Гуревич Любовь Яковлевна - Личные воспоминания О H. С. Лескове

ЛИЧНЫЯ ВОСПОМИНАНІЯ О H. С. ЛѢСКОВѢ.

Изъ дневника журналиста.

Франція. Тюрби.

Только что пришедшія сюда русскія газеты принесли извѣстіе о смерти H. С. Лѣскова, и извѣстіе это поразило меня, хотя при его сердечной болѣзни смерти можно было ожидать. Въ этомъ тучномъ старикѣ съ блестящими, острыми черными глазами таилось столько чисто органической мощи, въ немъ кипѣлъ такой неукротимый темпераментъ, что глядя на него легко было забыть о его болѣзни, о которой приходилось слышать и отъ него самого, и отъ другихъ, и припадокъ которой случился съ нимъ разъ на моихъ глазахъ. Въ послѣдніе годы онъ много думалъ о смерти и хотѣлъ готовиться къ ней, чтобы умереть "достойно". Но вся его душевная организація съ неодолимой любовью къ жизни, въ самыхъ яркихъ и жгучихъ ея проявленіяхъ, отвращала его отъ смерти, и приближеніе смерти ужасало его. Меня поразило то обстоятельство, что онъ умеръ тихо, безъ агоніи. Онъ обязанъ этимъ какому нибудь особому теченію его болѣзни. Тому, кто часто видѣлъ его за послѣдніе годы, невольно приходило въ голову, что онъ долженъ будетъ умереть въ тяжелой агоніи, мучительно и шумно отбиваясь отъ смерти. Таковъ онъ бывалъ въ припадкахъ своей сердечной болѣзни. Дыханіе его стѣснялось и становилось громкимъ, конечности ледянѣли, а онъ неистово гнѣвно звалъ домашнихъ, чтобы они облегчили его страданія, исполняя данныя на случай припадка приказанія доктора... Посмертныя распоряженія его показались мнѣ необычайно характерными и вполнѣ выражающими этого оригинальнаго человѣка съ его сложными, противорѣчивыми настроеніями послѣднихъ лѣтъ. Тутъ отразились и его сознательныя представленія о ненормальности современной жизни, о ея глубокомъ противорѣчіи съ христіанскими идеалами, и его любовь ко всему исключительному, изысканному, и искреннее сознаніе своихъ внутреннихъ противорѣчій, и самолюбивая тревога о томъ, что другіе также понимаютъ и осуждаютъ его несовершенства. Просьба о томъ, чтобы тѣло его непремѣнно вскрыли и изслѣдовали причину его болѣзни звучитъ какой-то мрачной причудой. Въ просьбѣ "погребсти" его какъ можно проще, уклоняясь отъ общепринятыхъ обычаевъ чувствуется одновременно и духъ раціонализма, духъ убѣжденнаго сектанства и забота о томъ, чтобы послѣдній торжественный обрядъ былъ справленъ по немъ такъ, какъ этого хочетъ его своеобразная душа. Наконецъ -- это завѣщаніе -- не говорить рѣчей на его могилѣ -- отголосокъ его презрѣнія къ плоскимъ, безсильнымъ и часто по существу комичнымъ словоизліяніямъ, которыми не рѣдко сопровождаются у насъ торжественныя похороны,-- и въ заключеніе -- просьба поставить на его могилѣ простой деревянный "крестъ", который -- онъ надѣется въ душѣ, онъ страстно хочетъ этого -- будетъ возобновляться его читателями и почитателями...

Оригинальный, капризный, мятежный человѣкъ, оригинальный, причудливый, мощный и сочный талантъ. Среди нѣсколько безсильной современности, томящейся въ рожденіи новыхъ идеаловъ, онъ жилъ своею обособленною жизнью, полный бушующихъ, тяжелыхъ страстей, не переставая искать какой нибудь мирной пристани для своей души, для своего безпокойнаго, придирчиваго и сильнаго разума.

Онъ жилъ много лѣтъ въ одной и той-же квартирѣ, на Фурштадской, въ первомъ этажѣ невысокаго домика. Входная дверь изъ подъ воротъ открывалась прямо въ маленькую, темную переднюю, гдѣ посѣтителю бросались въ глаза на вѣшалкѣ своеобразныя верхнія одѣянія -- тулупы и шубы хозяина, а въ углу коллекція разнообразнѣйшихъ, но крѣпкихъ и толстыхъ палокъ. Изъ передней посѣтитель входилъ въ кабинетъ писателя и заставалъ его обыкновенно полулежащимъ на широкомъ диванѣ или въ большомъ креслѣ съ подставленнымъ къ ногамъ стуломъ. Его домашній костюмъ -- какая-то особая длинная кофта или коротенькій халатикъ изъ свѣтлой полосатой бумазеи или какой-нибудь другой неожиданной въ данномъ употребленіи матеріи на минуту стѣсняли его при первомъ знакомствѣ. Онъ извинялся, хотя какъ-то наскоро, обдергивался, но сейчасъ-же забывалъ объ этомъ, протягивая руки посѣтителю и всматривался въ него блестящими любопытными глазами. Онъ очень любилъ новыхъ людей, оживлялся при новыхъ знакомствахъ, дѣлался очень разговорчивъ и, быстро переходя съ предмета на предметъ, затрогивая разныя, крупныя и мелкія событія дня -- политическія или литературныя -- высказывался съ увлеченіемъ -- то гнѣвнымъ, то насмѣшливымъ, то раздраженнымъ, или, попавъ на подходящую тему, давать цѣлый жизненный разсказъ, полный тѣхъ-же мудреныхъ и оригинальныхъ словечекъ и оборотовъ рѣчи, которыми были полны его печатныя произведенія, но которые въ живомъ устномъ изложеніи -- горѣли яркимъ блескомъ самоцвѣтныхъ камней. Онъ могъ проговорить такъ цѣлый вечеръ. Многочисленные, старинные часы, которыми была уставлена и увѣшана его комната, перекликались каждыя четверть часа, то нѣжнымъ звономъ колокольчиковъ, то короткимъ стариннымъ музыкальнымъ напѣвомъ. Безчисленные портреты, картины въ снимкахъ и оригиналахъ, огромный, длинный и узкій образъ Божьей Матери, висящій посреди стѣны съ качающейся передъ нимъ на цѣпяхъ цвѣтною лампадою -- все это пестрѣло передъ глазами со всѣхъ сторонъ, раздражая и настраивая. фантазію. Красивыя женскія лица, нѣжныя и томныя, а рядомъ съ ними стариннаго письма образъ или картина на деревѣ -- голова Христа на крестѣ въ нѣсколько сухомъ стилѣ Альбрехта Дюрера. Гравюры съ картинъ французскихъ романтиковъ и между ними фотографія съ суровой и рѣзкой картины Ге -- "Что есть истина". На столахъ множество разновидныхъ лампъ, масса бездѣлушекъ, оригинальные или старинные рѣзаки, вложенные въ наиболѣе читаемыя и перечитываемыя книги, послѣднія сочиненія гр. Л. Толстого, "Жизнь Христа" Ренана. Отдѣльно, въ маленькомъ футлярѣ, простое, все испещренное отмѣтками и замѣтками Евангеліе. Тутъ-же, недалеко -- небольшой, но массивный и красиво сдѣланный, высеребренный якорь, служащій прессомъ для бумагъ

-- Вотъ этотъ якорь,-- говоритъ хозяинъ, показывая его гостю,-- сдѣланъ былъ для чего-то на царскую яхту, два ихъ было. Матросъ укралъ, ходилъ по берегу въ Гунгербургѣ и продавалъ. Я и купилъ...

Онъ смѣется, и тучное тѣло его трясется отъ этого смѣха. Потомъ онъ встаетъ и выходитъ въ сосѣднюю комнату, долго шуршитъ и возится, зоветъ дѣвушку или свою воспитанницу, вмѣстѣ ищутъ чего-то. Потомъ онъ приходитъ, вынося коробку съ мармеладомъ и финиками и замысловатой формы бутылочку съ наливкой или какимъ-то особеннымъ греческимъ виномъ и усердно угощаетъ гостя, усаживаетъ его ловчѣе на диванѣ, закладывая за спину диванныя подушки. Горничная приносить чай на подносѣ и ставитъ на небольшую, раздвижную подставку. Хозяинъ придвигаетъ къ себѣ свою особенную, большую чашку, и опять заговариваетъ, быстро переходя съ предмета на предметъ, хмурясь или. усмѣхаясь, гнѣваясь на послѣдній злой и грубый фельетонъ большой газеты или размышляя вслухъ, по первому попавшемуся поводу, о смыслѣ жизни, о добрѣ и злѣ, о загадочности приближающагося таинства смерти.. и тутъ-же сходя на вопросъ о разныхъ способахъ погребенія, о погребальныхъ обрядахъ въ разныя времена, о различныхъ религіозныхъ общинахъ и сектахъ.

Некрологи большихъ петербургскихъ газетъ, говоря о его міровоззрѣніи и жизненныхъ понятіяхъ, подчеркнули, что онъ не былъ ни либераломъ, ни консерваторомъ, но при этомъ его изобразили, по незнанію или непониманію его, какъ человѣка индифферентнаго къ вопросамъ политическимъ или примиряющимся съ тѣмъ, съ чѣмъ борются русскіе либералы. По самой натурѣ своей, полной гнѣва и страстей, по складу своего критикующаго, злого и.сильнаго ума, по духу самобытности и сектантской обособленности, онъ не мирился, можно сказать, никогда и ни съ чѣмъ. Онъ не мирился ни съ чѣмъ существующимъ, онъ. во всемъ усматривалъ человѣческую глупость или подлость и, высмѣивая глупость, тяжко ропталъ противъ подлости, волнуясь, задыхаясь и перебивая свои гнѣвныя рѣчи часто повторяющимся у него восклицаніемъ: "о Господи! о Господи!", въ которомъ слышался вздохъ мятежнаго сердца. Онъ никогда не зналъ душевнаго или умственнаго успокоенія. Онъ громилъ старое, отживающее и высмѣивалъ новое, не дожидаясь, чтобы оно принесло свои плоды, не снисходя къ недостаткамъ, свойственнымъ періоду броженія. Въ своей молодости онъ бросилъ рѣзкій и злой вызовъ своему поколѣнію, грубо передразнилъ ужимки нигилистки, съ злобнымъ недовѣріемъ изобразилъ нигилиста и, нарисовавъ своей яркой и могучей кистью нѣсколько симпатичныхъ женскихъ фигуръ изъ того-же поколѣнія и круга, безпомощно мятущихся среди разгрома старыхъ устоевъ, послалъ на всѣ четыре стороны, невѣдомо какимъ земнымъ или неземнымъ силамъ, свое мрачное проклятіе. Все недодѣланное, ломанное, болѣзненное, переходное встрѣчало его безпощадное осужденіе. Ему импонировали только простые, мощные характеры, цѣльныя натуры людей изъ народа, и съ грознымъ вдохновеніемъ онъ нарисовалъ нѣсколько такихъ почвенно-русскихъ типовъ, необычайно прекрасныхъ по силѣ, оригинальности и правдивости. Онъ такъ хорошо зналъ и изображалъ бытъ русскаго духовенства, что невольно приходило въ голову, что онъ самъ вышелъ изъ этой среды, и что въ этомъ именно кроется объясненіе многихъ его особенностей, его причудливаго, нѣсколько на старинный ладъ, языка, его интереса къ религіознымъ и даже богословскимъ вопросамъ, атрибутамъ церковнаго благочестія. Но его натура не обусловливалась средою, была сильнѣе того, что называется жизненными обстоятельствами, это исключительная среди нашей интеллигенціи натура, въ крови которой была, какъ-будто, капля крови Ивана IV, мятежнаго деспота съ порывами къ самоусовершенствованію, со склонностью къ святошеству, но вмѣстѣ съ тѣмъ со способностью терзаться угрызеніями совѣсти и смиряться въ религіозномъ экстазѣ. Вся его обстановка, его языкъ, все, что составляло его жизнь было пестро, фантастично, неожиданно и цѣльно въ самомъ себѣ, какъ единственный въ своемъ родѣ храмъ Василія Блаженнаго. На всемъ лежала печать чего-то стариннаго и церковнаго. Во всемъ, что касалось церкви, онъ былъ рѣдкій и исключительный знатокъ. Въ періодъ самаго крайняго матеріализма, его влекли вопросы религіи. Но раціоналистъ по духу своему и злой скептикъ по отношенію ко всему, къ чему онъ приближался, онъ не могъ примкнуть ни къ одной группѣ людей, объединенной какими-либо опредѣленными догматами. Не будучи теоретическимъ мыслителемъ, онъ не умѣлъ создать себѣ вполнѣ самостоятельнаго религіознаго міросозерцанія, и побуждаемый своими высшими инстинктами, онъ искалъ, находилъ, критиковалъ и уходилъ искать лучшаго. Съ наблюдательностью крупнаго художника присматриваясь ко всѣмъ особенностямъ людей, съ которыми временно соединяли его вѣрованія, онъ все отмѣчалъ, запоминалъ, накоплялъ въ своей душѣ кладези рѣдкихъ и драгоцѣнныхъ знаній, которые остались почти неиспользованными въ его литературной дѣятельности. Въ послѣдній періодъ его жизни духъ его нашелъ глубокую отраду въ религіозно-философскомъ ученіи Льва Толстого. Здѣсь нашли себѣ удовлетвореніе и примирились религіозныя и раціоналистическія его стремленія. Онъ откровенно назвалъ себя адептомъ Толстого и хотѣлъ смиренно склонить голову передъ геніемъ великаго писателя. Въ вопросахъ общественной морали онъ постоянно, настойчиво и съ какою-то особенною, во всемъ присущею ему запальчивостью провозглашалъ себя его единомышленникомъ. Онъ хотѣлъ-было подчиниться его предписаніямъ и въ дѣлѣ личной нравственности, онъ хотѣлъ быть вегетаріанцемъ, онъ часто говорилъ о необходимости сузить наши личныя потребности, отдать неимущимъ излишки, употребляемые нами на угожденіе нашимъ капризамъ. Но его бурный, властный темпераментъ и тутъ начиналъ роптать, и безпокойный умъ подсказывалъ рѣзкія возраженія. Уничтожить бракъ, уничтожить страстную и грѣшную любовь -- ему казалось это посягательствомъ на самую жизнь, которую онъ любилъ всѣмъ своимъ существомъ. И онъ ропталъ и за-глаза спорилъ вслухъ съ тѣмъ, кого называлъ своимъ учителемъ.

-- Онъ хочетъ, и сынъ его, и толстовцы, и другіе,-- говорилъ онъ одинъ разъ,-- онъ хочетъ того, что выше человѣческой натуры, что невозможно, невозможно, потому что таково естество наше... Я знаю самъ... Всю жизнь свою я былъ ангеломъ. Я творилъ такое, что... никто не знаетъ этого. И теперь -- я старикъ, я больной, и все-таки -- такое во мнѣ кипитъ, что я и самъ сказать не умѣю, какъ и что. Сны мнѣ снятся -- сны страшные, которыхъ нельзя словами описать. И кто знаетъ, что это? и зачѣмъ, почему и откуда? Назвать-ли это чувственностью? Но вѣдь я самъ не знаю, зачѣмъ она мнѣ! Ничего мнѣ не надо, ничего я разумомъ своимъ не хочу,-- ищу покоя души своей, а что-то мутитъ и мучитъ меня...

И онъ замолкъ, прислушиваясь къ нѣжно-звенящему бою часовъ, на который другіе часы откликнулись короткимъ музыкальнымъ напѣвомъ. Это было мѣсяца за три до его смерти.

Не часто являются между нами такіе оригинальные таланты. Наши поколѣнія даютъ совсѣмъ другіе Типы. Развѣ только приблизится столь желанная эпоха всеобщаго обученія, и народъ вышлетъ свои лучшія свѣжія силы на помощь нашей обезсиленной обстоятельствами, нѣсколько безкровной интеллигенціи.

Л. Г.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 4, 1895