Грот Яков Карлович - Письма Карамзина к Алексею Федоровичу Малиновскому и письма Грибоедова к Степану Никитичу Бегичеву

Письма Карамзина къ Алексѣю Ѳедоровичу Малиновскому и письма Грибоѣдова къ Степану Никитичу Бѣгичеву. Изданіе Общества Любителей Россійской Словесности при Императорскомъ Московскомъ университетѣ. Подъ редакціей дѣйствительнаго члена и секретаря Общества М. Н. Лонгинова. Москва 1860 г.

Съ большимъ интересомъ прочли мы въ этой книгѣ 73 письма Карамзина, изъ которыхъ первое отъ 17 февраля 1813 г., а послѣднее отъ 22 апрѣля 1826 г., то-есть писано ровно за мѣсяцъ до кончины исторіографа. Слѣдовательно они объемлютъ послѣднія 13 лѣтъ его жизни. Хотя они и не содержатъ особенно важныхъ и новыхъ біографическихъ свѣдѣній о немъ, однакожь любопытны тѣмъ, что проводятъ передъ нами всю вторую половину его исторической дѣятельности. Сами по себѣ подробности, заключающіяся въ этихъ письмахъ, повидимому незначительны, но всѣ они вмѣстѣ служатъ къ составленію довольно полной характеристики даровитаго автора и изъ совокупности ихъ нельзя не вынести отраднаго впечатлѣнія. Мы здѣсь видимъ Карамзина безпрестанно за великимъ трудомъ его; несмотря на упадокъ силъ, на слабѣющее зрѣніе, на хворость свою, онъ неизмѣнно вѣренъ задачѣ своей жизни. Ни семейныя радости и заботы, ни наслажденіе природою, ни близость ко двору не могутъ отвлечь его отъ предпринятаго подвига. Онъ живетъ для своей идеи, не на словахъ, а на дѣлѣ; онъ осуществляетъ ее въ потѣ лица, принося ей въ жертву не только здоровье, но и цѣлые годы жизни: нѣтъ никакого сомнѣнія, что еслибы силы Карамзина не были истощены неумѣренною умственною работой, то онъ при своемъ сложеніи могъ бы прожить гораздо долѣе. Мы узнаемъ изъ этихъ писемъ радости и печали Карамзина: какъ нѣжный семьянинъ, онъ болѣе всего тревожится опасностями, которыя угрожаютъ его домашнему счастью: болѣзнью дѣтей, страданіями жены. Но у него есть и другія огорченія: это неизбѣжныя препятствія въ работѣ -- то отсутствіе необходимыхъ пособій, то утомительное и убійственное для глазъ чтеніе корректуръ, которое вмѣстѣ съ тѣмъ лишаетъ его и отрады умственнаго труда, то житейскія тревоги и дрязги. Иногда Карамзинъ огорчается толками нѣкоторыхъ изъ тогдашнихъ критиковъ объ его Исторіи. Кто не знаетъ, что у него были враги и завистники, которые пытались затмить его славу? Онъ бы долженъ былъ предвидѣть, что всѣ эти толки нисколько не. повредятъ ему и забудутся въ самое короткое время; но при мягкой натурѣ своей онъ не имѣлъ довольно твердости, чтобы равнодушно сносить усилія бездарности унизить его, а раздѣлялъ въ этомъ отношеніи слабость многихъ даровитыхъ людей. Извѣстно, что и на Пушкина сильно дѣйствовала всякая журнальная брань, изъ чего видно, что талантъ не исключаетъ малодушія. Наконецъ Карамзина, въ послѣдніе годы его жизни, иногда сокрушали европейскія событія. О политическихъ его убѣжденіяхъ здѣсь разсуждать не мѣсто; можно не вполнѣ раздѣлять ихъ, но нельзя не уважать его за то, что они были искренни и тверды. Впрочемъ, Карамзинъ въ самыхъ убѣжденіяхъ своихъ сохранялъ сознаніе человѣческой ограниченности, и, говоря о политическихъ дѣлахъ 1821 г., прибавлялъ: "Умъ не велитъ мнѣ ничего желать, а сердце желаетъ того, что кажется ему добрымъ, хотя всѣ мы слѣпцы въ семъ мірѣ" (No 49). Карамзина радовала милость государя, но, что весьма рѣдко, онъ въ счастьи не измѣнилъ своему призванію, не утратилъ простоты сердца, не заразился ни спѣсью, ни ненасытною алчностью къ наградамъ и почестямъ, и не лицемѣрно былъ преданъ тѣмъ, которые ему благодѣтельствовали. При своемъ благородномъ образѣ мыслей и чистотѣ души, Карамзинъ не могъ не чувствовать глубокой благодарности къ императору Александру I, которому былъ обязанъ и возможностью посвятить себя исключительно русской исторіи, и всѣмъ своимъ благосостояніемъ. Не забудемъ также, что Карамзинъ могъ бы сдѣлаться жертвою вражды и клеветы, если бы государь менѣе понималъ его и повѣрилъ доносамъ. Но дорожа царскою милостью, Карамзинъ тяготился наружными обязанностями, которыя дворская суета влечетъ за собою и въ исполненіи которыхъ многіе полагаютъ всю свою гордость и все свое счастіе, заглушая въ себѣ всѣ высшія потребности души: напротивъ того, Карамзинъ умѣлъ освободиться отъ этихъ узъ. Такъ, онъ писалъ еще въ 1816 году изъ Царскаго Села: "Не могу изобразить вамъ, какъ мнѣ бываетъ тяжко и грустно. Чувствую, что я не созданъ для здѣшней (то-есть царско-сельской) жизни, и что мнѣ нравилось бы доживать вѣкъ свой въ уединеніи, съ вами, моими немногими друзьями московскими. Можетъ-быть я сдѣлалъ ошибку..." (No 9) "Не ищу никакихъ связей, говоритъ онъ въ другой разъ: даи кажусь неучтивцемъ. Но, воля ихъ, не могу соблюдать всѣхъ пристойностей свѣтскихъ" (No 13). Въ день бракосочетанія великаго князя Николая Павловича, Карамзинъ остался въ Царскомъ и писалъ: "Я не могъ оставить жены, да и не мое дѣло быть ш" толпѣ блестящей" (No 18).

Любя по характеру и занятіямъ уединеніе, онъ въ послѣдніе годы становился все лѣнивѣе на выѣзды; а вслѣдствіе сидячей жизни и умственнаго напряженія впадалъ нерѣдко даже въ хандру. Но ничто не могло охладить и измѣнить его пылкаго отъ природы сердца, что онъ и самъ сознавалъ. Какою теплотою дышатъ всѣ эти письма къ А. Ѳ. Малиновскому, которому онъ однажды говорилъ:" Вы одинъ изъ немногихъ старинныхъ искреннихъ друзей моихъ. Сердце сердцу вѣсть подаетъ: я знаю, что вы меня любите, и это служитъ мнѣ утѣшеніемъ въ самыхъ чувствительныхъ горестяхъ моей жизни" (No 4). Безъ сомнѣнія, намъ не могутъ особенно нравиться въ этихъ письмахъ безпрестанно повторяющіяся изъявленія дружбы, заочныя привѣтствія и поклоны; но Карамзинъ и писалъ все это не для насъ. Въ сущности письма, гдѣ пишущій вовсе не думаетъ о постороннихъ читателяхъ, ни современныхъ, ни будущихъ, гдѣ онъ совершенно на распашку, такія письма и представляютъ самый большой интересъ, потому что въ нихъ жизнь отражается безъ всякой прикрасы, а къ жизни такого человѣка, какъ Карамзинъ, Русскіе не могутъ быть равнодушны. Посреди всѣхъ ея впечатлѣній и отрывочныхъ слѣдовъ, оставшихся въ этихъ письмахъ, вездѣ не-отлучно присутствуетъ одна идея, наполнявшая всю эту благородную жизнь: это Исторія Государства Россійскаго. По письмамъ къ Малиновскому, мы можемъ прослѣдить почти всю внутреннюю сторону работы надъ этою книгой: мы видимъ, какими эпохами Карамзинъ занимался съ особенною любовью (наприм: "Я теперь весь въ Годуновѣ, вотъ характеръ исторически-трагическій!" (No 51); какъ смотрѣлъ онъ на многіе памятники, съ какимъ жаромъ и прилежаніемъ пользовался ими, какъ радовался, когда получалъ ихъ иногда послѣ долгаго ожиданія; наконецъ какое значеніе въ исторіи этого труда пріобрѣлъ Малиновскій, который, какъ начальникъ московскаго архива иностранныхъ дѣлъ, снабжалъ Карамзина многими важными актами: "Ваше дружеское содѣйствіе оживляетъ мою добрую волю въ исторической работѣ," писалъ онъ въ концѣ 1822 г. (No 61). Любопытно также, какъ исторіографъ чрезъ него часто получалъ разныя пособія отъ Калайдовича.

Заимствовавъ здѣсь нѣсколько данныхъ для характеристики Карамзина изъ писемъ его къ Малиновскому, мы еще далеко не исчерпали предмета; притомъ мы не останавливались на частностяхъ и не упомянули вовсе о многихъ чертахъ домашней жизни Карамзина, которыя можно узнать изъ этихъ писемъ, также о нѣкоторыхъ подробностяхъ внѣшней исторіи его труда, относящихся напр. къ печатанію его, изданію и сбыту, а между тѣмъ и это все не лишено своего рода занимательности въ вопросѣ о такомъ важномъ дѣлѣ.

Недавно кто-то, разбирая эти письма въ Современникѣ (No 3), отозвался съ большимъ презрѣніемъ и о нихъ, и о самомъ Карамзинѣ, и о московскомъ Обществѣ Любителей Россійской Словесности, которое ихъ издало. Явленіе это не ново: въ нѣкоторой части нашего литературнаго міра принято за правило показывать презрѣніе ко всему, что не подходитъ подъ мѣрку извѣстныхъ воззрѣній и требованій. Сами по себѣ эти воззрѣнія и требованія насъ не удивляютъ, какъ естественный плодъ ближайшаго къ намъ прошедшаго; но изумительна близорукая исключительность, которая внѣ ихъ ничего не видитъ и не признаетъ. Неужели Карамзинъ и вся еі о дѣятельность теряютъ всякое значеніе и всякую цѣну въ литературѣ только отъ того, что онъ жилъ ранѣе насъ и не могъ принимать участія въ тѣхъ интересахъ, которые пробудились недавно? Ужели дѣйствительно одна настоящая минута и въ ней только извѣстныя одностороннія начала и стремленія имѣютъ право на вниманіе и сочувствіе человѣчества? Память Карамзина дорога всему, что есть въ Россіи образованнаго, и говорить о немъ съ грубымъ презрѣніемъ и насмѣшкою, не значитъ ли показывать большое неуваженіе къ публикѣ, давать разумѣть, что мы считаемъ ее невѣжественною и ничего несмыслящею?

Насъ удивило также, что рецензентъ, приводя разные отрывки изъ писемъ Карамзина, выбралъ самые незначительные, могущіе служить къ оправданію любимой точки зрѣнія, и забылъ тѣ, которые представляютъ исторіографа въ другомъ свѣтѣ, каковы нѣкоторые изъ выписанныхъ нами.

Мы совершенно согласны съ Современникомъ, уто письма Грибоѣдова, напечатанныя вмѣстѣ съ Карамзинскими, гораздо занимательнѣе послѣднихъ. Но рецензентъ не далъ себѣ труда подумать о причинахъ разности между тѣми и другими. Карамзинъ переписывался въ старости; Грибоѣдовъ, когда Писалъ свои письма, былъ молодымъ человѣкомъ, мечталъ, задумывался надъ задачами жизни, старался опредѣлить самого себя; составлялъ планы для будущаго. Карамзинъ велъ однообразную, кабинетную жизнь, весь жилъ въ своемъ трудѣ; Грибоѣдовъ былъ то тутъ, то тамъ, путешествовалъ, писалъ подъ вліяніемъ самыхъ разнообразныхъ впечатлѣній. Карамзинъ былъ скупъ на время, дорожилъ каждою минутой для своего громаднаго ума; у Грибоѣдова было много досуга, и потому его письма вообще длиннѣе писемъ Карамзина, которыя, по справедливому замѣчанію Современника, часто могутъ быть скорѣй названы записками. Но кромѣ того, и оборотъ ума, и свойства таланта Грибоѣдова, и отношенія его къ Бѣгичеву должны были особенно благопріятствовать занимательности его писемъ. Изъ нихъ мы въ первый разъ знакомимся коротко съ интересною и высокою личностью Грибоѣдова. Рецензентъ Современника выписалъ изъ писемъ его нѣсколько дѣйствительно очень любопытныхъ мѣстъ; но замѣтилъ ли онъ слѣдующее? "На этомъ пепелищѣ (т.-е. остаткахъ прежней Кэфы) господствовали нѣкогда готическіе нравы Генуэзцевъ; ихъ смѣнили пастырскіе обычаи Мунгаловъ съ примѣсью турецкаго великолѣпія; за ними явились мы, всеобщіе наслѣдники, и съ нами -- духъ разрѣшенія; ни одного зданія не уцѣлѣло; ни одного участка древняго города невзрыгаго, неперекопаннаго. Что жь? Сами указываемъ будущимъ народамъ, которые послѣ насъ придутъ, когда исчезнетъ русское племя, какъ имъ поступать съ бренными остатками нашего бытія" (No 17).

Не тѣмъ ли самымъ духомъ разрушенія мы отличаемся и въ отношеніи къ своимъ невещественнымъ богатствамъ? Не такъ ли же разрушаемъ не только чужое, но и свое, какъ скоро оно изъ сегодняшняго сдѣлалось вчерашнимъ? Послѣднія изъ приведенныхъ строкъ будутъ еще знаменательнѣе съ измѣненіемъ въ нихъ только двухъ словъ: "Сами указываемъ будущимъ поколѣніямъ, которыя послѣ насъ придутъ, когда исчезнетъ настоящее племя, какъ имъ поступать съ бренными остатками нашею бытія."

Этотъ самый духъ обнаруживается и въ нѣкоторыхъ изъ современныхъ критиковъ такъ сильно, что снисхожденіе, оказанное на этотъ разъ Грибоѣдову, насъ поразило. Мы объясняемъ себѣ это только тѣмъ, что до него еще не дошла очередь: его пощадили сегодня, не значитъ, что онъ простоитъ завтра; сегодня X плюнулъ въ Карамзина, а завтра U броситъ грязью въ Грибоѣдова. Вѣдь добрались же ужь и до Пушкина.

II.
Два слова объ Академіи Наукъ.

Безыменный рецензентъ писемъ Карамзина глумится и надъ Обществомъ Любителей Россійской Словесности. Съ нѣкоторыхъ поръ у насъ вообще вошло въ моду бранить публично разныя ученыя общества, особенно же Академію Наукъ. Источникъ этого осужденія добрый: хотятъ, чтобъ и ученые дѣйствовали къ благу народа, или, какъ нынѣ принято говорить, меньшихъ братій Прекрасно! Однако нельзя же всѣмъ вдругъ перейдти къ одному роду дѣятельности. Та же конечная цѣль достигается множествомъ разнообразныхъ путей. Трудиться вообще для образованія, для науки, для умственной пользы людей, не значитъ ли трудиться въ то же время, и для народа? Вѣдь благо народа зависитъ отъ множества очень сложныхъ средствъ и причинъ! Воскресныя школы -- превосходное учрежденіе; но что было бы, еслибы вдругъ всѣ учебныя заведенія, отъ приходскаго училища до университета, обратились въ воскресныя школы? Народу нужны азбуки и дешевыя книжки особеннаго содержанія, но не значитъ, чтобъ изъ-за нихъ должны были остановиться всѣ изслѣдованія науки. Народу нужны также лапти, сѣрмяга и пестрядь: слѣдуетъ ли, что вся промышленная производительность должна обратиться на одни эти предметы и прекратить, напримѣръ, изготовленіе опойковыхъ сапоговъ, тонкихъ суконъ и полотенъ. Нація состоитъ не изъ одного такъ-называемаго простаго народа, а также изъ другихъ сословій. Иначе зачѣмъ бы издавать и журналы? Въ тотъ день, когда закроются ученыя общества, и журналамъ придется запереть свои конторы, тогда авось гг. журналисты, въ общей бѣдѣ, великодушно подадутъ руку безполезнымъ академикамъ. Теперь Академія Наукъ подвергается безотчетнымъ нападеніямъ со стороны журналовъ, тогда какъ она честно, по крайнему разумѣнію и сколько позволяютъ обстоятельства, исполняетъ свое дѣло. Вмѣсто бездоказательнаго осужденія, не лучше ли было бы удостоивать серіознаго разбора труды и изданія Академіи? Члены ея искренно желаютъ быть полезными обществу, и конечно, приняли бы къ соображенію всякое дѣльное мнѣніе. У Академіи есть два повременныя изданія, изъ которыхъ одно на русскомъ языкѣ. Отчего же журнальная критика никогда не остановится хотя на послѣднемъ? Мы увѣрены, что какъ редакторъ его, такъ и все отдѣленіе русскаго языка, были бы благодарны за всякое разумное слово объ Извѣстіяхъ 2-го отдѣленія. Обыкновенно упрекаютъ Академію за то, что въ ней преобладаютъ Нѣмцы; однакожь, не берутъ въ соображеніе, что это обстоятельство, вытекающее изъ самой исторіи происхожденія Академіи, все болѣе и болѣе устраняется. Пусть сравнятъ число собственно русскихъ академиковъ въ настоящее и въ прежнее время. Нынѣшній непремѣнный секретарь -- также русскій, и въ годичномъ засѣданіи отчеты по всѣмъ отдѣленіямъ читаются уже по-русски, а не по-французски, какъ читались еще недавно отчеты по l-му и 3-му отдѣленіямъ. Могутъ возразить, что это еще не такая важная побѣда; однакожь нельзя не согласиться, что все-таки и это шагъ впередъ. Постепенное уменьшеніе числа иностранныхъ ученыхъ въ Академіи будетъ въ связи съ успѣхами самаго нашего общества: стоитъ только Русскимъ усилить свою ученую дѣятельность, и всякій разъ, когда будутъ налицо замѣчательные представители науки съ громкимъ русскимъ именемъ, едва ли Академія позволитъ себѣ, наперекоръ общественному мнѣнію, предпочтительно избирать сочленовъ между иностранцами. Если до сихъ поръ русскій элементъ не получилъ еще здѣсь всей подобающей ему силы; то въ этомъ виноваты, между прочимъ, и разныя обстоятельства въ организаціи Академіи, отъ членовъ ея независящія. Извѣстно ли, напримѣръ, публикѣ, что 2-е отдѣленіе, занимающееся русскимъ языкомъ и литературой, существуетъ на совершенно другихъ основаніяхъ, нежели 1-е Физико-математическое и 3-е историко-филологическое? Въ послѣднихъ двухъ члены состоятъ на жалованьѣ и многіе изъ нихъ получаютъ въ зданіяхъ Академіи казенныя квартиры. Члены отдѣленія русскаго языка не имѣютъ ни жалованья, ни квартиръ, и посвящаютъ себя академическимъ трудамъ изъ чести. Они получаютъ умѣренную плату только за самую несущественную часть своей академической дѣятельности то-есть за присутствіе въ засѣданіяхъ {Члены Россійской академіи съ самаго учрежденія ея по плану княгини Дашковой, получали за участіе въ каждомъ засѣданіи по жетону; при разчетѣ же въ извѣстные сроки выдавались деньги по числу предъявленныхъ жетоновъ; теперь просто производится плата за засѣданія. Подобный способъ вознагражденія академиковъ унизителенъ, потому что даетъ мѣсто предположенію, что безъ этой приманки они не стали бы и посѣщать засѣданіи. Сообразно ли такое состояніе Россійской академіи съ характеромъ нашего времени и съ достоинствомъ высшаго ученаго учрежденія -- объ этомъ, кажется, можетъ быть одно только мнѣніе.}, да въ случаѣ печатанія трудовъ своихъ въ изданіяхъ отдѣленія -- имѣютъ право на скудный гонорарій. Изъ такого страннаго порядка вещей можно бы вывести только одно изъ слѣдующихъ двухъ заключеній: что въ члены этого отдѣленія избираются только Крезы, или что изъ отраслей знанія, входящихъ въ кругъ занятій Академіи, разработка русскаго языка для Россіи всего менѣе нужна.

При такой организаціи отдѣленія, члены его должны искать себѣ обезпеченія внѣ Академіи и, разумѣется, могутъ посвящать ей только часть своей дѣятельности. Между тѣмъ публика требуетъ отъ нихъ изданія словаря и другихъ обширныхъ трудовъ. Понятно, что исполненіе этихъ требованій возможно только въ границахъ объясненныхъ обстоятельствъ.

Такимъ образомъ русскій элементъ въ Академіи находится въ весьма невыгодномъ положеніи не только по отношенію къ преобладающему ея составу, но и потому, что главный представитель этого элемента -- русскій языкъ, униженъ предъ другими отраслями вѣдѣнія, даже, напримѣръ, передъ языкомъ татарскимъ.

Что касается до другаго упрека Академіи, будто въ ней все дѣлается закрыто; то напомнимъ только, что какъ въ Извѣстіяхъ, такъ и въ Bulletin, постоянно печатаются извлеченія изъ протоколовъ засѣданій, а въ концѣ года издаются отчеты по всѣмъ 3-мъ отдѣленіямъ. Если же подъ закрытостью Академіи разумѣютъ, что обыкновенныя засѣданія ея непубличны; то замѣтимъ, что такой порядокъ соблюдается и въ другихъ государствахъ, которыя далеко опередили насъ успѣхами гласности, и что, напримѣръ, въ Берлинѣ и въ Парижѣ публика также только при особыхъ торжествахъ допускается въ засѣданія тамошнихъ академій.

Изъ всего сказаннаго легко сдѣлать тотъ выводъ, что при сужденіяхъ объ Академіи Наукъ необходимо брать въ соображеніе не только собственныя ея дѣйствія, но и условія, при которыхъ она дѣйствуетъ. Вообще, въ интересахъ истины, надо желать, чтобы въ такія сужденія входило болѣе объективнаго спокойствія, нежели субъективной желчи; чтобы судьи становились, гдѣ нужно, на историческую точку зрѣнія и не смѣшивали безотчетно настоящаго съ прошедшимъ. Понятно, что крайность, представляемая нынѣшними нападеніями на.Академію, вызвана другою крайностію -- исключительнымъ господствомъ въ прежнее время иностраннаго элемента въ Академіи. Но такое незаконное преобладаніе и сопряженныя съ нимъ злоутребленія принадлежатъ уже исторіи: Блументросты и Шумахеры ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ не возможны, и напрасно вдохновляться ихъ тѣнями для краснорѣчивыхъ діатрибъ противъ нынѣшней Академіи.

Я. Гротъ.

"Русскій Вѣстникъ", No 4, 1961