которой, какъ и у меня когда то, точно также будутъ разбиты всѣ хорошіе порывы сердца.

И такъ, я разбитъ былъ на всѣхъ безразсчетныхъ движеніяхъ сердца, на всѣхъ своихъ привязанностяхъ, ну я и пошелъ катать! Пошелъ самъ подкапываться подъ свои идеалы и рушилъ ихъ всѣ въ пыль и грязь!

Я развѣнчалъ ихъ; мало того: я изуродовалъ ихъ! Я вырвалъ изъ своей головы самую возможность существованія ихъ и я, если недоволенъ, то покрайней мѣрѣ успокоенъ! Жизнь безъ участія сердца -- спокойная жизнь!...

Такъ разсуждалъ Егоръ Львовичъ Таровъ, молодой красивый блондинъ, герой нашего разсказа.

Онъ, правда, былъ сильно помятъ жизнью, сильно озлобленъ на нее, но думается намъ, онъ съ своимъ сердцемъ еще не совсѣмъ покончилъ. Его несчастіе, что онъ кромѣ дурныхъ встрѣчъ не имѣлъ въ жизни ничего, по покажись ему возможность думать иначе, и онъ юный, какъ прежде, отдастся порывамъ своего сердца.

Онъ циникъ теперь, но циникъ по неволѣ...

Развѣ не тяжело было ему рвать, уничтожать свое сердце, развѣ? Понятное дѣло, что теперь не будетъ тѣхъ привязанностей съ перваго раза, съ перваго взгляда, которые характеризуютъ первую молодость, а будутъ тихія привязанности, -- привязанности, въ которыя, прежде чѣмъ онѣ сдѣлаются привязанностями, вглядится онъ, за которыми наблюдать прежде будетъ.

Таковъ, автору позволительно знать это, нашъ герой.

-----

Весна въ началѣ. Сходитъ снѣгъ съ полей; солнце не только свѣтитъ, но и грѣетъ, и чистый, здоровый воздухъ, благорастворенный первыми дыханіями оживающей природы, даетъ силу и жизнь усталой груди. Вонъ изъ города! въ степь, въ лѣса...

Усталый, блѣдный отъ безконечныхъ оргій,-- оргій, которыя сокрушили бы не такую желѣзную натуру, какъ у Тарова, уѣхалъ онъ въ свою деревню.

На лоно матери природы, смѣялся онъ, ѣду я отпиваться молокомъ. Буду вставать рано, ѣздить верхомъ, купаться и тѣмъ надѣюсь остановить, хотя на время, безсовѣстное паденіе волосъ и возвратить къ зимѣ блескъ, энергію глазамъ. А то вѣдь горе: больно глаза то у меня сентиментальны стали, а вѣдь я еще не потерялъ претензію нравиться, хотя бы падшимъ женщинамъ! Да...

Въ деревнѣ Таровъ поправляться сталъ скоро и нельзя сказать, чтобы скучалъ онъ: ему такъ все пріѣлось, такъ не было ничего новаго въ жизни, что тихая деревенская жизнь понравилась ему.

Одинъ, не знакомясь ни съ кѣмъ, жилъ онъ въ деревнѣ, и находилъ это очень пріятнымъ...

Въ его воспоминаніяхъ не вставали образы прошлаго, не тревожили его, и онъ en toutes lettres былъ на лонѣ матери природы, въ бесѣдѣ съ нею одной...

Онъ извѣдалъ все; но до сихъ поръ онъ не замѣчалъ, да и когда было замѣчать-то, красотъ природы. Онъ не видалъ съ здоровой головою, съ головою не подъ парами вчерашняго хмѣля, какъ встаеть солнце, просыпается мракомъ ночи скованная природа!

Доселѣ чужды были ему тѣ граціозныя ликованія природы, которыя такъ чарующе дѣйствуютъ на кроткія души. Онъ не вѣдалъ прелести тѣнистаго лѣса съ его красивыми обстановками, съ пѣніемъ птицъ, съ росою на листахъ деревъ, съ прохладою и благоуханіемъ липы, фіалокъ, ландышей! Все это было чуждо ему до сихъ поръ и все это поразило его теперь.

Какъ это не зналъ я до сихъ поръ всего этого! думалось ему.

Раннимъ утромъ вставалъ онъ и выходилъ въ поле, къ рѣчкѣ, подъ широкіе вязы, ракиты, смотрѣть, какъ встаетъ солнце, какъ мѣняются освѣщенія. Освѣщенія эти имѣли для него всю прелесть новизны! Въ жаръ томящій, въ полдень самый, уходилъ онъ въ лѣсъ и подъ тѣнью деревъ проводилъ много, много часовъ. Шевелилось кругомъ него все, жило, громко говорило о себѣ...

Сквозь вѣтви деревъ виднѣются ему кусочки яснаго неба, и любуется онъ ими, смотритъ, какъ бѣгутъ легкія, красивыя облака, укутываютъ въ бѣлыя одежды голуббе небо и скоро, пробѣжавъ, гонимыя вѣтромъ, снимаютъ ихъ съ него.

Трескъ кузнечика, пѣсня малиновки, жаворонка, все это идетъ такъ къ ясному, теплому дню въ лѣсу!

А вечеромъ?

Тухнетъ, погасаетъ солнце, звѣзды зажигаются, мѣсяцъ блеститъ и картины одна другой прекраснѣе развертываются передъ изумленными глазами!

Чтобы постичь прелести природы, чтобы наслаждаться ими, нужно спокойствіе, нужно ничѣмъ не отуманенную голову.

А это все не было отнято у Тарова, и онъ могъ видѣть природу и понимать ее.

Хорошо было ему! Будто новый міръ открылъ онъ, и душа, до сихъ поръ неизвѣдавшая этихъ тихихъ восторговъ, умилилась!

Оживалъ человѣкъ...

-----

Есть, знаете, женщины, которыхъ не зная, увидавъ разъ только, вы невольно любите, или лучше -- не любите, а жалѣете, симпатизируете которымъ; женщины, при взглядѣ на которыхъ, самая пылкая, шальная голова не задается грязною, циничною мыслью.

Какъ передъ святою невольно склонится голова, голова самая безпутная, не знающая ни границъ, ни препятствій своимъ желаніямъ.

Какъ, чѣмъ выработываются подобныя женщины?

Не горемъ-ли.... не страданьями ли?

Да, горе, жизнь, тяжелая, безъ проблеска счастья, сдѣлала такою Лидію Дмитріевну Градову, сосѣдку Тарова.

Ея кроткіе, задумчивые, будто испуганные глаза пролили много слезъ, видѣли много горя.

Тиранъ былъ покойникъ мужъ ея. Грубый, старый, онъ измучилъ ее молчальницу, терпѣливицу. Ребенкомъ вышла замужъ она за него, и онъ заперъ ее въ деревнѣ безвыходно и тѣшился ея молодостью, красотою.

Все сносила она и въ слезахъ только находила если не утѣху, то по крайней мѣрѣ успокоеніе.

Не знало сердце ея любви, не знало восторговъ ея.

А какая женщина-то!

Каковы должны быть эти задумчивые синіе глаза, когда вспыхнутъ они огнемъ страсти!

Какой румянецъ заиграетъ на ея блѣдныхъ щекахъ!

А эти крошки губки! О, да это упоенье!

Античный носикъ, маленькія, изящныя уши, маленькія руки и ноги и цѣлая масса темно-русыхъ волосъ, волосъ ниже пояса, и такіе дивные, восхитительные глаза!

Съ ума сведетъ все это.

-----

Два года прожила она съ мужемъ и вотъ уже больше года какъ овдовѣла она.

Какъ роза подъ солнцемъ отдыхала отъ тревогъ на спокоѣ Лидія Дмитріевна.

Деревня нравилась ей, и она не скучала; были новыя книги, было у ней небольшое общество неглупыхъ людей.

А любви, не вѣдая ее, она и не хотѣла.

Какъ въ землѣ есть, но не открыто еще, множество драгоцѣнностей, такъ и Лидія Дмитріевна не открывала еще любви своей, да и искателей ея не было.

Цвѣла роза въ садикѣ, разцвѣтала,-- ждало сердце милаго, поджидало.

Тихо шла жизнь Лидіи Дмитріевны. Ничего хорошаго на память не оставило ей прошлое, только глаза такіе оставило.

Она была напугана, но она не была забита и умъ ея былъ свободенъ отъ предразсудковъ, нормальный былъ умъ.

Какъ поле послѣ бури, дождя, легко вспахать, такъ и эту женщину легко было развить.

Что-то будетъ съ Лидіей Дмитріевной?

-----

На обѣдѣ у предводителя, увидалъ впервые Таровъ Лидію Дмитріевну, взглянулъ и удивился себѣ: въ немъ не явилось желанія имѣть ее своею любовницею!

"А хорошіе глаза! а очень хорошіе глаза!" думалъ онъ и отошелъ отъ нея.

"Кто это такой? думала Лидія Дмитріевна, глядя на Тарова. Красивый господинъ! даже и очень, очень красивый господинъ!"

Какъ всегда бываетъ послѣ хорошей выпивки такъ и теперь затѣялся спорь послѣ обѣда.

Два отставныхъ исправника, одинъ отставной становой приставь и одинъ уѣздный докторъ изъ поповичей, всѣ когда-то знаменитые взяточники, трактовали о молодежи.

-- Крикуны и больше ничего эта хваленая молодежь!-- горячился одинъ изъ исправниковъ. Пріѣхалъ я одинъ разъ арестовать такого франта, такъ тотъ чуть не плачетъ, чуть ни на колѣна становится! Право.

-- Вотъ и вы бы остались исправникомъ, вмѣшался Таровъ, если бы чуть, чуть....

Вмѣшался Таровъ потому, что другіе имѣли право трактовать молодежь, а никакъ не эти господа, прошлое которыхъ было хорошо извѣстно Тарову и не было, далеко не было, безъ вопіющихъ грѣховъ.

-- Да это къ дѣлу не относится, вмѣшался господинъ, бывшій становымъ приставомъ, -- мы говоримъ про молодежь-съ! А что она, что такое она? Разрушать, кричатъ, разрушать! а что же дѣлать то-съ, созидать то что она хочетъ, позвольте узнать? Что дѣлаетъ она, обвиняя насъ въ бездѣятельности прошлой жизни, что-съ? Да ничего, ровно ничего не дѣлаетъ! Кричитъ только-съ!

-- Нѣтъ, господа, опять перебилъ Таровъ, немножко и дѣло дѣлаетъ! Кто сочувственно отозвался на тѣ реформы, которыя угодно даровать было нашему Государю? Ужъ не вы ли, господа?

-- Отчего же и не мы?-- заговорили бывшіе.

-- Нѣтъ не вы! Потому не вы, что вы, благодаря этимъ реформамъ, теряли все. Вы теряли крестьянъ, надъ которыми привыкли хозяйничать, какъ надъ вещами; вы теряли мѣста, на которыхъ уже нельзя было служить такъ, какъ служили прежде, и это вѣрно, что не въ васъ реформы нынѣшняго царствованія нашли себѣ одобреніе! Кто помогаетъ Царю ввести эти реформы, ужъ не вы ли, господа?

-- Не мы, отвѣчали бывшіе, но многіе изъ нашихъ!

-- Многіе ли? полноте! Всѣ новыя учрежденія* полны молодежью, -- молодежью, которая если и дѣлала ошибки, увлекаясь не въ мѣру, то эти ошибки свойственны молодости, эти увлеченія нашли себѣ извиненія! А вы, господа, остались всѣ за штатомъ.

-- Да это не наша вина!

-- Но это неоспоримый фактъ! Да и вина-то нельзя сказать, чтобы была не ваша: вѣдь были чай кое какія воспоминанія прошлой дѣятельности? Такъ вотъ оно и выходитъ, что вы-то ничего не дѣлали, а молодежь хоть что нибудь да дѣлаетъ!

-- Не дѣлаемъ, такъ дѣлали!

-- Что?-- позвольте узнать.

-- Служили.

-- Грустныя воспоминанія остались о вашей службѣ и то, чему вы служили, осталось, благодаря нашему Государю, грустнымъ воспоминаніемъ, мучительнымъ кошмаромъ. Когда призвалъ Государь нашъ народъ свой къ жизни, къ образованію, какъ отвѣчали вы на призывъ этотъ? Да никакъ! Вы мѣшали результатамъ этого призыва, да! А молодежь шла въ училища, въ сельскія школы и учила....

-- Учила, чортъ знаетъ чему, перебили Тарова, такъ что закрыли школы! хорошо ученье!

-- Опять таки повторяю, что это были ошибки, увлеченія; это не было злоумышленно и это извинено уже; это не было, какъ въ доброе старое время, когда не учили народъ, а развращали, когда заботились не о просвѣтлѣніи его духа, а объ усыпленіи его, потому что только во мракѣ могло твориться то, что творилось въ это доброе,-- и почему доброе!?-- старое время.

-- Однако, что же это!...

-- Тутъ нѣтъ личностей, господа, вы напрасно горячитесь! И среди прежняго поколѣнія было не мало свѣтлыхъ головъ! И среди служителей старымъ порядкамъ было не мало честныхъ дѣятелей!

-- Ну хорошо-съ! положимъ, мы ничего не дѣлали, но мы не ломаемся, не хвастаемся, не Фиглярничаемъ, какъ это молодое поколѣніе! Мы ничего не дѣлали! Мы только проливали кровь за отечество, защищали его отъ враговъ! Нѣтъ-съ! Мы, правда, не такъ много говорили, но за то много (много сказано съ удареніемъ) дѣлали, много! Мы теперь ничего не дѣлаемъ, можетъ быть; но за то мы были и будемъ прямѣе, честнѣе въ своихъ дѣйствімхъ, этого новаго, молодаго поколѣнія!

-- Это, господа, уже личности. Вы не дѣлаете никакихъ исключеній и я долженъ вамъ сказать, что пожалуй немного и странно, что вы въ такомъ случаѣ принадлежите къ молодому поколѣнію.

Поднялся шумъ невообразимый, а Таровъ преспокойно удралъ въ садъ.

"А хорошіе глаза! а очень хорошіе глаза! думалъ онъ, вспоминая Лидію Дмитріевну. Гдѣ она"?

А Лидіи Дмитріевны въ саду не было; она сидѣла въ углу гостинной и слушала. Таровъ не замѣтилъ ее.

"Хорошо говоритъ онъ, думала она. И красивый господинъ! очень красивый господинъ"!

Хозяинъ предложилъ вечеромъ катанье въ лѣсъ и по просьбѣ Тарова представилъ его Лидіи Дмитріевнѣ.

Таровъ, она, еще нѣсколько мужчинъ и дамъ отправились верхомъ.

Солнце садилось. Жаркій день смѣнилъ прохладный вечеръ.

Прогулка была восхитительна.

Таровъ говорилъ съ Лидіей Дмитріевной, и время прошло для нихъ обоихъ незамѣтно.

Не какъ провинціальная дѣвушка, жеманясь и явно кокетничая, говорила Лидія Дмитріевна съ Таровымь, а какъ человѣку, съ себѣ подобнымъ, говорить подобаетъ.

Пошлыхъ любезностей, шуточекъ двусмысленныхъ, Таровъ не позволилъ себѣ ни одной и удивился самъ этому: его такъ пріучили къ нимъ, были такъ довольны ими.

Два дня провелъ Таровъ у предводителя и почти не отходилъ отъ Лидіи Дмитріевны.

"Хорошіе глаза! а очень хорошіе глаза", думалось ему часто.

"Красивый господинъ! не глупый господинъ"! думалось и ей.

Бывать у себя Лидія Дмитріевна разрѣшила Тарову.

-----

Вернулся Таровъ домой и задумался:

Вотъ штука-то! Не ожидалъ я, не ожидалъ, что опять за идилліи пріймусь. И странно, какъ все это случилось! Эти тихіе вопросительные глаза задѣли какъ-то иначе меня. Глядя на нее, я точно преобразился, точно юноша склонился передъ нею. Личность особенная. Что выражаетъ она? Что? да ничего изъ ряду выходящаго. Лицо красивое, но не выразительное. На немъ видна или глубокая задумчивость или совершенное отсутствіе мысли. А какъ я разспрашивалъ, она, бѣдняжка, должно быть много страдала?

Ну да чортъ съ ней! Много такихъ барынь, и мы только, по склонной намъ способности, создаемъ что-то необычайное, воздушное, страдальческое, въ этихъ обыкновенныхъ черезчуръ даже женщинахъ.

Подъ взглядомъ, ничего не выражающимъ, ищемъ мы, и, къ удивленію и безъ всякаго мотива, находимъ какую-то глубину мысли, какой-то затаенный смыслъ, иное, чѣмъ у всѣхъ, значеніе! Неисправимы мы! Любимъ баловать себя своей фантазіей, изъ ничего создающей, ради утѣхи себѣ,-- нѣчто. И носимся съ этимъ нѣчто! А что въ ней! По совсѣмъ пошла, это вѣрно, но не развита -- это еще вѣрнѣй! А что она страдала, да чортъ-ли мнѣ до ея страданій! Да и страдала-ли? Чего ей нужно было еще: былъ здоровый, крѣпкій мужъ; была сыта, одѣта; одно развѣ -- что не было любовника!

Трактуетъ Лидію Дмитріевну Таровъ, а у самаго, и досадно ему на эт шевелятся иныя, лучшія мысли объ ней.

Ну зачѣмъ ты, Егоръ Львовичъ, говоритъ ему совѣсть, насильно дѣлаешь себя хуже чѣмъ ты есть въ самомъ дѣлѣ? Зачѣмъ ты приравниваешь ее, бѣдную, къ той невыносимой дряни, что ты бросилъ недавно? Ну чѣмъ виновата она, что ты несчастливъ встрѣчами? она, еще жизни не извѣдавшая вовсе, чистая, можетъ быть, какъ первый снѣгъ? Зачѣмъ все это....

Если ты двадцать разъ входилъ на гору и двадцать разъ не дошелъ до вершины ея, то отчего-же тебѣ не попробовать въ двадцать первый? Вѣдь, кто знаетъ, и дойдешь пожалуй...,

-----

Вернулась Лидія Дмитріевна домой и задумалась:

Какъ хорошо, что я его видѣла! Будто солнышко, пригрѣли меня его славные глаза. И какъ мало похожъ онъ на всѣхъ, которыхъ я видѣла до сихъ поръ. Вѣдь вотъ ничего, кажется, не измѣнилось въ жизни, въ обстановкѣ ея, а я сама сдѣлалась не та. Мнѣ не то что веселѣе, а какъ-то полнѣе живется. И прежде былъ хорошъ вечеръ, красива луна, но они ничего не говорили мнѣ, тогда какъ теперь серебристый свѣтъ луны что-то новое говоритъ мнѣ, манитъ куда-то, зачѣмъ-то.... И сердце не спокойно, нѣтъ. Тревога въ немъ, но я не хотѣла-бы, чтобы она кончилась.

Время спать, а меня тянетъ въ темную аллею и чувствуетъ сердце что-то сладостное, невѣдомое! Чего хочу я? да я и сама не знаю, а хочу...

А красивъ вѣдь онъ...

Нѣтъ, со мною что-то новое дѣется...

Не спрашивала я прежде, у зеркала, хороша-ли я, а теперь вотъ ужъ который разъ...

Бывало лягу и сплю, а теперь не спится мнѣ... Жарко мнѣ....

А уменъ онъ очень... умнѣе этихъ... И рѣчь его не такъ слагается и мысли въ ней иныя, и я не слыхала еще такихъ...

Онъ сказалъ, что пріѣдетъ ко мнѣ,-- я рада буду.

Мнѣ такъ пріятно съ нимъ, такъ хорошо, а мнѣ вѣдь рѣдко было хорошо...

Пускай пріѣдетъ, жду его...

----

Разсказывать, какъ сошлись они, какъ полюбили другъ друга, нечего: старая исторія.

Разочарованный своими неудачами, Таровъ въ началѣ недовѣрчиво отнесся къ своему чувству, къ чувству Лидіи Дмитріевны; но ея искренность, наивность, отсутствіе рисовки, чего не было въ другихъ женщинахъ, съ которыми онъ сталкивался, привязали его къ ней.

Какъ дитя чистое отдалась она безотчетно восторгамъ и нашла себѣ отзывъ.

Какъ путникъ усталый, въ дремучемъ лѣсу заблудившійся, откликнулся Таровъ радостно на призывъ живаго существа!

Куда дѣвался цинизмъ его, когда эта красивая, чистая женщина, сказала ему не дѣлая условій, не спрашивая о дальнѣйшемъ: я твоя, мой милый.

Не погибли въ немъ, какъ думалъ онъ, тѣ свѣтлые порывы молодости, съ которыми уже давно простился онъ, а только заглохли на время, какъ глохнутъ цвѣты среди сорныхъ травъ.

А она милая разцвѣла, что фіалка послѣ бури, дождика, на солнышкѣ свѣтломъ.

Она не спрашивала, куда приведетъ ее эта любовь, что будетъ съ нею дальше, а отдалась ей съ восторгомъ, безъ думъ.

Да и какъ-же не отдаться-то! не отдаться, когда жизнь полнѣе стала, когда люди милѣе сдѣлались и красивое небо еще красивѣе!

И измѣнила-же она, сама того не вѣдая, Тарова. Какъ прежде былъ онъ грубъ и нахаленъ, такъ теперь сталъ деликатенъ и простъ; какъ прежде былъ онъ самоувѣренъ съ женщинами, такъ теперь сталъ почти робокъ съ нею.

Не то, что видѣлъ онъ въ другихъ женщинахъ, заставило его даже потеряться какъ-то передъ Лидіей Дмитріевной: съ ней нельзя было вести тѣхъ рѣчей, которыя онъ велъ съ другими женщинами, употреблять тѣхъ пріемовъ, которые съ иными были такъ всемогущи.

Забвенія прошлому, отвращенія къ нему требовала, не выражая того, Лидія Дмитріевна.

И онъ отвернулся и отвернулся съ удовольствіемъ отъ этого буйнаго прошлаго.

Но онъ не былъ неблагодаренъ этому прошлому и это логично, потому что не увѣдавъ всей горечи, онъ не увѣдаль-бы и всей сладости..

Счастье цѣннѣе, когда находятъ его послѣ долгихъ годовъ огорченій....

И точно: Таровъ оцѣнилъ Иду, онъ такъ звалъ Лидію Дмитріевну, какъ знатокъ, какъ великолѣпный экспертъ!

Онъ нашелъ то, на что потерялъ уже надежду....

А она нашла то, чего и не искала, и она счастлива, что нашла...

-----

Лодка готова. Таровъ ждетъ Иду, давно ждетъ.

Садилось солнце, сѣло солнце, ночь сошла, а ее еще все нѣтъ.

Скоро-ли прійдетъ она? думалъ онъ. И отчего, когда она смѣется мнѣ, ее цѣловать хочется? Глупый вопросъ: оттого что она прелесть что такое. А какія у ней ямки на щекахъ! А за глаза за ея, теперь веселые такіе, я, если-бы былъ государь, далъ-бы ей чинъ полковника, генерала-бы далъ, чортъ возьми!

-- Ау! послышалось вдали.

-- Гдѣ ты, полуночникъ?

-- Здѣсь! недобрая, отозвался Таровъ.

Вотъ недобрая близко, вотъ онъ пошелъ на встрѣчу ей, вотъ они вмѣстѣ.

-- Заждался я тебя!

-- А я нарочно: пусть подождетъ, думаю, дороже цѣнить будетъ.

-- Лодка готова.

-- Сядемъ.

Сѣли и въ два взмаха веселъ лодка была далеко отъ берега.

-- Упадешь, Ида! вскрикнулъ Таровъ, когда она перегнулась черезъ бортъ лодки, чтобы сорвать бѣлую лилію.

-- А ты вытащишь, смѣялась она, срывая лилію и брызгая водою съ нея на Тарова. Водяные брызги, свѣтомъ мѣсяца посребренные, точно брилліанты осыпали лицо его.

-- Смотри, шутъ гороховый, это тебѣ даромъ не пройдетъ! говоритъ, обтирая брызги, Таровъ.

-- Буд-то?

-----

Они выплыли на середину пруда и стали. Красивое было мѣсто: вдали мельница въ свѣту мѣсяца и съ красноватымъ огнемъ изъ окошекъ, въ право темный лѣсъ, а впереди и слѣва степь широкая.

-- Ну что же дѣлать мы будемъ? спросила она.

-- Что милости вашей угодно будетъ.

-- Моей милости угодно, чтобы у васъ, какъ у Тургенева, была Эллись и чтобы вы отправились съ нею путешествовать.

-- Да вѣдь я не Тургеневъ!

-- Знаю, прекрасно знаю, а вы все-таки извольте отправляться въ путь.

-- Куда же прикажете?

-- Въ лѣса темные, къ озерамъ глубокимъ, гдѣ русалки купаются.

-- Могу. "Солнце уже сѣло, пѣсни птицъ повсюду замолкли, какъ я вышелъ въ садъ ждать Эллисъ. Не долго ждалъ я: вотъ и она. Холодомъ повѣяло на меня, когда была она близко. Ея мертвенно-блѣдное, изящное лице было какъ то особенно печально; я не видалъ еще ее такою.

-- А вѣдь ты меня не любишь, ты любишь другую? спрашивала она, и румянецъ залилъ лице ея.

Былъ ли то румянецъ или послѣдній отблескъ догорающей зари -- не знаю.

Я молчалъ на ея вопросъ.

-- И хорошо дѣлалъ, ущипнувъ Тарова, прошептала Ида.

"Пропалъ румянецъ; и Эллисъ снова сумрачная, и казалось еще болѣе блѣдная, если это возможно только, тихо покачала головою.

-- Куда же?

-- Неси меня въ лѣса дремучіе, къ озерамъ глубокимъ, гдѣ русалки купаются.

Что ясный соколъ въ небо ударился, поднялись мы надъ землею. Быстро такъ, что дыханіе спирало, что воздухъ спокойный, какъ вѣтеръ, свисталъ вокругъ насъ, миновали мы съ Эллисъ сёла, церкви, поляны, тихимъ сномъ зачарованныя и спустились къ бору огромному.

Межъ осинами, орѣшникомъ, между-липою, березами, между ландышемъ, фіалками, вьется узкая тропиночка,-- пропадаетъ.

На тропинку ту опустились мы съ Эллисъ.

Сквозь вѣтви густыя деревъ столѣтнихъ еле свѣтитъ лупа и живитъ росы капли на листахъ, на травѣ.

Тихо. Шелестъ крыльевъ Эллисъ слышался будто... а можетъ то полетъ встрепенувшейся птицы....

-- Вотъ иди по тропинкѣ, сказала. Эллисъ, опускаясь на землю.

До сихъ поръ неясная, неуловимая бѣлая фигура Эллисъ четко обрисовалась въ этомъ глубокомъ мракѣ и будто свѣтъ принесла собою.

Граціозна была она...

Я шелъ позади ея и любовался ею...

Вотъ конецъ лѣса; вотъ подошли мы къ озеру.

На раздольи небесъ свѣтло свѣтитъ луна и горятъ огнемъ яркимъ холодныя воды.

Кругомъ лѣсъ; тѣнь его точно въ раму украсила воду.

И волна не рябитъ и не слышно на озерѣ жизни.

Развѣ что иногда, знать съ просонья, всплеснется на озерѣ рыбка, и тихо вода прозвучитъ.

Но чу! вдалекѣ, вдругъ послышалась пѣсня...

Ожилъ лѣсъ; перекатами звуковъ красивыхъ наполнилась окресть.

Вотъ сошла и ночь туманная

И мерцаютъ звѣзды ясныя.

Не прійдетъ моя желанная

Не прійдетъ моя прекрасная!

Пѣлъ кто то, и гремѣла та пѣсня на весь лѣсъ угрюмый, на все озеро тихое...

Звонко, звонко всплеснулось что-то у берега въ тѣни.

Всплеснулось у другаго берега, всплеснулось посередь воды и сталъ звонъ на все озеро.

Красиво и такъ близко меня, плыла красавица русалка, граціозно, лѣниво вынимая одну за другою блѣдныя крошечки -- ручки изъ чистой воды..

Что алмазы сыпались брызги отъ всплесковъ ея.,.

Въ тяжеломъ вѣнцѣ темныхъ косъ густыхъ вплетены цвѣты бѣлые...

Изъ рубиновъ браслеты, горѣли при мѣсяцѣ ясномъ на рукахъ той русалки...

Только въ свѣтъ мѣсяца тѣло одѣтое было прекрасно...

И много такихъ показалось...

Смѣясь и играя, плывуть онѣ къ берегу, гдѣ слышалась пѣсня.

Кровь горячая, кровь молодая взговорила: мнѣ хотѣлося къ нимъ, мнѣ казалось, что и воды холодныя озера чуднаго жара моего не остудятъ.

-- Не пущу я тебя, прошептала мнѣ Эллисъ, и ревность сказалась въ глазахъ ея.

Холодныя, мокрыя вѣтви деревъ я къ лицу прислониль, -- вмигъ согрѣлись онѣ...

Но куда же, куда всѣ уплыли русалки? я себя самъ спросилъ.

-- А за этимъ, на мысль отвѣчала мнѣ Эллисъ, что пѣлъ. Защекотать и въ воду къ себѣ увлекутъ. Ну однако летимъ -- насмотрѣлся.

-- Нѣтъ, останься еще.

-- Для чего? И теперь ты завидуешь, отчего не съ тобою играютъ русалки, а когда подплывутъ...

Не договорила Эллисъ и быстро, не смотря на мое нежеланье, подняла меня надъ лѣсъ...

-----

-- Ну, довольно съ тебя? спросилъ Таровъ Иду.

-- Нѣтъ, милый, еще отправляйся.

-- Но куда же?

-- Куда хочешь.

-- Согласенъ..

"Поднялись надъ лѣсомъ, миновали лѣсъ и летимъ надъ поляной.

Долго летѣли мы; холоднѣе стало, небо тучами заволакивалось.

-- Куда несешь ты меня, Эллисъ?

-- А вотъ, смотри.

Подъ взоры мои упалъ высокій берегъ роскошной рѣки. Шумно и бурно катились мрачныя воды, изрѣдка только, сквозь тучи, серебримыя луною.

На крутомъ берегу стоялъ восхитительной, воздушной, какъ греза поэта, архитектуры домъ. Въ широкія открытыя окна лились потоки свѣта и трепеща отражались на волнахъ рѣки.

Звуки вальса волшебника Гунгля носились въ тишинѣ, надъ рѣкою и далеко, и далеко...

Старинный, разросшійся садъ былъ иллюминованъ тысячами огней.

Мы съ Эллисъ помѣстились у окна блестящей залы.

Боже! сколько свѣту, сколько золота, сколько изящныхъ дамъ и кавалеровъ!

И какіе костюмы! брилліанты!

Рядомъ съ нами у окна помѣстилась молодая, красивая женщина.

Прохладный воздухъ ночи освѣжалъ ея разгорѣвшееся личико, и она жадно впивала воздухъ.

Сколько влюбленныхъ, ревнующихъ среди этой разодѣтой толпы.

Какія богатства потрачены на этотъ праздникъ, какія рѣдкости собраны со всего свѣта! Не жалѣти денегъ, да и недорого достались онѣ знатнымъ хозяевамъ.

И чего я не слышалъ у моего окна. И тихое, робкое признаніе въ любви, и цѣлый потокъ упрековъ, и просьбы о свиданіи, о прощеніи...

-- Я знаю все это, Эллисъ, ты покажи мнѣ что нибудь другое.

-- Что же?

-- Другое что нибудь.

-- Ну, изволь. Это тебѣ будетъ, пожалуй, и ново; этого ты вѣроятно не видалъ еще.

-- Вотъ это такъ.

Не долго неслись мы съ Эллисъ.

За рѣкою, на грустной, унылой полянѣ деревня стоитъ, деревня, какихъ на Руси многое множество,-- заброшеная, нищая.

Крошечныя избы крыты соломой, и дунь, кажись, на нихъ сильный вѣтеръ -- снесетъ всѣ, изъ такихъ тощихъ бревнышекъ построены онѣ.

Дождь; холодный, пронзительный вѣтеръ свиститъ по улицѣ, рветъ солому съ крыши, голодныхъ собакъ, плохо укрытыхъ отъ холода, отъ частаго, какъ изъ сита, дождя, выть заставляетъ.

Не видать огней въ окнахъ. Спитъ деревня...

Не слышно сторожей, да и сторожить нечего...

Въ раззоръ раззорены крестьяне. Земли мало, скота нѣту, и пусты закромы ихъ.

Во многихъ избахъ встаютъ уже,-- на поле пора. Что то дастъ оно несчастнымъ имъ, какъ выручитъ изъ бѣды неминучей? А бѣда-то у воротъ стоитъ: долги завтра платить, оброки собирать.

Угрюмыя лица, истомленныя лица!

Эти люди клянутъ рожденіе свое, такъ некрасива доля ихъ.

Семейныхъ радостей нѣтъ у нихъ: поверхъ всего стоитъ нужда голая, трудъ суровый.

Черно, грязно въ избахъ у нихъ и не милъ свѣтъ, что свѣтитъ въ узкія окна.

Утро смѣняетъ ночь черную, оживаетъ село...

Вотъ старикъ сѣдой, какъ лунь, слабый, немощный вышелъ съ сохою на улицу.. Тупо смотрятъ глаза его, машина сталъ онъ отъ труда безпрерывнаго.

Вотъ молодой, красивый парень отворилъ ворота и выгоняетъ худую корову, да пару паршивыхъ овецъ, и его лице мрачно и тупо.

Стройная, молодая, загорѣлая жена его печально глядитъ на него, и что-то старческое, преждевременно увядшее, видно въ глазахъ ея, замѣтно на лицѣ. Гдѣ румянецъ твой, молодая?

Лѣниво глядятъ глаза мужа и нѣтъ въ нихъ силы, нѣтъ энергіи, что такъ свойственны молодости. Точно яблоко печеное цвѣтъ лица его.

Скучная, жалкая жизнь, полная мелкихъ тяжелыхъ заботъ объ на сущномъ хлѣбѣ, изъ людей этихъ машины подѣлала.

Кругомъ не иныя картины.

-- Тяжелые виды, Эллисъ; не надо мнѣ ихъ.

-- Ну а балъ веселѣе?

-- Не веселъ и балъ, когда вспомнишь, какія деньги брошены на него; когда подумаешь, сколько людей сыты были бы, кабы не нужно было этого бала.

-- Довольно, Егоръ, остановила Ида. Невеселыя картины рисуешь ты мнѣ..Грустно стало...

-- Ага? не по вкусу?

------

Золотиться стали тучки на востокѣ, золотой мѣсяцъ посеребрился: не свѣтитъ ужь. Проснулось озеро, просыпается людъ на мельницѣ, а Егоръ съ Идой только что домой собираются.

-----

Досказывать ли? Говорить ли о томъ, какъ этотъ, жизнь извѣдавшій, человѣкъ и недовольный ею, нашелъ въ себѣ столько еще нетронутаго, чистаго чувства, что полюбилъ со всѣмъ пыломъ молодости эту славную женщину? Говорить ли о томъ, что это былъ не развращенный: человѣкъ, а только по натурѣ своей пылкой, энергической, -- увлекшійся въ дурную сторону, сбитый съ толку неудачами. Говорить ли о томъ, съ какимъ омерзеніемъ проглядывалъ онъ свое прошлое, и сопоставляя ему настоящее, какъ удивлялся, что оно, это прошлое, могло быть принято имъ; могло быть безъаппеляціонно прожито?

Съ какимъ восторгомъ открывалъ онъ въ грязи навязанныхъ самому себѣ мыслей о женщинѣ другія мысли объ ней, и такія хорошія!

А все она! Она простая, добрая, красивая, не мудрствуя лукаво, а внимая только жизни молодой, сердцу неиспорченнаму, полюбившая его.

Какъ птичка, изъ клѣтки вырвавшаяся на свободу, щебечетъ, такъ и она рада, ликуетъ!

И счастлива она. Онъ будетъ хорошимъ мужемъ, онъ будетъ дѣтямъ хорошимъ отцемъ.

Онъ увѣдалъ грязь жизни и ему цѣннѣе прелесть, чистота ея!

Что еще сказать объ нихъ?

Скажу, что зимою этого года они повѣнчались и счастливы, и такъ счастливы, что намъ дай Богъ съ тобой, читатель.