Громека Михаил Степанович - Последние произведения гр. Л. Н. Толстого

Послѣднія произведенія гр. Л. Н. Толстого.
(Посвящается памяти С. С. Громеки.)

"Анна Каренина".

XVI *).

*) Русская Мысль, кн. III.

Изъ всѣхъ дѣйствующихъ лицъ разбираемаго произведенія Левинъ всего болѣе подвергался нападкамъ и презрительнымъ насмѣшкамъ нашей критики. Эта оригинальная натура должна была казаться очень неестественною той раціоналистической критикѣ, въ которой существуютъ свои особенныя понятія о естественности и теоретически-нормальныхъ людяхъ. И потому Левину особенно досталось.

Должно согласиться, что, концентрируя общій смыслъ всей своей художественной дѣятельности въ личности Левина, гр. Толстой допустилъ нѣкоторыя чрезмѣрныя сгущенія красокъ и потому иногда немного натянутыя положенія. Но эти частныя ошибки въ исполненіи нисколько не умаляютъ достоинства и значенія общей идеи этого лица, и критика могла бы отнестись къ нему иначе, безъ такого близорукаго пренебреженія и предвзятаго осужденія.

Это отрицательное отношеніе къ Левину такъ распространено, что нельзя говорить о Левинѣ, не полемизируя вмѣстѣ съ тѣмъ и противъ общепринятаго о немъ мнѣнія. Изъ всѣхъ отзывовъ, выражающихъ это мнѣніе, можно считать наиболѣе типическимъ тотъ, который представленъ г. А. Станкевичемъ въ его статьѣ: "Каренина и Левинъ", помѣщенной въ Вѣстникѣ Европы за 1878 годъ (апрѣль, 87--820, и май, 172--193). Раціоналистическая точка зрѣнія выражена здѣсь наиболѣе теоретически-умно и обдуманно, въ большой системѣ и даже съ большимъ, хотя и несовсѣмъ удачнымъ, юморомъ.

Напримѣръ, г. Станкевичъ вѣрно указывалъ въ Левинѣ неспособность достигать правильныхъ понятій путемъ теоретической мысли и довольно удачно подтрунивалъ надъ этимъ его недостаткомъ. Здѣсь критикъ ошибается лишь тѣмъ, что ставитъ эту черту въ вину не столько Левину, какъ лицу въ романѣ, сколько самому замыслу автора, создавшему типъ будто бы неестественный и дикій. Это и не удивительно, потому что представленіе раціоналистической критики о нормальномъ человѣкѣ очень опредѣленно; нормальными людьми ей кажутся только Кознышевъ и другіе люди теоретической мысли, а изъ женщинъ -- незамысловатая Бити. Представленіе нашей раціоналистической критики о нормальномъ человѣкѣ очень напоминаетъ выраженіе стараго князя Щербацкаго о тѣхъ петербургскихъ господахъ, которыхъ тамъ дѣлаютъ на машинѣ. Нормальный человѣкъ современной критики тоже сдѣлавъ на машинѣ, производящей Кознышевыхъ и Катавасовыхъ. Натура сложная, съ противорѣчіями самой себѣ, съ дисгармонирующимъ распредѣленіемъ внутреннихъ силъ, натура нецѣльная, художественная и оригинальная кажется ей невозможной и созданной у гр. Толстого произвольно и неудачно. Съ такой точки зрѣнія Левинъ, конечно, долженъ казаться выродкомъ и полуидіотомъ, романъ котораго можетъ вызывать одно лишь великодушное сожалѣніе или презрительную насмѣшку, но не интересъ и не участіе. Съ такой точки зрѣнія на свѣтѣ живутъ только люди, которыхъ внутренняя жизнь равняется длинной цѣпи правильно-логическихъ, спокойныхъ заключеній, безъ запинки, безъ ошибокъ, безъ заблужденій чувства и мысли. Конечно, Левинъ, который совсѣмъ не умѣщается въ эти рамки, долженъ казаться относительно ихъ дикимъ и ненатуральнымъ, несимпатичнымъ. Кого можетъ интересовать жизнь человѣка, который не сразу постигъ всю жизненную тайну, подобно Казнышевымъ и Катавасовымъ, а въ своихъ вѣчныхъ и страстныхъ стремленіяхъ къ ней приближался къ ней лишь послѣ многихъ и частыхъ заблужденій? И въ самомъ дѣлѣ, какъ, съ такой точки зрѣнія, можетъ вызывать къ себѣ симпатіи чудакъ, немогущій связать правильно двухъ мыслей и вѣчно переходящій отъ одной теоріи къ другой? Можно допустить существованіе атеистовъ, матеріалистовъ, идеалистовъ, религіозно убѣжденныхъ, потомъ западниковъ, славянофиловъ и т. д.,-- это естественно для нея. Но допустить, чтобы всѣ эти виды теоретической мысли и нравственнаго настроенія переиспыталъ одинъ человѣкъ -- это, вѣдь, не правда ли, совсѣмъ неестественно, по крайней мѣрѣ для тѣхъ, кто, разъ ограничивъ себя стѣной опредѣленной системы мнѣній, замкнулся въ ней навсегда?

Конечно, это совсѣмъ пустой и дрянной человѣкъ. Помилуйте,-- замѣчаетъ намъ г. Станкевичъ,-- вы послушайте, что говорили ему даже его вещи. Когда онъ надѣялся очиститься и возродиться, онѣ съ такою увѣренностью ему говорили: "нѣтъ, ты не уйдешь отъ насъ и не будешь другимъ, а будешь такой же, каковъ былъ: съ сомнѣніями, вѣчнымъ недовольствомъ собой, напрасными попытками исправленія и паденіями и вѣчнымъ ожиданіемъ счастья, которое не далось и невозможно тебѣ".

Въ самомъ дѣлѣ, какъ не смѣяться надъ человѣкомъ, который всегда сомнѣвается, который не можетъ удовлетвориться ни одной положительной теоріей и котораго жажда истины и личнаго совершенствованія никогда не въ силахъ утолиться? Это человѣкъ совсѣмъ ничтожный, особенно въ сравненіи съ людьми, которые въ своихъ изысканіяхъ истины всегда способны заранѣе впередъ опредѣлить границу, за которую они уже болѣе не перейдутъ и далѣе которой ихъ желаніе истины не распространяется.

Вѣдь и Кити надъ нимъ смѣется, хотя онъ и мужъ ея. Правда, она его любитъ, но вѣдь она любитъ его просто за то, что онъ добрый, честный и искренній человѣкъ. Такъ думаетъ г. Станкевичъ. Сама же Кити говорила объ этомъ иначе. Когда, въ самый вечеръ свадьбы, приблизившееся счастье вдругъ показалось невозможно-незаслуженнымъ Левину, сомнѣвающемуся во всемъ, даже въ себѣ, страдающему отъ сознанія своихъ недостатковъ и прегрѣшеній,-- и когда онъ, какъ сумасшедшій, прибѣжалъ къ сидѣвшей у сундука со старыми платьями Кити и умолялъ ее отказать ему, потому что онъ ея недостоинъ,-- тогда Кити, правда, разсердилась сначала, но она скоро поняла, что случилось съ ея женихомъ. Кити не только подтвердила Левину, что она любитъ его, но и объяснила ему, за что именно она его любитъ. "Она сказала ему, что она любитъ его за то, что понимаетъ его всего,-- за то, что она знаетъ, что онъ долженъ любить, и что все, что онъ любитъ, все хорошо". Т. е. Кити любила его не только за то, что онъ добръ, честенъ и правдивъ, ной за все остальное, что въ немъ было и что она все понимала, любя, и любила, понимая,-- за его сомнѣнія, за его жажду истины, за его ошибки и мученія,-- за все то, что было его достоинствомъ и слабостью,-- за все то, что такъ не нравится въ немъ разсудочной критикѣ.

Болѣе всего эта критика смѣялась надъ мнѣніями Левина и надъ ихъ общимъ, столь нераціоналистическимъ, направленіемъ. Уваженіе Левина къ тѣмъ простымъ людямъ, съ которыми онъ дѣлилъ жизнь и трудъ, его довѣріе въ ихъ непосредственному пониманію жизни, въ ихъ народной мудрости, казались ей наиболѣе достойными осмѣянія.

"Левинъ, еще собираясь сдѣлать предложеніе Кити, говорилъ ему (скотнику Николаю): "что, Николай, хочу жениться?" -- и Николай рѣшительно отвѣчалъ: "и давно пора, Константинъ Дмитричъ". Мнѣнія людей, подобныхъ Николаю, въ важнѣйшихъ вопросахъ жизни были для Левина высшимъ, рѣшающимъ авторитетомъ, даже откровеніемъ... Ему не рѣдко случалось бесѣдовать съ Агаѳьей Михайловной о физикѣ, теоріи хозяйства и въ особенности философіи. Читатель, ознакомившись съ тѣмъ, что Левинъ разумѣлъ подъ философіей, нисколько не станетъ удивляться послѣднему. Левинъ, Агаѳья Михайловна, скотникъ Николай, мужикъ Ѳедоръ, а также и дядя Ѳоканычъ -- принадлежали къ одной философской школѣ. Левинъ только вслѣдствіе тугости своего пониманія долго не могъ уразумѣть ея ученія и явился уже послѣднимъ ея адептомъ".

Снисходительно-пренебрежительный тонъ этой насмѣшки указываетъ очевидно, что авторъ ея полагаетъ философію Левина и вообще все направленіе и внутреннее содержаніе этой оригинальной личности окончательно уничтоженными и уничиженными однимъ указаніемъ на ихъ внутреннюю связь съ воззрѣніями такихъ невѣжественныхъ людей, какъ скотникъ Николай, Агаѳья Михайловна, старая няня Левина, мужикъ Ѳедоръ и дядя Ѳоканычъ. Но мы должны сознаться передъ читателемъ, что скромно торжествующій тонъ этой насмѣшливой тирады кажется намъ совсѣмъ не неотразимымъ. Какъ ни страшно признаваться, что философію скотника Николая и Ѳедора подавальщика съ Левинымъ считаешь болѣе глубокомысленною, нежели философію Вѣстника Европы, тѣмъ не менѣе совѣсть обязываетъ насъ быть искренними. И потому скажемъ прямо, что. мы вообще раздѣляемъ философскіе вкусы Левина, старой его няньки, скотника Николая и Ѳедора подавальщика, а раціонализму г. Станкевича не сочувствуемъ вовсе. И такъ какъ мы, вѣроятно, навсегда уже потеряли етимъ признаніемъ уваженіе просвѣщеннаго читателя, то уже болѣе не чувствуемъ страха, а спокойно прослѣдимъ въ романѣ отраженія той философской школы, которая была создана старушкой Агаѳьей Михайловной и раздѣлялась этимъ уморительнымъ Левинымъ.

Когда ученые люди говорятъ о философіи, то прежде всего начинаютъ съ опредѣленія метода. Смиренно сознавая свое невѣжество и грубость своихъ мужицкихъ мнѣній, мы послѣдуемъ примѣру людей ученыхъ и сначала попытаемся опредѣлить методъ философствованія скотника Николая.

Методъ этотъ къ тому же уже охарактеризованъ г. Станкевичемъ по его проявленіямъ у Левина. Мы можемъ отправиться отъ этого опредѣленія. "Истина,-- говоритъ г. Станкевичъ,-- открывается ему (Левину) не менѣе, чѣмъ другимъ людямъ, и даже съ большей глубиною, но только не въ понятіяхъ, выражающихся словами, не путемъ мысли, а будто самою его личною жизнью, какимъ-то внутреннимъ, таинственнымъ процессомъ души его". Отсюда у Левина "является особенное пониманіе и развитіе сознанія... помимо дѣятельности и пути мысли {Въ поданной фразѣ Левина было совсѣмъ другое слово -- разумъ, невѣрно уподобленное въ смыслѣ разсудка.},-- пути, какъ полагаетъ Левинъ, страннаго, сомнительнаго и несвойственнаго человѣку".

Здѣсь справедливо указано, что развитіе сознанія у Левина происходитъ путемъ особымъ, особымъ отъ чисто-логическаго. Этотъ, особый отъ чисто-разсудочнаго, родъ сознанія есть сознаніе непосредственнымъ чувствомъ или внутреннимъ субъективнымъ опытомъ, существенно отличающимся отъ пути логически выводного. Не нужно быть спеціалистомъ въ философіи, чтобы знать, что оба эти рода сознанія или вѣрнѣе обѣ эти функціи и орудія сознанія присущи душѣ каждаго человѣка. И не нужно быть наблюдательнымъ, чтобы согласиться съ тою простой истиной, что эти, всѣмъ людямъ свойственные, виды сознанія не во всѣхъ однако людяхъ встрѣчаются въ равной степени силы и въ равномъ распредѣленіи. Сознаніе однихъ надѣлено обѣими способностями въ высокой и равной степени; у другихъ -- въ меньшей, но также приблизительно поровну; у третьихъ замѣтно чрезмѣрное преобладаніе разсудочности надъ непосредственнымъ чувствомъ; у четвертыхъ же, наоборотъ, послѣднее преобладаетъ надъ первой, чуткость чувства надъ послѣдовательностью логики. Одни бываютъ геніями, другіе посредственными, обыденными или ограниченными людьми, третьи -- логиками или резонерами, четвертые -- художниками, психологами, поэтами и т. д. И если присоединить сюда вліяніе столь же неравномѣрнаго распредѣленія элементовъ воли, нравственныхъ привычекъ, воспитанія и т. д., то изъ этихъ разновидностей силъ сознанія и образуется то поразительное разнообразіе индивидуальнаго характера умовъ, которое представляетъ дѣйствительная, наблюденію каждаго доступная, жизнь. Еслибы критикъ вспомнилъ объ этой простой и всѣмъ извѣстной истинѣ, онъ не нашелъ бы ничего ненатуральнаго, ничего даже новаго въ идеѣ, что кромѣ ординарнаго логическаго процесса мысли человѣческое сознаніе обладаетъ еще и другимъ, по крайней мѣрѣ столь же могущественнымъ, средствомъ постиженія жизни. Тогда онъ не считалъ бы невозможно-неестественнымъ литературное изображеніе такого типическаго характера, который изъ этихъ двухъ различныхъ силъ сознанія -- логики и непосредственнаго чувства -- обладаетъ въ большой степени второю и въ весьма малой первою. Онъ бы тогда увидѣлъ, что Левинъ представляетъ собою типическій образчикъ людей, несомнѣнно существующихъ въ дѣйствительности и потому въ романѣ, ее изображающемъ, занимаетъ совершенно законное мѣсто. Правда, и за тѣмъ остается возможность симпатій и антипатій, сочувствія и насмѣшки, но это уже дѣло другое,-- дѣло отчасти личнаго вкуса, отчасти личной оцѣнки того, какая изъ двухъ силъ сознанія наиболѣе важна и плодотворна въ жизни человѣка.

И въ этомъ послѣднемъ отношеніи критика Вѣстника Европы представляетъ много страннаго и даже неяснаго. Съ одной стороны, въ одномъ мѣстѣ (май, 189--190) есть какъ бы готовность признать за Левинымъ нѣкоторое значеніе. Онъ говоритъ тамъ, что левинская "способность покоряться вліяніямъ встрѣчающихся явленій жизни, постоянное преобладаніе впечатлѣній надъ его мыслью, мечтательность, его покорность инстинктамъ, темнымъ влеченіямъ,-- принимаемымъ имъ за понятія, все это -- черты свойственныя природѣ художниковъ". Далѣе г. Станкевичъ строитъ очень остроумныя предположенія, какимъ именно художникомъ сталъ бы Левинъ, еслибъ авторъ представилъ его въ этой, по натурѣ наиболѣе ему свойственной, сферѣ дѣятельности. Совершенно соглашаясь съ этой мыслью г. Станкевича и вмѣстѣ съ нимъ полагая, "но художественное произведеніе удалось бы Левину гораздо скорѣе, нежели его политико-экономическій трактатъ и разсужденія о мѣстномъ самоуправленіи,-- мы, однако, видимъ здѣсь очевидное противорѣчіе всему предыдущему изложенію г. Станкевича. Тутъ есть какъ бы нѣкоторое признаніе правъ Левина на жизнь, какъ бы признаніе, что его методъ постиженія жизни имѣетъ достоинство художественнаго инстинкта и, какъ таковой, имѣетъ свою полезность въ общей экономіи жизни. То-есть что "особый путь сознанія" у Левина вовсе не есть что-либо ненатуральное и что самый образъ личности Левина носитъ опредѣленныя и признанныя жизнью черты. Но вся остальная статья г. Станкевича построена на мысли, этому признанію обратно-противуположной.

Такое непослѣдовательное игнорированіе истинной сущности характера Левина повело г. Станкевича (между прочимъ) къ слѣдующей очень крупной ошибкѣ. Г. Станкевичъ не видитъ въ романѣ Левина никакого развивающагося событія, не видитъ художественной исторіи типа. И потому романъ Левина представляется г. Станкевичу не романомъ, а ничѣмъ внутренне не связаннымъ рядомъ страницъ, изображающихъ случайное настроеніе человѣка, невозможнаго въ жизни, произвольно созданнаго фантазіей графа Толстого, и разныя мысли этого фантома по разнымъ, совершенно произвольно выхваченнымъ, поводамъ. Это совершенно невѣрно. Романъ Левина развиваетъ очень сложное и глубоко занимательное событіе и представляетъ законченную исторію лица. Мы говоримъ: законченную (а не полную) -- потому, что видимъ въ ней конецъ, глубоко выведенный изъ сущности задуманнаго типа, хотя, должны признаться, не видимъ нѣкоторыхъ посредствующихъ и, особенно, начальныхъ ея звѣньевъ и потому полагаемъ, что въ общемъ романъ Левина, дѣйствительно, далеко не отличается той полнотой и яркостью, какая поражаетъ насъ въ параллельно совершающемся романѣ Анны. Но если исполненіе замысла несомнѣнно страдаетъ нѣкоторыми существенными недостатками, то это нисколько не умаляетъ достоинства и глубины задуманной идеи не только лица, но и его отрывочно представленной исторіи.

XVII.

Многіе называли Левина цѣльною натурой, Даже Стива Облонскій прилагалъ къ своему свояку это требовательное опредѣленіе, въ откровенномъ и пріятномъ разговорѣ за второй бутылкой шампанскаго, послѣ гастрономическаго обѣда въ "Англіи" на Петровкѣ, то-есть въ такихъ условіяхъ, когда мысль человѣка отличается наибольшею точностью, а сердце раскрыто для самыхъ симпатичныхъ чувствъ. Иногда кажется, что и самъ Левинъ, который лучше всѣхъ зналъ свою склонность къ сомнѣніямъ, потому что болѣе всѣхъ страдалъ отъ нея,-- что и самъ Левинъ иногда какъ будто считаетъ себя цѣльнымъ человѣкомъ.

Конечно, это -- ошибка. Именно цѣльности и не было въ Левинѣ. Именно къ цѣльности Левинъ вѣчно порывался. И весь смыслъ его романа состоитъ не въ чемъ другомъ, какъ въ изображеніи человѣка, который, утративъ первоначальную цѣльность воззрѣній и характера, мучительно отъ того страдаетъ, такъ долго борется, ищетъ и, наконецъ, въ эпилогѣ романа, пріобрѣтаетъ возможность въ ней возвратиться и тѣмъ завершить свое духовное развитіе.

Левинъ есть обращикъ тѣхъ противорѣчивыхъ натуръ, въ которыхъ область чувства и духовнаго чутья слишкомъ преобладаетъ надъ теоретическою мыслью и которыя поэтому живутъ больше всего не разсудкомъ, а чувствомъ непосредственнымъ, котораго цѣльность однако надломлена рефлексіей, воспитанною современнымъ разсудочнымъ образованіемъ, несоотвѣтственно узкимъ и грубымъ въ сравненіи съ широтой^ тонкостью ихъ духовно-художественнаго инстинкта. Поэтому они нервны, угловаты, щекотливо самолюбивы, потому что вѣчно наединѣ съ своимъ внутреннимъ разладомъ, вѣчно боятся, зная свою слабость, быть въ ней уязвленными, вѣчно стремятся выйти изъ противорѣчія между богатствомъ интуитивнаго чувства и бѣдностью отвлеченнаго сознанія, и успокоиваются лишь тогда, когда, путемъ долгихъ сомнѣній, мученій и болѣзней, наконецъ отдѣлаются отъ угнетающей ихъ такъ тяжко рефлексіи, разовьютъ свою непосредственную область еще глубже и шире, выведутъ ее на первое и по принципу мѣсто и, примиривши наконецъ съ теоретическимъ сознаніемъ, плодотворно приложатъ ее къ дѣятельности, направленной на что-либо внѣшнее. И потому исторія ихъ жизни есть исторія внутренней отчаянной борьбы за пріобрѣтеніе гармоніи духа путемъ развитія и примиренія первоначально дисгармонирующихъ началъ ихъ врожденнаго характера. Обладая въ избыткѣ однимъ изъ задатковъ цѣльности духа, именно глубиной непосредственнаго чувства, они страдаютъ недостаткомъ теоретической силы, которая, стой на той же высотѣ тона, примирила бы ихъ съ ихъ умственной совѣстью, и потому они страстно стремятся къ этому миру. И пока они его не достигнутъ, они будутъ вѣчно недовольны собою, сердиться на себя и на другихъ, дѣлать тысячу чудачествъ, глупостей, ошибокъ и даже вреда; будутъ читать книжки, надѣясь вычитать въ нихъ то недостающее имъ начало цѣльности и гармоніи духа, и успокоятся лишь тогда, когда, перегорѣвъ и изстрадавшись, они отринутъ свои старыя узкія мысли и этими долгими усиліями и тяжкими жертвами расширятъ сознаніе въ уровень съ своимъ непосредственнымъ чувствомъ.

Когда Левинъ появляется въ романѣ, ему 32 года, и онъ какъ мальчикъ влюбленъ въ княжну Кити Щербацкую. Эта любовь становится для Левина тѣмъ внѣшнимъ двигателемъ, который ускорилъ давно происходившій въ немъ процессъ борьбы дисгармонирующихъ силъ его духа и, въ концѣ романа, помогъ ему установить между ними нѣкоторое равновѣсіе. Эта любовь усилила и расширила въ душѣ Левина область непосредственнаго чувства, и оно, подчинивъ себѣ его теоретическую мысль, привело наконецъ сознаніе Левина къ постиженію той главной жизненной тайны, къ уничтоженію того главнаго сомнѣнія, которыхъ окончательное раскрытіе прежде было недоступно узости его логически-разсудочнаго пониманія. Любовь къ женщинѣ, а потомъ семья были для Левина тѣмъ могущественнымъ орудіемъ, которое дало окончательное развитіе его внутреннему опыту духовнаго чувства, прежде связаннаго и съуженнаго рефлексіей его недостаточной и ложными теоріями извращенной разсудочности. Любовь къ женѣ и сыну приблизила его окончательно къ истинному источнику жизни и ея познанія, помогла ему завершить счастливо борьбу неравномѣрно распредѣленныхъ силъ его духа и достигнуть внутренней гармоніи. Сознаніе его было наконецъ примирено съ самимъ собою. Освобожденное чувство наконецъ подняло передъ нимъ завѣсу разсудочности, такъ долго скрывавшую отъ его взора истинную жизнь, которой смыслъ представлялся прежде его сознанію лишь отрывочно, гипотетически, сомнительно и противорѣчиво. Тогда теоретическое сознаніе его расширилось и просвѣтлѣло. Изъ всѣхъ непосредственныхъ стихійныхъ силъ индивидуальной жизни истинная любовь есть сила наиболѣе могущественная, наиболѣе способная побѣдить разлагающее вліяніе разсудочной рефлексіи. И пока эта сила не овладѣла Левинымъ, онъ не имѣлъ средствъ бороться противъ той дисгармоніи, на которую былъ осужденъ самой организаціей своей нравственной личности. До тѣхъ поръ онъ былъ способенъ Лишь временно успокоиваться на той или другой разсудочной теоріи, постоянно переходя къ новымъ системамъ и снова покидая ихъ, когда непосредственная сила жизни разоблачала передъ нимъ его оптическій обманъ и хрупкія зданія его неустойчивой разсудочности какъ карточный домикъ разваливались отъ прикосновенія дѣйствительности, которая, при всѣхъ заблужденіяхъ Левина, никогда не оставляла его надолго безъ своего охраняющаго вліянія. Его жизнь въ деревнѣ, на лонѣ природы, среди стихійныхъ силъ народнаго быта, всегда возвращала его отъ одностороннихъ логическихъ построеній къ созерцанію таинственной для разсудка непосредственной жизни, не давая ему упрочиться въ какой-либо односторонне-опредѣленной системѣ теоретическихъ воззрѣній и вѣчно толкая впередъ его впечатлительный духъ. Поэтому онъ постоянно переходахъ отъ одной фазы къ другой и, пріѣзжая въ Москву изъ деревни, являлся передъ своими друзьями всегда съ неожиданно для нихъ новыми въ немъ системами воззрѣній.

Такъ шла его жизнь до тѣхъ поръ, пока онъ не полюбилъ Кити. Бѣдный Левинъ! Не успѣлъ онъ влюбиться, какъ на него сейчасъ же за это обрушился строгій г. Станкевичъ. По мы уже сознались въ нашей слабости къ Левину, и потому, подавляя невольный страхъ, рѣшаемся защищать его до конца, даже въ его неудачномъ сначала увлеченіи.

Левинъ уже давно былъ предрасположенъ полюбить эту дѣвушку. Еще юношей, студентомъ, онъ былъ влюбленъ въ домъ Щербацкихъ, въ семью, въ духъ Китиной семьи. Онъ любилъ эту семью тѣмъ болѣе, что собственной семьи, столь родственной по духу дому Шербацкихъ, онъ былъ лишенъ въ раннемъ еще дѣтствѣ смертью родителей и разницею возраста въ сестрѣ. Затаенное влеченіе къ женскому элементу семьи, чего онъ такъ рано былъ лишенъ, было причиной, почему женская половинѣ во всемъ близкаго ему дома Щербацкихъ представлялась ему таинственно-поэтической и прекрасной. Влюбленный въ это коллективное лицо, Левинъ постепенно переносилъ воплощеніе своего идеальнаго влеченія съ одной Щербацкой на другую, пока, наконецъ, не влюбился окончательно въ младшую, когда самъ достигъ полной зрѣлости жизни и того возраста, когда потребность любви и семьи говоритъ особенно громко. Въ Кити онъ нашелъ все то, что ему тогда было нужно и что все сводилось бъ чистой и цѣльной, здоровой непосредственности, которая у Левина была надломлена и болѣзненно уязвлена его разсудочностью и самолюбіемъ. Натура Кити была не такъ сложна, какъ натура Левина, но она была цѣлостнѣе его. И это было главное, что ему было нужно,-- то главное, за что онъ ее полюбилъ. Она обладала той аристократическою чертой наслѣдственнаго изящества природы, безъ которой Левину представить себѣ жену было невозможно. Она была семейственна, и это также влекло въ ней Левина, любившаго въ ней будущую семью. Она была хороша собой и обладала, изяществомъ сердца, что было такъ симпатично его художественнымъ наклонностямъ. Она была искренна и правдива, она была добра -- и онъ, самъ добрый и искренній человѣкъ, дорожилъ въ ней той цѣлостною правдой, которой ему недоставало.

Но Левинъ приступилъ къ дѣлу тогда, когда Кити была не расположена къ тому, когда она была увлечена внѣшнею склонностью къ блестящему и безсодержательному Вронскому. И потому Левинъ потерпѣлъ неудачу. Получивъ отказъ и повидавшись съ несчастнымъ братомъ, страдавшимъ отъ приниженности самолюбія черезчуръ страстной и невыдержанной натуры, Левинъ уѣхалъ къ себѣ назадъ въ деревню.

Когда онъ почувствовалъ себя дома, среди привычныхъ условій жизни и труда, онъ понялъ, что у него есть своя независимая отъ огорченій и внѣшней уязвимости область дѣятельности, и ему стало легче переносить постыдное воспоминаніе отказа. И по свойству нравственной упругости души онъ. чувствовалъ потребность этому душевному удару противопоставить еще напряженнѣйшее стремленіе къ независимой дѣятельности и совершенствованію. Отказавшись, или, по крайней мѣрѣ, думая, что отказался отъ надеждъ на любовь и счастіе, онъ находилъ въ себѣ еще болѣе энергическимъ желаніе нравственнаго очищенія и возвышенія,-- желаніе остаться на той же нотѣ нравственнаго подъема, до которой возвысила его любовь къ Кити. Отказываясь. отъ любви, онъ желалъ сохранить высоту ея тона.

Но это не во всѣхъ отношеніяхъ ему удавалось. Прошло три мѣсяца, а воспоминаніе отказа все такъ же, какъ и въ первый день, стыдомъ рѣзало и жгло ему душу. Хотя все же время понемногу залѣчивало рану. Лотомъ пришла весна и съ нею вовсе возбужденіе къ жизни. Хозяйственныя заботы и экономическій трактатъ поглощали все вниманіе Левина, и рѣшеніе устроить одинокую жизнь становилось тверже. Такъ казалось Левину. Но любовь къ Кити жила въ его душѣ и только замерла на время и притаилась. Когда Стивой было привезено извѣстіе о томъ, что Кити не вышла за Вронскаго и заболѣла, Левинъ обрадовался возможности надежды и тому, что Кити, сдѣлавшая ему такъ больно, сама несчастна. И изъ этого противорѣчиваго чувства онъ увидѣлъ, что не забывалъ Кити. Потомъ пришло лѣто, уборка, и Левинъ опять отвлекся -- до тѣхъ поръ, пока разговоръ съ Долли въ Ергушовѣ о предполагавшемся пріѣздѣ Кити изъ Содена и разнйе намеки Долли не разбудили въ немъ снова стараго чувства. И какъ ни старательно подавлялъ Левинъ въ себѣ эти слѣды прежняго, какъ ни пряталъ онъ ихъ на самое дно души, они, хотя и сдавленные, прочно лежали тамъ и ждали только удобнаго случая, чтобы снова и уже всецѣло овладѣть всѣмъ его существомъ.

Каждый разъ, какъ ихъ затаенная сила показывала признаки жизни, каждый разъ она отражалась на внѣшнемъ образѣ мыслей Левина. Во время спора со Стивой о храненіи родового имущества, объ истинномъ аристократизмѣ -- она давала мнѣніямъ Левина особую окраску. Левинъ не зналъ, для кого онъ такъ заботливо занимается хозяйствомъ своего родового имѣнія; но инстинктъ говорилъ ему, что онъ долженъ беречь свое добро для чего-то иного, кромѣ личной своей независимости, и это темное сознаніе слышится ясно въ его горячёй аргументаціи противъ безпечности Стивы, легкомысленно тратившаго имѣніе жены для разныхъ Машей Чибисовыхъ.

Левинъ искренно увлекался лѣтними работами и тою близостью къ народу, которую онъ чувствовалъ, принимая самъ участіе въ его трудѣ. Но въ сущности онъ обманывалъ себя, и чѣмъ болѣе дѣлалъ онъ шаговъ въ этомъ обманѣ, тѣмъ вѣрнѣе приходилъ онъ къ его раскрытію. Чѣмъ сильнѣе онъ желалъ забыться въ этой непосредственной жизни, тѣмъ глубже вступалъ онъ въ ту область, которая сама есть источникъ любви и потому безъ нея немыслима. Чѣмъ болѣе, наприм., удавались ему опыты косьбы, тѣмъ болѣе приближался онъ къ естественному состоянію зрѣлаго человѣка,-- который не можетъ жить только мыслями о хозяйствѣ и наукѣ, который, когда онъ здоровъ душой и крѣпокъ тѣломъ, ищетъ любви, которая сама есть источникъ жизни, здоровья и труда. Чѣмъ естественнѣе, нравственно-здоровѣе и бодрѣе становился Левинъ, такъ онъ не только не отдалялся, а напротивъ приближался къ любви.

Но всего сильнѣе онъ почувствовалъ это тогда, когда видъ здоровой, трудовой и радостной общей жизни мужиковъ и прелестная идиллія Ваньки Парменова съ его молодой женой -- вдругъ, сразу открыли ему, что сколько бы онъ ни занимался политической экономіей и хозяйствомъ, онъ не можетъ этимъ восполнить одиночества и праздности своей холостой жизни. И первыя минуты онъ, увлекаясь идилліей Ваньки, думалъ избавиться отъ этого одиночества и враждебности къ народу женитьбой на крестьянкѣ и полнымъ отреченіемъ отъ дворянской и цивилизованной жизни.

Лежа всю ночь на копнѣ и обдумывая, какъ все это будетъ имъ сдѣлано, онъ изъ-за своего тяжкаго чувства одиночества, изъ-за своего порыва слиться съ простою, столь противоположною его искуственной и эгоистической жизни жизнью народа,-- Левинъ не сознавалъ, что онъ нечувствительно для себя приблизился къ своей старой любви, снова приблизился къ Кити. Мысли о крестьянствѣ представлялись ему неясно; одно было для него несомнѣнно -- это то, что его одинокая жизнь и потому безцѣльная дѣятельность, оторванныя отъ жизни общей, были неестественны. Думая о крестьянкѣ, онъ въ душѣ любилъ снова Кити. И все кругомъ него -- и копна, и лугъ, и высокое, таинственное небо, съ его неожиданно явившейся чудной раковиной изъ бѣлыхъ облаковъ -- все одѣлось въ ту новую прелесть обновленной поэзіи любви, которая безсознательно и безповоротно охватила его душу. И эта совсѣмъ особенная прелесть оживленной теперь его любовью природы подтверждала для него происшедшую въ немъ перемѣну.

Пожимаясь отъ утренняго холода, Левинъ вышелъ изъ луга. Онъ пошелъ по большой дорогѣ къ деревнѣ и скоро увидѣлъ, какъ ему на встрѣчу ѣхала карета.

"Въ каретѣ дремала въ углу старушка, а у окна, видимо только-что проснувшись, сидѣла молодая дѣвушка, держась обѣими руками за ленточки бѣлаго чепчика. Свѣтлая и задумчивая, вся исполненная изящной и сложной внутренней, чуждой Левину, жизни, она смотрѣла черезъ него на зарю восхода.

Въ то самое мгновеніе, какъ видѣніе это уже исчезало, правдивыя глаза взглянули на него. Она узнала его, и удивленная радость освѣтила ея лицо.

Онъ не могъ ошибиться. Только одни на свѣтѣ были эти глаза. Только одно было на свѣтѣ существо, способное для него сосредоточивать весь свѣтъ и смыслъ жизни. Это была она. Это Кити... И все то, что волновало Левина въ эту безсонную ночь, всѣ тѣ рѣшенія, которыя были приняты имъ, все вдругъ исчезло. Онъ съ отвращеніемъ вспомнилъ свои мечты о женитьбѣ на крестьянкѣ. Тамъ только, въ этой быстро удалявшейся и переѣхавшей на другую сторону каретѣ,-- тамъ только была возможность разрѣшенія столь мучительно тяготившей его въ послѣднее время загадки его жизни.

Она не выглянула больше. Звукъ рессоръ пересталъ быть слышенъ, чуть слышны стали бубенчики. Лай собакъ показалъ, что карета проѣхала и деревню, и остались вокругъ пустыя поля, деревня впереди, и онъ самъ -- одинокій и чужой всему, одиноко идущій по заброшенной большой дорогѣ.

Онъ взглянулъ на небо, надѣясь найти тамъ ту раковину, которою онъ любовался и которая олицетворяла для него весь ходъ мыслей и чувствъ нынѣшней ночи. На небѣ не было болѣе ничего похожаго на раковину. Тамъ, въ недосягаемой вышинѣ, совершилась уже таинственная перемѣна. Не было и слѣда раковины, а былъ ровный, разстилавшійся по цѣлой половинѣ неба коверъ все умельчающихся и умельчающихся барашковъ. Небо поголубѣло и просіяло; и съ тою же нѣжностью, но и съ тою же недосягаемостью отвѣчало на его вопрошающій взглядъ. Нѣтъ, сказалъ онъ себѣ, какъ ни хороша эта жизнь простая и трудовая, я не могу вернуться къ ней. Я люблю ее".

XVIII.

Такъ незамѣтно оба они -- и Кити и Левинъ -- приблизились другъ къ другу. Но недоставало случайности для новой встрѣчи, которая со стороны Левина не могла быть намѣренною, особенно послѣ безтактныхъ опытовъ Долли. И потому наружно все оставалось по старому.

Внутренно же Левинъ не могъ къ нему уже возвратиться. Когда разобщеніе съ народомъ такъ ясно представилось ему теперь, при охватившей его потребности жить не для себя одного, его прежнее хозяйство потеряло въ его глазахъ всякій смыслъ и стало ему ненавистно. Ему казалось, что онъ изобрѣтетъ новыя формы испольнаго хозяйства, при которыхъ устраняется прежнее разъединеніе хозяина и рабочихъ и является общность интересовъ,-- ему казалось, что онъ будетъ жить теперь для этого общаго дѣла, а въ дѣйствительности это было лишь новымъ внѣшнимъ покровомъ для всеразвивавшейся дѣятельности сердца, увеличивавшей для него невозможность его духовно-безпочвенной и одинокой жизни безъ любви.

И то, что самому ему было неясно, отлично понимала его старушка-няня. На его разговоры о новомъ хозяйствѣ Агаѳья Михайловна, съ сознаніемъ совершенной логической послѣдовательности, отвѣчала: "жениться вамъ надо, вотъ что!" Пріѣздъ умирающаго брата довершилъ въ Левинѣ это сознаніе несостоятельности, его послѣдніе дни доживающей, одинокой жизни, ея близости въ внутренней смерти, и мысль о смерти и физической также охватила душу Левина. Все погрузилось въ безысходную темноту. И жить въ этой темнотѣ и близости къ смерти можно было лишь ухватившись изъ послѣднихъ билъ за единственно оставшееся ему отвлеченно-хозяйственное дѣло. Чтобъ уяснить себѣ его и разсѣяться, Левинъ уѣхалъ за границу.

Когда онъ, освѣженный поѣздкой и изученіемъ рабочаго вопроса на Западѣ, вернулся въ Россію и въ Москвѣ на обѣдѣ у Оболонскаго случайно встрѣтился съ Кити, ихъ внутренно давно уже происшедшее сближеніе выяснилось для обоихъ окончательно, и онъ сталъ женихомъ, а потомъ и мужемъ давно любимой имъ дѣвушки.

Прошло три мѣсяца послѣ ихъ свадьбы, и Левинъ уже иначе относился къ своей дѣятельности. "Онъ продолжалъ свои занятія, но чувствовалъ теперь, что центръ тяжести его вниманія перешелъ на другое и что вслѣдствіе этого онъ совсѣмъ иначе и яснѣе смотритъ на дѣло. Прежде дѣло это было для него спасеніемъ отъ жизни", а не дѣломъ. Теперь онъ былъ прочно связанъ съ жизнью любовью къ женѣ, и дѣятельность его очистилась отъ посторонняго и несвойственнаго настоящему дѣлу оттѣнка убѣжища отъ личнаго несчастія и сердечной пустоты. Но онъ не сразу привыкъ къ этому новому состоянію. Долго казалось оно ему неестественнымъ. "За что именно мнѣ такое счастье?-- говорилъ онъ Кити.-- Ненатурально. Слишкомъ хорошо", сказалъ онъ, цѣлуя ея руку. Кити думала объ этомъ иначе, по-своему, непосредственно по-женски. "Мнѣ, напротивъ, чѣмъ лучше, тѣмъ натуральнѣе", отвѣтила она мужу весьма основательно.

Узелъ, связывавшій теперь Левина съ жизнью, былъ такъ крѣпокъ, что даже видъ смерти любимаго брата и мысль о собственной неизбѣжной смерти не могли уничтожить въ Левинѣ потребности жизни и любви. "Онъ чувствовалъ, что любовь спасаетъ его отъ отчаянія, и что любовь эта подъ Прозой отчаянія становилась еще сильнѣе и чище. Не успѣла на его глазахъ совершиться одна тайна смерти, оставшаяся неразгаданной, какъ возникла другая, столь же неразгаданная, вызывавшая къ любви и жизни". Кити была беременна.

Когда мы потомъ, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, встрѣчаемся лѣтомъ съ Левинымъ у него въ деревнѣ, мы не замѣчаемъ въ немъ уже никакихъ сомнѣній. Онъ на время погрузился вполнѣ въ свою любовь къ Кити и ихъ будущему ребенку. Левинъ ни о чемъ себя не спрашиваетъ и безотчетно предается своему счастію. Сомнѣнія еще вернутся къ нему. Но когда они явятся, они найдутъ Левина уже инымъ. Любовь и семья окажутся въ немъ тогда уже глубоко пустившими корни и незамѣтно привязавшими его въ жизни глубже, чѣмъ лежалъ источникъ сомнѣній. Когда они снова къ нему возвратятся и мучительно его охватятъ, въ немъ уже окажется созрѣвшею та сила духовнаго чутья и непосредственной жизненности, которыя преодолѣютъ всѣ сомнѣнія окончательно, разрѣшатъ прежнюю дисгармонію въ полное внутреннее равновѣсіе и, уяснивъ ему тайну жизни, упрочатъ и его собственную жизнь уже навсегда.

Для родовъ Кити Левины переѣхали на время въ Москву. Тамъ Левинъ метался, какъ угорѣлый, какъ рыба на льду, перейдя изъ привычныхъ формъ жизни въ несвойственную ему городскую обстановку, съ ея суетой, множествомъ народа, отсутствіемъ природы и условными формальностями общественныхъ отношеній, такъ тяготившихъ привыкшаго къ деревенской безъискуственности Левина. Онъ былъ правъ, полагая, что городская жизнь есть искуственное созданіе человѣческихъ отношеній; это было такъ же вѣрно, какъ и то, что въ городѣ нѣтъ природы, нѣтъ лѣсовъ и полей, а есть каменные дома, изъ-за которыхъ иногда и неба не видно. Левинъ былъ правъ, думая, что стихійная жизнь сельскаго народа яснѣе выражаетъ общія и постоянныя черты національнаго духа, чѣмъ городская, въ которой онѣ скрываются за сложными и разнообразными видоизмѣненіями моды -- въ широкомъ значеніи этого слова, т. е. въ смыслѣ быстро смѣняющихся фазъ общественной исторіи. Но кромѣ всего этого, въ чемъ Левинъ былъ правъ, были еще другія, личныя уже обстоятельства. Въ центрѣ умственной жизни, гдѣ люди болѣе живутъ разсудочною жизнью, нежели стихійнымъ началомъ непосредственнаго чувства, натура Левина должна была чувствовать себя дико и безпріютно. Онъ не зналъ, бъ чему тамъ приложить привычныя силы своей своеобразной личности и, совсѣмъ не подходя подъ тонъ людей, живущихъ частью отвлеченіемъ, частью механизмомъ общественныхъ отношеній, чувствовалъ себя подавленнымъ въ этой туманной для него атмосферѣ и занимался безцѣльнымъ убиваніемъ времени, какъ бѣлка, вертящаяся въ колесѣ клѣтки, и часто дѣлалъ даже прямыя глупости.

Рожденіе сына и страхъ, за жену вывелъ его изъ этой душевной недѣятельности. Значительность этого событія его жизни-рожденія живого существа -- была освѣжающимъ потрясеніемъ, обратившимъ его душу снова на созерцаніе таинственныхъ глубинъ жизни. Передъ нимъ была возможность смерти жены и появленіе новаго существа, и душа его напряглась, чтобы постигнуть чувствомъ эти двѣ родственныя тайны.

"Онъ зналъ и чувствовалъ только, что то, что совершилось, было подобно тому, что совершалось годъ тому назадъ въ гостиницѣ губернскаго города на одрѣ смерти брата Николая. Но то было горе, это была, радость. Но то горе, и эта радость были одинаково внѣ всѣхъ обычныхъ условій жизни, были этой обычной жизни какъ будто отверстія, сквозь которыя показывалось что-то высшее. И одинаково тяжело, мучительно наступало совершающееся, и одинаково непостижимо, при созерцаніи этого высшаго, поднималась душа на такую высоту, которой она никогда и не понимала прежде, и куда разсудокъ уже не поспѣвалъ за нею".

Это что-то высшее, открывавшееся изъ-за отверстій, были вѣчные законы человѣческой жизни, связывающіе отдѣльнаго человѣка съ другими и съ остальнымъ мірозданіемъ. Душа возвышается до этихъ оконъ въ широкую, внѣличную природу лишь при зрѣлищѣ важнѣйшихъ и вмѣстѣ таинственнѣйшихъ событій личной жизни -- рожденія, брака и смерти. Въ обыденныхъ условіяхъ человѣкъ чувствуетъ себя всегда независимымъ и отдѣльнымъ отъ остального міра. Въ обыденныхъ условіяхъ онъ сознаетъ свою связь лишь съ опредѣленными живыми людьми и лишь внѣшнюю зависимость отъ явленій природы, доступныхъ его воздѣйствію,-- онъ чувствуетъ обыкновенно лишь внѣшнюю съ нею связь. Но когда онъ присутствуетъ и участвуетъ духомъ въ такихъ событіяхъ своей жизни, которыя подчинены законамъ, общимъ для всѣхъ людей,-- такимъ законамъ, которые связываютъ его существованіе со всѣмъ остальнымъ твореніемъ,-- онъ непосредственно чувствуетъ эту таинственную, по несомнѣнную связь, скрывающуюся обыкновенно отъ непосредственнаго чувства. Таковы рожденіе и смерть близкихъ, такова собственная смерть, такова та степень любви, которая ведетъ къ браку, къ семьѣ, къ созданію новыхъ существъ, "которыхъ никогда прежде не было, и которыя такъ же, съ тѣмъ же правомъ, съ тою же значительностью для себя, будутъ жить и плодить себѣ подобныхъ". Обыкновенно, когда личная жизнь не приводитъ человѣка въ непосредственную связь съ жизнью всей природы, ея общіе и вѣчные законы представляются лишь съ тою неполнотою гипотетичности и отвлеченности, какая доступна теоретическому сознанію. И если оно необходимо для сознательно живущаго человѣка, если оно возвышаетъ умъ до сознательнаго общенія въ мысли съ существованіемъ общества, народности, ея исторіи и всего человѣчества, всей природы, то все же это теоретическое общеніе очень неустойчиво и непрочно, склонно къ сомнѣніямъ, къ самоотрицанію, въ отложенію въ мысли отъ общей жизни природы. Но когда сомнѣвающееся и отрицающееся жизни сознаніе отъ теоретическаго представленія переходитъ къ непосредственному созерцанію своей связи съ природой, ея вѣчными законами и таинственными цѣлями, тогда сомнѣнію и отрицанію жизни уже нѣтъ мѣста.

Одинокій въ теоріи умъ можетъ сомнѣваться въ цѣлесообразности своего существованія; но сомнѣніе исчезаетъ, когда сознанію открывается непосредственная связь его съ природой. Теоретически можно сомнѣваться въ движеніи. Но достаточно встать и сдѣлать нѣсколько шаговъ кругомъ бочки, чтобы сомнѣніе въ возможности движенія исчезло безвозвратно. Теоретически Левинъ могъ сомнѣваться въ томъ, что его личная жизнь была не простая случайность, отказаться отъ которой, ради ея безцѣльности и зла, лежало въ его власти. Но сомнѣніе стало для него невозможнымъ, когда онъ почувствовалъ себя самого участникомъ въ твореніи жизни и увидѣлъ на себѣ и черезъ себя ея вѣчные законы, открывшіеся его взору въ творческой силѣ его любви* какъ микроскопической частицѣ той силы, которая создала его, всѣхъ его окружающихъ и весь остальной міръ, и дала имъ законъ естественнаго существованія, законъ добра, и которая его самого тѣмъ самымъ дѣлала участникомъ вѣчной жизни природы, поставила ему вѣчную цѣль -- созерцанія, храненія и развитія вѣчныхъ законовъ добра.

XIX.

Новыя, болѣе прочныя и глубокія связи Левина съ жизнью усилили въ немъ потребность и создали почву для положительнаго рѣшенія тѣхъ высшихъ вопросовъ жизни, которымъ его прежній позитивизмъ отказывался дать объясненіе.

Душа мучительно и настойчиво ждала отвѣта. Позитивизмъ никакого отвѣта не давалъ. И разъ позитивизмъ оказался неудовлетворительнымъ, его свѣтъ въ глазахъ Левина долженъ былъ немедленно померкнуть, и его теоріи должны были представиться Левину въ ихъ истинномъ жалкомъ значеніи. Левинъ увидѣлъ, что эти теоріи -- не больше, какъ игрушка, дающая забаву пресыщенному и самодовольному паразиту, но не способная хотя бы на минуту утолить голодъ истинно алкающаго правды человѣка.

Отвергнувъ позитивизмъ, Левинъ еще менѣе могъ остановиться на ученіи кого-либо изъ систематиковъ догматической трансцендентальной философіи. Непосредственное чувство каждый разъ воздерживало его отъ соблазна, подсказывая вѣрно, что высокіе, грандіозные и все же хрупкіе своды этихъ воздушныхъ системъ не имѣютъ фундамента, что эти величественныя и въ то же время жалкія постройки -- только созданіе логически условной архитектуры разсудочнаго отвлеченія, безсильнаго воспроизвести истинные законы и истинное созерцаніе жизни. "Вся эта искуственная постройка заваливалась, какъ карточный домикъ, и ясно было, что постройка была сдѣлана изъ тѣхъ же перестановленныхъ словъ -- независимо отъ чего-то болѣе важнаго въ жизни, чѣмъ разумъ".

Эти послѣднія слова и точка ихъ зрѣнія представляются раціоналистической критикѣ послѣднимъ ничтожествомъ невѣжества и безсмыслія. "Разумъ понимается разумомъ,-- говоритъ г. Станкевичъ,-- а для Левина онъ не могъ быть понятнымъ; нужно же ему было понять нѣчто болѣе важное, что понимается не разумомъ. Задача была въ самомъ дѣлѣ трудная -- уразумѣть неразумное и понять его безъ разума!"

Эти язвительные слова перестановлены дѣйствительно ловко, съ мастерствомъ, достойнымъ лучшаго дѣла. Чтобы вѣрно и сразу оцѣнить достоинство лежащей въ нихъ тонкости діалектическаго сцѣпленія, нужно прежде всего устранить софистическую путаницу фразъ, на которой, оно основано.

Левинъ разумомъ называетъ то, что въ дѣйствительности есть только разсудокъ, и потому относится такъ отрицательно не въ разуму, а къ разсудочной логикѣ. А г. Станкевичъ впадаетъ въ ту же ошибку, только съ другой стороны, сложное понятіе разума отождествляя съ одной лишь логическою механикой сознанія, и потому, подымая перчатку, брошенную Левинымъ, защищаетъ, въ дѣйствительности, честь не разума, а разсудочнаго начала -- раціонализма.

Разумъ есть разговорный синонимъ психологическому термину сознанія, которое само и отражаетъ, и созерцаетъ дѣятельность равно и логической мысли, и непосредственнаго чувства. Первый ингредіентъ, матеріалъ сознанія, мы въ разговорномъ языкѣ называемъ разсудкомъ, второй -- сердцемъ. Разумъ же обнимаетъ собою обѣ эти сферы духовной жизни человѣка. И споръ между поэтическимъ Левинымъ и раціоналистическимъ критикомъ сводится, въ сущности, къ тому, что Левинъ справедливо считаетъ разсуждающую силу сознающаго разума ограниченною, неспособною проникнуть въ глубины жизненной тайны, и потому отдаетъ предпочтеніе и всѣ надежды возлагаетъ на сердце, развитію и познающей силѣ котораго природой не положено никакого предѣла; тогда какъ г. Станкевичъ исходитъ изъ обратнаго убѣжденія, признающаго чутье непосредственно чувствующаго сердца однимъ лишь случайнымъ, слѣпымъ и темнымъ инстинктомъ, безправнымъ предъ свѣтлымъ лицомъ разсудочной мысли.

Какъ это всегда бываетъ въ жизни, такъ и тутъ различное толкованіе идей есть лишь одно изъ проявленій разницы въ общемъ направленіи мнѣній и рождающаго ихъ различія психической организаціи. Художественная почва мнѣній Левина слишкомъ противоположна разсудочному источнику идей критика-раціоналиста. Отсюда одному въ другомъ все должно казаться страннымъ и ограниченнымъ и -- наоборотъ.

Одно изъ такихъ наиболѣе общихъ различій замѣтно въ отношеніяхъ Левина и г. Станкевича къ изученію философскихъ системъ. Левину это изученіе не могло дать ничего положительнаго, особенно изученіе той системы, которая съ наименьшимъ нравомъ присвоила себѣ это претензіозное имя. Левинъ видѣлъ въ нихъ только тонкую діалектику голаго разсудка съ жалкимъ и ужаснымъ безплодіемъ отрицанія въ результатѣ. Раціоналистическій критикъ, наоборотъ, полагаетъ, что для Левина, какъ и для всѣхъ, изученіе философскихъ системъ "могло быть плодотворно при необходимомъ условіи пониманія и дѣятельности послѣдовательной мысли, а этого условія въ Левинѣ не было".

Когда я слышу въ обществѣ затасканную фразу о томъ, что гр. Л. Н. Толстой, будучи геніальнымъ художникомъ, ненадлежаще вторгается въ чуждую ему область отвлеченнаго мышленія и тамъ являетъ жалкое подражаніе воронѣ въ павлиныхъ перьяхъ, я ни чуть не бываю огорченъ. Я равнодушенъ къ этому безсмысленному мнѣнію прежде всего потому, что въ душѣ считаю гр. Толстого тѣмъ, что есть неизмѣримо больше и лучше, чѣмъ самый великій Художникъ или философъ. Я убѣжденъ, что гр. Толстой -- человѣкъ, и человѣкъ въ такихъ предѣлахъ, что немногіе могли и могутъ съ нимъ сравниться. И въ этомъ человѣкѣ, котораго душу я вижу или по крайней мѣрѣ стараюсь видѣть въ цѣломъ, не отдирая отъ нея ничего по кусочкамъ, я никакъ не могу отдѣлить его глубокой мысли отъ его глубочайшаго чувства. Онъ для меня и художникъ, и мыслитель, и я только счастливъ, что и то и другое исчезаетъ у него совершенно въ его человѣкѣ, который такъ необыкновенно далекъ отъ всѣхъ профессіональныхъ названій -- и заправскаго поэта съ поэзіей безъ мысли, и патентованнаго философа съ ужасно умной и послѣдовательной системой догматической въ двадцатипяти томахъ и безъ одной страницы живого человѣчнаго чувства.

Тѣмъ болѣе -- Левинъ. Левинъ -- помѣщикъ съ портической натурой -- просто человѣкъ, который живетъ, искренно чувствуя и искренно размышляя, не претендуя на* патентъ поэта, философа, критика. Поэтому Левину не было надобности высказывать свои мнѣнія объ исторіи философіи подробно, что въ художественномъ произведеніи, къ тому же, было бы по крайней мѣрѣ неумѣстно: довольно, что въ романѣ показано настроеніе, характеръ отношенія, источникъ и точка его зрѣнія. Мы охотно готовы согласиться, что и г. Станкевичъ -- тоже не философъ. Но въ своей статьѣ онъ является критикомъ, а критикъ, не будучи философомъ ex professo, все же въ подобныхъ случаяхъ долженъ высказывать прямо и формулировать точно философскія основанія своихъ эстетическихъ мнѣній. Поэтому мы были бы въ правѣ ожидать, что онъ объяснитъ намъ, какое именно плодотворное послѣдствіе онъ полагаетъ въ изученіи философскихъ системъ, т. е. насколько онъ считаетъ философію способной дать положительный отвѣтъ на тѣ вѣчныя проблемы человѣческой жизни. Ожиданіе наше не оправдалось, потому что г. Станкевичъ еще менѣе Левина выясняетъ философскія основанія своихъ критическихъ мнѣній. Г. Станкевичъ, также какъ Левинъ, довольствуется опредѣленіемъ тона своего отношенія къ художественному образу гр. Толстого.

Не будемъ однако слишкомъ уже требовательны: удовольствуемся пока и тономъ г. Станкевича, къ тому же тонъ этотъ совершенно ясенъ. Это -- тонъ насмѣшки человѣка, который не находитъ даже нужнымъ опровергать опредѣленными доводами мнѣніе явно безсмысленное. Слѣдовательно, мы можемъ заключить смѣло, что говорящій этимъ тономъ хочетъ деликатно намекнуть, что, противно смѣшному, невѣжественному Левину, онъ давно нашелъ въ философіи эти положительные отвѣты, считаетъ ихъ доказанными несомнѣнно и обязательное признаніе ихъ полагаетъ для всѣхъ дѣдомъ уже совершившимся.

Еслибъ я имѣлъ право говорить съ г. Станкевичемъ отъ имени Левина, я бы сказалъ ему такъ: "Я понимаю, что могу вамъ не нравиться, что мой характеръ и мнѣнія могутъ быть вамъ несимпатичны: это -- дѣло личныхъ вкусовъ. Но какія у васъ основанія утверждать, что философія дѣйствительно даетъ тѣ окончательные отвѣты, которые я искалъ и не нашелъ въ ней? Почему вы думаете, что неудача моихъ поисковъ объясняется лишь тупостью моего пониманія, а не свойствами тѣхъ орудій, которыми пользуется сама философія?" -- Я не знаю, что отвѣтилъ бы на это г. Станкевичъ.

Какъ бы, впрочемъ, ни отвѣтилъ г. Станкевичъ, въ настоящее время ни для кого изъ образованныхъ людей не составляетъ новости, что философія тайнъ жизни не разъяснила и никогда не разъяснитъ,-- что хотя разсудокъ вѣчно будетъ стремиться къ этому высшему познанію, но для него доступъ туда закрытъ навсегда, и что поэтому разсудочная мысль человѣка есть безвыходный кругъ, который не можетъ бытъ ни прерванъ, ни законченъ.

Въ этомъ теперь согласны люди самыхъ различныхъ направленій. Такъ полагаютъ позитивисты и успокоиваются на этомъ признаніи, и прилагаютъ разсудочныя силы къ изученію второстепенныхъ вопросовъ человѣческаго знанія. Такъ думаютъ тоже и противники позитивизма, какъ бы мы ихъ ни называли, но не могутъ удовлетвориться отрицательнымъ результатомъ разсудочной философіи и пытаются вопросить другой источникъ истины -- непосредственное чувство.

Въ числу послѣднихъ принадлежитъ и Левинъ. Онъ иногда не умѣетъ выражаться; такъ онъ неправильно употребляетъ слово разумъ, въ дѣйствительности понимая подъ нимъ лишь разсудочный видъ сознанія. Но самая его мысль о недостаточности послѣдняго, о существованіи для сознанія другого, неизмѣримо болѣе тонко и глубоко проникающаго орудія,-- эта мысль Левина не представляетъ ничего безсмысленнаго и, въ своемъ основаніи, ничего даже новаго. Въ сущности она такъ же стара, какъ и весь человѣческій міръ. Въ ней приближались, отъ нея удалялись, но она всегда существовала и ею всегда жили массы людей. На ней были построены первобытное и всѣ древнія міросозерцанія. Она лежитъ въ основаніи всѣхъ существующихъ религій. Она живетъ до сихъ поръ и всегда будетъ жить въ большинствѣ людей. Всѣ поэты и художники говорили всегда ея языкомъ. И если она явилась на устахъ поэтическаго Левина, то здѣсь ровно ничего нѣтъ удивительнаго и тѣмъ болѣе ничего безсмысленнаго. Напротивъ, въ этомъ Левинѣ съ его мыслью есть глубочайшій смыслъ. Она -- знаменіе времени, того поворота отъ индивидуализма и разсудочности къ религіозному міровоззрѣнію и христіанству, который каждый день и каждый часъ совершаетъ завоеванія на нашихъ глазахъ и надъ которымъ подтрунивать могутъ только очень близорукіе люди.

XX.

Въ слѣдующей статьѣ я постараюсь представить въ общихъ чертахъ это замѣчательнѣйшее изъ всѣхъ намъ современныхъ явленіе, попытаюсь по возможности объяснить его происхожденіе и намѣтить ходъ, уже имъ пройденный. А теперь обратимся еще разъ къ эпилогу романа, гдѣ вся сущность этого духовнаго переворота передана въ сжатомъ поэтическомъ образѣ.

Ничего нѣтъ удивительнаго, что осужденіе критиковъ -- печатныхъ и непечатныхъ -- всего болѣе направлено было именно на этотъ эпилогъ. Въ немъ было всего болѣе мысли, и эта мысль критикѣ была не только антипатична, но и превышала ея пониманіе.

Но форма и пункты обвинительнаго акта были чрезвычайно и даже неожиданно комичны. Одно изъ главныхъ обвиненій мы уже почти разобрали по поводу статьи г. Станкевича, которому, какъ и многимъ другимъ, неспособность Левина удовлетвориться философскими системами, и особенно позитивной, казалась ужаснымъ вольнодумствомъ, даже несомнѣннымъ доказательствомъ его тупоумія. Какъ это такъ смѣть отвергать то, что мы всѣ признаемъ? Какъ это быть такимъ близорукимъ -- находить пустымъ, ограниченнымъ то, что нашъ умъ считаетъ разрѣшающимъ все и до конца?

Другое обвиненіе было еще уморительнѣе. Какъ это могло случиться, говорили г. Станкевичъ и tutti quanti, что мужикъ простой, неграмотный, Ѳедоръ подавальщикъ, научилъ религіи образованнаго, начитаннаго, всякими премудростями исполненнаго Левина? Что было убѣдительнаго въ тѣхъ ничтожныхъ словахъ подавальщика, что мельникъ не выберетъ денегъ съ аренды, что онъ для души живетъ, Бога помнитъ? Какъ эти глупыя слона глупаго Ѳедора могли убѣдить хотя и "тупо, но все же -- "умнаго" Левина въ существованіи Бога? Что въ нихъ было свѣтлаго, что неожиданною молніей вдругъ озарило омраченную сомнѣніемъ, истерзанную безсильною жаждой вѣры душу этого смѣшного, жалкаго фантазёра?

Я часто размышлялъ объ этихъ обвиненіяхъ и сначала находилъ имъ не только возраженія, но даже какъ будто объясненіе ихъ собственной ошибки.

Сначала я объяснялъ все это такъ. Вѣроятно, думалъ я, г. Станкевичъ очень прилежно изучалъ Гегеля, лѣвыхъ гегеліянцевъ и позитивистовъ всѣхъ формацій, усердно сидѣлъ надъ Дарвиномъ и Спенсеромъ. Вспоминая мучительный трудъ, съ которымъ давалась мнѣ премудрость,-- вспоминая, какъ я потѣлъ надъ Гегелемъ, восхищался ясностью и геометрической простотой Дарвина, какъ безуспѣшно я боролся со сномъ надъ огромными холодными книгами Спенсера,-- я понималъ, что у г. Станкевича не было времени прочитать Шопенгаувра, Гартмана, Владиміра Соловьева, пожалуй даже невиннаго Захеръ-Мазоха. Вѣроятно, онъ не читалъ статей г. Страхова о Герценѣ, не придалъ значенія тому, что г. Тургеневъ такъ часто задумывается о смерти, не обратилъ вниманія на "Вопросы о жизни и духѣ" Льюиса. Вѣроятно,-- полагалъ я,-- только поэтому г. Станкевичъ не замѣтилъ вовсе, что уже давно зародившееся настроеніе, враждебное равно и эмпиризму, и трансцендентальному раціонализму, распространяется съ каждымъ годомъ все шире и шире, что современное философское сознаніе направлено именно въ ту сторону, гдѣ лежатъ основанія Левинскихъ мнѣній и вкусовъ. Конечно,-- я думалъ,-- только поэтому г. Станкевичъ не понялъ, что если Новѣйшіе философы, сознавая недостаточность прежнихъ методовъ, изолированныхъ отъ непосредственнаго внутренняго чувства, стремятся вопросить это чувство путемъ сознательнымъ и научнымъ, то къ тому же результату долженъ былъ непосредственно прійти человѣкъ, обладавшій, подобно всѣмъ поэтическимъ натурамъ, въ большой степени тѣмъ самымъ орудіемъ, "которое хотятъ примѣнять теперь люди отвлеченной мысли. Если они пришли къ такому рѣшенію путемъ умственныхъ разсужденій, то тѣмъ натуральнѣе Левину было почувствовать его непосредственно. Вѣдь та заброшенная, давно никѣмъ не премѣнявшаяся сила всегда готовою жила въ его поэтической душѣ. И вотъ эта сила, несмотря на всю неотдѣланность его логической мысли, несмотря на все несовершенство его разсудочныхъ орудій, теченіемъ самой его жизни, собственнымъ внутреннимъ развитіемъ своимъ -- привела его въ знанію, котораго логическими средствами онъ никому бы не доказалъ, но въ которомъ онъ непосредственнымъ чувствомъ самъ убѣдился несомнѣнно и навсегда.

Мнѣ казалось также, что я понимаю и второе недоумѣніе. Вѣдь слова Ѳедора ничуть не были для Левина логическимъ доказательствомъ существованія Бога. Вѣдь они были только послѣднею каплей въ его наполнившемся жизненнымъ чувствомъ источникѣ внѣличной любви. Капля переполнила его, онъ разлился и смылъ послѣдніе слѣды эгоизма и сомнѣній. Слова Ѳедора, примѣръ мужика, его убѣжденіе и чувство были только этой послѣднею каплей. Они передались Левину непосредственно. Они влили въ его сердце чувство, что все, что истинно живетъ, все вѣритъ въ Бога. И самъ Левинъ вдругъ ожилъ совсѣмъ и увѣровалъ въ Бога.

Но отчего же г. Станкевичъ съ такимъ ужаснымъ презрѣніемъ отнесся къ Ѳедору подавальщику, къ нянюшкѣ Агаѳьѣ Михайловнѣ, ко всѣмъ этимъ добрымъ, простымъ и умнымъ людямъ? Этого я никакъ не могъ поняты. Тутъ-то и начинались мои сомнѣнія. Еще я никакъ не могъ понять, что именно даетъ всѣмъ подобнымъ мыслителямъ такую твердость вѣры въ разные "измы", такую незыблемую увѣренность въ обладаніи истиной, такое презрѣніе къ сомнѣвающемуся, ищущему Левину, съ его вѣчнымъ алканіемъ и жаждою правды?... Этого я никакъ не могъ себѣ уяснить.

Однажды, размышляя, объ этомъ назойливо надоѣдавшемъ мнѣ, недоумѣніи, я подошелъ къ окну своей комнаты, выходившей на большую пустынную площадь. На дворѣ былъ густой туманъ, почти такой же непріятный, какъ и тотъ, что наполнялъ тогда пой умъ подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ чтенія отечественныхъ журналовъ. У воротъ стояло четверЬ контрабандистовъ, жившихъ въ подвальномъ этажѣ нашего дома. Всѣ четверо, куря папироски, оживленно разговаривали о чемъ-то, часто поглядывая на небо. Вѣроятно, они недоумѣвали, долго ли продержится туманъ, важный для ихъ предпріятія. Форточка отворялась внутрь и я открылъ ее, чтобы прогнать двухъ маленькихъ гимназистовъ, вертѣвшихся тутъ совсѣмъ не кстати.

-- А вѣдь Ицкѣ не жить,-- сказалъ высокій, тощій еврей, съ непріятнымъ лицомъ и бѣгающими глазами, въ оборванномъ пальто, съ какой-то грязной тряпкой вмѣсто кушака.

-- Да, не встанетъ. Ну, что-жь, женѣ есть что оставить,-- отвѣчалъ другой, поменьше, коренастый, веселый и молодцеватый полякъ, съ пьяною и задорною рожей.

Всѣ четверо задумались.

-- Еще съ тѣхъ поръ, какъ онъ отравилъ въ Блашкахъ стражническихъ лошадей, я думалъ, что ему не сдобровать,-- съ серьезнымъ выраженіемъ въ добромъ и честномъ лицѣ, медленно проговорилъ не молодой уже нѣмецъ, разсчитанный полгода назадъ на суконномъ заводѣ.

-- Ну, что ты, Франекъ, опять сталъ задумываться?-- обратился онъ ласково къ четвертому, который стоялъ спиной къ фонарю и, поднявъ голову, какъ будто искалъ чего-то въ сѣрыхъ, изрѣдка прорывавшихся отъ, вѣтра и тусклаго луннаго свѣта, грязныхъ облакахъ.-- Или все еще не соглашается твоя Манька? Плюнь,-- дѣло нестоющее, право!

Франекъ повернулся, и колеблющійся свѣтъ фонаря освѣтилъ на мгновеніе его тонкое, умное лицо. Онъ внимательно, укоризненно-строго посмотрѣлъ на старика и, не сказавъ ни слова, отошелъ въ сторону.

Вдругъ раздался топотъ.

-- Тс... стражники ѣдутъ!-- испуганно прошепталъ высокій еврей.

Всѣ похватали какіе-то пузыри, должно-быть съ водкой, и разбѣжались въ разныя стороны. Топотъ быстро приближался, и офицеръ пограничной стражи съ четырьмя солдатами прискакалъ къ самому дому.

-- Ну-ка, Морозъ, пошарь легонько!

Тотъ слѣзъ, сбѣгалъ въ подвалъ и тотчасъ же вернулся съ докладомъ.

-- Никого нѣтъ тамъ, ваше скоблародіе. Надо-быть унесли. Должно полагать, у Дубца малага переправлять будутъ.

-- Ну, трогай туда!

Разъѣздъ ускакалъ. "Своевременно посѣтили" -- подумалъ я и тутъ только замѣтилъ гимназистовъ, которыхъ хотѣлъ прогонять.

-- Венеръ, что вы тутъ дѣлаете съ братомъ? Идите домой. Завтра опять единицу придется вамъ ставить.

-- Господинъ учитель, мы только хотѣли вымыть эту мочалку. Намъ нужно хвостъ къ змѣю придѣлать. Какъ* разбойники пришли, мы испугались и хотѣли убѣжать, но мы тогда увидали васъ въ окошко и остались. Мы думали, если ры смотрите, значитъ и намъ можно остаться. И они говорили такія страшныя, интересныя вещи,-- сказалъ бѣлокурый мальчикъ робкимъ голосомъ, но съ совершеннымъ довѣріемъ и прямотой обращая ко мнѣ свое нѣжное, свѣжее лицо и ласково глядя на меня своими добрыми, невинными глазами.

-- Ну, хорошо. А на какой рѣкѣ стоитъ нашъ городъ? Вѣдь назавтра объ рѣкахъ задано.

Мальчикъ испугался гораздо больше, чѣмъ когда говорилъ о разбойникахъ. Другой, черноволосый, съ шустрыми глазами, стоя за кривымъ стволомъ обломанной акаціи, дѣлалъ ему какіе-то отчаянные знаки.

-- Мы этого еще не проходили, господинъ учитель... Нашъ городъ стоитъ при рѣкѣ... при... да, да, при Атлантическомъ океанѣ,-- торопливо сказалъ онъ съ прояснившимся вдругъ выраженіемъ.

Я отошелъ отъ окна, и мнѣ показалось, что мои недоумѣнія почему-то еще сильнѣе запутались. Для кого живутъ, для чего воруютъ эти контрабандисты? Зачѣмъ эти стражники и офицеръ? Живутъ ли они для души, для Бога? Зачѣмъ все это? Зачѣмъ я ставлю единицы этому милому мальчику? Зачѣмъ стражники и контрабандисты убиваютъ другъ друга? Зачѣмъ мальчикъ не боится говорить со мной о начальномъ хвостѣ для змѣя и пугается Атлантическаго океана? И что я дѣлаю, зачѣмъ я живу здѣсь, такъ далеко отъ родины?

И я почувствовалъ себя еще непріятнѣе. Ицка раненый на смерть и испугавшійся мальчикъ никакъ не выходили изъ головы, и мысли о нихъ какъ-то странно мѣшались съ словами Ѳедора подавальщика, съ уроками Сережи, со всею исторіей и особенно эпилогомъ добродушнаго Левина,-- со всѣми критиками на нихъ въ нашихъ журналахъ. Дѣлать ничего въ этомъ настроеніи мнѣ какъ-то не хотѣлось. "Попробую заснуть,-- подумалъ я,-- правильнѣе будетъ". Я легъ и черезъ нѣсколько минутъ мысли стали путаться еще страннѣе. То мнѣ казалось, что это не знакомый мнѣ офицеръ, а г. Станкевичъ подскакивалъ со строгимъ лицомъ къ нашему дому,-- что это не солдаты съ нимъ пріѣзжали, а критики изъ разныхъ журналовъ, и что всѣ "ни грозно кричатъ мнѣ: "Покажите намъ Левина,-- мы его подстрѣлили, но онъ убѣжалъ къ вамъ. Сейчасъ давайте намъ его!"Я вдругъ испугался за Левина; вдругъ мнѣ такъ ужасно жаль его стало: я вздрогнулъ, вскочилъ и -- проснулся. "Что за чертовщина!-- подумалъ я и легъ снова.-- А вѣдь жаль, что Левинъ выдуманный. Какъ бы хорошо, еслибъ онъ жилъ, и Агаѳья Михайловна тоже. Вѣдь они бы сейчасъ мнѣ сами все объяснили". И такъ мнѣ грустно стало, что ихъ нѣтъ, что все это -- только мечта, такъ сильно потянуло меня къ далекой родинѣ, гдѣ они жили въ моемъ воображеніи, что я опять постарался въ утѣшеніе заснуть.

И вотъ заснулъ я, и вотъ приснился мнѣ длинный, удивительный сонъ.

М. С. Громека.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

"Русская Мысль", No 4, 1883