Грот Яков Карлович - Петр Александрович Плетнев

ТРУДЫ Я. К. ГРОTА

III.
ОЧЕРКИ
изъ
ИСТОРІИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.
(1848--1893).

ПЕТРЪ АЛЕКСАНДРОВИЧЪ ПЛЕТНЕВЪ 1)

По поводу статьи И. С. Тургенева: "Литературный вечеръ у Плетнева".

1869.

1) Русск. Арх. 1869, стр. 2067.

Всѣ, кому дорога память Плетнева, съ особеннымъ интересомъ прочли въ Туескомъ Архивѣ нѣсколько страницъ, посвященныхъ ей И. С. Тургеневымъ. Не смотря на то, что отъ описываемаго имъ вечера прошло болѣе 30-ти лѣтъ, даровитый авторъ умѣлъ придать жизнь своему разсказу. Сознавая, что содержаніе слышанныхъ на этомъ вечерѣ разговоровъ почти совершенно забыто имъ, онъ тѣмъ не менѣе въ нѣсколькихъ характеристическихъ чертахъ мастерски обрисовалъ лица, съ которыми тамъ встрѣтился. Жаль только что изъ рѣчей и сужденій самого хозяина не могъ онъ привести ничего сколько-нибудь опредѣленнаго. Къ разсказу присоединена небольшая характеристика и оцѣнка Плетнева: хотя здѣсь авторъ и не обнаруживаетъ особенно-короткаго знакомства съ покойнымъ, однакожъ нельзя не согласиться, что главныя черты въ этомъ портретѣ схвачены вѣрно. Нѣкоторыя изъ замѣчаній г. Тургенева требуютъ однакоже дальнѣйшихъ поясненій и оговорокъ. Человѣкъ, въ 1820 годахъ выработавшій въ себѣ такой самостоятельный образъ мыслей и характеръ, какъ Плетневъ, былъ именно для того времени явленіемъ довольно рѣдкимъ. Притомъ надобно было обладать особенными достоинствами, чтобы въ такой степени, какъ онъ, пріобрѣсти уваженіе и довѣріе лучшихъ тогдашнихъ писателей. Извѣстно, что Пушкинъ, Дельвигъ и Баратынскій, а впослѣдствіи Жуковскій и Гоголь отдавали на судъ Плетнева новые труды свои, дорожили его совѣтами и замѣчаніями, поручали ему свои литературныя дѣла, какъ надежному, твердому въ словѣ, опытному и безкорыстному другу. Какъ сошелся съ нимъ Пушкинъ, видно изъ сохранившихся остатковъ ихъ переписки. Чтобы дать понятіе о тонѣ бывшихъ между ними сношеній, предложу нѣсколько выдержекъ изъ писемъ Пушкина къ Плетневу.

Письмо 1830 года, въ апрѣлѣ (изъ Москвы):

"Слушай же, кормилецъ: я пришлю тебѣ трагедію мою съ моими поправками -- а ты, благодѣтель, явись къ Ф. Ф. и возьми отъ него письменное дозволеніе (нужно ли оно?). Думаю написать предисловіе. Руки чешутся, хочется раздавить Булгарина. Но прилично ли мнѣ,

А. Пушкину, являясь передъ Россіей съ Борисомъ Годуновымъ, заговорить объ Ѳаддеѣ Булгаринѣ? Кажется, неприлично. Какъ ты думаешь? Рѣши".

1831 (изъ Михайловскаго): "Ты дурно дѣлаешь, что становишься нерѣшителенъ. Я всегда находилъ, что все тобою придуманное мнѣ удавалось...."

1831 г. "Чтожъ ты мнѣ не отвѣчалъ про жизнь Дельвига? Баратынскій не на шутку думаетъ объ этомъ. Твоя статья о немъ прекрасна {Она появилась въ Литературной Газетѣ.}. Чѣмъ болѣе читаю ее, тѣмъ болѣе она мнѣ нравится. Но надобно подробностей -- изложенія его мнѣній -- анекдотовъ, разбора его стиховъ etc."

1831 г. марта 26-го: "Что это значитъ, душа моя? Ты совершенно замолкъ. Вотъ уже мѣсяцъ какъ отъ тебя ни строчки не вижу. Ужъ не воспослѣдовало ли вновь тебѣ отъ Генералъ-Губернатора милостивое запрещеніе со мною переписываться? Чего добраго? Не боленъ ли ты? Все ли у тебя благополучно, или просто лѣнишься да напрасно друзей своихъ пугаешь?"

1831 г. апрѣля 11: "Воля твоя, ты несносенъ: ни строчки отъ тебя не дождешься. Умеръ ты, что ли? Если тебя уже нѣтъ на свѣтѣ, то, тѣнь возлюбленная, кланяйся отъ меня Державину и обними моего Дельвига. Если же ты живъ, ради Бога, отвѣчай на мои письма. Пріѣзжать ли мнѣ къ вамъ, остановиться ли въ Царскомъ Селѣ, или мимо скакать въ Петербургъ или Ревель? Москва мнѣ слишкомъ надоѣла".

1831 (изъ Царскаго Села): "Письмо твое отъ 19 крѣпко меня опечалило. Опять хандришь. Эй, смотри: хандра хуже холеры; одна убиваетъ только тѣло, другая убиваетъ душу. Дельвигъ умеръ, Молчановъ умеръ; погоди, умретъ и Жуковскій, умремъ и мы..... "

Невольно спрашиваешь себя, какъ бы отозвались о Плетневѣ, -- еслибъ его пережили -- люди, такъ коротко его знавшіе. Князь П. А. Вяземскій, которому выпалъ этотъ жребій, говоритъ между прочимъ, что, примкнувъ въ началѣ 20-хъ годовъ къ кругу этихъ писателей и уже заставъ тутъ Плетнева, онъ "скоро полюбилъ и оцѣнилъ въ немъ все, что было личною и самобытною собственностью его самого".-- Отъ своего духовнаго происхожденія и воспитанія Плетневъ не сохранилъ никакихъ рѣзкихъ слѣдовъ ни во внѣшнемъ своемъ существѣ, ни во взглядахъ и сужденіяхъ: это показываетъ, какъ сильны были эстетическія потребности его души. Поэтому князь Вяземскій справедливо обращаетъ вниманіе на счастливые дары природы, которые "давали Плетневу особенное значеніе и почетное мѣсто" въ обществѣ литераторовъ. "Рано", продолжаетъ князь, "пріобрѣлъ онъ это мѣсто и удержалъ его до конца долговременной жизни своей. Новыя явленія, новыя потребности жизни и перевороты въ литературѣ не сдвинули его съ той ступени, на которой онъ твердо и добросовѣстно сталъ однажды навсегда. Къ первоначальнымъ товарищамъ и единомышленникамъ его постепенно примыкали и новые пришельцы, отмѣченные печатью истиннаго дарованія. Въ числѣ ихъ достаточно упомянуть одно имя Гоголя" {Утро, лит. и полит. сборникъ, М., 1866, стр. 154.}. Дѣйствительно, положеніе какое Плетневъ занималъ въ отношеніи къ писателямъ, имѣвшимъ надобность въ поддержкѣ или помощи, было для литературы чрезвычайно важно. Изъ писемъ къ нему Гоголя извѣстно, что авторъ Мертвыхъ Душъ нашелъ въ немъ старшаго друга, который съ отеческою заботливостію помогалъ ему во всѣхъ затрудненіяхъ, облегчалъ столкновенія съ цензурою, доставлялъ ему матеріальныя выгоды, былъ посредникомъ между нимъ и книгопродавцами. Всѣ близко стоявшіе къ Плетневу знаютъ, что онъ былъ еще болѣе человѣкъ дѣла, нежели слова; всякія пустыя формальности, изъявленія, благодаренія были изгнаны изъ сношеній съ нимъ, и онъ всегда дѣлалъ болѣе, чѣмъ обѣщалъ. Это знали всѣ младшіе друзья его, а потому и сами держались съ нимъ тѣхъ же правилъ. Въ письмѣ объ опасеніяхъ, возбужденныхъ Мертвыми Душами въ московской цензурѣ, Гоголь въ началѣ 1842 г. такъ между прочимъ обращался къ Плетневу: "Дѣло вотъ въ чемъ. Вы должны теперь дѣйствовать соединенными силами и доставить рукопись Государю. Я объ этомъ пишу къ А. О. Смирновой. Я просилъ ее дѣйствовать чрезъ Великихъ Княженъ или другими путями. Это ваше дѣло, объ этомъ вы сдѣлаете совѣщаніе вмѣстѣ" {Русск. Архивъ 1867, стр. 769.} и проч. Читатель видитъ, что Гоголь не проситъ, а только указываетъ, что должно быть для него сдѣлано. "Я твердо полагаюсь", прибавляетъ онъ, "на вашу дружбу и на вашу душу, и нечего между нами тратить болѣе словъ". А вотъ какъ Гоголь цѣнилъ критическій даръ Плетнева и какъ любилъ его. Въ концѣ того же года, Мертвыя Души наконецъ появились; Гоголь писалъ къ Плетневу: "Вы вѣрно будете писать разборъ Мертвыхъ Душъ; по крайней мѣрѣ, мнѣ бы этого очень хотѣлось. Я дорожу вашимъ мнѣніемъ. У васъ много внутренняго, глубоко-эстетическаго чувства, хотя вы не брызжете внѣшнимъ, блестящимъ фейерверкомъ, который слѣпитъ очи большинства. Пришлите мнѣ листки вашего разбора въ письмѣ. Мнѣ теперь больше чѣмъ когда либо нужна самая строгая и основательная критика. Ради вашей дружбы, будьте взыскательны, какъ только можно... Не позабудьте же этого, добрый, старый другъ мой! Я васъ сильно люблю. Любовь эта, подобно нѣкоторымъ другимъ сильнымъ чувствамъ, заключена на днѣ души моей, и я не стремлюсь ее обнаруживать знаками. Но вы сами должны чувствовать, что съ воспоминаніемъ о васъ слито воспоминаніе о многихъ свѣтлыхъ и прекрасныхъ минутахъ моей жизни" {Соч. и письма Гоголя, T. V, стр. 499, 500.}.

Кто бы усомнился въ искренности этихъ словъ, оскорбилъ бы тѣмъ память Гоголя. Изъ прежде приведеннаго отрывка можно уже было видѣть, что Гоголь именно тогда, когда нуждался въ помощи, не имѣлъ обыкновенія прнаімать тонъ просителя: онъ былъ слишкомъ гордъ для этого. Минуты сердечныхъ изліяній были у него рѣдки и вынуждались только силою неподдѣльнаго чувства.

Сколько было лицъ, -- и не литераторовъ, -- которые подобно Гоголю считали себя обязанными Плетневу. Дѣйствовать въ пользу другихъ онъ могъ въ двоякомъ качествѣ: во 1-хъ, какъ университетскій профессоръ и ректоръ; во 2-хъ какъ издатель журнала. Всякій, кто обращался къ нему, но имя ли того, или другого его положенія, или просто какъ къ человѣку, могъ быть увѣренъ, что найдетъ не только самый сочувственный пріемъ, но и дѣятельную, по возможности, помощь. Съ полнымъ участіемъ, съ любовью входилъ онъ въ положеніе другого, готовъ былъ служить каждому добрымъ совѣтомъ, содѣйствіемъ, а иногда и деньгами. О такихъ дѣлахъ своихъ самъ онъ никогда не говорилъ, какъ и вообще ничѣмъ не хвалился, будучи въ высшей степени скроменъ и совершенно чуждъ всякой суетности. Многіе изъ бывшихъ студентовъ Петербургскаго университета могутъ подтвердить справедливость этого разсказа о радушной поддержкѣ которую они находили въ своемъ добромъ и ласковомъ ректорѣ. Съ такимъ же радушіемъ и честнымъ дружелюбіемъ встрѣчалъ онъ молодыхъ людей, которые совѣтовались съ нимъ о своихъ литературныхъ опытахъ. Сколькихъ новичковъ на этомъ пути поставилъ онъ на ноги; сколькихъ вывелъ на прямую дорогу; и сколькихъ, напротивъ, удержалъ отъ поприща, къ которому они не имѣли призванія.

При изданіи Современника онъ съ строгою разборчивостью относился къ предлагаемымъ ему трудамъ и давалъ ходъ только тому, что, по его мнѣнію, носило признаки несомнѣннаго достоинства или, по крайней мѣрѣ, развивающагося таланта. Въ бумагахъ оставшихся послѣ покойнаго, отыскалось не мало рукописей, доставленныхъ ему, но не принятыхъ имъ въ этотъ журналъ. Одно изъ лицъ, когда-то бывшихъ съ Плетневымъ въ подобныхъ сношеніяхъ, напечатало, вскорѣ послѣ его смерти {29 декабря 1865 года.} нѣсколько теплыхъ строкъ, изъ которыхъ я приведу выписку въ подкрѣпленіе своего показанія.

"Я былъ", пишетъ г. Короновскій (котораго извѣстіе объ этой утратѣ застало на службѣ въ Новгородѣ Волынскомъ) "я былъ еще студентомъ въ университетѣ Св. Владиміра, когда началось наше знакомство изъ переписки. Одинъ изъ моихъ университетскихъ товарищей посовѣтовалъ мнѣ послать нѣсколько своихъ стихотвореній Петру Александровичу; я послушался совѣта и получилъ отъ П. А. письмо, въ которомъ такъ много было высказано теплаго участія къ моему спѣшному и незрѣлому труду, что съ этого времени я вошелъ съ нимъ въ переписку. Живя въ Кіевѣ, я нерѣдко пользовался его совѣтами. Какъ молодой человѣкъ, я не въ состояніи былъ на первыхъ порахъ оцѣнить расположеніе его ко мнѣ. Въ его письмахъ доводилось мнѣ выслушивать горькую истину, строгую и вѣрную оцѣнку моимъ литературнымъ трудамъ и, признаюсь, я однажды вышелъ изъ себя, когда отъ него узналъ, что не всѣ мои стихотворенія могутъ быть напечатаны въ Современникѣ. Но зато впослѣдствіи съ какимъ вниманіемъ и наслажденіемъ я перечитывалъ тѣ самыя строки, въ которыхъ прежде по ребячеству видѣлъ несправедливый приговоръ себѣ!"

Далѣе г. Короновскій сообщаетъ слѣдующій отрывокъ изъ письма къ нему Плетнева: "Если бы я не представлялъ васъ въ своемъ воображеніи человѣкомъ молодымъ, неопытнымъ и стремящимся ко всему прекрасному, то безъ сомнѣнія не написалъ бы вамъ того, что вы сейчасъ прочитали. Я никакого не имѣю права даже совѣтовать вамъ, а не только въ чемъ-нибудь упрекать васъ. Но признавая нравственное чувство выше свѣтскихъ обыкновеній, я не могъ не сказать вамъ того, что думаю. Сами вы можете отплатить мнѣ за это, какъ вамъ вздумается. Я увѣренъ однако-же, что, когда вамъ исполнится сорокъ лѣтъ, вы оцѣните нынѣшній мой поступокъ и пожалѣете, что не часто въ жизни являлись предъ вами подобныя отношенія".

Выставляя всю цѣну внимательности своего заочнаго доброжелателя, г-нъ Короновскій восклицаетъ: "Ректоръ и заслуженный профессоръ С. Петербургскаго университета, среди множества занятій, улучаетъ минуту для письма къ студенту другого университета; мало того, становится къ нему въ отношенія не только наставника, но и человѣка сердечно преданнаго! Можно ли удивляться, что къ такой благороднѣйшей натурѣ питали глубокую привязанность свѣтила нашей поэзіи?" {Соврем. Лѣтопись 1866, No 6.}.

Къ числу людей, которыхъ первые шаги въ литературѣ поддержалъ и направилъ Плетневъ, я долженъ отнести и себя. Вступая на это поприще, я не имѣлъ никакихъ связей въ тогдашнемъ журнальномъ мірѣ. Случайная встрѣча съ лицейскимъ пріятелемъ, поэтомъ Деларю, который былъ однимъ выпускомъ старше меня, послужила поводомъ къ моему сближенію съ Плетневымъ. Узнавъ, что я готовлю къ печати переводъ Мазепы Байрона, Деларю выпросилъ у меня этотъ трудъ для прочтенія и съ моего согласія сообщилъ мою рукопись Плетневу, который пожелалъ напечатать ее въ Современникѣ. Вотъ начало нашего знакомства и моего сотрудничества въ этомъ журналѣ. Почти съ тѣхъ самыхъ поръ до кончины Плетнева я стоялъ въ самыхъ близкихъ къ нему отношеніяхъ. Статья И. С. Тургенева расшевелила во мнѣ старыя воспоминанія. Прочитавъ ее, я обратился между прочимъ къ многолѣтней перепискѣ моей съ Плетневымъ {Ныне напечатанной (3 тома, Спб. 1896). Ред.}; понятно, что я, будучи 20-го годами моложе его, не во всемъ сходился съ нимъ, часто ему противорѣчилъ, вызывалъ его на объясненія. Въ этихъ-то объясненіяхъ и заключается главный интересъ его писемъ ко мнѣ. Сообщу изъ нихъ два-три отрывка, въ которыхъ болѣе или менѣе ясно отражается духовный образъ Плетнева. Вотъ что онъ мнѣ между прочимъ писалъ о себѣ въ 1846 году.

"Твоя укоризна меня въ скупости на объясненія, можетъ быть, и справедлива; но таковъ мой характеръ. Я все предоставляю самой жизни моей: она должна за меня говорить и друзьямъ и врагамъ моимъ. Съ тобой, однако, я высказался довольно, особенно въ письмахъ. Это -- любимое мое занятіе. Въ изустномъ разговорѣ надобно явиться очень счастливому случаю, чтобы я поохотился выяснить свои поступки". Имѣвъ такимъ образомъ всю возможность узнать Плетнева короче, нежели многіе, считаю себя счастливымъ, что могу предъ лицомъ и друзей и враговъ его свидѣтельствовать о немъ полную и чистѣйшую правду, -- не потому, чтобъ онъ не имѣлъ недостатковъ, но потому что его недостатки, о которыхъ молчать я не вправѣ, не могутъ унизить его высокихъ достоинствъ.

Своеобразная личность Плетнева была результатомъ двухъ элементовъ: съ одной стороны -- глубокаго самобытнаго развитія, съ другой -- литературныхъ преданій, которыя онъ почерпнулъ изъ сношеній съ талантливыми и высокообразованными писателями, въ кругу которыхъ провелъ лучшіе годы молодости. Даръ разумнаго спокойствія и созерцанія облегчилъ ему стремленія къ самоусовершенствованію, которое всегда было главною цѣлью его жизни. Не по своему былъ онъ мудръ (какъ выразился г. Тургеневъ), но онъ приблизился, на сколько это возможно, къ той единой мудрости, которая дается человѣку, когда онъ твердо и прямо идетъ путемъ добра и истины. Эти два идеала были также дороги Плетневу, какъ и третій, -- идеалъ прекраснаго, но его стремленіе къ послѣднему было замѣтнѣе, а потому и болѣе оцѣнено свѣтомъ. Вотъ начала, подъ вліяніемъ которыхъ сложился этотъ цѣльный и независимый характеръ. Ни для какихъ благъ въ мірѣ онъ не приносилъ въ жертву своихъ убѣжденій и правилъ; для внѣшняго успѣха онъ никогда не позволялъ себѣ ни искательства, ни преклоненія; вообще всякое униженіе своего достоинства было ему ненавистно.

Отъ этого понятія о достоинствѣ, отъ этой благородной гордости происходило и то довольно одинокое, но самостоятельное положеніе, которое онъ занялъ въ литературѣ 40 годовъ. Въ сторонѣ отъ всякой полемики держался онъ, частью, конечно и по мягкости своего характера, но болѣе въ силу особой системы воззрѣній, которой начало положилъ Карамзинъ, глубоко имъ уважаемый, какъ человѣкъ и литераторъ, -- "творецъ, по словамъ Плетнева, идеально-прекрасной школы". Нужна была твердость для того, чтобы въ этомъ направленіи оставаться вѣрнымъ себѣ. Издавая Современникъ, Плетневъ очень хорошо понималъ, что, сообщивъ журналу болѣе жизненный характеръ борьбою мнѣній, онъ доставилъ бы ему и большій успѣхъ; но ему казалось почетнѣе имѣть немногихъ сочувствующихъ читателей, нежели удовлетворять массѣ публики или, какъ онъ выражался, толпѣ. Здѣсь нельзя умолчать о больномъ мѣстѣ покойнаго: сила его убѣжденій вовлекала его въ нѣкоторую нетерпимость къ тѣмъ, которые ихъ не раздѣляли; къ литераторамъ разномыслящимъ онъ относился съ строгимъ порицаніемъ, и при сужденіи о ихъ трудахъ и поступкахъ не всегда могъ сохранять безпристрастіе: Онъ самъ глубоко чувствовалъ въ себѣ этотъ недостатокъ, часто выражалъ желаніе исправиться и дѣйствительно въ послѣдніе годы жизни много измѣнился въ этомъ отношеніи. Извѣщая меня о смерти Полевого, онъ писалъ мнѣ: "Бѣдный Полевой умеръ вечеромъ въ 11 часовъ въ прошлую пятницу, 22 февраля {1846 года.} отъ нервной горячки. Много идей волновало меня при этомъ извѣстіи. Преобладающая была та, что я недоволенъ былъ собой: все говорю я о духѣ христіанства, о любви къ человѣчеству, о самосовершенствованіи, о смиреніи -- и сколько лѣтъ ношу въ сердцѣ это гнусное чувство нерасположенія къ нѣкоторымъ писателямъ, оскверняю свой языкъ ихъ бранью и равнодушно встрѣчаю ихъ смерть. Это верхъ испорченности сердца. Кто мнѣ далъ право считать ихъ ниже себя, отъ того только, что они иначе думаютъ и иначе дѣйствуютъ, нежели я? Одно только препятствуетъ мнѣ полюбить ихъ это продажность ихъ убѣжденій и развратъ, распространенный въ молодомъ поколѣніи. По крайней мѣрѣ, если Богъ не растворитъ мое сердце любовью къ нимъ, я буду стараться забывать ихъ, не писать о нихъ, не говорить, -- а тѣмъ менѣе ругать и злословить ихъ. Братъ, поддержи меня въ этомъ намѣреніи".-- Въ томъ же году, нѣсколькими мѣсяцами позже, онъ писалъ мнѣ: "Точно плодъ правды сѣется въ мирѣ. Самая несомнѣнная истина, предлагаемая со злобою или даже просто съ запальчивостью, возбуждаетъ, ежели не сомнѣніе, такъ неудовольствіе.....

Для меня * * * былъ точно основателемъ мирнаго общежительства {Тутъ П. говоритъ о самомъ Я. К. Гротѣ, см. "Переписку" ихъ, II стр. 731.}, которому начало положилъ Пушкинъ въ послѣдній годъ своей жизни. Любимый со мною разговоръ его, за нѣсколько недѣль до его смерти, все обращенъ былъ на слова: Слава въ вышнихъ Богу, и на землѣ миръ, въ человѣцѣхъ благоволеніе. По его мнѣнію, я много хранилъ въ душѣ моей благоволенія къ людямъ; отъ того и самыя литературныя ссоры мои не носятъ характеръ озлобленія. А я слушая его и чувствуя, что еще далеко мнѣ до титла человѣка благоволенія, бралъ намѣреніе дойти до того. Тутъ * * * смѣнилъ Пушкина и уже сильнѣе подѣйствовалъ на мое преобразованіе

Вопроса о мѣрѣ познаній Плетнева нельзя рѣшать въ двухъ словахъ. Легко, но и опасно сказать, что человѣкъ, проведшій долгую жизнь съ перомъ и книгою въ рукахъ, всю жизнь размышлявшій, учившій, а слѣдовательно и учившійся, не имѣлъ большихъ свѣдѣній. Окончивъ курсъ въ Педагогическомъ Институтѣ около 1818 г., Плетневъ безъ сомнѣнія вынесъ оттуда всю ту научную подготовку, какая тогда требовалась для учительскаго званія. Въ институтѣ онъ сперва занимался предметами физико-математическаго отдѣла; но рѣшительное влеченіе къ литературѣ заставило его вскорѣ измѣнить планъ своего образованія. Многіе изъ воспитанниковъ первыхъ выпусковъ этого заведенія пріобрѣли впослѣдствіи почетную извѣстность въ ученомъ мірѣ. По выходѣ оттуда, Плетневъ не былъ, подобно нѣкоторымъ изъ нихъ, посланъ за границу для довершенія своего образованія но, вступивъ тотчасъ же на поприще учителя и писателя, бывъ принятъ въ общество замѣчательно-развитыхъ молодыхъ литераторовъ, онъ попалъ въ обстоятельства, особенно благопріятныя для продолженія гуманитарнаго образованія. Преподавая языкъ и словесность въ частныхъ домахъ и въ учебныхъ заведеніяхъ, читая, мѣняясь мыслями съ даровитыми сверстниками, авторствуя и уже ведя редакцію литературнаго журнала {Соревнователя, по порученію Вольнаго Общества любителей р. словесности, жоторое въ 1819 г. избрало его въ число своихъ членовъ.}, могъ ли молодой человѣкъ, нелишенный способностей и хорошо подготовленный, не пріобрѣсти свѣдѣній обширныхъ и разнообразныхъ, и притомъ не такихъ только, которыя почерпаются изъ книгъ, но и свѣдѣній другого рода, не менѣе цѣнныхъ и плодотворныхъ, между прочимъ ничѣмъ не замѣнимыхъ свѣдѣній о внутреннемъ движеніи всей тогдашней русской литературы и о личности лучшихъ ея представителей. Для той авторской дѣятельности, которой онъ тогда преимущественно посвятилъ себя, -- для критики, эти-то познанія и имѣли особенную важность. Но и школьныя познанія Плетнева не могли быть скудны: изъ древнихъ языковъ онъ зналъ хорошо латинскій, которому учился сперва въ семинаріи, а потомъ въ Педагогическомъ Институтѣ: тамъ же получилъ онъ хорошее основаніе въ исторіи и въ знакомствѣ съ древней и новой литературой. При живой любознательности молодого человѣка, подстрекаемой и занятіями его и литературными связями, начитанность его быстро возрастала. Такъ напримѣръ, онъ глубоко изучилъ Шекспира, котораго цѣнилъ какъ знатокъ; часто говорилъ онъ, что мечтою его молодости было посвятить цѣлую жизнь критической разработкѣ этого писателя. Статья его о Шекспирѣ, напечатанная въ одномъ періодическомъ изданіи 1830-хъ годовъ, произвела впечатлѣніе, которое многіе до сихъ поръ еще помнятъ. Но спеціальный предметъ его изученія составляли съ ранней молодости исторія и критика русской литературы. Еще въ 1821 г. читалъ онъ въ обществѣ Соревнователей написанное имъ "Краткое обозрѣніе русскихъ писателей". Въ началѣ своей профессорской должности (1832 г.) онъ съ большою тщательностью составилъ записки по исторіи древней русской словесности ду рбтра Великаго, пользуясь всѣми доступными въ то время источниками, руководствуясь трудами Евгенія, Карамзина, Калайдовича и др. Извѣстно, что онъ, кромѣ того, при преподаваніи нынѣ царствующему Государю Императору, напечаталъ въ небольшомъ числѣ экземпляровъ "Хронологическій списокъ русскихъ сочинителей и библіографическія замѣчанія о ихъ произведеніяхъ" -- заключающій въ себѣ краткій, но точный обзоръ всей русской литературы. По связи съ литературою Плетневъ находилъ время заниматься иногда и русскою исторіею. Въ одномъ письмѣ 1845 г. онъ совѣтовалъ мнѣ удѣлить время на выписки изъ Полнаго собранія законовъ относительно той или другой отрасли внутренней жизни Россіи, и прибавлялъ: "Сообщаю тебѣ только то, что нѣсколько разъ дѣлалъ самъ, всегда съ величайшимъ удовольствіемъ и пользою. Для опыта положи у себя тома два, какихъ хочешь годовъ, и въ недѣлю загляни въ нихъ хоть два раза: черезъ мѣсяцъ ты удивишься, сколько идей зашевелится у тебя въ головѣ, идей плодотворныхъ для литературной дѣятельности твоей. Увидишь, что за восхитительное занятіе внутренняя исторія. А то мы со временъ Геродота да Тьера только и разсказываемъ, гдѣ было сраженіе и кто остался побѣдителемъ, забывая, что и во время сраженій, внутри государства, народъ не перестаетъ жить, дѣйствовать, блаженствовать и страдать". Изъ другого письма его, писаннаго немного ранѣе, видно, какъ смотрѣлъ онъ на главное условіе достовѣрности всякаго историческаго труда. "Прагматизмъ я всегда беру въ истинномъ его значеніи: достоинство историка, что каждая часть его разсказа утверждена на подлинныхъ несомнѣнныхъ актахъ; а не то что юноши называютъ прагматизмомъ, произвольные философскіе взгляды автора. И такъ, послѣ безчисленныхъ актовъ, собранныхъ нынѣ въ Россіи для пополненія ея исторіи, Карамзинъ теперь могъ бы сообщить своей исторіи еще болѣе прагматизма, могъ бы еще полнѣе оживить свои разсказы духомъ истинныхъ бытій"....

Слѣдить за явленіями литературы не только въ Россіи, но и въ западной Европѣ, всегда составляло для Плетнева умственную потребность и одно изъ самыхъ любимыхъ его занятій. Даже и прекративъ изданіе Современника, онъ постоянно просматривалъ всѣ русскіе журналы и многіе изъ иностранныхъ. Письма его представляютъ много свидѣтельствъ о его постоянной любви къ чтенію. Такъ, въ концѣ 1845 г. онъ писалъ мнѣ: "Наконецъ добрался я до Histoire de dix ans 1830 -- 1840, par. М. Louis Blanc. Интересная книга для политики и Франціи! Онъ держится прекрасной середины между Карломъ X и Людовикомъ Филиппомъ; обвиняя перваго въ нарушеніи хартіи, отдаетъ справедливость сердцу его и всѣмъ хорошимъ качествамъ; безпристрастно обнажаетъ происки и притворство второго, не отнимая у него достоинствъ ума. Бездушный Талейранъ изображенъ по достоинству. Сцены іюльской революціи очерчены поразительно-занимательно". Черезъ нѣсколько дней онъ продолжаетъ о томъ же предметѣ: "Въ Revue nouvelle участвуетъ Ледюкъ {Французскій литераторъ, жившій гувернеромъ въ домѣ графини Мусиной-Пушкиной (рожд. Шериваль), въ Гельсингфорсѣ. По возвращеніи въ Парижъ онъ издалъ книгу. La Finlande, составленную изъ разныхъ печатныхъ пособій, на которыя авторъ не указалъ.}: признаюсь, это уже одно выражаетъ все достоинство журнала. Мудрено ли, что тамъ съ презрѣніемъ говорятъ о Revue des deux mondes? Эта сволочь должна осуждать книгу Blanc, потому что ея авторъ не пощадилъ ни одного лица, эгоизмомъ или корыстію водимаго въ дѣлѣ послѣдней революціи. Онъ видимо доходитъ въ каждомъ движеніи до самаго источника, сокрытаго въ сердцѣ: и такъ немного найдется въ нашу эпоху людей, которые останутся имъ довольны, особенно; во Франціи, едва только онъ коснется кого. Впрочемъ и я нахожу, что самое интересное у него только въ 1-мъ томѣ, гдѣ онъ все рисовалъ, такъ сказать, съ натуры. Далѣе онъ уже сбивается на обыкновенную колею французскихъ политиковъ, наполняющихъ произвольными сужденіями тѣ разсказы о внѣшней политикѣ, для которыхъ недостаетъ имъ прагматизма".

"Только сего дня принесли Revue d. d. mondes, гдѣ статья о Тьерѣ, соч. Лерминье. Я съ жадностью прочелъ ее. И какъ еще хорошо: Les fonctionnaires publics. Вотъ образецъ статистики нашего вѣка. Да и всѣ статьи чудныя. Какъ я правъ въ отзывѣ о Ледюкѣ и Revue nouvelle".

Въ слѣдующемъ письмѣ еще о томъ же интересныя строки: "Луи Бланъ въ полномъ смыслѣ республиканецъ, но живо сочувствующій всему возвышенному, чистому, и ненавидящій эгоизмъ, коварство, безчестіе. Нѣсколько разъ онъ въ умиленіи, когда была рѣчь о Карлѣ X Но предметы постоянной его ненависти -- Луд. Фил., Каз. Перье и Талейранъ. Всего интереснѣе первая часть, гдѣ нарисована мастерская картина іюльской революціи, изгнанія Карла и восшествія Филиппа. Въ другихъ частяхъ онъ мелочно занимается каждымъ явленіемъ парижской публики. но какъ грустно, что почти всѣ историки, даже новѣйшихъ демократическихъ временъ, сами тонутъ и читателей топятъ исключительно въ смутахъ политики, не предавъ ихъ проклятію забвенія (по выраженію Пушкина) и не выводя на первый планъ мирныхъ героевъ нравственности, религіи, знаній и промышленности. А когда-нибудь это должно быть {Такая-то надежда, такая вѣра въ человѣчество и въ будущее составляли ту святую мечту, которую Пушкинъ приписываетъ Плетневу въ посвященіи Евгенія Онѣгина. Г. Тургеневъ увидѣлъ въ этихъ словахъ неопредѣленное выраженіе: въ стихахъ Пушкина трудно найти неопредѣленность, неточность или слово безъ особеннаго значенія, для риѳмы.}". Когда, въ послѣднее десятилѣтіе своей жизни Плетневъ въ первый разъ былъ въ Парижѣ, съ какимъ увлеченіемъ посѣщалъ онъ тамъ публичныя лекціи Лабулэ и другихъ ученыхъ знаменитостей! Какіе оживленные отчеты о томъ присылалъ онъ своимъ друзьямъ!

Плетневъ никогда не любилъ щеголять своими свѣдѣніями, какъ и другими преимуществами; но внимательный наблюдатель изъ бесѣдъ съ нимъ легко могъ убѣдиться, что "ученый багажъ" этого умудреннаго наукою и жизнью человѣка былъ совсѣмъ не такъ легокъ, какъ съ перваго взгляда могло казаться. Хотя онъ, по самому литературному призванію своему и по практической дѣятельности, не былъ исключительно ученымъ, хотя не занимался постоянными изслѣдованіями, не любилъ кропотливаго анализа мелкихъ фактовъ; однакожъ всѣ его труды показываютъ, что онъ въ полной мѣрѣ обладалъ основательнымъ знаніемъ тѣхъ предметовъ, которыхъ касался, и освѣщалъ факты всегда вѣрною, а иногда и глубокою мыслью. Многіе изъ университетскихъ его слушателей умѣли оцѣнить тѣ стороны его лекцій, которыя составляли ихъ достоинства.

"Онъ читалъ", говоритъ одинъ изъ этихъ слушателей {Μ. Н. Лонгиновъ въ Соврем. Лѣтописи 1866, No 2.}, "не мертвыя лекціи, а живыя импровизаціи, исполненныя знанія и любви къ дѣлу... Онѣ были въ высшей степени занимательны. Плетневъ являлся въ аудиторію съ Державинымъ, Фонвизинымъ, Ностровымъ и т. п., начиналъ читать ихъ, избирая именно особенно замѣчательное, и тутъ сыпалось множество эстетическихъ, филологическихъ, анекдотическихъ и другихъ замѣчаній, дѣлавшихъ его вдохновеннымъ комментаріемъ, по выраженію Пушкина.-- Плетневу обязанъ я тѣмъ, что сталъ на настоящую точку зрѣнія при изученіи нашихъ старыхъ писателей. На лекціяхъ его читались также сочиненія студентовъ, велись диспуты, обсуживались замѣчательныя литературныя новости". Такой же точно отзывъ о лекціяхъ Плетнева слышалъ я и отъ нѣсколькихъ другихъ лицъ, между прочимъ отъ бывшаго гельсингфорсскаго профессора С. И. Барановскаго, посѣщавшаго петербургскій университетъ еще въ 30-хъ годахъ. Наконецъ, и самъ я изъ любопытства былъ на одной университетской лекціи Плетнева: онъ читалъ объ историкѣ Татищевѣ. Хотя въ ней и не было особеннаго обилія подробностей, однакожъ всѣ существенныя фактическія свѣдѣнія о жизни и трудахъ этого лица были сообщены умно, занимательно, и сдѣлана съ оживленіемъ оцѣнка его дѣятельности. Изъ представленныхъ выше постороннихъ свидѣтельствъ о лекціяхъ Плетнева очевидно, что онъ, будучи вообще врагомъ мертвой рутины, избралъ себѣ и въ этомъ дѣлѣ самостоятельный путь. Многіе взгляды его на литературу были для своего времени оригинальны и новы. Такъ онъ однажды писалъ мнѣ: "Былъ на лекціи и говорилъ о Кантемирѣ, а послѣ перешелъ къ Ломоносову. Идея та, что возвращеніе Ломоносова къ искусственному языку, къ смѣси церковнаго съ книжнымъ, отняло у литературы естественное движеніе къ самобытности, которой она конечно достигла бы по Кантемирову направленію къ языку живому, общественному и къ предметамъ собственно-русскимъ, а не школьнымъ".

По поводу своихъ лекцій онъ сообщилъ мнѣ однажды въ слѣдующихъ строкахъ замѣчательное сужденіе о самомъ себѣ. "Въ чтеніяхъ объ исторіи русской литературы интереснѣйшее начинается съ Державина, не юноши, а старика. Я почти засталъ его въ эту эпоху. Находясь въ связи со всѣми изъ лучшихъ дѣйствователей, я очень живо сохраняю все, что касается до фактовъ. Теорія у меня не занятая, не изученная, а образовавшаяся въ умѣ отъ наблюденій, отъ разговоровъ, отъ вниманія къ дѣламъ и ихъ слѣдствіямъ. Вотъ почему и легко мнѣ импровизировать мои лекціи. Я же безъ малѣйшей претензіи на произведеніе эффекта. Мнѣ совершенно все равно, что подумаютъ или скажутъ мои слушатели. Худое въ моихъ словахъ я почувствую прежде ихъ, а пріятное чувство отъ хорошаго не пропадетъ во мнѣ, если я и замѣчу, что слушатели не оцѣнили того. Вообще я или очень гордъ, или очень хладнокровенъ; потому что всякое вознагражденіе нахожу у себя только въ сердцѣ, будучи убѣжденъ, что въ умѣ другого нѣтъ истины для оцѣнки моихъ словъ и мыслей, которыя, являясь отрывчато, никогда не доставятъ постороннему лицу возможности взвѣсить мое цѣлое".

Критическіе труды Плетнева имѣли несомнѣнное достоинство, котораго и до сихъ поръ не утратили. Они отличались не однимъ тонкимъ вкусомъ въ оцѣнкѣ изящнаго; они были особенно замѣчательны по своему реальному направленію, чуждому школьныхъ теорій и риторическаго характера критики Мерзлякова. Это здравое направленіе, искавшее въ искусствѣ прежде всего истины жизни и воспроизведенія дѣйствительности, было тогда новостью еще и въ западныхъ литературахъ, а у насъ оно только-что возникало въ школѣ молодыхъ талантовъ, къ тѣсному кружку которыхъ принадлежалъ и Плетневъ.

Разборы его, сначала появлявшіеся почти во всѣхъ петербургскихъ журналахъ, не могли не остановить на себѣ вниманія людей мыслящихъ и скоро доставили автору извѣстность. Уже въ 1822 году Гречъ въ своей Исторіи русской литературы съ уваженіемъ привелъ нѣкоторые отзывы молодого критика.

Разумѣется, что позднѣйшіе критическіе труды Плетнева еще выше по зрѣлости и мѣткости сужденій. Въ статьяхъ о Крыловѣ, Жуковскомъ и Гоголѣ онъ высказалъ мнѣнія, совершенно чуждыя всякаго духа партій, и правильно поставилъ вопросы, отъ рѣшенія которыхъ зависитъ вѣрная оцѣнка этихъ писателей.

Много могъ бы я еще сказать о Плетневѣ по поводу очерка г. Тургенева, но я полагаю, что все существенное мною уже выражено. Позволю себѣ только отмѣтить еще двѣ черты нравственной физіономіи Плетнева. Одною изъ нихъ была высокая простота, свойство, указанное еще Пушкинымъ въ посвященіи Онѣгина. Петръ Александровичъ ни въ чемъ не терпѣлъ искусственности, а тѣмъ болѣе изысканности; онъ былъ чрезвычайно простъ въ своихъ вкусахъ и привычкахъ, въ обращеніи, въ жизни, во всей своей домашней обстановкѣ и наконецъ въ своемъ литературномъ слогѣ, о которомъ самъ отзывался съ такою неподдѣльною скромностью, что легко было принять его слова въ буквальномъ смыслѣ. Любовь къ простотѣ составляла еще одну черту его сочувствія античному духу... Другую отличительную принадлежность его природы составляло глубоко-любящее сердце; холодность и сухость были ему совершенно чужды; онъ горячо привязывался къ тѣмъ, которыхъ считалъ достойными симпатіи; чувство проникало всѣ его отношенія. Этимъ объясняются съ одной стороны его литературныя предубѣжденія, съ другой его безкорыстная готовность входить въ сношенія, иногда требовавшія много времени, даже съ незнакомыми ему молодыми людьми, которые къ нему обращались. Зато и самъ онъ легко внушалъ къ себѣ сочувствіе. Литературные друзья его молодости, Дельвигъ, Пушкинъ, Баратынскій, питали къ нему не уваженіе только, но горячую братскую любовь, краснорѣчиво выражавшуюся въ ихъ задушевной съ нимъ перепискѣ. Въ семействахъ и учебныхъ заведеніяхъ, гдѣ онъ являлся преподавателемъ, онъ былъ искренно любимъ всѣми: въ его обращеніи, въ его рѣчахъ и взорѣ живо чувствовалось сердечное участіе къ своему дѣлу и къ молодежи; въ его личности была неотразимо-притягательная сила. Многочисленные его ученики и ученицы разныхъ поколѣній, разсѣянные по всей Россіи, съ непритворнымъ чувствомъ любви вспоминали и еще теперь вспоминаютъ своего бывшаго наставника. Говорю это съ полнымъ знаніемъ дѣла, потому что сколько разъ бывалъ свидѣтелемъ, какъ встрѣчались съ Плетневымъ такія лица послѣ многолѣтняго отсутствія и какъ тепло выражали свою неохладѣвшую къ нему приверженность.