А это говорила другая дѣвушка... Она прислонилась къ притолкѣ. Тонкіе, гибкіе пальцы жали мою руку... Маленькая, худенькая, хрупкая фигурка, немного сгорбленная, подрѣзанные до плечъ свѣтлые волосы, заурядное, некрасивое лицо, глаза... вотъ только глаза... Какъ это глаза иногда могутъ такъ смотрѣть? Что въ нихъ, въ этихъ огромныхъ расширенныхъ зрачкахъ?.. Вѣдь можетъ же человѣкъ посмотрѣть въ другаго человѣка настолько, что у этого другаго человѣка тамъ, въ душѣ, въ памяти оттиснутся, останутся большіе, темные зрачки...
-- Прощайте!-- говорилъ я, обнимая молодого душой, какъ свѣжій молодой дубокъ, студента.
-- Прощайте, прощайте!-- пожималъ я руки другимъ.
Происходило это на четвертомъ этажѣ, въ громадномъ домѣ, на Петровкѣ, въ Москвѣ.
-- Прощайте, баринъ! Дай Богъ счастливаго пути! Опять пріѣзжайте къ намъ!-- говорили мнѣ на другой день утромъ и лакей Иванъ, и Василиса горничная, на крыльцѣ однѣхъ московскихъ меблированныхъ комнатъ.
Вокзалъ. Полутьма въ вагонѣ,-- поѣздъ стоитъ подъ навѣсомъ. Входятъ, тащатъ чемоданы, узлы, тяжело дышатъ, отрывочно говорятъ. Я смотрю въ окно на платформу.-- Народу немного. Суетливости нѣтъ,-- привыкли и въ Россіи къ желѣзнымъ дорогамъ, не то что въ первые годы. Незамѣтно, какъ-бы оставшись на мѣстѣ, тронулся поѣздъ; тихо, очень тихо пошелъ.
Вотъ рядомъ съ сосѣднимъ вагономъ идутъ, медленно переступая, чтобы не обогнать окна, двѣ женщины. Одна изъ нихъ все смотритъ на окно и плачетъ. Утретъ лицо платкомъ, а оно опять мокро; опять утираетъ, опять смотритъ. Другая ступаетъ впереди нѣсколько, взглядываемъ то на нее, то на окно, больше на нее; на лицѣ выраженіе безсильнаго утѣшенія.
Быстрѣе, все постепенно, равномѣрно быстрѣе движется, движется мое окно. Женщины скрылись.
Вотъ близко къ вагону усиленно шагаетъ, постепенно отставая, мущина съ серьезнымъ лицомъ, держитъ шапку вровень съ головой и кланяется. Вонъ офицеръ. Барашковый воротникъ, погоны, усики, улыбка... Кланяется, прикладываетъ руку къ шапкѣ съ краснымъ верхомъ... Вонъ двое молодыхъ... Брюнеты... Скоро такъ, часто машутъ одинъ шляпой, другой фуражкой, лица оживлены, киваютъ... Дама какая-то,-- полная, въ шляпкѣ, бѣлый платокъ въ рукѣ... Еще кто-то... Еще... Кучка людей... Въ формѣ мелькнулъ... Должно быть, начальникъ станціи... Съ мѣшкомъ на спинѣ какой-то согнувшійся... Нѣтъ никого... Быстро рябятъ каменныя плиты платформы... Смазчикъ засаленный съ ведеркой, одиноко остался на мѣстѣ... Пусто... Скорѣе... скорѣе мчимся... Вырвались на свѣтъ, на солнце изъ подъ навѣса... Несемся... Все мелькаетъ мимо, мимо... Конецъ платформы... Ахъ!.. Кто это?.. Въ самомъ углу перилъ... Стройная, высокая красавица... Шубка бѣлымъ опушена... муфточка бѣлая... Смотритъ... смотритъ въ даль, не двигаясь, не шевелясь... Печаль сама... Кого ты провожаешь?.. Все существо твое говоритъ: прощай!.. Улетѣла...
Боже мой! Сколько разъ на земномъ шарѣ, каждую минуту, произносится это слово: прощай! Сколько разъ каждому человѣку приходилось слышать, говорить это слово! Сколько слезъ пролито надъ этимъ словомъ! Сколько горя, отчаянія, муки, тоски приноситъ "прощай"! Разлука... Что можетъ быть хуже разлуки!..
Картины разныхъ разставаній, прощаній, пробѣгаютъ въ моей памяти. Много я ихъ видѣлъ, во время шатаній по свѣту, много самъ испыталъ, перенесъ разлукъ за послѣдніе тринадцать лѣтъ непосѣдной, кочевой своей жизни.
И сколько всякихъ людей, всякихъ лицъ видѣлъ прощающимися въ разныхъ положеніяхъ, въ разныхъ мѣстахъ: и въ Петербургѣ, и въ Лондонѣ, въ Парижѣ, Неаполѣ, Женевѣ, Царьградѣ, Америкѣ, и гдѣ-гдѣ...
... Молодая женщина перегнулась черезъ бортъ парохода: говоритъ живо, быстро, на чистомъ французскомъ языкѣ съ двумя дамами и мущиной, сидящими въ шлюпкѣ, качающейся внизу, на синихъ морскихъ волнахъ. Она что-то пересказываетъ, проситъ о чемъ-то не забыть, скорѣе писать, и все спѣшитъ, боится: не успѣетъ все договорить. Тѣ всѣ вмѣстѣ также поспѣшно отвѣчаютъ, поспѣшно говорятъ.
Рядомъ съ нею стоитъ тоже молодая женщина и тоже смотритъ, но только смотритъ, въ туже шлюпку, безотрывно, упорно смотритъ. На нее изъ той-же шлюпки смотритъ красивый блондинъ, и тоже только смотритъ... Два-три слова я слышалъ, какъ они сказали...
... Турки на австрійскомъ пассажирскомъ пароходѣ, приставшемъ къ дунайскому берегу подъ Рущукомъ, стоятъ около сложенныхъ въ безпорядочный ворохъ узловъ, мѣшковъ, домашняго скарба. Ихъ двѣ группы: одни бросаютъ родное село, вскормившія ихъ поля,-- они не хотятъ, не могутъ тутъ жить,-- въ Болгаріи болгары теперь правители,-- они ѣдутъ въ Азію навсегда; другіе провожаютъ. Какъ они медленно, солидно говорятъ, и очень мало говорятъ, больше молчатъ и только стоятъ близко другъ къ другу. Какъ они спокойны. Вотъ этотъ, напримѣръ, огромный, рыжійширокое, грубое лицо совершенно неподвижно, онъ даже не смотритъ на отъѣзжающихъ, а смотритъ на пароходную трубу, ему какъ будто скучно... Да... А чтоже это онъ отвернулся и перевелъ глаза на далекіе луга противуположнаго румынскаго берега? Что это онъ изъ за широкаго, намотаннаго до груди шерстянаго пояса достаетъ маленькій скомканный платочекъ?.. Къ лицу прикладываетъ... Глаза вытираетъ...
...Шумная толпа мужчинъ и женщинъ провожаетъ молодого красавца съ длинными, черными кудрями на пароходной пристани подъ роскошнымъ небомъ Италіи. Онъ то къ тому бросится, то къ другому... Громко говорятъ, перебиваютъ другъ друга. Обнимаютъ его, цѣлуютъ... Порывисто, быстро... Еще... Вскрикиваютъ, плачутъ... Эта старуха ужь очень рыдаетъ... Ее поддерживаютъ... Онъ самъ заплакалъ...
...Въ Ньюіоркѣ, на платформѣ желѣзной дороги, янки провожаютъ сына, ѣдущаго надолго въ Европу. Сказалъ ему какую-то короткую фразу, пожалъ почти равнодушно руку, притронулся лѣвой рукой къ шляпѣ, повернулся и пошелъ отъ вагона къ дверямъ вокзала. Смотрю ему въ лицо: оно ничего какъ будто, только серьезно, очень серьезно...
...Цѣлый городъ судовъ нагроможденъ вдоль крутаго берега большой рѣки. Разныхъ величинъ, разныхъ формъ, разныхъ красокъ. Рядъ за рядомъ, одно къ другому, бортъ къ борту, мѣста свободнаго нѣтъ, воды не видно. Глазъ не проглянетъ сквозь густой лѣсъ мачтъ. Кругомъ движутся массы людей,-- возятъ, носятъ уголь, бочки, ящики, кули, тюки. Тѣснота, давка. Свистки, шумъ, говоръ. Молодой негръ съ узелкомъ за спиной приготовился идти по длинной доскѣ, перекинутой съ берега на шкуну. Старый негръ держитъ его за лѣвую руку повыше кисти. Я не понимаю, что старый говоритъ молодому, но говоритъ такое что-то... Ишь, у стараго по черной щекѣ катится, катится слеза...
Нѣтъ! Россія... Россія отъ Пинеги до Горнаго Кавказа, до дальнихъ степей Бессарабіи застилаетъ мою память... Кусочки русской жизни движутся передъ глазами...
...Вотъ село. По полугорѣ вьется дорога. По ней тянутся десять двѣнадцать новыхъ повозокъ съ рогожными и холщевыми кибитками. И рядомъ, и слѣдомъ идутъ мужики, бабы, дѣти въ бѣлыхъ рубахахъ, въ лаптяхъ. Сзади идетъ больше народу. Дошли до перекрестка,-- одна налѣво дорога, другая направо. Обозъ сталъ. Сошлись всѣ въ одно мѣсто. Прощаются. Обнимаются, цѣлуются; говорятъ мало; все дѣлается медленно, какъ будто нехотя. Вонъ одна баба слезы концомъ головнаго платка утираетъ, вонъ другая всхлипываетъ, а еще вонъ одна разъ за разомъ утираетъ передникомъ лицо и причитать на распѣвъ начала; дѣвочка, глядя на нее, громко закричала и заплакала. Мужики хмурятся, молчатъ. Сняли шапки, крестятся, молятся; бабы тоже закрестились всѣ. Старикъ съ большой, сѣдой бородой давно уже, въ сторонѣ отъ дороги, на пашнѣ, стоитъ на колѣняхъ и горячо кладетъ поклоны на бѣлую церковь, на золотой крестъ, облитые утреннимъ солнцемъ. Тронулся обозъ. Половина людей осталась на мѣстѣ. Долго они стояли, пока тѣ скрылись за косогоромъ. Они проводили родныхъ и близкихъ за далекій, невѣдомый Уралъ. Пошли переселенцы искать пашни пошире, житья попросторнѣй. Выгнала нужда изъ родимой сторонушки...
...Вотъ опять село. Идутъ двѣ подводы, идутъ три парня въ новыхъ полушубкахъ, съ отупѣлыми лицами. Кругомъ бабы, мужики. Старуха громко голоситъ: "На кого-жь ты покидаешь меня старую, горемычную? На кого-жь ты оставляешь жену свою молодую? Кто мнѣ въ гробу глазушки закроетъ? Кто твою сироту,-- жену приласкаетъ, приголубитъ?..." -- Рекрутовъ провожаютъ...
...А вотъ опять желѣзныя дороги, гдѣ прощанья чаще всего видишь. Воронежъ, въ вагонѣ третьяго класса, между вторымъ и третьимъ звонкомъ. Сижу; возлѣ меня стоитъ молодой человѣкъ въ драповомъ пальто, въ шляпѣ, невзначай надѣтой на затылокъ, и смотритъ сквозь двойное стекло на платформу.
-- Будетъ... будетъ!.. Ну! Опять замерла!..-- говоритъ онъ вполголоса, говоритъ за стекло, сознавая, что тамъ не слышно. На лицѣ у него такое выраженіе, что вотъвотъ сейчасъ онъ не то заплачетъ, не то засмѣется. И смотритъ, упорно смотритъ. Посмотрѣлъ и я на платформу; Тамъ двѣ женщины поддерживали третью молодую въ мѣщанской шубкѣ. Она билась, металась; то къ той припадетъ, то другую обхватитъ за шею, и рыдаетъ, рыдаетъ. Словъ не слышно, но посмотритъ на наше окно и опять рыдаетъ, и опять бросается на шею къ другой, припадетъ и не двигается,-- правда, какъ замретъ.
Свистокъ, -- поѣздъ тронулся.
-- Прощай,прощай!-- поспѣшно заговорилъ человѣкъ въ вагонѣ также вполголоса, торопливо снялъ шляпу и закивалъ ею передъ стекломъ. Смотритъ, смотритъ... Потомъ захлипалъ, захлипалъ и вдругъ ревнулъ... Именно ревнулъ, а не зарыдалъ... Сразу выронилъ шляпу на полъ, схватилъ руками лицо, ударился на колѣни, припалъ въ уголъ скамейки и ужь тутъ зарыдалъ, зарыдалъ длинными, протяжными рыданіями. Стукъ поѣзда постепенно заглушалъ ихъ... Ужь въ концѣ перегона, передъ слѣдующей станціей, онъ поднялся, сѣлъ на скамью противъ меня, досталъ платокъ и сталъ сморкаться и вытирать лицо.
-- И за что это они на меня серчаютъ, за что зла хотятъ?
-- Кто это?-- спросилъ я, видя что онъ нѣкоторымъ образомъ ко мнѣ обращается.
-- Родители мои, отецъ съ матерью. Сколько я имъ денегъ посылалъ! Всегда, какъ ни напишутъ,-- посылалъ. И не писали, такъ посылалъ. Нѣтъ, все мало, загубить меня хотятъ. Послалъ письмо и двадцать рублей, пишу: присылайте пачпортъ, срокъ вышелъ. Нѣтъ, пишутъ, пріѣзжай самъ. Опять послалъ ужь четвертной, пишу, что мнѣ тутъ жить хорошо, что высылайте поскорѣе пачпортъ, а то полиція гонитъ. Нѣтъ, опять -- пріѣзжай, не пріѣдешь, по этапу вытребуемъ. Теперь въ части объявили, чтобъ ѣхалъ.
-- Да что же они, ваши родители-то?
-- Что, -- женить меня хотятъ. Пишутъ: пріѣзжай, открывай въ своемъ городѣ парикмахерскую, женись, невѣста, говорятъ, сосѣдка хорошая есть, живи съ нами. Чортъ дикій, какой-то тамъ, я ее сроду не видалъ. Въ своемъ городѣ, какая тамъ работа,-- паршивый городишка. А тутъ я съ малолѣтства: пять лѣтъ въ ученіи былъ, да вотъ четвертый годъ на жалованьи, теперь тридцать рублей въ мѣсяцъ получаю и столъ. За главнаго; наша парикмахерская первая въ Воронежѣ, на Дворянской. Сколько хотите, говорю, денегъ буду высылать, такъ нѣтъ.
-- А это кто же такая, что на платформѣ?..
-- Эта... Вотъ отъ Успенья другой годъ пошелъ, какъ мы съ ней слюбились... Да ужь и любитъ меня, любитъ какъ... Да не женюсь я, пускай хоть убьютъ!..
И онъ сильно ударилъ кулакомъ по колѣнкѣ, стиснулъ зубы и отвернулся къ окну. Лицо стало принимать прежнее выраженіе. Я примолкъ и тоже отвернулся...
... Гдѣ это было?.. Не помню. На какой то небольшой станціи.
Въ вагонѣ втораго класса дама лѣтъ двадцати семивосьми съ худымъ, блѣднымъ лицомъ, но съ выраженіемъ твердости и спокойствія, доходящими до равнодушія. Передъ нею полная пожилая женщина въ шерстяномъ платкѣ, заколотомъ булавкою подъ подбородкомъ и двое дѣтей, -- мальчикъ и дѣвочка шести-семи лѣтъ.
-- Смотри же, няня, смотри! Сама знаешь, на тебя оставляю. Прошу тебя!..
-- Второй звонокъ! Кто не ѣдетъ, пожалуйте изъ вагона!-- кричитъ кондукторъ.
-- Прощайте, дѣти! Смотри же, не бросай ихъ однихъ... Прощайте! Слушайтесь няню! Не плачьте!.. Няня! Прошу тебя! Буду жива,-- не забуду!.. Вмѣсто меня будь!..
-- Будьте покойны, Вѣра Андревна... Знаете...
-- То-то... Колю раздѣвши не выпускай,-- кашель не пройдетъ... Ты его еще одѣнь, какъ поѣдешь отсюда.!
-- Прощайте!.. Лида! Ты не плачь, я завтра пріѣду...
-- Не плачь, не плачь! Мама завтра пріѣдетъ!-- заговорила няня и взяла на руки заплакавшую дѣвочку.
-- Вы надолго въ Москву?-- говорилъ помѣстившемуся за моей спиной мужчинѣ съ сакъ-вояжемъ, сѣдой бородатый сосѣдъ его.
-- Не знаю... Какъ съ женой. Предстоитъ трудная операція. Уѣздные и губернскіе наши доктора отказались. Говорятъ: очень серьезная операція, -- можетъ не перенести... Вѣра! ты бы сюда,-- здѣсь свободно!..
-- Нѣтъ, я здѣсь!-- отвѣтила дама, ровнымъ, твердымъ, но какимъ-то звенящимъ голосомъ.
Она стояла у слѣдующаго окна. Глаза ея, обращенные къ стеклу, смотрѣли, но не разсматривали, не видѣли бѣжавшихъ мимо полей. Изъ этихъ неподвижно уставленныхъ глазъ, по впалымъ щекамъ, прямыми ручейками лились слезы; бѣжали онѣ скоро, скоро и падали на черное платье. Въ опущенныхъ, сложенныхъ рукахъ ея былъ платокъ, но она не утирала слезъ, не сдерживала ихъ, ничѣмъ не шевелилась и только закусила нижнюю губу...
.... Прихожу въ домъ одного знакомаго торговца. На столѣ самоваръ; сидятъ хозяинъ съ женой и еще мужчина въ синей черкескѣ и женщина лѣтъ сорока. Мужчина облокотился на столъ и опустилъ на руку голову. Передъ нимъ чай,-- налитое блюдце и полстакана. Женщина говоритъ ему, утирая покраснѣвшіе глаза платкомъ:
-- Что же ты молчишь? Что же ты думаешь? Вотъ я тебѣ опять говорю, при людяхъ: что же ты думаешь съ моими деньгами? Ты самъ знаешь, ты самъ взялъ изъ банка всѣ мои деньги, всю тысячу рублей!.. Теперь съ тобой такой случай... кто-же мнѣ отдавать ихъ будетъ? Въ этомъ разѣ долженъ же ты объ этомъ подумать!
Мужчина въ черкескѣ молчалъ и не смотрѣлъ на нее.
-- Ты знаешь, какъ я жила? Мы съ маменькой булками торговали, а жили въ городѣ, жили, какъ господа, все у насъ было, какъ у благородныхъ! Дура я была, что за тебя пошла! А ты купецъ, что у тебя? Мужичество, необразованность! Ты знаешь, какъ мой братъ теперь живетъ? Какъ у него все благородно да вѣжливо! А ты,-- какъ жилъ съ первой женой, хохлушкой по хохлацки, такъ и теперь хохолъ! На что ты меня бралъ?.. Вы не знаете, сколько я съ нимъ горя за четыре года претерпѣла!.. Кляну себя, что за него замужъ пошла! Вотъ теперь радуйся! Страму для меня сколько!..
Мужчина все молчалъ. Да и другіе молчали.
-- Вотъ возьму, брошу твоихъ дѣтей, брошу все.-- пусть пропадаетъ! Возьму уйду и буду опять жить сама но себѣ!.. Что-жь ты все молчишь, какъ убитый? Что-жъ не говоришь, кому распоряжаться на мельницѣ, кто будетъ продавать? Кто деньги будетъ получать?
-- Теперь дѣлайте, какъ знаете... Теперь все ваше... Мнѣ ужь ничего не нужно...-- проговорилъ мужчина и посмотрѣлъ на часы.-- Пора!.. Четыре часа скоро!..-- и поднялся.
-- Прощайте!-- сказалъ онъ, обводя всѣхъ глазами, какъ-то выше головъ и останавливая растерянный, блуждающій взглядъ на стѣнѣ.
-- Я тебя провожу!..
Онъ ничего не отвѣтилъ, повернулся и пошелъ изъ комнаты.
Женщина пошла за нимъ, слѣдомъ пошли хозяева.
На столѣ, и въ блюдцѣ, и въ стаканѣ остался простывшій чай.
-- Кто это?-- спросилъ я возвратившагося хозяина.
-- Торговецъ изъ Шиловой. Мельница у него тамъ своя...
-- Куда-же это онъ пошелъ?
-- Въ острогъ... Вчера его дома взяли, привезли нынче сюда и вотъ теперь сажаютъ... За поджогъ... Исправникъ смиловался,-- до четырехъ часовъ далъ льготы, такъ онъ вотъ пришелъ къ намъ. Съ часъ -- мѣста жена его пріѣхала сюда. Теперь вотъ пошелъ, совсѣмъ ужъ...
-- Чудное это дѣло,-- продолжалъ онъ, помолчавши.-- Я его знаю лѣтъ пятнадцать, хорошій онъ человѣкъ. Злятся, правда, на него шиловскіе торговцы, потому въ торговлѣ онъ ихъ ошибаетъ, хотя другіе есть съ большимъ капиталомъ,-- но хорошій человѣкъ. Самъ онъ живетъ на мельницѣ, въ семи верстахъ отъ Шиловой. И домъ, и заводъ, и хозяйство, своя земля.-- тысячъ на двадцать всего; долговъ нѣтъ,-- знаю. Въ Шиловой у него дрянненькій домишка, тамъ отецъ его живетъ, старикъ. Сгорѣлъ этотъ домишка. У сосѣда,-- тоже торгуетъ,-- крыша на лавкѣ сгорѣла. Сосѣдъ и заяви, что онъ самъ свой домъ поджогъ. Доказателей только двѣ бабы: одна говоритъ: видѣла его за полчаса до пожара, какъ онъ проѣхалъ отъ двора на телѣгѣ съ возомъ шагомъ, другая:-- видѣла въ тоже время, какъ онъ проѣхалъ въ тарантасѣ рысью. У него же восемнадцать человѣкъ свидѣтелей, что онъ былъ въ это время дома, на мельницѣ. И кабы страховки, сказать, много, а то восемьдесятъ рублей всего,-- по сельскому страхованію. И вотъ посадили... Чудное дѣло!.. Теперь, значитъ, скажутъ присяжные: нѣтъ, не виновенъ,-- живъ; скажутъ: да, виновенъ,-- пропалъ,-- въ каторгу!... Да, человѣку пропасть не долго...
И до сихъ поръ мнѣ живо представляется этотъ его блуждающій, туманный, какъ у сумасшедшаго, взглядъ....
Въ Ростовѣ-на-Дону, на одной изъ улицъ, прилегающихъ къ пригородной слободѣ, шла толпа зрителей, состоявшая преимущественно изъ женщинъ и уличныхъ мальчугановъ. Изъ воротъ, изъ оконъ, смотрѣлъ всякій, кто случился тутъ, или кто могъ оторваться отъ работы и выбѣжать на улицу. Смотрѣли всѣ вотъ на что: по срединѣ пыльной мостовой, плотно окруженные толпою, шли четыре донскихъ казака въ своихъ синихъ казакинахъ, съ широкими красными лампасами на брюкахъ, съ длинными, подрѣзанными въ кружокъ волосами, въ фуражкахъ безъ козырьковъ, надѣтыхъ, по обычаю, на бокъ; всѣ молодые, рослые, статные. Съ ними четыре женщины, тоже всѣ молодыя, одна брюнетка, выдающейся красоты. Двое шли рядомъ, изъ нихъ высокій и широкоплечій игралъ на гармоникѣ плясовую пѣсню то однообразно, однотонно и какъ бы уныло, то, вдругъ, встряхивая волосами съ какой-то тоскливой полуулыбкой, сразу переходилъ на частыя, дробныя колѣнца, лихо выдѣлывая задирающія, поджигающія трели. Впереди, на ходу, плясали одинъ казакъ и женщина. Казакъ то только шелъ, припрыгивая и притоптывая въ тактъ, то разомъ схватывался, срывалъ фуражку, закидывалъ ухарски голову, поворачивался къ играющему и, двигаясь задомъ, отчаянно, удальски выбивалъ ногами "назадъ съ переборомъ". Женщина, тоже, или топала въ тактъ, или однообразно прыгала и кружилась. На лицѣ этой пляшущей застыло, какъ на мраморѣ, тупое, безпомощное отчаяніе, безконечная безнадежность. Глядя на ея лицо, на ея усталое, но все-таки упорно-равномѣрное скаканье, на безсильные и какъ бы послѣдніе взмахи рукъ, казалось, что пляшетъ она въ послѣдній разъ, что за этой пляской ничего уже нѣтъ, что кончится пляска и кончится все, допляшетъ она, упадетъ и умретъ... Вторая женщина не шла, а металась. Она то бросалась впередъ плясать, то обхватывала за шею казака, шедшаго рядомъ съ игравшимъ, то припадала къ нему на плечо, и причитала что-то, и рыдала...
Третья женщина и четвертый казакъ шли за ними и о чемъ-то печальномъ говорили между собою; видно было, что они только собою заняты, не слышатъ ни пѣсни, ни. пляски, не видятъ ни пляшущихъ, ни зрителей, забыли обо всемъ. А позади всѣхъ вела за поводъ гнѣдую осѣдланную казачью лошадь четвертая -- красивая брюнетка, совсѣмъ молодая, лѣтъ семнадцати -- восемнадцати. Она низко опустила голову, опустила темные большіе глаза и не поднимала ихъ, не смотрѣла ни впередъ, ни но сторонамъ. Этотъ уставленный въ землю взглядъ ея, это поблѣднѣвшее смуглое лицо, эти сдвинутыя черныя брови, вся склонённая впередъ тонкая фигура выражали такую грусть, такую тоску, такую душевную боль и муку, мѣру которымъ указать трудно, весьма трудно...
-- Что это такое?-- спросилъ я стоявшаго со мною мастероваго въ передникѣ и съ ремешкомъ на головѣ.
-- А это, видите-ли, казаки у насъ, въ Ростовѣ, всегда стоятъ. Одни годъ простояли, теперь на мѣсто другая сотня пришла, такъ вотъ ихъ провожаютъ... Дѣвушки, которыя съ ними тутъ любились, жили, значитъ, привыкли... Извѣстно, жалко... Совсѣмъ, вѣдь, уходятъ. Можетъ, никогда больше не увидятъ... Ну, вотъ, и провожаютъ, прощаются... Веселье!..
Дальше и дальше по улицѣ выглядывали изъ воротъ любопытныя лица, все дальше и дальше уходили пляшущіе, все слабѣе доносились звуки гармоники, пока не скрылись всѣ за-угломъ.
Не дай Боже видѣть мнѣ въ другой разъ такое веселье!... Тяжела пляшущая и скачущая нужда, но пляшущія тоска и отчаяніе -- страшны!...
... Это было въ Ельцѣ, во время войны...
Не могу я вспоминать это время безъ дрожи въ груди, безъ томящей боли въ сердцѣ!... Сколько тогда было, во всѣхъ концахъ, во всѣхъ мѣстахъ Россіи этихъ прощаній, проводовъ подъ пули... на кровь... на смерть... "Страшно какъ!.. Никогда!..." Многихъ людей съ тѣхъ поръ не увидятъ никогда... Тяжелая болѣзнь человѣчества -- война!..
Провожали изъ Ельца на театръ войны на постройку дорогъ цѣлый выпускъ техниковъ тамошняго училища, человѣкъ сорокъ молодыхъ людей. Начальство говорило рѣчи, священникъ благословлялъ образомъ... Вся платформа покрыта публикой... И тамъ, и тамъ прощаются съ отъѣзжающей молодежью родные, знакомые... Въ одномъ кружкѣ прилично, богато одѣтыхъ мущинъ и дамъ стоитъ молодой человѣкъ въ сѣрой блузѣ съ зеленымъ поясомъ, кланяется, пожимаетъ руки. Видно, что знакомый, можетъ быть хорошій знакомый. Еще пожимаетъ руку, и кланяется полной пожилой дамѣ. Протягиваетъ руку дочери, дѣвушкѣ, молодой, съ большими карими глазами, съ печалью, съ тоской остановленными на немъ... Она порывисто подала ему руку, она какъ будто что-то хочетъ сказать, или что-то хочетъ сдѣлать, но не можетъ, не смѣетъ... нельзя... Всѣ садятся въ вагоны. Молодой человѣкъ тоже пошелъ, сталъ на площадкѣ, взялся за колонку и смотритъ на знакомыхъ... Третій звонокъ... сейчасъ кондукторъ свиснетъ... Вдоль всей платформы, между стѣной публики и вагонами, пустое пространство, какъ корридоръ, только жандармъ одинъ стоитъ въ немъ... Смотрятъ знакомые на уѣзжающаго, смотритъ на него дѣвушка, смотритъ, встрѣтилась глазами и... не выдержала... Дрогнула, перескочила пустое пространство, бросилась на площадку, охватила его за шею и приникла, повисла... Только плечи вздрагиваютъ... Все забыла!... Оторопѣли, растерялись знакомые... Свистокъ машины... Поѣздъ пошелъ... Дѣвушку, безъ чувствъ, помертвѣлую, съ закрытыми глазами относятъ на рукахъ...
Но память перебѣгаетъ на другія сцены этого военнаго времени, масса ихъ нахлынула, безконечный рядъ разставаній...
Вонъ молодая жена, съ ребенкомъ на рукахъ, прощается съ пѣхотнымъ офицеромъ... Они живутъ его службой... Онъ ей половину жалованья двойнаго будетъ высылать... А убьютъ?..
Вонъ стараго генерала провожаютъ много знакомыхъ, взрослыя дѣти, замужняя дочь и розовенькій быстроглазый внучекъ, котораго никакъ не можетъ старикъ передать съ своихъ рукъ матери, никакъ не можетъ насмотрѣться на него, никакъ не можетъ удержать слезу, сбѣгающую на сѣдой усъ...
Вонъ поручика провожаетъ жена и шесть человѣкъ дѣтей малъ-мала-меньше...
Вонъ мать на крыльцѣ, передъ почтовой тройкой креститъ безусаго юнкера-сына, только что произведеннаго въ офицеры...
Вонъ ополченцевъ въ шинеляхъ провожаютъ мужики и бабы въ зипунахъ...
Вонъ еще полкъ за городъ выступаетъ... Всѣ тутъ и офицеры и солдаты... Пѣсня несется, бубенъ...
Прочь! Гоню васъ, прочь прощанья военныя!
Гоню!... Вотъ не въ силахъ прогнать одного прощанья... И никогда не могъ прогнать -- и никогда не могъ забыть! Мерещится оно, стоитъ передъ глазами. Тысячи разъ вспоминалось. Семь лѣтъ уже прошло, а какъ сейчасъ было, какъ живыхъ, вижу этихъ людей...
На кіевской дорогѣ есть станція Казятинъ. Въ ожиданіи поѣзда на Одессу я сидѣлъ на платформѣ и смотрѣлъ на поѣздъ, остановившійся на полчаса, шедшій изъ Кіева на Брестъ. Денекъ былъ сѣренькій, пассажировъ изъ вагона выходило мало, и въ одиночку ходившіе люди казались маленькими, слабыми на огромной платформѣ передъ громаднымъ зданіемъ вокзала. Послѣ втораго звонка изъ вокзала стали выходить пассажиры и поспѣшно, по обыкновенію, влѣзали въ вагоны. Черезъ двѣ-три минуты платформа совершенно опустѣла; только и остались на ней: начальникъ станціи, жандармъ, кондукторъ и какъ-разъ противъ меня еще одинъ человѣкъ. Этотъ человѣкъ былъ въ черномъ офицерскомъ пальто, въ военной фуражкѣ, съ Георгіемъ на груди и безъ ноги. Совершенно безъ ноги,-- изъ-подъ недлиннаго лѣтняго пальто ее совсѣмъ не было видно. Стоялъ онъ на одной ногѣ, подпираясь подъ мышки длинными костылями. Онъ былъ молодъ,-- усы только выростали, лицо худое, желтое, выстрадавшее много. Вагонъ втораго класса, передъ которымъ онъ стоялъ, не имѣлъ площадки,-- въ немъ была дверь прямо сбоку и въ этой двери окно больше и выше другихъ оконъ. Стекло было спущено и въ окно выставилась, опершись локтями, дѣвушка-ли, женщина-ли лѣтъ двадцати, двадцати двухъ-трехъ, въ шерстяномъ сѣромъ платьѣ, съ открытой головой. Она плакала; не всхлипывала, не рыдала, а тихо плакала; медленно, противъ воли набѣгали слезы, медленно вытирала она ихъ бывшимъ въ рукахъ платкомъ. Бѣлокурое лицо ея было, кажется, немного рябовато, было некрасиво, но вмѣстѣ съ тѣмъ чрезвычайно пріятно, привлекательно; на немъ выражалась тихая грусть, спокойная грусть и печаль, и спокойствіе это хватало за сердце, томило душу. Въ это лицо, въ эти свѣтлые, влажные глаза офицеръ впился взглядомъ и не отводилъ его, не моргалъ даже, казалось.
-- Пишите-же... Больше, подробно... говорила она.-- Не лѣнитесь...
-- Что вы! Вы знаете, что для меня это... это -- все... Вы-то пишите!...
-- Я всегда была исправна... Сейчасъ-же буду отвѣчать... Вы не печальтесь тамъ, берегите себя...
Замолчала и слезы стала утирать. У него лицо какъ изъ бронзы отлитое,-- неподвижно остановились на немъ и мука, и тоска, и мольба.
-- Я сама первая напишу, какъ...
Громко, быстро зазвучалъ колоколъ, -- потомъ: разъ, два, три!
-- Еще прощайте!... Прощайте!... Она протянула руку... Для поцѣлуя протянула,-- сразу видно.
Офицеръ качнулся впередъ, хотѣлъ броситься, шагнуть скоро,-- костыли мѣшали... Передвинулъ, переступилъ, чуть не упалъ... Схватилъ руку... Костыль правый валится... Прижалъ локтемъ... Согнулся... Прильнулъ губами къ рукѣ, приникъ лицомъ и застылъ...
-- Прощайте!... Прощай!... Дорогой мой... Хорошій... Не забудь меня!...
Офицеръ схватился за костыль, сталъ ровно и окаменѣлъ. Онъ не замѣчалъ, какъ вагоны близко проходили мимо него,-- смотрѣлъ и смотрѣлъ на удаляющееся окно... Тамъ по-прежнему она была до половины снаружи, опершаяся на локти. Она утирала лицо, смотрѣла на него и вотъ медленно, постепенно поклонилась разъ... поклонилась другой... поклонилась третій... Опять утираетъ лицо, опять смотритъ... Опять... поклонилась... поклонилась... Поѣздъ дальше и дальше отходитъ... Поѣздъ на стрѣлкѣ изогнулся... Смотритъ она и опять равномѣрно такъ кланяется... кланяется... кланяется... Быстрѣе, быстрѣе уносятся вагоны, въ окнѣ фигура стала меньше казаться, лица уже не различишь, но опять виденъ платокъ, опять поклонъ... другой... третій...
А на платформѣ ни одного уже человѣка не было,-- пусто. Офицеръ только стоялъ на томъ-же мѣстѣ, какъ статуя, не двигаясь, не шевелясь... и все смотрѣлъ туда, гдѣ вагоны слились уже въ одну сплошную полосу, на которой едва замѣтна тѣнь человѣка... Вотъ тѣнь наклоняется... наклоняется... наклоняется... Окаменѣлое лицо все смотритъ, смотритъ и не чувствуетъ, какъ по немъ слезы бѣгутъ... бѣгутъ... Давно уже бѣгутъ... давно... Кто они?... Что они другъ другу?... Куда окно унесло ее съ ея горемъ, съ ея слезами?... Зачѣмъ здѣсь, на этой плитѣ камня осталось на длинныхъ костыляхъ это безногое полутѣло, одинокое, какъ ненужное, какъ забытое?.. Сердце вотъ сейчасъ у меня болѣзненно, мучительно сжимается, замираетъ, падаетъ... И вспоминается мнѣ...
... Тонкія, бѣлыя руки обвили мою шею, нѣжное, красивое лицо припало на мою грудь...
-- Прощай! Прощай! Скорѣе пріѣзжай въ Москву! Не опаздывай! Въ университетѣ увидимся!-- весело, громко кричатъ мнѣ, выѣзжающему со двора, безусые товарищи, покинувшіе послѣднюю гимназическую скамью и устроившіе первую пирушку безъ опасенія инспектора и директора...
-- Прощай!-- говоритъ мнѣ постарѣвшая уже мать.-- А лучше останься... Не ѣзди... Зачѣмъ?...
-- Не могу! Такъ нужно!.. Я долженъ!...-- отвѣчаю я сдавленнымъ въ горлѣ голосомъ.
Много, долго она рыдаетъ... Ее уводятъ...
-- Прощай! Въ самомъ дѣлѣ, не ѣздилъ-бы!-- говоритъ мнѣ и отецъ.
-- Нельзя!...
-- Какъ знаешь,-- не мнѣ тебя учить!...
Потомъ матери нѣтъ...
-- Прощай!.-- говорятъ опять товарищи, друзья. Только на лицахъ уже морщины, забота.
-- Все будетъ сдѣлано, исполни и ты!...
Потомъ шумное, большое общество провожаетъ насъ двухъ...
Провожаютъ меня въ воскресенье пять шесть человѣкъ пріятелей, слесарей одесскихъ желѣзно-дорожныхъ мастерскихъ...
Еще и еще проводы и тамъ, и тамъ... И съ сожалѣніемъ, и ст<испорчено>ью, и со слезами, и равнодушныя, и холодныя...
Потомъ опять отецъ одинъ уже меня провожаетъ. Я уѣзжалъ... Но я не зналъ, куда я уѣзжалъ... Не зналъ за двадцать-ли верстъ поверну на лѣво, за сто-ли верстъ сверну на право, гдѣ буду черезъ день, въ какое мѣсто попаду черезъ мѣсяцъ...
Отца я обманывалъ: я сказалъ, что ѣду туда-то, за тѣмъ-то, и онъ вѣрилъ. Только странно,-- онъ былъ человѣкъ твердый, спокойный, много разъ онъ меня провожалъ и никогда не плакалъ, никогда особенно не горевалъ. И эти проводы были похожи на прежнія, и въ этотъ разъ у него не была убита надежда видѣть меня снова. Только странно, повторяю. Когда я сѣлъ въ вагонъ, когда онъ въ открытое окно сказалъ мнѣ въ послѣдній разъ: прощай, у него вдругъ, сразу какъ-то, смотрѣвшіе на меня глаза переполнились слезами и сразу слезъ много полилось...
И я видѣлъ, что онъ неподвижно стоялъ, повернувшись лицомъ къ уходящему нашему поѣзду, видѣлъ, пока голова моя скрылась за поворотомъ дорожной выемки.
Я былъ очень взволнованъ, слезы бурлили въ груди.
-- Что это съ отцомъ?... Никогда этого съ нимъ не было...
-- Можетъ быть,-- предчувствіе, что никогда больше не увидитесь...-- сказалъ сидѣвшій рядомъ товарищъ, невѣрившій въ предчувствія...
И мы никогда больше не увидѣлись... Я былъ за тысячи верстъ, подъ вѣтвями пахучаго кипариса, когда отецъ въ послѣдній разъ взглянулъ на, стоявшую за окномъ нашего дома, березу...
-- Прощай!.. Жаль тебя... Ты опять загляни къ намъ, какъ можно будетъ!... говоритъ Трофимъ, въ большихъ сапогахъ и рукавицахъ, на краю степнаго села...
-- Прощайте! Дай Богъ, чтобы вамъ лучше было, чѣмъ у насъ!... говоритъ человѣкъ въ мундирѣ, когда я сажусь въ почтовый тарантасъ рядомъ съ другимъ человѣкомъ въ мундирѣ передъ большимъ желтымъ зданіемъ строгой архитектуры, обнесеннымъ высокой стѣной, съ воротами аркой...
-- Прощай! говоритъ товарищъ, съ которымъ я давно не видался и который одиноко провожаетъ меня на станцію желѣзной дороги, въ сорока верстахъ отъ границы...
-- Прощай Россія!... говорю я, опершись на бортъ парохода и теряя изъ виду, постепенно сглаживаемое туманомъ, зданіе русской таможни на пустынномъ дунайскомъ берегу...
Я не думалъ скоро увидѣть Россію...
Мукъ, терзаній, тоски перенесъ я много отъ мысли, отъ сознанія, что надолго, что навсегда простился съ тѣмъ, что дорого мнѣ, съ тѣмъ, чего я -- часть, съ тѣмъ, что я самъ...
Но я опять увидѣлъ... Россію, но не увидѣлъ... многихъ русскихъ людей...
-- Прощай! говорилъ я...
А нѣжное, красивое лицо и розовыя губы блѣдны... Головка съ русой косою неподвижна... Тонкія бѣлыя руки сложены... Голубые глаза, міръ красившіе мнѣ, закрыты!..
Она лежала въ гробу...
"Страшно какъ!.. Никогда!..."
Не надо! Не надо!... Не хочу я вспоминать прощаній съ мертвыми!... Не хочу вызывать тѣни вольною и невольною смертью умершихъ!... Нѣтъ возврата, нѣтъ надежды на новое свиданіе, на новое "прощай"!... Холодъ!... Ужасъ!...