* Печатается по рукописи: ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Ед. хр. 967. Л. 1-6 об.
1
Железная дорога есть короткий сон с странным пробуждением: не скоро от него опомнишься. Вчера и сегодня -- антиподы: другой мир, другие предметы, другие люди, а, между этим, вчерашнее так и вертится перед вами, не скоро от него отделаешься. Вчерашнее и оставленное всегда мило сердцу. Как не вспомнить того друга, с которым задушевно беседовал, и те приятные обеды в семействе просвещенном, где мы не были чужие, где высказывались свободно мысли не для многих и можно было посмеяться, где иногда встречали новоприезжего с берегов Сены, который сыпал свои остроты, не щадя своего ближнего, без всякой злости и потому только, что француз словоохотлив. Как не вспомнить и наши вечера, где общество оживлялось не картами, не польками, а тем, что облагороживает человека: разговоры, чтение, музыка. Вспомнишь и того, и ту, даже и тех, которые надоедали. Разлука придает красивые колера: может быть, и от того, что часто в существе далекий предмет кажется лучше, подойдешь ближе, куда как не хорошо! А, между тем, и про этих далеких совестно сказать дурное, все равно, как про покойника. Я думаю, что для обоюдной выгоды не худо иногда расставаться. Может быть, и меня кто-нибудь пожалеет и придаст мне приятный колер, а то ведь, когда часто кто со мной бывает, как не заметить, сколько у меня углов. Да, я знаю, что во мне их довольно, но, несмотря на такое сознание, все-таки не выношу многое и не умею притворяться; скучно -- сморщусь, вытяну лицо, глупо -- надоедают еще хуже. Как бы выгодно было для меня, если б в разлуке эти мины казались бы от меня приятными улыбками в воображении тех, которые имели несчастие попасть в минуты моего не духа. Очень желаю исправиться, а все-таки не могу отвечать, чтоб и вперед этого не случилось. Какое же странное пробуждение. Надо рассказать, с чем я заснула. Огромный, чудный город, до того оживленный, что можно утвердительно сказать, что пять минут ни днем, ни ночью, все равно, чтоб не было кого на улице: все идут, едут, спешат, едва ли не заодно с докторами. С весною, с вскрытием красавицы сине-волнистой Невы, движение умножается. В это время начинают предпринимать и гоняться за будущими удовольствиями, -- зимою наслаждаются настоящими. Прежде всего, займутся переменою одежды с зимней на летнюю, и этот кризис совершится небезболезненно для кармана, особливо и потому, что трудно удержаться от искушения, когда в магазинах являются все блестящие безделки, сумасводительные и на которых, вероятно, строятся тайные планы, имеющие невыразимую прелесть. После Святой весь блестящий мир отправляется гулять в Летний сад, несмотря на то, что деревья еще не убрались по-праздничному, травы не бывали, одне только мраморные статуи как-то грустно посматривают, но принято гулять так в это время для того, чтоб показать изящество дорогих весенних платьев с воланами, с килями из светлых цветов, держать зонтик в обтянутой перчатке, и, наконец, для того, чтоб показать некоторую нежность к весне. Вскоре после этого гулянья представляется другое -- это биржа с ее привозным живым миром пернатых, истомленных собак в клетках, черепахах, едва ползающих. А если б все это заговорило языком нам понятным, уж досталось бы человеку-хищнику. Сколько послышалось бы вопросов, столько же и ответов полились бы на птичьем, собачьем языках. Нельзя угадать, что сказали бы обезьяны: я думаю, что они просто бросились бы в волоса и лицо своих хозяев и любопытных зрителей. "Зачем увезли нас из наших дивных, душистых лесов, -- кричали бы попугаи и малютки птички красноголовки и синеголовки, -- как нам здесь худо в этих душных, крошечных клетках, где наше лесное раздолье и приволье? Где наше небо, где теплый воздух? Неужели для того привезли только, чтоб глядеть на ваших нарядных дам, которые так равнодушно мимо нас ходят! Да и на что похвала, когда худо жить: нам они не нужны! Мы всегда хвалили Бога, потому что мы всегда были довольны!.." Конечно, они бы так сказали. Растения тоже стали бы жаловаться, и справедливо. Посудите сами, каково из теплой ванны вдруг сесть в холодную. А ведь это их положение. На меня всегда нападает грустное чувство на бирже. Одни раковины меня утешают. Нерукотворный фарфор, с ослепительною яркостью цветов, изделье бездонного моря, как ты великолепен! Жилище бедного маленького животного, кто так убрал тебя?! Я не могу без особенного умиления глядеть на раковины, у меня навертываются слезы благодарности, и тем противнее мне эти толстые привозители всего этого товара. Надо видеть, как они беспечно, а между тем насмешливо глядят на толпу, ходящую около них. Как они бесстыдно просят огромные суммы даже за этих бедных птичек, уже мертвых, но все еще прекрасных, с их золотистыми и лазоревыми перьями! Я всегда обрадуюсь, когда вижу, кто купит попугая или других птичек; им все лучше будет, просторнее и это уже выигрыш, а то, сердечные, так и бьются носиками об решетки. С биржи можно пойти прогуляться на набережную: там уж дымятся пароходы и готовятся к отъезду; все кипит движением, за два месяца места уже взяты. Здесь следовало бы погрустить об отъезжающих, высказать томительное чувство разлуки, но как-то и душа, и перо отказываются от таких возгласов. Сколько я видела наших русских путешественников, отъезжающих за границу, то они здоровы, едут повеселиться, истратить побольше денег и возвратиться с запасом материй и множество<м> роскошных вещей. Тут одна только жалкая сторона, что более ничего другого не вывезут, да в прибавку иметь удовольствие сказать магические слова: "я была за границей!" Нынешняя же весна оживилась еще новым и торжественным событием, это освящение великолепного Храма Исакия после девяностолетнего строения и ожидания. Храмы Господу не нужны: вся природа, вся вселенная Его храм. Но человеку необходимо иметь такое место, где более ощутительно присутствие Божие, где в таинствах сходит благодать Его и где, несомненно, прольется в скорбную душу всякое утешение, нигде так явно и живо не проникающее, как при слушании Божественной литургии: люди же ни выдумать, ни дать его не могут.
За несколько дней до нашего отъезда мы были на репетиции в Соборе и слышали молитвенный аккорд, составленный из 1200 человек, чудно сливались эти голоса в одно целое; так должны бы сливаться в одно и души приходящих в Божий храм. Но вот беда, что суета человеческая везде примешается, все равно, как пыль, от которой никуда не уйдешь. И при этом важном событии сколько родилось хлопот, приготовлений, как и где смотреть церемонию, какие лучше места и прочее: всегда прежде всего материальное, услаждающее взоры, только как зрелище, а ведь надо же посмотреть! А там что? -- Забыть!..
<2>
Итак, мы под этой кипящею суетою разговоров, предположений и сборов делали свое дело, укладывались, прощались и, наконец, отправились. Ожидая громогласного сигнала к отъезду, мы имели удовольствие увидеть еще двух-трех приятелей. Вот уж мы поместились в вагон, третий колокольчик ударяет, и стоящие решетки уж ускользают от нас так быстро, что я в эту минуту, как мы двинулись, увидела мельком еще милое лицо Князя и что ОН перекрестил нас! Благодарю, добрый друг наш!.. Эта минута всегда грустна!.. Хорошо, что и город со всей его суетою тоже исчезает и вас тотчас охватывает свежий воздух, вы видите траву, деревья, все так зелено, ароматно, и вот уже первая отрадная минута, кажется, что вы освободились из чего-то очень тяжелого. Но что ж с вами сделалось, не прошло и суток, а все переменилось. Где вы? что с вами?.. Мы сидим на станции, где никого нет!.. Солдат, пустая комната, вот и чай подают, он очень вкусен, вы освежились, а все-таки мелькают в голове и глухой переулок, где мы жили, посещения, магазины, вчерашняя беседа у двоюродного брата, где мы пили чай, ели апельсины, рассматривали альбомы Брюллова и Кипренского, вот и Римский монах, и Итальянки с четками! Где это все?! Сцена совсем переменилась. Является безобразный, беспокойный тарантас и уж мы, помещиками, с узелками, собаками, тащимся на худых лошадях к себе. Если б не сильный ветер вспоминал нам Петербург, то как будто мы не оттуда. Просто сон!.. Наконец, приезжаем в свой дедовский замок; собаки залаяли, все выбежало навстречу. Конечно, первое требование было живительного чая, потому что мы порядочно продрогли. После того побежали по всем горницам, повидаться хотя с неодушевленными предметами, но имеющими свой интерес и по давности их существования, и по воспоминаниям. Поклонились портретам своих предков, и понемногу началась в доме деятельность новой жизни! Вот какой сон совершился в течение суток. Для противуположности и живых предметов окончу маленькой сценой из деревенского быта. После обеда пришла повидаться со мною бедная старушка, проживающая у нас на погосте. Я делаю всегда обыкновенный вопрос: "Как вы поживаете?" -- потому что ответ может быть и откровенный, если захотят, и можно отвечать общими местами.
-- Очень хорошо, матушка, благодаря Бога, хлебца еще у меня есть, вот уже пятый год после братца две гряды, одна с луком, другая с картофелем.
-- А что ж зимой-то вы делаете, ведь вам скучно.
-- Отчего же? То печку вытоплю, да себе изготовлю похлебку, а после попряду да опять по домашним делам побреду за щепками, а там опять за прялку!
Слушая эти слова и видя спокойное лицо старушки, ее более чем простую одежду и помня еще свет Петербурга со всем тем, как живут многие и как живется, многое пришло мне на мысли! Где ж счастье? Что оно? И как и где его найти?
В том ли оно, когда модная барыня тратит тысячи на кружево, материи, на все, что минутно ее пленит или польстит во тщеславие?
Там ли, куда едут, чтоб посмотреть бессмысленно, мимоходом или гениальные произведения, или вековые памятники отживших народов, чтоб после сказать: "Я была там, я видела то?"
Там ли оно, где в золотых чертогах сидеть, зевая, между цветов и всех выдумок роскоши, всегда толкуя о мелочах.
У того ли, пред кабинетом которого толпится множество людей в ожидании его милостивого взгляда?
Нашел ли его артист, после рукоплесканий толпы, которая или бессмысленно хлопает, или пропускает самые лучшие места его игры?
Я не говорю о поэтах, для них слишком много горького здесь, чтоб они и пытались найти счастье, часто и лавровый венок обвит тернием.