ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО "ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА" Москва -- 1936
ЗЛЫЕ ДУХИ
I
Злые духи уже давно вошли в Анну. Еще до замужества погуляет, бывало, с ребятами в какой-нибудь праздник -- ну, духи-то и начнут ее мутить. Сколько раз на себе все разрывала, под руку что попадет -- изломает. Беда!..
Все-таки замуж она вышла. Отец Анны калыма взял за нее мало, а сам выдал много: оленей, муки яшной, водки на гулянку-свадьбу, да всякой мелочи вдоволь. Вот мужик-то и нашелся. Хороший тунгус. Промышлял богато, ружье хорошее.
После замужества духи редко сперва трогали Анну.
Только разве потрясут ее малость, да отпустят. Но все же не выходили из нее совсем.
Три раза приходил старый шаман, все выгонял из Анны духов. Три раза -- каждый раз -- оленей черных резали, Анну кровью шаман мазал: лоб, чтобы в голову злые духи не ударялись, руки -- чтобы зла ими не сделали. Не помогало. В третий раз, кроме оленей, велел шаман собаку черную привести. Всю черную, чтобы нигде не блестела светлая шерсть. Дали ему собаку черную. Зарезал и ее, как оленей, да кровь собачью пил.
Но и на этот раз не помогло. Тогда ушел шаман, сказал:
-- Сильны духи; еще не пришло для них время; еще будут в Анне.
Так и осталась Аннд со злыми духами. Кругом в тайге и по тундрам народу много ходило -- и все без духов. Никого не трогали они -- злые духи. И только Анна одна угодна им стала.
Стала Анна женой Ермила-тунгуса -- будто духи и отпустили ее. Только ненадолго. Придет праздник, наедут тунгусы, водку пьют, песни поют. Выпьет и Анна, а как выпьет -- побелеет, закружится по чуму, дико кричит, на всех бросается, насилу уймешь. Увидит топор -- за топор схватится; увидит ружье -- к нему бежит. Все нужно от нее прятать: не спрячешь -- беда придет.
А отойдет Анна, отпустят ее злые духи,-- затоскует, темная, молчаливая ходит. Тяжело ей. К Ермилу подсядет, если он дома, вздыхает. Жалко ей его. Жалко, что вместе с нею взял он к себе в чум и злых духов.
Родился у Анны первый ребенок.
Мальчишка вышел черноволосый, черноглазый, крепкий мальчишка.
Повеселела тунгуска. Няньчит ребенка, кормит его, не нарадуется. Еще совсем он крошка, не смыслит ничего, а она мечтает о том, что охотник хороший он будет, да красивый, да богатый, да удалый...
Только злые духи не дремали. Еще году мальчику не было, приехал поп крестить тунгусских ребят, покойников отпевать. Раз в год ездил, так всех, кто за год народился или помер враз и поминал и крестил.
Покрестили и Анниного мальчика. Миколкой назвали, хоть Анна его уже раньше по-своему окрестила: Джаличи, что значит -- умный.
На крестинах водку пили; батюшка о. Савватей всегда, с собой водку по стойбищам в угощение тунгусам возил.
Выпила и Анна. Снова духи овладели ею. Стала опять на людей кидаться, кричать. Чуть маленького Миколку не зашибла. Увидев, что делается с тунгуской, батюшка говорит:
-- Какая припадочная? Духи поселились в нее. Вот и мутят. Шаман ничего не поделал. Какая припадочная?..
Нахмурился батюшка. Осердился.
-- Опять с шаманами путаетесь... Крещеные, а с шаманами. Не хорошо; не хорошо... Бог ей не поможет.
После этого раза, как очнулась Анна, стала она грустить еще больше, чем до рождения ребенка... Сядет в чуме на корточки, смотрит на сына, как тот возится, пыхтит. Смотрит и не улыбается, только вскрикивает иногда. Потемнела вся, исхудала; всякого стука стала бояться. С ребенком стала по-новому обходиться. То схватит его на руки, целует головку, ручки, крепко к себе прижимает, песни ему поет, никому на руки не отдает... А то не подходит совсем, будто боится его. Издали смотрит на него, руки ломает, пальцами хрустит да про себя что-то бормочет....
Говорили родные Анны шаману:
-- Плохо с бабой... Лечи...
А шаман злой станет, глазами водит:
-- Осердила,-- говорит,-- Анна духов. Нет ей помощи...-- Потом, губы злобно скривив, прибавит:-- С попом говорили... Зачем говорили? Злили духов сильно.
Так Анна и жила.
II
Осенью, еще снега не было, тепло удержалось, схватили духи Анну. Выбежала она из чума. Глаза круглые сделались, остановились, лицо побелело, как снег. Мечется она по пожелтевшей траве и кричит. И крик у нее острый, как нож.
У чума на поляне играл Миколка. Ползая, траву ручонками рвал, к глазам подносил и счастливо смеялся. Увидела его Анна, точно приостановилась, а потом к нему.
Миколка потянулся к ней, бросил траву. Потом вдруг заревел и стал пятиться обратно. Может быть, увидел глаза Анны; может быть, и духов почуял. Дети знают... Анна вдруг побежала от него. В чум ворвалась, стала метаться, как подшибленная. Все по чуму разбросала и поломала.
Попался ей на глаза топор -- красноватым пламенем блестел он над тлеющим камельком.
Схватила его и на улицу. Тут уже люди бегут на крик. Увидела их Анна, топором машет, хрипит: нельзя разобраться -- что. К Миколке подбежала. Только раз топором взмахнула и опустила. Расколола головку.
Схватили люди Анну, держат. Крик кругом стоит, вой.
-- Что, Анна, сделала?.. Миколку зарубила!
Грохнулась тунгуска на траву,-- память у нее отшибло...
После этого, как отошла Анна,-- ничего не помнит. Старухи рассказывают ей:
-- Джаличи ты своего, баба, убила. Топором... крови-то, крови сколько вышло,-- страсть... как из оленя... Шибко, шибко духи тебя, баба, доняли...
Потемнел и Ермил. Тоже молча ходит. Не говорит ничего Анне. Тяжело, видно, ему... Приехал шуленга. Говорит Ермилу:
-- Везти в волость бабу нужно.
-- Повезем завтра. Назавтра и повезли.
Все молчала Анна. Бледная, глаза впали, а молчит, но Ермил дорогой тоску с сердца согнал и ругается.
-- Скоро белочить итти надо; время пропадет... Мальчика нет... белки не добудешь -- беда...
В волости тоже молчала Анна... Только, когда спрашивать стали ее -- записать нужно было, как Анна ребенка своего, своего Джаличи убила,-- только тогда она говорить стала...
Плакать и говорить...
Смеялись волостные над словами Анны, что духи убили Джаличи... духи, а не Анна. Очень смеялись.
И вздыхал Ермил.
После допроса велели Анне в волости остаться -- домой, сказали, нельзя отпускать: преступница она большая.
И Анна осталась.
Остался и Ермил. Куда пойдет? Как оставить Анну? А если духи снова овладеют? Да и тоскливо ей одной... Боязно...
Вечером выходила Анна на крыльцо,-- пускали ее. Садилась на ступеньки, голову руками подопрет и качается из стороны в сторону, и что-то невнятно бормочет.
Ермил сядет возле нее, глядит на небо, губами чмокает. Говорит:
-- Белочить пора. Ах, пора... Время уйдет -- беда.