Грот Яков Карлович - Личность Пушкина, как человека

ТРУДЫ Я. К. ГРОTА

III.
ОЧЕРКИ
изъ
ИСТОРІИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.
(1848--1893).

ЛИЧНОСТЬ ПУШКИНА, КАКЪ ЧЕЛОВѢКА 1).

1) Читано въ собраніи Общества любителей россійской словесности, въ Москвѣ 7-го іюня 1880 года, по случаю открытія памятника Пушкину, и было напечатано въ Новомъ Времени.

Гоголь въ одномъ письмѣ къ старинному другу Пушкина, Нащокину, говорилъ: "Свѣтъ остается навсегда при разъ установленномъ отъ него же названіи. Ему нѣтъ нужды, что у повѣсы была прекрасная душа, что въ минуты самыхъ повѣсничествъ сквозили ея благородныя движенія, что ни одного безчестнаго дѣла имъ не было сдѣлано, что бывшій повѣса уже давно умудренъ опытомъ и жизнію, что онъ уже не юноша, но отецъ семейства, выполняющій строго свои обязанности къ Богу и къ людямъ" и т. д. Эти слова были сказаны какъ будто съ мыслью о Пушкинѣ. Легкое направленіе поэзіи его въ первые годы по выпускѣ изъ лицея, нѣкоторые стихи, въ которыхъ онъ, подъ вліяніемъ Вольтера и другихъ писателей XVIII вѣка, принесъ дань юношескимъ увлеченіямъ, были причиною, что на Пушкина стали смотрѣть какъ на вольнодумца и безбожника. Эта репутація въ глазахъ многихъ оставалась за нимъ не только въ позднѣйшіе періоды его творчества, когда въ его образѣ жизни, въ его воззрѣніяхъ и общемъ направленіи его поэзіи давно совершился рѣшительный переворотъ, но, къ удивленію нашему, отчасти еще и теперь держится, по крайней мѣрѣ въ средѣ людей, которые никогда серьезно не изучали Пушкина. Между тѣмъ для наблюдательнаго взора даже и въ молодости его сквозь видимое легкомысліе и беззавѣтную веселость проглядываетъ серьезное настроеніе и строгій взглядъ на жизнь. Такая противоположность отражалась и въ наружности Пушкина. Одинъ изъ современниковъ его {В. П. Горчаковъ.}, разсказывая о первыхъ своихъ впечатлѣніяхъ при встрѣчѣ съ нимъ въ Кишиневѣ, говоритъ, что это былъ молодой человѣкъ необыкновенно живой въ своихъ пріемахъ, часто смѣющійся въ избыткѣ непринужденной веселости и вдругъ неожиданно переходящій къ думѣ, возбуждающей участіе.

Въ Пушкинѣ уже съ ранняго возраста какъ будто таилось предчувствіе краткости отмежеваннаго ему вѣка: онъ спѣшилъ и жить и создавать, какъ бы угадывая, что ему предназначенъ жребій прославиться, наполнить міръ блескомъ своего имени и вдругъ погибнуть въ полномъ расцвѣтѣ своихъ силъ: крайне щекотливое чувство чести много разъ заставляло его рисковать жизнію и наконецъ привело къ роковой развязкѣ. Пылкая природа его не знала мѣры еще въ годы его воспитанія. Изъ разсказовъ его лицейскихъ товарищей и наставниковъ извѣстно, что онъ, сознавъ свой талантъ, въ послѣднее время пребыванія въ лицеѣ съ лихорадочнымъ жаромъ предавался страсти къ поэзіи, день и ночь думалъ о стихахъ и даже разъ во снѣ сочинилъ два удачные стиха, включенные имъ потомъ въ одну изъ тогдашнихъ пьесъ его. Слывя въ лицеѣ повѣсою, онъ однакожъ никогда не былъ празднымъ, съ удивительною быстротою навсегда усвоивалъ себѣ все, что повидимому бѣгло читалъ или слышалъ. "Ни одно чтеніе, ни одинъ разговоръ, ни одна минута размышленія, говоритъ Плетневъ, не пропадали для него на цѣлую жизнь". Вопреки тому, что мы обыкновенно встрѣчаемъ даже въ даровитыхъ людяхъ, у Пушкина память была одинаково воспріимчива и для фактовъ и для словъ: онъ такъ же легко и прочно запоминалъ историческія событія и анекдоты о знаменитыхъ людяхъ, какъ и новые звуки и формы иностраннаго языка. Лицейскія стихотворенія Пушкина представляютъ между прочимъ одну любопытную черту: въ нихъ можно найти слѣды того, что онъ уже тогда самъ понималъ неосновательность взгляда, который сквозь оболочку юношеской вѣтрености не замѣчалъ въ немъ совсѣмъ другого рода основы. Такъ еще передъ выходомъ изъ лицея онъ говорилъ въ своемъ посланіи къ гусару Каверину:

Все чередой идетъ опредѣленной,

Всему пора, всему свой мигъ;

Смѣшонъ и вѣтреный старикъ,

Смѣшонъ и юноша степенный... 1).

1) См. выше, стр. 25.

Здѣсь 18-ти лѣтній поэтъ обнаруживаетъ уже замѣчательное самосознаніе и психологическую наблюдательность. О тогдашнемъ внутреннемъ мірѣ его даетъ понятіе читанная имъ на выпускномъ экзаменѣ пьеса "Безвѣріе". Во второй половинѣ ея изображено безотрадное состояніе невѣрующаго. Очень ошибся бы тотъ, кто бы подумалъ, что эта пьеса, какъ написанная для случая, не можетъ служить вѣрнымъ отраженіемъ дѣйствительнаго образа мыслей поэта. Пушкинъ никогда не умѣлъ притворяться, не умѣлъ, особенно въ стихахъ, говорить что-нибудь для виду или для угожденія другимъ: правдивость и искренность составляли одну изъ господствующихъ сторбнъ нравственнаго существа его; онъ самъ называлъ себя "врагомъ стѣснительныхъ условій и оковъ".

Но выходѣ изъ лицея поэтъ посреди шумныхъ развлеченій столицы, въ кругу легкомысленныхъ друзей, не переставалъ читать и учиться; развитіе его души и таланта шло съ усиленной быстротой, и въ концѣ 1819 года, 20-ти лѣтъ отъ роду, онъ уже самъ сознавалъ въ себѣ новаго человѣка. Это прекрасно выразилось тогда же въ пьескѣ, напечатанной только девятью годами позже, подъ заглавіемъ "Возрожденіе", гдѣ онъ сравниваетъ себя съ картиной мастера, надъ которой какой-то бездарный живописецъ намалевалъ было новое изображеніе:

Но краски чуждыя съ лѣтами

Спадаютъ ветхой чешуей:

Созданье генія предъ нами

Выходитъ съ прежней красотой.

Такъ исчезаютъ заблужденья

Съ измученной души моей,

И возникаютъ въ ней видѣнья

Первоначальныхъ чистыхъ дней.

Между тѣмъ однакожъ своенравный геній поэта увлекалъ его иногда къ созданіямъ, бывшимъ въ рѣзкомъ противорѣчіи какъ съ собственными его основными понятіями, такъ и съ общественными условіями, посреди которыхъ онъ жилъ, и надъ головою его собралась грозная туча. Къ счастію, она не сдѣлалась для него гибельною: удаленіе его изъ Петербурга было чрезвычайно плодотворно и для поэзіи его и для нравственнаго перерожденія. Это событіе, безъ сомнѣнія, глубоко потрясшее впечатлительную душу юноши, не могло не пробудить въ немъ грустныхъ размышленій, не заставить его задуматься надъ жизнью судьбой человѣка, а наглядное знакомство съ живописной природой юга Россіи, съ разнохарактерными племенами ея и съ провинціальнымъ обществомъ должно было дать новый, сильный толчокъ и такъ уже, далеко опередившему годы развитію Пушкина. Въ Кишиневѣ, несмотря а множество случаевъ къ разсѣянной жизни, у него болѣе нежели въ столицѣ оставалось времени для занятій: это принужденное уединеніе естественно оживило въ немъ охоту къ умственному труду, и вотъ какъ самъ онъ отдаетъ отчетъ о томъ въ посланіи къ бывшему царскосельскому другу, гусару Чаадаеву:

Оставя шумный кругъ безумцевъ молодыхъ,

Въ изгнаніи моемъ я не жалѣлъ о нихъ...

Въ уединеніи мой своенравный геній

Позналъ и тихій трудъ и жажду размышленій.

Владѣю днемъ моимъ, съ порядкомъ друженъ умъ,

Учусь удерживать вниманье долгихъ думъ;

Ищу вознаградить въ объятіяхъ свободы

Мятежной младостью утраченные годы

И въ просвѣщеніи стать съ вѣкомъ наравнѣ...

Съ этихъ-то поръ особенно въ Пушкинѣ становится замѣтно сочетаніе рѣдкаго поэтическаго таланта съ любознательностью; онъ глубоко изучаетъ каждый предметъ, котораго коснется; потребность эта скоро приводитъ его къ заимствованію предметовъ для поэзіи изъ исторіи и наконецъ обращаетъ его къ чисто историческимъ трудамъ: плодомъ новаго направленія его былъ рядъ поэмъ, гдѣ съ каждымъ шагомъ видимо зрѣетъ и мысль его и художественное пониманіе. Можно сказать, что въ нихъ поэтъ уподобляется сказочному богатырю, растущему не но днямъ, а по часамъ: неудивительно, что самъ онъ какъ будто ежеминутно замѣчалъ полетъ времени надъ собою и на 22 году жизни уже готовъ былъ оплакивать улетѣвшую юность. "Я перевариваю воспоминанія", писалъ онъ въ эту пору Дельвигу, "и надѣюсь набрать вскорѣ новыя; чѣмъ намъ и жить, душа моя, подъ старостъ нашей молодости, какъ не воспоминаніями?" Въ 25 лѣтъ Пушкинъ является намъ уже совершенно остепенившимся, трудолюбивымъ, осторожнымъ въ своихъ сужденіяхъ и выводахъ. Изъ писемъ его, относящихся къ этой эпохѣ, когда онъ приступалъ къ созданію Бориса Годунова, видно, съ какою трезвостію ума, съ какимъ глубококритическимъ смысломъ онъ всматривался въ изучаемыя имъ произведенія отечественной и иностранной, особенно англійской литературы; уже Байронъ его не удовлетворяетъ и онъ все свое сочувствіе отдаетъ Шекспиру. Углубляясь въ русскія лѣтописи, онъ такъ опредѣляетъ ихъ характеръ, воспроизведенный имъ въ лицѣ Пимена: "умилительная кротость, младенческое и вмѣстѣ мудрое простодушіе, набожное усердіе къ власти царя, данной Богомъ, совершенное отсутствіе суетности дышатъ въ сихъ драгоцѣнныхъ памятникахъ временъ давно минувшихъ".

Нѣтъ сомнѣнія, что такое добросовѣстное приготовленіе Пушкина къ выполненію его художническихъ задачъ не могло не наложить печати зрѣлости не только на его талантъ, но и на всю нравственную физіономію его. Между прочимъ оно утвердило въ немъ правильный взглядъ на прошлое, на дѣятельность нашихъ предшественниковъ, и онъ въ своихъ замѣткахъ набросалъ эти слова, которыхъ нельзя довольно повторять въ наше время: "Безкорыстная мысль, что внуки будутъ уважены за имя, нами переданное, не есть ли благороднѣйшая надежда нашего сердца?... Только дикость и невѣжество не уважаютъ. прошедшаго". Когда явился его блестящій разсказъ Графъ Нулинъ, и журнальная критика обрадовалась случаю пощеголять своимъ цѣломудріемъ, то обвиненіе поэта въ безнравственности содержанія глубоко оскорбило его, какъ видно изъ найденныхъ въ его бумагахъ возраженій, въ которыхъ онъ объясняетъ своимъ противникамъ, что такое безнравственное сочиненіе и какая разница между нравственностью и. нравоученіемъ.

Рукописи Пушкина, оставшіяся послѣ его смерти, служатъ краснорѣчивыми документами его необыкновеннаго трудолюбія. По безчисленнымъ поправкамъ въ его произведеніяхъ можно судить, какъ не легко онъ удовлетворялся тѣмъ, что выходило изъ-подъ лера его, какъ шло къ нему самому названіе взыскательный художникъ, употребленное имъ въ одномъ изъ его сонетовъ, какихъ наконецъ усилій стоило ему то совершенство формы, та ровность отдѣлки, которыхъ онъ достигалъ, во всѣхъ своихъ стихахъ. И это упорство въ работѣ тѣмъ изумительнѣе, что намъ извѣстно, какою пламенною душою онъ былъ одаренъ, какъ охотно онъ предавался развлеченіямъ общества и наслажденіямъ природою. Въ одной замѣткѣ его о разныхъ родахъ поэзіи наше вниманіе невольно останавливается на выраженіи: "Безъ постояннаго труда нѣтъ истинно великаго".

Хотя Пушкинъ никогда не рисовался своими душевными качествами, но есть много доказательствъ его сердечной доброты и человѣколюбія. Такъ въ письмѣ къ брату своему Льву Сергѣевичу, писанномъ по поводу перваго извѣстія о петербургскомъ наводненіи 1824 года, онъ послѣ размышленій и шутокъ, вызванныхъ прискорбнымъ событіемъ, вдругъ перемѣняетъ тонъ: "Этотъ потопъ съ ума мнѣ нейдетъ. Онъ вовсе не такъ забавенъ. Если тебѣ вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай изъ онѣгинскихъ денегъ, но прошу, безъ всякаго шума, ни словеснаго, ни письменнаго". Въ слѣдующемъ году, прочитавъ въ "Русскомъ Инвалидѣ", что слѣпой священникъ перевелъ книгу Сираха и издаетъ свой трудъ по подпискѣ, онъ поручаетъ брату подписаться на нѣсколько экземпляровъ. Его отношенія къ Льву Сергѣевичу были истинно братскія, -- болѣе того: будучи 7-ю годами старше его, онъ питаетъ къ нему нѣжную, какъ бы родительскую любовь, выражающуюся то въ заботливости о его образованіи, то въ совѣтахъ житейскаго благоразумія. Сердясь на брата за легкомысліе и неряшество въ исполненіи порученій, онъ при первомъ свиданіи все забываетъ, платитъ долги его и не щадитъ хлопотъ, чтобы выводить его изъ затрудненій, въ которыя тотъ по своей винѣ безпрестанно попадаетъ.

Такое же сочувствіе внушаетъ намъ Пушкинъ постоянствомъ своей сердечной привязанности къ старой нянѣ, къ которой онъ такъ часто возвращается въ стихахъ своихъ, черты которой въ фантазіи его сливаются съ образомъ вдохновляющей его музы, какъ видно изъ слѣдующихъ стиховъ, писанныхъ еще въ лицеѣ:

Наперсница волшебной старины,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я ждалъ тебя. Въ вечерней тишинѣ

Являлась ты веселою старушкой,

И надо мной сидѣла въ шушунѣ,

Въ большихъ очкахъ и съ рѣзвою гремушкой.

Ты, дѣтскую качая колыбель,

Мой юный слухъ напѣвами плѣнила

И межъ пеленъ оставила свирѣль,

Которую сама заворожила.

Любящее сердце Пушкина просвѣчиваетъ и въ житейскихъ его отношеніяхъ и въ дружеской перепискѣ, даже въ добродушной шутливости ея. Въ его письмахъ къ Нащокину, относящихся къ счастливымъ годамъ его женитьбы, есть мѣста драгоцѣнныя по своей простотѣ и искренности. Такъ въ 1835 году, обрадованный полученіемъ длиннаго письма отъ московскаго друга своего, онъ ему отвѣчаетъ:

"Говорятъ, что несчастіе хорошая школа, можетъ быть. Но счастіе есть лучшій университетъ. Оно довершаетъ воспитаніе души, способной къ доброму и прекрасному, какова твоя, мой другъ, какова и моя, какъ тебѣ извѣстно!" Вотъ какъ Пушкинъ понималъ самого себя, и мы не можемъ не признать этой оцѣнки вѣрною.

Одну изъ отличительныхъ чертъ его личности составляло благородство, замѣчаемое въ поведеніи его еще въ юности, которую онъ въ одномъ стихотвореніи не даромъ назвалъ гордою. Покойный Плетневъ, бывшій въ весьма частыхъ и близкихъ сношеніяхъ съ Пушкинымъ, свидѣтельствуетъ: "Въ жизни честь, можно сказать, рыцарская была основаніемъ его поступковъ, и онъ не отступалъ отъ своихъ понятій о ней ни одного разу въ жизни, при всѣхъ искушеніяхъ и перемѣнахъ судьбы своей". Равнымъ образомъ и въ его поэзіи серьезная и безпристрастная критика никогда еще не могла отыскать слѣдовъ нравственнаго униженія.

Въ глубинѣ души его смолоду теплилось искреннее религіозное чувство. Уклоненія его въ противоположную сторону были не болѣе, какъ либо мимолетныя сомнѣнія, либо юношескія шалости, въ которыхъ онъ въ позднѣйшіе годы горько раскаивался. Любопытно имъ самимъ переданное замѣчаніе въ разговорѣ съ человѣкомъ другихъ убѣжденій: "Сердце мое склонно къ матеріализму, но умъ отвергаетъ его". Извѣстнымъ стихамъ его:

Даръ напрасный, даръ случайный,

Жизнь, зачѣмъ ты мнѣ дана?

могутъ быть противопоставлены не только его же стансы, написанные въ отвѣтъ на укоръ митрополита Филарета, но и другіе гораздо менѣе распространенные и болѣе ранніе стихи его:

Ты сердцу непонятный мракъ,

Пріютъ отчаянья слѣпого,

Ничтожество, пустой призракъ,

Не жажду твоего покрова!

Мечтанья жизни разлюбя,

Счастливыхъ дней не знавъ отъ вѣка,

Я все не вѣрую въ тебя.

Ты чуждо мысли человѣка,

Тебя страшится гордый умъ!...

Но, улетѣвъ въ міры иные,

Ужели съ ризой гробовой

Всѣ чувства брошу я земныя

И чуждъ мнѣ станетъ міръ земной!

Такое настроеніе сопровождалось въ душѣ Пушкина наклонностью къ суевѣрію и расположеніемъ объяснять самые простые житейскіе случаи таинственными причинами, что впрочемъ составляетъ естественную черту поэтическихъ, одаренныхъ богатою фантазіею натуръ. Извѣстно, напр., какое значеніе онъ придавалъ совпаденію нѣкоторыхъ событій его жизни съ днемъ праздника Вознесенія. (Мимоходомъ замѣтимъ, что его собственное показаніе о рожденіи своемъ въ этотъ день подтверждаетъ вѣрность факта, что онъ родился въ четвергъ 26 мая, число, на которое падалъ этотъ праздникъ въ 1799 г.). О сочувствіи Пушкина къ религіозности свидѣтельствуетъ между прочимъ статья его о Байронѣ, въ которой онъ старается оправдать британскаго поэта отъ упрековъ въ безвѣріи и замѣчаетъ, что можетъ-быть скептицизмъ его былъ только временнымъ своенравіемъ ума, иногда идущаго противъ внутренняго убѣжденія. Съ лѣтами религіозное чувство Пушкина становилось все теплѣе, все явственнѣе отражалось въ его поэзіи. Въ послѣдніе годы жизни однимъ изъ любимыхъ занятій его сдѣлалось чтеніе евангелія и молитвъ православной церкви; нѣкоторыя изъ нихъ, поражавшія его своимъ поэтическимъ достоинствомъ, заучивались имъ наизусть; одна переложена была даже въ стихи.

Приходило къ концу второе десятилѣтіе самостоятельной жизни поэта со времени его выпуска изъ лицея. Нельзя безъ изумленія остановиться на томъ фактѣ, что все великое, совершенное Пушкинымъ въ литературѣ, есть плодъ только двухъ съ небольшимъ дѣсятилѣтій дѣятельности -- отъ 1814 до начала 1837 года. Его нѣкогда столь веселая и шаловливая муза принимала все болѣе задумчивый характеръ. Ничто не выражаетъ этого перехода такъ наглядно, какъ двѣ первыя строфы стиховъ, приготовленныхъ имъ къ послѣдней при жизни его лицейской годовщинѣ, въ 1836 году.

Была пора: нашъ праздникъ молодой

Сіялъ, шумѣлъ и розами вѣнчался,

И съ пѣснями бокаловъ звонъ мѣшался

И тѣсною сидѣли мы толпой.

Тогда, душой безпечные невѣжды,

Мы жили всѣ и легче и смѣлѣй;

Мы пили всѣ за здравіе надежды

И юности и всѣхъ ея затѣй.

Теперь не то: разгульный праздникъ нашъ,

Съ приходомъ лѣтъ, какъ мы, перебѣсился;

Онъ присмирѣлъ, утихъ, остепенился,

Сталъ глуше звонъ его заздравныхъ чашъ.

Межъ нами рѣчь не такъ игриво льется,

Просторнѣе, грустнѣе мы сидимъ,

И рѣже смѣхъ средь пѣсенъ раздается

И чаще мы вздыхаемъ и молчимъ.

Извѣстно, что Пушкинъ, при чтеніи этихъ стиховъ за столомъ, отъ волненія не могъ кончить ихъ, и пересѣвъ на диванъ, закрылъ лицо руками. Уже и за пять лѣтъ до того стихи, читанные имъ на лицейскомъ праздникѣ, отличались такимъ же оттѣнкомъ грусти: насчитавъ шесть опустѣвшихъ мѣстъ въ кругу своихъ товарищей, онъ задумчиво говорилъ:

И мнится, очередь за мною...

Зоветъ меня мой Дельвигъ милый.

Давно уже его преслѣдовала мысль о смерти:

День каждый, каждую годину

Привыкъ я думой провождать,

Грядущей смерти годовщину

Межъ нихъ стараясь угадать.

И гдѣ мнѣ смерть пошлетъ судьбина:

Въ бою ли, въ странствіи, въ волнахъ...

Своею кончиною Пушкинъ вполнѣ искупилъ тѣ страстные порывы, тѣ заблужденія сердца и ума, которыя только въ глазахъ неумолимо-строгихъ судей его бурной молодости могутъ омрачить его память. Посреди страшныхъ мукъ на смертномъ одрѣ онъ явилъ и изумительную силу духа въ стоическомъ самообладаніи, и истинно-христіанскую кротость, и трогательную нѣжность семьянина. Побѣждая нестерпимую боль, онъ удерживался отъ стоновъ, чтобы не смущать жены, и говорилъ, что стыдно было бы дать пересилить себя такому вздору. Благодарность къ царю, прощеніе враговъ, заботливость объ оставляемой имъ семьѣ, полное примиреніе съ самимъ собою, таково было настроеніе, которое наполняло душу Пушкина въ послѣднія минуты жизни; такъ разстался онъ съ этимъ міромъ, гдѣ пожиравшее его пламя было для него источникомъ и столькихъ наслажденій, гдѣ онъ оставилъ столь блестящій и неизгладимый слѣдъ своего существованія на радость грядущимъ поколѣніямъ. Біографъ Пушкина П. В. Анненковъ справедливо называетъ его кончину "событіемъ, исполненнымъ драматической силы и глубокой нравственной идеи".

Послѣ всего, что далъ Пушкинъ своему народу и человѣчеству, послѣ его труженической жизни, послѣ его мученической смерти у кого еще станетъ духу упрекать за ошибки юности эту почтенную тѣнь, являющуюся намъ въ двойномъ ореолѣ терпѣнія и страданія? Кто не благословитъ съ умиленіемъ память этого великаго писателя, навѣки связавшаго свое имя съ судьбами русскаго искусства?