Глухарев Иван Никитич - Глава из романа: Братоубийца, или Святополк Окаянный

Глава изъ романа: Братоубійца, или Святополкъ Окаянный.

"Лютѣ бо граду тому, въ немъ же Князь Укъ (Юкъ), любяй вино пити съ гуслями и со младыми свѣтникы (совѣтники), сяковыя даеть Богъ за грѣхи, а старыя и мудрыя отъемлеть."

Несторъ о братоубійствахъ Святополка.

Въ едва освѣщенномъ подземельѣ сидѣлъ Ронгвальдъ одинъ. Платье менестреля на немъ исчезло; бѣлое, длинное одѣяніе жреца Перунова Покрывало сгорбленный станъ его. Въ семъ подземельѣ находилось особенное мѣсто, которое Почиталось мѣстомъ священнымъ: тамъ былъ олтарьs съ поставленными на немъ кумирами; около него ставились жертвы, назначенныя къ приношенію. Напротивъ находился другой олтарь, обломленный желѣзомъ, дабы священный огонь Знича, долженствовавшій горѣть безпрестанно, не истребилъ его. На семъ олтарѣ стоялъ мѣдный сосудъ, въ которой принимали кровь изъ жертвъ, а на сторонѣ лежало кропило, для окропленія сею кровію предстоящихъ; здѣсь также висѣло большое серебряное кольцо, которое обмакивали въ крови, и которое надлежало держать въ рукѣ, когда чинили клятву въ какомъ либо дѣлѣ. Въ углѣ подземелья, подлѣ придѣла, или священнаго мѣста, находился довольно глубокій колодезь, въ которой бросали тѣла жертвъ; по срединѣ же стоялъ истуканъ Перуна (1); въ правой сторонѣ отъ него изображеніе Свѣтовида (2), а въ лѣвой Чернобога (3). Богатый жертвенникъ, воздвигнутый предъ идоломъ Перуна, едва освящался Зничемъ (4), который то вспыхивалъ, то погасалъ: чѣмъ означался упадокъ богослуженія. Мальчикъ лѣтъ девяти, одѣтый въ жреческую одежду, былъ стражемъ Знича. Ему строго запрещалось воспламенять неугасаемый огонь безъ позволенія отъ Ронгвальда. Этотъ хитрый старикъ обращалъ все вниманіе свое и на самыя маловажныя шалости. Въ отдаленномъ же углу подземелья стояло знамя (5).

"Теперь змѣя ужалила," сказалъ наконецъ Ронгвальдъ "но только неизвѣстно еще, какого свойства будетъ ядъ, какъ глубоко ужасное предпріятіе вошло въ голову Святополка! Но впрочемъ все равно; пускай только будетъ онъ оружіемъ; пускай его именемъ истребятся ненавистные мнѣ Князья и наконецъ самъ онъ падетъ со мнимаго своего величія... Тогда" (вскочивъ съ м-ёсига и подхоррі къ жертвеннику) "о! тогда изображеніе Перуна возвратится вновь жителямъ Кіева; тогда великій Зничь воспылаетъ опять и воспылаетъ свѣтлѣе, великолѣпнѣе прежняго!" (Беретъ жертвенный ножъ и машетъ имъ по воздуху.) "Тысячи неблагодарныхъ жертвъ принесутся тебѣ, великій Перунъ, и первая изъ нихъ будетъ -- СвятоПолкъ! Этотъ ножъ обагрится въ крови его и съ именемъ знаменитаго Кукши, возстановителя Праваго богослуженія, будетъ передаваться потомству!"

Въ это время приподнялась опускная дверь, И человѣкъ десять, съ лицами самыми безобразными, одинъ за другимъ спустились въ подземелье. Всѣ они были въ лохмотьяхъ; у инаго завязанъ одинъ глазъ и искривлено лице; другой Путь чуть переступалъ, опираясь на толстыя Палки; у третьяго, казалось, были вывихнуты руки, у четвертаго ноги. Вошедши, всѣ они съ почтительностію поклонились Ронгвальду. И въ одну минуту увѣчность и болѣзненность Ихъ исчезли; мѣсто же оныхъ заступили здоровье, крѣпость, сила. За симъ въ одно мгновеніе были сброшены покрывавшія ихъ лохмотья И надѣты длинныя жреческія одежды. Они Предъ истуканомъ Перуна упали на колѣна, и каждый что-то бросилъ въ неугасаемый огонь Знича, который, на мгновеніе вспыхнувъ, распространилъ въ атмосферѣ душнаго подземелья Довольно пріятный запахъ; принесли молитвы Перуну, и молча сѣли на дубовыя скамьи, окружавшія столъ) за которымъ присутствовалъ Ронгвальдъ.

"Братія!" наконецъ сказалъ онъ послѣ минутнаго молчанія, обращаясь къ пришедшимъ: "братія! труды ваши и старанія видитъ великій Перунъ, за что и наградитъ васъ. Теперь скажите мнѣ, есть ли какіе успѣхи отъ вашего ученія? внемлютъ ли вашимъ словамъ люди Кіевскіе и какъ глубоко въ сердца ихъ пустило корни свои это ужасное для насъ Христіанство? Есть ли намъ надежда возстановить опять престолъ Перуновъ?"

Великій Кукша!-- произнесъ одинъ изъ сидящихъ, имѣвшій по видимому преимущество предъ прочими -- не смѣю говорить утвердительно, но многіе еще помнятъ чудеса боговъ нашихъ; нѣкоторые знатные Кіевскіе Тіуны (6), старцы и витязи ропщутъ почти въ слухѣ на нововведеніе Владиміра, и первой изъ нихъ есть Рогдай.--

"Какъ! ты былъ у Рогдая, Герясѣръ?" спросилъ вдругъ Ронгвальдъ (котораго мы станемъ называть и Кукшей, и Ронгвальдомъ, смотря по обстоятельствамъ, хотя послѣднее имя есть подложное); "ты былъ у Рогдая!" продолжалъ онъ, принимая грозный видъ: "хотя я былъ увѣренъ въ твоей преданности къ величію Перуна, но въ этомъ случаѣ твоя дерзость превосходитъ все: развѣ ты не знаешь, что Рогдай очень подозрителенъ?"

Мое платье, великій Кукша! моя расторопность -- отвѣчалъ Герясѣръ почтительно открыли мнѣ входъ и въ самыя отдаленный свѣтлицы знаменитыхъ бояръ и Тіуновъ. Рогдай горитъ нетерпѣніемъ отмстить Святополку нанесенную ему обиду еще отцомъ его, Княземъ Владиміромъ, а также и Ярославъ, Князь Новогородскій, испытаетъ могущество руки Рогдаевой, если только Святополкъ падетъ подъ ударами убійцы.--

Носятся слухи, великій Кукша!-- сказалъ другой жрецъ, сидящій по правую руку подлѣ Горясѣра -- носятся слухи, что воины, находящіеся подъ начальствомъ Бориса, лишь только услышали о смерти Владиміра, какъ стали предлагать ему идти войною на Кіевъ и вооруженною рукою отнять престолъ у Святополка; но Борисъ не согласился, отъ чего большая часть сихъ витязей явилась въ Кіевъ и предложила свои услуги Великому Князю Святополку. Ежели это правда, то онъ теперь въ безопасности: слуги старика Владиміра измѣнять не умѣли (7).--

"А отъ кого ты это слышалъ, Ляшко?" спросилъ Кукша, нѣсколько смутившись,

Я это слышалъ -- отвѣчалъ Ляшко -- въ теремѣ старика Избыгнѣва; онъ говорилъ объ этомъ утвердительно, а ты знаешь, Великій Кукша, что Избыгнѣвъ изъ первыхъ Бояръ Кіевскихъ, а кому не знать всего, какъ не Боярамъ?--

"Да! За то у Бориса будетъ менѣе стражи," произнесъ Кукша почти про себя, потирая указательнымъ пальцемъ лобъ.

Болеславъ, Король Польскій, влюбился въ сестру Святополка, Предславу -- заговорилъ третій жрецъ -- Король даже поклялся всѣмъ Святымъ на свѣтѣ, чтобъ имѣть ее или супругой, Или любовницей. Его можно употребишь оружіемъ низверженія Рюриковичей и возстановленія нашихъ капищей и прорицалищъ. Я, надѣвши платье Смерда (8) и притворись изуродованнымъ, легко проникнулъ въ теремъ Ратмира, Увидѣлъ сперва прелестную дочь его, Доброгнѣву, или какъ называютъ Христіане, Марію; Растолковалъ ей сонъ; потомъ она представила меня къ своему родителю, какъ человѣка вдохновеннаго свыше. Ратмиру я сказалъ откровенно, что я жрецъ; онъ сначала содрогнулся, но будучи увлеченъ моимъ краснорѣчіемъ, за откровенность заплатилъ мнѣ откровенностію: обнажилъ передо мною душу, не забывшую еще милости боговъ нашихъ.--

"Довольно странно!... Ратмиръ, кажется, уже въ преклонныхъ лѣтахъ: такъ не уже ли Честолюбіе кроется и въ его сѣдой головѣ?... Какъ ты думаешь," Талецъ? спросилъ Кукша, обращаясь къ говорившему жрецу.

-- Не честолюбіе, Великій Кукша, движетъ Имъ, но истинное усердіе къ вѣрѣ. Болеславъ любитъ его, а намъ покровительство такэго Государя, каковъ Король Польской, весьма нужно. Даже пускай сыны Владиміра уничтожатся въ междоусобіяхъ, или хотя которой нибудь Изъ нихъ и останется на престолѣ Кіевскомъ; но тогда свергнуть его будетъ очень легко, ибо если бы и Болеславъ вступился за смерть родственниковъ своихъ, то мьх будемъ въ состояніи утушить гнѣвъ сердца его чрезъ исполненіе любимаго и давно желаемаго симъ Королемъ предмета: отданіемъ ему городовъ Червенскихъ (9). Повидимому, Великій Кукша, все это должно кончиться благополучно, а съ благополучнымъ окончаніемъ сего великаго дѣла Зничь снова запылаетъ въ великолѣпныхъ капищахъ своихъ.--

"Какъ блестящъ конецъ нашего предпріятія, такъ вмѣстѣ съ этимъ трудно исполненіе онаго возразилъ четвертый жрецъ: "пять могущественныхъ Князей (10) должны пролить кровь свою! Кто можетъ ручаться, что Болеславъ за смерть близкаго родственника удовольствуется ничего незначущими городами? Кто теперь можетъ проникнуть въ голову этаго предпріимчиваго Короля? Можетъ быть, кроются въ ней честолюбивые планы овладѣть всею Русью? И не мудрено, потому болѣе что онъ, увидѣвши насъ безъ Государя, предложитъ себя, подъ видомъ однаго сожалѣнія, въ Князья паши; разумѣется, что мы не согласимся на это: тогда онъ съ войскомъ вступитъ въ предѣлы наши, силою возметъ то, чего мы не хотѣли отдать добровольно, и тогда -- прощай наше великое предпріятіе"! Я думаю вамъ всѣмъ извѣстно, что Поляки закоренѣлые Христіане. Вотъ мое мнѣніе, Великой Кукша! разсмотри его и если оно хорошо -- слѣдуй ему; ежели же ты отвергаешь его, или оно не нравится тебѣ, то этому виною не я: самъ Великій Перунъ вложилъ его въ голову мнѣ."

Съ этимъ мнѣніемъ, я думаю, согласятся всѣ -- сказалъ Кукша, принявъ на себя видъ гордый -- ты просвѣтилъ меня, Путша! Я объ этомъ хорошенько и не подумалъ. (углубясь въ размышленіе и послѣ нѣкотораго молчанія.) Положимъ, что Болеславъ останется доволенъ городами Червенскими; но кто теперь поручится за спокойствіе неугомонныхъ Смердовъ? Они обожали Владиміра, любятъ сыновей его и за кровь ихъ готовы мстить своею собственною. Но если предпринимаемое нами, по волѣ могущественнаго Перуна, должно быть исполнено, то все это надобно дѣлать тихо, смирно и главною виною въ смерти Князей надобно выставить Святополка, дабы предъ Смердами привести его въ ненависть, а тамъ пускай онъ обрушится надъ зданіемъ, имъ самимъ созданнымъ. Въ ревности же вашей я не сомнѣваюсь, да и самъ Перунъ побораетъ намъ: предсказаніе сему отроку (указавъ на мальчика, которой былъ поставленъ для храненія Знича) служить тому доказательствомъ. (Обращаясь въ мальчику) Якунъ! подойди сюда и повѣдай видѣнный тобою сонъ, который долженъ быть извѣстенъ всѣмъ: пусть изъ него узнаютъ они (показавъ рукою на сидящихъ вокругъ стола жрецовъ), что надежда возстановить величіе Перуна еще не исчезла.

Мальчикъ подошелъ къ столу, взялъ съ него жертвенный ножъ, и поднявъ его надъ своею головой, произнесъ твердымъ и внятнымъ голосомъ:

"Клянусь этимъ священнымъ орудіемъ, что все, мною видѣнное, перескажу вамъ въ точности, не прибавляя, не убавляя; пустъ этотъ самый ножъ принесетъ меня въ жертву Великому Перуну, если я осмѣлился вознесть хулу на божество высшее!" (положивъ на столъ жертвенный мужъ). "Слушайте:

"Я признаюсь вамъ, почтенные мужи, что тяжкое наказаніе должно обрушиться надо мною за неисполненіе должности моей. Мнѣ ввѣренъ священный огонь, и я долженъ хранить его болѣе своей жизни, но послѣдовало искушеніе: вчера, при наступленіи вечера, я заснулъ глубокимъ сномъ; вдругъ въ полночь слышу ужасный голосъ, подобный шуму огромнаго потока, произнесшій: "Мужайся!" Я сдѣлалъ движеніе, чтобы приподняться -- хотѣлъ увидѣть говорящаго, обратился, и вижу: стоитъ съ горящими свѣчами нѣсколько янтарныхъ подсвѣчниковъ; посреди нихъ изнеможенный Перунъ, поддерживаемый Чернобогомъ. Видъ послѣдняго былъ ужасенъ: казалось, что онъ хотѣлъ уничтожить все, даже самого себя. Въ лѣвой лапѣ зажалъ онъ семь змѣй, которыя съ ужаснымъ шипѣніемъ извивались около нея; въ окровавленной лапѣ былъ мечъ, острый съ обѣихъ сторонъ; казалось, что Чернобогъ хотѣлъ изжевать самое желѣзо. Полумертвый, я палъ къ ногамъ боговъ. Великій Перунъ положилъ на мое правое плечо руку свою, и въ это время я услышалъ голосъ: "Не страшись! я перестану карать порокъ и награждать добродѣтель... " Тутъ настало грозное молчаніе; оно продолжалось нѣсколько мгновеній, потомъ послышался голосъ Чернобога -- страшный, пронзительный, похожій на свистъ бури; ему вторили змѣи, извивавшіяся около лапы его, и я услышалъ: "Смертный! познай нынѣ ужасную тайну и передай ее живущимъ на землѣ: зазженные свѣтильники означаютъ Христіанскихъ Князей, начальствующихъ въ Кіевѣ, Новгородѣ, Любечѣ, Черниговѣ, Переславлѣ, Ростовѣ и землѣ Древлянской. Семъ змѣй въ лапѣ моей -- семъ воеводъ, имѣющихъ главное начальство надъ войскомъ: они ревностные послѣдователи нововведенія Владимирова. Мои рабы.... Тутъ голосъ его сталъ еще страшнѣе, какъ будто бы шумъ ада. "Рабы мои" повторилъ онъ должны уничитожить противящихся мнѣ Князей и ихъ Вельможъ, подобно какъ я уничтожаю этѣхъ змѣй." Въ сіе время онъ крѣпко сжалъ лапу свою; животныя ужасно зашипѣли и засвистали... Они умерли... На ту минуту я впалъ въ забвеніе; но вдругъ яркой огонь, какъ лучь молніи, блеснулъ въ глаза мнѣ; я взглянулъ и увидѣлъ небеса, разрѣзанныя мечемъ Чернобога, а оттуда услышалъ голосъ, который говорилъ мнѣ: "Взойди сюда; я покажу тебѣ многія таинства!.." Я почувствовалъ необыкновенную легкость, и въ одно мгновеніе стоялъ уже предъ престоломъ, на которомъ сидѣлъ Перунъ. Пукъ молній горѣлъ въ рукахъ его, но уже не такимъ огнемъ, какъ прежде; вокругъ же стояло нѣсколько престоловъ, на которыхъ сидѣли божества наши; слезы были видны въ очахъ ихъ: одинъ Чернобогъ страшно улыбался. Громъ гремѣлъ, молніи визжали; я стоялъ какъ бы полумертвый... Въ рукѣ Перуна я увидѣлъ хартію, запечатанную семью Печатями, и онъ чушь чуть держалъ ее. Чернобогъ подступилъ къ престолу великаго божества и голосомъ, отъ котораго на основаніи потряслась Вселенная, произнесъ слѣдующее: "Кто изъ рабовъ моихъ сорветъ печати съ сей харmiu?.." Природа безмолствовала. Чернобогъ пришелъ въ ярость. Съ чрезвычайною поспѣшностію онъ сорвалъ нѣсколько печатей, изъ подъ которыхъ явились различные звѣри. Изъ подъ первой вышелъ бѣлый быкъ, который, казалось, былъ рожденъ для побѣдъ; изъ подъ второй двуглавый тигръ. Онъ шелъ тихо, но кровавые глаза его съ завистію смотрѣли на землю и на Царство Руское: это былъ братъ Чернобоговъ, похититель мира и покровитель войны. Изъ подъ третей печати явился леопардъ. Величественная поступь его означала благородное животное. Невидимый голосъ шепнулъ мнѣ: "Это образъ правосудія." Изъ-подъ четвертой выступила гіенна. "Это смерть!" шепнулъ мнѣ тотъ же голосъ, и я ужаснулся. Но когда сорвалась печать пятая, то глаза мои наполнились слезами: окровавленные остовы людей ниспадали къ подножію Перунова трона. Я узналъ въ нихъ нашихъ братій, замученныхъ Княземъ Владиміромъ, когда онъ вводилъ ненавистную вѣру. "Владыко Правосудный!" вскричали они, обращаясь къ Перуну: "Когда ты будешь судитъ убійцѣ нашихъ и отмстить нашу кровь злодѣямъ, обитающимъ на землѣ?.." Когда истребятся семь моихъ противниковъ -- отвѣчалъ Перунъ, погрузившись въ задумчивость. Они зарыдали. Вдругъ молнія отдѣлилась отъ руки Перуновой и явился его посланникъ. "Веди ихъ на живые источники водъ и отирай всѣ слѣды ихъ!" проговорилъ великій богъ и закрылъ лице руками.

"Когда же сорвалась печать шестая, то четыри бога отдѣлились отъ престола Перунова и стали на четырехъ концахъ земли: Волосъ (11) сталъ на Сѣверѣ и обуздывалъ вѣтръ Сѣверный; Купала (12) повелѣвалъ вѣтромъ южнымъ, чтобы онъ не дышалъ ни на землю, ни на моря, ни даже на послѣднее твореніе Перуна; Коледа (13) сталъ на восточной сторонѣ земли, дабы блестящее лучезарное солнце не спускало благотворныхъ лучей своихъ на землю и на людей; Свѣтовидъ сталъ на сторонѣ западной для воспрепятствованія солнцу въ его величественномъ склоненіи.

"Но когда Чернобогъ сорвалъ печать седьмую, то въ то мгновеніе Волосъ, Купала, Коледа, Свѣтовидъ съ четырехъ концовъ своихъ, а Числобогъ (14), Ипабогъ (15), Зибогъ (16), медленно приподнявшись съ престоловъ своихъ, затрубили въ трубы, отъ звука которыхъ потряслось основаніе трона Перунова, и мнѣ шепнулъ неизвѣстный голосъ, что власть Перуна кончается. Въ эту минуту подошелъ ко мнѣ Коледа, далъ въ руки трезубецъ, подобный Нептунову, и сказалъ: "Ступай и проповѣдуй ученіе Перуна! Ты ему угоденъ; вся надежда у него только на тебя. На этой опасной стезѣ верховной жрецъ его, Кукша, будетъ путеводителемъ тебѣ! Трудись, и ты будешь награжденъ... у Въ это время я увидѣлъ богиню Дзидзилію (17); она шла печально... Наконецъ голосомъ, подобнымъ райской пѣснѣ соловья, произнесла сіи слова: "Боги! излейте въ различныхъ нещастіяхъ гнѣвъ свой на невѣрную Русь и тогда избавитесь отъ собственнаго бѣдствія! иначе вѣчность ваша будетъ ужасна для васъ самихъ."

"Первой разъярился Волосъ. Онъ дохнулъ на Русь и повалились тысячи. Второй, Рюгевитъ (18), подобно разсвирѣпѣвшему воину, заревѣлъ на созданіе Перуна. У него была необъятной величины въ рукахъ чаша, изъ которой могъ онъ, казалось, отравить цѣлую вселенную. Эта чаша вылилась въ воды, находившіяся на землѣ, и отравила ихъ. Богъ Поревитъ (19), какъ бы знающій надъ собою власть бога Рюгевиша, подражалъ ему: рѣки и источники наполнились кровію, и смертные поминутно переходили отъ жизни къ смерти.

"Скрежеща зубами богъ Ясса (20), какъ бы на крыльяхъ понесся прямо къ солнцу. Онъ величественно, не говоря ни слова, дохнулъ на солнце, и люди всего міра стали черны, какъ уголь. Наконецъ съ звѣрскимъ хладнокровіемъ выступилъ мѣрными шагами Числобогъ. Мановеніемъ руки затмилъ онъ луну; мракъ обуялъ вселенную, и всѣ были подобны слѣпцамъ. Богъ Похвистъ (21) крыломъ своимъ задѣлъ величественную Волгу, Въ это мгновеніе раздался плачь на Руси; волна катилась за волною и одна другой гибельнѣе. Я обомлѣлъ отъ ужаса и лишился чувствъ...

"Потомъ представился богъ Ній (22). Взявъ связку ключей, онъ сошелъ съ неба, проникъ вселенную и предо мною развернулся адъ, Много было нещастныхъ, но они не трогали моего сердца, потому что были Христіане!" (язвительно улыбаясь) "Такъ! Христіане: они, бѣдняжки, варились въ котлѣ, между тѣмъ какъ поклонники Перуна были довольны, веселы, щастливы. Но вдругъ раздался ужасный ударъ грома, и я увидѣлъ новую землю и новое небо. Все прежнее миновалось. Рѣки, моря исчезли; серебристая ртуть поила жатвы и насыщала людей.... Я былъ удивленъ, но всего болѣе Удивило меня мое преобразованіе: вмѣсто тѣла я былъ облеченъ воздухомъ, которой только что холодилъ, но не согрѣвалъ меня. Въ это время блескъ, подобный нѣсколькимъ солнцамъ, поразилъ взоры мои. Богъ Прова (23) окрутился солнечнымъ свѣтомъ. Онъ указалъ мнѣ на свѣтлую рѣку, въ которой кипѣли какъ будто бы растопленные алмазы.-- Я забылся отъ восхищенія. "Это твое могущество," наконецъ сказалъ онъ мнѣ "ежели ты съ помощію великаго Кукши возстановишь владычество Перуна!" Но вдругъ блеснула яркая молнія, и я проснулся. На священномъ Зничѣ чуть тлѣлись уголья... Я вострепеталъ.... и повинную голову мою предаю вамъ, властители правосудія небеснаго!... "

И. Глхвъ.

ПРИМЕЧАНІЯ.

(1) Въ Россіи до введенія Христіанской Вѣры первую степень между идолами занималъ, какъ извѣстно, Перунъ -- богъ молніи. Кумиръ его стоялъ въ Кіевъ на холмѣ, внѣ двора Владимирова; а въ Новгородѣ надъ рѣкою Волковымъ, быль деревянный, съ серебряною головою и съ золотыми усами. См. И. Г. Р. Карамзина, T. I, стран. 102.

(2) Между добрыми богами славился болѣе прочихъ Свѣтовидъ. Онъ предсказывалъ будущее и помогалъ на войнѣ. См. И. Г. Р. Карамзина, Т. 1, стран. 95.

(3) Славяне Балтійскіе приписывали зло существу особенному, всегдашнему врагу людей; именовали его Чернобогомъ. Онъ изображался въ видѣ льва.

(4) Зничъ -- священный, неугасаемый огонь. У Славянъ, которые исповѣдывали Перуна, онъ горѣлъ предъ истуканомь сего бога. Этому огню приписывали изцѣленіе всѣхъ болѣзней,

(5) Славяне обожали еще знамена, и думали, что въ военное время они святѣе всѣхъ идоловъ. См. И. Г. Р. T. I, стран. 108.

(6) Тіуны есть слово Скандинавское, или древнее Нѣмецкое. Это званіе означало или Вельможу, или Намѣстника Государева, имѣвшаго судебную власть.

(7) Смот. И. Г. P. T. I, стран. 6.

(8) Имя Смердъ означало обыкновенно крестьянина и чернь, т. е. простыхъ людей, не военныхъ, не чиновныхъ, не купцовъ. См. И. Г. Р, Карамзина, T. I, стран. 67.

(9) См. И. Г. P. Карамзина, Т. I, стран. 336, 237 и прим. 391.

(10) Жрецы, желая установишь идолопоклонство, хотѣли завести кровавую брань между Святополкомъ, К. Кіевскимъ, Ярославомъ, Кн. Новогородскимъ, Борисомъ, Кн. Ростовскимъ, Глѣбомъ, Кн. Муромскимъ, и Святославомъ, Кн. Древлянскимъ.

(11) Волосъ почитался покровителемъ скота. См. И. Г. Р. Карамзина, T. I, стран. 102, 103 и прим. 199.

(12) Купала -- богъ земныхъ плодовъ. Ему жертвовали предъ собраніемъ хлѣба, 23 Іюня, въ день Св. Агриппины, которая для того названа въ народѣ Купальницею. См. И. Г. Р. Карамзина, T. I, стран. 104, 105; также Синопсисъ; Ломоносова Рос. Исторію; Путешествіе Академика Лепехина, ч. IV, стран. 4 10.

(13) 24 Декабря язычники Рускіе славили Коляду -- бога торжествъ и мира. См. И. Г. Р. Карамзина, T. 1, стран. 105 и прим. 204.

(14) Числобогъ изображался въ видѣ женщины съ лупою, и знаменовалъ, кажется, мѣсяцъ, на которомъ основывалось исчисленіе времени.

(15) Имя Ипабога не извѣстно; но ему надлежало быть покровителемъ звѣриной ловли.

(16) Зибога обожали какъ сильнаго духа земли.

(17) Дзидзилія -- богиня любви и дѣторожденія.

(18) Рюгевитъ -- богъ войны.

(19) Перевитъ, коего собственно значеніе неизвѣстно.

(20) Богъ Ясса, былъ то же, что у Римлянъ Юпитеръ.

(21) Похвистъ -- богъ сильнаго вѣтра.

(22) Ніи -- славянскій Плутонъ. Его молили о щастливомъ успокоеніи мертвыхъ.

(23) Прова -- богъ правосудія.

Примѣчанія, въ коихъ не показана ихъ заимственность, взяты изъ И. Г. Р., Карамзина; изъ Chron. Дитмара Мерзебургскаго, Маша. Стриковскаго, Туимана и прочихъ.

Отрывокъ изъ второй части Романа; Братоубійца, или Святополкъ-Окаянный.

(Посвящается А. И. Крылову.)

Вечеромъ подъ косящетымъ окномъ свѣтлицы своей сидѣла дочь Ратмира. Прекрасное лѣтнее время и очаровательные виды предмѣстій Кіева разполагали душу къ задумчивости. Въ углу свѣтлицы сидѣла лѣтъ шестидесяти старуха; сложивъ руки нагруди, она что-то шептала, иногда крестилась и съ видомъ Набожности посматривала въ передній уголъ, гдѣ предъ висѣвшими иконами теплилась лампада.

"Избави меня Господи отъ всякаго бѣсовскаго навожденій и пошли прежде смерти покаяніе," начала шептать громче старуха, крестясь безпрестанно.

Какое же это бѣсовское навожденіе, няня?-- спросила дочь Ратмира съ коварною улыбкою.

"Какъ какое, боярышня? развѣ ты не знаешь: человѣкъ что ступитъ шагъ, то согрѣшитъ. А какъ ты думаешь? опомнясь, какъ пиръ то былъ у твоего батюшки, отъ чего тотъ старикъ пѣлъ такъ хорошо? Спроста что ли, моя красавица? нѣтъ! это въ немъ разыгралась сила нечистая. Прости, Господи, мое согрѣшеніе!"

Сила боговъ, няня, а не сила демонская сидѣла въ менестрелѣ -- произнесла Марія сурово -- Ронгвальдъ, одаренный этою способностію, есть любимецъ великаго Перуна.--

"Отпусти ей, Боже милосердый, великія согрѣшенія!" вскричала съ ужасомъ няня: "какой Перунъ? какіе боги? У насъ есть Богъ одинъ, Которому велѣлъ молиться Князь Владиміръ."

Молись сколько хочешь -- сказала Марія скоро, и обратясь къ старухѣ задомъ, начала смотрѣть на улицу, которая вдругъ стала покрываться народомъ. Толпы прохожихъ густѣли; всѣ говорили громко, иные съ досадою, а другіе съ ужасомъ; между народомъ терлось множество нищихъ; они были покрыты лохмотьями и находились въ положеніи весьма жалкомъ; ихъ наружность была обезображена разными увѣчьями, но не смотря на это, они были подозрительны, и болѣе потому, что свободно и безъ страха разговаривали съ людьми, одежда которыхъ показывала, что они были близки къ Князю.

"Куда ты это, Филиппъ Пафнутьевичь, на старости лѣтъ спѣшишь такъ?" спросилъ молодой человѣкъ старика лѣтъ ста.

-- Уфъ! помоги мнѣ, Господи! добраться.... Развѣ ты не слышишь, Аксенъ, какъ гудитъ Вѣчевой колоколъ? Говорятъ, что изъ вашего города больно не хороша прилетѣла вѣсточка.-- "Эхъ ты хватился! а мы ее уже слышали Давно; у нашего Князя возможно все... "

Купецъ. Тише, тише, молодой человѣкъ! Нынѣ правду надобно разумѣть про себя.

Филиппъ Пафнутьичъ. Да не уже ли это Правда, что Бориса Владиміровича убили?

Церковникъ (стоявшій въ толпѣ). И азъ ихо же слышалъ многогрѣшный! Аки львы рыкающіе бросились на Князя Бориса и растерзаша плоть его, скрылись во тьмѣ кромѣчной.

Аксенъ. Ну, хорошо, пріятель! да замолчи; теперь намъ нужды мало въ твоемъ краснорѣчіи.

Церковникъ (съ неудовольствіемъ). Нечестивецъ!

Аксенъ. Вотъ такъ-то, Филиппъ Пафнутьичь, какія дѣла дѣются на Руси у насъ; братъ Убиваетъ брата и грѣха не боится.

Одинъ изъ нищихъ (съ язвительною улыбкою). Что за грѣхъ?...

Филиппъ Пафнутьичь. Боже милосердый! До чего мы дожили! вѣрно пришли послѣднія времена.

Нищій. А у насъ, какъ было въ старину, въ Первые годы Владиміра, ухомъ никто шевельнуть не смѣлъ, а теперь вотъ что происходитъ.

"Вѣчная память, вѣчная память Князь" ямъ Борису, Глѣбу, Святославу! вѣчная память!" запѣлъ кто то въ толпѣ дикимъ голосомъ. Слышавшіе, это съ ужасомъ оглянулись; и человѣкъ въ длинной бѣлой рубашкѣ, съ помутившимися глазами бѣгалъ между народомъ, которой, пугаясь его, бросался во всѣ стороны.

"Что вы его боитесь!" раздалось въ толпѣ: "это святой Аѳанасій, который вмѣстѣ съ Владиміромъ пріѣхалъ изъ Царя града."

Филиппъ Пафнутъичъ. Что съ тобою сдѣлалось, Аѳанасьюшка?

Юродивый. Ничего, ничего, ничего! Молитесь, люди добрые. Вѣчная память...

И съ изступленнымъ хохотомъ сумасшедшаго исчезъ въ народѣ.

Аксенъ. Не бывать добру: Аѳанасій всегда былъ такой доброй, кроткой, а теперь кидается какъ бѣшеный.

Вѣчевой колоколъ загудѣлъ сильнѣе; толпы пустились почти бѣгомъ и скоро скрылись за густыми облаками пыли.

Позади всѣхъ шелъ медленными шагами сѣдой, какъ лунь, старикъ, но по видимому еще бодрый, сильный. Огонь проницательныхъ глазъ и яркій румянецъ, покрывавшій щеки его, ясно показывали, что пылъ молодости не совсѣмъ потухъ въ крови. Поровнявшись съ окнами терема Ратмирова, онъ снялъ шапку И почтительно поклонился. Солнце яркимъ лучемъ упало ему на голову, которая отъ времени или, статься можетъ, отъ заботъ была безъ волосъ. "Вотъ и тотъ старикъ идетъ, который пѣлъ у батюшки на пиру. Позвать его сюда, няня!" сказала Марія, посматривая на старуху, которая продолжала креститься и читать молитвы.

-- Воля твоя, боярышня, что хочешь, то и дѣлай.--

"Да вѣдь и батюшки нѣтъ дома. Ступай, няня, зови его скорѣй; онъ своими пѣснями повеселитъ насъ."

Охъ! грѣхъ тяжкій, непростительный! Боже! помилуй мя грѣшную!-- ворчала старуха, выходивши.

"Смѣшно мнѣ ихъ понятіе о богослуженіи," сказала Марія, оставшись одна; не уже ли, чтобъ угодить Христіанскому Богу, надобно безпрестанно читать и креститься? Нѣтъ! въ этомъ случаѣ Ронгвальдъ говоритъ правду и я привыкла слушать сладкія рѣчи его, даромъ что онъ иноземецъ."

При этихъ словахъ няня ввела Ронгвальда. Быстрый, проницательный взглядъ, брошенный старикомъ на Марію, нѣсколько смутилъ ее. Усердно помолившись иконамъ, маститый Менестрель пожелалъ съ низкимъ поклономъ добраго здравія Маріи.

"Садись, почтенный Ронгвальдъ! я увидѣла, что ты шелъ и вѣрна къ моему родителю, но его нѣтъ дома. Подожди его; ты, чай, усталъ; вѣдь ходить много на старости лѣтъ трудненько.

Менестрель (садясь противъ Маріи). Исходивши почти полсвѣта, ноги мои породнились съ утомленіемъ и мнѣ бываетъ скучно, ежели я сижу дома, или гдѣ нибудь.

Марія. Прости меня, Ронгвальдъ, если я навела на тебя скуку, попросивши посидѣть со мною до батюшкинаго прихода.

Менестрель (съ жаромъ). Марія! еслибы судьба предназначила мнѣ умереть завтра, то я охотно жертвовалъ бы половиной дня сего, чтобы только послѣдніе вздохи мои были въ присутствіи твоемъ.

Марія. Не уже ли мое присутствіе можетъ облегчить кончину такого человѣка, каковъ ты?

Менестрель. Не облегчишь, но принесть удовольствіе. Сама разсуди, Марія, для чего мы и живемъ, какъ не для удовольствія? зачѣмъ Небо одарило насъ разумомъ и самыми чувствами, если не для исполненія основанныхъ на удовольствіи желаній нашихъ? Я, бродивши по свѣту, вездѣ только находилъ варваровъ, которые не имѣютъ понятій о наслажденіяхъ. Но наконецъ въ Греціи свѣтъ ученія чистаго, яснаго, -- ученія, которое называется тамъ эпикуровымъ, просвѣтилъ душу мою и заставилъ жить для славы и удовольствій!

Марія. Ну полно, Ронгвальдъ, говорить объ этомъ, а лучше что нибудь спой-ка мнѣ; я люблю слушать твои пѣсни.

Менестрель (съ восторгомъ). А я, Марія! люблю смотрѣть на тебя.

При этихъ словахъ онъ изъ-подъ полы своего широкаго одѣянія вынулъ гусли и аккордами звучными, полными жизни, одушевилъ ихъ. Пальцы съ неизъяснимымъ проворствомъ бѣгали по золотымъ струнамъ и онъ пѣлъ голосомъ, выражавшимъ страсть влюбленнаго юноши.

Не успѣлъ еще Ронгвальдъ окончить пѣсню свою, какъ въ свѣтлицу вошли Ратмиръ и Василій Дмитричь Туринъ.

"Ай да Ронгвальдъ!" сказалъ Ратмиръ весело: "ты сталъ пѣть еще лучше. Я какъ предузналъ, что ты здѣсь и объ этомъ Василью Дмитричу поговаривалъ еще дорогою."

По дѣлу я пришелъ къ тебѣ, знаменитый Ратмиръ!-- отвѣчалъ Менестрель спокойно -- и если бы не дочь твоя, то, можетъ быть, я долго бы не имѣлъ щастія видѣть тебя.--

"Пойдемте, друзья мои, пойдемте ко мнѣ въ Одрину," говоритъ Ратмиръ, обратившись къ Турину и Менестрелю "и тамъ за ковшами меда побесѣдуемъ о чемъ слѣдуетъ."

Туринъ, не отвѣчая ни слова, пошелъ за ними съ видомъ угрюмымъ; въ его глазахъ выражалось подозрѣніе, а щеки пылали яркимъ румянцемъ.

Пришедши въ Одрину, хозяинъ и гости по обыкновенію, которое изстари велося и ведется на Руси, поздаровались съ ковшами принесеннаго меда, послѣ чего принялись за разговоры и сужденія.

"Наказалъ насъ Господь Княземъ!" началъ старый Ратмиръ, прервавъ молчаніе: "виданное ли это дѣло, чтобъ братъ убивалъ брата." (Обращаясь въ Турину). "Вѣдь ты, Василій Дмитричь, на это время былъ въ Вышгородѣ; разскажи-ка намъ обо всемъ хорошенько."

Туринъ (угрюмо). Пріятно для сердца разсказывать про Государей, про ихъ дѣла добрыя, но про злодѣйство не повернется языкъ ни у кого изъ православныхъ. Одна воля моего отца удерживаетъ меня въ службѣ у Святополка, а то я давно бы ушелъ со святой Руси. Турины, бывши и идолопоклонниками, не служили злодѣямъ.

Менестрель. Не уже ли, Василій Дмитричь, идолопоклонническая вѣра повелѣваетъ служить имъ? Всякому дорога своя вѣра: наши праотцы также благоговѣли предъ великимъ Перуномъ, какъ мы предъ образомъ Спасителя.

"Дерзскій хитрецъ! не говори объ этомъ!" прошепталъ Туринъ грозно.

Все прошедшее при щастливой перемѣнѣ кажется смѣшнымъ -- продолжалъ Менестрель, не обращая вниманія на слова Турина -- Перунъ также былъ могущественъ, также наказывалъ злыхъ и награждалъ добрыхъ; съ перемѣною же у насъ на Руси вѣры прибавились ли добродѣтельные, убавились ли порочные: слѣдовательно высшія силы не имѣютъ участія въ дѣлахъ, людей. Когда же онѣ есть, то существуютъ безъ цѣли и по этому лучше всего принять вѣру древнѣйшую, вѣру предковъ нашихъ и отвергнуть все, какъ никогда никому не являвшееся и не существовавшее.--

"Если, нечестивецъ! скажешь хотя еще одно слово, то языкъ твой отъ удара симъ мечемъ будетъ валяться на полу!" заревѣлъ ужаснымъ голосомъ Туринъ.

Сознайся самъ, Василій Дмитричь!-- продолжалъ Менестрель, не обращая ни малѣйшаго вниманія на угрозы Турина -- учила ли вѣра предковъ нашихъ такой жестокости? Языкъ есть всего лучшее на свѣтѣ и всего худшее, и ты вѣрно знаешь, что красота не можетъ существовать безъ недостатковъ. Въ солнцѣ и лунѣ есть пятна, съ истребленіемъ которыхъ истребится и свѣтъ, и теплота.--

"Рѣчи твои, мудрый Ронгвальдъ, сладки, какъ этотъ медъ!" сказалъ Ратмиръ, наливая оной: "но по моему, въ нихъ много соблазна."

Я какъ сказалъ, такъ и исполню. Не сдобровать языку твоему, хитрый старикъ!-- проговорилъ Туринъ.

"Языкъ мой не виноватъ; онъ исполняетъ волю головы моей," отвѣчалъ Менестрель.

Ну такъ голова свалится съ плечь долой!-- прибавилъ Туринъ яростно.

"Нѣтъ! еще много Василью Дмитричу надобно жить на свѣтѣ, чтобъ удостоиться быть Налачемъ моимъ!" сказалъ Ронгвальдъ.

При сихъ словахъ Менестреля Василій Дминіричь вскочилъ съ мѣста своего, быстро обнажилъ мечь и -- какъ разрушительнымъ громомъ -- Нанесъ ударъ по правому плечу Ронгвальда. Но хрупкая сталь разлетѣлась на мѣлкія части, оставивъ на доспѣхахъ, скрытыхъ подъ одеждою старца, легкую зарубку. Сей послѣдній, выхватилъ изъ подъ своей полы длинный ножъ и, превышая Василія цѣлою головою, сталъ передъ нимъ какъ грозный мститель правосудія, держа ножъ надъ безоружнымъ Туринымъ.

"Дерзскій! вскричалъ Менестрель, съ ужаснымъ выраженіемъ лица: "и ты осмѣлился поднять руку на такого человѣка, котораго уважаютъ Князья владѣтельные! Такъ знай же, безсмысленный, что идолопоклонники гораздо великодушнѣе христіанъ."

Сказавши это, Менестрель обратился задомъ и хотѣлъ выдши изъ Одрины.

Смерть, смерть богоотступнику!-- закричалъ ужаснымъ голосомъ Туринъ, пустивъ изъ всей силы рукоять меча своего въ широкую спину Ронгвальда.

Онъ оборотился, мѣрными шагами подошелъ къ Турину и такъ крѣпко схватилъ его обѣ руки, что Василій никакъ не могъ освободить ихъ. Ронгвальдъ, держа такимъ образомъ Василія, сказалъ ему:

"И самое Небо наказываетъ дерзновенныхъ! Оно долго снисходитъ преступленіямъ; но наконецъ, какъ будто бы выведенное изъ терпѣнія, посылаетъ громы, дабы у недостойныхъ отнять жизнь."

Во все время этой рѣчи Ронгвальдъ тихо билъ указательнымъ пальцемъ правой руки своей по головѣ Василія, которой примѣтно блѣднѣлъ, и по видимому отъ сильнаго сжатія рукъ приходилъ въ изнеможеніе. Послѣ сказаннаго Менестрелемъ, онъ пустилъ Турина и вышелъ тихими шагами изъ Одрины.

"Мщеніе! мщеніе!" возопилъ Туринъ: "и самое чародѣйство, чрезъ которое онъ имѣетъ такую силу, не спасетъ его отъ ударовъ моихъ."

Старый Ратмиръ во все время происходившаго около него стоялъ безъ всякаго движенія и не говорилъ ни слова. Онъ удивлялся и никакъ не могъ предполагать, чтобы Ронгвальдъ обладалъ такою ужасною силою, хотя видѣлъ въ немъ старца бодраго и здороваго.

"Ай да старикъ!" воскликнулъ Ратмиръ: "стоитъ десятерыхъ молодцовъ."

Ежели онъ будетъ стоить и сотни, то и тогда лицемъ къ лицу я убью его!-- отвѣчалъ Туринъ.

"Съ сильнымъ не борись, съ богатымъ не тянись, говорили наши дѣды и отцы," сказалъ Ратмиръ "и намъ надобно дѣлать то же. Лучше, Василій Дмитричь, позабудь-ка все это; оно и для тебя то здоровѣе будетъ, да и для родителя то твоего спокойнѣе. Вѣдь неровенъ часъ: можетъ быть, въ этомъ старикѣ дѣйствительно сидитъ сила демонская."

Туринъ закрылъ лице руками и находился въ тяжеломъ раздумьѣ.

"Ца, правда твоя, Ратмиръ!" наконецъ сказалъ Василій: "моя жизнь нужна для святой Руси, Но чтобъ забыть оскорбленія отъ иноземца! Это не возможно, да и подобнаго съ Туриными не бывало." (Какъ бы успокоившись.) "Я пришелъ, Ратмиръ, съ тобою проститься; завтра На зарѣ меня уже не будетъ въ Кіевѣ."

-- Куда это, Василій Дмитричь, Господь Богъ несетъ тебя? Вѣрно какая-нибудь тяжкая неволюшка вырываетъ тебя изъ родительскаго терема.--

"Кто меня можетъ неволить?" спросилъ Туринъ угрюмо: "я служу отечеству изъ одной любви къ нему и готовъ упиться кровію моего притѣснителя. Туринъ свободенъ, какъ птица; а если онъ сталъ рабомъ Святополка, это единственно потому, чтобы въ памяти своей удержать добраго, благословеннаго Владиміра! ... "

-- Опять ты за свое! лучше больше молчи ка, такъ дѣло то будетъ выгоднѣе. Скажи же, куда Господь несетъ тебя?--

"Далеко, Ратмиръ, очень далеко: я отправляюсь въ Новгородъ къ Ярославу," отвѣчалъ Туринъ.

-- Зачѣмъ?--

"Глѣба и Святослава уже теперь не ворошишь: приказаніе отдано, чтобы они нежили; но Ярославъ можетъ еще быть спасенъ. Къ нему то отправляюсь, чтобы разсказать обо всемъ."

-- Вотъ это, Василій Дмитричь, ты вздумалъ дѣло доброе, и мое благословеніе да сопутствуетъ тебя. Ярославъ хотя владѣетъ и Плотниками {Такъ въ то время называли Новогордцевъ. Соч.}, но онъ Государь добрый, разсудительный.--

"Каковъ бы онъ ни былъ, но обязанность Рускаго -- спасать Государей своихъ, и я завтра же буду на пути къ Новгороду.

-- Отъ кого же узналъ ты, что Глѣбъ и Святославъ обречены на смерть?--

"Да мнѣ самому Святополкъ велѣлъ ѣхать въ Муромъ, чтобы тамъ убить Глѣба."

-- И ты согласился?--

"Согласился. Но я отправляюсь въ Новгородъ; пусть другіе, избранные со мною для этаго злодѣянія, исполняютъ кровожадное желаніе Князя Кіевскаго!"

-- И вѣдь они донесутъ, что тебя съ ними не было.--

"Да ежели бы я угодилъ подъ ножъ варвара, то и тогда былъ бы въ Новгородѣ."

-- Не по лѣтамъ ты разуменъ, Василіи Дмитричь! Но оставимъ это, и попируемъ-ка нынче, а завтра ступай на доброе дѣло.--

Предложеніе принято Туринымъ безъ отговорки и старый Ратмиръ остался доволенъ его согласіемъ.

И. Глхрвъ.

"Дамскій Журналъ", NoNo 22--26, 41--43, 1833