Гексли Томас Генри - Эволюция и этика

Эволюція и этика.

(Рѣчь Томаса Гёксли *).

*) Произнесена 18 мая 1893 г. Рѣчь сопровождается длинными примѣчаніями. Мы не сочли нужнымъ ихъ перевести, ограничившись подстрочными выносками лишь въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ это было необходимо для поясненія мысли автора.

Soleo enim et in aliena castra transire, non
tanquam transfuga, sed tanquam explorator.
(-L. Annaei Senecae Epist. II, 4).

Мои современники, конечно, помнятъ прелестную дѣтскую сказку Про Джака и бобовый стебель. Но болѣе серьезные и почтенные наши молодые товарищи, воспитанные на строгой умственной діэтѣ, вѣроятно, знакомы со сказочнымъ міромъ только изъ учебниковъ сравнительнаго языковѣдѣнія; имъ, пожалуй, не мѣшаетъ разсказать содержаніе сказки. Въ ней говорится про бобовый стебель, который ростетъ, ростетъ, пока не доростаетъ до неба, и тамъ раскидывается роскошнымъ лиственнымъ шатромъ. Герой разсказа карабкается вверхъ по стеблю и убѣждается, что листва разросшагося боба несетъ на себѣ цѣлый новый міръ, слагающійся изъ тѣхъ же основныхъ началъ, какъ и нашъ, но, въ то же время, совершенно отъ него отличный. Эти приключенія, о которыхъ я не стану далѣе распространяться, должны бы, въ концѣ-концовъ, совершенно измѣнить міровоззрѣнія героя нашей сказки. Но такъ какъ сказки пишутся не для философовъ и не философами, то о міровоззрѣніяхъ въ нихъ ничего не говорится.

То, что я намѣренъ предпринять, въ извѣстной степени напоминаетъ приключенія этого смѣлаго сказочнаго героя. Я приглашаю васъ послѣдовать за мной и проникнуть въ міръ, который многимъ покажется чуждымъ и необычнымъ,-- при помощи боба. Не хитрая и будто совсѣмъ косная вещь -- этотъ бобъ. Но если посадить его, соблюдая нѣкоторыя предосторожности,-- къ числу которыхъ, прежде всего, нужно отнести извѣстное количество тепла,-- онъ обнаруживаетъ дѣятельность поистинѣ изумительную. Выглядываетъ зеленый ростокъ; онъ пробиваетъ себѣ путь изъ почвы къ свѣту, и быстро ростетъ, пробѣгая при этомъ цѣлый рядъ превращеній, которыя не поражаютъ насъ, какъ сказочный разсказъ, лишь потому, что совершаются на нашихъ глазахъ, каждый день и съ утра до вечера.

Незамѣтно для глаза выводитъ растеніе большое и сложное зданіе изъ корней, стеблей, листьевъ, цвѣтовъ и плодовъ, выдѣланныхъ и снаружи, и совнутри по крайне сложному и, въ то же время, до мелочей заранѣе опредѣленному шаблону. Каждой изъ этихъ частей, каждой подробности ея строенія присуща извѣстная дѣятельность, находящаяся въ гармоніи съ такою же дѣятельностью другихъ частей; всѣ онѣ содѣйствуютъ сохраненію цѣлаго и успѣшному исполненію той роли, которую оно играетъ въ общей экономіи природы. Но какъ только это зданіе, выведенное съ такою точностью и совершенствомъ, достигаетъ полноты развитія, оно начинаетъ разрушаться. Мало-по-малу растеніе завядаетъ и исчезаетъ, оставляя по себѣ много или мало такихъ же нехитрыхъ и, повидимому, косныхъ тѣлъ, какъ тотъ бобъ, отъ котораго оно беретъ начало и, подобно ему, обладающихъ потенціальною силой, способною воспроизвести такой же новый циклъ явленій.

Ни поэтическая, ни научная фантазія не затруднилась бы подыскать аналогіи для этого процесса поступательнаго движенія съ послѣдующимъ возвратомъ къ исходной точкѣ. Его можно сравнить съ восходящимъ и нисходящимъ движеніемъ брошеннаго камня или съ троэкторіей пущенной стрѣлы. Или мы скажемъ, что жизненная энергія идетъ сначала въ гору и потомъ подъ гору. Или уподобимъ это распусканіе ростка въ цѣлое взрослое растеніе -- развертыванію опахала или широкому разливу въ началѣ узкаго потока. Такъ или иначе, мы приходимъ къ представленію о "развитіи" или "эволюціи". Здѣсь, какъ и вездѣ, слово -- "лишь дымъ иль звукъ пустой". Важно только имѣть ясное представленіе о фактѣ, обозначаемомъ этимъ словомъ. А въ настоящемъ случаѣ фактъ заключается въ сизифовой работѣ, благодаря которой живое развивающееся растеніе переходитъ отъ относительной простоты и скрытой потенціальности сѣмени къ полному разцвѣту высоко дифференцированнаго типа, за тѣмъ лишь, чтобы вернуться къ прежней потенціальности и простотѣ.

Ясное представленіе о природѣ этого процесса пріобрѣтаетъ особую цѣну, когда мы убѣждаемся, что вѣрное въ примѣненіи къ бобу оказывается вѣрнымъ въ примѣненіи ко всему живому. Начиная съ простѣйшихъ формъ и кончая сложнѣйшими, въ животномъ царствѣ, какъ и въ растительномъ, жизненный процессъ представляетъ намъ тотъ же внѣшній образъ циклической эволюціи. Болѣе того, стоитъ окинуть взоромъ остальной міръ, и эта круговая смѣна явленій невольно бросится въ глаза. Мы видимъ ее въ водѣ, сбѣгающей въ океанъ для того, чтобы вернуться къ своему истоку; въ небесныхъ тѣлахъ, совершающихъ замкнутые пути, возвращаясь къ мѣсту своего отправленія; въ роковой смѣнѣ возрастовъ человѣка; въ послѣдовательномъ ростѣ, разцвѣтѣ и паденіи династій и государствъ, составляющихъ выдающуюся черту гражданской исторіи.

Какъ человѣкъ, переходящій въ бродъ быстрый потокъ, не ступаетъ двухъ разъ въ ту же воду, такъ никто не можетъ сказать о чемъ бы то ни было, относящемся къ міру чувственныхъ воспріятій: оно существуетъ. Въ то мгновеніе, когда онъ произноситъ это слово, когда въ немъ еще только зарождается эта мысль, заявленіе уже перестаетъ быть вѣрнымъ; настоящее уже стало прошлымъ и "существовало" должно стать на мѣсто "существуетъ". И чѣмъ болѣе вникаемъ мы въ природу вещей, тѣмъ очевиднѣе становится, что то, что мы зовемъ покоемъ, только скрытое движеніе--и кажущійся миръ, только нѣмая, но напряженная борьба. Вездѣ, въ каждый моментъ, космосъ представляетъ намъ подвижное равновѣсіе борющихся силъ, картину битвы, въ которой всѣ сражающіеся падаютъ въ свой чередъ. Что вѣрно о части, вѣрно и о цѣломъ. Изученіе природы все болѣе и болѣе приводитъ къ заключенію, что "весь небесный хоръ свѣтилъ и вся краса земли",--только переходныя формы, осколки міровой субстанціи, несущейся по эволюціонному пути отъ потенціальной туманности чрезъ безконечные міры, чрезъ солнца, планеты и ихъ спутниковъ, чрезъ неисчислимыя превращенія вещества, чрезъ несмѣтныя воплощенія жизни и мысли, быть можетъ, чрезъ формы бытія, о которыхъ мы не въ состояніи составить себѣ даже представленія--обратно къ тому неопредѣленному состоянію скрытой потенціальности, изъ которой они произошли въ началѣ. Такимъ образомъ, главнымъ атрибутомъ космоса является его непостоянство, неустойчивость. Онъ принимаетъ для насъ образъ не сущности, пребывающей всегда постоянной, а вѣчно мѣняющаго свой видъ процесса, въ которомъ ничто не сохраняется, кромѣ потока энергіи и всепроникающаго разумнаго порядка.

Мы вскарабкались на самый верхъ нашего бобоваго ствола и достигли сказочной страны, гдѣ обычное и простое становится диковиннымъ и новымъ. Въ изслѣдованіи космическаго процесса, такимъ образомъ понимаемаго, высшія умственныя способности человѣка находятъ для себя примѣненіе: гиганты подчиняются его волѣ, а идеальныя стремленія философа находятъ себѣ удовлетвореніе въ созерцаніи вѣчной красоты.

Но существуетъ и другая сторона этого космическаго процесса, столь совершеннаго, какъ механизмъ, столь прекраснаго, какъ произведеніе искусства. Тамъ, гдѣ космическая энергія проявляется въ сознательныхъ существахъ, на ряду съ ея другими проявленіями выступаетъ и то, которое мы называемъ болью и страданіемъ. Этотъ печальный продуктъ эволюціи рос-тетъ и качественно, и количественно по мѣрѣ развитія животной организаціи, достигая высшаго своего напряженія въ человѣкѣ. Мало того, высшій предѣлъ страданія достигается не въ человѣкѣ-животномъ, не въ человѣкѣ-дикарѣ, а именно въ человѣкѣ, какъ органѣ развитой гражданственности. И это является необходимымъ послѣдствіемъ его стремленія жить этою высшею жизнью, при которой только и достигаютъ полнаго своего развитія самые благородные задатки.

Человѣкъ, какъ животное, достигъ своего главенства надъ міромъ сознательныхъ существъ, превратился въ то гордое прекрасное животное, какимъ мы его теперь застаемъ, конечно, только благодаря успѣху въ борьбѣ за существованіе. При данныхъ условіяхъ, организація человѣка приспособилась лучше, чѣмъ всякая другая, чтобы выйти побѣдительницею изъ космической борьбы. Въ развитіи человѣчества беззастѣнчивое заявленіе своего "я", безсовѣстное наложеніе руки на все, на что ее можно наложить, упорное сохраненіе за собою всего, что только можно сохранить, составляющія сущность борьбы за существованіе, конечно, сослужили свою службу. Своимъ успѣхомъ, въ дикомъ состояніи, человѣкъ, конечно, широко обязанъ тѣмъ качествамъ, которыя онъ раздѣляетъ съ обезьяною и тигромъ: своей исключительной физической организаціи, своему лукавству, чувству общественности, любопытству и страсти къ подражанію, своему инстинкту истребленія, проявляющемуся какъ только какое-либо сопротивленіе пробуждаетъ его гнѣвъ.

Но по мѣрѣ того, какъ анархія смѣнялась соціальною организаціей, по мѣрѣ того, какъ цивилизація стала пріобрѣтать цѣну въ его глазахъ, эти глубоко вкоренившіяся и сослужившія ему службу качества превратились въ недостатки. Подобно многимъ выскочкамъ, человѣкъ охотно оттолкнулъ бы лѣстницу, по которой выбрался въ люди. Онъ охотно убилъ бы въ себѣ тигра и обезьяну. Но они отказываются ему повиноваться, и это-то незваное вторженіе веселыхъ товарищей его буйной юности въ правильную жизнь, налагаемую на него гражданственностью, присоединяетъ новыя безчисленныя и громадныя страданія къ тѣмъ, которыя космическій процессъ налагалъ на него ранѣе, какъ на простое животное. И цивилизованный человѣкъ клеймитъ всѣ эти побужденія тигра и обезьяны, называя ихъ грѣхомъ и, въ крайнемъ случаѣ, веревкой или топоромъ, препятствуетъ "переживанію" этихъ "наиболѣе приспособленныхъ" къ условіямъ давно минувшихъ дней.

Я сказалъ, что цивилизованный человѣкъ достигъ такой степени развитія; пожалуй, я сказалъ лишнее. Вѣрнѣе было бы сказать: этически развитой человѣкъ достигъ до этого сознанія. Этика пытается снабдить насъ разумными правилами жизни; она объясняетъ намъ, какіе поступки нравственны и почему. Какія бы разногласія ни существовали между экспертами по этой части, можно считать общепризнаннымъ, что способы веденія борьбы за существованіе, практикуемые тигромъ и обезьяною, не совмѣстимы съ началами разумной этики.

Герой нашей сказки слѣзъ съ бобоваго ствола и вернулся въ нашъ обычный міръ, гдѣ работа и харчи добываются съ одинаковымъ трудомъ, гдѣ некрасивые конкурренты встрѣчаются гораздо чаще, чѣмъ прелестныя принцессы, гдѣ борьба съ самимъ собою далеко не такъ успѣшно вѣнчается побѣдой, какъ стычка съ какимъ-нибудь злодѣемъ великаномъ. То же самое приключилось и съ нами. Тысячи лѣтъ до насъ, тысячи и тысячи намъ подобныхъ, какъ и мы, очутились лицомъ къ лицу передъ грозною загадкой о происхожденіи зла. И они видѣли, что космическій процессъ -- процессъ эволюціонный, и они сознавали, что онъ полонъ чудесъ, полонъ красоты и, въ то же время, пололъ страданія, и они пытались разъяснить, какое отношеніе эти факты имѣютъ къ этикѣ,-- найти, существуетъ ли какая-нибудь санкція для нравственности въ основныхъ путяхъ космическаго процесса.

Теоріи вселенной, въ которыхъ эволюція играла выдающуюся роль, существовали, по крайней мѣрѣ, за шесть вѣковъ до нашей эры. До насъ дошли извѣстія о томъ изъ странъ, отстоящихъ такъ далеко одна отъ другой, какъ долина Ганга и малоазійское прибрежье Эгейскаго моря. Для первыхъ индустанскихъ, какъ и для іонійскихъ мудрецовъ самою выдающеюся чертой міра явленій была его измѣнчивость, непрерывное теченіе, начинающееся рожденіемъ, проходящее чрезъ видимое бытіе и приводящее обратно къ небытію,-- теченіе, которому не видать начала, не усматривается также и конца. Этимъ предвозвѣстникамъ современной философіи было такъ же ясно, какъ и нашимъ философамъ, что все чувствующее обречено на страданіе, что это не случайное сопровождающее обстоятельство, а неизбѣжная составная часть космическаго процесса. Энергическій грекъ могъ находить жестокое удовольствіе въ мірѣ, въ которомъ "борьба всему отецъ и царь", но древній аріецъ, въ лицѣ индусскаго мудреца, сталъ жертвой квіетизма; страданіе человѣчества туманомъ заволакивало его взоры; для него жизнь и страданіе, страданіе и жизнь были одно и то же.

Въ Индустанѣ, какъ и въ Іоніи, періодъ сравнительно высокой и устойчивой цивилизаціи послѣдовалъ за вѣками полуварварскаго состоянія и борьбы. Достатокъ и обезпеченность породили досугъ и утонченность вкусовъ, а по ихъ пятамъ явилась и болѣзнь мысли. Вслѣдъ за борьбою за простое существованіе, никогда не прерывающеюся, хотя, быть можетъ, смягченною и замаскированною благополучіемъ небольшого меньшинства, явилась новая борьба,-- борьба съ потребностью раскрыть смыслъ этого существованія, потребностью привести видимый порядокъ вещей въ согласіе съ нравственнымъ чувствомъ человѣка. А этому чувству также нѣтъ предѣла, такъ какъ для немногихъ мыслящихъ оно только обостряется съ каждымъ успѣхомъ знанія, съ каждымъ новымъ приближеніемъ къ достойному идеалу жизни.

Двѣ тысячи пятьсотъ лѣтъ назадъ понимали цѣну цивилизаціи почти такъ же, какъ и теперь; тогда, какъ и теперь, было понятно, что только въ вертоградѣ правильной гражданственности могутъ произростать лучшіе плоды, которые способно дать человѣчество. Но также стало очевидно, что благословенія, культуры несутъ съ собою подмѣсь зла и страданія. Садъ превращается въ жаркую теплицу. Изощренная чувственность, возвышенная впечатлительность безгранично увеличивали источники наслажденія. Непрерывное расширеніе поля умственныхъ воспріятій безгранично увеличивало просторъ для примѣненія по преимуществу человѣческой способности оглядываться назадъ и смотрѣть впередъ,-- способности, прибавляющей къ летучему мгновенію настоящаго тѣ старые и новые міры прошедшаго и будущаго, куда уносится умъ людей тѣмъ охотнѣе, чѣмъ выше ихъ культура. Но именно это изощреніе чувствъ и утонченность ощущеній, приносившія съ собою такое богатство наслажденій, роковымъ образомъ сопровождалось и соотвѣтственнымъ увеличеніемъ способности страдать. Божественный даръ воображенія, созидавшій новыя небеса и землю, приносилъ съ собою и адъ тщетныхъ сожалѣній о прошломъ и болѣзненнаго страха за будущее. И, наконецъ, неизбѣжная расплата за перевозбужденіе, истощеніе открыло врата цивилизаціи злѣйшему ея врагу -- скукѣ, ennui,-- этому состоянію черстваго, тупого утомленія, когда ничто уже не веселитъ, когда все представляется тщетой и досажденіемъ, и кажется, не стоило бы жить, еслибъ не за тѣмъ, чтобы спастись отъ еще худшей скуки -- умирать.

Даже чисто-умственный прогрессъ влечетъ за собою отместку. Вопросы, сплеча и наскоро разрѣшаемые грубыми умами, поглощенными дѣятельною жизнью, снова и снова останавливаютъ на себѣ вниманіе и оказываются неразрѣшенными загадками, какъ только у людей находится досугъ для размышленія. Благодѣтельный бѣсъ сомнѣнія, имя которому Легіонъ и который обитаетъ между могилами старыхъ вѣрованій, вселяется въ человѣчество и ужь навсегда отказывается быть изгнаннымъ изъ него.

Священные обычаи, почтенные завѣты мудрости предковъ, освященные преданіемъ и казавшіеся пригодными для всѣхъ временъ, вдругъ подвергаются вопросу. Взрощенный культурой разумъ требуетъ отъ нихъ предъявленія вѣрительныхъ грамотъ, судитъ ихъ на свой образецъ и, наконецъ, собираетъ тѣ изъ нихъ, которыя одобрилъ, въ этическія системы, въ которыхъ разсужденіе является по большей части только приличнымъ прикрытіемъ для допущенія заранѣе принятыхъ заключеній.

Однимъ изъ самыхъ древнихъ и существенныхъ элементовъ такихъ системъ является представленіе о справедливости. Никакое общество не мыслимо безъ того, чтобъ участвующіе въ немъ обязались исполнять извѣстныя правила во взаимномъ обращеніи; его устойчивость зависитъ отъ того, въ какой степени исполняется это обязательство; и какъ только начинаютъ уклоняться отъ него, потрясается или вовсе разрушается то взаимное довѣріе, на которомъ зиждется всякое общество. Волки не могли бы охотиться стаями, еслибъ не существовало безмолвнаго, но, тѣмъ не менѣе, дѣйствительнаго соглашенія между ними -- не нападать во время охоты другъ на друга. Простѣйшая зачаточная форма гражданственности представляетъ стаю людей, руководящихся такимъ молчаливымъ или выраженнымъ договоромъ, но большой успѣхъ, въ сравненіи съ обществомъ волковъ, состоитъ въ соглашеніи направлять силы всего общества противъ тѣхъ, кто нарушаетъ, и въ защиту тѣхъ, кто соблюдаетъ этотъ договоръ. Соблюденіе обоюднаго договора, съ вытекающимъ изъ него распредѣленіемъ наградъ и наказаній, соотвѣтственно принятымъ правиламъ, получило названіе справедливости, а обратное ему получило названіе несправедливости. Первобытная этика мало заботилась о душевномъ складѣ нарушителя установленныхъ правилъ. Но цивилизація не далеко подвинулась бы безъ установленія кореннаго различія между вольнымъ и невольнымъ злодѣяніемъ, между вреднымъ дѣйствіемъ и преступленіемъ. Съ возрастаніемъ утонченности нравственной оцѣнки, вопросъ о воздаяніи по заслугамъ, вытекающій изъ этого различія, сталъ получать все болѣе и болѣе важное теоретическое и практическое значеніе. Если за жизнь должно отвѣчать жизнью, то въ то же время было признано, что непреднамѣренный убійца можетъ быть и не наказуемъ смертью; и, въ видѣ компромисса между общественнымъ и частнымъ понятіемъ о справедливости, было придумано священное убѣжище, въ которомъ онъ могъ искать спасенія отъ мстителя за пролитую кровь.

Идея справедливости, такимъ образомъ, постепенно совершенствовалась, превращаясь изъ наказанія и награды соотвѣтственно поступкамъ въ наказаніе и награду сообразно заслугамъ, или, выражаясь другими словами, сообразно побужденіямъ. Правота, т.-е. образъ дѣйствія согласный съ правымъ побужденіемъ, стала синонимомъ справедливости, положительнымъ признакомъ невинности, самою сущностью праведности.

Когда древній мудрецъ, все равно грекъ или индусъ, достигнувъ такого представленія о праведности, всталъ лицомъ къ лицу съ міромъ и въ особенности съ человѣческою жизнью, онъ ощутилъ то же затрудненіе, которое ощущаемъ и мы, когда желаемъ привести эволюціонный процессъ въ согласіе съ самыми элементарными этическими идеалами правды и добра.

Если существуетъ что-либо очевидное, то это -- убѣжденіе въ томъ, что наслажденія и страданія въ чисто животной сферѣ не распредѣляются по заслугамъ, потому что просто немыслимо, чтобы низшія существа заслуживали то или другое. Если существуетъ какое-либо обобщеніе, вытекающее изъ фактовъ человѣческой жизни, относительно котораго согласны мыслители всѣхъ странъ и вѣковъ, то это общій выводъ, что нарушители этическихъ правилъ постоянно избѣгаютъ заслуженной кары, что злой человѣкъ процвѣтаетъ, а праведный съ трудомъ снискиваетъ себѣ пропитаніе, что грѣхи отцовъ взыскиваются съ дѣтей, что въ природѣ. невѣдѣніе наказуется такъ же строго, какъ сознательное злодѣяніе, что тысячи и тысячи невинныхъ существъ страдаютъ за преступленія или безсознательныя прегрѣшенія одного.

Грекъ, индусъ и семитъ въ этомъ согласны. Книга Іова, Труды и дни и будистская сутра, псалмопѣвецъ и учитель израильскій и трагическіе поэты Греціи -- всѣ сходятся въ этомъ убѣжденіи. Какой общій мотивъ встрѣчается въ античной трагедіи чаще этой мысли о глубокой несправедливости природы вещей? Что производитъ болѣе глубокое впечатлѣніе жизненной правды, какъ не это изображеніе гибели праведнаго отъ своей руки или отъ рокового послѣдствія чужихъ грѣховъ? Эдипъ ли не былъ чистъ сердцемъ, и только естественное теченіе событій -- космическій процессъ -- вынудили его, въ невинности души, убить отца и сдѣлаться мужемъ своей матери, къ отчаянію своего народа и своей собственной гибели. Или, перешагнувъ на минуту за хронологическіе предѣлы, которые я только что себѣ намѣтилъ, что составляетъ вѣчную, неизсякаемую чарующую прелесть Гамлета, какъ не эти глубокія страданія чистаго сердцемъ мечтателя, вопреки его воли, загнаннаго судьбой въ нравственно "свихнувшуюся" среду {"The time is out of joint".} и запутавшагося въ преступленіяхъ и страданіяхъ, вызванныхъ однимъ изъ тѣхъ могучихъ двигателей, которымъ космическій процессъ оказываетъ воздѣйствіе на человѣка и чрезъ его посредство.

Такимъ образомъ, передъ судомъ этики космосъ не можетъ быть не осужденъ. Совѣсть человѣка была возмущена нравственнымъ индифферентизмомъ природы, и жалкій микрокосмъ изрекъ осужденіе надъ безпредѣльнымъ макрокосмомъ. Но только не многіе, пожалуй, даже никто не посмѣлъ занести въ протоколъ этотъ приговоръ.

На этомъ судбищѣ семитъ, въ лицѣ Іова, искалъ убѣжища въ молчаніи и покорности; менѣе благоразумные индусъ и грекъ пытались примирить непримиримое и взяли на себя защиту подсудимаго. Съ этою цѣлью греки изобрѣли теодицею, а индусы додумались до системы, которую въ ея конечной формѣ, пожалуй, умѣстнѣе назвать космодицеей. Потому что хотя и у буддиста "суть бози мнози и господіе мнози", но всѣ они только продукты космическаго процесса, переходныя хотя, и долговременныя воплощенія его вѣчной дѣятельности. Въ ученіи о переселеніи душъ, каково бы ни было его происхожденіе, браминское или буддистское, умозрѣніе нашло готовый матеріалъ для приличнаго оправданія отношеній космоса къ человѣку. Если этотъ міръ полонъ скорби и страданій, если горе и злоключенія какъ дождь падаютъ равно на голову и праваго и неправаго, то это потому, что, подобно дождю, они только звенья безконечной цѣпи естественной причинности, связующей прошлое, настоящее и будущее въ одно неразрывное цѣлое, и такъ же мало поводовъ видѣть несправедливость въ одномъ случаѣ, какъ и въ другомъ. Всякое одаренное чувствомъ существо пожинаетъ то, что посѣяло, если не въ этой жизни, то въ томъ или другомъ изъ безчисленныхъ существованій, предшествовавшихъ его появленію въ этой позднѣйшей формѣ. Распредѣленіе добра и зла въ настоящемъ -- только алгебраическая сумма, накопившихся положительныхъ и отрицательныхъ воздаяній; оно опредѣляется постоянно мѣняющимся балансомъ этого сложнаго счетоводства, потому что полагалось излишнимъ когда-либо свести счеты окончательно. Застарѣлые долги всегда могли оставаться за плечами; періодъ небеснаго блаженства, только что заслуженный, могъ смѣняться вѣкомъ страданій въ ужасной преисподней, въ расплату за не очищенный еще долгъ какого-нибудь сѣдого предка.

Выигрываетъ ли что-нибудь нравственность космическаго процесса, благодаря такой защитѣ, еще подлежитъ вопросу. Во всякомъ случаѣ эта защита не менѣе удачна, чѣмъ многія другія, и только очень поспѣшные мыслители могутъ презрительно оттолкнуть ее, какъ очевидную нелѣпость. Подобно ученію объ эволюціи, и ученіе о переселеніи душъ пускаетъ корни въ міръ реальный и можетъ, пожалуй, привести себѣ въ защиту великій аргументъ аналогіи.

Ежедневный опытъ знакомитъ насъ съ фактами, которые группируются подъ общимъ именемъ явленій наслѣдственности. Каждый изъ насъ песетъ на себѣ печать своихъ родителей, пожалуй еще болѣе отдаленныхъ предковъ. Въ особенности же та совокупность побужденій дѣйствовать въ извѣстномъ направленіи, которую мы обозначаемъ словомъ "характеръ", не рѣдко дозволяетъ прослѣдить себя чрезъ длинные ряды предковъ по прямой и боковымъ линіямъ. Такимъ образомъ, мы вправѣ говорить, что "характеръ" -- эта интеллектуальная и моральная сущность человѣка -- перешелъ отъ такого-то къ такому-то плотскому существу и въ сущности переселяется изъ поколѣнія въ поколѣніе. Въ новорожденномъ младенцѣ покоится характеръ племени въ скрытомъ состояніи и новое я находится въ состояніи потенціальности. Но уже очень рано эти скрытыя потенціальности становятся актуальными; съ дѣтства и до преклоннаго возраста онѣ проявляются въ тупости или бойкости, слабости или силѣ, порочности или правдивости. И съ этими чертами, измѣненными сліяніемъ съ другимъ характеромъ, если не чѣмъ инымъ, характеръ этотъ воплощается въ дальнѣйшихъ существахъ.

Характеръ, опредѣляемый такъ, какъ мы только что его опредѣлили, индусскіе философы называли "карма". Эта-то карма и переходила изъ одной жизни въ другую, свивая ихъ одною цѣпью переселеній. Они учили также, что она измѣняется въ теченіе каждой жизни не въ силу только сліянія наслѣдственныхъ чертъ, но и въ силу своихъ собственныхъ дѣяній. Въ сущности они были рѣшительными сторонниками, такъ жарко оспариваемаго теперь, начала наслѣдственности пріобрѣтенныхъ признаковъ. Что проявленіе скрытыхъ стремленій извѣстнаго характера можетъ быть облегчено или задержано условіями, въ числѣ которыхъ самообузданіе, или его отсутствіе, играетъ важнѣйшую роль,-- не подлежитъ сомнѣнію. Но чтобы самый характеръ могъ этимъ путемъ измѣниться, нельзя считать доказаннымъ. Нельзя признать за достовѣрное, что характеръ, переданный своему потомству желчнымъ человѣкомъ или праведникомъ будетъ, соотвѣтственно хуже или лучше унаслѣдованнаго имъ самимъ. Но философія индусовъ не допускала никакого сомнѣнія по этому поводу; вѣра въ воздѣйствіе на "карму" условій существованія и прежде всего самообузданія являлась не только основной посылкой для теоріи возмездія, но и единственнымъ средствомъ избавиться отъ безконечнаго круга переселеній.

Первобытныя формы философіи индусовъ сходились съ современными намъ въ допущеніи существованія неизмѣнно пребывающей реальности или "субстанціи", скрывающейся подъ вѣчно-мѣняющимся феноменами матеріи или духа. Субстанція космоса былъ "Брама", субстанція индивидуальнаго человѣка -- "Атманъ", и послѣдній былъ разграниченъ отъ перваго только своею, такъ сказать, феноменальною оболочкой ощущеній, мыслей, желаній, удовольствій и страданій, изъ которыхъ слагается обманчивая фантасмагорія жизни. Она-то непросвѣтленными принимается за дѣйствительную реальность, и потому ихъ "Атманъ" томится въ темницѣ заблужденія, связанный оковами желанія, истерзанный бичомъ страданія. Но человѣкъ, достигшій просвѣтленія, постигаетъ, что кажущаяся реальность только заблужденіе или, какъ было высказано тысячи двѣ лѣтъ спустя, добро и зло не существуютъ сами по себѣ, а только въ нашихъ мысляхъ. Если космосъ справедливъ и изъ "любезныхъ намъ пороковъ творитъ орудія наказанія", то, очевидно, единственнымъ средствомъ избавиться отъ унаслѣдованнаго нами зла -- заставить изсякнуть самый источникъ желаній, откуда берутъ начало всѣ пороки; отказаться быть орудіями эволюціоннаго процесса и совсѣмъ устраниться отъ борьбы за существованіе. Если "карма" можетъ быть исправлена, измѣнена самообузданіемъ, если ея грубыя вожделѣнія, одно за другимъ, могутъ быть заглушены, то, въ концѣ-концовъ, можетъ быть уничтожено и самое стремленіе къ бытію. Тогда лопнетъ мыльный пузырь самообольщенія и освобожденный изъ своей темницы "Атманъ" сольется съ всеобъемлющимъ "Брамой".

Таково было, повидимому, представленіе пребуддистовъ о спасеніи и о путяхъ его достиженія. Никогда не существовало болѣе полной попытки умерщвленія плоти, какъ та, которую осуществляли индусскіе анахореты и аскеты. Никакіе монашескіе обѣты не успѣвали въ такой степени доводить человѣческій разумъ до состоянія безучастнаго quasi-сомнамбулизма, которое, не будь оно признано за проявленіе святости, легко могло бы быть сочтено за идіотизмъ.

И не слѣдуетъ упускать изъ вида, что это спасеніе достигалось путемъ знанія и поступковъ, вытекающихъ изъ этого знанія,-- точно такъ же, какъ современный экспериментаторъ, желающій вызвать извѣстное физическое или химическое явленіе, долженъ обладать знаніемъ соотвѣтственныхъ естественныхъ законовъ и дисциплинированною волей, для того, чтобы воспроизвесть всѣ необходимыя для того операціи. Сверхъестественное, въ нашемъ смыслѣ слова, было совершенно устранено. Не существовало никакой внѣшней силы, которая могла бы вызвать появленіе кармы, и только воля самого субъекта кармы могла положить ей предѣлъ.

Изъ той замѣчательной теоріи, очеркъ которой я попытался изложить, могло вытекать только одно правило для поведенія. Было бы безуміемъ стремиться жить, когда избытокъ страданія надъ наслажденіемъ былъ такъ очевиденъ, когда при продленіи существованія всѣ шансы были на сторонѣ дальнѣйшаго мученія. Убить тѣло нисколько не помогало, даже ухудшало дѣло; нужно было убить душу, умышленно задушивъ въ зачаткѣ всякую ея дѣятельность. Собственность, соціальныя узы, семейныя привязанности, дружба, должны быть забыты; самыя естественныя потребности, даже потребность въ пищѣ, должны быть угнетены или доведены до самаго малаго размѣра. Человѣкъ превращался въ безучастнаго, изможденнаго, нищенствующаго монаха, самогипнозированіемъ доводившаго себя до припадковъ падучей болѣзни, въ которыхъ заблуждающійся мистикъ полагалъ находить предвкушеніе конечнаго сліянія съ "Брамой".

Основатель буддизма принялъ всѣ основныя положенія своихъ предшественниковъ. Но онъ остался недоволенъ практическимъ уничтоженіемъ, вытекающимъ изъ поглощенія личнаго бытія безусловнымъ,-- Атмана Брамой. Казалось, будто для него допущеніе субстанціи,-- даже такой, которая не обладала никакими положительными свойствами, ни энергіей,-- представлялось опасностью и соблазномъ. Хотя и доведенный до воплощеннаго отрицанія, Брама все же внушалъ ему недовѣріе. Пока тутъ былъ хоть образъ существа, оно могло въ свою очередь быть вовлечено въ утомительный круговоротъ эволюціи съ его спутниками, несмѣтными страданіями. Готама отдѣлался отъ этой тѣни постояннаго существованія посредствомъ метафизическаго фокуса, весьма поучительнаго для изучающихъ философію, такъ какъ онъ дополняетъ недостающую половину извѣстной идеалистической аргументаціи Берклея.

Допустивъ посылки, я не знаю, какъ можно уклониться отъ заключенія Берклея, что "субстанція" матеріи является метафизическою неизвѣстной, для существованія которой нельзя предъявить доказательствъ. Но Берклей, повидимому, не такъ ясно представлялъ себѣ, что и существованіе субстанціи духа также подлежитъ доказательству и что результатомъ безпристрастнаго приложенія его аргументаціи является сведеніе Всего къ сосуществованію и послѣдовательности феноменовъ, за предѣлами чего не существуетъ ничего доступнаго познанію. Замѣчательнымъ указаніемъ на утонченность умозрѣній индусской философіи служитъ этотъ фактъ, что Готама вникнулъ въ дѣло глубже, чѣмъ величайшій изъ новѣйшихъ идеалистовъ; хотя должно сознаться, что если попытаться нѣкоторыя изъ разсужденій Берклея о природѣ духа обратить вспять, то они приведутъ почти къ такимъ же заключеніямъ.

Допуская ходячее представленіе браманистическаго ученія о томъ, что

весь космосъ, небесный, земной и преисподній, со всѣмъ его населеніемъ боговъ и другихъ небожителей, со всѣми животными, одаренными чувствами, съ Марой и его дьяволами, постоянно превращается, пробѣгая вѣчно тѣ же циклы созиданія и разрушенія, въ которыхъ каждое человѣческое существо имѣетъ своего переселившагося представителя, Готама задумалъ уничтожить вовсе субстанцію. Онъ превратилъ космосъ въ простой потокъ ощущеній, чувствъ, желаній, мыслей, лишенныхъ всякаго субстрата. Какъ на поверхности потока мы видимъ рябь и водовороты, появляющіеся и исчезающіе съ вызвавшею ихъ причиной, такъ и отдѣльныя существованія, только временныя ассоціаціи феноменовъ, вращающихся вокругъ центра, "какъ песъ привязанный къ шесту". Во всей вселенной нѣтъ ничего не преходящаго; не существуетъ субстанціи ни духа, ни матеріи. Личность только созданіе метафизической фантазіи, и. въ сущности, не только мы сами, но и все въ безконечныхъ мірахъ космической фантасмагоріи соткано изъ сновъ.

Во что же превращалась у него карма? Она осталась неприкосновенною. Какъ та особенная форма энергіи, которую мы называемъ магнетизмомъ, можетъ сообщиться отъ магнита стали, отъ стали никкелю, какъ въ каждомъ изъ этихъ состояній она можетъ усиливаться и ослабѣвать, соотвѣтственно окружающимъ условіямъ, такъ, повидимому, въ его представленіи и карма могла передаваться отъ одной феноменальной ассоціаціи другой, при помощи своего рода индукціи. Какъ бы то ни было, но Готама лучше оградилъ себя отъ необходимости вѣчныхъ перевоплощеній, устранивъ всякую субстанцію -- все равно "Атмана" или "Брамы". Стоило человѣку вызвать въ себѣ сновидѣніе, что онъ не хочетъ болѣе видѣть сновъ, чтобы навѣки этимъ снамъ положенъ былъ конецъ.

Этимъ концомъ жизненнаго сна была Нирвана. Что такое, въ сущности, Нирвана, объ этомъ ученые продолжаютъ толковать различно. Но такъ какъ лучшіе авторитеты, изъ первыхъ рукъ, учатъ, что для мудреца, достигшаго Нирваны, нѣтъ болѣе ни желаній, ни дѣятельности, ни возможности феноменальнаго возобновленія, то объ этомъ кульминаціонномъ выводѣ буддизма умѣстнѣе всего сказать словами Гамлета: "the rest is silence".

Такимъ образомъ, между Готамой и его предшественниками практическое различіе не велико, пока дѣло касается упраздненія всякаго дѣятельнаго существованія,-- различіе только въ средствахъ, которыми оно достигается. Съ глубокимъ пониманіемъ человѣческой природы, Готама объявилъ, что крайній аскетизмъ безполезенъ, даже вреденъ. Страсти и вожделѣнія не уничтожаются однимъ только умерщвленіемъ плоти; противъ нихъ нужно вести аттаку на ихъ собственной почвѣ -- развитіемъ умственныхъ навыковъ, имъ противуположныхъ. Для этого необходимо: питать благоволеніе ко всей твари, платить добромъ за зло, смиряться духомъ, воздерживаться отъ злыхъ помышленій,-- словомъ, отречься вполнѣ отъ тѣхъ требованій, предъявляемыхъ нашимъ я, въ которыхъ заключается вся сущность космическаго процесса.

Безъ сомнѣнія, этимъ этическимъ качествамъ буддизмъ обязанъ своимъ изумительнымъ успѣхомъ. Система, не знающая Бога, въ нашемъ западномъ смыслѣ, отрицающая душу, считающая вѣру въ безсмертіе ошибкой, а надежду на него грѣхомъ, отрицающая дѣйствительность молитвы и жертвоприношенія, но поучающая человѣка искать спасенія въ собственныхъ усиліяхъ, система, въ своей первоначальной чистотѣ, не допускавшая никакихъ обѣтовъ, питающая отвращеніе ко всякой нетерпимости и никогда не искавшая поддержки въ свѣтской власти,-- эта система охватила съ поразительною быстротой половину Стараго Свѣта и до сихъ поръ, хотя и съ подмѣсью чуждыхъ ей предразсудковъ, служитъ религіей значительной части человѣчества.

Обратимъ теперь лицо къ прибрежью Малой Азіи, къ Греціи и Риму; будемъ свидѣтелями возникновенія и развитія другой философіи, повидимому, совершенно чуждой первой, но, какъ и та, проникнутой идеей эволюціи.

Милетскіе мудрецы были рѣшительными эволюціонистами. Какъ бы

темны ни были иныя изреченія Гераклита Ефесскаго, по всей вѣроятности, современника Готамы, трудно найти лучшее выраженіе сущности современныхъ эволюціонныхъ доктринъ, чѣмъ то, которое встрѣчается въ его остроумныхъ афоризмахъ и смѣлыхъ метафорахъ. Я полагаю, многіе изъ моихъ слушателей подмѣтили, что я уже дѣлалъ у него заимствованія въ томъ краткомъ очеркѣ теоріи эволюціи, съ котораго началъ свою рѣчь.

Но когда фокусъ умственной жизни грековъ перемѣстился въ Аѳины, передовые умы сосредоточили свое вниманіе на вопросахъ этическихъ. Забывъ изученіе макрокосма, для того, чтобы предаться изученію микрокосма, они утратили ключъ къ пониманію великаго ефесскаго мудреца, мысли котораго болѣе доступны нашему пониманію, чѣмъ онѣ были доступны пониманію Сократа и Платона. Въ особенности Сократъ пустилъ въ обращеніе своего рода агностицизмъ на выворотъ, утверждая, что физическіе вопросы недоступны человѣческому пониманію, что всѣ попытки ихъ разрѣшенія тщетны, что нашего изслѣдованія достоинъ только одинъ вопросъ о жизни, согласной съ этическими законами. Его примѣру послѣдовали Циники и позднѣйшіе Стоики. Даже ясныя познанія и проницательный умъ Аристотеля не подсказали ему, что, ограничивая вѣчность вселенной ея современнымъ проявленіемъ, онъ только дѣлалъ шагъ назадъ. Научное наслѣдіе Гераклита досталось не Платону и не Аристотелю, а перешло въ руки Демокрита. Но міръ еще не былъ подготовленъ къ принятію великихъ идей абдерскаго философа. Задача эта была предоставлена Стоикамъ; они пошли по слѣдамъ древнѣйшихъ философовъ и, считая себя учениками Гераклита, систематически проводили идею эволюціи. Развиваясь въ этомъ направленіи, они высказывали не только характеристическія идеи своего учителя, но внесли и многое ему совершенно чуждое. Одно изъ наиболѣе существенныхъ нововведеній заключалось въ доктринѣ трансцендентальнаго теизма. Не знающая покоя, огненная энергія, дѣйствующая согласно закону, изъ которой все истекаетъ и въ которую все возвращается, въ безконечныхъ повторяющихся циклахъ "великаго года", энергія, созидающая и уничтожающая міры, какъ дѣти строютъ и разрушаютъ постройки изъ песка на берегу морскомъ,-- эта энергія была превращена въ матеріальную душу міра и снабжена всѣми атрибутами идеальнаго Божества, обладающаго не только безграничною властью и безконечнымъ разумомъ, но и абсолютною благостью.

Послѣдствія этого шага не замедлили обнаружиться. Если космосъ является результатомъ дѣятельности имманентной, всесильной и безконечно благой причины, то существованіе очевиднаго зла, а тѣмъ болѣе зла необходимаго, присущаго, просто недопустимо. И, однако, опытъ всего человѣчества тогда, какъ и теперь, свидѣтельствовалъ, что будемъ ли мы озираться кругомъ, или заглянемъ въ себя, зло со всѣхъ сторонъ бросается намъ въ глаза, что если что-нибудь имѣетъ реальное бытіе, то это именно страданіе, горе и всякая неправда.

Конечно, было бы дѣломъ совсѣмъ необычнымъ въ исторіи философовъ à priori, еслибъ они когда-нибудь остановились передъ противорѣчащимъ ихъ теоріямъ свидѣтельствомъ опыта; и Стоики были не такіе люди, чтобы признать себя побитыми какими-то фактами. Не даромъ Хризиппъ говорилъ: "дайте мнѣ доктрину,-- я уже подъищу для нея доказательства". И вотъ они усовершенствовали, или даже создали очень искусную и вѣроподобную аргументацію -- теодицею. Во-первыхъ, они доказывали, что зла, въ сущности, не существуетъ; во-вторыхъ, что если оно и существуетъ, то является только необходимою обратною стороной добра, и, что сверхъ того, оно является или результатомъ нашихъ собственныхъ ошибокъ, или, наконецъ, посылается намъ ради нашей пользы. Теодицеи въ свое время имѣли большой успѣхъ, и я полагаю, что многочисленныя, нѣсколько выродившіяся и измельчавшія ихъ порожденія существуютъ и до сихъ поръ. Насколько я знаю, всѣ онѣ только варіанты на тему, развитую въ тѣхъ знаменитыхъ шести строкахъ Essai on Man Попа, въ которыхъ онъ подводилъ итогъ Болингбруковскимъ отголоскамъ стоическихъ и имъ подобныхъ умозрѣній:

All nature is but art, unknown te thee;

All chance, direction which thou canst not see;

All discord, harmony not understood;

All partial evil, universal good;

And spite of pride, in erring reason's spite

One thruth is clear: whatever is is right *).

*) Опасаясь не передать лаконической силы подлинника, предпочитаемъ привести подстрочный переводъ:

Природа -- только невѣдомое тебѣ искусство;

Случай -- предначертаніе, котораго ты не можешь усмотрѣть;

Раздоръ -- тобой непонятая гармонія;

Все частное зло -- лишь всеобщее благо.

И вопреки заблуждающемуся уму, вопреки его гордынѣ,

Одна лишь истина ясна: что существуетъ, то разумно. Прим. перев.

Однако, если мало найдется истинъ болѣе важныхъ, чѣмъ тѣ, которыя заключены въ первыхъ трехъ строкахъ, послѣднія три вызываютъ очень существенныя возраженія. Что есть "душа добра и въ злыхъ вещахъ", не подлежитъ вопросу; также едва ли какой разумный человѣкъ станетъ отрицать дисциплинирующее вліяніе страданія и горя. Но эти соображенія не помогаютъ намъ понимать, почему такое несмѣтное множество чувствующихъ, но невмѣняемыхъ существъ страдаетъ, не вынося никакой пользы изъ этой дисциплины. Еще менѣе понятно, почему изъ всего числа возможныхъ комбинацій, доступныхъ всемогуществу,-- не исключая и возможности безгрѣшнаго, блаженнаго существованія,-- оказалась избранною современная дѣйствительность, полная грѣха и страданія. Конечно, называть эти вопросы, на которые самые скромные изъ оптимистовъ никогда не пытались отвѣчать,-- называть ихъ внушеніями человѣческой гордыни -- только дешевый реторическій пріемъ. Что же касается до заключительнаго афоризма, то его всего умѣстнѣе было начертать грязью на порталѣ какого-нибудь "Эпикуровскаго хлѣва" {Привожу общеизвѣстное выраженіе, не принимая на себя отвѣтственности за этотъ пасквиль на Эпикура, ученіе котораго имѣло гораздо менѣе отношенія къ хлѣву, чѣмъ ученіе циниковъ. Если бы люди не забывали, что представленіе о "плоти", какъ источникѣ зла, и великое изреченіе: "Initium est salutis notifia peccati" составляютъ литературную собственность Эпикура, то число превратныхъ сужденій о сущности Эпикурова ученія значительно посократилось бы. Примѣч. автора.}, потому что таково было бы логическое послѣдствіе его примѣненія къ практической жизни, въ которой оно убило бы всякія стремленія, парализовало бы всякія усилія. Зачѣмъ заботиться объ исправленіи того, что и безъ насъ исправлено? Зачѣмъ стремиться къ улучшенію лучшаго изъ міровъ? Будемъ же ѣсть и пить, потому что какъ все хорошо сегодня, такъ будетъ хорошо и завтра.

Но попытка стоиковъ закрыть глаза передъ реальностью зла, какъ необходимаго спутника космическаго процесса, оказалась не столь успѣшной, какъ подобная же попытка индусскихъ мудрецовъ закрывать глаза передъ реальностью добра. По несчастью, гораздо легче не видѣть добро, чѣмъ зло. Страданіе и горе стучатся въ нашу дверь гораздо громче, чѣмъ наслажденіе и счастье, и отпечатки ихъ тяжелыхъ слѣдовъ изглаживаются гораздо труднѣе. Передъ суровою дѣйствительностью практической жизни стушевываются пріятныя фикціи оптимизма. Если бы этотъ міръ и оказался бы лучшимъ изъ міровъ, то, во всякомъ случаѣ, онъ представляетъ неудобства для философа-идеалиста.

Общій итогъ нравственныхъ обязанностей человѣка, который стоики выражали изреченіемъ: "Живи согласно природѣ",-- могъ навести на мысль, что космическій процессъ долженъ служить человѣку примѣромъ для подражанія. Этика такимъ образомъ превратилась бы въ прикладную естественную исторію. И дѣйствительно, такое буквальное толкованіе этого правила причинило въ послѣднее время громадное зло. Оно послужило исходной аксіомой для философскихъ лжемудрствованій и морали сантименталистовъ. Но стоики, въ концѣ-концовъ, были не только благородные, но и здравомыслящіе люди. Если мы присмотримся ближе къ смыслу, который они придавали этой превратно истолкованной фразѣ, то убѣдимся, что они нисколько не оправдывали тѣхъ зловредныхъ заключеній, которыя были изъ нея выведены.

На языкѣ Стой слово "природа" имѣло нѣсколько различныхъ смысловъ. Была "природа" космоса и "природа" человѣка. Въ послѣднемъ животная "природа", которую онъ раздѣляетъ съ цѣлой половиной живого космоса, отличалась отъ другой болѣе возвышенной природы. Но и въ этой возвышенной природѣ были свои чины и разряды. Логическая, разсуждающая способность могла быть обращена на какую угодно потребу. Чувства и страсти такъ тѣсно связаны съ низшей природой, что ихъ правильнѣе разсматривать какъ патологическія, чѣмъ нормальныя явленія. Одна надъ всѣми главенствующая, гегемоническая способность, составляющая существенную "природу" человѣка, скорѣе всего соотвѣтствовала тому, что на языкѣ позднѣйшей философіи получило наименованіе чистаго разума. Только эта "природа" является носительницею идеаловъ высшаго блага и требуетъ безусловнаго подчиненія человѣческой воли ея велѣніямъ. Только она повелѣваетъ людямъ любить другъ друга, платить добромъ за зло, видѣть другъ въ другѣ согражданъ великаго града. И видя, что всякій шагъ по пути къ болѣе цивилизованному состоянію, всякій успѣхъ гражданственности зависитъ отъ подчиненія людей этимъ предписаніямъ, Стоики нерѣдко называли чистый разумъ природой "политической". Къ сожалѣнію, смыслъ этого прилагательнаго до того извратился, что его примѣненіе къ требованію самопожертвованія ради общаго блага, для современнаго уха, звучало бы нѣсколько комично.

Но какую же роль играетъ теорія эволюціи въ этомъ этическомъ ученіи? Насколько я могу усмотрѣть, этическая система Стоиковъ, по существу интуитивная и преклоняющаяся передъ категорическимъ императивомъ не менѣе любой системы позднѣйшихъ моралистовъ, могла бы оставаться тѣмъ, чѣмъ была и при всякой другой теоріи -- прямого ли вмѣшательства творческой силы или вѣчнаго неизмѣннаго бытія существующаго мірового порядка. По воззрѣніямъ Стоиковъ, космосъ не имѣлъ существеннаго отношенія къ совѣсти, но они не прочь были бы видѣть въ немъ педагога добродѣтели. Упорный оптимизмъ этихъ философовъ скрывалъ отъ нихъ дѣйствительное положеніе дѣла. Онъ помѣшалъ имъ видѣть, что космическая природа -- плохая школа нравственности, что она скорѣе твердыня самаго опаснаго врага природы этической. Логика фактовъ должна была бы убѣдить ихъ, что космосъ дѣлаетъ свое дѣло чрезъ посредство низменной природы человѣка не ради торжества правды, а наперекоръ ей. И она, наконецъ, довела ихъ до признанія, что идеалъ ихъ "мудреца" былъ несовмѣстимъ съ природою вещей, что даже отдаленное приближеніе къ нему достижимо только путемъ отреченія не только отъ міра и плоти, но и отъ всякихъ человѣческихъ привязанностей. Состояніемъ совершенства была та "апатія", въ которой желаніе, хотя и ощущаемое, безсильно подвинуть волю, низведенную до роли послушной исполнительницы велѣній чистаго разума. Даже этотъ остатокъ дѣятельности разсматривался какъ временная ссуда, какъ истеченіе божественнаго духа, проникающаго весь міръ, рвущагося изъ своей плотской темницы до той поры, пока смерть не освободитъ его и не дастъ ему слиться со всеобъемлющимъ логосомъ.

Я нахожу, что трудно усмотрѣть какую-нибудь существенную разницу между "апатіей" и "нирваной", кромѣ развѣ того, что стоическое представленіе болѣе согласно съ пребуддисткою философіей, чѣмъ съ философіей Готамы въ томъ, что оно допускаетъ вѣчно пребывающую субстанцію, соотвѣтствующую "Атману" и "Брамѣ" и въ томъ еще, что въ практикѣ стоиковъ образъ жизни нищенствующаго циника предлагался только какъ совѣтъ для ищущихъ совершенства, но не какъ неизбѣжное условіе для достиженія высшей жизни.

Такимъ образомъ, крайности сходятся. Индусская и греческая мысль отправляется со сходной общей почвы, широко расходится, развивается при совершенно несходныхъ физическихъ и нравственныхъ условіяхъ и, въ концѣ-концовъ, приходитъ къ тому же практическому результату.

Веды и Гомеровскій эпосъ развертываютъ передъ нами картины жизни могучей и цвѣтущей, полной жизнерадостныхъ воителей, "съ равнымъ весельемъ встрѣчающихъ и громъ небесный, и лучъ солнца", а когда вскипаетъ кровь, готовыхъ, пожалуй, бросить вызовъ и самимъ богамъ. Проходитъ нѣсколько вѣковъ и подъ вліяніемъ цивилизаціи на потомковъ этихъ людей "блѣдная мысль наложила свою печать"; они становятся пессимистами или только прикидываются оптимистами. Храбрость воинственной расы подвергается, быть можетъ, еще худшему испытанію: врагъ на этотъ разъ не внѣшній; онъ воплотился въ собственномъ сознаніи. Герой теперь сталъ монахомъ. Человѣкъ дѣла превратился въ квіетиста, стремящагося стать только пассивнымъ орудіемъ божественнаго разума. На берегахъ Тибра, какъ и на берегахъ Ганга, этическій человѣкъ сознаетъ, что космосъ ему не подъ силу, и, порывая всякую съ нимъ связь, путемъ аскетической дисциплины, ищетъ спасенія въ полнѣйшемъ самоотреченіи.

Современная намъ мысль снова пускается въ путь съ той же точки отправленія, съ которой двинулась впередъ философія индусовъ и грековъ. И такъ какъ умъ человѣческій не многимъ отличается отъ того, чѣмъ онъ былъ за двадцать шесть вѣковъ, то нѣтъ поводовъ удивляться, что онъ обнаруживаетъ стремленіе идти тѣмъ же путемъ, къ тѣмъ же конечнымъ результатамъ.

Мы слишкомъ хорошо знакомы съ современнымъ пессимизмомъ, по крайней мѣрѣ, въ его спекулятивной формѣ, такъ какъ я что-то не припомню, чтобы хоть одинъ изъ его современныхъ служителей подтвердилъ искренность своей вѣры, облекшись въ рубище нищенствующаго бикку или странствующаго циника. Возможно и то, что, мало склонная къ философствованію и не поощряющая бродяжничества, полиція являлась препятствіемъ непосильнымъ для ихъ философской послѣдовательности. Знаемъ мы также и современный спекулятивный оптимизмъ, съ его усовершенствованіемъ вида, съ вѣчнымъ царствомъ мира, сопровождаемымъ маскарадною сценой между львомъ и ягненкомъ; но и о немъ приходится слышать какъ будто менѣе чѣмъ сорокъ лѣтъ тому назадъ, и мнѣ сдается, что продолжаютъ вспоминать о немъ болѣе за трапезой "сытыхъ и здоровыхъ", чѣмъ на совѣтахъ "мудрыхъ". Я подозрѣваю,что большинство изъ насъ не пессимисты и не оптимисты. Мы придерживаемся того мнѣнія, что міръ не такъ хорошъ и не такъ дуренъ, какъ онъ легко могъ бы быть и какъ порой бываетъ, въ чемъ многіе изъ насъ имѣли случай убѣждаться. Тѣ, кто не видалъ въ жизни радостей, изъ-за которыхъ стоило бы жить, конечно, составляютъ такое же ничтожное меньшинство, какъ и тѣ, кто никогда не испыталъ горя, отнимающаго всякое желаніе жить и превращающаго роскошнѣйшіе плоды жизни въ золу и прахъ.

Далѣе я, вѣроятно, также не ошибусь, допустивъ, что, какъ бы ни были различны философскія и религіозныя воззрѣнія, большинство людей согласно въ томъ, что отношеніе между добромъ и зломъ въ нашей жизни можетъ быть въ значительной степени измѣнено воздѣйствіемъ человѣка. Мнѣ не приходилось, по крайней мѣрѣ, слышать, чтобы кто-нибудь сомнѣвался въ томъ, что этимъ путемъ можетъ быть увеличено или ограничено зло, а отсюда, кажется, само собою вытекаетъ, что и добро подчиняется сложенію и вычитанію. Наконецъ, насколько мнѣ извѣстно, никто не высказывалъ сомнѣній въ томъ, что, обладая этою властью увеличивать количество добра, мы обязаны и пользоваться ею, упражняя свой разумъ и свою энергію въ этомъ высшемъ служеніи своему роду.

Отсюда понятенъ живой интересъ, присущій вопросу: въ какой же мѣрѣ современные успѣхи естествознанія, и въ особенности общіе итоги этихъ успѣховъ по отношенію къ ученію объ эволюціи, могутъ помочь намъ въ великомъ дѣлѣ оказанія помощи другъ другу?

Проповѣдники того, что обыкновенно называютъ "этикой эволюціи", а правильнѣе было бы называть "эволюціей этики", приводятъ болѣе или менѣе значительное число любопытныхъ фактовъ и болѣе или менѣе вѣскихъ разсужденій въ защиту происхожденія нравственнаго чувства тѣмъ же путемъ, какимъ возникли и другія естественныя явленія,-- путемъ эволюціи. Что касается до меня, то я ни мало не сомнѣваюсь, что они напали на вѣрный слѣдъ. Но такъ какъ и безнравственныя чувства развились тѣмъ же путемъ, то и для нихъ нашлась бы та же естественная санкція. Воръ и убійца слѣдуютъ природѣ такъ же, какъ и филантропъ. Космическая эволюція можетъ объяснить намъ, какъ возникло добро и зло въ стремленіяхъ человѣка, но она не подвинетъ насъ ни на шагъ въ пониманіи, почему то, что мы зовемъ добромъ, заслуживаетъ предпочтенія передъ тѣмъ, что мы называемъ зломъ. Когда-нибудь, я въ томъ увѣренъ, мы поймемъ эволюцію эстетическаго чувства, но все это пониманіе ни мало не увеличитъ и не уменьшитъ въ насъ интуитивнаго чувства, что вотъ это прекрасно, а вонъ то безобразно.

Есть другое заблужденіе, присущее, какъ мнѣ кажется, этой "этикѣ эволюціи". Оно заключается въ убѣжденіи, что если, въ цѣломъ, растенія и животныя усовершенствовали свою организацію путемъ борьбы за существованіе и "survival of the fittest" {Къ сожалѣнію, намъ неизвѣстно слово, которое передавало бы точный смыслъ англійскаго fittest. Перевести же его, какъ обыкновенно дѣлается, выраженіемъ "наиболѣе приспособленный" -- значило бы предвосхитить всю послѣдующую аргументацію автора. Примѣч. переводъ.}, то, слѣдовательно, и человѣкъ живущій въ обществѣ, человѣкъ, какъ существо этическое, долженъ прибѣгать къ тому же средству для достиженія совершенства. Я подозрѣваю, что это заблужденіе возникло изъ двусмыслицы, которая скрывается въ этихъ словахъ "survival of the fittest". Fittest звучитъ какъ будто "лучшій", а со словомъ "лучшій" связано какое-то моральное представленіе. Но въ космосѣ то, что мы назовемъ "fittest", зависитъ отъ условій. Уже давно я высказывалъ мысль, что еслибъ на нашемъ полушаріи снова понизилась температура, то переживаніе наиболѣе приспособленнаго вызвало бы въ растительномъ мірѣ процвѣтаніе все болѣе и болѣе жалкихъ формъ, такъ что, въ концѣ-концовъ, одержали бы верхъ какіе-нибудь лишайники, діатомовыя и тѣ водоросли, которыя сообщаютъ красный цвѣтъ снѣгу; а еслибъ, наоборотъ, климатъ сталъ жарче, то долины Темзы и Айзиса стали бы удѣломъ существъ, обитающихъ теперь въ джунгляхъ. Какъ наиболѣе соотвѣтствующіе измѣнившимся условіямъ, они пережили бы остальныхъ.

Люди, живущіе въ обществахъ, конечно, также подвержены этому космическому процессу. Такъ же какъ и у другихъ животныхъ, размноженіе человѣка совершается безостановочно и влечетъ за собою жестокое состязаніе за средства къ существованію. Борьба за существованіе стираетъ тѣхъ, кто менѣе способенъ приспособляться къ условіямъ ихъ жизна. Сильнѣйшіе, наиболѣе самонадѣянные, стремятся къ тому, чтобы попирать слабыхъ. Но вліяніе этого космическаго процесса на эволюцію обществъ тѣмъ сильнѣе, чѣмъ грубѣе форма ихъ цивилизаціи. Соціальный прогрессъ является средствомъ, ограничивающимъ на каждомъ шагу могущество процесса космическаго, и выдвигаетъ на смѣну ему другой процессъ, который мы можемъ назвать этическимъ. Результатомъ этого процесса можетъ оказаться переживаніе не тѣхъ, кто наиболѣе приспособленъ къ общимъ условіямъ существованія, а тѣхъ, кто приспособленъ къ условіямъ существованія наилучшиго въ смыслѣ этическомъ.

Какъ я уже указывалъ выше, примѣненіе въ жизни правилъ, представляющихся высшими, съ этической точки зрѣнія правилъ, которыя мы связываемъ съ представленіемъ о праведности или добродѣтели, влечетъ за собою образъ дѣйствія во всѣхъ отношеніяхъ противный тому, который обусловливаетъ успѣхъ въ космической борьбѣ за существованіе. Вмѣсто безжалостнаго предъявленія требованій своей личности, эти правила налагаютъ обязанность самообузданія; вмѣсто того, чтобы сметать передъ собой или попирать подъ ногами всякаго соперника, они требуютъ не только уважать своего ближняго, но и помогать ему; они способствуютъ не переживанію наиболѣе приспособленнаго, но приспособленію наибольшаго числа къ переживанію. Они съ негодованіемъ осуждаютъ гладіаторское воззрѣніе на жизнь. Они требуютъ, чтобы всякій, пользующійся выгодами и наслажденіями жизни въ обществѣ, никогда не упускалъ изъ вида своего долга по отношенію къ тѣмъ, кто своими трудами создалъ это общество, и налагаютъ на каждаго члена этого общества обязанность ни однимъ своимъ дѣйствіемъ не ослаблять связи того цѣлаго, въ которомъ ему дозволено жить. Законы и нравственныя правила направлены къ тому, чтобы побороть этотъ космическій процессъ и постоянно напоминать отдѣльному человѣку объ его обязанностяхъ по отношенію къ обществу, которое своей защитой и благотворнымъ вліяніемъ если не прямо даруетъ ему жизнь, то, во всякомъ случаѣ, дѣлаетъ ее чѣмъ-то болѣе цѣннымъ, чѣмъ полуживотное существованіе дикаря.

Только вслѣдствіе невниманія къ этимъ простѣйшимъ соображеніямъ, нѣкоторые фанатики индивидуализма пытаются въ наше время, по аналогіи, распространять этотъ космическій процессъ и на общество. Еще разъ мы присутствуемъ при попыткѣ ложнаго примѣненія завѣта стоиковъ -- "слѣдуй природѣ". Забываются обязанности личности по отношенію къ обществу, а предъявляемые ею эгоистическія требованія величаются именемъ правъ. Серьезно обсуждается вопросъ: имѣютъ ли право всѣ члены общества, своими соединенными силами, принуждать личность исполнять свою долю участія въ поддержаніи этого общества; высказываются даже сомнѣнія, можетъ ли общество помѣшать своему члену напрягать свои силы къ уничтоженію этого общества. Полагаютъ, что борьба за существованіе, давшая такіе поразительные результаты въ процессѣ космическомъ, можетъ оказаться одинаково благотворной и въ сферѣ этической. Но если то, на чемъ я настаиваю, вѣрно, если космическій процессъ не имѣетъ никакого отношенія къ нравственнымъ принципамъ, если, подражая этому процессу, человѣкъ приходитъ только въ разладъ съ основными требованіемъ этики,-- то спросятъ, что же станется съ этой теоріей?

Поймемъ разъ навсегда, что этическій прогрессъ общества зависитъ не отъ подражанія космическому процессу, еще менѣе отъ уклоненія отъ него, а отъ борьбы съ нимъ. Можетъ показаться черезъ-чуръ смѣлымъ это приглашеніе микрокосма вступить въ борьбу съ макрокосмомъ, это приглашеніе человѣка подчинить природу своимъ высшимъ идеаламъ. Но смѣю думать, что главное интелектуальное преимущество нашего времени передъ древностью, которой мы до сихъ поръ занимались, лежитъ именно въ пріобрѣтенной нами прочной надеждѣ, что подобная попытка не была бы вполнѣ безуспѣшной.

Вся исторія цивилизаціи повѣствуетъ намъ о томъ, какъ, шагъ за шагомъ, человѣкъ успѣлъ создать среди космоса свой искусственный міръ. Хотя и хрупкій, по прекрасному выраженію Паскаля, человѣкъ -- мыслящій тростникъ. Въ немъ таится запасъ энергіи, по своей разумности настолько сродной съ тою, которая разлита во вселенной, что она, очевидно, въ силахъ видоизмѣнить космическій процессъ. Въ силу этой разумности, карликъ подчинитъ своей волѣ титана. Въ первой сложившейся семьѣ, въ первомъ человѣческомъ обществѣ космическій процессъ былъ заключенъ въ границы и видоизмѣненъ закономъ и обычаемъ. Въ окружающей природѣ онъ былъ подчиненъ искусству пастуха, земледѣльца и ремесленника. Съ успѣхомъ цивилизаціи, росло и это вмѣшательство человѣка въ дѣла природы; такъ что теперь правильно организованныя и высоко развитыя искусство и науки облекли человѣка такою властью надъ внѣшнею природой, какой не приписывали прежде и кудесникамъ. Самые рѣшительные, можно сказать поражающіе, успѣхи въ этомъ направленіи сдѣланы за послѣдніе два вѣка, между тѣмъ какъ вѣрное пониманіе жизненныхъ явленій и подчиненіе ихъ власти человѣка едва только начинаетъ возникать. Мы только начинаемъ разбираться въ общихъ положеніяхъ и еще ходимъ въ туманѣ ложныхъ аналогій и грубыхъ догадокъ. Но, вѣдь, и астрономія, и физика, и химія прошли чрезъ эти фазы, прежде чѣмъ достигли той стадіи своего развитія, когда онѣ стали могущественными факторами въ человѣческихъ дѣлахъ. Физіологія, психологія, этика, политическая наука должны пройти чрезъ тотъ же искусъ и мнѣ представляется совершенно неразумнымъ сомнѣваться въ томъ, что въ недалекомъ будущемъ и онѣ осуществятъ такой же переворотъ въ сферѣ практической жизни.

Теорія эволюціи не поощряетъ надежды на окончательное наступленіе какого-нибудь millenium'а. Если, въ теченіе милліоновъ лѣтъ, на нашемъ земномъ шарѣ, совершался восходящій путь, то когда-нибудь его вершина будетъ достигнута и наступитъ нисходящее движеніе. Самое смѣлое воображеніе едва ли осмѣлится предположить, что человѣкъ свое властью, своимъ разумомъ остановитъ теченіе "великаго года".

Сверхъ того, прирожденная намъ космическая природа, въ значительной мѣрѣ еще необходимая для поддержанія нашего существованія, является результатомъ милліоновъ лѣтъ строгой дрессировки, и было бы безуміемъ предполагать, что нѣсколькихъ вѣковъ будетъ достаточно для подчиненія ея искусной дѣятельности чисто-этическимъ цѣлямъ. Наша этическая природа должна будетъ считаться съ могучимъ и упорнымъ противникомъ до тѣхъ поръ, пока свѣтъ будетъ стоять. Съ другой стороны, я не вижу предѣла для того воздѣйствія, которое разумъ и воля, соединенными усиліями и подъ руководствомъ знанія, могутъ оказать на измѣненіе внѣшнихъ условій существованія, въ теченіе періодовъ несравненно болѣе длинныхъ, чѣмъ тѣ, которые покрываются нашей исторіей. А сколько еще можетъ быть сдѣлано для измѣненія самой природы человѣка! Разумъ, превратившій собрата волка въ вѣрнаго защитника овцы, успѣетъ же, наконецъ, побороть въ цивилизованномъ человѣкѣ инстинкты дикаря.

Но если мы вправѣ возлагать надежды на умаленіе зла въ этомъ мірѣ, болѣе прочныя чѣмъ тѣ, которыя могли питать, во времена младенчества точнаго знанія, люди, еще за два десятка вѣковъ до насъ, задумывавшіеся надъ этой проблемой жизни, то подъ однимъ только условіемъ, подъ условіемъ -- отказаться отъ того воззрѣнія, что вся задача жизни сводится на огражденіе себя отъ горя и страданія.

Уже далеко за нами осталось героическое младенчество нашей расы, когда добро и зло встрѣчались безразличнымъ "веселымъ привѣтомъ". Попытка спастись отъ зла -- все равно, индусская или греческая -- окончилась только бѣгствомъ съ поля битвы. Намъ предстоитъ отбросить въ сторону и младенческую самонадѣянность и недовѣріе къ своимъ силамъ свойственное несовершеннолѣтію. Мы уже возмужали и должны показать себя людьми --

Strong in will

То strive, to seek, to find and not to yield *).

*) Съ могучею волею бороться, искать и не поступаться тѣмъ, что разъ нашли.

Мы должны лелѣять то добро, которое выпадаетъ намъ на долю и мужественно сносить зло въ себѣ и вокругъ насъ, съ твердымъ намѣреніемъ положить ему предѣлъ. И въ этомъ общемъ стремленіи мы можемъ руководиться общею, вѣрой, общею надеждой

It may be that the golfs will wash us down,

It may be we shall touch the Happy Isles

....but something ere the end,

Some work of noble note may yet be done *).

*) Быть можетъ, пучина насъ поглотитъ, а, можетъ быть, волна насъ вынесетъ къ счастливымъ берегамъ.... но пока не насталъ конецъ, не ушло время для благороднаго, высокаго труда.

K. T.

"Русская Мысль", кн.IX, 1893