Дарвин Чарльз - Инстинкт по теории Дарвина

ИНСТИНКТЪ ПО ТЕОРІИ ДАРВИНА *).

*) The American naturalist. June. 1870.-- Le Darwinisme et les Générations spontauee's. Par D. Rossi. Paris. 1870.-- Moeurs des fourmis indigènes. Par Pierre Hubert. Paris. 1808. Metamorphoses, meours et iustinctes des insectes. Par Blanchart. Paris. 1808.

Было время -- и это еще такъ недавно,-- когда абстрактная психологія претендовала на непогрѣшимость своихъ теоретическихъ выводовъ, помимо всякаго опыта и наблюденій. Ничего не могло быть легче для психологовъ этого рода, какъ разрѣшать самыя сложныя и темныя психическія явленія и предписывать имъ свои законы; они распоряжались въ душѣ человѣка, точно въ собственной квартирѣ, раздѣляя ее на разныя перегородки, устанавливая въ ней все по собственному вкусу и выбору. Надъ чѣмъ современный натуралистъ сомнительно задумывается, то было и просто, и ясно, какъ солнце, для метафизической школы. Она выкраивала способности, дробила ихъ на разныя рубрики, отводила имъ ихъ вѣчныя и неизмѣнныя обязанности, однимъ словомъ, построила цѣлый фантастическій міръ психическихъ явленій, существовавшій, какъ наутина, только въ мозгу метафизиковъ, а не въ дѣйствительной жизни. Для обскурантизма эта школа была небеснымъ даромъ, потому что она увлекала мысль въ безцѣльные поиски идеаловъ и тѣмъ сбивала ее съ прямой дороги положительнаго знанія. Это давно было понято лучшими людьми нашего времени, но Дариппу принадлежитъ честь окончательно разогнать этихъ летучихъ мышей средневѣковой ночи. Теперь трудно увѣрить и умнаго школьника въ томъ, что умъ есть что-то такое, что сидитъ въ нашей головѣ совершенно конкретно и независимо отъ общихъ законовъ человѣческаго организма; теперь доказано, что всѣ наши способности есть ничто иное, какъ видоизмѣненія одного и того же принципа, которая называется жизнію организма. И чѣмъ дальше идетъ физіологія въ изученіи нервной системы и раскрываетъ тѣсную связь психическихъ явленій съ чисто-физическими отправленіями, тѣмъ больше подтверждается это мнѣніе. Мы остановимся здѣсь на изслѣдованіи инстинкта животныхъ, руководясь блестящей теоріей великаго англійскаго натуралиста.

Что такое инстинктъ? Въ чемъ его различіе отъ ума? Гдѣ граница между дѣятельностію ума и инстинкта? Вотъ вопросы, возбужденные изысканіями современнаго физіолога и требующіе своего разрѣшенія.

Съ тѣхъ поръ, какъ наука о жизни сдѣлалась предметомъ изученія, эти вопросы занимали мыслящихъ людей. Надъ ними работали и метафизики, населившіе реальный міръ своими нелѣпыми фантазіями, и натуралисты, подобные Аристотелю, но первый Кювье бросилъ нѣкоторый свѣтъ въ эту загадочную область психическихъ явленій. Онъ первый сказалъ, что у животныхъ есть особенная способность, названная имъ въ отличіе отъ ума инстинктомъ. Эта способность вызываетъ у животныхъ такія дѣйствія, которыя каждый индивидуумъ исполняетъ съ точностью, несмотря на то, что никогда и нигдѣ не видалъ ничего подобнаго и это повторяется изъ поколѣнія въ поколѣніе. Ничему не учась, животное знаетъ. Знаетъ оно уже съ самаго рожденія и знаетъ до такой степени вѣрно, что не ошибается въ самихъ затруднительныхъ случаяхъ своей жизни. Высиженные курицею утята, едва оперившись, бѣгутъ въ ближайшую лужу и пускаются вплавь, несмотря на горе и крики усыновившей ихъ матери. Бѣлка запасается орѣхами на зимнее время, неимѣя о зимѣ никакого понятія. Овчарка и лягавая собака, съ первыхъ же дней своего появленія на свѣтъ, умѣютъ оказывать тѣ услуги, которыхъ отъ нихъ требуютъ. Птица, рожденная въ клѣткѣ, выросшая въ заключеніи и потомъ выпущенная на волю,-- строитъ себѣ гнѣздо, на томъ же самомъ деревѣ, изъ тѣхъ-же матеріаловъ и совершенно одинаковой формы, какъ и птица, никогда незнатная неволя; но всего удивительнѣе -- паукъ: никогда не учившись, онъ ткетъ сѣтку своей паутины геометрически правильно, соперничая въ этой способности съ пчелою. Этотъ инстинктъ свойственъ и человѣку. Дитя, только-что родившееся, инстинктивно отыскиваетъ грудь своей матери. Но проявленія инстинкта у человѣка, такъ тѣсно связанныя съ проявленіями ума, поддаются наблюденію гораздо труднѣе, чѣмъ у животныхъ, потому что у перваго преобладающею способностью все-таки будетъ умъ, а у послѣднихъ инстинктъ.

Но гдѣ же граница, отдѣляющая дѣятельность ума отъ дѣятельности инстинкта и чѣмъ эта граница опредѣляется въ жизни животныхъ?-- Этотъ вопросъ остался нетронутымъ Георгомъ Кювье и до сихъ поръ остается темной проблемной для физіологовъ. Извѣстно только, что у нѣкоторыхъ животныхъ вмѣстѣ съ инстинктивными движеніями мы наблюдаемъ умъ и волю, т. е. такія способности. которыя старая метафизическая доктрина считала исключительною привиллегіею человѣка. Между животными всего болѣе одарены инстинктомъ, безъ сомнѣнія, насѣкомыя. Кокона шелковичнаго червя, строенія осъ представляютъ необыкновенныя инстинктивныя способности. Можетъ быть, поэтому Кювье думалъ, что инстинктъ развивается на счетъ ума, т. е. чѣмъ выше инстинктъ, тѣмъ ниже умъ. Но мы сейчасъ докажемъ, что это не такъ.

Кювье вообще плохо зналъ насѣкомыхъ и въ своей классификаціи онъ поставилъ ихъ ниже молюсковъ. Иное дѣло -- профессоръ Бланшаръ, читавшій лекціи о суставчатыхъ животныхъ въ парижскомъ зоологическомъ саду. Жаль только, что и онъ въ своемъ вновь изданномъ трудѣ, подъ заглавіемъ: "Превращенія, нравы и инстинктъ насѣкомыхъ," не останавливается подробнѣе на различіи ума отъ инстинкта, что было бы какъ нельзя болѣе кстати, судя по заглавію его книги. Бланшаръ, по своей спеціальности, по направленію своего труда, могъ лучше другихъ пополнить этотъ пробѣлъ въ наукѣ. Ученый профессоръ музея, въ этомъ отношеніи, слѣдуетъ по стопамъ Кювье: онъ, какъ и Флурансъ въ своемъ послѣднемъ произведеніи ("Сравнительная психологія" 1865), отличаетъ инстинктъ отъ ума, но на этомъ и останавливается; онъ и не задается вопросомъ о взаимномъ вліяніи этихъ способностей на разнообразныя проявленія жизни насѣкомыхъ и въ особенности воздерживается отъ интереснаго изученія ихъ умственной жизни. "Индивидуумы одного вида, говоритъ онъ,-- всегда производятъ однѣ я тѣ же работы -- не учась. Ими руководитъ одинъ только инстинктъ. Однакожъ рядомъ съ этимъ инстинктомъ, по мнѣнію самого Бланшара, существуютъ и умственныя способности, изученіе которыхъ при инстинктивныхъ способностяхъ будетъ труднѣе, но тѣмъ не менѣе заслуживаетъ полнаго нашего вниманія. Какъ же согласить эти двѣ способности. Или какъ размежевать ихъ между собою? Еслибъ ползунчикъ былъ руководимъ однимъ инстинктомъ и тогда онъ заслуживалъ бы вниманія, но интересъ увеличивается, когда мы видимъ, что его маленькое тѣло одарено размышленіемъ, анализирующимъ ощущенія и волею, рѣшающею движенія? Интересъ удвоивается, когда мы видимъ умственныя способности, соединенныя съ совершеннѣйшимъ инстинктомъ. И наблюденія наводятъ насъ на мысль, совершенно противоположную мнѣнію Кювье, что инстинктъ тѣмъ выше, чѣмъ дѣятельнѣе умъ. Это главный пунктъ, съ котораго и должно начаться изученіе инстинкта. Низшая степень инстинкта у человѣка можетъ быть только кажущеюся, такъ какъ воспитаніе мѣшаетъ намъ предположить, чѣмъ бы мы могли сдѣлаться, руководимые однимъ инстинктомъ. Разсказы о дѣтяхъ, найденныхъ въ лѣсахъ, въ особенности исторія идіота, наблюдаемаго Итаромъ, показываютъ, какой удивительный инстинктъ способно выказывать человѣческое существо, даже лишенное умственныхъ способностей, когда оно предоставлено самому себѣ. Мы сказали, что инстинктъ болѣе всего развитъ у насѣкомыхъ; мы не исключаемъ изъ этой категоріи ни птицъ съ ихъ гнѣздами, ни бобровъ съ ихъ плотинами. Самое высшее выраженіе инстинкта насѣкомыхъ представляютъ пчелы, строенія которыхъ кажутся трудомъ ученаго геометра, и въ особенности муравьи, которыхъ инстинктъ приближается къ той способности, которую воспитаніе мѣшаетъ намъ подмѣтить у человѣка. Женевецъ, Петръ Гюберъ, сдѣлалъ замѣчательныя открытія. Его книга (1810) заканчиваетъ собою цѣлый вѣкъ замѣчательныхъ изслѣдованій о насѣкомыхъ. До него, еще въ 1705 году, одна женщина, Сибилла де-Меріанъ, переплыла море, ѣздила въ Суринамъ, чтобъ снять рисунки съ тропическихъ гусеницъ; потомъ является Боннэ, который день и ночь наблюдаетъ жизнь тли, зарождающуюся безъ оплодотворенія впродолженіи пяти поколѣній, и но смерти де-Меріанъ публикуетъ этотъ фактъ всей Европѣ. Но никто такъ страстно, съ такимъ неутомимымъ вниманіемъ не изучалъ сложнаго механизма жизни насѣкомыхъ, какъ Петръ Гюберъ. Онъ населилъ муравьями свой садъ, террасу своего дома, кабинетъ, столы, превративъ ихъ въ муравейники. Чтобъ дать муравьямъ возможность освоиться съ ихъ новымъ жилищемъ и заставить ихъ приняться за работу, онъ по нѣскольку часовъ въ день, съ особенною тщательностью, кропилъ щеткою муравейники и давалъ имъ высыхать. Короче, онъ умѣлъ такъ расположить ихъ пищу и метеорологическія перемѣни, что они полюбили свое новое жилище -- ящикъ отъ бюро. Однажды Гюберъ дошелъ до фантастической мысли кормить личинки муравьевъ способомъ, свойственнымъ только самимъ животнымъ. Нельзя не полюбить сто за оно привязанность къ этимъ умнымъ созданіямъ! Впродолженіи долгаго времени онъ обдумывалъ рѣшительный опытъ -- произвести войну между двумя муравейниками, на полу кабинета; долго онъ колебался, долго откладывалъ этотъ опытъ изъ любви къ своимъ постояннымъ товарищамъ. Это напоминаетъ намъ Реомюра, который говоритъ, что шмели съ большимъ усиліемъ и терпѣніемъ, чѣмъ пчелы, поправляютъ свои гнѣзда, когда ихъ раззоряютъ съ цѣлію осмотрѣть внутренности ихъ; Реомюръ прибавляетъ: "если мохъ, бывшій наверху гнѣзда, сброшенъ изслѣдователемъ внизъ,-- какъ это часто случается, то шмели начинаютъ волноваться и изъ всѣхъ силъ хлопотать, сейчасъ же начиная переносить разоренный мохъ на прежнее мѣсто". Какъ умѣлъ любить природу XVIII вѣкъ и какъ это дѣлается въ настоящее время! Теперь паши энтомологи, съ лопатою въ рукѣ, приступаютъ къ изученію муравейника. Ударъ заступомъ въ подземное жилище ничего не стоитъ для ихъ лихорадочнаго изысканія, и вотъ что слѣдуетъ за этимъ варварскимъ ударомъ. Если заступъ вскроетъ жилище рыжихъ муравьевъ (formica f'usca), мы видимъ подъ куполомъ лабиринтъ низкихъ залъ, корридоры, переходы, опускающіеся въ землю и ведущіе въ очень обширныя ложи, наполненныя личинками въ коконахъ и неподвижными куколками. Этотъ муравей, расхаживающій взадъ и впередъ, большій чѣмъ другіе -- самка, потому что общество муравьевъ-работниковъ не имѣетъ пола: естествоиспытатели называютъ ихъ безполыми. Когда самка несется, нѣсколько муравьевъ окружаютъ ее, берутъ одно за другимъ яйца и укладываютъ ихъ въ большія кучви. Червячки, которые современенъ выходятъ изъ нихъ, погибли бы безъ рабочихъ: они умѣютъ только поднимать головки въ знакъ того, что хотятъ ѣсть;-- является рабочій и приноситъ въ своихъ щупальцахъ собранный имъ питательный сокъ. Но вотъ наступаетъ часъ, въ который пора выносить всѣ эти куколки на солнце: ихъ выносятъ и располагаютъ на крышѣ. Если же жаръ слишкомъ великъ или идетъ дождь, то ихъ опять переносятъ въ залы, съ болѣе свойственною для нихъ температурою. Когда настаетъ время превращенія, личинка завертывается въ кокону и сама не въ состояніи была бы выйдти оттуда; вынуть ее -- опять дѣло рабочаго: онъ пересѣкаетъ шелковинки, разрываетъ яичную пленку и такимъ образомъ освобождаетъ новорожденное, слабое существо; потомъ старыя, пустыя коконы относитъ въ самую дальнюю ложу. Такимъ образомъ родятся самцы, самки и безполые. Самцы и самки улетаютъ, по нѣкоторыя изъ самокъ возвращаются нестись въ муравейникъ; безполые же не покидаютъ его никогда. Какъ только силы ихъ окрѣпнутъ, тотчасъ же инстинктивно они принимаются за всѣ работы: поправку и поддержаніе муравейника внутри, переноску полезныхъ матеріяловъ, охоту за тлями, снабженіе необходимыми припасами снаружи. Слѣдовательно вотъ уже необыкновенныя инстинктивныя способности; но намъ еще остается поговорить о самой главной, которою нѣкоторые виды одарены спеціально и которая, безспорно, составляетъ самую крайнюю грань развитія, какую мы только знаемъ у животныхъ.

Петръ Гюберъ сдѣлалъ замѣчательное открытіе послѣ полудня 17 іюня 1804 года. Это замѣчательное число въ лѣтописяхъ біологіи. Онъ прогуливался въ окрестностяхъ Женевы въ пятомъ часу вечера, какъ вдругъ увидѣлъ цѣлый полкъ большихъ рыжихъ муравьевъ, переходившихъ дорогу. Они шли въ большомъ порядкѣ, расположившись въ авангардѣ въ линію отъ 3 до 4 дюймовъ; за ними слѣдовала колонна отъ 8 по 9 футовъ. Гюберъ послѣдовалъ за ними, перешелъ плетень и очутился на лугу. Высокая трава, видимо, стѣсняла маршъ арміи, но, не теряя строя, она стремилась къ своей цѣли. Цѣлью на этотъ разъ было гнѣздо другого вида муравьевъ, чернопепельнаго цвѣта, муравейникъ которыхъ виднѣлся въ травѣ, въ двадцати шагахъ отъ плетня. Нѣсколько чернопепельныхъ муравьевъ находилось при входѣ въ муравейникъ. Замѣтивъ врага, они тотчасъ же бросились на него, въ то время, какъ другіе произвели тревогу въ галлереяхъ. Осаждаемые, выступаютъ цѣлой массой, осаждающіе бросаются на нихъ и, послѣ короткой, по ожесточенной борьбы, опрокидываютъ чернопепельныхъ въ глубину ихъ владѣній. Одинъ корпусъ арміи спѣшитъ преслѣдовать бѣгущихъ, другіе же стараются прогрызть отверстіе въ боковыя галлереи муравейника. Они успѣваютъ въ этомъ и остальное войско проникаетъ въ брешь осажденнаго города. П. Гюберъ видалъ не разъ подобныя сраженія я избіенія муравьевъ, потому и предполагалъ, что въ подземелья происходило ожесточенное убійство. Каково же было его удивленіе, когда онъ. по прошествіи трехъ или четырехъ минутъ, увидалъ осаждавшихъ муравьевъ, поспѣшно выходившихъ изъ муравейника, каждый изъ нихъ держалъ въ своихъ усикахъ личинку или куколку побѣжденнаго врага. Зачинщики отправились по той же самой дорогѣ, по которой пришли, пересѣкли дорогу въ томъ же самомъ мѣстѣ и, обремененные добычею, потянулись къ своему жилищу въ томъ же порядкѣ.

Эта экспедиція, столь же гуманная, какъ недавнее нападеніе Наполеона III на муравейникъ Бисмарка, и столь же великодушная, какъ пораженіе французовъ пруссаками, серьезно удивили П. Гюбера. Онъ началъ доискиваться и открылъ, къ своему изумленію, что нѣкоторые муравейники населены двумя видами муравьевъ, образующими двѣ касты. Одинъ видъ онъ называетъ "ратниками" или "легіонерами" -- имя, выражающее ихъ воинственный характеръ, другой видъ онъ вполнѣ справедливо называетъ "союзниками". Муравьи-ратники не работаютъ; ихъ дѣло -- война, разбой и похищеніе личинокъ и куколокъ. Они ходятъ на воину обыкновенно противъ мирныхъ муравьевъ. Союзники, въ свою очередь, занимаются внутренними работами, поддержкою и поправкою своихъ жилищъ. Они одни, утромъ и вечеромъ, открываютъ и закрываютъ отверстіе муравейника, одни (въ той категоріи муравьевъ, которыхъ наблюдалъ П. Гюберъ) ходятъ за провизіей я кормятъ другихъ, даже ратниковъ, которые совершенно ничего не дѣлаютъ въ мирное время. Они съ одинаковою заботою ухаживаютъ, какъ за завоеванными лютиками, такъ и за личинками ратниковъ; одни, наконецъ, опредѣляютъ матеріяльныя нужды общины, необходимыя расширенія муравейника, необходимость эмиграція; отъ нихъ также зависитъ и выборъ мѣста для новой колоніи. Опыты, которые производилъ П. Гюберъ, ясно показываютъ ту рѣшительную зависимость, въ которой находятся ратники отъ своихъ мирныхъ товарищей. Эти свирѣпые разбойники неспособны ничего дѣлать, не знаютъ никакой домашней работы и, когда не воюютъ, остаются самыми вредными тунеядцами.

Гюберъ положилъ въ стеклянный ящикъ, дно котораго было устлано землею, тридцать муравьевъ-ратниковъ и нѣсколько куколокъ личинокъ какъ того же вида, такъ и вида муравьевъ-союзниковъ. Небольшое количество меду въ углу ящика должно было служить пищею этой колоніи. Сначала ратники оказывали вниманіе личинкамъ: таскали ихъ съ мѣста на мѣсто, но скоро оставили ихъ въ покоѣ. Питаться сами собою они не могли, и нѣкоторые умерли съ голода около самаго меда, остальные же начали изнемогать и не съумѣли устроить себѣ помѣщенія. "Я сжалился надъ ними," говоритъ Гюберъ. Онъ положилъ къ нимъ въ ящикъ одного союзника, который тотчасъ же возстановилъ порядокъ, сдѣлалъ углубленіе въ землѣ,-- собравъ личинки, положилъ ихъ туда, потомъ вынулъ изъ коконъ нѣсколько куколокъ обоихъ видовъ и, наконецъ, спасъ жизнь тѣмъ ратникамъ, которые едва дышали.

Гюберъ, передавая всѣ эти явленія муравьиной жизни, воздерживается отъ всякихъ объясненій: онъ предоставляетъ каждому выводить какое угодно заключеніе; но здѣсь можно вывести только одно,-- что и у животныхъ есть искуственныя общества группирующихся существъ различныхъ по расѣ, но живущихъ вмѣстѣ, направляющихъ свои личныя усилія и различныя качества, которыми онѣ одарены, къ общественной цѣли. Улей представляетъ всегда семью. Смѣшанный муравейникъ, напротивъ, населенъ особями, которыя принадлежатъ къ видамъ столь же различнымъ, какъ лошадь, зебра, оселъ, и которыхъ зоологи распредѣлили, какъ совсѣмъ различные виды (polyeryus formica). Смѣшанный муравейникъ походитъ на провинціи, входящія въ составъ одного государства и управляемыя центральнымъ правительствомъ. Его мѣстная исторія опредѣляется условіями сосѣдства и границы, слѣдовательно связывается съ другими только принципомъ организаціи. Одни и тѣ же муравьи-воины имѣютъ союзниковъ то одного вида, то другого,-- или чернопепельныхъ, или совсѣмъ черныхъ, словомъ, которыхъ удобнѣе имѣть, иногда обоихъ вмѣстѣ. Нѣкоторые естествоиспытатели, въ томъ числѣ и Дарвинъ, называютъ муравьевъ-воиновъ просто "рабовладѣльцами," а другихъ "невольниками." Эти названія невѣрны. Они не выражаютъ вполнѣ соціальныхъ отношеній, существующихъ между двумя кастами. Каждая каста имѣетъ въ общинѣ свою спеціальную роль, и ни одна не заставляетъ другую чувствовать тяжести деспотизма. Принципъ насилія и грабежа, свойственный муравьиной общинѣ, въ смѣшанномъ муравейникѣ, парализуется тѣми спеціальными инстинктами, которые опредѣляютъ роль дѣятельности каждой группы. Олова: рабство, республика, примѣненныя къ подобному управленію, положительно не имѣютъ смысла, потому что тутъ нѣтъ ни солидарности, ни равенства; одна только біологія имѣетъ право давать названія этому соціальному устройству: она тутъ на своей почвѣ. Мы выбрали эти примѣры потому, что они служатъ самымъ блестящимъ доказательствомъ высшихъ проявленій инстинкта и той степени ума, до которой восходятъ животныя, наблюдаемыя съ ихъ психической стороны.

П. Гюберъ не точно распредѣлилъ (да онъ и не могъ въ свою эпоху) зависимость отъ ума или инстинкта тѣхъ дѣйствій, которыхъ онъ былъ свидѣтелемъ. Эти два, порядка способностей смѣшиваются у него каждую минуту. Я между тѣмъ ясно, что инстинктъ и умъ у этихъ маленькихъ существъ дѣйствуютъ независимо другъ отъ друга. Устройство муравейника -- дѣло инстинкта; выборъ и распредѣленіе матеріяловъ -- это уже дѣло ума. Невозможно приписать инстинкту такого акта, въ которомъ выражается идея, воспринимающая и размышляющая съ одной стороны, желающая и исполняющая съ другой. Мы можемъ привести здѣсь слѣдующій фактъ, наблюдаемый въ группѣ муравьевъ: цѣлая толпа ихъ, съ большими усиліями, тащитъ крыло майскаго жука къ себѣ, въ муравейникъ. Дверь слишкомъ мала,-- крыло не проходитъ; работники оставляютъ его, проламываютъ часть стѣны и опять пробуютъ пронести. Одни подталкиваютъ крыло снаружи, другіе стараются втащить внутрь. Всѣ усилія напрасны: великолѣпная на ходка, которая могла-бы служить для устройства потолка -- не входитъ! Снова пробуютъ тащить; наконецъ, отверстіе увеличилось, и крыло проходитъ въ подземелье, гдѣ опять, вѣроятно, понадобится сломать десять перегородокъ, для того, чтобъ пронести его къ надлежащее мѣсто. Уложивши находку, они принимаются за починку стѣны и приводятъ дверь къ прежнему размѣру. Мы не можемъ привести ни одного факта изъ наблюденій надъ обезьянами, содержимыми въ звѣринцѣ, который бы выказывалъ въ общемъ столько размышленія и соображеній.

Соціальныя явленія въ царствѣ высшихъ животныхъ, къ сожалѣнію, намъ мало извѣстны. Мы очень мало знаемъ о томъ, что происходитъ въ жилищахъ бобровъ, и не имѣемъ понятія о правахъ воробья-республиканца, который для своего гнѣзда выстраиваетъ чуть не городъ. Изъ всѣхъ этихъ общественныхъ животныхъ, ближе наблюдаемыхъ человѣкомъ, общества насѣкомыхъ представляютъ самую совершенную форму. Какъ только община устроилась, сейчасъ же является взаимное пониманіе и содѣйствіе всѣхъ и во всякую минуту къ достиженію предположенной цѣли. ни одинъ зоологъ въ настоящее время не сомнѣвается, что въ нѣкоторыхъ обстоятельствахъ насѣкомыя одного и того же вида могутъ сообщать свои мысли посредствомъ языка, тайна котораго намъ неизвѣстна. Бланшаръ говоритъ о муравьѣ: "у него есть идеи, и онъ умѣетъ ихъ передавать." Но здѣсь можно привести еще болѣе любопытныя подробности изъ исторіи священнаго жука. Самка, какъ извѣстно, покрываетъ только-что снесенное яйцо навозомъ въ видѣ шарика, который будетъ служить нищею будущей личинкѣ. Когда настаетъ время, чтобъ перенести этотъ шарикъ въ приличное мѣсто и закопать, животное катитъ его своими задними ножками и въ случаѣ надобности, приподнимаетъ головкою, что и послужило для египтянъ эмблемою ихъ мифа. Иногда эта переноска бываетъ продолжительна. Хорошо, если шарикъ, поднятый на верхушку какого нибудь холмика или кучки, катится самъ собою на другую сторону; если же встрѣтится выбоинка, драгоцѣнный шарикъ падаетъ въ глубь. Здѣсь онъ пропалъ бы безвозвратно, еслибъ жукъ только собственными силами доставалъ его оттуда. Тщетно напрягаетъ онъ свои усилія и двадцать разъ принимается за работу; наконецъ онъ, кажется, оставилъ все и улетѣлъ. Но подождите на минуту: черезъ нѣсколько времени, вы увидите, что насѣкомое вернулось и ужь не одно,-- за немъ слѣдуютъ два, три, пять товарищей, которые бросаются на указанное мѣсто, соединенными силами извлекаютъ шарикъ и кладутъ его на ровную дорогу. Что же сказалъ жукъ своимъ товарищамъ? Какъ они его поняли? Какимъ образомъ онъ ихъ провелъ? Невозможно отвѣчать на эти вопросы, но нельзя и сомнѣваться, что жуки перемолвились между собой и поняли другъ друга.

Этихъ примѣровъ вполнѣ достаточно, чтобъ утвердительно сказать, что насѣкомое думаетъ, судитъ, желаетъ и, можетъ быть, говоритъ языкомъ, котораго ни органовъ, ни знаковъ мы не знаемъ.

Итакъ, Кювье ошибался, думая, что инстинктъ у животныхъ находятся въ обратномъ отношеніи къ уму. Напротивъ, чѣмъ развитѣе инстинктъ, тѣмъ развитѣе и умъ. По крайней мѣрѣ вѣроятно, что въ отправленіи умственныхъ способностей насѣкомыхъ, которыя чувствуютъ, желаютъ, понимаютъ и разсуждаютъ, есть множество ступеней столь же различныхъ, какъ и у животныхъ высшаго порядка, Извѣстныя способности есть у всѣхъ животныхъ, но съ оттѣнками столь же рѣзкими между дикими, какъ и между домашними: одно животное сварливо, другое завистливо; иное отличается добротою, другое наклонностью къ дракѣ, или одно -- привязанностью къ мѣсту, другое непосидчиво, но всѣ они болѣе или менѣе понятливы. У низшихъ животныхъ эти различія мало были наблюдаемы, потому что они проявляются у нихъ слабѣе, да и вообще изученіе ихъ и наблюденія надъ ними, по многимъ причинамъ, несравнено труднѣе. Объемъ самаго тѣла, жизнь совершенно чуждая нашей, преобладаніе инстинкта, составляютъ пока неодолимое препятствіе; но, съ другой стороны, дѣйствія, совершаемыя ими передъ нашими глазами, признанное существованіе способностей, сходныхъ съ нашими, соображенія и цѣли въ ихъ жизни, не позволяютъ намъ сомнѣваться не только въ томъ, что умъ насѣкомыхъ замѣчательно развитъ, но что онъ представляетъ индивидуальныя измѣненія, подобно тому, какъ и между высшими животными. Вотъ насколько съ помощію физіологіи, мы ушли отъ метафизическихъ бредней старыхъ психологовъ, которые не смѣли и подумать, что умъ свойственъ не одному человѣку; но это еще де все. Въ послѣднее время сдѣланъ былъ еще шагъ впередъ. Мы, лучше подготовленные, начинаемъ спрашивать себя: дѣйствительно ли умственныя и инстинктивныя способности, распредѣленныя Кювье въ двѣ паралельныя рамки, не имѣютъ общей связи, и не есть ли инстинктъ въ концѣ концовъ продуктъ ума? Это не подлежитъ сомнѣнію. Иначе инстинктъ пересталъ бы быть одною изъ тѣхъ существенныхъ принадлежностей живыхъ организмовъ, которыя не поддаются нашему пониманію, какъ напримѣръ: мысль мозга, сокращеніе мускуловъ, электричество гнюса, блескъ свѣтляковъ. Какъ и всякое явленіе, онъ могъ бы быть подвергнутъ опыту и наблюденію.

Дарвину принадлежитъ честь перенесенія этого вопроса на совершенію новую почву. Его смѣлая попытка основать научное изученіе инстинкта несовсѣмъ ясно выражается въ его сочиненіи: "О происхожденіи видовъ". Дарвинъ не пытается физіологически разрѣшить эту задачу; онъ остается исключительно занятымъ своею теоріею, но, какъ зоологъ, предугадываетъ возраженія и опровергаетъ ихъ. Въ особенности онъ предугадалъ тѣ, которыя могли бы быть ему сдѣланы относительно инстинкта; и дѣйствительно, все, что онъ говоритъ о немъ на нѣсколькихъ страницахъ, полно такого глубокаго, всесторонняго изученія, какого мы не встрѣчали прежде ни у одного мыслящаго натуралиста. Онъ не признаетъ инстинкта, какъ конкретную способность; онъ дѣлаетъ изъ него функцію и объясняетъ ея отправленія. Инстинктъ, но его словамъ, есть только продуктъ умственныхъ способностей, который уравновѣшивается двойнымъ вліяніемъ наслѣдственности и привычки.

Наслѣдственность, также какъ и умъ, есть качество свойственное живымъ организмамъ. Существованіе этого качества можно доказать, но основное начало его совершенно ускользаетъ отъ нашихъ изысканій. Мы не знаемъ того закона, по которому растеніе, выходящее изъ зерна, и птица, вылупляющаяся изъ желтка яица, походитъ именно на то растеніе и на ту птицу, отъ которыхъ они происходятъ, болѣе, чѣмъ на всѣ другія. Наслѣдственность передаетъ изъ поколѣнія въ поколѣніе не только всѣ возможныя измѣненія формъ, роста, цвѣта; она простирается и на мозговыя способности, передаваемыя отъ помощью физическихъ особенностей органовъ ума. Это называютъ духомъ расы, во которому одинъ народъ родится хитрымъ и храбрымъ, какъ греки Гомера, промышленникомъ -- какъ китайцы, торговцемъ -- какъ евреи, охотникомъ -- какъ краснокожіе. Вотъ гдѣ, если хотите, своего рода инстинктъ, на который воспитаніе имѣетъ вліяніе, но не вполнѣ. Какъ волкъ, ожирѣвшій на псарнѣ, возвращается къ своей жалкой жизни въ лѣсу, такъ и ребенокъ дикаря, выросшій между цивилизованными людьми, сохраняетъ въ умѣ и чертахъ глубокій наслѣдственный отпечатокъ своего дикаго племени. Привычка, также какъ и наслѣдственность, есть загадочная способность, которую мы знаемъ, но объяснять не можемъ. Актъ, повидимому, очень трудный, который отъ нашего мозга требовалъ значительнаго усилія воли и всей дѣятельности духа, кончаетъ тѣмъ, что совершается какъ бы самъ собою. Можно сказать, что ощущеніе и рефлексъ находятся какъ бы сами собою въ нашихъ членахъ, которые выполняютъ самыя сложныя отправленія и даже защищаются противъ враждебной намъ внѣшности, между тѣмъ какъ умъ преслѣдуетъ совершенно отличную цѣль.

Остановимся на этихъ двухъ великихъ фактахъ, которые намъ представляетъ органическій міръ, на этихъ двухъ способностяхъ, столь же неопровержимыхъ, какъ и трудныхъ для нашего пониманія въ ихъ сущности,-- наслѣдственности и привычкѣ, и посмотримъ какъ онѣ вяжутся съ умомъ, по теоріи Дарвина.

Кювье вѣрилъ въ неизмѣняемость животныхъ формъ, населявшихъ земную поверхность, послѣ каждаго изъ переворотовъ, черезъ которые прошла, по его мнѣнію, наша планета. Современная геологія рѣшительно отвергла эти послѣдовательные перевороты и, съ пріобрѣтеніемъ науки впродолженіи 50 лѣтъ, Дарвинъ, воспринявъ идеи Ламарка, доказалъ неотразимыми аргументами, что животныя формы не неизмѣнны, какъ утверждалъ Кювье, но постепенно измѣняются подъ вліяніемъ времени, обстоятельствъ и той энергіи, съ которою каждый индивидуумъ и каждая раса ведутъ борьбу за существованіе. Индивидуумы, которые родятся съ какимъ нибудь незначительнымъ, но полезнымъ имъ видоизмѣненіемъ своихъ органовъ, будутъ имѣть большій успѣхъ въ борьбѣ за существованіе потому что они будутъ имѣть всѣ шансы оставить многочисленное потомство. Если выгодное измѣненіе передалось въ силу наслѣдственности, то потомки, въ свою очередь, еще болѣе будутъ имѣть шансовъ, чѣмъ ихъ предки. Видоизмѣненіе пойдетъ далѣе, по всей вѣроятности, обобщаясь, въ силу того же рокового закона, по которому сильный народъ поглощаетъ слабый; такимъ образомъ, послѣ болѣе или менѣе длиннаго періода, вся раса представитъ видоизмѣненіе, которое сначала было только индивидуальнымъ. А такъ какъ нѣтъ основанія думать, чтобъ такое прямое и естественное явленіе по повторялось со всѣми возможными варіаціями, то мы придемъ черезъ неопредѣленное время къ тѣмъ многочисленнымъ формамъ и видамъ, которыми отличаются современные намъ животные организмы.

Дарвинъ, разсуждая объ инстинктѣ, говоритъ, что если бы можно было доказать, что привычка можетъ быть наслѣдственною, то всякое различіе между привычкою и инстинктомъ само собою уничтожилось бы. Дарвинъ владѣетъ какою-то способностію заводить своего читателя дальше, чѣмъ куда онъ самъ хотѣлъ бы придти. Онъ представляетъ самые полновѣсные доводы съ какимъ то видомъ сомнѣнія, и потому невольно удивляешься этому глубокому скептику, собравшему для своего убѣжденія такую громадную массу фактовъ. Другой уже давно вѣритъ, а Дарвинъ все еще сомнѣвается. И дѣйствительно, какъ объяснить, что молодая лягавая собака въ первый разъ дѣлаетъ стопку иногда лучше старой, долго упражнявшейся. Спасеніе погибающихъ есть также наслѣдственная способность у нѣкоторыхъ породъ собакъ, какъ у пастушьей -- привычка кружиться около стада. Всѣ эти явленія совершаются безъ помощи опыта какъ молодыми, такъ и старыми особями и, конечно, безъ всякаго пониманія цѣли, по крайней мѣрѣ, на первыя разъ. Напрасно возражаютъ, что только привычки, привитыя человѣкомъ, передаются такимъ образомъ. Не одинъ примѣръ, заимствованный изъ жизни дикихъ животныхъ, доказываетъ противное; лучшій изъ нихъ мы видимъ на иволгѣ. У нея особенное гнѣздо, въ родѣ колыбели, которое она вѣшаетъ на вѣткахъ дерева. Сотканное изъ гибкихъ травъ, оно связано на концахъ какими нибудь снурочками или тесемочками. Ни одного гнѣзда иволги не встрѣтишь безъ какой нибудь связи -- дѣла рукъ человѣческихъ. Если это привычка, то она наслѣдственна; если же это инстинктъ, то, согласитесь, онъ не восходитъ до начала міра.

Индивидуумъ или нѣсколько индивидуумовъ одного вида, поставленные съ самаго рожденія въ тожественныя условія, положимъ, приняли какую нибудь привычку. Одно изъ двухъ: или эта при витка вредна, или она полезна; она хороша, или дурна съ точки зрѣнія сохраненія индивидуума, а слѣдовательно и цѣлаго вида. Если она вредна, она стремится изчезнуть или съ тѣмъ индивидуумомъ, который ее усвоилъ, или съ потомками, которые ее на слѣдовали. Если привычка полезна, она имѣетъ шансы быть переданной подъ видомъ инстинкта; такимъ образомъ инстинктъ, спорна ограниченный нѣкоторыми индивидуумами одной крови, стремится обобщиться, потому что онъ выгоденъ, и мы опять впадаемъ въ частный случай великаго закона естественнаго подбора родичей, провозглашеннаго Дарвиномъ. Но пойдемъ дальше. До сихъ поръ этотъ инстинктъ очень немногосложенъ, потому что онъ имѣетъ силу одной привычки, которую индивидуумъ усвоилъ себѣ съ извѣстною понятливостью. Но теперь, когда эта привычка перешла въ способность инстинкта, каждый индивидуумъ можетъ, въ свою очередь, присоединить къ ней что нибудь свое. Эти благопріятныя соединенія имѣютъ способность передаваться и при этой передачѣ будутъ стремиться къ обобщенію. Пріобрѣтенный инстинктъ дѣлается все сложнѣе и сложнѣе, подобно тому, какъ органическія измѣненія, незамѣтныя въ началѣ, но постепенно накопившіяся въ достаточномъ числѣ, привели къ безконечно разнообразнымъ формамъ животныхъ, точно также и инстинктъ, черезъ незамѣтныя и безпрерывныя прибавленія, можетъ достигнуть того совершенства, въ которомъ философы видѣли. блестящее доказательство предъустановленной гармоніи. Нѣкоторые современные естествоиспытатели пытались доказать, что организація каждаго животнаго зачинается и формируется въ силу инстинкта.

Не заходя далеко, можно легко убѣдиться въ томъ, что инстинктъ во многихъ случаяхъ, какъ мы видѣли выше, независимъ отъ внѣшнихъ формъ. Всѣ птицы, пусть онѣ будутъ каменьщики -- какъ ласточка и печатка, ткачи -- какъ малиновка, плотники -- какъ ворона, землекопы -- какъ меганоды {На небольшихъ островахъ, окружающихъ Австралію, меганоды строятъ холмики, которые имѣютъ иногда болѣе 3 фут. анг. въ вышину и отъ 14 до 15 фут. въ діаметрѣ,-- это гнѣзда этихъ птицъ, такихъ же величиною, какъ водяныя курочки.}, -- всѣ онѣ имѣютъ одинаковые клювы, одинаковые ногти и почти одинаковыя формы. Европейскій бобръ, который живетъ въ устьяхъ Роны и Дуная, почти ничѣмъ не отличается отъ американскаго бобра, между тѣмъ какъ образъ его жизни совершенно другой. Американскій бобръ строитъ извѣстныя сооруженія на озерахъ и пустынныхъ широкихъ рѣкахъ, а европейскій бобръ роетъ подъ землею длинныя галлереи, подобно кроту. Если бобръ всегда такъ дѣлалъ, что же значитъ это мнимое соотношеніе, необходимое между органами и инстинктомъ у одного и того же животнаго, роющаго въ одномъ мѣстѣ и строющаго въ другомъ, между тѣмъ какъ оно одарено одними и тѣми же орудіями для двухъ столь различныхъ цѣлей? Если европейскій бобръ прежде строилъ себѣ хижины, то какое нужно болѣе блестящее доказательство въ пользу теоріи измѣняемости инстинкта? Преслѣдуемый человѣкомъ за свой дорогой мѣхъ, за мясо, онъ, при наплывѣ цивилизаціи, перемѣнилъ свой инстинктъ прежде, чѣмъ измѣнились его прежнія формы. Теперь всякій знаетъ, что соприкосновеніе съ человѣкомъ имѣло громадное вліяніе на инстинктъ большинства животныхъ. Такимъ образомъ птицы, въ обитаемыхъ странахъ, при приближеніи человѣка, улетаютъ, тогда какъ въ странахъ, въ первый разъ посѣщаемыхъ путешественниками, онѣ такъ смѣлы, что позволяютъ къ себѣ подходить очень близко. Вездѣ, гдѣ только охотились за птицами изъ-за мяса или изъ-за перьевъ, онѣ удалялись сперва но привычкѣ, а потомъ вслѣдствіе инстинкта.

Возвратимся жъ насѣкомымъ. Два самихъ замѣчательныхъ инстинктивныхъ явленія представляютъ ламъ пчелы, съ ихъ математически вѣрными строеніями, и муравьи, съ ихъ смѣшанными общинами. Но прежде, чѣмъ мы приступимъ къ объясненію столь удивительныхъ инстинктовъ привычкою или наслѣдственностью, необходимо опровергнутъ возраженіе, которое можетъ считаться неопровержимымъ. Какимъ образомъ инстинктъ можетъ передаваться наслѣдственно у такихъ животныхъ, какъ безполыя, т. е., ни самцы, ни самки, которыя умираютъ безъ потомства. Какъ же привычка, пріобрѣтенная безполымъ, можетъ бытъ передана и перейти въ инстинктъ къ безполымъ слѣдующаго поколѣнія, которыя не отъ него произошли? Но возраженіе это Дарвинъ разбиваетъ совершенно. Вниманіе его обращаютъ на себя не инстинкты безполыхъ, а особенности органическихъ измѣненій, которыя они проявляютъ въ отношеніи къ ихъ соціальной роли: работа у однихъ, война у другихъ; но выводы, дѣлаемые имъ по этому случаю, могутъ относиться и къ инстинкту, потому что рядомъ съ нимъ вы, при внимательномъ размышленіи, всегда замѣтите то органическое видоизмѣненіе, которое ему предшествовало и которое обусловило передачу.

Дарвинъ напоминаетъ, что законъ естественнаго подбора вѣренъ, какъ для общинъ, такъ и для индивидуумовъ. Въ дикомъ стадѣ достаточно силы одного какого нибудь самца и необыкновенной плодовитости самки, чтобъ составить лучшія условія для процвѣтанія этого стада. Качества индивидуума, изъ которыхъ онъ извлекаетъ выгоду, имѣютъ шансы передаваться всему стаду, а стадо, въ свою очередь, благопріятствуемое въ борьбѣ противъ враждебныхъ условій, поглощаетъ другія. Измѣненіе въ началѣ единичное -- дѣлается общимъ. Точно также было бы, еслибъ этимъ первымъ индивидуумомъ былъ безполый. Мы говоримъ здѣсь о внѣшнихъ формахъ. Предположимъ, что извѣстное число безполыхъ, съ рожденіемъ своимъ, внесло въ общину благопріятное органическое измѣненіе и черезъ него-то община процвѣла; самцы и самки, которые произвели этихъ безполыхъ, при помощи ихъ будутъ имѣть уже больше шансовъ на огромное потомство. Отсюда сама собою является возможность, что они передадутъ своимъ потомкамъ то, что имѣли сами, т. с. способность производить безполыхъ, имѣющихъ тоже благопріятное органическое измѣненіе. Мы впадемъ такимъ образомъ въ обыкновенный способъ" естественнаго подбора родичей. Таково объясненіе Даринна. Давая его, онъ очень хорошо сознаетъ, что это самое слабое мѣсто его теоріи и потому старается укрѣпить его. Онъ ужь не довольствуется объясненіемъ, онъ доказываетъ. Думаешь, что онъ исчерпалъ свои доказательства,-- но онъ обращается къ опыту, чтобъ подтвердить тотъ видъ парадокса, который можно назвать наслѣдственностію въ безплодіи. Часто можно встрѣтить быковъ, у которыхъ рога немного длиннѣе, чѣмъ у быковъ и коровъ, отъ которыхъ они произошли. Соедините, говоритъ Дарвинъ, внимательнымъ скрещиваніемъ плодородныхъ потомковъ быковъ, обладающихъ длинными рогами и черезъ нѣсколько времени у васъ получится порода быковъ, у которыхъ длиннота роговъ будетъ наслѣдственною, но смотря на то, что животное было безплодное. Это опытъ будущаго, онъ вполнѣ достоинъ того, чтобъ какой нибудь англійскій лордъ (они вообще не жалѣютъ тратить деньги для ученыхъ изслѣдованіи) занялся имъ. Опытъ навѣрное удастся, и если когда побудь этотъ рѣзкій примѣръ оправдаетъ теорію Дарвина, въ самомъ трудномъ для объясненія мѣстѣ, то не останется ни малѣйшаго сомнѣнія въ цѣлой его теоріи, какъ о внѣшнихъ формахъ, такъ и объ инстинктѣ? Безполыя съ рожденіемъ вносятъ въ общину какое нибудь интеллектуальное расположеніе, какую нибудь спеціальную наклонность; общинѣ хорошо, она процвѣтаетъ, и родители этихъ безполыхъ производятъ такихъ самцовъ и самокъ, которые, въ свою очередь, могутъ наслѣдовать способность производить безполыхъ съ такими же способностями и наклонностями. Это дѣлается наслѣдственнымъ и укореняется въ расѣ, и ужь съ этихъ норъ это -- инстинктъ и можетъ развиваться такимъ образомъ черезъ наслѣдственность по боковой линіи; но источникъ его останется въ родичахъ, хотя вовсе не необходимо, чтобъ они обладали имъ сами. Точно также, какъ и въ вышеприведенномъ примѣрѣ о длиннорогихъ быкахъ, имѣвшихъ родичами быка и корову -- короткорогихъ.

Опровергнувъ возраженіе на счетъ безполыхъ, казавшееся неопровержимымъ, объяснить естественными условіями строенія пчелъ -- все еще трудно; однако Дарвинъ пытается разрѣшить и этотъ вопросъ. Съ помощью опытовъ своего соотечественника, Уатерхуза, онъ говоритъ", что вся эта работа, достойная опытнаго геометра, можетъ быть подведена въ концѣ концовъ къ извѣстному числу очень простыхъ привычекъ, усвоенныхъ послѣдовательно. Принявъ во вниманіе факты и гипотезы, но гипотезы вѣроятныя и возможныя, мы придемъ къ извѣстнымъ законамъ біологіи, которые очень просто объясняютъ этотъ инстинктъ, кажущійся чудомъ. Понятно, о чемъ идетъ дѣло. Ячеи пчелъ суть шестигранныя призмы замѣчательной правильности; но всего интереснѣе дно ячеи: оно состоитъ изъ полой пирамиды съ тремя равными сторонами, расположенными такимъ образомъ, что каждая очень ясно способствуетъ къ устройству дна ячеи, на другой сторонѣ сота. Дно каждой ячеи опирается такимъ образомъ на три ячеи съ другой стороны пласта. Бюффонъ не замѣтилъ этого сочетанія; онъ говоритъ только о правильномъ шестиугольномъ очертаніи вообще и выражаетъ по этому поводу довольно странную мысль. "Всѣ пчелы, говоритъ онъ,-- непремѣнно хотятъ устроить цилиндрическое зданіе, а мѣста не достаетъ, такъ какъ каждая, въ слишкомъ узкомъ пространствѣ, хочетъ устроиться возможно покойнѣе, стѣсняя въ то же время другихъ. Клѣточки шестиугольны, только благодаря этимъ взаимнымъ препятствіямъ... Но той же самой причинѣ, прибавляетъ Бюффонъ, когда вы возьмете сосудъ, пополненный горохомъ или зернами цилиндрической формы, нальете въ него столько воды, сколько можетъ занять пространство между зернами и станете кипятить эту воду, всѣ цилиндры примутъ форму шестигранныхъ колоннъ." Много смѣялись надъ этимъ сравненіемъ Бюффона, но однако тутъ есть нѣкоторая долл правды, Онъ понялъ, что ячея съ своими гранями, съ разрѣзомъ подъ правильными углами, не была дѣломъ единичнымъ, ни прямымъ воспроизведеніемъ первоначальнаго плана; но что это было дѣломъ слишкомъ тѣснаго сосѣдства, скопленія и взаимнаго стѣсненія въ постройкахъ, начатыхъ сперва съ очень простой и общей между насѣкомыми формы,-- цилиндрической ложи.

Шмели, также какъ и пчелы, собираютъ медъ въ старые коконы; если же этотъ сосудъ оказывается невмѣстителенъ, то они придѣлываютъ къ поверхности его приставку изъ воска; иногда же строятъ изолированныя ячеи, имѣющія видъ неправильныхъ ячей: это первобытное строеніе изъ воска, первая степень его. Тутъ замѣчательнаго еще мало, но вотъ что важно: есть переходная ступень отъ этой грубой простоты къ изящной работѣ пчелы -- это медовыя ячейки мексиканской мелипоны. Самое животное, своимъ наружнымъ видомъ, составляетъ переходъ отъ пчелы къ шмелю и болѣе подходитъ къ послѣднему. Для сохраненія меда, онѣ строятъ цѣлую груду большихъ шарообразныхъ ячей, размѣщенныхъ на совершенно равномъ одна отъ другой разстояніи; только это разстояніе вездѣ въ два раза меньше радіуса окружностей, такъ что каждая ячея захватываетъ другую и онѣ отдѣлены между собою совершенно плоскою перегородкою точно такой же толщины, какъ и вогнутая стѣнка, которая разграничиваетъ свободную и сферическую часть каждой ячеи. Если же устроены три ячеи къ ряду, планъ раздѣленія распадается на равные углы, а основное, ребро упирается въ верхушку трехсторонней пирамиды, которую составляютъ три ячеи,-- точь въ точь какъ и въ медовыхъ сотахъ. Размышляя объ этомъ, говоритъ Дарвинъ, я пришолъ къ мысли, что если бы мелипона, строящая шарообразныя ячеи на совершенно равномъ одну отъ другой разстояніи, расположила ихъ симметрично и плотно одну отъ другой, то изъ этого вышло бы такое же замѣчательное строеніе, какъ и дно двурядныхъ ячей пчелъ.

Прошелъ ли всѣ эти ступени строительный геній осы и пчелы? Утверждать трудно, но съ большою вѣроятностью можно предположить, что нѣкоторыя измѣненія, довольно легкія въ началѣ, происшедшія въ инстинктѣ мелипоны, могли довести ее, черезъ безконечное число столѣтій (всегда нужно брать такое пространство времени), къ постройкѣ трехгранныхъ пирамидъ (что и встрѣчается между ихъ строеніями) въ два или въ три ряда, потомъ къ постройкѣ на этихъ пирамидахъ съ каждой стороны удлиненій цилиндрическихъ въ началахъ, какъ въ пристройкѣ шмеля къ коконамъ, и призматическихъ, вслѣдствіе сосѣдства. Устройство медовыхъ магазиновъ мелипонъ не представляетъ еще много особеннаго, такъ какъ мелипоны строятъ такомъ же образомъ клѣточки, въ которыхъ кладутъ личинки. Въ общемъ усиліи, которымъ созидается пластъ меду, слѣдуетъ обратить вниманіе на тотъ чудный законъ необходимости, на который намекаетъ Бюффонъ и который принудилъ бы каждое животное, если бы оно ошиблось въ размѣрахъ, передѣлывать свою работу подъ страхомъ уничтоженія всего труда сосѣдями. Ячея пчелы не есть ни индивидуальный трудъ, ни работа перваго роя. Сначала шестиугольникъ едва обозначенъ; первоначальная стѣна груба, въ десятеро толще, чѣмъ слѣдуетъ: ее передѣлываютъ, дѣлаютъ тоньше книзу, укрѣпляютъ въ вершинѣ, сплачиваютъ силою къ первоначальному мѣсту, переправляютъ ее безчисленное множество разъ до тѣхъ поръ, пока по устроятъ окончательно. Продуктомъ этихъ долгихъ попытокъ является геометрически правильное цѣлое. Множество пчелъ работаетъ заразъ, каждая немного у одной клѣточки, потомъ у другой и т. д. По крайней мѣрѣ двадцать индивидуумовъ приступаютъ къ первой клѣточкѣ, которая вначалѣ очень неправильна, но къ ней присоединяютъ другую, такую же, и первая принимаетъ совершенно стройную форму. Надъ всѣмъ этимъ производились опыты Дарвиномъ и другими англійскими естествоиспытателями, и ихъ слѣдовало бы публиковать на ряду съ изслѣдованіями Ф. Гюбера. Одинъ дѣлалъ опыты для того, чтобы знать, а другіе для того, чтобы объяснять, Производя опыты надъ миленькими роями или отдѣльными индивидуумами, измѣняя условія ихъ работъ, обманывая ихъ инстинктъ, можно, посредствомъ физіологическаго анализа, привести въ разстройство ихъ инстинктъ, по за-то легко будетъ опредѣлить, какъ велико участіе ума въ ихъ работахъ. Эта сторона задачи осталась неразрѣшенной у Дарвина, но г-жа Клемансъ Ройэ упоминаетъ объ этомъ въ примѣчаніяхъ, сдѣланныхъ ею къ французскому переводу "О происхожденіи видовъ".

Является вопросъ: почему пчела не можетъ сама понимать то сочетаніе линій, которое поражаетъ нашъ взглядъ въ ихъ работахъ? Зачѣмъ отказывать въ впечатлѣніи, которое производитъ правильность на этотъ, правда, небольшой мозгъ, но все-таки способный понимать отношеніе причины къ дѣйствію, выбирать хорошее мѣсто, отстранять препятствія, преслѣдовать взглядомъ и жаломъ врага улья? Мы видѣли муравья, понявшаго, что отверстіе его муравейника было узко для того, чтобы пропустить извѣстный предметъ. Пчела, которой мы хотимъ дать чувство правильности линій, можетъ имѣть понятіе и объ отношеніяхъ длины.

Есть одна большая бабочка, мертвая голова, очень лакомая до меду. Она мастерски лазитъ въ ульи: ся мохнатое тѣло, покрытое роговою оболочкою, предохраняетъ ее отъ ужаленія. Пчелы, не любящія ея посѣщеній, умѣютъ предохранить себя въ странахъ, гдѣ много такихъ бабочекъ. Какъ только станутъ онѣ появляться въ длинные лѣтніе вечера, разсказываетъ Бланшаръ, пчелы затягиваютъ входъ въ улей такъ, что непріятель не можетъ войдти въ него. Какъ только пройдетъ время ихъ появленія, пчелы уничтожаютъ преграду и возстановляютъ входъ въ его первоначальную ширину. Вотъ вамъ животныя, которыя очень хорошо соображаютъ опасность и умѣютъ предотвратить ее. Велико ли разстояніе отъ этого соображенія до понятія о симетріи, которое имѣетъ каждый дикарь, чувствующій гармонію линій въ вырѣзываніи и татуированіи? Не проще ли будетъ, если предположимъ, что пчела имѣетъ такую же впечатлительность вмѣсто математически вѣрнаго инстинкта, который ей приписывали прежде? Намъ остается теперь изслѣдовать мозговую физіологію насѣкомыхъ. До тѣхъ поръ, пока мы не подвинемся впередъ въ этомъ направленіи, можетъ быть, будетъ слишкомъ смѣло приписывать многое ихъ умственнымъ способностямъ; но, съ другой стороны, нѣтъ достаточныхъ причинъ и слишкомъ уменьшать ихъ. Въ насъ все еще говоритъ нашъ старый грѣхъ -- гордость, такъ тонко осмѣянная Монтэнемъ, именно по поводу ума животныхъ. Онъ лучше Декарта слѣдилъ за животными; онъ любилъ ихъ; онъ игралъ съ своей кошкой, и его наблюденія внушили ему свѣтлыя мысли; онъ очень здраво судитъ о той небольшой долѣ ума, которую человѣкъ предоставилъ животнымъ, тогда какъ самъ "въ своемъ воображеніи заносится выше луны".

Что же касается муравьевъ-воиновъ, то здѣсь гораздо труднѣе объяснить сочетаніе послѣдовательныхъ явленій, для объясненія проявленія и развитія ихъ инстинкта. Можно было бы потерять надежду на всякій разумный выводъ, если бъ нѣкоторые факты, подмѣченные въ природѣ, но навели насъ на путь, показывая намъ тотъ же самый инстинктъ, но менѣе развитый или видоизмѣненный подъ вліяніемъ различныхъ условій. Эти наблюденія, сдѣланныя Дарвиномъ, явились лучемъ свѣта для объясненія, болѣе вѣроятнымъ образомъ, измѣненія этихъ любопытныхъ привычекъ. Часто случается, что муравьи, у которыхъ нѣтъ союзниковъ, уносятъ себѣ личинки, найденныя случайно по сосѣдству, съ ихъ жилищемъ. Не лишено вѣроятія и то, что эти личинки, вышедши изъ коконъ, оказываютъ принявшему ихъ муравейнику услуги, которыя имъ указываетъ ихъ собственный инстинктъ. Предположите только, что эти услуги принесли пользу муравейнику; онъ будетъ преуспѣвать, и отсюда будутъ повторяться такія же похищенія, такія же случайныя вылупленія изъ коконъ. Со временемъ привычка привьется, а потомъ явится инстинктъ приносить ворованныя личинки. Въ то же время присутствіе этой чуждой породы будетъ необходимо дѣйствовать на муравьевъ-похитителей. Ихъ инстинктъ, ихъ органы, все это заразъ измѣнится такимъ точно порядкомъ, въ смыслѣ самомъ благопріятномъ для той спеціальной роли, которую они сохраняютъ въ общинѣ. Постепенно и постепенно, черезъ едва замѣтныя измѣненія, накопляющіяся тысячелѣтіями, мы придемъ къ цѣлой расѣ воиновъ, также зависящихъ отъ своихъ товарищей, какъ и тѣ виды, которые изучалъ П. Гюберъ.

Каждый инстинктъ, наблюдаемый нами, представляется намъ въ опредѣленномъ видѣ; мы не видимъ въ немъ перемѣнъ -- его и назвали неизмѣняемымъ. Жизнь и намять человѣка не въ состояніи прослѣдить эти слишкомъ медленныя измѣненія; однакожъ европейскій бобръ я иволга даютъ намъ образчики ннетникта, сравнительно недавніе. Въ настоящее время мы знаемъ, что гнѣзда одного и того же вида птицъ, смотря по мѣстности, представляютъ иногда довольно замѣчательныя измѣненія. Неудивительно, что Дарвинъ съ особенною тщательностью описываетъ, какъ измѣняется инстинктъ согласно съ широтою мѣста, но онъ не могъ особенно дорожить подобными фактами, какъ поборникъ неизмѣняемости инстинкта, и потому мы не находимъ ихъ въ его книгѣ.

Розовая пчела (еще жильнокрылое насѣкомое) кладетъ свои яйца въ гнѣзда, сдѣланныя изъ кусочковъ листьевъ, подрѣзанныхъ ею прежде. Въ южной Европѣ, она всегда употребляетъ для этого листъ розоваго куста и никакой другой; между тѣмъ насъ увѣряютъ, говоритъ Бланшаръ, что наша розовая пчела, водящаяся въ нѣкоторыхъ мѣстахъ Россіи, гдѣ нѣтъ розовыхъ кустовъ, дѣлаетъ гнѣзда изъ листьевъ ивы и ракиты. Инстинктъ измѣняется въ пространствѣ, какъ и во времени. Многое нужно для того, чтобы тѣже, муравьи-воины вездѣ были такъ же зависимы отъ своихъ товарищей, какъ тѣ, которыхъ наблюдалъ П. Гюберъ въ окрестностяхъ Женевы. Въ Англіи и въ Швейцаріи союзники, похищенные кровавыми, одни только выхаживаютъ личинки, тогда какъ войны одни ходятъ на войну; но въ Швейцаріи обѣ касты вмѣстѣ занимаются работами, какъ по устройству муравейника, такъ и по снабженію его припасами, тогда какъ въ Англіи одни воины выходятъ за провизіей и матеріалами, союзники же остаются заключенными внутри; слѣдовательно въ Англіи они меньше оказываютъ услугъ общинѣ, нежели въ Швейцаріи. Скажутъ, можетъ быть, что, тпі различія маловажны; но они достаточны для доказательства того, какъ шатко древнее ученіе Кювье, и какъ простое географическое условіе можетъ измѣнить эти инстинкты. Лучшее объясненіе инстинкта -- это время и неизмѣримое пространство геологическихъ эпохъ, которыя нашъ умъ можетъ обнимать взоромъ, но о которыхъ не можетъ составитъ ясной идеи, точно также какъ и о небесныхъ пространствахъ.

Современная наука начинаетъ изумляться цифрамъ вѣковъ, которые нужно считать со временъ грубыхъ попытокъ первоначальной цивилизаціи человѣка. Что же думать о томъ времени, въ которое могъ родиться, выясниться и усовершенствоваться инстинктъ муравьевъ-воиновъ? Муравей видѣлъ не только эпоху пещерныхъ оленей и мамонтовъ и ледниковъ Юры, онъ былъ современникомъ тому періоду, который геологи означаютъ возвышеніемъ Альпъ. Муравьи старше на землѣ, нежели Монъ-Бланъ. Они существовали уже во времена Юрской формаціи и мало отличались отъ муравьевъ нашихъ дней. Въ то еще время, когда внутренное море покрывало мѣстность, гдѣ находится теперь Парижъ, они плодились въ обсохшихъ странахъ центральной Европы. Объ этомъ можно судить по массѣ ихъ остатковъ: они наполняютъ густыми слоями территорію Енингена на берегахъ Констанскаго озера и Радобоя въ Кроаціи. Скала совершенно черная отъ покрывающихъ ее муравьевъ: всѣ великолѣпно сохранились съ ихъ лапками и тонкими усиками. Энтомологи насчитываютъ въ настоящее время до 50 видовъ муравьевъ въ одной Европѣ. Геръ изъ Цюриха и Майръ изъ Вѣны нашли болѣе ста въ однихъ округахъ Енингена и Радобоя. Нѣкоторыя тожественны съ настоящими видами муравьевъ: большая часть имѣетъ крылья -- это самцы и самки, рабочіе рѣдки -- это объясняется почвою, расположенной въ глубинѣ тихихъ водъ. Особи съ крыльями тысячами попадали туда, между тѣмъ какъ рабочіе, постоянно ползая по землѣ, оставили меньше жертвъ въ источникахъ, гдѣ сохранилась исторія этой эпохи. По той же самой причинѣ, эти богатыя отложенія видовъ муравьевъ не могли сказать намъ ничего ни о правахъ прежнихъ муравьевъ, ни объ ихъ жилищахъ. Извѣстно, что и въ то время были тли и что личинки веснянокъ дѣлали также, какъ и теперь, футляры, гдѣ они помѣщаются и которые вездѣ таскаютъ за собою. Ихъ нашли въ Енингенѣ {Личинки веснянокъ дѣлаютъ футляры изъ всевозможныхъ матеріаловъ, связанныхъ шелковинками. Каждый видъ дѣлаетъ ихъ по своему и оказываетъ предпочтеніе тѣмъ или другимъ матеріаламъ. Нѣкоторыя строятъ гнѣзда постоянно изъ мелкаго камня, другія изъ раковинокъ, нѣкоторыя изъ хвороста, другія изъ соломинокъ и былинокъ, такъ что стоитъ разсмотрѣть, изъ чего состоитъ гнѣздо, чтобъ опредѣлитъ видъ насѣкомаго, которое его свило.}. Съ того же времени сохранились крылья бабочекъ съ ихъ рисунками, но уже само собою разумѣется, безъ красокъ.

Кто знаетъ, можетъ быть, когда нибудь мы найдемъ гнѣздо осы, упавшее съ какой нибудь вѣтки, и не столь правильное, какъ теперешнее? Но еслибъ оно и было столь же правильно, это нисколько бы не ослабило гипотезы прогрессивнаго развитія инстинкта, по которому оно свито. За этой Юрской формаціей есть еще неизмѣримое прошедшее, въ сравненіи съ которымъ вѣка отложеній Енингена и Радобоя не болѣе какъ день или часъ въ исторій человѣка.

Громадный результатъ, который имѣло введеніе идей Дарвина въ біологическія знанія, есть, безъ сомнѣнія, вопросъ о развитіи инстинкта, сдѣлавшійся изъ недоступнаго и неразрѣшимаго въ ясный и доступный нашему изслѣдованію. Инстинктъ, какъ и внѣшнія формы животныхъ, всегда былъ объясняемъ первоначальными причинами, до которыхъ никогда не могъ дойти умъ человѣческій. Наблюденія англійскаго естествоиспытателя перенесли задачу на другую почву; его логика, его ученіе заставили міръ принять наконецъ идеи, столь долго валявшіяся подъ спудомъ. Ученіе о неизмѣняемости животныхъ формъ отжило свое время; такая же участь ждетъ неизмѣняемость инстинкта. Дарвинъ доказываетъ, что достаточно признать начало умственныхъ способностей у насѣкомыхъ, которыхъ ужь никто не оспариваетъ у животныхъ, потомъ двойственное вліяніе привычки и наслѣдственности и, наконецъ, этотъ законъ поглощенія расъ менѣе родовитыхъ болѣе родовитыми, чтобъ видѣть въ столь совершенномъ инстинктѣ пчелы и муравья естественное явленіе и роковое слѣдствіе жизни. Болѣе сложный инстинктъ есть только скопленіе простыхъ наслѣдственныхъ привычекъ, первоначальный источникъ которыхъ скрывался въ индивидуальныхъ качествахъ особей.

Инстинктъ, включая сюда и безполыхъ, можетъ быть опредѣленъ такъ: "сумма привычекъ, пріобрѣтенныхъ временемъ и усвоенныхъ наслѣдственностью." Теперь ужь онъ является какъ бы независимымъ, въ извѣстной мѣрѣ, отъ формъ животнаго; измѣненія, представляемыя имъ, объясняются: онъ случаенъ, родится и видоизмѣняется съ обстоятельствами и временемъ, съ помощью неуловимыхъ случайностей. Инстинктъ, съ своей стороны, нечувствительно совершенствуетъ органы, сообразно съ употребленіемъ, которое изъ нихъ дѣлаютъ животныя. Разсматриваемый такимъ образомъ и связанный анализомъ съ другими первоначальными особенностями, отъ которыхъ онъ проистекаетъ, инстинктъ, вмѣсто того, чтобъ ускользать, какъ послѣднія, отъ изслѣдованій человѣческаго ума, дѣлается, напротивъ, законнымъ предметомъ опытнаго знанія. Для физіолога открывается новый горизонтъ, за которымъ виднѣются новыя перспективы умственной работы и новые законы жизни.

"Дѣло", No 8, 1870