Гиппиус Зинаида Николаевна - Негасимая свеча

З. Н. Гиппиус

Негасимая свеча
(Памяти Амалии Фондаминской)

З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)

СПб., ООО "Издательство "Росток"", 2003

Последний же враг истребится -- Смерть.
Апок

Писать о человеке, которого любил, тотчас после его смерти, -- очень трудно. Хочется каких-то слов, но не о нем, а к нему обращенных, прямо. Оттого и не могу я сейчас писать об Амалии Фондаминской что-то вроде "воспоминаний". Нет, не вспоминать ее хочу, а вызвать живой образ этого единственного существа, -- маленькой темноволосой женщины с вещими глазами и мужественным сердцем.

Никто не был на нее похож. Мне, по крайней мере, никто не встречался, ее напоминающий. Вот уж, действительно, была она "сама по себе", как любила, смеясь, отвечать, когда, шумно при ней спорившие, спрашивали, на какой же стороне она. В той ли среде, в которой она провела большую часть жизни, в среде русских интеллигентов-революционеров (муж ее -- известный деятель Бунаков), в Париже или в Москве, в кругу родных, -- нигде не изменяла она этому "сам по себе", всегда оставаясь собой, всегда как будто зная еще что-то свое, поверх всяких слов. Об ушедших людях пишут, открывая их добродетель или хорошие дела. Но я подчеркиваю другие высшие ценности. Амалия сама была "делом" -- Божиим, -- так ярко отразилась в ней единственность, особенность, человеческой личности. Одна из ее особенностей, это -- непостижимое слияние, соединение многого, что, обычно, в человеке не соединено. В ней была прелесть вечно-детского, его веселая, капризная чистота, -- и смелая, мужественная воля. А поверх всего, какая-то особая тишина.

Не эта ли "единственность" и влекла к ней, -- к "делу" рук Божиих? Ее любили все. Каждый по-своему, не в ее меру, а в меру собственной способности любить. Не все и знали, за что любят; не понимали тех глубин ее существа, которых, может быть, не понимала и она сама. Одни просто чувствовали, что вот тут -- светится (невидящие чувствуют свет), и тянулись к этому свечению. Другие говорили себе, что Амалия им "нравится". Она и, действительно, помимо всего, "нравилась". Вся нравилась, с ее маленьким, гармоничным телом (всегда шутила над своей малостью), темной головкой, слабо вьющейся прядью у виска, бледным и свежим лицом. Только такой внешне, а не другой, могла она быть... -- думалось мне часто, не знаю, почему. (Может быть, знаю, но это все равно.)

В московской еврейской семье, богатой и патриархально-благочестивой, Амалия, младшая, была тоже общей любимицей и баловницей. Отец умер в начале довоенной эмиграции Фондаминских, но мать, души в ней не чаявшая, никогда надолго с ней не расставалась, постоянно приезжала в Париж, несмотря на годы и на привычку к родной Москве. Амалия платила матери всей своей любовью. (Я даже думаю, что когда, не так давно, старенькая мать ее скончалась, здесь, -- в Амалии впервые ослабел ее крепкий жизненный упор.) Всеобщая любовь, говорят, не всегда полезна человеку, в особенности женщине; и мне случалось слышать что Амалия своенравна, требовательна. Я вовсе не хочу делать из нее совершенства: живых совершенств нет, да и на что они? Но я знаю, что не от слабости, а от силы исходила ее, порою крутая, требовательность. Черты же своенравия и упрямства у нее сказывались, главным образом, по отношению к себе, к укладу своей жизни: тут она действовала по собственной фантазии, не считаясь со своими физическими силами. Скрытная, она переносила физическую, -- как и душевную, -- боль с изумляющим терпением: никогда не жаловалась.

А для того, поневоле сдавленного, круга, каким была довоенная революционная эмиграция, существование Амалии, единственной, "особенной", имело громадное значение. Она вносила как бы волну свежего воздуха. Атмосфера менялась, многим было легче дышать.

Три последние десятилетия жизни Амалии передо мною, и насколько можно знать человека, любя его, -- я ее знаю. В течение этих тридцати лет мы виделись постоянно, и за границей, и в России, а временами и жили вместе. Виделись в самой различной обстановке, при всяких обстоятельствах, иногда трагичных: военный Петербург, потом революция; страшная петербургская зима 1917--1918 г. И всегда, везде Амалия оставалась тем же особенным существом, с ее мужественной твердостью и нежной тишиной. Мне есть что вспомнить о ней; но я не пишу "воспоминаний": я хочу опять вернуться к одной из удивительных особенностей этой души, -- к дару соединять в себе еще, для других, разъединенное.

Амалия показывает мне московскую квартиру. (Это было очень давно.) В кабинете отца все осталось, как при нем. Тяжелые, священные книги с застежками. "А это -- Тора", -- говорит Амалия, указывая на высокий, столбом, таинственный свиток. Мы возвращаемся через комнату Амалии, с маленькой белой постелью. И на ночном столике я вижу -- Евангелие. Так лежит, что видно -- оно всегда тут.

-- Амалия, -- говорю я. -- А как же... мамаша?

Краткий вопрос этот понятен: ведь я знаю, как благочестива мамаша, ни одной пятницы не пропускающая без домашнего молитвенного собрания, которому всегда верна Амалия, если она тут.

-- Мамаша уж привыкла (т. е. видеть у нее Евангелие).

Тогда я тихонько спрашиваю дальше:

-- А как же... ты сама?

-- Да ведь это одно и то же, -- отвечает Амалия. -- Одно из другого, -- и одно, то же самое.

Как просто сказала, какой ясный ответ дала на вопрос, еще мучительный, еще разделяющий многих. Для нее точно и вопроса не было.

Да, Амалия -- истинная, подлинная дочь Израиля. Но в той высшей его точке, где великий народ, оставаясь верным себе, узнает своего Царя, -- соприкасается с христианством.

-----

Долгая, тяжкая болезнь (туберкулез). Все знают, что конец. И я знаю. Но нет веры в ее смерть. Я и теперь думаю, что она могла бы остаться, могла не уйти, если бы воля жить была у нее прежняя, преодолевающая усталость. Но последние сознательные слова ее -- "Хочу уйти. Очень устала...".

С самыми близкими она часто и спокойно говорила о своей смерти. Не пожелала формальных еврейских похорон, с раввином. И раввина не было. Над ее гробом, на кладбище, в присутствии толпы ее друзей и родных, -- евреев и христиан вместе, -- молитвы читал ее брат, нежно любимый и сам ее горячо любивший. И как знать, не расширила ли еврейскую молитву любовь? Не было ли тут искры того соединения, которое жило в душе Амалии?

А в тот же день, в маленькой, домашней, "катакомбной" церкви, та же (или почти та же) толпа друзей и близких, -- евреев и христиан вместе. Православный священник произносит слова христианских молитв, -- молится об умершей еврейке. Он не забывает, что она дочь Израиля, не присоединенная к церкви таинством крещения. Но все, что доселе вошло в христианскую церковь от Израиля, было сказано.

Такое двойное памятование умершей, если даже в полноте не отразило душевной ее цельности, было все-таки необыкновенным; значительным уже по этой своей необычности, и, кажется, единственности.

Но кто же она?

Если не этот вопрос, то другие, -- о ней, о жизни и смерти ее, -- встают в душе многих. Ответ, быть может, в трепетных строках Шиллера--Жуковского:

Не узнавай, куда я путь склонила,

В какой предел от мира перешла.

Я на земле земное совершила,

Я не земле любила и жила...

А "кто она", -- на это лучше всего отвечают две строчки из очень давно написанного ей стихотворения:

...Ты -- пред образом Господним

Негасимая свеча.

КОММЕНТАРИИ

Впервые: Последние Новости. Париж, 1935. 22 июня. No 5203. С. 3.

Фондаминская (Гавронская) Амалия Осиповна (ум. 1935) -- жена И. И. Фондаминского (псевд. Бунаков), редактора "Современных Записок". В 1937 г. в Париже вышла книга "Памяти Амалии Осиповны Фондаминской".

Не узнавай, куда я путь склонила... -- В. А. Жуковский. Голос с того света (Из Шиллера) (1815).